— Вы сами видите, я совершенно лишен возможности выйти из дому, и виноваты в этом вы.

— Я виноват? Не я же сбросил вас с дерева.

— Конечно, но ваше неожиданное появление вынудило меня на него вскарабкаться. Вы, так сказать, только переместили свою ответственность, — но это не освобождает вас от нее.

— Пожалуйста, говорите скорее, я спешу. Еще раз, в чем дело?

Доктор Грютли пристально поглядел на меня.

— Вы, вероятно, женаты, дорогой господин Жерар?

— Женат? Нет, но почему вы спрашиваете об этом?

— Ну а я, увы, женат, — и он смешно поднял глаза к небу. — Но, сами понимаете, — он как-то криво усмехнулся, — это не мешает мне иметь — ну как бы это сказать? — подружку.

— С чем вас и поздравляю.

— Ангел, дорогой мой, сущий ангел. Стоит взглянуть только на Дездемону Паркер, чтобы ее полюбить. Глаза — синее лейб-гвардейского мундира. И какая душа! Какое сердце!

— Я, кажется, уже сказал вам, что спешу...

— Перехожу к делу, сию минуту. Я питаю к Дездемоне Паркер самые нежные чувства, каких она заслуживает, и вы можете себе представить, как мне тяжело было с нею расстаться. Ну, так вот, дорогой мой, уже месяц я пишу ей каждый божий день. Но сегодня я прикован к комнате...

— Ну?

— Я хочу просить вас отправить по ее адресу телеграмму. Я буду у вас в долгу.

— Благодарю. Но ведь самая близкая почтовая контора — в Трали...

— Знаю. Я и прошу вас быть так бесконечно любезным и съездить в Трали.

Вместо ответа, я показал ему на окно, в стекла которого хлестал дождь. Парк тонул в густом тумане.

— О, маленькая буря, и только. Еще десять минут, и засверкает радуга. И потом, на что же экипажи графа д’Антрима? Милейшему Джозефу доставит удовольствие услужить вам. Туда и назад — это каких-нибудь два часика.

Больше всего бесила меня та развязность, с которой этот зловредный человечек распоряжался мною. Но мог ли я в чем-нибудь отказать тому, у кого в шкафу лежит фотография профессора Жерара?

С самым угрюмым видом я ответил, что согласен.

— Повторяю, я вам тоже пригожусь. Потому что ведь и у вас, конечно, есть подружка, и нужно время от времени посылать ей телеграмму?

Он подмигнул мне.

— Надеюсь, мы понимаем друг друга?

Он протянул мне уже написанную телеграмму: он ни на минуту не сомневался, что я соглашусь.

Когда я уже выходил, он опять позвал меня.

— Ш-ш! Заприте дверь. Больше всего восхищает меня в нашем приключении мысль, что Лозанна не так уж далека от Парижа. Профессор Жерар и доктор Грютли знакомы друг с другом, можете быть в этом уверены. Два столь знаменитых кельтоведа не могут не знать друг друга. Подумайте только, пока мы здесь так мило беседуем, может быть, и они тоже сидят вместе, в Париже или в Лозанне, и обсуждают какую-нибудь захватывающую проблему филологии! Разве не потешно? Да смейтесь же! Смейтесь!

— Идите вы к черту, — прошептал я, с силою захлопнув за собою дверь.

Четверть часа спустя Уильям вошел ко мне в комнату и сказал, что лошадь подана.

— Нужно торопиться, ваша честь, если хотите вернуться засветло.

У подъезда ждал кабриолет. Я быстро вскочил в него. Не успел я сесть, как лошадь тронула и побежала рысью. Еще мгновение, и мы были уже за оградой парка.

Тут я с удивлением и тревогою заметил, что правит Ральф.

Я счел нужным поблагодарить его.

— Мне, право, так неприятно, что я...

— Это для меня удовольствие, господин профессор.

Он говорил своим ровным голосом, не отрывая глаз от прямых ушей лошади.

Прошло минут десять. Все так же не глядя на меня, Ральф спросил:

— Вероятно, я должен отвезти господина профессора в почтовую контору?

— Да, — ответил я машинально.

И вдруг я вспомнил, что никому не говорил, зачем еду. Я сразу сообразил, что лучше играть в открытую.

— Как вы угадали, что я еду в почтовую контору?

Ральф, вместо прямого ответа, спросил:

— Господин профессор, вы лично знакомы с мисс Дездемоной Паркер?

— С мисс Дездемоной Паркер?

