Глава 4

В августе 1974 года, гуляя по Эспедер-стрит, я столкнулся с Джин Уэбб.

Некоторое время назад мы с Джин встречались и даже были почти любовниками, балансируя на самой грани этого «почти». Наши свидания проходили обычным для подростков образом: дальние, в тени, столики пабов (не дай бог кто обратит внимание, что мы несовершеннолетние), неуклюжие поцелуи под железнодорожным мостом — классическая, в общем, картина. У Джин была очень хорошая улыбка, но больше всего я запал на ее высокий (пять футов девять, дюйма на три-четыре больше, чем у средне-Фергюсли-парковой девушки) рост, все-таки не так далеко нагибаться. Мы мучительно, до полного онеменения стеснялись друг друга, что, однако, не мешало нам прекрасно ладить в том, что не требует особых разговоров.

Не знаю уж почему, но с ней я становился особо, сверх всякой меры неуклюжим и бестолковым. Я лил ей на колени пиво и лимонад, я оттаптывал ей ноги; гуляя с Джин по улице, я ставил ей подножку; вставая из-за столика, чтобы сходить к стойке бара или в туалет, я заезжал ей локтем в голову; я цеплял ее роскошные рыжие волосы своими пуговицами, как-то раз я умудрился зубами в кровь разбить ей губу, а другой раз в парке, когда мы играли в конный бой с еще одной, вроде нас, парочкой, я споткнулся, упал и случайно перекинул Джин через себя в кусты, потом она неделю ходила вся ободранная и в синяках. А верх моих достижений — это когда я ждал ее в том же самом парке, сидел себе на скамеечке, смотрел вроде как в никуда и напевал про себя какие-то мелодии. Она подкралась ко мне сбоку и только было наклонилась, чтобы крикнуть «У-у-у!», как я ее почувствовал, вскочил с намерением облапить и поцеловать, но вместо этого долбанул несчастную девочку головой в подбородок, вырубил начисто.

Все, в общем-то, обошлось, через пару минут Джин пришла в себя; я рвался отвести ее в больницу, но она отказалась и даже настояла, чтобы мы пошли на дискотеку, как и собирались, однако синяк под подбородком — это синяк под подбородком, никуда его не спрячешь, и ей потребовалась уйма усилий, чтобы убедить своего папашу, что я и не думал избивать его крошечную девчушку, а то он совсем было настроился навестить меня, да не один, а прихватив за компанию обоих ее старших братьев. По тому, как поглядывали на меня потом эти верзилы, было видно, что у них очень чешутся руки.

Думаю, именно этот случай определил (во всяком случае — для меня) наши отношения и — несмотря на все дальнейшее, несмотря на, не знаю уж как считать, бывшую между нами или не бывшую кульминационную интимность — ознаменовал начало конца, причиной которого стало неуютное сочетание обычного для подростков смущения и горькой уверенности, что моя неискоренимая неуклюжесть делает меня абсолютно несовместимым с этой конкретной девушкой.

Мы старались изо всех сил. Она покорно сносила все травмы и ушибы, я же, делая очередную глупость, мужественно скрывал свое отчаяние. Я и прежде мечтал о том, как стану богатым и знаменитым, но теперь в этих мечтах присутствовала и Джин. Станет ли она ограничивать мою свободу или создаст домашний очаг, надежную базу, куда я смогу возвращаться? Кроме того, я размышлял, каким образом можно надежно выяснить, любишь ты женщину или нет.

Я посвящал ее в свои мечты. Она слушала, улыбалась и не отпускала никаких шуточек. Сев на своего конька, я мог не слезать с него часами; захлебываясь и заикаясь, я живописал ей, каким знаменитым я стану, сколько денег заработаю. Она целовала меня и позволяла мне щупать через свитер и блузку ее грудь, а иногда, когда мы лежали в ее спальне на полу, а в гостиной орал телевизор, даже пускала мою руку под юбку. Случалось, она поглаживала вспученную мотню моих брюк, но зайти дальше мы попросту не смогли бы, даже сумей я убедить ее в привлекательности такой идеи, — куда там, когда за стенкой этот телевизор и каждую секунду ожидаешь, что в дверь постучится ее мама и спросит, не хотим ли мы еще чаю. Я говорил ей, что увезу ее от всего этого — в Лондон, в Париж, Нью-Йорк, Мюнхен…

