Особенное впечатление произвела на меня та сборная выставка, которая была устроена в 1882 году также в Академии художеств, на которую попали разные знаменитые картины русских мастеров последнего времени, предназначавшиеся затем для большой выставки в Москве. Тут я увидел шедевры Репина "Бурлаки" и "Проводы новобранца", тут же увидал исторические картины Якоби и Венига, лесные пейзажи Шишкина и всевозможные моря Айвазовского, общий восторг от которых я вполне тогда разделял. Кроме того, на меня около того же времени произвели потрясающее впечатление исполинское полотно "Светочи Нерона" Семирадского, и несколько картин В. В. Верещагина, на тех отдельных выставках, которые гремевший на весь свет художник устраивал то в Обществе поощрения художеств, то в частных помещениях. Стечение публики на выставки Верещагина было столь велико, что приходилось на улице ждать очереди и очень медленно продвигаться затем среди густой толпы. Но эти страдания были вознаграждаемы тем, что показывалось - при "ослепительном", только что тогда изобретенном электрическом освещении. В лучах волшебного света и "Выезд принца Уэльского в Индии" и "Панихида" (священник служит над полем, покрытым голыми трупами солдат), приобретали удивительную иллюзорность. Бывал я как раз на этих выставках Верещагина (в виде исключения) с мамой, вообще к искусству относившейся довольно равнодушно. Тут же и она не смогла устоять перед соблазном увидать вещи, о которых говорил весь город. Впрочем, не одно желание быть в курсе всего замечательного притягивало ее, но и ее глубокий "интерес к правде". Это сказывалось и во время споров за семейным столом, когда она, вообще в них не вмешивавшаяся, робко, но не без настойчивости, защищала Верещагина от нападок наших заправских эстетов.
      Что за беда была в том, что Верещагин в своих выступлениях прибегал к некоторым "шарлатанским трюкам" (самый его способ показывать вещи в темных помещениях под прожекторами - вызывал обвинение в шарлатанстве), велика ли беда, что он, Верещагин, часто бывал "бестактным" (в бестактности его обвиняли наши домашние политиканы и "вояки" с Зозо Россоловским во главе), велика ли беда, что он представил "Взятие Плевны", как спектакль, устроенный в угоду царю, а в картине "Si jeune et deja decore" он обличал кумовство и протекционизм военных кругов? Всё это была правда, а мама была непоколебимо убеждена, что "Seul le vrai est aimnble". Этот стих она очень часто цитировала.
      Из разных других художественных событий того времени могу еще указать, но скорее, как на курьез, на "гастрольные" выставки новейших произведений немецких архизнаменитостей того времени: Макарта и Макса. Трудно себе представить, какую сенсацию производили все эти "показы", обыкновенно устраивавшиеся в только что отделанном новом помещении Общества поощрения художеств на Большой Морской. Успех этот свидетельствовал о том, в каких глубинах провинциализма утопала тогда художественная жизнь Петербурга.
      Не только широкая публика ничего не знала о подлинном художественном творчестве на Западе, но не ведали о нем сами художники. Даже передовые мастера, даже передвижники и их трибун В. В. Стасов, принимали всерьез вещи, едва возвышающиеся над уровнем ординарной посредственности. Только провинциализмом можно себе объяснить, что такие картины, как "Штиль" Судковского, "Невский проспект" Клевера, "Последние лучи" Куинджи или "Голова Спасителя" Габриэля Макса, могли вызывать яростные обвинения и бешеные восторги. Картины Куинджи и Клевера казались до того иллюзорными, что на выставках происходили настоящие скандалы; посетители залезали через перегородку (эти картины тоже выставлялись при искусственном свете), дабы заглянуть за полотно и удостовериться, нет ли под этим "чудом" какого-либо фокуса, не освещаются ли картины транспарантом сзади. Иные же тыкали пальцем в полотно, гладили его, искали каких-либо трюков, и таких дерзателей приходилось при помощи полиции выводить насильно.
