Клин понимал: главное – продержаться до темноты. Эти ублюдки, кем бы они ни были, как бы ловко ни стреляли, явно, городские жители. Леса не знают и ходить по нему не умеют. Так, чтобы бесшумно, чтобы он их не засек. В темноте Клин от них уйдет, это как дважды два.
      Но пока светло, из дома не выйти. Избушка как на ладони, поляна перед ней вытоптана, не то что кустов, травы даже нет. Не уползешь. Стоит только нос высунуть – сразу станешь мишенью. Как в тире. А этим гадам, видимо, тир – что дом родной. Судя по их работе.
      В августе, слава Богу, темнеет быстро. Были бы сейчас белые ночи, неизвестно, как все обернулось бы. А темнота – мать родная. Ночью все решится само собой.
      Клин открыл кейс, посмотрел на туго уложенные пачки стодолларовых купюр. Не деньги, слезы. Сколько здесь? Кусков сто? Этого ли он хотел? Масштаб-то был вполне взрослый, сто тысяч или сколько там – мелочь, на карманные расходы… Ладно, хоть груз ушел, теперь надо как-то до Стокгольма добираться, там он деньги получит, пусть не все, но и не те крохи, что остались здесь. Но – Клин почесал за ухом стволом ТТ – нет худа без добра. Делиться со своей бандой не придется. И чист он перед Богом и людьми, чист, как стеклышко. Положили эти твари всех, один он остался, как и тогда – десять лет назад, когда только начал свою карьеру. Вполне, книжным языком выражаясь, головокружительную. Перестройка помогла, мать ее.
      Сквозь открытое окно Клин увидел, как на опушке, рядом с дорогой к складам, шевельнулся куст. Рука сработала быстрее, чем сознание, и ТТ выплюнул очередную пулю в ходуном ходившие ветви. Патронов у него в достатке, говна не жалко.
      Куст перестал шевелиться. Неужели не промахнулся? Да разве поймешь с такого расстояния? Хорошо бы, конечно. И что им надо, сукам этим? На контакт не идут, может, договорились бы. Отморозки какие-то. Или на Клина обиделись? Так сказали бы, чем не потрафил, решили бы проблемы. А эти молча палят в него, и никаких разговоров.
      Ладно, темнеет уже, еще немножко потрепыхаемся – и в путь-дорогу. О том, как выбираться из страны, Клин сейчас не думал. Выберется. Не впервой. На это-то уж у него налички хватит. А вот палят они, конечно, зря. Место, хоть и глухое, а все же мало ли что – менты здесь совершенно не нужны. Ни Клину, ни, судя по всему, этим.
      Он обвел взглядом поляну. Тишина. Кусты больше не колышутся. Вот и славно. Еще чуть-чуть, и он двинется. Черта с два они его в лесу возьмут. Главное – быстрый бросок в сторону, туда, где за колодцем начинается подлесок. Клин представил себе траекторию своего движения, но додумать не успел. В глаза бросилась звонкая, гулкая темнота. «Потолок, что ли, упал?» – успел он подумать и отключился.
      Сознание возвращалось какими-то толчками, но каждый из них был более чувствителен, чем предыдущий. Наконец он понял, что его куда-то тащат, задевая связанным телом за деревья и кусты. Черт бы их подрал, этих городских, чего в лес суются?! Клин попробовал пошевелиться. Руки за спиной были схвачены в кистях толстой веревкой, – он это быстро почувствовал, – ноги опутаны почти до бедер. Зачем такие сложности? Столько накручивать могут только непрофессионалы. Однако стреляют эти непрофессионалы вполне профессионально.
      Похитители стали подниматься в гору, теперь Клин задевал лицом за землю, посыпанную щебнем. Внезапно его прошиб холодный пот. Ведь это железнодорожная насыпь! Все! Если до этой секунды он в глубине души еще надеялся как-то выкарабкаться, то теперь надежды его рухнули. Он понял, что с ним сейчас сделают. Не трудно догадаться!
      – Очухался, – сказал незнакомый голос над головой, когда его наконец втащили на насыпь.
