Здесь мне пришлось пересесть в другой самолет. «Лир» не мог приземлиться в Туне: ему требовалась полоса раза в четыре длиннее местной, причем ровная и бетонированная. А поскольку аэродром Туна (размером еле-еле с футбольное поле) был просто-напросто грубо присыпан гравием, второй пилот, норвежец, забросил мои сумки в видавший виды «Твин-Оттер» – как я сразу поняла, тот самый, на котором я летела в прошлый раз.

Эта двухмоторная этажерка представляла собой красу и гордость «Эйр-Тулан» и, если честно, была единственным самолетом Туланских авиалиний. Рядом с опускающимся окном пилота на корпусе было маленькое гнездо; когда в него вставляли древко с туланским флагом, самолет тут же превращался в правительственный. Его прозвали «Отто». На самом деле, он не выглядел таким уж примитивным – ну, если не смотреть на его винт, пару-другую странных вмятин на фюзеляже и неубирающееся шасси, – но потом работники наземной службы открыли носовой отсек, и там, вместо радара, радиопеленгаторов и устройств для слепой посадки, которые я наивно ожидала увидеть, оказалось только пустое место.

Когда я в прошлый раз села в «Отто» – дело было в Бангладеше, в аэропорту Дакки, – сразу после DC 10 Пакистанских авиалиний (тогда был ужасный полет и безупречная посадка), в салоне, помимо меня, оказались еще пьяные туланские чиновники (их было шестеро; впоследствии выяснилось, что они составляли ровно половину туланской государственной службы), двое жрецов в желто-шафрановых одеяниях, странных головных уборах (в руках они держали пластиковые пакеты, набитые блоками сигарет из беспошлинного магазина), пара крестьянок, которых в полете пришлось уговаривать не зажигать примус для заварки чая, мелкий, но вонючий козел и двое перепуганных поросят, которые всю дорогу визжали и гадили. Да, чуть не забыла: на полу стоял садок с курами – каждая из этих птиц громогласно сетовала, что вынуждена доверить свою куриную жизнь столь ненадежному аппарату.

В общем, было весело.

На этот раз я летела в одиночестве, хотя за последним рядом шатких сидений громоздились закрытые сеткой ящики, а на двух передних рядах лежали мешки с почтой. Оба пилота – те же маленькие улыбчивые туланцы, что и в прошлый раз, – приветствовали меня как старинную знакомую. Перед полетом меня ознакомили с правилами безопасности; они состояли в том, что, если вдруг я найду инструкцию по безопасности (вообще-то, скорее всего, последнюю инструкцию съел либо козел, либо ребенок, но мало ли, вдруг просто валяется где-нибудь на полу), не могла бы я отдать ее им? А то у них грядет проверка, а эти чиновники из Управления гражданской авиации – такие невозможные придиры!

Я пообещала, что в том маловероятном случае, если во время полета вдруг открою глаза, то непременно проверю, не пролетают ли мимо меня и не прилипли ли к потолку из-за мертвой петли ламинированные или просто ксерокопированные листки инструкций.

Пилотов это очень позабавило. Пока они стучали по приборам, почесывали лбы и озабоченно посвистывали сквозь зубы, я наклонилась так близко, как только могла решиться, к заляпанному подозрительными пятнами стеклу иллюминатора и стала смотреть, как обтекаемый, сверкающий «лир» отвернул свой набитый электроникой нос, быстро завел двигатели и помчался по взлетной полосе. Подозреваю, что в этот момент на моем лице было написано отчаянное сожаление, будто я в миг умопомрачения обменяла ящик коллекционного шампанского «Крюг» на литр игристого «Асти Спуманте».

– Вы хотеть, чтобы мы дверь оставить открыта? – спросил второй пилот, повернувшись ко мне. Он явно наелся чеснока.

– Это еще зачем?

– Чтобы вы лучше видеть вид.

Я бросила взгляд туда, где между его сиденьем и сиденьем первого пилота виднелся кусочек лобового стекла, и ясно представила, как в него полетят камни и снег.