      Что же касается помянутой картины Габриэля Макса, изображающей Голову Христа (более натуральной величины) на плате св. Вероники, то перед ней происходили даже настоящие сцены кликушества. Истерические дамы вдруг начинали голосить: "Он смотрит, Он смотрит" и падали в обморок. Трюк же Макса заключался в том, что на опущенных веках Спасителя были едва обозначены полутенями зрачки, сначала казалось, что глаза у Христа закрыты, если же долго в них всматриваться, то чудилось, будто они открылись, и не то с упреком, не то с каким-то призывом, взирают на вас. В зале, где была выставлена эта картина, царило поистине молитвенное настроение.
      Перед ней в несколько рядов стояли стулья и на них часами восседали в глубоком молчании дамы и господа, ожидавшие момента, когда "глаза Спасителя откроются для них". Посетил с кем-то из наших домашних и я раза три эту выставку. Мне не нравилась картина, я сразу "раскусил в чем дело" (и папа тоже неодобрительно отзывался о ней), но меня манила вся атмосфера, создавшаяся славой ее чудотворности. Впрочем Макс, ныне забытый даже у себя на родине, был тогда до того знаменит, что и другие его картины, "гастролировавшие" в Петербурге, вызывали почти столько же толков, как и "Голова Христа". Так, очень поразила петербуржцев картина "Художественные критики", на которой были изображены (по примеру француза Декана), обезьяны, усевшиеся перед картиной и ее обсуждающие, а также "Via Appia", изображавшая молодую нищенку, в отчаянии поникшую над своим младенцем, тем временем, как готовая исчезнуть вдали карета последнего туриста подчеркивала ужас ее оставленности.
      Должен добавить, что в смысле живописной техники и того, что называется "кухней", как раз эти картины Макса были очень замечательны, и я получил от их "фактуры" несравненно большее удовлетворение, нежели от той беспомощной мазни, которая в значительной степени наполняла Академические выставки. Изредка, впрочем, и на последней появлялись произведения "первоклассных" иностранных мастеров (вероятно, в ответ на получение ими нашего академического звания). Так на Академических выставках я видел картины Макарта и даже "самого Пилоти".
      Может показаться странным, что, рассказывая про то, как я всё более и более "приобщался" к искусству, я до сих пор не упоминал об Эрмитаже, а также о наиболее передовых выставках того времени - о Передвижниках. Но на это имеются причины. Эрмитаж в более или менее "сознательном состоянии" я впервые обозрел тринадцати лет - в 1883 году и об этом, весьма значительном дне моей жизни, я повествую в другом месте. Что же касается "Передвижников", то у нашей семьи не было принято посещать их выставки, так как отец и братья придерживались убеждения, что искусство могло цвести только в Академии художеств и "вокруг нее". Передвижники же представлялись им чем-то вроде разрушителей устоев, чуть ли не "нигилистов".
      Однако, и среди ближайших моих родственников был один человек, который держался более передовых взглядов, и стоило выставке Передвижников открыться, как уже на ближайшем семейном обеде возникал спор, каждый раз вызванный сочувственными словами дяди Миши Кавоса о какой-либо новой картине Репина, Сурикова, Ярошенки, Вл. Маковского или Савицкого. И тогда сразу дядя Костя Кавос, брат Леонтий, бабушка и даже неизменный друг дома, Signor Bianchi, ловили мяч на лету, после чего начиналась словесная баталия между теми, кто на выставке не побывал, да и не собирался быть, и теми, кто выставку посетил и готовы были вслед за дядей Мишей счесть одобряемые им картины за шедевры. К таким защитникам более передового искусства принадлежали и великий забияка Зозо Россоловский, по профессии журналист, а также мой кузен, тогда еще учившийся в Училище правоведения - Сережа Зарудный.