Я оставил школу, поступил на работу и гордился своим новым статусом самостоятельного, зарабатывающего себе на жизнь мужчины, но все еще жил дома. Джин продолжала учиться и собиралась поступить в художественный колледж. Иногда она сидела с ребенком одной из маминых знакомых, и я тоже забегал туда несколько раз. И вот однажды, почти, ну, совсем-совсем почти, но не совсем…

На другом полу, в комнате, освещенной только голубым мерцанием другого телевизора, звук мы прикрутили, чтобы слышать, если хозяева вернутся, младенец мирно спал в комнате прямо под нами; уйма кувырканий, яростных, до синяков, поцелуев и тяжелого пыхтения, и наконец я подумал: «Ну, вот оно!» — и пальцы на молниях, и тонкий хлопок стянут вниз и отброшен в сторону, и головокружительный запах женщины, хвоя и море, и ошеломительное тепло ее вокруг моей ладони, и ее пальцы, сомкнувшиеся на мне.

Смятение, пот и неуклюжесть, если бы юность умела… ждать годами, а потом секунда, и все кончено. И сословные предрассудки. Позднее я встречал девушек, которые раскидывали ноги по первому намеку и даже без оного, но ни в коем случае не при свете, которые ничуть не задумывались о риске подзалететь, но ни за что не брали в рот. А еще странные туземные обычаи, вроде как с этой девчонкой из нашего Фергюсли, которая подралась на школьном дворе, а когда ее с немалым трудом утихомирили, ни за что не хотела говорить, какие такие страшные слова, сказанные противницей, заставили ее очертя голову броситься в бой. В конце концов, после долгих увещеваний, девочка решилась повторить это немыслимое оскорбление. «Мисс, — сказала она, захлебываясь от рыданий, — она… она сказала, что я ебаная КО-РО-ВА!»

Короче говоря, когда Джин почувствовала ладонью, что еще немного, и все, и перехватила меня в рот, я имел все основания изумиться. По некоей шкале, о которой болтали ребята, такой способ стоял очень, необычайно высоко; мамочки, да это было вообще почти за гранью реальности! Мне как-то не пришло в голову, что а вдруг она просто боялась испачкать ковер.

Всякие там продолжения отпадали начисто; с минуты на минуту должны были вернуться родители покладистого младенца. К тому же у нас не было контрацептивов. Позднее я не раз подумывал, что во всем Пейсли не нашлось бы подростков, равных нам по рассудительности, и — в самые тоскливые свои моменты — очень жалел, что мы не плюнули на всякие там последствия и не пошли дальше, как делали все остальные.

И только следующим вечером, сидя с Джин в пабе, я узнал, что, если говорить чисто технически, я лишил ее невинности. Сперва я даже не поверил, хотя вроде бы и помнил, что что-то там вроде бы поддалось нажиму; мне казалось совершенно невозможным, чтобы вот так, рукой, пальцем, почти без усилий, но она была абсолютно уверена и ничуть не жалела, только смеялась.

И все же.

Может, я все равно чувствовал неловкость и чувствовал, что никогда от этой неловкости не отделаюсь. Может, я не понимал, почему она все равно считает, что пока не надо, почему она никогда больше не приглашала меня посидеть с тем младенцем и почему она так ни разу и не пришла в квартиру, куда я вскоре перебрался, даже когда точно было известно, что сожители мои в отлучке и не скоро вернутся. Не знаю. Но как-то так вышло, что она от меня отдалилась, и я этому не помешал.

Той весной Джин помогала своей маме мыть окна и упала; она сломала руку, сломала ключицу и сильно расшибла голову, ее родители очень беспокоились, нет ли сотрясения. Вечером того же дня я примчался в больницу, но мне там сказали, что пускают только родственников; я хотел объяснить, что я близкий друг и что завтра я уезжаю в отпуск, но не сумел изъясниться связно, они, пожалуй, даже и не поняли, чего я там бормочу. Я покинул жаркие, сверкающие чистотой и прочно пропахшие лекарствами коридоры больницы весь взмокший и красный как рак.