– Нет-нет, благодарю вас.

– Ну, ладно.

Он рывками задвинул дверь. В сравнении с ней солнцезащитный щиток любого автомобиля мог бы показаться прочнее.

– Дядя Фредди?

– Катрин, ты где?

– В летающей колымаге, направляюсь к самым высоким горам в мире.

– То-то, я слышу, шумно. В «Тарке», что ли?

– Где-где?

– Нет, погоди, у них же теперь новый самолет.

– Это – новый самолет?

– Ну да, «Тарка» давным-давно разбилась. Все погибли.

– Это обнадеживает… Я тебя ни от чего не отвлекаю, дядя Фредди?

– Нет, конечно, девочка моя. Извини, если я тебя растревожил.

– Ничего страшного. По крайней мере, могу теперь не притворяться – честно сказать, звоню в основном для того, чтобы хоть как-то отвлечься от полета.

– Тебя можно понять.

– Но, кроме того, хотела вернуться к той шотландской теме, которую мы обсуждали на рыбалке, помнишь?

– На рыбалке? О да! Кто бы мог подумать, что в это время года можно поймать форель!

– Действительно, никто. Ты помнишь, о чем конкретно мы говорили?

– Разумеется. О чем же конкретно?

– Ой, воздушная яма, что ли. Одну минутку, мне на колени свалился почтовый мешок. Сейчас пристегну его в соседнем кресле… готово. Так вот, ты связался с Брюсселем?

– А как же. Твой человек сейчас на пути… ну-у… туда, где ты была.

– Хорошо. Господи!

– Кейт, ты жива?

– Гора… уж очень близко.

– Вот оно что. Да, зрелищный полет, верно?

– Не то слово.

– А твой приятель Сувиндер уже вернулся?

– Видимо, нет – он в Париже. Вернется через несколько дней. Постараюсь уехать до его прибытия.

– Смотри не наткнись на хоругви.

– Это еще что?

– Ну, священные стяги. В аэропорту. И вокруг. Очень живописные. Они во множестве вывешивают эти хоругви там, где, по их мнению, людям может понадобиться моральная поддержка.

– Вот оно что.

– Да ты не волнуйся: не зря же говорят, что на машине больше шансов разбиться, чем на самолете.

– Зато из машины больше шансов выпрыгнуть, дядя Фредди.

– А, ну да, наверно. Можно и так сказать.

– М-да, это просто к слову. Как там в Йоркшире?

– Дожди льют. В «понтиаке» шатунный вкладыш надо сменить.

– Да что ты говоришь? Надо же.

– Сдается мне, ты нервничаешь, детка.

– Ха! С чего ты взял?

– Попробуй-ка соснуть.

– Соснуть?

– Чудеса творит. Или можно в стельку напиться. Но это, конечно, надо делать заранее, еще до полета.

– Вот как?

– Ну да. С похмелья даже страшная смерть в авиакатастрофе покажется благословенным избавлением.

– Ладно, дядя Фредди, давай прощаться.

– Давай! А ты все же подремли немного. Тебе полегчает.

Стремительное приземление в духе американских горок было еще ужаснее, чем мне помнилось. Прежде всего, я все видела; в прошлый раз мы вышли из облака, когда до земли оставалась всего тысяча футов, и жуткую болтанку перед приземлением я приписала сильной турбулентности. Теперь же мы прилетели в полдень, погода стояла безоблачная, и я осознала, что у нас просто не было возможности миновать вздымавшиеся над взлетным полем черные утесы, почти отвесные глыбы валунов, акульи зубы острых каменных пиков, если бы наш самолетик не закладывал виражи, от которых скручивало желудок, и не уходил на крыло между горных вершин.

