Это случилось в темную грозовую ночь (на самом деле – нет); трава у комля древнего узловатого тиса, что скрипел и корчился под напором ураганного ветра, была мокра, поэтому тете и ее мужу Стиву пришлось стоять до дрожи в коленках, и Шарлотта держалась за могучий низкий сук; вот тогда-то и вот там-то, вопреки силе тяжести, была зачата грациозная и сногсшибательно-очаровательная Верити – под черными громовыми небесами, под тучами, затмившими полную белую луну, в час, когда все приличные люди лежат в своих постелях и даже неприличные люди лежат в постелях, правда не обязательно в своих. Случилось это в незнакомой пертширской деревушке, в самом конце великой и смешной хипповской эпохи.

Так рассказывает моя тетя, и я ей верю. Это каким же надо быть психом, чтобы допустить, будто какая-то сверхъестественная космическая энергия возьмет и попрет из какого-то гериатрического пня на каком-то занюханном шотландском погосте в дождливую ночь понедельника! По-моему, придумать такое нарочно совершенно невозможно.

– Не-а, она – класс, просто классный класс! Я в нее влюблен! Я обожаю ее, я принадлежу ей. Верити, возьми меня, вытащи меня из моего ничтожества! О господи!..

Я надрался. Дело было к полуночи; дело было в баре «Якобит»; и дело шло к десятой кружке «экспортного», что для меня, собственно, норма. Эш с Дином Уоттом, еще парочка старых приятелей – Энди Лэндганд и Лиззи Полланд – приняли на грудь примерно по стольку же, но они, в отличие от меня, с поминок отправились по домам пить чай; я же почти весь день накачивался эрвилловским виски.

– Так ты, Прентис, ей об этом сказал? – спросила Эш, ставя очередную батарею кружек на щербатый медный столик.

– Ах, Эш! – хлопнул я по столу ладонью. – Преклоняюсь перед женщиной, способной за раз принести три кружки пива.

– Прентис, я спрашиваю: ты сказал ей, что влюбился? – уселась Эш.

Из нагрудного кармана матросской куртки она достала бутылку крепкого сидра, а из другого – стакан с виски.

– Ух ты! – восхитился я.– Эш! Правда – ух ты! Лихо! – Я потряс головой, взял свою недопитую кружку и залпом ее прикончил.

– Отвечай девочке,– пихнул меня локтем в бок Дин.

– Нет, не сказал,– признался я.

– Трус,– обвинила Лизи.

– Хочешь, я за тебя ей скажу? – предложил Дроид (после «Звездных войн» целое поколение Эндрю носит прозвище Дроид[21]).

– Не-а,—сказал я.—Она ведь такая… баснословная. Такая…

– Но почему ты ей не скажешь? – спросила Лиз.

– Стесняюсь,– вздохнул я, положив руку на сердце, возведя очи горе и трепыхая ресницами.

– Да иди ты!

– Скажи ей,– потребовала Эш.

– Да к тому же у нее бойфренд,– снова вздохнул я.

– Вот оно что…—Эш уткнулась взглядом в пивную кружку.

Я пренебрежительно помахал рукой:

– Да он не в счет – чмошник.

– Ну, тогда все в порядке,– решила Лиз.

– Вообще-то,– нахмурился я,– если у Верити и есть недостаток, то лишь один: в мужчинах не разбирается.

– Э, да у тебя, стало быть, есть шанс,– весело проговорила Лиз.

– Ну да,– подтвердил я.– Она его вроде как отшить хочет.

– Прентис!– Эш постучала кулаком по столу.– Скажи ей!

– Не могу.

– Почему?

– Потому что не знаю как,– объяснил я.– Никому еще в любви не признавался. А сами-то хоть в курсе, как это делается? Какие слова ни скажешь, покажутся пошлыми, никчемными. Одни… одни клише.

Эш презрительно глянула на меня:

– Что за чушь.

– Слышь, ты, бывалая,– наклонился я к ней,– сама-то кому-нибудь говорила, что любишь его?