      Тут я забегу вперед. Один из таких рьяных споров побудил, наконец, и меня отправиться посмотреть, в чем дело и кто прав. Эта экспедиция уже имела до некоторой степени оттенок бунта против семейных традиций, что в последующие годы стало для меня чем-то обычным. Впрочем, к этому времени я уже несколько научился оценивать вещи самостоятельно и, отправляясь на Передвижную, помещавшуюся в том году в доме Родоконаки на Невском, я уже не рисковал поддаться какому-либо совершенно случайному влиянию. Покинул же я выставку, как пьяный - до того меня поразила картина Репина "Не ждали", до того это было не похоже на всё то, что у нас в доме почиталось за достойное внимания и до того это было смело, просто и "подлинно". Наконец, и самая живопись и приемы поражали своей свежестью, уверенностью и свободой.
      В следующем, 1885 году, я стал ждать открытия очередной Передвижной, как наизначительнейшего в течение года события. И на сей раз, если впечатление от "Иоанна Грозного" Репина не могло сравниться с впечатлением от "Не ждали", то всё же и оно было потрясающим. Упомяну еще здесь о том, что благодаря репинским картинам, во мне проснулся интерес вообще к более серьезному современному творчеству как к русскому, так и к иностранному.
      Правда, не было никакой возможности познакомиться в оригиналах с действительно передовым искусством в Германии и во Франции, но уже то было хорошо, что я стал искать как бы удовлетворить свою любознательность и свою потребность в художественных впечатлениях по разным иностранным изданиям, книгам и журналам. Ознакомление это не имело никакой системы и было полно весьма странных блужданий, но уже достаточно было того, что я всё же изредка находил ту или иную подлинную жемчужину, и когда находил, то восторгу не было пределов.
      В 1885 году я сподобился не только лично познакомиться с Репиным, но видеть его изо дня в день за работой и слушать его речи об искусстве. Илья Ефимович начал писать портрет жены Альбера Марии Карловны. Происходило это в квартире брата, находившейся этажом выше нашей и служившей как бы продолжением нашего обиталища. Репин писал Машу играющей на рояле и метко схватил то выражение "холодной вакханки", с которым эта замечательно красивая женщина, откинувшись назад, как бы поглядывает на своих слушателей. Портрет уже после нескольких сеансов обещал быть чудесным, но затем что-то помешало продолжению работы (не то Марье Карловне просто надоело позировать, не то она отправилась в какое-либо турне, и портрет так и остался неоконченным) (Грабарь неодобрительно отзывается об этом незаконченном произведении Репина, но в данном случае, я с ним никак согласиться не могу.).
      Но пользу я себе извлек из того, что успел видеть в течение тех пяти-шести раз, когда украдкой, не смея шевельнуться, замирая в молчаливом упоении, я следил за тем, как мастер пытливо всматривается в модель, как он затем уверенно мешает краски на палитре и как "без осечки" кладет их на полотно. Ведь ничто так не похоже на волшебство, как именно такое возникновение живого образа из-под кисти большого художника. Но когда я говорю о пользе для себя, то я совсем не подразумеваю пользу творческую; я и не пытался использовать эти "уроки" Репина для собственной работы. В это время я вообще почти бросил рисование и лишь редко касался красок (всегда акварельных - других, повторяю, у нас в доме не было).
      Польза заключалась в том, что я вообще видел, как это делается, как создается настоящее искусство, а не тот его эрзац, которым почти все вокруг меня довольствовались. Однако, я сильно забегаю вперед, и пора теперь вернуться к прерванному хронологическому порядку моего рассказа.