Впрочем, может, и неплохо, что в этом полете было нечто потустороннее. Я совершенно обессилела. У меня начинала болеть голова – наверно, от высоты и разреженного воздуха. Говорят, на такую высоту лучше всего подниматься медленно – в города вроде Туна советуют ехать на джипе или на осле, а то и вовсе идти пешком. Тогда организм постепенно адаптируется к разреженному воздуху. Лететь в Тун на самолете, да еще из местности, расположенной на уровне моря, не рекомендуется ни в коем случае. Как бы то ни было, теперь мы уже снижались. Меня бил озноб. Сначала на мне были только джинсы и легкая блузка, но, благо теплые вещи были под рукой, во время полета я натянула еще клетчатую рубашку, потом джемпер, потом перчатки – но все равно умирала от холода.

На последних километрах самолет как-то выровнялся – если, конечно, можно назвать выравниванием стремительное пикирование под углом в сорок пять градусов. За иллюминатором, примостившись на утесе, мелькнуло каменное святилище, так называемая «ступа». Взглянув вниз, я поняла: если мы сейчас летим под углом в сорок пять градусов, то уклон горы составляет градуса сорок четыре. И не надо было знать геометрию, чтобы понять, что неясные очертания клочков бурой земли становятся все ближе и ближе.

Тень самолета – тревожно заостренная и размером почти с него – мелькала на скалах, священных хоругвях и беспорядочных грудах валунов. Кое-где бамбуковые мачты, на которых крепились хоругви, уже находились над уровнем аэродрома, причем вдвое выше, чем наш «Твин-Оттер». Мне вспомнились слова дяди Фредди о возможном столкновении с хоругвями, и я стала размышлять о неминуемой смерти в авиакатастрофе по вине верующих, которые из лучших побуждений развесили полотнища в самых неожиданных местах, не догадываясь, что их может задеть самолет, и тогда случится беда, которую эти самые хоругви призваны отвести.

Внезапно вокруг, напротив и вверху появились дома – я даже заметила в одном из окон лицо старика и при желании могла бы разобрать цвет его глаз, – а вслед за тем я вдруг сильно потяжелела, потом стала очень легкой и в конце концов по глухому удару, жестокой тряске и гулу поняла, что мы приземлились. Когда я открыла глаза, самолет с лязгом и грохотом катился по взлетно-посадочной полосе, вздымая клубы пыли.

В трех метрах от нас утес резко обрывался в глубокое и широкое ущелье, где между залежами серого гравия вилась испещренная белыми крапинками река; над ее берегами раскинулись поля, каждое чуть выше предыдущего; кое-где на них виднелись деревья. Над всем этим вздымались серые, черные и, наконец, белоснежные горы; их пики казались белым саваном, который подцепили и резко подняли к небу десятки крючьев.

Самолет резко развернулся, его двигатели взвыли и отключились. Значит, теперь шум стоял только у меня в ушах. Появился второй пилот, явно довольный собой. Через лобовое стекло самолета я увидела чуть впереди футбольные ворота. Пилот ногой распахнул дверь, отчего она грохнула и повисла на цепи, как удавленник.

– Приехали, – сообщил он.

Я отстегнула ремень безопасности, нетвердо встала на ноги и шагнула на пыльную, бурую землю. Внезапно меня окружило множество детей; все они были маленького росточка, доходили мне максимум до бедра, а то и до колена, и все из-за теплой одежды напоминали подушечки; в то же время появилась и толпа взрослых, облаченных в яркие стеганые одежды, которые принялись поздравлять экипаж с очередной благополучной посадкой. Таможня по-прежнему размещалась в корпусе легкого американского самолета, разбившегося здесь во время Второй мировой. Она была закрыта. По взлетной полосе пронесся ветер, холодный и беспощадный, как лезвие бритвы, от которого с земли поднялись облака пыли, а кожа покрылась мурашками. Я погладила кого-то из детишек по голове (макушки оказались подозрительно липкими) и поверх беспорядочного нагромождения городских зданий взглянула на горные пики, мимо которых мы только что пролетели. Действительно, везде священные стяги, как флажки вокруг истощившегося месторождения. Кстати, сама я стояла на штрафной линии. Ко мне подошел один из тепло укутанных мужчин, сложил руки, как для молитвы, поклонился и сказал:

– Миз Тэлман, добро пожаловать в Международный аэропорт Тулана.