Я ведь и действительно уезжал завтра в отпуск; мы с парой товарищей решили взять палатки и устроить вылазку на Арран [13]. И устроили. Дождь лил почти не переставая. Пять дней кряду я мучился жутким похмельем. Мы вернулись домой раньше намеченного, насквозь промокшие и без гроша в кармане; мучимый раскаянием, что не повидал Джин перед отъездом, — мог же, в конце концов, и задержаться, — я три недели набирался храбрости, чтобы навестить ее, а к тому времени, как набрался, все их семейство уехало отдыхать.

Пока Джин где-то там прохлаждалась, я начал кадрить девушку из Эрскина по имени Линди; в ней было без малого пять футов одиннадцать, а ее папаша владел баром, где иногда выступали местные группы… впрочем, эта история тоже быстро сошла на нет.

И вот теперь, гуляя по Эспедер-стрит, я снова встретил Джин Уэбб, и у меня было такое чувство, словно мы и вообще не расставались, хотя прошел уже без малого год.

Господи, как же мне было тогда хорошо, я чувствовал себя на провербиальный миллион долларов, словно сорвал джекпот в лотерею, получил гарантию бессмертия и поменялся телами с Дэвидом Боуи, и все это сразу. Президент Земного Шара, Властелин Вселенной.

У нас уже был контракт на запись, и прямо сейчас, пока я гулял по Эспедер-стрит, к нам, на север, тяжело тащился непристойно огромный аванс — весьма внушительная цифра вместо паровоза, а за ней целая цепочка нулей-вагончиков, и все это громыхало по проводам каких-то там линий связи, по которым осуществляются переводы денег между банками Лондона и Глазго.

Я увидел Джин, заорал, замахал руками, подбежал к ней, подхватил на руки и несколько раз прокрутил в воздухе — ни разу не уронив. Я смеялся как помешанный, говорил ей, что со дня на день стану знаменитостью, и безапелляционно заявил, что мы должны сию же минуту обмыть это дело. Она улыбалась и не возражала.

На следующий после знакомства с Дейвовой командой день я едва дождался вечера и пошел к ним на репетицию. Я нервничал, нервничал гораздо сильнее, чем можно бы ожидать. Нервничал много сильнее, чем перед самым трудным экзаменом, и едва ли меньше, чем у двери директорского кабинета в ожидании неминуемой порки. Можно бы, конечно, вспомнить и гораздо худшие ситуации из моего сопливого детства, когда папаша входил в крутой штопор и мы сидели вечером, в пятницу там или субботу, сидели, ждали его и заранее дрожали, но это же совсем другое дело, это не какая-то там нервотрепка, а дикий, слепящий ужас. Почувствуйте, как говорится, разницу.

Номер 117 по Сент-Ниниан-террас оказался большой, на отлете стоящей виллой, да там и все дома были в этом роде. Между проезжей частью и тротуаром идет широкая, засаженная деревьями полоса. Низкие каменные заборы, не изуродованные ни одной надписью, ни одним рисунком. За заборами живые изгороди вида до странности аккуратного — словно через них никогда не продирался ни один мальчишка, над ними никогда не летали школьные ранцы. К дому примыкал двухместный гараж размером с нашу квартиру, но несравненно ее чище. По краям широких, чуть приоткрытых ворот гаража пробивался свет, из-за них доносились обрывки гитарных риффов. Я подтянулся, расправил плечи, проверил, на месте ли мой кадык, миновал большую, с поместительным кузовом машину, припаркованную на щебеночной дорожке, перехватил поудобнее свою древнюю, с темной родословной, басуху, увернутую в пару больших «вулвортсовских» пластиковых мешков, и распахнул боковую дверь.

Все уже были в сборе. Я малость припозднился — мои младшие братья играли в допрос пленного вьетнамца, и один из них («американец») связал другого шнуром все той же многострадальной басухи.

— О! — сказал Дейв Балфур. — Привет… Уэйрд.

Он настраивал гитару, сидя в железном, крашенном белой эмалью садовом кресле; Кристина Брайс сидела в другом таком же кресле и что-то быстро писала, она вскинула глаза и молча улыбнулась. Остальные трое целеустремленно таскали из угла в угол какие-то провода и усилители. В просторном гараже было тепло, светло и совершенно — если не считать группу и ее аппаратуру — пусто.

