Черт бы их подрал, эту темноту, эту грозу и эту Полувечную, неожиданно появившуюся в моей квартире и так же неожиданно исчезнувшую в поле перед СКК. Снова хотелось выпить. Я выпил еще – бутылка по-прежнему оставалась в моих руках.
      Маленьким я любил выбегать на улицу в самый разгар грозы. Я снимал ботинки или сандалии, подворачивал брюки и широко шагал куда глаза глядят – сквозь стеклянную стену ливня глядели они не слишком далеко.
      На меня выливались все те миллиметры осадков, о которых предупреждало радио, но по мне – чем больше миллиметров валилось на меня с неба, тем лучше я себя чувствовал.
      Одна из моих бабушек при звуках грома шептала про Илью-пророка и его колесницу. Мне же представлялся каток для укладки асфальта, несущийся вниз по наклонной железной крыше. Громыхающий и подскакивающий на швах, соединяющих листы гигантской кровли.
      Веселый ужас шевелился внутри, когда я думал о том, что крыша может не выдержать и каток рухнет вниз, вминая в землю шпиль Петропавловки и укатывая приземистый город в жесткий серый блин.
      Если сейчас я попадаю под дождь, то сохну потом часами – влажные штаны липнут к заднице и стягивают бедра, рубашка врастает в спину. А тогда, в детстве, одежда моя высыхала на мне быстро и незаметно, я не испытывал от этого никакого неудобства и через несколько минут после того, как гроза заканчивалась, был уже свеж, бодр и сух.
      В то время прохожих на улице и без всякой грозы бывало обычно немного, а уж если польет – даже эти редкие гуляки моментально забивались в подъезды и парадные, в вестибюли метро и магазины, чтобы не промокнуть и не испортить прическу, чтобы не промочить ноги и не простудиться, а в общем, скорее, повинуясь стадному чувству – все стоят в подворотне, и я должен быть там же, со своим народом, в единстве с ним обретая силу и смысл существования.
      На меня смотрели неявно осуждающе, иногда усмехались, иногда ворчали. Я почти никогда не замечал ворчунов и насмешников, я всегда очень быстро уходил подальше от подворотен, на простор асфальтовых полей и рек – улицы в моем районе были конкретные, метров по сто в ширину. Говорили, что такая застройка делалась на случай войны. Мол, если будут бомбить, то дома не завалят проезжую часть и по ней свободно пройдут пехота и танки.
      Гулять под грозовым ливнем невозможно, под ним можно только быстро и целенаправленно шагать куда-то, а поскольку определенной цели у меня в такие минуты обычно не было, я просто быстро шагал вперед, чувствуя, что двигаюсь в единственно нужном для меня направлении.
      Ни впереди, ни позади ничего, кроме дождя и грома, не было, я шагал один в отмытом за секунды городе; суета и вонь общественной жизни оставались по ту сторону грозы. Когда я по какому-то стечению обстоятельств оказывался в грозу дома, то распахивал окна и включал что-нибудь вроде «Джудас Прист» на максимальной громкости. Хард-рок во время грозы воспринимается идеально.
      Темнота становилась все гуще, знакомые пятиэтажки вдалеке казались плохой гравюрой в неинтересной книге. И по-прежнему – никого вокруг, никого на тротуарах и улицах, ни единого собачника, ни единого бомжа за оградой Парка Победы. То ли от грозы попрятались, то ли мое сознание спрятало их от меня, изолировало, чтобы не терзали похмельную, пьяную душу. Хотя – как они могут меня терзать? Не боимся – терзанные!
      Однако нужно было двигаться, я замерз, да и водка кончалась. А в моем состоянии это никуда не годится. И еще хотелось бы выяснить, куда все-таки девалась Полувечная. Так хорошо мы с ней начали, я только, можно сказать, разошелся, разговорился. Меня на интервью раскрутить не слишком просто. Не оттого, что я строю из себя крутого, просто лень.
      Вот мой сын Марк любит, страсть как любит это дело. Ну и ясно: ему нужна «раскрутка», то есть впаривание себя всем – и тем, кто любит его музыку, и тем, кто не любит, и тем, кто его вовсе не знает, никогда в жизни не видел и вообще никакую музыку никогда не слушал, не слушает и вряд ли будет слушать добровольно.