Мне чудом удалось не рассмеяться ему в лицо истерическим смехом.

– Послушайте, а вам известно, что на пальцах можно считать больше, чем до десяти?

– В самом деле?

– Да! Знаете как? Спорим, не догадаетесь.

– Надо… взять другую систему счета, наверно, не десятичную. Ну да, конечно: двоичную! Да. Получится… тысяча двадцать четыре.

– Вообще-то тысяча двадцать три. От нуля до одной тысячи двадцати трех. Однако неплохо, черт возьми! Быстро сообразила. Наверно, я вам этим раньше уже надоедал. Да?

– Нет, мистер Хейзлтон.

– Тогда я потрясен. И вы знаете, как меня зовут, а я вот забыл ваше имя, и это ужасно невежливо, хотя я уверен, что нас знакомили. Надеюсь, вы меня простите.

– Катрин Тэлман, мистер Хейзлтон.

– Очень приятно, Катрин. Я, конечно же, о нас наслышан.

Мы пожали друг другу руки. Это было в ноябре 1989 года, в Берлине, на той неделе, когда была разрушена Берлинская стена. Мне удалось в последний момент попасть на рейс «Люфт-ганзы» Лондон – Берлин (подпрыгивающее сиденье, высокомерная стюардесса), я твердо решила присутствовать при историческом событии, которое несколько лет назад и представить себе было невозможно. То же самое вознамерились сделать и многие шишки из «Бизнеса», в особенности наиболее любознательные: наверно, окрестные аэропорты – и «Темпльхоф», и «Тегель» – были на протяжении этих нескольких дней просто оккупированы шикарными вертолетами, и в результате вечером почти по умолчанию состоялся импровизированный банкет для представителей Первого и Второго уровней. Я тоже попробовала туда просочиться – и вполне успешно.

Все сидели за ужином в частном зале отеля «Кемпински», после совершенно безумного вечера, когда мы на лимузинах и в такси ездили по городу и смотрели, как в разных местах толпы народа бросаются и карабкаются на стену, разбирают ее на куски и уносят с собой. Все были слегка навеселе, и, наверное, на нас повлияла пьянящая, почти революционная – или, скорее, контрреволюционная – атмосфера этого момента.

На приеме перед ужином меня и в самом деле представили Хейзлтону. Тогда он был еще руководителем Второго уровня, но от него уже ждали великих свершений. Сначала он попросту бросил на меня рассеянный взгляд. Мне было двадцать девять лет, я уже поднялась до Четвертого уровня благодаря своим вдохновенным догадкам касательно компьютеров и информационных технологий. Выглядела я очень даже неплохо, лучше, чем в девятнадцать. Так что Хейзлтон, возможно, забыл, как меня зовут, но не забыл, как я выгляжу. Идя к столу, он направился прямо к свободному месту рядом со мной. Ну почти прямо: наскочив всего на парочку позолоченных кресел, которые ему попались по пути.

Сев рядом, он только кивнул и не обращал на меня внимания, пока не подали второе блюдо – можно было подумать, он сел сюда совершенно случайно или даже неохотно, а потом вдруг выдал свой мнимый экспромт про то, как считать на пальцах. Я уже привыкла к тому, что англичане из высших классов часто так делают. Кстати, он сказал «сообразила», а не «сообразили».

– А если использовать еще и пальцы ног, – продолжил он, – вы можете досчитать больше, чем до миллиона. – (А, значит, все-таки «вы».)

– Да, но это неудобно.

– Конечно, неудобно, когда тебе приходится снимать носки или чулки. (Значит, опять на «ты».)

– Вообще-то я не то имела в виду, – заметила я. – Пальцами ног сложно двигать.

– Понимаю. Да. А при чем тут это?

– Ну, если считать на пальцах рук, их можно загибать, чтобы отличить нуль от единицы, а на пальцах ног это проделать сложно. Они не слишком подвижны, верно?

Он обдумал мои слова.