– Да сто раз, милый,– пробасила Эш, дуясь, и Дин захохотал. Эш хлебнула пивка и отрицательно покачала головой: – На самом деле – ни разу в жизни.

– То-то! – сказал я.

Эш наклонилась ко мне, ее длинный нос едва не соприкоснулся с моим:

– Идиот, пойди к девчонке и скажи.

– Не могу,– откинулся я на спинку стула.– Не могу, и все. Она слишком идеальная.

– Чего? – нахмурилась Эш.

– Безукоризненная. Совершенная. Идеальная.

– Здорово смахивает на женоненавистническо-романтическую дурь,—фыркнула Лиз, никогда не жаловавшая подобных вещей.

– Да, смахивает,– согласился я.– Но что делать, если она – совершенство? Вы хоть знаете, где она была зачата?

Дин и Эш переглянулись. Энди фыркнул в кружку, а Лиззи закатила глаза.

– Так-так, – закивал с крайне серьезным видом Дин.– Не там ли, где и все мы?

Меня это настолько шокировало, что я едва не поперхнулся пивом.

– Да что ты себе позволяешь?!

– Прости его, Прентис, он глупость сказал.– Эш встряхнула головой, длинные светлые волосы рассыпались по плечам.– Но какая раз…

– Есть разница! – перебил я.– Это просто потрясающе! Мне рассказывала ее мама, тетя Шарлотта. Шизуха, конечно, но все реально. Я в том смысле, что у нее крыша съехала, но все равно…– Я снова глотнул пива.– Вся эта фигня: психическая энергия и так далее… из шотландской истории.

– Ага, просек: «В нашем роду такое случается?» – спросил Дин.

– Не-а, она не из Макхоунов… Короче, тетя вышла за англичанина по фамилии Уокер, и они в брачную ночь не консуммировали брак. Она хотела подождать, чтобы заняться этим непременно в деревне под названием Фортингалл, понятно? Это возле Лох-Тай. Она, вишь ли, что-то слышала насчет Фортингалла, там Понтий Пилат…

– Постой-ка! – перебил Дин.– А сколько прошло времени между свадьбой и перепихоном?

– А? – Я почесал в затылке.– Ну, не знаю. Может, день, может, два. Вообще-то они и раньше этим занимались. Не в первый раз у них тогда было. Просто тете Шарлотте пришла мысль, что если сделать перерывчик, а потом – под деревом, то это будет что-то особенное. А до того они трахались, точно. Вы что, забыли? Это же было поколение любви, хипари.

– Ну да,– явно смягчился Дин.

– Короче, некоторые считают, что в Фортингалле родился Понтий Пилат, и…

– Чего? – спросил, вытирая бороду, Энди.– Ну, ты заливаешь!

– Так говорят,—упорствовал я.—Его папаша был в… черт!.. в седьмом легионе? Или в девятом? Черт!..– Я снова почесал в затылке, посмотрел вниз, на свои кроссовки, и с некоторым облегчением подумал, что хоть сегодня избавлен от долгой борьбы с застежками и шнурками «мартенсов».– Или все-таки в седьмом? – рассуждал я, глядя на свои «найки».

– Ни хрена не удивлюсь, даже если это окажется Иностранный легион,– раздраженно сказал Дроид.– Уж не намекаешь ли ты, что твой сраный Понтий Пилат родился в Шотландии?

– Очень даже может быть! – Я раскинул руки и чуть не опрокинул виски Эш.– Его отец служил в стоявшем здесь легионе! Очень может быть! У римлян тут был военный лагерь, и в нем запросто мог находиться батька Понтия Пилата, а значит, тут мог родиться малютка Понтий. А почему нет?

– Все ты выдумал! – рассмеялась Эш.– Сочинитель под стать своему папаше. Помнишь, как он нам по воскресеньям байки травил?

– Я не как мой папаша! – взревел я.

– А ну, цыц! – приказала Лиззи.

– Я не как папаша! Я правду говорю!

– Ну да, ну да,– покивала Эш.– Все может быть. Люди где только не родятся. Дэвид Бирн родился в Дамбартоне.