      – Вот и хорошо, – ответил второй. – Положим его лицом к поезду, чтобы видел свою смерть, гад.
      – Вколи-ка ему, чтобы не дергался. А то еще скатится, второй раз придется тащить.
      Клин почувствовал, как сквозь куртку и рубашку в предплечье вошла игла. По телу разлился огонь – от кончиков ногтей на пальцах ног до самой макушки. Опалил и тут же пропал. Тело налилось страшной тяжестью, он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог даже слегка повернуть голову.
      – Готов. Теперь смирненько будет лежать, – сказал голос. – Давай, что ли, прилаживать?
      – Прилаживать… Эх, ты, филолог недоделанный. Давай уж.
      Его снова подняли и водрузили на холодный рельс, подправили, чтобы не скатился с него, нашли центр тяжести, еще чуть пододвинули и убрали руки. Он лежал на рельсе, словно придавленный к ней стопудовым грузом. Убийцы повернули голову Клина набок, и теперь его левое ухо покоилось на отполированной миллионами колес стали.
      Рот Клина был заклеен скотчем, но ему казалось, что он кричит во все горло, просит отпустить, а он отдаст сто тысяч, отдаст груз, который сейчас направляется в Финляндию, потом в Швецию, отдаст им все, что придет оттуда, – этого на всю жизнь хватит им всем. Только пусть снимут его с этого рельса! Пожалуйста!.. Христа ради!..
      Вдруг мысли его оборвались – и он сразу стал ко всему равнодушным. Все. Конец. Рельс под ухом начал тихонько вибрировать. Время остановилось. Клин, кажется, прожил несколько жизней, пока вибрация не перешла в тихое гудение. Оно набирало силу, делалось громче, теперь он уже слышал перестук колес.
      С усилием, от которого на глаза потекли струи пота, Клин повел зрачками вверх и увидел наконец, как далеко впереди из-за поворота показался маленький огонек. Он приближался, стук колес становился все громче, и вот огонек превратился в огромный огненный глаз, несущийся прямо на него, а грохот в ушах стал совершенно невыносим.
      «Господи, – пронеслось в голове Клина, – Спаси и по…»
      Страшный удар обрушился ему на темя.

      Крестьяне в красных рубахах, упитанные, крепкие, как маленькие боровики, быстро перебирая ножками, целенаправленно бежали, закинув за плечи бурые мешки. С логикой насекомых они пробирались между строениями – фермами, солдатскими бараками, мельницей, след в след по протоптанной однажды дорожке. Прокладывая свой путь, каждый из них сначала тыкался, как слепой котенок, туда-сюда, находил правильное направление и больше уже не менял его. Вперед, назад, туда – налегке, обратно – с мешком. Или вот с бревном. А тут и в зеленых плащах, откуда ни возьмись, рыцари из враждебного… Чего – лагеря? города? Да, наверное, города.
      Настя щелкнула кнопкой «мыши», выведя стрелку курсора на надпись «меню», и человечки на экране монитора замерли. Нужно сделать паузу. Она поднялась с вертящегося высокого кресла, подошла к окну. Голова идет кругом от этих игрушек. Постирать их все, а то уже по ночам снятся всадники, пехотинцы, лучники, последняя неделя вся пошла коту под хвост: с утра пораньше Настя садилась за компьютер и погружалась в Warcraft, делая лишь короткий перерыв для того, чтобы перекусить на скорую руку. Это такая игра, тактическая. Записала на свою голову. Врагам только такие подарки делать, чтобы выпали из жизни, перестали заниматься делами, повылетали бы из школ и институтов, сидели бы перед компьютерами и строили на мониторах фермы, бараки, кузницы.