      Несколько крупных артистов из числа моих знакомых никакой раскруткой никогда не занимались. А вот «Битлз» – занимались в полный рост. Лондон был оклеен афишами, а в магазины заходили молодые люди и спрашивали пластинки новой группы, о которой никто из торговцев слыхом не слыхивал, и пластинок этих, натурально, на прилавках не было.
      Когда молодые люди стали заходить каждый час, торговцы начали заказывать пластинки «Битлз». А одни мои дружбаны взломали сайт популярной радиостанции и завалили редакторов заявками со всего мира – с разных адресов приходили электронные письма, содержавшие просьбы поставить новую песню моих дружбанов. Очень это дружбанам помогло. Не так, как «Битлз», конечно, но все-таки…
      Ладно еще, если это «Битлз». А если нет? Тогда людям впаривают пустоту. А люди доверчивы как окуни, учуявшие под водой червяка. Клюют на все, что хоть как-то шевелится и пахнет. Духами ли, гнилью – пахнет и ладно. Едят за милую душу. Поп-певицы и панк-рокеры – все в одном ведерке, рыбак их на крючок нанизывает и бросает в мутную воду, а обитатели илистой лужи набрасываются и хоть и лопаются уже от обжорства, но все равно жрут.
      Марк тоже подает себя окружающим. Одевается специально, говорит с отрепетированными интонациями. Позы себе выстраивает, взгляд насматривает в зеркало по утрам. Запоминает понравившиеся выражения, дергает цитаты из художественной литературы, хотя какое отношение имеет художественная литература к тому, чем он занимается, я совершенно не понимаю.
      Марк не курит дешевые сигареты и всегда кладет пачку на стол. Я вот, например, обычно не вытаскиваю пачку из кармана. Не из жадности, а по причине того, что, как правило, забываю и сигареты, и зажигалку, где бы я их ни выложил – в кафе, в гостях, в студии, в клубе. Потому и вытягиваю одну сигарету за другой, как деревенский прижимистый мужичок, приехавший на ярмарку в районный центр.
      Марк же, окажись он в людном месте – а в других он не бывает, – сразу раскладывает перед собой яркую пачку, золоченую зажигалку, мобильный телефон модной модели (он меняет трубки раз в два месяца), органайзер, зубочистки, случайно выпавшие из кармана визитки, вылетевшие по очень точной траектории, микрокомпьютер со стилусом, иногда раскрывает лэптоп и время от времени поглядывает на монитор.
      Марк не пьет водку – он балуется дорогим вином и виски, считая, что это гораздо более стильно, чем простонародная сорокаградусная; при каждом удобном случае поносит фастфуд и говорит, что не ездит на метро. Я ему не верю, потому что знаю, сколько он зарабатывает. Но мое мнение о его образе жизни Марку неинтересно. Те же, на кого он работает, покупаются на его басни о красивой жизни и вздыхают, представляя себя в джакузи рядом с голым красивым Марком, прихлебывающим «Джек Дэниелз» и болтающим по мобильнику с Ямайкой.
      Я знаю: для того чтобы заиметь джакузи и партнеров на Ямайке, Марку нужно рисковать так же, как Нилу Армстронгу, ни с того ни с сего отправившемуся на Луну по приказу федерального правительства.
      Он связан грабительским контрактом, фирма платит ему наличными баксов не то двести, не то триста в месяц. Не разгуляешься на эти деньги. Правда, фирма время от времени покупает ему одежду и оплачивает студию, но в остальном – крутись как хочешь. А если Марк не будет поддерживать репутацию модника и вообще передового во всех отношениях парня, то популярность его тут же рухнет и концерты начнут слетать, короче, все пойдет наперекосяк. Не будет оплаченного студийного времени, прекратятся поездки, закроются двери телестудий.
      Он все делал очень правильно. И музыку играл правильную. Какое время, такая и музыка. В некий момент я понял, что Марк и его ребята ничем не отличаются от нас, от групп шестидесятых, все плывут в одном потоке.