— Если лично с ней незнакомы, как я склонен думать, вы, вероятно, очень удивитесь той разнице, какая есть между ее подлинной физиономией и тем образом, какой вам рисуется. Да, очень удивитесь.

— Я не понимаю, скажите яснее.

— Охотно. Мисс Дездемона Паркер живет в Лондоне, улица Уордур, 47, — это тот адрес, по которому вы любезно согласились отправить телеграмму. Но там лишь ее холостая квартира, вот именно, это слово тут как нельзя более уместно. А настоящая ее квартира — в Уайтголле, точнее — в Скотланд-Ярде. Прибавлю, что мисс Дездемона Паркер шести футов росту, у нее рыжие усики и обыкновенно хорошенький браунинг в правом кармане куртки, а трубку свою она предпочитает набивать табаком Navy-Cut. Наконец, как настоящее имя доктора Грютли — Уилки Джойс, так настоящее имя мисс Паркер — Джон Джиллкрист.

Он говорил все тем же своим спокойным голосом и не переставал следить за ушами лошади.

Я достал бумажник.

— Вот телеграмма, — сказал я очень просто.

Ральф остановил экипаж и взял протянутую мною телеграмму.

— Благодарю вас, господин профессор, — с достоинством сказал он.

— Поверьте мне... — начал было я.

В первый раз поглядел он на меня. В ледяных его глазах сверкнула ирония.

— Пожалуйста, господин профессор. Конечно, вы отнюдь не были обязаны подозревать, что среди гостей их сиятельства могут быть шпионы.

Мне было досадно, что я нахожусь перед этим страшным человеком в таком смешном положении. И все-таки, как это ни странно, несмотря на жестокое воспоминание о полунагой Антиопе в его объятиях, я не испытывал к Ральфу настоящей ненависти. Об этом говорил только ум. Но в сердце у меня, я чувствовал, была к нему какая-то смутная симпатия.

В эту минуту я был готов во всем ему признаться. Увы! Не значило ли это вместе с тем открыть Антиопе ту жалкую уловку, благодаря которой попал я в замок? А еще в это самое утро я так ясно видел, с каким ужасом встретила она мою робкую попытку открыть ей правду... И еще раз я поддался трусости, промолчал. И сейчас еще дрожу от мысли, что, может быть, это молчание стоило мне счастья.

Экипаж все еще стоял по левой стороне пустынной дороги. Ветер качал на сером фоне неба ветви деревьев, кое-где покрытых уже тощими почками.

Дождь звонко стучал по верху кабриолета.

Ральф, не читая, отдал мне телеграмму.

— Я не могу позволить себе, господин профессор, познакомиться раньше вас с содержанием телеграммы. Прочтите, и вы увидите, что я не ошибался.

Не без изумления я прочитал:

«Мисс Дездемона Паркер, 47, улица Уордур, Лондон. — Предложите на пасхальный понедельник торт маленькому Тэдди. Но присмотрите, чтобы не было там коринки, если хотите, чтобы у Каллиргоэ были какие-нибудь шансы выиграть предстоящее Дерби. Весь ваш. Подписано: Станислав Грютли».

Затем прочитал и Ральф и после каждого слова заглядывал в вытащенную им из кармана записную книжку в черном холщовом переплете.

— Вполне ясно, — пробормотал он.

— Тем лучше, — сказал я.

Он прибавил:

— Все-таки доктор Грютли отнюдь не лишен ловкости.

— Не будет нескромностью задать вам один вопрос?

— Пожалуйста, прошу вас, господин профессор.

— Как могли вы узнать, кто скрывается под именем Дездемоны Паркер?

Г-н Ральф улыбнулся.

— Если бы не иметь кое-каких связей повсюду, лучше бы и не пробовать мешаться в политику.

С этими словами он опять пустил лошадь рысью.

— Я не знаю, какой нам теперь смысл продолжать нашу прогулку в Трали?

— Что вы, господин профессор! Вот уже три недели каждый день отправляется такого рода телеграмма, и все они — с очень точными сведениями, честное слово. Разумеется, полиция его величества совершенно с ними не считается, но, может быть, она насторожится в тот день, когда не получит телеграммы. Ничто не должно измениться. До сегодняшнего дня я узнавал об этих телеграммах через час после их подачи. Сегодня, благодаря вашей любезности, узнал за четверть часа до подачи, вот и вся разница.

Четверть часа спустя, в самом деле, я исполнил возложенное на меня поручение, и мы уже ехали назад.