– Я могу загнуть мизинцы ног за соседние пальцы.

– Серьезно? На обеих ногах?

– Разумеется. Здорово, правда?

– Ну, если вы таким же образом сумеете загнуть большие пальцы за соседние с ними, то сможете считать до… больше, чем до шестнадцати тысяч.

– Пожалуй. – Он некоторое время разглядывал свою тарелку. – А я, между прочим, умею шевелить ушами.

– Не может быть!

– Может. Показываю.

– Надо же!

Какое-то время мы гримасничали и веселились, как дети, а потом перешли к загадкам.

– Вот, например, – сказала я, – какие буквы идут после РДТ?

Он откинулся назад. Мне пришлось повторить. Он погрузился в раздумье, а затем сказал:

– ЛФН.

– Неправильно.

– Нет, правильно: РДТЛФН – если добавить гласные, получается «радиотелефон».

– Все равно неправильно.

– Почему это? – возмутился он. – По-моему, вполне подходит.

– Но правильный ответ подходит еще лучше.

Он издал звук, подозрительно напоминающий «фу-ты, ну-ты», и откинулся назад, скрестив руки:

– Каков же правильный ответ, барышня?

– Дать подсказку?

– Если без этого нельзя.

– Подсказка номер один. Смотрите, как это пишется. – Взяв салфетку, я вывела губной помадой: Р, Д, Т,-,-, – …

Он склонился над салфеткой, а потом недоверчиво взглянул на меня:

– Где же здесь подсказка?

– Запятые, пробелы – вот вам и подсказка. Это его не убедило. Он не спеша достал из нагрудного кармана очки-половинки, нацепил их на нос и пристально посмотрел на салфетку поверх стекол.

– Дать вторую подсказку?

– Нет, стоп, – сказал он, подняв руку, но в конце концов не выдержал. – Ладно, пусть будет вторая.

– Подсказка номер два: это очень простая последовательность.

– Хм…неужели?

– Элементарная. Это уже подсказка номер три. На самом деле она же – номер четыре. Вообще-то, я уже и ответ сказала.

– Ну и ну.

В конце концов, он сдался:

– Я считаю, ответ – ЛФН, а вы надо мной просто издеваетесь, – заявил он, снимая очки и пряча их в карман.

– Правильный ответ – ЧПШ.

Он посмотрел на салфетку. Я дописала эти три буквы.

– Все равно не понимаю, – сказал он.

– Смотрите. – Я вывела крупную единицу под буквой Р. Двойка, тройка, четверка и так далее уже не понадобились.

– А-а, – закивал он. – Хитро. Первый раз слышу.

– Немудрено. Это я сама придумала.

– Сама? – Он посмотрел на меня в упор. – Какая умница!

Ответом ему была моя ледяная улыбка.

Среди ночи я проснулась от духоты. Мне не хватало воздуха: казалось, меня затягивает разреженный воздух под огромным, беспощадным давлением. Темнота. Не просто темнота, а полная темнота, всепоглощающий абсолютный мрак, странным образом усиливающий духоту. Где же я? В Берлине? Нет, это сон или какие-то воспоминания. Блискрэг? Промозгло, как в тамошних верхних комнатах. Я потянулась за часами. Кровать показалась какой-то незнакомой: маленькая, остывшая. Небраска? В воздухе, невыносимо холодном, витал странный запах. Простыни казались слишком тяжелыми. Сердце мучительно билось прямо в горле. От странного запаха не было спасения. Где же, черт возьми, такое возможно?

Я вытянула левую руку и нащупала холодную каменную стену. Потянувшись выше, ощутила ладонью дерево. Справа виднелся небольшой светящийся кружок, и я нагнулась в его сторону. Было такое чувство, словно я легла спать в одежде. Пальцы сомкнулись вокруг часов. Стекло оказалось страшно холодным. «Брайтлинг» показывал пятнадцать минут пятого. Я попыталась вспомнить, переставлены ли мои часы на местное время. На шероховатой деревянной поверхности я нащупала сначала пузатую фигурку своей неизменной спутницы, обезьянки-нэцке, а затем рифленый фонарик, который тут же включила.