– И все равно, Понтий Пи…

– Кто-кто? – скорчил мину Дин.– Тот парень, что написал «Тутти-фрутти»?

– Да вы послушайте: Понтий…

– Не! Это был Джон Бирн,– сказала Лиззи.– А Дэвид Бирн – он из Talking Heads , тупица!

– Ладно, черт с ним, с Пила…

– И вообще, это был Литтл Ричард[22].

– Вы заткнетесь наконец? Я уже не про Пила…

– Чего?! Из Talking Heads ?

— Молчать! Я вам говорю: Понтий…

– Не, это который «Тутти-фрутти» написал.

– Сдаюсь,– Я откинулся на спинку стула, вздохнул и хлебнул «экспортного».

– Да, песню, но не кино.

– Так это ж не кино, это сериал.

– Я знаю: ты знаешь, что я имею в виду.

– Терпеть не могу пьяный бред! – воскликнул я.

– Ну, я и похуже слыхала,– пожала плечами Эш.

– Короче, это не кино. Это видео.

– Ни хрена-а! – возмущенно протянул Дин.– Прекрасно же видно было: это кино.

Я закинул ногу на ногу, закинул руку на руку и повернулся на стуле к Эш. Потер не очень чистое лицо и сфокусировал на ней зрение.

– Привет. Часто здесь бываешь?

Эшли пожевала губами и поглядела в потолок.

– Первый раз,– хмуро ответила она.– В клозет понадобилось, вот и зашла.– Она сгребла в кулак ворот моей рубашки, подтянула меня к себе и процедила в лицо: – Кто бы говорил?

– Хрр… фрр…– выдохнул я.

У Эш сморщилось лицо. Не утратив, между прочим, симпатичности.

– Эй, вы,– пробасили вдруг над нами,– ваша очередь.

– Куда? – спросил я очень большого парня с очень длинными волосами.

– К бильярду. Пэ-Эм и Э-У – вы?

– О черт! Верно.

И мы с Эш пошли играть на бильярде. Я собирался ее спросить насчет берлинского джакузи, но, похоже, упустил подходящий момент.

Дядя Фергюс построил обсерваторию в семьдесят четвертом (когда божественной Верити было четыре года). При этом он хотел одним камнем убить двух зайцев. Во-первых, если верить моему отцу, Фергюсу понадобился новый телескоп, побольше и получше прежнего. У отца был трехдюймовый рефрактор под навесом в саду лохгайрского дома. Фергюс заказал шестидюймовый рефлектор. Мало того, это был демонстрационный образец: линзы и зеркало изготовлены в новом спецотделе «Галланахского стекла» – фабрики, которая принадлежала Эрвиллам и давала городу немало рабочих мест. Стало быть, дядя Фергюс получил не только роскошный и уникальный экспонат для своего отреставрированного замка, но и рекламу для фабрики – рекламу, не облагаемую налогами.

Тот факт, что телескоп располагался близковато к городу, в зоне светового загрязнения, на поверку оказался несущественным: дядя, с его-то связями, добился, чтобы на уличные фонари были надеты колпаки за муниципальный счет. И дядя Фергюс был готов в экстренной ситуации (и разумеется, в строго избирательном порядке) гасить свет в родном городе.

Его невестка пошла еще дальше: когда на сцене появилась крошечная вопящая грязненькая Верити Уокер, фонари и впрямь погасли.

Впервые с неподражаемой Верити я встретился через шестнадцать лет после ее рождения, в 1986 году, в обсерватории, угольно-черной ночью, за несколько дней до того, как поехал учиться в университете. Тогда я с великим предвкушением ожидал отъезда и свободы, и верилось, что передо мной вот-вот раскроется громадный мир, словно некий гигантский, необозримый цветок – цветок возможностей и успеха. Близняшки в то время часто устраивали посиделки – на звезды погляделки в холодной тесной полусфере на крыше малогабаритного замка.