      Ровно неделю назад отец перетащил в ее комнату старенькую «четверку». Сам он давно уже работал на «Макинтоше», сменив до этого не один компьютер, а «четверка», самая первая его машина, в свое время очень модная и современная, теперь пылилась в углу. Продавать ее отец не хотел, говорил, мол, головной боли будет больше, чем денег, а сейчас вот перетащил в детскую. Поставил модем, записал кучу игр, проклятый Warcraft в том числе, и поздравил Настю с первым собственным компьютером. На самом деле давно пора, думала Настя. А что, семья у них не бедная, а компьютер – не роскошь для современного человека, пусть ему даже шестнадцать, предмет вполне необходимый. Почти все ее одноклассники давным-давно уже в Интернете сидят, в школе общаются друг с другом на своем языке, слэнг у них особенный, бедняги учителя не понимают, а они на учителей свысока смотрят – «чайники», вчерашний день. Динозавры.
      Голова тяжелая, чертова игрушка вышибает мозги, отвлечься нужно, забыть об этой забаве для тунеядцев. У нее ведь куча дел, подумать страшно. Одиннадцатый класс, будь он неладен, ни то ни се, совсем другое дело – первый курс института, разница огромная. Статус другой. А сейчас кто она? Школьница, девчонка. Несерьезный человек.
      Фонари заливали пустынные асфальтированные дорожки белым светом, летними ночами почему-то казавшимся намного ярче, чем зимой. Начиная с октября Петербург превращался в холодное грязное месиво, всасывающее в себя и свет, и хорошее настроение, и силы. И фонари, так же как и люди зимой, становятся, наверное, апатичными, светят вполсилы, через «не могу». Свет отражался от неотличимых друг от друга стен девятиэтажных домов, освещал газоны, выхватывая из темноты каждый листик на высоких деревьях, растущих у Насти под окном. В искусственном освещении листья казались серыми, тоже не настоящими, аккуратно наклеенными на темные ветви. На улице – ни души. Еще бы, три часа ночи.
      А Дик – куда он подевался? Николай Егорович, сосед по лестничной клетке, в это время гуляет со своим догом. Дик бегает без намордника, милейший пес, золотой просто. Николай Егорович, выгуливая Дика, обычно берет с собой газету, свернутую в трубочку. Пожалуй, это единственное, чего Дик боится. Николай Егорович рассказал как-то, что, когда Дик был еще совсем крохотным щенком, вот таким – он отмерил ладонью расстояние от земли, остановив руку примерно на уровне Настиного живота, Николай Егорович, рассердившись, ударил его по носу свернутой газетой «Правда». С тех пор Дик до смерти боялся газеты «Правда». Это словосочетание, произнесенное хозяином, действовало на него мгновенно – огромный дог приседал на все четыре лапы, начинал тихо поскуливать и большими молящими глазами заглядывал в лицо Николаю Егоровичу. Но если кто-то другой, посторонний, пытался подействовать на Дика таким образом, реакция была совершенно иной. Пес начинал рычать, готовясь к прыжку, и горе тому, кто опрометчиво продолжал эксперименты с прессой. Правда, серьезных происшествий не было ни разу, соседи знали, что перед носом у Дика газетами лучше не помахивать, а еще лучше вообще не показывать ему ни «Правду», ни «Ведомости», ни любую другую периодику.
      Темный силуэт, отражавшийся в окне, нравился Насте. Этим летом она, к своему удовольствию, убедилась в том, что все, кто с ней знакомился, давали ей больше шестнадцати лет. Еще бы! Грудь, талия, рост – все как надо. Ноги длинные – она сделала три шага назад и повернулась к большому зеркалу на стене. Да, вполне приличные ноги. С такими ногами хоть куда. В любой одежде. Ну, почти в любой.
      Настя покосилась на горящий экран монитора и скривила губы. Все, хорошего понемножку. Не садясь на стул из опасения, как бы безумная, нескончаемая игра снова не затянула ее, Настя, согнувшись пополам, дотянулась до «мыши» и щелкнула три раза кнопкой «Exit program». На черном экране появились значки программ и папок, не так много, как в компьютере отца, но для Насти вполне достаточно. Освоив несколько графических программ, она остановилась, до Интернета руки так пока и не дошли. А так хочется связаться, например, с Дохлым и какую-нибудь гадость ему в компьютер запустить. А то возомнил о себе невесть что. Но Настина «четверка» пока была глухой и немой, а отец к своей машине ее не подпускал. Тайны мадридского двора. Подумаешь! Не больно-то и хочется. Игрушек у Аркадия Михайловича в машине нет, а его бизнес Настю нисколько не интересует. Правда, вся информация в отцовском «Макинтоше» была спрятана под кодовыми паролями, но он опасался, что его слишком самостоятельный, как считалось в доме, ребенок сунет в дисковод какую-нибудь зараженную дискету и не удосужится открыть «Доктора Вебба» – антивирусную программу, которую Настя и в своей машине, честно говоря, игнорировала. Подумаешь, вирус. Придет Гарик и вылечит. Все равно он к отцу каждую неделю заглядывает, мудрит что-то с его компьютером.