— Я сейчас только сообразил, — сказал Ральф, — что допустил по отношению к вам, господин профессор, чрезвычайную некорректность. Я ведь забыл объяснить вам смысл телеграммы, а так, сама по себе, она не могла вам много сказать. Позвольте исправить свою ошибку. Своей депешей доктор Грютли извещает английское правительство, что 24 апреля в Кэрри будет спокойно. Он сообщает, и почему: вследствие оппозиции господина О’Рэйхилли всякой попытке восстания.

— Кто это — О’Рэйхилли?

— Честный человек, благородный. Но робкий. Он принадлежит к числу тех, которые считают, что раз движение обречено на неудачу, лучше его и не начинать. Он из числа тех, которые не знают, что в некоторых поражениях уже заложена победа. Словом, он против движения. И так как его влиянием уравновешивается влияние графа д’Антрима, в той местности чужого, — то в Керри, в пасхальный понедельник серьезного вооруженного восстания не будет. Это весьма прискорбно, но это так. У доктора Грютли хорошие сведения.

Он насмешливо поглядел на меня.

— Не принимайте такого разочарованного вида, господин профессор. Мы наверстаем в Дублине.

— В Дублине?

— Да, первый выстрел в понедельник, 24-го, точно в час, когда родилась графиня Антиопа, будет сделан в Дублине, как того хочет известное вам, наверное, пророчество. Графиня будет иметь честь сделать этот первый выстрел. Отмены не будет, ручаюсь вам.

— Графиня Кендалль, должно быть, забыла, что приняла приглашение на вечер, устраиваемый накануне этого дня леди Флорой, — сказал я нервно. — Трудно ей не сдержать своего обещания, не возбудив тем подозрений, и...

— Графиня Кендалль будет у леди Флоры, — сказал господин Ральф сухо. — Она будет там, будет танцевать, если понадобится, с полковником Гартфилдом, командующим войсками в Трали, а на следующий день, в час пополудни, она сделает первый выстрел в одного из товарищей этого самого полковника Гартфилда. И вы увидите все это, господин профессор, так близко, как захотите. Сделаны уже все распоряжения, чтобы вы и ваши коллеги были на этот счет в полной мере удовлетворены.

И он с беззвучным смешком прибавил.

— И доктор Грютли в том числе.

Кабриолет въехал в парк. Я расслышал, как г-н Ральф пробормотал:

— Да, нельзя отрицать, он не лишен смелости.

— Кто?

— Уилки Джойс, господин профессор.

— Почему вы это говорите?

— Хотите знать?

Он сразу остановил экипаж. Собрался было говорить. Потом покачал головой, улыбнулся.

— Я сказал бы это вам далеко не так хорошо, как один человек. Слушайте, господин профессор, сегодня вечером, завтра, когда захотите, — устройте так, чтобы остаться с глазу на глаз с Уильямом, вашим лакеем, и спросите его, кто это — Уилки Джойс. Но ничего больше у него не спрашивайте, иначе вы поставите нас в затруднительное положение. Впрочем, и этого вопроса совершенно достаточно: ответ Уильяма объяснит вам, почему нужно доктору Грютли иметь немало храбрости, чтобы находиться здесь.

— Уильям, — сказал я, — кто это — Уилки Джойс?

Мы были одни, за час до обеда, в бильярдной. Я бесцельно, не метясь, катал шары по зеленому сукну.

— Уилки Джойс, ваша честь?

Я не видел Уильяма, не мог его видеть, потому что в комнате было темно, и только бильярд был ярко освещен лампой под абажуром. Но голос Уильяма я слышал, — был он полон муки.

— Да, Уилки Джойс?

— Уилки Джойс умер, ваша честь.

— Как? Умер!

Я закусил губы. Я забыл, что мне было приказано не задавать никаких вопросов. Но милый Уильям не обратил внимания.

— Он умер; вот уже двадцать пять лет, как умер! Ах, если бы он был еще жив!

— Что бы тогда было, Уильям?

— Что было бы, ваша честь? Я убил бы его. Вы, ваша честь, не знаете, что он сделал?

— Нет, Уильям.

Я расслышал в темноте вздох, похожий на рыдание.

— Что он сделал, Уильям?

Я подошел к нему, взял его за руку и подвел к кожаному дивану в почти совсем темной части комнаты. Волнение его было так сильно, что он почти не мог говорить.

— Я слушаю вас.

Слова его прерывались. На свой коротенький рассказ он потратил вдвое больше времени, чем потребовалось бы при нормальной речи.