      «Ху» были главными лондонскими модниками шестидесятых, блюз гремел в Англии и считался самым продвинутым стилем, потом стало модно играть арт-рок – «Ху» тут же записали «Квадрофению». Получается, что я тоже, как и Марк теперь, всегда играл самую модную музыку для своего времени.
      – Если бы я сейчас был в Англии, – сказал Марк, – и на дворе был бы шестьдесят восьмой, мне бы ой как просто было бы сделать свою группу и прославиться. Я бы играл блюзы и носил бы самую шикарную одежду.
      Истинно говорит сын, чистую правду. Рок-музыка была модной, играть хотели все, да не многие умели. Каждый стремился отличаться от окружающих, любые новые звуки сразу вызывали фурор. Шансов стать известным и начать выпускать пластинки, ездить в мировые туры и каждый раз после концерта продираться через толпу группиз – у каждого, умеющего играть на барабане, было девяносто девять и девять десятых.
      Случилась война во Вьетнаме – вещь важная и касающаяся каждого. Это было началом эпохи психоделии. В предчувствии информационной революции массы ощутили неопределенный зуд, справиться с которым помогали усилители «Marshall» и педали «Cry Baby». Словно предвидя глобальное и необратимое разобщение, которое провозгласила «Майкрософт», ребята играли все громче и громче, вопя о своих личных проблемах так, чтобы их услышал весь мир. Мы были модными со своим овердрайвом, с длинными волосами и рваными джинсами, модными на Западе, а в совке мы были суперэкстремалами, в совке за это били и сажали в кутузку, увольняли с работы и запихивали в клетушки психушек.
      Музыка не может быть пустой и бессмысленной, так же как она не может быть умной и глубокой. Музыка существует вне всяких категорий, это люди навешивают на нее эпитеты – для упрощения, для того, чтобы попытаться объяснить необъяснимое. То, что играют Марк и его друзья, критики моего возраста называют бездуховным и безыдейным примитивом. То, что звучит по радио, люди, считающие себя образованными и искушенными в изящных искусствах, не слушают или слушают с презрением и негодованием.
      Эти презрение и негодование следовало бы обратить на самих себя, ибо музыка не создается искусственно, она живет, невзирая на предпочтения интеллигентной части населения.
      Музыка существует вся и сразу, во все времена.
      Человек только открывает клапаны, через которые она может пройти.
      И – вызывает музыку: разную, в зависимости от своего состояния, настроения, чувства голода, любви, ненависти, жадности, зависти, преданности, пресыщенности, любознательности, веры в Бога, сексуальной неудовлетворенности, ощущения собственного уродства и неполноценности, мании величия, разрухи, благоденствия, богатства, утомления, бедности, радости, одиночества, усталости, щедрости, гордости, презрения, скаредности, хитрости, смелости, силы, мудрости; в зависимости от шума машин за окном, от боли, от ветра с гор и гула лавин, от монотонной поступи каравана верблюдов, от алчности, от безумия и бесконечной войны, от запаха цветов, от смеха детей, от нехватки времени, от тесноты, от смрада помоек, от бешеных, неисчислимых оргазмов, от вони заводских труб, от вкуса хорошего вина и чистого спирта, от гомосексуальных опытов, от наркотического опьянения, от ощущения бесконечности и понимания ничтожности каждого отдельного человека, от желания положить в свой карман весь мир, от смирения и целомудрия, от ночной тишины и мерцания компьютерного монитора, от удара током, от автокатастроф и падений самолетов, от ужаса перед экзаменом, от шероховатости колоды под щекой и свиста топора, от эпидемий и моров, от аутодафе, от гвоздей в ладонях, от количества снятых скальпов, убитых китов, сожженных танков, построенных пирамид, от настроения террористических организаций и цен на ганджу, от приливов и отливов, от потепления климата и смещения магнитных полюсов, от выхода в космос и внезапного отключения Интернета.
      Что человек хочет, то он и слышит; как может, так и звучит. Марк соглашается со мной, когда я говорю, что общество в целом безобразно обуржуазилось, он кивает и ухмыляется, он говорит, что ничего, кроме пустоты, сейчас уже произвести нельзя.