      Глава 32
      ЛЕТО 1875 ГОДА В ПАВЛОВСКЕ
      Лето 1875 года мы провели в Павловске, но познакомился я с Павловском за несколько месяцев до нашего переезда туда на дачу, и нельзя сказать, чтобы это первое знакомство произвело на меня приятное впечатление. Напротив, я сохранил об этом пребывании в Павловске, длившемся всего один вечер и одну ночь, очень жуткое воспоминание, и, курьезнее всего, что какая-то тень, брошенная на Павловск тогда, когда мне не исполнилось еще пяти лет, оставалась лежать на нем и впоследствии, несмотря на мои частые посещения Павловска, на жизнь там целыми месяцами на даче, несмотря, наконец, на всё мое художественное увлечение этим чарующим местом.
      Сестра Катя, вернувшись из своего свадебного путешествия, поселилась на первых порах в Павловске, где у ее мужа был довольно большой каменный дом (Этот дом - один из самых любопытных в Павловске. Считается, что он принадлежал знаменитому Аракчееву. В последний раз я его видел в 1922 г. и тогда он был всё еще таким же, каким он был в моем детстве: трехэтажный, с затейливым кирпичным фасадом, на красном фоне которого резко выделялись белые фигуры кариатид и другие лепные украшения. Он, несомненно, был Павловского времени. На том же участке, принадлежавшем моему зятю, стояли еще две деревянные дачи. В одной из них, выходившей на улицу, поселились в 1875 г. мои родители вместе с молодыми супругами Лансере; в другой жила сестра Жени Зинаида, только что вышедшая замуж за инженера Анатолия Серебрякова. Большой же "Аракчеевский" дом занимали наши знакомые Благово, которые вскоре после этого приобрели этот дом со всем участком в свою собственность.).
      Продолжая обожать своего маленького брата, она пожелала меня получить к себе на несколько дней и, как я сначала ни упирался, не желая уходить из-под маминого крылышка, меня всё же в конце концов уговорили, "забрали и потащили" поздно вечером - за город. После часа езды в поезде, мы на трясучих дрожках (дело было к весне) дотащились до места назначения. От дома ничего нельзя было в темноте различить, но тем ярче выделилась освещенная свечой прислуга, отворившая нам дверь. Я сразу заподозрил нечто недоброе, готовый принять эту старую крючконосую женщину за "жену людоеда" из сказки о "Мальчике-с-пальчике", но идти на попятный было поздно. Затаив ужас, я отдался в руки Кати; она освободила меня от башлыка, шубки и валенок, и я очутился в обширной, необычайно высокой комнате, едва освещенной канделябром, стоявшим среди уже накрытого обеденного стола. Всё, чем меня угощали, мне не нравилось и я сразу после обеда стал проситься домой - особенно после того, что Женя, раздраженный моими капризами, раза два на меня прикрикнул.
      Но как тут было ехать ночью в Петербург? Меня уверили, что и поездов теперь до утра не будет, и я покорился. Катя с трудом меня успокоила и уложила. Я уже стал засыпать, когда меня разбудил странный шум, доносившийся со двора. С назойливой равномерностью что-то стучало в ночной тишине; иногда эта стукотня затихала, и прекращалась, но затем она снова раздавалась под самыми окнами... Это было не менее жутко, нежели появление "жены людоеда" и ничего подобного ни в Петербурге, ни в Петергофе я еще не слышал. Катя поспешила объяснить, что то бьет в колотушку ночной сторож, делающий обход, а делает он обход дач для того, чтобы "отгонять воров" и чтобы жители могли спать спокойно - вот и мне надлежало успокоиться и заснуть. Не тут-то было. При словах - "отгонять воров", мне сразу представилось, что здесь, в Павловске, и в соседнем лесу этих воров кишмя кишит и они только ждут, чтобы пойти на нас походом. Где тут одному сторожу с ними справиться?.. Всё же часам к двум, когда стук затих, я забылся и заснул, стараясь утешиться тем, что утром меня поведут к "настоящей" крепости, где стоят "настоящие" пушки, а затем мы проедемся по парку, к ферме, где царские дети пьют "самое вкусное молоко".
