Знать бы только, где он, этот предел.
      Комнаты Марины Штамм были пусты. В них не было ни мебели, ни пустых коробок, ни даже обычного при распродажах и переездах хлама – обрывков веревки, кусков упаковочной бумаги, тряпок, разных, оказавшихся ненужными мелочей: старых авторучек, сломанных карандашей, ключей от неизвестно каких дверей, гнутых заржавевших вилок и ложек, газет, проводов и проволочек, разнокалиберных гвоздей, скрепок, шайб и винтиков, сломанных аудиокассет, исцарапанных компакт-дисков, рваных домашних тапочек, расколотых цветочных горшков, вышедших из моды люстр и задохнувшихся от старости магнитофонов. Комнаты были идеально пусты и чисты. Из стены торчали телефонные провода – конец оборванного двужильного кабеля походил на гадючий язык.
      Мы сидели на полу – я, Соловьев и Марина, – а над моей головой висел огромный портрет Сида Барретта в тяжелой раме: единственное, что осталось в квартире от так называемой обстановки.
      Они уезжали. Не слишком далеко, но – навсегда.
      Оказывается, Отец Вселенной знал Марину давно и дружил с ней, насколько он вообще мог с кем-нибудь дружить.
      – А что тут такого удивительного? – ответил он вопросом на мои вскинутые брови. – Все, кто так или иначе занимается музыкой, знают друг друга. Или так, – он махнул рукой на Марину, – или через кого-то.
      – Это называется «заочно», – сказал я.
      – Да насрать, как это называется. Главное – все знают всех.
      То, что они знакомы, было не самым интересным из рассказанного мне Отцом Вселенной.
      – Ты знаешь, кто убил ее маму? – спросил Соловьев. Марина смотрела в стену.
      – Ну откуда же мне знать? – Я пожал плечами. – Обвиняют меня – вот все, что я знаю.
      – Да никто тебя не обвиняет. Пока ты ведешь себя хорошо, никто тебе слова не скажет.
      – Это даже мне понятно, – сказал я. – А ты знаешь, кто убил на самом деле?
      – Знаю. И ты его знаешь. И я знаю.
      Отец Вселенной почесал стеклянный глаз, словно муляж мог что-то чувствовать.
      – Я? Я его знаю? Уж не Карл ли Фридрихович?
      – Да что ты! Нет, конечно. Карл в жизни сам мараться не будет. Аристократ хуев. Нет, это не он сделал. Это сделал Шатун.
      – Кто?
      – Шатун. Которого я нанимал в свое время для охраны концертов. И ты его прекрасно знаешь.
      – Ты про него говорил, что он полный мудак. Но я его не знаю.
      – Да. Мудак редкостный. Это он меня, кстати, уделал.
      – М-да, – промычал я. Что тут еще скажешь?
      – Он тебя возит. Это водитель ваш с Карлом. Витя.
      – Витя…
      Надо же. Вот так история. И тут я вспомнил того мужика в Красном Селе, который двигался мне навстречу. Я шел в ночной магазин. Или уже из магазина. А мне по дороге попался дядька – лицо уткнул в воротник, сам коренастый, ухватистый такой. Да, похож. Как это я сразу не вспомнил? Не сопоставил. Концы же явно были где-то совсем рядом – уж больно оперативно сработали менты. Оперативно и четко, минута в минуту. Все было рассчитано, все отрепетировано. Скоты.
      Отец Вселенной наблюдал за мной, и, когда по моему лицу ему стало ясно, что информацию я усвоил, он сказал:
      – А вывел тебя на Татьяну в ту ночь – я.
      – Ты?
      – Ну да. Я, правда, не рассчитывал, что на концерте тебя отметелят, то есть это как раз не было запланировано. Но от меня требовалось спровоцировать твою поездку к Штамм. А ты был в такой отключке, что и провоцировать ничего не понадобилось. Возможно, впрочем, Шатун настропалил своих ребят – мол, пусть они тебя уделают, чтобы подстраховаться. А может быть, они сами завелись. Кто их разберет.
      Отец Вселенной вздохнул.
      – Понимаешь, я же ведать не ведал, что они там удумали. Если б знал, что такое душегубство затеяно, отвертелся бы как-то. А со мной – втемную. Замутили, голову задурили – это они умеют, сам знаешь. Сказали: твоя задача привезти Боцмана к Штамм. Дальше – отваливай. Все про папу ее рассуждали, – он кивнул в сторону Марины. – Как им на него выйти. Как с ним подружиться, как международное сообщество умаслить. Умаслили. По уши теперь в говне.
      – Папу? – спросил я.
      – Ну да.
      – У меня папа – эмигрант, – включилась в разговор Марина.
      – Не просто эмигрант, – уточнил Отец Вселенной, – а большой человек. Профессор. Он с моим папашей дружил раньше, пока не отвалил. У тебя, кстати, детей нет, Боцман?
      – Нет.
      – Это хорошо.
      – Почему же?
      – Ты слабый. Нет, точнее, не слабый, а слишком добрый. И нерешительный. Гуманист ты, вот ты кто. А родители должны быть сильными и богатыми. И злыми. Тогда только они смогут помочь своим детям. А если родители будут слабые, бедные и гуманные, их дети либо вырастут бандитами – кто в душе, а кто и на деле, – либо вообще не вырастут.
      – Это ты к чему?
      – Это я к тому, что нас с Маринкой вытащили родители. Мои родственники постарались, хотя и напряжены были основательно. Долго меня терпели, уже думали добро дать на каюк – Карл-то с Рудольфом хотели меня замочить. Ну, а Шатуну это только в удовольствие. Однако сразу не вышло, а в больнице меня уже пасли. Решили выпихнуть за границу – и мне хорошо, и у них руки чисты. И взятки гладки. А тут еще Маринкин папа подключился – убийство Татьяны, все дела. В общем, вони много, а они этого не любят.