      Пустота – самая радикальная, а значит, самая настоящая музыка нашего времени. Какая еще музыка может появиться в обществе, где люди изолированы друг от друга, где они друг в друге не нуждаются, где за обилием информационных технологий живое общение становится атавизмом и где даже телефон, убивший когда-то эпистолярный жанр, выглядит полнейшим и безобидным анахронизмом, если не абсолютным рудиментом в приличной квартире?
      Рано или поздно эта пустота шарахнет по мозгам жителей дискретного мира, уснувших на бегу за очередной прибылью; очередная книга, купленная ими, будет состоять из чистых белых листов; музыка пустоты дойдет до апогея, до белого, ритмично структурированного шума. И начнет потихоньку появляться новая культурная оппозиция, вырастут новые еретики, исповедующие живопись на холсте и жанровые романы, в моду войдут мелодии, выходящие за пределы одной октавы, и для того чтобы петь, снова нужно будет развивать связки и учиться сольфеджио.
      А пока – камикадзе несут в мир художественно оформленную пустоту; герои жертвуют своим вкусом и мастерством ради высшей цели, ради того, чтобы взорвать вместе со своими творческими амбициями пластмассовые соты нашего нового мира; чтобы разрушить его, обратить в прах; чтобы снова голые люди оказались на голой земле, присмотрелись бы друг к другу на троллейбусной остановке и по пути на постылую, но необходимую работу, потихоньку начали бы насвистывать навсегда, казалось бы, забытые мотивы.
      – Ты чего?
      – Кто? – не понял я.
      – Чего бормочешь? Куда ехать?
      Я стоял на проспекте Гагарина возле кособоких грязно-белых «Жигулей». Дверца машины была распахнута, из салона высовывался пожилой водитель с бледно-зеленым небритым лицом.
      – Ну?
      – В центр, – сказал я и выбросил на газон пустую бутылку. В лобовое стекло машины ударил длинный и прицельный раскат грома.

      Я и думать не мог о том, что окажусь в постели девчонки, которая окрутит меня под желудочный рокот бас-геликона и утащит в свое логово, не дав доесть свежайшую кулебяку, которую я успел заказать после свинины. Третий раз подряд мы крутили «The Division Bell».
      – Слушай, – сказал я. – Можно сделать две вещи? Во-первых, уменьшить громкость, а во-вторых, чего-нибудь поесть. А то из ресторана так сорвались, я как следует поужинать не успел.
      – Еды никакой нет, – спокойно ответила Марина. – Я же сама пошла в ресторан – не просто так, наверное. Месяц ничего не ела. А дома нет ничего. Нужно снова выходить.
      – А почему это ты месяц не ела? Голодала? Диета?
      – Так. Не хотела.
      – Болеешь?
      – Да.
      Вообще, мне еще в ресторане показалось, что девушка не в себе.
      – Я тоже месяц по-человечески не ужинал. И знаешь, мне гораздо больше нравится «Claster One», – сказал я, выпив рюмку. – «High Hopes», по-моему, слишком депрессивная песня.
      – Это плохо? – спросила девчонка, ничуть не удивившись тому, что я услышал, как она бормотала про себя.
      – Да нет. Половина лучшей музыки, созданной человечеством, совершенно безысходна и мрачна, как нефтеперерабатывающий завод в ночь перед праздником.
      – Почему в ночь?
      – Ну, ты понимаешь… – внимательно разглядывая девчонку, начал я. – Нефтеперерабатывающие заводы – они где большей частью расположены?
      – Откуда я знаю? – Девчонка даже не пожала плечами, настолько ей было все равно, где находятся нефтеперерабатывающие заводы.
      – В основном на юге. Там, где нефть есть, Ну, чтобы ее далеко не возить. Представь себе: темная южная ночь, глаз выколи, что называется. В цехах никого нет, только трубы, всяческие агрегаты и огромные ржавые приспособления для переработки нефти. Ну, там, котлы, чаны, может быть, резервуары. Лестницы…
      – Какие еще лестницы?