Я припозднился; днем мы с младшим братом Джеймсом гуляли в предгорьях, а потом выдержали пытку запоздалым чаепитием – какие-то отцовские друзья заявились в гости не предупредив, и за ними пришлось ухаживать.

– Ага, вот и наш Прентис,– басом констатировала миссис Макспадден факт моего прибытия.– Как поживаешь, дружочек?

Миссис Макспадден была домоправительницей у Эрвиллов – полная зычная шумная дама вечных средних лет; ее широкое мясистое лицо всегда казалось распаренным, выскобленным с мылом и мочалкой. У миссис Макс был очень громкий голос – отец часто говорил знакомым, что на ее вопеж откликаются в Файфе, и звон в ушах после близкого общения с этой дамой подтверждал, что папины слова – не шутка.

– Остальные уже наверху. Ты, мил друг, подносик не захватишь ли, а? В кофейниках кофе, а вот тут, на тарелочке,– она приподняла уголок плотной салфетки, придавившей широченное блюдо,– булочки с сосиской.

– Понял, спасибо, отнесу.– Я взял поднос. В замок я проник через кухню – парадный вход уже заперли на ночь. Вот была бы сцена, вздумай я ломиться в ворота.

Я направился к ступенькам.

– Погоди-ка, Прентис. Отдай этот шарф мисс Хелен,—сказала миссис Макспадден и встряхнула упомянутым предметом одежды.– Малютка доиграется когда-нибудь, что простудится и помрет от чахотки.

Я наклонил голову, чтобы миссис Макс набросила шарф мне на шею.

– И напомни ребятам, что хлеба полно, в холодильнике есть цыплята и сыр, и супа тоже вдоволь. Проголодаетесь – не тушуйтесь.

– Понял, спасибо,– повторил я и осторожно двинулся вверх по ступенькам.

– Э, бумага папиросная есть у кого-нибудь?

Я сощурился в ярко освещенном обсерваторском куполе. Алюминиевая полусфера в диаметре не превышала трех метров, и большую часть объема занимал телескоп. Было холодно, несмотря на электрообогреватель. Средних размеров кассетник играл что-то из Cocteau Twins . Дайана и Хелен в толстенных вязаных монгольских кофтах ежились за столиком в компании Даррена Уотта – шла игра в карты. Мой старший брат Льюис прилип к телескопу. Мы перездоровались.

– Это кузина Верити, помнишь ее? – спросила Хелен, наматывая принесенный мною шарф на голову Даррена. Когда выпущенный Хелен изо рта в мою сторону клуб пара рассеялся, я увидел ту, о ком шла речь.

В неподвижном основании купола было нечто вроде собачьей конуры, углубленной в чердак замка. На самом деле это была всего лишь узкая продолговатая ниша, но в такой тесноте она оказывалась очень кстати. Там в спальном мешке лежала Верити Уокер, и только верхняя часть ее тела вдавалась в пространство купола. Верити смолила косяк и одновременно скручивала следующий на обложке иллюстрированного звездного атласа.

– Добрый вечер,– сказала она мне.– Как насчет бумажки?

– Приветик, есть.—Я поставил поднос, обшарил карманы, вынул кое-какое барахло. Последний раз, когда я видел Верити Уокер, месяцев пять или шесть назад, это была тощенькая малявка с серьезным пристрастием к Шейкин Стивенсу[23] и полным ртом ортодонтического железа. Зато теперь, как удалось мне разглядеть в дыму, у нее были короткие светлые волосы (натуральная блондинка!) и изящное, почти эльфийское личико, которое сужалось внизу и заканчивалось премиленьким подбородком,– так бы и взял тремя пальчиками и подтянул бы легонько к своим губам… Глаза ее полнились синью древнего морского льда, а когда я пригляделся к коже, то в голову пришла лишь одна мысль: ух ты, город Ллойда Коула! Идеальная шкурка[24]!

– Сойдет.– Она что-то забрала из моей руки.

– Эй! Это же читательский билет! – отнял я.– Держи.—Я вручил ей половинку подарочного купона – в книжном магазине такие на книги обменивают. Его мне мама дала.