Изо рта клубился пар. Кровать стояла в нише. Потолок спальни был выкрашен в тошнотворно-желтый и мертвенно-зеленый цвета. На меня взирали какие-то сатанинские рожи, красные, лиловые, черные и оранжевые. Они выгнули брови дугой, навострили уши, вперили в меня огромные, свирепые глаза, ощетинили черные, завитые крючком, словно навощенные усы, разинули алые пасти, оскалив клыки, и надули щеки, зеленые, как плоды авокадо.

Я боялась отвести глаза. Карманный «асферилюкс» отбрасывал ровное, компактное пятно света. Пятно подрагивало. Наверно, привиделось. Нужно было хорошенько выспаться и проснуться снова.

И тут я вспомнила. Тулан. Я находилась в туланской столице, городе Тун, во Дворце Тысячи Залов, который на самом деле насчитывал ровно шестьдесят одну комнату. Устрашающие деревянные маски призваны были отпугивать злых духов и охранять покой высокочтимых гостей. В спальне царила кромешная тьма, потому что (а) была ночь; (б) ночь выдалась безлунная; (в) окно закрывали не только шторы, но и ставни; и, наконец, (г) если принц находился в резиденции, электричество во дворце отключали в полночь, а если, как сейчас, отсутствовал, – то уже с закатом солнца. Замерзала я по той причине, что в этих краях центральное отопление заменял сытый желудок. Дышать было трудно из-за того, что накануне я переместилась с жаркого и влажного морского берега, где была еще утром, на высоту девяти тысяч футов над уровнем моря, где оказалась к пяти часам вечера. У кровати на всякий случай положили кислородный баллон и маску. Телевизора, конечно же, не было и в помине.

Я вспомнила, как на аэродроме меня встретил облаченный в стеганый халат услужливый туланец невысокого роста и неопределенного возраста, который представился вроде бы Лангтуном (дальше – язык сломаешь), как, шествуя во главе процессии из взрослых и щебечущих детей, мы совершали экскурсию по обшарпанному городку, как вошли через расписные деревянные ворота в дворцовый комплекс и осмотрели помпезные парадные залы, как нас пригласили отобедать за длинным столом в компании каких-то ярко наряженных людей (скорее всего, монахов), ни один из которых не говорил по-английски. Я пробовала еду различной консистенции и всевозможных оттенков коричневого цвета, пила воду и кумыс – и вдруг в зале погасли огни: очевидно, пришло время удаляться на покой. Спать совсем не хотелось: меня преследовало головокружение, чувство недоумения и оторванности от мира, но сонливости не было; однако стоило мне увидеть это убогое ложе, как меня сморил сон.

Я выключила фонарик и, вытянув ноги, нащупала в кровати заткнутую пробкой фарфоровую бутыль-грелку. Она до сих пор была теплой. Одной ногой я пододвинула грелку к заднице и, свернувшись калачиком, снова закрыла глаза.

Почему мне снились Берлин и Хейзлтон?

Вероятно, потому, что за день до этого я разговаривала с Хейзлтоном. Потому что именно тогда, за столом, нам впервые удалось близко пообщаться. Все предельно ясно. За исключением того, что на самом деле это совсем не так. Какая-то часть моего сознания отказывалась принимать такое объяснение и твердила, что в этих снах заключалось нечто большее. Я решила, что так на меня подействовал недостаток кислорода в воздухе.

Хейзлтон тогда нащупал под столом мое колено и твердо вознамерился проводить меня до моего номера. Я сбежала.

Почему мне не приснился Стивен?

Стивен, женатый на Эмме. Эмма, которая среди общего молчания кудахтала: «Ах, ах, ах».