      – А как же? Как же без лестниц? Без лестниц разве доберешься до края чанов?
      – А зачем туда добираться?
      – Чтобы проверить, как там нефть перерабатывается. Не надо ли чего добавить?
      – Это вы с супом путаете.
      – Ладно, не в этом дело. Так вот, смотри: ночь, темная южная ночь. Сверчки скрежещут в степи, рабочие спят пьяные, а завод пустой, темный, только где-то капает нефть, кап-кап, бензин протекает из канистры – вж-ж-ж… хлюп-хлюп… Миллиарды смертей простейших организмов, превратившихся за тысячелетия в нефть, и теперь те мертвые организмы убивают еще раз, перегоняют в бензин, этот результат многократной смерти миллиардов…
      – У вас случайно шизофрении нету? – спросила девочка. – Это я так, без обид.
      – Нету, – ответил я.
      – А-а. Тогда ладно. Костюмчик у вас хороший. Вы не шпион будете? Извините, конечно.
      – А что вам мой костюмчик?
      Костюмчик как костюмчик. Костюм этот я не надевал уже и не знаю сколько лет. Даже не помню, с какой стати я его купил. Кажется, во время очередного увлечения Гари Ньюменом и «новой романтикой», которая к тому времени уже давно перестала быть новой.
      Я ничего не понимаю в костюмах и никогда по собственной воле их не надевал. Помню, первый пришлось примерить перед выпускными экзаменами в школе. На этом настояли родители, а я был еще недостаточно жесток для того, чтобы прямо сказать папе с мамой железное «нет».
      Я не знаю, почему я так не любил костюмы и до сих пор не люблю. Они всегда казались мне одеждой пролетариата. Бомжи обожают ходить в костюмах – грязных, старых, рваных, но – костюмах. А кроме бомжей, еще лояльные к правительству работяги-пропойцы. Костюмы у них явно еще свадебные, крой их немоден да и никогда не был модным. Лояльные к правительству работяги не носят модной одежды, и, кажется, специально для них выработан особый стиль, который не может быть модным никогда, как бы причудливо ни менялись вкусы и настроения портных, торговцев, а также хозяев ткацких фабрик и мануфактур.
      Каждый мужчина, их тех, кто называет себя «настоящим мужиком», имеет хоть один захудаленький, но костюм. Как правило, тот, в котором он стоял под венцом, если венцом можно назвать мармеладный взгляд чиновницы отдела регистрации бракосочетаний.
      Когда «настоящий мужик» спивается, он продает все, но костюм оставляет до последнего. В костюме он продолжает чувствовать себя членом общества и считает себя вправе давать советы окружающим – в очереди у пивного ларька, – поучать молодежь и уверенно критиковать всех и вся – от футбольных команд до правительства, не говоря уже о таких элементарных вещах, как искусство, мораль и нравственность.
      Спившиеся мужики в грязных, обветшалых, древних костюмах вызывают не жалость, а, скорее, раздражение своей пыльной кондовостью и неколебимостью их идиотского кодекса чести, своеобычного этикета и омерзительного ханжества.
      Костюм нивелирует, костюм говорит об отсутствии фантазии и желании слиться с окружающими, костюм лоялен и безлик, будь он хоть от «Красной зари», хоть от haute couture.
      Впрочем, сам я тоже всегда ходил в униформе – джинсы-клеш, потом джинсы-дудочки, потом джинсы-бананы, потом любые джинсы, жилетки, косухи, банданы, цепи и перстни, кожа, замша и опять джинсня. Что костюм, что косуха – один черт. Только получается, что я еще более уперт, чем мужики-пропойцы. Бомжей после революции в городе не осталось совсем, а я гуляю в своих кожаных штанах, живой реликт, оживший памятник, вырванная страница из старой энциклопедии, гонимая ветром по утреннему асфальту.
      Сегодня я отчего-то решил выйти в свет, надев старый, единственный свой костюм. Мне казалось, что в новом качестве я буду выглядеть в нем естественно и такая форма одежды позволит мне разгуливать по городу, не привлекая внимания.