      Родители дома не ночевали. Отец уехал за город, на свою лесопилку, которую купил неделю назад. В представлении Насти «лесопилка» – это огромный длинный станок неопределенной конструкции, с одного конца в него засовывают бревна, а с другого выезжают готовые доски. Она очень удивилась, когда отец радостно сказал, что теперь и дачи не нужно – летом все семейство поедет отдыхать на лесопилку.
      – Как это? – спросила Настя. – Отдыхать на лесопилке?
      – Там настоящий отдых, – ответил отец. Настины глаза, и без того большие, пока Аркадий Михайлович говорил, становились все круглее, и уже заняли, пожалуй, половину ее красивого, искусно вылепленного личика. Оказалось, что лесопилка – это целая маленькая деревня, само место, где пилят доски – немного в стороне, а несколько домиков в этой деревеньке вообще пустые и теперь принадлежат им.
      – Поедем, выберешь любой, – сказал отец.
      – Так это правда все теперь твое? – Настя продолжала во все глаза смотреть на отца.
      – Ты чего таращишься? Не совсем, конечно, мое, но пользоваться можно в полном объеме. Одному мне это пока не осилить. Скинулись мы, короче говоря, с друзьями и купили.
      – Так ты что теперь – помещик? А крепостные у тебя тоже есть? Ты же сказал, что пустуют несколько домов. А в остальных живут?
      – А как же? Работают мужики на лесопилке, там и живут. Ты голову не забивай себе – аренда, субаренда, в этих делах сам черт ногу сломит. В нашей стране, во всяком случае. Ведь большинство юристов толком ничего не понимают, вслепую работают. Знаешь такую поговорку – закон – что дышло…
      – Знаю. Только вот хотела тебя спросить, что такое дышло?
      – Дышло… Это такая, в общем, штука… Лошадь представляешь себе?
      – В общих чертах.
      – Ну вот, на лошадь надевают… Или в телегу… Слушай, вот поедем на лесопилку, там будет тебе и дышло и лошади, на охоту пойдем.
      – Ну, ни фига себе, – ответила Настя, надув губы. – Люди в Италию отдыхать ездят, в Испанию, туда, сюда, а мы – на лесопилку. Вот красота!
      – Настя, не зарывайся. Испания никуда не убежит. То нам раз плюнуть. Тебе вообще о школе думать надо, какая, к черту, Испания? А это – наше поместье, это тебе не бандюковские замки в Красном селе, для понту выстроенные. Это – настоящее. И доход, кстати, мне будет от них немалый. Собственно, самый большой из всего, что я до этого имел.
      Доход, доход… Настя хорошо помнила то время, когда слово «доход» в их семье вообще не употреблялось. Аркадий Волков и его жена, Настина мама, носившая редкое для девяностых годов двадцатого века имя Раиса, совсем недавно стали людьми состоятельными, года три, наверное, всего прошло с тех пор, как каждое утро в семье Волковых начиналось с размышлений, как дожить до Раисиной получки. Что касается отца, то, сколько Настя себя помнила, он никогда не работал «по трудовой книжке», все время искал халтуру, неделями сидел дома, вернее, лежал на узком стареньком диване и строил планы обогащения. То, что в конце концов какой-то из этих планов сработал, удивило всех и особенно самого Аркадия. За три с небольшим года дом Волковых превратился из обычной бедной квартирки в респектабельное жилище, целый год занял пресловутый евроремонт с перепланировкой, возле дома появилась сначала красная «девятка», а потом и серебристая «ауди», Аркадий теперь не лежал на диване, а все время пропадал на службе, «на фирме», как он говорил.