– Спасибо.– Верити принялась резать бумагу маникюрными ножницами.

– Купон на книгу не меняем, его мы травкой набиваем,– опустился я возле нее на корточки.

Она прыснула, отчего сердце мое совершило маневры, которые приросшая к нему кровеносная система в обстоятельствах менее романтичных делает топологически неосуществимыми.

– Ну че, братишка, готов к свободному плаванию? – ухмыльнулся Льюис с сиденьица под окуляром телескопа. Наклонился к столу, куда я водрузил поднос, и стал разливать кофе по чашкам.

Мой старший брат всегда казался гораздо взрослее меня, чем на два года, и чуть выше (хотя у меня метр восемьдесят пять), и крепче сбит. Да еще в ту пору его делала крупнее и солиднее борода – в стиле «лопнувший диван». Тогда была его очередь терпеть отцовскую опалу – Льюис только что вылетел из университета.

– Да, собрался,– ответил я.– Уже и жилье нашел.—Я кивнул на телескоп: – Нынче интересненькое что-нибудь показывают?

– Как раз навел на Плеяды. Глянь-ка.

Мы по очереди пялились на звезды, играли в карты, терлись о калорифер и сворачивали косяки. Я с собой прихватил полбутылки виски, а у близняшек было бренди; то и другое пошло на крепление кофе. Этак через часок после того, как была съедена последняя булочка с сосиской, нас снова пробило на хавчик, и близняшки отправились в недра замка на поиски мифического Супового Дракона; мы разговаривали на чикчирике, пока они не вернулись с дымящейся супницей и полудюжиной глубоких тарелок.

– Ну и где ты, Прентис, кости бросишь? – спросил Даррен Уотт.

– В Хиндлэнде,– ответил я, хлебнув супчику.– Лодердэйл-Гарденс.

– Так это ж впритык к нам. Придешь тринадцатого? Вечеринка намечается.

– Как карта ляжет.– На самом деле я собирался на те выходные ехать домой, но мог и запросто поменять план.

– Давай закатывайся, будет прикольно.

– Спасибо за приглашение.

Даррен Уотт учился на последнем курсе художественной академии и был, по крайней мере для меня, воплощением шика. Два года назад, когда отзвенели новогодние колокола, мама отвезла нас с Льюисом в Галланах, и мы отправились на вечеринку к Дроиду и его чувакам. Там был и Даррен – "белокурый, долговязый, тощий и угловатый, и донельзя стильный. Меня восхищало, как он носил шелковый шарф поверх красного бархатного пиджака. Шарф этот на ком другом смотрелся бы по-дурацки, но Даррен выглядел сущим денди. Он всучил эту штуковину мне, и, когда я пытался возражать, Даррен объяснил, что шарф ему надоел и лучше отдать его тому, кто оценит, и никто тебе не мешает тоже от шарфа отделаться, когда надоест. Поэтому я взял подарок. Обыкновенный шелковый шарф, единожды перекрученный, с аккуратно сшитыми концами,– и это, разумеется, превращало его в ленту Мёбиуса, в топологическое чудо, которое меня тогда завораживало. Мне и Даррен казался чудом, и я даже одно время гадал, а ну как я и сам гей, но потом решил: нет, не похоже.

Если быть до конца честным, главным соблазном, заманившим меня к Даррену на вечеринку, был тот факт, что он делил квартиру с тремя слюноотделительно-умопомрачительными и маниакально-гетеросексуальными студенточками-художницами. Годом раньше Даррен привозил этих цыпочек в Галланах, тогда-то я с ними и познакомился.

– Так ты еще строишь модели волноэнергетических хреновин? – спросил я, доедая суп.

Даррен подчищал свою тарелку кусочком хлеба, и я поймал себя на том, что подражаю ему.

– Ага,– с задумчивым видом ответил он.– И даже вроде спонсора для натуральной величины нашел.

– Что, правда?

– Да.—Даррен ухмыльнулся.—Заинтересовалась крупная фирма по производству цемента. Большой грант обещают.