      – Вам бы еще темные очки, были бы вылитый шпион. В фильмах пятидесятых годов такие персонажи мелькали довольно часто. Характерный был тип – шпион. В черной паре, брюки-дудочки, черные очки. Такой шпион с элементом стиляжничества.
      – Да что ты понимаешь! – сорвался я на фамильярность. – Этот костюм – чисто модовский. Лондон семьдесят первого… Или Лондон восемьдесят третьего…
      – Ну, здесь вам не Лондон.
      – Это точно. Не Лондон. И Сид Барретт здесь не живет…
      – У меня есть последняя фотография Барретта.
      – Это какая?
      – Ну, последних лет. Он уже толстый, лысый. Ты знаешь, он совсем уже музыку не слушает. То есть рок. И не говорит о ней.
      – Да? А ты с ним разговаривала?
      – Мой папа пытался.
      Я постепенно переставал понимать происходящее. Папа разговаривал с Сидом Барреттом. Кто же такой ее папа? В стране, где рок-музыка фактически запрещена, и не один и не два уже года, – папа разговаривает с Барреттом. С человеком, который не дает интервью и вообще избегает общения, с человеком, который скрылся от мира за стенами домика в пригороде Лондона и изменился до неузнаваемости. Как этот неизвестный мне папа смог на него выйти?
      Девочка хихикнула. Совсем по-детски. Это ей не шло. Лицо сморщилось, нос покраснел, глаза заслезились, на секунду исчезла загадка, передо мной сидела просто школьница, любительница розыгрышей.
      – Какое у вас лицо, – сказала она, вновь собравшись и посерьезнев. – Не верите?
      – Ну почему? Мало ли, всякое бывает.
      Конечно, всякое бывает. И в ресторане она мне сказала: «А хотите – поехали ко мне?» – и я поехал. Совсем недавно мне казалось, что меня не тянет на молоденьких. А на поверку выяснилось – тянет.
      – А хотите – поехали ко мне? Я вам покажу и Барретта, и еще много чего. Вы, я вижу, человек понимающий.
      – Так прямо и к тебе?
      В принципе, я был не против, но, с другой стороны, хотелось пошпионить – в первый раз все-таки вышел, так сказать, на работу.
      – А что такого? Или вы на самом деле шпион?
      – Слушай, перестань!
      Я слышал, что к нам прислушиваются. Разговоры вокруг нас стали тише, и меня накрыла душная волна чужого внимания.
      – Ладно, поехали. А у тебя…
      – Никого нет. Я живу одна, – сказала девчонка. – Кстати, как вас зовут?
      – Боцман, – ответил я.
      – А меня – Марина.
      Я расплатился, и мы отправились в путь. Марина жила в двухкомнатной квартире на улице Куйбышева, в старом доме с толстыми стенами – хотелось бы назвать их «теплыми», но дом был полностью перестроен, от старого остался только фасад, поэтому стены были хоть и толстые, но холодные и бездушные.
      Я не успел толком разглядеть обстановку, как Марина потащила меня в постель. Пока мы шли от ресторана до дома, я успел еще выпить пива, поэтому не особенно сопротивлялся. Марина по пути к постели включила музыку – понятно, «The Division Bell», – и мы рухнули на широкую девичью тахту.
      Для меня это приключение не бог весть какое, дело житейское и вообще рядовой случай из жизни. Тем более что совокупляться Марина не умела совершенно. Лежала, как тонкий подогретый матрац. Правда, раскраснелась слегка, и на том спасибо. И все время, пока я ползал по Марине, надо мной гремели Гилмор и его компаньоны.
      Я сполз на пол, налил себе водки – бутылка стояла рядом с кроватью.
      – А соседи на тебя не стучат? – спросил я. Марина все-таки сделала музыку потише.
      – Пока не стучат.
      – Что значит – пока?
      – То и значит. Так ты скажи мне теперь – ты шпион все-таки? Или мне показалось?
      Ну что я мог ей ответить? Если уж у такой малютки я вызываю подозрения, значит, надо что-то менять. Однако раскрываться я не стал. Пусть думает что хочет.