— Хэлло, — сказал я.

— Гитара от «Вули»? — ухмыльнулся клавишник, глядя на пластиковые мешки.

— Ага, — кивнул я и прислонил басуху к стенке.

— Пыхнешь? — спросил драммер.

Я кивнул, взял у него раскуренный косяк и осторожно затянулся. К тому времени я не въехал еще в это дело, в наркоту. Я употреблял мало и с опаской и все время ждал, когда же три моих соквартирника — все они курили дурь по-черному — окончательно дегенерируют, превратятся в идиотски хихикающих идиотиков. Пока что они попросту получали гораздо больше удовольствия, чем я.

Но зато, когда ребята были совсем уже в хлам, их было легче раздевать в покер — небольшой, но все-таки плюс. Так что я, собственно, и не хотел тогда никакой дури, но еще больше не хотел показаться совсем уж полным пентюхом. Я пыхнул пару раз и передал косяк Дейву Балфуру.

— Ты знаком с остальными? — спросил Дейв.

Я покачал головой.

— Это Микки. — Он указал на барабанщика; курчавый, с наморщенным лбом очкарик коротко кивнул.

— Уэстон…

Клавишник, невысокий, крепко сбитый брюнет с очень длинными волосами, хмуро глянул на Балфура и повернулся ко мне:

— Просто Уэс, этого хватит.

— …и Стив.

Басист. Мелкий, суетливый парень с эмбриональной бородкой и очень длинными бакенбардами.

— А это У…

— Н-называйте меня п-просто Дэнни, — вмешался я, нервически улыбаясь каждому из них по очереди; Кристину эта сцена явно позабавила.

Я сидел и мирно слушал, как они сперва разогреваются, а потом отрабатывают то одну, то другую песню, по большей части из тех, что я слышал на концерте, по большей части из второй половины программы. О моей вчерашней критике — ни слова. Было видно, что все они признают Дейва Балфура своим руководителем. Некоторые команды прекрасно обходятся безо всяких руководителей, другим руководитель нужен, но каждый из музыкантов хочет взять эту роль на себя, а в некоторых, вроде этой, естественным образом выделяется кто-то, способный принимать решения спокойно и разумно, без никакой автократичности. Как правило, остальные легко соглашались с мнением Дейва, однако он внимательно выслушивал все высказываемые предложения, и не только выслушивал, но и считался с ними. Я снова, хоть и в меньшей степени, испытал то же, вчерашнее чувство, что я этим людям совсем не нужен, что я здесь чужеродное тело. Но с другой стороны, они разучивали исключительно чужие песни.

Через час или около того мне стало казаться, что они напрочь про меня забыли. Команда трудолюбиво отрабатывала аккорды к песне Джека Брюса «The Consul At Sunset» [14], а я тем временем докуривал шестую сигарету и все больше склонялся к мысли, что они — фактически Дейв Балфур, но будем считать, что «они», — позвали меня только для того, чтобы унизить, в отместку за все, что я там наговорил про их команду и их программу. В нижней части моего живота появилось неприятное ощущение пустоты, мой лоб зудел, макушку покалывало, лицо горело. Я полез в пачку за очередной сигаретой. Что я здесь делаю? На хрена я сюда пришел?

Ублюдки они и больше никто, самовлюбленные, мелкобуржуазные говнюки, белокурые красавчики в шелковых рубашках (и какая разница, что в тот момент ни одной шелковой рубашки в гараже не наблюдалось). Встать сейчас, сказать им, что сбегаю за сигаретами, и не возвращаться. Свалить домой и оставить этих самодовольных мудаков их затеям. И хрен с ней, с басухой в вулвортском мешке, брошу, и все, у меня тоже есть какая-то гордость. Не буду задерживаться из-за такой ерунды, и из-за них — тоже не буду. Это только добавит мне решимости. Пусть они подрочатся с чужим материалом еще годик-другой, ну, может, даже запишут пластинку-другую, а вот когда мой альбом и сингл взлетят в топы одновременно на обоих берегах Атлантики, вот уж они локти кусать будут…

— Приятно, что кто-то может получать от этого удовольствие, — сказала Кристина, опускаясь в соседнее кресло. — Можно стрельнуть у тебя сигарету?