– Ух ты! Мои поздравления.

Вот уже полтора года Даррен мастерил из дерева и пластика скульптуры в одну десятую величины, мечтая когда-нибудь сделать их полномасштабными, из бетона и стали. Фишка заключалась в том, чтобы украшать такими штуковинами берега. А для этого требовались разрешение властей, много денег и волны. Скульптура у него была специфическая: мобили и фонтаны, работающие на энергии и воде моря. Когда набегает волна, вращается огромное колесо или по трубам идет воздух, и получаются сверхъестественно оглушительно-сокрушительные басовые ноты, а еще дичайшие стенания и завывания; а можно саму воду по желобам и воронкам куда-нибудь отвести, и как вдарит китовыми фонтанами из верха и боков скульптуры! Все это казалось классным и вполне осуществимым, и мне бы очень хотелось воочию увидеть подобное диво – так что, выходит, Даррен сообщил хорошую новость.

Я спустился отлить, а вернулся уже в разгар добродушного, но бестолкового спора.

– Что значит – нет? – спросила Верити из своей конурки, из спального мешка.– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу спросить: что есть звук? – сказал Льюис– По определению, это то, что мы слышим. Значит, если рядом никого нет, то и слышать некому…

– По-моему, это слишком антропо… софично? центрично? – сказала из-за карточного столика Хелен Эрвилл.

– Но как они могут падать беззвучно? – возразила Верити.– Это же полная чушь.

Я наклонился к Даррену, сидевшему с ухмылочкой на лице.

– О чем речь? О том, как в лесу деревья падают? – спросил я.

Он кивнул.

– Но ты же не слушаешь…—сказал Верити Льюис.

– А может, это ты ни звука не издал?

– Прентис, умолкни,– не удостоив меня взглядом, велел Льюис– Я говорю: что есть звук? Если определить это явление как…

– Да как не определи,– перебила Верити.– Если дерево ударяется оземь, это вызывает сотрясение воздуха. Я стою возле дерева, когда оно падает, и чувствую, как вздрагивает земля. Разве она не вздрагивает, когда рядом нет никого? Воздух должен двигаться… должно быть… движение в воздухе: молекулы… Я имею в виду…

– Волны сжатия,– подсказал я, кивая Верити и думая о дарреновских волноэнергетических органах.

– Да, это вызывает волны сжатия.– Верити признательно помахала мне ладошкой – о, как подпрыгнуло мое сердце! – Слышат птицы, животные, насекомые…

– Постой! – сказал Льюис– Предположим, что нет вокруг никаких…

Да, по большому счету это было глупо, смахивало на полемический эквивалент белого шума, но мне импонировала линия Верити – линия крепкого бытового здравомыслия. И к тому же, пока Верити говорила, я мог на нее пялиться, и никому это не казалось подозрительным, и это было здорово. Я в нее влюблялся. Красота плюс мозги. Класс!

Потом были еще звуки, и были еще затяжки, и было разглядывание звезд. Льюис изобразил, как радиоприемник перенастраивают с волны на волну: губы купно с пальцами производили удивительно похожие на шумы эфира звуки, и вдруг вторгались дурацкие голоса: диктора, конферансье, эстрадного комика, певца… «Трррршшш… сообщает, что члены лондонской зороастрийской общины забросали бутылками с горючим редакцию газеты "Сан" за богохульство[25]… зззоооууууааааннннжжж… Блягодалю, блягодалю, ляди и дьзентильмены, а сисяс длюзьно поднимем люки за сиамских блязнисов… крррааашшшуууашшшааа… Бобби, ты это пробовал? Ну, еще бы не понравилось! Лапша «Доширак», кто съел, тот дурак!.. Хей, хей, мы – наркома-аны! Мы – наркома-аны… зпт!»

Ну, и так далее. Мы смеялись, пили кофе, курили.