      Но всё вышло совсем иначе. Проснувшись еще до солнца, я к беспредельному своему ужасу увидал в окне две, слабо выделявшиеся на фоне еле брезжившей зари фигуры. На головах у них были каски; сами они не двигались, но очевидно они только и ожидали подходящего момента, чтобы ринуться в комнату.
      Вырвавшийся у меня пронзительный визг, такой визг, какого я и сам еще не слыхал, разбудил Женю и Катю. Оба бросились ко мне, я же продолжал кричать, не имея возможности произнести ни слова и только указывая пальцем в окно. И каков же был мой стыд, когда выяснилось, что то, что я принял за воров, были две, стоявшие на подоконнике большие японские вазы с их шлемообразными крышками. Их пузатый силуэт, сквозивший через прозрачную штору, имел действительно что-то общее с человеческой фигурой, как бы старающейся подняться на локтях. Тут терпению Жени Лансере наступил конец, и он с первым же поездом сам отвез меня обратно к родителям, а злобный тон, с которым он объяснял маме столь непредвиденно скорое мое возвращение, в достаточной степени говорил о том, до чего пятилетний зятек ему надоел и отравил те несколько часов, что был его гостем. Это заслуженное озлобление не помешало ему вскоре после этой авантюры вылепить с меня превосходный бюст, который и был отлит из бронзы.
      Причиной тому, что мои родители изменили летом того же 1875 года Петергофу, в котором они до тех пор живали на даче в течение четверти века, было то, что в этом году папа отказался от своей службы в Министерстве двора, связанной с Петергофом, в Павловске же ему надлежало возвести у вокзала большой деревянный театр, простоявший затем без изменения целых пятьдесят лет (сгорел театр уже при большевиках - в 1930 г.). Мы переехали ранней весной, когда деревья едва начинают покрываться светло-зеленым пушком и стоит порядочная стужа; таков был обычай семьи Бенуа, предпочитавшей мерзнуть и мокнуть на даче, лишь бы поскорее выбраться из Петербурга, подальше от его сутолоки. Но поселились мы не в каменном доме Лансере, а на деревянной дачке, довольно уютной и приятной, стоявшей рядом в глубине отдельного садика. Катя и Женя Лансере переехали вместе с нами на эту же дачу, но им была отведена более отдаленная от улицы часть ее - дабы Кате было спокойнее, так как в конце лета она ожидала ребенка. Ожидание этого события наполнило меня торжественным любопытством. Особенно интересно было то, что я буду тут же поблизости, когда "прилетит ангел" и положит на постель крошечного малютку. Тому, что детей доставляет аист, я уже перестал тогда верить, хотя изображение этой птицы с запеленутым младенцем в клюве было очень распространенным.
      И как раз первое, что бросилось мне в глаза в Павловске, когда мы ехали с вокзала, был именно аист - скульптурное изображение его в гербе на фасаде только что тогда построенной огромной виллы господина Шторх. Папочка тогда же не преминул меня заверить, что именно этот аист и готовится принести обещанного мне племянника, однако шуточность его слов была слишком очевидной. В ангелов я верил твердо: не могли же обманывать картинки в Священном Писании.
      Столь поразившая меня дача г-на Шторха и стала lia первых порах главной приманкой моих прогулок по Павловску. Туда, к мосту, с которого открывался вид на это подобие замка, я и тянул свою бонну, очень мне полюбившуюся Лину, и оттуда подолгу я любовался и замком, и его необычайным гербом. Лишь после всяких уговоров Лине удалось меня затащить и в другие места, в Павловский парк и ко дворцу. Там приманкой для меня явился памятник Павлу I, стоящий в центре овальной площади перед фасадом дворца, в те годы принадлежавшего великому князю Константину Николаевичу (Эта превосходная, необычайно характерная статуя, является повторением той работы Витали, которая с 1851 года украшает замковый двор Гатчины.). Странное дело, но свою притягательную силу этот монумент оказал через много-много лет и на моего старшего внука "Татана" Черкесова, когда ему было еще не полных два года. К этой статуе, которую он сам, неизвестно почему прозвал "дядей Павлом", он требовал, чтобы его подвозили в колясочке, а подъехав, он сползал на землю и тогда начиналась курьезная церемония. Малыш раза три обходил вокруг постамента, отвешивая поклоны и что-то бормоча себе под нос. Случай этот я предлагаю вниманию людей, интересующихся особенно загадочными проявлениями атавизма.