      Сейчас Насте казалось, что по-другому и быть не может. Она иногда вспоминала о том, как они жили лет пять назад, как ей приходилось ходить в школу в каких-то немыслимых пальто, подаренных бабушкой, туфельках, вышедших из моды еще до того момента, как их сшили в какой-то местной артели, как дома на обед ели одни макароны, а главным развлечением был черно-белый телевизор «Рекорд», и не могла поверить, что это действительно происходило с ее семьей. Так разительно отличалась жизнь нынешняя от той, далекой и с расстояния в несколько лет видевшейся какой-то грязной, словно сосредоточенной в одном, вечно закопченном, раскинувшем по всей ванной комнате уродливые толстые рукава труб, водогрее. Он первым вспоминался Насте, когда она, оглядываясь назад, мысленно возвращалась к детству. По ночам он вдруг начинал рычать человеческим голосом, жутко, с подвываниями, будил Настю, она ежилась под одеялом и представляла себе какое-то страшное существо, проникшее в квартиру и что-то ищущее, может быть, ее, Настю. Всю ночь призрак, поселившийся у Волковых, хрипел, стонал и булькал, а утром эмалевая поверхность ванны бывала присыпана сажей, скрывающей желтые дорожки, оставленные бесконечно капающей из старых труб ржавой водой.
      Мать ушла к одной из бесчисленных своих подруг, сказав, что дома будет не раньше завтрашнего, вернее, уже сегодняшнего вечера. Спать не хотелось. Да и смешно спать, коль она осталась дома одна. Не так уж часто Насте удавалось побыть хозяйкой в собственной квартире, без надоевших советов и подсказок, без всех этих «выключи чайник», «сделай музыку потише», «иди ешь, а то остынет, двадцать раз греть никто не будет, каждый день одно и то же». Вот именно – одно и то же! Как они не понимают, что если изо дня в день несколько лет подряд повторять про чайник и музыку, то она просто перестанет реагировать. Будет воспринимать эти замечания как данность, как обои в своей комнате, – единственное, что осталось в их квартире «совкового». Рисунок на обоях Насте очень нравился, и она отстояла свою комнату, не дала ее «европеизировать», сказала, что белые стены ей не нужны, что пусть у себя родители творят что хотят, хоть нестругаными досками стены обшивают, а ей оставят ее любимые обои.
      Хорошие у нее родители, очень хорошие, она их очень-очень любит, но все-таки с каким бы удовольствием она жила одна. Она абсолютно все умеет, отцу только кажется, что она еще беспомощный ребенок, который не в состоянии отвечать за свои поступки. Да и мама тоже все выхватывает у нее из рук. Только Настя соберется что-то делать на кухне, как мама тут же лезет с советами: это не так, то не правильно, как будто Настя сама не знает, как надо. Просто у каждого разные методы: мама по-своему привыкла, Настя – по-своему. Зачем же навязывать?
      Настя подняла руки и потянулась изо всех сил. Не хрустят косточки, это хорошо. А то отец, как начнет утром разминаться, что, правда, бывает довольно редко, так хруст такой стоит, даже страшно. Вроде и не старый ведь, сорока еще нет. Хотя какое там, не старый – после тридцати уже все. Каюк. Какие там у них радости? Да никаких. После тридцати – это разве жизнь? Так, прозябание. Ну, ей, Насте, до тридцати еще целая жизнь. Можно не волноваться. Она еще все успеет.
      Раз родителей нет дома, можно спокойно покурить в комнате. Ничего, до прихода отца проветрится, а то замучилась она бегать на лестницу. Правда, надо отдать родителям должное, когда проблема ее курения встала, как говорится, ребром, они сжали зубы и пустили ее на самотек. Конечно, глупо ведь устраивать сцены и читать лекции о вреде табака шестнадцатилетней девушке. Все равно, если хочет, будет курить. А прятаться с тлеющим окурком в рукаве, кидаться за угол при виде отца или матери – это как-то и вовсе не солидно. Но каждый раз выходить из квартиры – все удовольствие пропадает – это же надо отложить все дела, тапки напялить, взять пепельницу, сигарету, ключи. То ли дело – сидя на диване, слушая музыку или не отрываясь от компьютера, небрежно прикурить, сощуриться и не спеша потягивать сигарету.