Телескоп был черным и мощным, как сама ночь. Алюминиевый череп обсерватории повторял движения единственного зрака, который медленно полз по развернутой паутине звезд. Вскоре и у меня как будто поползла крыша. Музыкальная машинка играла где-то далеко, очень далеко. И когда до меня начал доходить смысл песни «Близнецов Кокто», я понял, что поплыл. В таинственной галактической гармонии звучали небесные тела[26], космос играл мне симфонию древнего дрожащего света. Льюис рассказывал всякие жуткие истории, чередуя их с крайне несообразными хохмами, а близняшки в свитерах, с иссиня-черными длинными волосами, обрамляющими широкие скуластые лица, нахохлились над карточным столиком; они походили на гордых монгольских принцесс, спокойно созерцающих Вселенную из дымной юрты с жердяным каркасом, которую наступление ночи пришпилило к земле посреди бескрайней азиатской степи.

Верити Уокер, позабыв свою роль завзятого скептика, гадала мне по ладони; прикосновение ее было словно теплый бархат, голос – точно говор океана, а каждый зрачок – голубоватое солнце, висящее в миллиарде световых лет от меня. Она нагадала, что ждет меня печаль, и ждет меня счастье, и будет мне плохо, и будет мне хорошо, и я во все это поверил, а почему бы и нет, и последнее пророчество было на чикчирике, искусственном птичьем языке из детской телепередачи, которую мы все смотрели подростками,– и она пыталась щебетать с серьезной миной на лице, но Лео, Дар, Ди и Хел без конца прыскали, и даже я ухмылялся. Тем не менее весь последний час я счастливо подпевал потусторонним голосам Cocteau Twins и четко понимал все, что говорила Верити, пусть даже она сама этого не понимала; и я окончательно влюбился в васильковые глаза, и пшеничную копну волос, и в персиковый бархат кожи.

– Так что ты там бухтел насчет Пилата? – спросила Эш.

– А…—Я помахал ладонью.—Это слишком сложно.

Мы с Эш стояли на невысоком кургане, откуда открывался вид на верфь Слэйт-Майн, что на юго-западной окраине Галланаха, где Килмартин-Бэн течет с холмов, сначала помаленьку петляет, а затем расширяется, образуя часть Галланахской бухты, прежде чем его воды окончательно сольются с глубокими водами Иннер-Лох-Кринана. Это здесь стояли доки, когда поселенцы вывозили сначала уголь, потом сланец, потом песок и стекло, до того как проложили железную дорогу и началась джентрификация в мягкой викторианской форме,– представ в облике железнодорожной пристани, гостиницы «Стим-Пэкет-Хоутел» и горсти вилл с окнами на море (неизменным остался только рыболовецкий флот, стихийно сгрудившийся посреди внутренней бухты, в каменных объятиях города, распухая, умирая, снова расцветая и опять приходя в упадок).

На холм меня затащила Эшли, в том часу глухой ночи, когда небо делается чистым, а звезды светят ровным и резким светом из глубины ноябрьской тьмы. Перед этим в баре «Якобит» мы победоносно сыграли на бильярде, а потом отправились домой к Лиззи и Дроиду через «Макрели» (точнее, через «Империю быстрого питания Маккреди»), и поужинали пудингом и пирогом с рыбой, и выпили по чашке чая, и долбанули по косячку, и двинули в гости к Уоттам на Рованфилд, и там обнаружили, что миссис Уотт еще не спит, смотрит ночные телепередачи, и она тоже напоила нас чаем, и мы наконец чуток придавили ухо в комнате Дина.

– Ребята, я созрела прогуляться, вы как? – заявила Эш, выходя из туалета под шум бачка и натягивая пальто.

У меня вдруг возникло параноидальное подозрение, что я злоупотребил гостеприимством и по своей пьяной близорукости не уловил тьмы намеков. Я глянул на часы, вручил недокуренный косяк Дину.

– Пожалуй, и мне пора.

Я попрощался с миссис Уотт, Эш сказала, что вернется минут через пятнадцать.

– Я вовсе не пытаюсь от тебя избавиться,– сказала Эш, затворив за нами дверь.