Сообразив, что по моему лицу гуляла мстительная, сладострастная улыбка, я густо покраснел и протянул ей пачку. Когда я щелкнул зажигалкой, рука моя так тряслась, что Кристине пришлось ее придержать, но она ничего не сказала, а просто откинулась на спинку кресла и стала смотреть на остальных, как они сгрудились вокруг барабанов и чего-то там спорят, отстукивают обрывки ритма, играют обрывки музыкальных фраз.

— Так ты помнишь меня по школе?

— Д-да, — кивнул я. — Т-ты раз от-т-шила меня н-на школьных т-танцах.

— Не может быть! — поразилась Кристина. — Когда это было?

— Рождество… ш-ш-школьные танцы… г-года т-три назад.

Кристина задумалась, затянулась и медленно кивнула.

— Да, конечно; я же тогда была жуть какая стеснительная. Подумала, ну чего я буду дышать ему в пупок? Ну ладно, — она со смехом пожала плечами, — ты уж меня извини.

— Д-да ничего. Т-тебя т-тоже можно понять. Д-да я и не о-би-бижался.

— Так что там насчет песен?

— Все здесь.

Я указал, где именно «здесь», похлопав себя по карману.

— Можно посмотреть?

Смутившись от неожиданности, я вложил в протянутую руку пачку бумаги. Кристина погасила сигарету о подошву, закинула ногу за ногу, пристроила мои опусы на коленке и углубилась в них минут на десять.

— Странные, Дэнни, аккорды.

— Д-да, я знаю. Мое с-с-слабое место. Учусь.

Кристина рассеянно кивнула и еще раз перелистнула всю пачку.

— Хмм…

Она встала, подошла к своим соратникам, перекинулась с ними несколькими словами и вернулась ко мне, на плече у нее висела гитара.

— Они тут еще побренчат, а мы с тобой образуем подкомитет. Бери свою лопату и пошли.

Мы вошли в дом (принадлежавший, как выяснилось позднее, родителям Дейва) и попали сперва в подсобное помещение, то есть это теперь я знаю, что такое подсобка, а тогда, глядя на раковину, холодильник, автоматическую стиральную машину и центрифугу-сушилку, я решил, что это кухня, только почему-то очень пустая.

Настоящая их кухня была размером с мамину гостиную, только такая отделка маме моей и не снилась, все из настоящего дерева. И там тогда горела только одна маленькая лампочка, под длинной темной полосой подвесных шкафчиков, прямо над электроплитой, вмонтированной в сверкающий металлом стол для готовки. Запах там был свежий и — не знаю уж, почему мне так показалось, — дорогой, у меня даже голова на секунду закружилась.

Ну а дальше в доме пахло в основном мебельным лаком и свежими яблоками. Мы вошли в огромный холл с широкой, ведущей на второй этаж лестницей; Кристина сунула голову в приоткрытую дверь, за которой угадывалась тускло освещенная комната, поговорила с кем-то, а затем провела меня в комнату напротив. Мебель там была такая, что жалко было на нее садиться. И пианино у стенки. И очень тепло от горячего воздуха, поступавшего через маленькие зарешеченные окошки в полу.

Я ничуть не сомневаюсь, что в 1973 году в трехмильном радиусе от этого дома были сотни других, куда роскошнее и современнее, но для меня это было словно перенестись на другую планету; я видел такие хоромы только в кино и воспринимал их как нечто не более реальное, чем дорогие декорации, взлетающие на воздух в финале какого-нибудь фильма о Джеймсе Бонде. Я был совершенно ошеломлен.

— О'кей, — сказала Кристина, садясь на рояльную табуретку. — Попробуем въехать в эти твои песни.

Мне было жутко не по себе. Я боялся, что громкая игра на пианино потревожит неведомого обитателя той тускло освещенной комнаты, к тому же что-то во мне никак не могло определиться, как именно должны звучать мои песни, вернее — как их следует аранжировать. Все эти заморочки с подбиранием аккордов были свыше моих сил; я насвистывал мелодии, а аккомпанемент появлялся в голове сам собой, почти бессознательно. Я знал, какой звук мне нужен, но не имел ни малейшего представления, как его получить.