      А сигареты-то и кончились – вот незадача! Настя порылась в ящиках письменного стола – вдруг где завалялась хоть одна после гостей каких-нибудь, после Алисы – она вечно вываливает из пачки на диван по несколько штук, у нее в руках вообще ничего не держится, все падает, бьется, рассыпается. Может быть, она в очередной раз вывалила из пачки, а Настя убрала в стол, аккуратистка запасливая. Нет, даже крошек табачных в ящиках не видно после очередной уборки, не то что сигарет. Как всегда, так сказать, при наличии отсутствия, курить захотелось еще сильнее.
      Настя засунула руку в карман джинсов, вытащила пачку бумажек. Троллейбусные талоны, флаерсы, которые ей всучил возле метро какой-то незнакомый придурок-рейвер, сложенный вчетверо тетрадный листок с записанным на нем единственным телефонным номером – хоть убейте, Настя не помнила, чей это номер, – и – самое главное – две десятки. Ну что же, деньги есть, можно и прогуляться до ночника, заодно сока какого-нибудь прихватить, чипсов, может быть, пакетик.
      Вот еще один плюс отсутствия в доме родителей – черта бы лысого ее отпустили в три часа ночи в магазин. Всего боятся, взрослые люди, а хуже детей. Какие-то запуганные, издерганные. Возвращается она с дискотеки за полночь – дома разборки. Из гостей под утро – опять разборки. Не сильные, правда, так, для порядка, но все равно достает. Как, мол, может молодая девушка одна ночью ходить по улицам? А вот так и может. Не хуже, чем днем. Если захотят, и днем замочат за милую душу. Да только она-то знает, что не так страшен черт, как его малюют родичи. Спокойненько все ее знакомые гуляют по ночам, колбасятся в клубах, после концертов ходят друг к другу в гости, и никого еще не убили, не изнасиловали, даже не ограбили. Тем более в своем районе. Ребята, правда, дерутся, ну так это им и положено, между собой разбираются или по-пьяни сцепятся с кем-нибудь, подумаешь, ничего страшного, ну фингал поставят, ну нос разобьют, это разве проблема?
      А настоящие бандиты – какой у них может быть интерес к подросткам? У них другая система ценностей, другие дела, на кой им связываться с такими, как Настя, как ее приятели? Ерунда, одним словом.
      Настя накинула джинсовую куртку, сунула ноги в замшевые ботинки и, не выключая света, закрыла за собой входную дверь. С шипением раздвинулись дверцы лифта, не обезображенного традиционными короткими надписями, без рукописных логотипов «Алисы» и «Кино», без немых криков «Цой жив» и «Мы вместе!». Стенки кабины были девственно чистыми, хотя лифт служил уже много лет, – видимо, жильцы на лестнице подобрались все как один приличные и скромные, не любящие оставлять на стенах автографы либо деловые или личные записки.
      Настя вышла на улицу. Ночь не пугала ее – она снова вспомнила родительские страхи и усмехнулась. Наоборот, ночью-то как раз безопасней. Темно. Ты ничего и никого не видишь в тени домов, но ведь и тебя никто не видит. А в свете уличных фонарей каждого прохожего видно за версту и всегда можно подготовиться к встрече или свернуть, если одинокий ночной пешеход покажется подозрительным. И шаги слышны в тишине – сзади никакому маньяку не удастся наброситься, скорее уж днем, в сутолоке, в грохоте транспорта, в котором тонут все звуки.