      Нужно, впрочем признать, что этот памятник имеет действительно в себе, помимо своих художественных достоинств, и какую-то особую притягательность. Гордо занеся голову в огромной треугольной шляпе, вычурно, по-балетному, расставив ноги в тяжелых ботфортах, отнеся в сторону правую руку, которой он опирается на трость, безумец-государь представлен как бы присутствующим на смотру своих гренадеров.
      Меня, бредившего тогда военными парадами и маршами, пленило именно то, что в этой статуе выражено "военно-начальственного" - доведенного даже до карикатуры. Тогдашнее детское увлечение этой статуей, несомненно, легло в основу и тому своеобразному культу Павла, который я питал затем всю жизнь ко всей романтической фигуре императора. Уже тогда я знал "по секрету" от папы, что "бедного царя" задушили придворные, что он был добрый, но сумасшедший. Когда, едучи на Кирочную в гости к дяде Сезару, наша карета равнялась с Инженерным замком, то папа указывал мне на окна той комнаты, в которой это убийство произошло. И то, что об этом нельзя было говорить открыто, что это была какая-то запретная, всем известная, но и "всеми хранимая" тайна, придавало в моих глазах особый ореол несчастному Государю.
      Подойдя к памятнику в Павловске, я принимался его разглядывать со всех сторон, всматриваясь в ноздри вздернутого носа, любуясь сказочно огромными сапогами, треугольной шляпой, одетой набекрень и длинной шпагой, выглядывавшей из-под подстегнутых фалд.
      "Курносый император", комичный и страшный, нелепый и рыцарски-благородный, изящно-образованный человек и грубый солдафон, неудачный вершитель судеб мира, гроссмейстер Иоаннитов без ореола святости, образцовый патер фамилиас, в конце же жизни запутавшийся в "неудачных амурных интригах" - почему он до сих пор так пленяет меня? Еще удивительнее, что он заинтересовывал меня - пятилетнего мальчугана! Чем приковывает к себе тот портрет Боровиковского, в котором Павел, несмотря на императорскую корону, на далматику и порфиру, на скипетр и державу, выглядит каким-то шутом гороховым? Или еще тот портрет Павла, который с него написал Тончи, на котором он являет как бы самый тип нелепого неудачника и который потомки царя (с полным основанием) скрывали в одном из недоступных для обычных посещений кабинетов Гатчинского замка? Почему даже в те времена, когда я еще ничего не знал о Павле, кроме только того, что он был сумасшедшим и что его умертвили какие-то "злодеи", почему именно тогда я его "полюбил"?
      Как мне понятна и та любовь (вовсе не почтение и не страх, а именно нежное и любовное чувство), которое он умел внушить к себе тем, кого приближал к себе - Нелидовой, Ростопчину, даже Аракчееву и еще нескольким. Не потому ли еще живет во мне особое чувство к Павлу, что я узнал его через Павловск, что я подошел к нему через поэзию этого зачарованного мира, точно так же, как прадеда Павла - Петра Великого, я полюбил через поэзию Петергофа?