Эмма, которая крутила роман с Фрэнком Эриксоном, юристом корпорации «Херджир», проживающим в Александрии, штат Вирджиния, с женой Рошель и тремя детьми: сыном Блейком и дочерьми Тией и Робин. Они с Эммой встречались обычно во время обеденного перерыва в гостиницах у Кольцевой дороги округа Колумбия и дважды ухитрились провести вместе выходные, один раз в Новом Орлеане, куда он приехал на конференцию, а она якобы в гости к школьной подруге, и в другой раз – в шикарном загородном отеле «Ферингтон-Хаус», запрятанном в лесах неподалеку от Питсборо, Северная Каролина.

Я знала местный код и номер телефона этого отеля; я даже знала, что именно сладкая парочка заказывала на ужин в пятницу, а что – в субботу и какие предпочитала вина; я бы могла позвонить в отель и заказать тот же самый люкс и бутылку такого же шампанского в ведерке со льдом.

Видеозаписей этого тайного свидания у меня не было, зато была отсканированная копия счета. Цифровой видеодиск, полученный мною от Пуденхаута, зафиксировал не только этот документ, но и другие гостиничные и ресторанные счета (подкрепленные снимками и короткими видеосюжетами, запечатлевшими самих прелюбодеев), а также квитанцию за доставку цветов на рабочее место миссис Бузецки в дизайнерской компании, пятисотдолларовый счет на имя мистера Эриксона за нижнее белье, которого, как я подозреваю, его жена в глаза не видела, и множество других доказательств, воссоздающих этот роман в мельчайших подробностях.

Гвоздем программы была видеозапись их совокупления в гостинице (а именно в номере 204 отеля «Хэмптон», Бетесда, округ Колумбия). Кому-то пришлось затратить массу сил и времени, чтобы собрать эти улики, и чем больше я об этом размышляла, тем меньше верила, что к Хейзлтону этот диск попал по чистой случайности.

Какие масштабы приняла слежка? Занимался ли этим только Хейзлтон, или все остальные тоже приложили руку? Неужели они и за мной шпионили? В отличие от Стивена, я никогда не приносила клятву перед алтарем и не давала никаких обещаний, письменных или устных, но можно ли сказать то же самое о мужчинах, с которыми у меня что-то было? Я прокрутила в памяти все свои романы, пытаясь сообразить, кто из моих любовников мог бы стать жертвой шантажа или огласки.

По всей видимости, осложнений не предвиделось: я всегда старалась избегать связей с женатыми мужчинами, а если и оказывалась в постели с чужим супругом, то лишь потому, что этот негодяй мне солгал (конечно, пару раз у меня возникали подозрения, но это к делу не относится). В принципе, Стивен мог собой гордиться: ведь ради него я была готова нарушить свое правило.

Не исключено, что компромат был собран специально для меня, подумала я. Наверно, в иных обстоятельствах Хейзлтон не опустился бы до такого занятия, но тут он организовал целую шпионскую операцию, потому что знал о моих чувствах к Стивену, знал, как Стивен относится к супружеской измене, и, возможно, увидел способ помочь мне соединиться с возлюбленным и тем самым выставить себя моим благодетелем.

Меня бросило в жар. Воздух в комнате оставался пронизывающе холодным, но под кипой одеял меня вдруг прошиб пот. Я стянула с себя свитер и толстые носки, но оставила их рядом с собой на тот случай, если они опять понадобятся.

И что же, черт побери, мне было делать?

Рассказать Стивену, чем занимается его жена? Дьявольщина, пусть даже я поступала непорядочно или добивалась какой-то выгоды для себя лично, но ведь речь шла о его благополучии: насколько можно было судить по отснятым материалам, Эмма и Фрэнк не предохранялись.

Я могла бы позвонить Стивену, не откладывая в долгий ящик. Рассказать ему всю правду, упомянуть, что располагаю доказательствами и ЧТО мне их передал не кто иной, как Хейзлтон. Это самая честная линия поведения, меня бы оправдал любой суд. Но решись я на такой шаг – где гарантия, что сама не поставлю себя под удар? Чего доброго, Стивен обвинит меня во всех смертных грехах, скажет, что я просто пытаюсь разрушить его брак. И я проиграю.