      Она неторопливо пошла в направлении метро – там, на противоположной стороне улицы Кораблестроителей, работали модифицированные ларьки, уцелевшие во время тотальной чистки города от мелких торговых точек. Несколько ларьков слились в один небольшой стеклянный павильончик, и появился чудесный магазинчик «24 часа» с милиционером, который стоял внутри, привалясь к дверному косяку, с двумя молодыми, на год-другой старше Насти, продавцами, работавшими по ночам – Виталиком и Вовой. Днем их сменяли барышни, заметно уступающие ребятам в любезности, обходительности и чувстве юмора, или, может быть, это Насте просто так казалось… Впрочем, днем она очень редко заходила в магазин, по какой-то странной фантазии хозяина названный «Ливан».
      – Здравствуйте, здравствуйте! – приветствовал Настю Вова. Они с Виталиком оба знали девушку в лицо и обращались к ней исключительно на «вы», как, впрочем, и к остальным немногочисленным ночным покупателям. – Чего желаете?
      – «Лаки Страйк».
      – Лайт?
      – Стронг, – ответила Настя, – только стронг.
      – А вы снова перекрасились? – спросил Виталик, протягивая ей пачку сигарет. – Пять пятьдесят.
      – Пожалуйста, – Настя положила на стеклянный прилавок десятку. – А что, заметно?
      – Вообще-то, да. У вас ведь волосы были, кажется, красные? – Виталик незаметным движением смел бумажку куда-то под прилавок и мгновенно, жестом фокусника, выудил оттуда же четыре пятьсот, отсчитав их, похоже, на ощупь. Во всяком случае, глаз от Насти он все это время не отрывал.
      «Профессионал, – подумала она. – Как со сдачей ловко управляется».
      – Были красные, стали белые, – нарочито лениво ответила Настя. – Разнообразия хочется.
      – А я думал, в школу скоро, – печально ответил Виталик. – Думал, вы учителей стесняетесь.
      – Я никого не стесняюсь, – Настя взглянула ему в глаза. – Мне нечего стесняться.
      Но взгляда Виталика она выдержать все-таки не смогла. Повернула голову, якобы рассматривая блестящие пакетики чипсов, печенья и конфет, выставленные в отдельной боковой витрине.
      Да какие там чипсы! Она была смущена до такой степени, что не смогла бы ответить сейчас ни на какой самый простой вопрос. Слава Богу, Виталик замолчал. Она не смотрела ему в лицо, пытаясь собраться с силами и овладеть собой. Взгляд парня из-за прилавка был таким неожиданным, таким откровенным, что она почти утратила контроль над собой, внезапно ощутив себя совершенно голой, стоящей посреди ночного магазина под взглядом мента сзади, Вовика сбоку и Виталика, который и раздел ее в мгновение ока, быстро скользнув по ее фигуре своими большими темными глазами. Что-то было в его взгляде необычное. Сколько раз уже Насте приходилось отшивать похотливых молодцов и на дискотеках, и на улице, даже в школе, она привыкла к этому и действительно была уверена, что смутить ее чем-либо практически невозможно. Ну чем можно смутить современную шестнадцатилетнюю красивую девушку? Однако сейчас она чувствовала, что щеки ее пылают, да что там щеки, все тело горело, бедра напряглись, пальцы сжались в кулаки…
      – Что-то не так? – услышала она его голос и поняла, что продолжает сжимать в кулачке сдачу, уставившись на нее так, словно впервые в жизни видит мятые купюры.
      – Нет, все в порядке. Это я так… Задумалась.
      – А-а. Ну-ну, – Виталик усмехнулся. – А по ночам не страшно одной гулять?
      – Мне? – с деланным изумлением переспросила Настя. – Мне?
      – Вам, вам. – Виталик улыбался.
      – Нет, не страшно. А кого бояться? Я здесь всех знаю. Если что, – она наконец смогла улыбнуться парню в ответ, – если что, сюда прибегу.
      – Прибегайте почаще. Будем рады.
      Да уж, конечно… Рады… Настя вышла из магазина и глубоко вдохнула прохладный ночной воздух. Ну и Виталик, просто секс-символа можно из него ковать, героя районного масштаба. Что-то у него в глазах такое есть, от чего немеют ноги, и мысли из головы куда-то исчезают, и тепло по телу разливается. Настя тряхнула головой, пытаясь отогнать плотно засевший в мозгу образ молодого продавца. Интересно, думала она, а если с ним… Как он будет это делать? Наверное, так как надо. Судя по его глазам, он все может.