      Всего в нескольких шагах от нашей дачи стояла "Павловская крепость", носящая шутливое название "Бип". И вся-то крепость эта - такая бессмысленная, такая "картонная", со своими никчемными, вовсе на средневековые замки непохожими башнями и с подъемным мостом, с равелинами и контрэскарпами, с "игрушечными" пушками на лафетах и со статуями рыцарей в нишах у ворот, носит такой же шутовской характер, как ее прозвище. Пятилетним карапузом я чуть ли не ежедневно бывал у крепости и, пользуясь тем, что Лина, усевшись на траве, отдавалась чтению какой-либо книжки, я без устали карабкался вверх по мягкой траве окопов, скатывался с них или же, взлезая на лафеты пушек, заглядывал (не без опаски) в их "грозные" жерла. Крепость - детская игрушка монументальных размеров, но не детской ли игрушкой представлялась Павлу вверенная ему Богом империя, эта неисчерпаемая кладовая "оловянных солдатиков", которых он гонял через всю Европу, которых он посылал сражаться в защиту священных и грандиозных, но всё же им как-то по-детски понимаемых идей?
      А не взрослым ли ребенком он проехался по той же Европе, в сопровождении своей статной и добродетельной, но скучноватой супруги? Не детским ли гневом плохо воспитанного ребенка гневался он на тех, кто не умели ему угодить, кого он прямо с плац-парада отправлял в Сибирь за отстегнувшуюся пуговицу? Не детским ли кошмаром было всё его пресловутое безумие, его растерянность, его страх, его жажда подвигов и столь неуместная, несвоевременная, плохо направленная "справедливость"? Обреченная жертва, он всю свою недолгую жизнь сознавал эту обреченность (не сознавал ли ее и потомок Павла - Николай II?) и пытался вырваться из-под гнета этого ужаса. Он силился найти себя, утвердить свою волю, но ее-то ему и не хватало - ему не хватало той самой выдержки воли, которой было так много у мудрой и хитроумной и ненавистной ему матери и которую унаследовал от нее сын Павла - строгий Николай, с неукоснительной выдержкой отбывавший свою царскую повинность и за эту честную и жертвенную службу России навлекший на себя презрение нескольких поколений.
      Разумеется, в 1875 году меня, пятилетнего, такие "исторические" мысли не посещали. Напротив, как и всякого другого ребенка, меня в Павловске особенно манили два места: Розовый Павильон и Сетка. То были сборные пункты дачной детворы, хотя как раз Павильон роз находился на довольно далеком расстоянии от нашего жилища и туда иначе, как пешком, нельзя было добраться. Я часто таскал туда покорную Лину, а по воскресеньям и самого папочку.
      Приманкой в Розовом павильоне служил мне вовсе не самый тот милый "помещичий домик", на фасаде которого написано по-французски: "Pavillon des Roses", и не тот садик, в котором погибало несколько чахлых розовых кустов, а служили приманкой детские игральные приспособления, стоящие здесь с самых дней Марии Федоровны. Можно было крутиться, сидя на деревянных лошадках, можно было катать шары на кегельбане, можно было до одури качаться на разного рода качелях, и тут же возвышалась катальная горка, с которой скатывались на специальных салазках или же просто садясь на гладкую наклонную плоскость.
      Это скатывание было моим любимым занятием - занятием, которому, кстати сказать, я предавался и зимой у нас в зале, где папа устраивал "горку" довольно примитивным образом, кладя на высокий табурет конец, покрытый клеенкой, широкой доски, другой конец которой касался пола. И сколько же заноз я и мои маленькие приятели получали на самом чувствительном месте, благодаря тому, что мы с размаху съезжали на этот наш старинный паркет! Спрашивается, что в таком скатывании хорошего, что нам так нравилось? Однако нравится же людям, даже совершенно взрослым, летать с "американских" и "русских" гор. Внутри дворцов для забавы царских детей сооружались такие же, но довольно высокие горы отличной столярной работы.