– Черт, кажись, я стал толстокожим,– посетовал я, когда мы пошли по короткой дорожке к воротцам в низкой ограде сада.

– Прентис, тебе это не грозит,—рассмеялась Эш.

– Ты и правда собралась гулять в такое время?

Я глянул вверх: середина ночи и холодно. Надел перчатки. Изо рта вырывались плотные белые клубы.

– Ностальгия.– Эш остановилась на мощеной дорожке.– Схожу напоследок туда, где часто бывала в далеком детстве.

– Вот оно что… Это далеко? А можно и мне?

Я всегда питал сугубый интерес к местам, которые люди считают важными, например дающими силу. Конечно, выпил бы поменьше, не стал бы так грубо набиваться в попутчики. Но что сделано, то сделано. К счастью, Эш не обиделась – со смехом повернулась кругом и сказала:

– Ладно, пошли, тут недалеко.

И вот мы на месте. На курганчике всего в пяти минутах от дома Уоттов. Прошли по Брюс-стрит, сквозь дощатый забор, через Обан-роуд, по заросшему бурьяном пустырю, где в прошлом стояли доки.

Теперь бывшая верфь была от нас метрах в десяти: голый скелет крана накренился над истрескавшейся бетонкой, под ним из бока пристани торчали деревянные сваи, словно черные сломанные кости. В лунном свете блестела грязь. У моря был вкус, и у моря был далекий блеск, но мерцание это почти исчезало, когда я пытался приглядываться. Эш, похоже, погрузилась в раздумья, она смотрела вдаль, на запад. Дрожа от холода, я застегнул на кнопки широкие отвороты липовой байкерской куртки и поднял замок молнии на правом плече, закрыл глянцевой кожей шею до подбородка.

– А можно спросить, чего это мы здесь делаем? – проговорил я.

Позади нас и слева ровно горели оранжевые огни Галланаха – как и во всех английских городах, вечно предупреждали жителей о том, что на ночных дорогах клювом лучше не щелкать.

Эш тяжело вздохнула, резко качнула головой вниз – указывала на землю под ногами.

– Прентис, ты хоть знаешь, что это такое? Я тоже опустил голову:

– Ну, кучка.

Эш глядела на меня, ждала ответа.

– Ладно, ладно.– Я резко оттопырил локти (развел бы руками, но предпочел держать их, хоть и обтянутые перчатками, в карманах).– Сдаюсь. Что это такое?

Эш наклонилась, и я увидел, как бледная рука сначала погладила траву, а потом зарылась в нее и глубже, в почву. Несколько секунд моя спутница сидела на корточках, потом подняла руку, встала, стряхнула землю с длинных белых пальцев.

– Это балластный курган, Прентис, Мировой холм.– Я почти разглядел ее улыбочку в свете выпуклой луны.– Сюда приходили корабли со всего мира и привозили всякую всячину, но некоторые прибывали без груза, с одним балластом. Понял?

Она смотрела на меня.

– Ага, балласт,– кивнул я.– Я знаю, что такое балласт. Это чтобы корабль не отправился вдогонку за паромом «Геральд оф Фри Энтерпрайз»[27].

– Обыкновенные камни, набирали их там, откуда корабль отправлялся,– проговорила, снова глядя на запад, Эш.– А когда корабль прибывал в порт назначения, камни становились не нужны и их сбрасывали.

– Сюда? – выдохнул я, на этот раз с уважением оглядев скромный курган.– Всегда – сюда?

– Мне об этом дедушка рассказывал, когда я была совсем малявкой,– сказала Эш.– Он тогда в доках работал. Бочки катал, стропы ловил, таскал в трюмы мешки и ящики. А позже крановщиком сделался.– Эшли произнесла слово «крановщик» на подходящий клайдсайдский манер.

Я опешил: вот уж не ожидал, что до понедельника, до возвращения в университет, буду вынужден стыдиться пробелов в своем историческом образовании.

– Ты прикинь, чувачок,– сказала Эшли,– у тебя целый мир под ногами.

Эшли улыбалась, вспоминая.