      Порыв ветра, прилетевший с залива, заставил ее поежиться и застегнуть куртку. Лето и вправду кончилось. Настя ускорила шаг и пружинистой походкой, неслышно ступая в своих замшевых ботиночках, двинулась к дому. Сворачивая за угол, она все-таки обернулась и увидела в светящемся четырехугольнике магазинной двери темный силуэт. Это что же, следит он за ней, что ли? Или и не он это вовсе? Странно, раньше продавцы «Ливана» не проявляли к ней такого интереса.
      – Эй, девушка, зажигалки нет?
      Настя вздрогнула и быстро повернулась на твердый мужской голос, стараясь не показывать растерянности или, чего доброго, страха. Главное в общении на улице с незнакомыми мужчинами – не терять уверенности. Держать стойку, как говорит отец. Это намного важней и действенней, чем накачанные мускулы и знание приемов кунг-фу. Настя сначала недоверчиво усмехалась, но потом убедилась в справедливости отцовских слов. Когда повнимательней пригляделась к так называемым «прибандиченным» молодым людям, особенно в конфликтных ситуациях, – чаще всего это случалось на небольшом рынке возле метро «Приморская».
      Конечно, парни с рынка были не то что мелкими, вообще микроскопическими сошками криминального мира Петербурга, но, стараясь казаться крутыми, они наверняка, сознательно или незаметно для самих себя, подражали авторитетам. Настя не раз наблюдала за статичными, немыми поединками, когда двое «быков» стояли друг против друга, вперив взгляды одинаково маленьких глаз в лицо противнику. Это длилось недолго, несколько секунд, но за столь короткое время они, вероятно, успевали обменяться необходимым количеством информации и уяснить последствия, которые повлечет за собой прямое столкновение. Как правило, таких немых сцен было достаточно, чтобы кто-то один признал свою не правоту или физическую несостоятельность и сдался.
      Драки тоже, конечно, случались в Настином районе, и не просто драки, а какие-то бои гладиаторов, до полной, так сказать, победы. То есть до невозможности противником продолжать поединок. Ни сейчас, ни завтра, ни через неделю. Летальных исходов Настя не видела ни разу – бои либо прерывались налетом, по-другому не скажешь, ОМОНа, который метелил и правых и виноватых. Впрочем, были ли в этих битвах правые, трудно сказать. Либо дружки оттаскивали побеждавшего бойца от поверженного противника. И здесь тоже Настя понимала, что не из гуманизма, глубоко спрятанного под крепкими лбами, а из опаски довести приятеля до «мокрухи». До первой ли? А если и, скорее всего, не до первой, то тем более лишний раз не стоит мараться.
      Краем глаза она видела силуэт в дверях магазина, и это ее успокаивало. Если что, действительно можно заорать погромче – Виталик наверняка среагирует. Он ведь только и ищет повода, чтобы Настю это… Завлечь, одним словом. Тут уж она не ошибается. Да и мент у них там в магазинчике без дела мается.
      На высоком крыльце первого от угла длиннющего дома сидел парень в черной кожаной куртке и ярко-голубых джинсах. Настя скользнула взглядом по куртке – это была не дешевая «косуха», в которых рассекают гопнической наружности алисоманы и прочие малолетки без башен, но с жутким пафосом. По самой приблизительной прикидке, куртка тянула баксов на пятьсот. В этом Настя худо-бедно разбиралась.
      Вообще, незнакомец выглядел довольно странно. Вроде бы Настин ровесник, худощавый, невысокого роста, что было заметно, даже когда он сидел, с правильными чертами лица, в которых оставалось еще ой как много детского – в изгибе бровей, в гладкой нежной коже, в девственно чистом подбородке, хотя зачаточные усики вроде бы уже пробивались. И в то же время движения его были по-взрослому уверенными и точными, и голос не то чтобы мужественный, но вполне мужской. С интонациями пожившего, много повидавшего и много испытавшего человека, негромкий, но забирающий все внимание собеседника.