      Сеткой называлась другая Павловская забава. Она была устроена поблизости с дворцом в боскете специально отведенном под "морские" упражнения детей великого князя, генерал-адмирала русского флота, Константина Николаевича. Состояла Сетка из мачты, с ее канатными лесенками и реями, и из туго натянутой под ней канатной сетки. Можно было без риска увечий производить всякие эволюции на реях и на лесенках, так как в случае падения эта сетка вас подхватывала. Масса более взрослых мальчишек (все одетые в матросские рубахи) с утра до ночи взбегали здесь по лесенкам и проделывали, под наблюдением двух всегда при Сетке дежуривших матросов, всякие акробатические номера. Мы же, "малыши и карапузы", мальчики и девочки, довольствовались тем, что топтались по сетке, куда мамаши, няньки, гувернантки или те же дежурные матросы нас подсаживали. До сих пор я помню то насладительное ощущение, которое испытываешь, топчась по зыбкой, поддающейся и снова вздымающейся под ногами дырявой поверхности. Наслаждение это было столь острым, что когда наступал момент идти домой, то раздавался рев. Плакали все мои сверстники, но громче всех плакал я.
      Отчетливо запомнились мне и работы папочки над постройкой театра в Павловске. Покаюсь, мне не нравилось это здание, сочиненное им в каком-то, как в те годы требовалось, псевдорусском стиле. Театр, несмотря на свои четыре яруса, казался снаружи не в меру расползшимся и приземистым, а фасады его состояли из одних галерей на столбиках. Эти галереи обслуживали снаружи ложи и коридоры. Столбики соединялись посредством аркатур, из прорезанных орнаментов и это придавало зданию какой-то беспокойный и уже очень не серьезный вид. Неудачно был выбран и цвет, в который театр окрасили - темно-коричневый, "скучный", плохо вязавшийся с зеленью парка. Впрочем в своем окончательном виде театр предстал только в самом конце нашего пребывания в тот день, когда я был доставлен на вокзал, чтобы на поезде вернуться в Петербург; во время же производства работ мне очень нравилось бывать на постройке, всюду сопровождая папу, лазая с ним по мосткам, взбираясь по сквозным ступенькам и доскам "под самое небо". Над сценой на "портале" папа поместил (по примеру Мариинского театра) большущие часы, но самый механизм их не поспел ко дню открытия театра и циферблат на первых порах был заменен вставленным в его рамку изображением колоссальной головы Аполлона. Эту голову я "помогал" делать папе, когда он (больше для собственной забавы) вздумал ее написать сам.
      И как чудесно, по всем правилам школы Давида и Шебуева, он это исполнил! Лист аршинной бумаги был положен на полу в гостиной нашей дачи и разграфлен бледными квадратиками, на которые и наносился абрис, согласно с предварительным эскизом. Мне была затем поручена (из чистого баловства) раскраска желтым гумигутом лучей, шедших от головы бога, что я, с чрезвычайной аккуратностью и удачно исполнил. Какова же была моя гордость, когда я увидал на месте вставленного нашего Аполлона! Каким он мне показался прекрасным и грандиозным.
      Папин театр вырос в нескольких шагах от "вокзала". Курьезно то, что это слово вокзал, - которое для русского уха отождествляется с понятием о станции железной дороги, - было впервые употреблено в России именно в применении к этой конечной станции первого в России железнодорожного пути, соединявшего столицу с Царским селом и Павловском. Тогда же, в тридцатых годах, при станции была устроена концертная эстрада и большой ресторан и этому увеселительному ансамблю и было, в подражание лондонскому, всемирно когда-то известному Vaux-Hall, присвоено название вокзала. Постепенно такое наименование стало означать любую, несколько значительную станцию.
      "Вокзал" являлся для постоянных (взрослых) обитателей Павловска главным сборным пунктом, своего рода клубом на открытом воздухе. Сюда же по вечерам, отчасти для слушания музыки, а более для того, чтобы хорошо покушать в славившемся вокзальном ресторане, приезжала масса петербуржцев, которые самим Павловском и его буколической красотой не интересовались вовсе. Была впоследствии и у меня полоса, когда я сделался завсегдатаем Павловских концертов, перебравшихся к тому времени в специально для того построенное закрытое помещение.