— Я был тогда еще совсем маленьким, ваша честь.

— Говорите тише, Уильям.

— Да, ваша честь, я был совсем маленьким. Мой отец содержал в Уиклоу трактир. Он не принадлежал к революционным сообществам, но он был ирландец, ваша честь, хороший ирландец, и потому по вечерам в задней комнате его трактира собирались пять-шесть соотечественников, и он не запер перед ними двери, когда узнал, что эти юноши решили взорвать динамитом Лондонскую башню и Вестминстерский дворец. Это было в 1885 году. Вы, наверное, потом слышали об этом заговоре. Заговор провалился, вы знаете — при каких обстоятельствах? Сначала задержали только одного заговорщика, Этьенна О’Грэди. Но так как было необходимо дать удовлетворение английскому общественному мнению, арестовали еще и Патрика Ивенса, моего отца. Конечно, он был соучастником, потому что он знал о проекте и не донес полиции. После процесса, длившегося около года, оба они были приговорены к смертной казни. Еще целый год заставили их ждать казни. А тем временем полиция продолжала искать, но ничего не находила.

— Тише, Уильям, прошу вас.

— Извините, ваша честь, что я так волнуюсь. Раз утром, в январе 1888 года, — мне было тогда шесть лет, — директор тюрьмы вошел в камеру моего отца. Этьенна О’Грэди оставил с ним. — «Завтра, — сказал им директор. — Но, если вы решились сделать заявление...» Нужно вам сказать, казнь их так отсрочивалась потому, что рассчитывали добиться от них имен других заговорщиков. Они ответили, что им не о чем заявлять. — «Вероятно, вы хотели бы исповедаться?» Они сказали, что хотели бы, а так как тюремным священником был англичанин, они выразили желание, чтобы им прислали священника-ирландца. Им ответили, что желание их будет исполнено.

— Говорите, говорите, Уильям.

— Когда наступила ночь, священник пришел. Он великолепно говорил по-гаэльски. Ни мой отец, ни Этьенн О’Грэди не могли подозревать, у них не было никакого сомнения. Что-то неслыханное!

— Несчастные! — вырвалось у меня.

— Этот священник, ваша честь, долго слушал их, сначала одного, потом — другого. Тому и другому дал отпущение. Этот священник был, ваша честь...

— Уилки Джойс!

— Да, ваша честь, Уилки Джойс. И мой отец, и Этьенн О’Грэди назвали ему имена своих товарищей!

Уильям на секунду замолк.

— Продолжение истории еще ужаснее, чем начало. Наутро Патрик Ивенс и Этьенн О’Грэди были повешены. Но прежде чем умереть, они узнали правду: что они исповедовались перед полицейским, переодетым священником, и что этому полицейскому они выдали имена своих товарищей.

— А Уилки Джойс? — спросил я.

— Он получил повышение. Но раз утром, месяца два спустя, когда он, сидя спокойно за письменным столом, составлял доклад, неведомо откуда влетевшая пуля пробила стекло окна и разбила вдребезги его чернильницу. Еще через месяц большой камень сорвался с лесов и чуть не раздавил его. Мне было всего шесть лет, так что — это не я, это товарищи. Он испугался. Его перевели из Дублина в Лондон. Было еще два покушения на него. И мы бы добились своего, если бы Господь Бог не судил иначе. Раз, в июле 1892 года, Джойс ехал в легком экипаже в Гринвич. Лошадь понесла, экипаж свалился в Темзу. Газеты того времени сообщили, ваша честь, как умер Уилки Джойс, — вот как я сейчас вам рассказал.

Мы молчали. В эту минуту пробил час, когда мы обычно обедали. И в тот же миг в вестибюле зазвонил электрический звонок, призывающий прислугу.

Уильям Ивенс встал.

— Прошу простить, ваша честь. Меня зовут.

И он оставил меня одного.

Предо мною вырос тяжелый силуэт г-на Ральфа.

— Узнали, господин профессор?

— Какой ужас! — пробормотал я.

Как я уже говорил, в бильярдной было темно. Но с того места, где мы стояли, были видны освещенные вестибюль и лестница.

Г-н Ральф дотронулся до моей руки.

— Смотрите.

Наверху лестницы показался д-р Грютли. Он спускался прихрамывая и опираясь на руку Уильяма, тот вел его с чрезвычайной осторожностью.

— Уильям еще ничего не знает, — прошептал Ральф.

И прибавил:

— Скоро узнает.