А еще проще было позвонить Хейзлтону и ничтоже сумняшеся произнести всего лишь одну фразу: ладно, вперед. Будь что будет. Пусть Стивен узнает правду – посмотрим, как он себя поведет; будем надеяться, рано или поздно прибежит ко мне. Может, мне даже стоит как бы невзначай оказаться рядом, когда он услышит правду, чтобы он плакался именно в мою жилетку; рискованно, спору нет, но мои шансы при этом возрастают.

Впрочем, можно было и промолчать. Понадеяться, что он и так все узнает. Положиться на то, что миссис Б. как-то себя выдаст, или миссис Эриксон, узнав об измене мужа, откроет глаза Стивену, или же миссис Б. сама устанет от вранья, признается, что любит другого и подаст на развод – ведь, черт возьми, у нее есть хороший адвокат. Это был бы лучший выход: сидеть сложа руки и при этом медленно, но верно продвигаться к цели. Кстати, стрелка счетчика вины даже не дрогнет. Но бездействие, вообще говоря, невыносимо.

Я ворочалась с боку на бок, страдая от жары в холодной спальне. Стянула и скатала валиком широкие хлопковые штаны. Под штанами на мне была пижама.

Дворец Тысячи Залов. А в нем – шестьдесят одна комната. Ха, в любом флигеле Блис-крэга и то больше.

Это было еще одной причиной вспомнить мои первый серьезный разговор с Хейзлтоном и обсуждение счета до тысячи на пальцах. Дворец Тысячи Залов назывался так потому, что его зодчие пользовались не десятичной системой, а четверичной; таким образом, выходило, что у них число шестнадцать соответствует нашей сотне, а шестьдесят четыре – нашей тысяче. Итак, во дворце первоначально насчитывалось шестьдесят четыре комнаты. Три из них, пострадавшие от землетрясения в пятидесятых годах двадцатого века, так и не были восстановлены. Разные системы. Вот в чем причина. Потому-то мне и приснился тот давний ужин в Берлине, на той неделе, когда была разрушена стена.

Нет, все-таки причина заключалась не в этом. Каждым нервом, каждой клеткой своего тела я ощущала, что жалкая горстка настырных соглядатаев отвлекла меня от главных вопросов: правильно ли будет сказать любимому человеку, что его обманывают? Правильно ли будет отказаться от блестящей карьеры и переехать в Тулан? (О чем я? С ума сошла?)

Рассмотри проблему со всех сторон. Не звони Стивену. Позвони его женушке. Позвони миссис Б. Скажи, что тебе все известно.

Нет, позвони ей анонимно – или пусть кто-нибудь другой позвонит, чтобы она знала: кто-то в курсе ее интрижки. Доведи дело до конца. Может, она во всем ему признается (ну да, и тут Стивен, прослезившись, ее простит, и тогда можно голову дать на отсечение, что совместно пережитые трудности, как говорится, лишь укрепят их брак).

Я себе это прекрасно представляла.

А может статься, она от него уйдет. Это я тоже могла себе представить. Заберет детей и уйдет, оставив несчастного, безутешного соломенного вдовца совсем одного, без всякой поддержки… (ой, погодите! а кто это там, на заднем плане? Да, это она самая, привлекательная блондинка тридцати восьми лет – на вид, разумеется, моложе – с шотландско-калифорнийским выговором!)

Что, девушке уже и помечтать нельзя?

Проклятье, ни до чего не додумалась, а сон пропал. Устала, но уже не заснуть.

В очередной раз я ощупью нашла фонарик. Включила, обшарила лучом комнату, чтобы сориентироваться, и тотчас же выключила. Натянув носки, штаны и свитер, я накрылась с головой. Под одеялом терпко и уютно пахло моим телом и духами. Я сделала несколько глубоких вдохов, выскочила из постели и расправила простыни.

На ощупь добралась до окна. Отдернув тяжелые стеганые шторы, открыла скрипучие деревянные ставни и распахнула створки из мутного стекла.