      – Мама у меня еще тот фрукт была, – вставила Марина. – Нехорошо так о маме, но истина дороже.
      – Да, мама твоя была фрукт, это точно, – согласился Отец Вселенной. – Стукачка всем известная. Что они там не поделили, этого уже никто не узнает. А тебя, – Соловьев ткнул меня пальцем в грудь – решили разыграть в своей партии. В министры культуры, веришь ли, хотят тебя протащить. А министр культуры у нас – это, сам понимаешь…
      – И на фига им меня в министры?
      – Ну, Рудольфа с его родословной в министры не возьмут. Между тем амбиции у него чисто президентские. Так что он поставит тебя, а управлять будет сам. Ты же не сможешь управлять? Скажи?
      – Не смогу. Да и стараться не буду.
      – Вот видишь, у них все правильно рассчитано. И отказаться не сможешь. Сломали они тебя. Ты и сам не заметил.
      – Как это – не заметил? Еще как заметил.
      – Ну, хорошо, раз так.
      – У нас самолет через два часа, – сказала Марина. – Вот, просто решили с тобой попрощаться. Все-таки не чужой.
      – Да уж, – я улыбнулся. – Не чужой. А с Шатуном-то что? Так и оставите?
      – Нам, как знатным стукачам, это запросто, – сказал Отец Вселенной и добавил: – Шучу. Мне с ним разбираться нельзя, иначе не выеду отсюда. А мы с Мариной решили: важнее самим в живых остаться и на свободе. Что до Шатуна… Есть у меня тут пара-тройка пацанов. Извини, не скажу тебе, кто такие. На их совести все оставляем. Как они решат, так и будет.
      – Кстати, Русанов тоже визу себе хлопочет, – вдруг сказала Марина. – Затрахался он тут читать стихи ваших рокеров.
      – Да, – подтвердил Соловьев. – Дружок твой намылился за кордон.
      – Мне-то что? Я не собираюсь.
      – Да уж ясно. Куда тебе. Извини, я не в обиду.
      – Ничего. Просто я привык тут уже. И годы… Пойду в министры. Или не пойду.
      – Куда ты денешься? Пойдешь как миленький!
      – Парни, давайте собираться, – сказала Марина. – На дорожку мы уже посидели. Такси сейчас придет.
      – Какое такси? А твоя тачка? – Я посмотрел на Колю Соловьева.
      Коля встал, опираясь на палочку, блеснул красным стеклянным глазом.
      – Держи.
      Он перехватил палочку левой рукой, а правой вытащил из кармана ключи и бросил мне. Я поймал.
      – Подарок тебе. От меня. Мне-то она на хер теперь не нужна. Обстановку мы с Маринкой продали, а машину решили тебе отдать. Ты же без тачки всю жизнь… Пора уже.
      – Спасибо, – сказал я. – Очень признателен.
      – Брось.
      – А это от меня, – Марина показала на портрет Барретта. – Снимешь сам?
      Я встал на цыпочки и, приподняв раму, снял портрет с крючка, на котором он держался.
      – Пошли, – буркнул Отец Вселенной.
      Рядом с домом стояла соловьевская «Нива», а возле нее – черный «Мерседес»: частное такси. Я-то знал, что все частные такси на самом деле принадлежат специальному отделению полиции нравов. Тут тебе и прибыль, тут тебе и информация – очень удобно устроились наши полицейские.
      – Ничего? – кивнул я на «Мерс», обращаясь к Отцу Вселенной.
      – Да брось ты, а то я не знаю, чьи это тачки! Ничего они нам не сделают. Они только и ждут, когда мы отсюда свалим. А то Маринкин папочка такой вой на весь мир поднимет – мало никому не покажется. Зачем им это? Решат все по-тихому. Так что не волнуйся.
      Мы пристегнули портрет на крышу «Нивы» – лицом вверх. С вертолета или с низко летящего самолета это, должно быть, выглядело достаточно забавно.
      – Ну, пока, – сказал Коля Соловьев. – Может, когда-нибудь и увидимся.
      – Счастливо тебе. – Марина Штамм обняла меня за шею и поцеловала в губы. Я ее поцеловать не успел – она отпрянула и пошла к такси.
      – Бывай, министр! – шепнул Отец Вселенной и еще раз сверкнул стеклянным глазом.
      Они сели в черный, словно оплывший от самодовольства и достатка «Мерседес». Я не стал провожать его глазами – повернулся и вскарабкался в свою (теперь уже свою) «Ниву».
      Водить машину я умел. Правда, с тех пор как выучился, за рулем сиживал редко, но при взгляде на циферблатики и рычаги понял: за то время, что я проездил на общественном транспорте, в способе управления автомобилем, в общем, ничего не изменилось.
      Тронул потихоньку – машина пошла легко. Я вспомнил, как Отец Вселенной, Колька, говорил мне, что поменял двигатель и за его «Нивой» теперь ни одно полицейское такси не угонится.
      Врал, конечно. Догонит «Мерс» эту жестянку. А вот «Волга» – из тех, на которых большинство ментов продолжает шастать по улицам, – может быть, и отстанет.
      Запикал мой мобильный – сейчас он выстреливал мелодию «The Voice» «Муди Блюз» 81-го года.
      – Ты куда намылился? – спросил меня из трубки Карл Фридрихович.
      – В каком смысле?
      – В самом прямом. Проводил этих мерзавцев и давай езжай домой. Есть срочное дело. Сегодня едем с тобой на телевидение, нужно несколько слов сказать.
      – О чем? О том, что я планирую выйти в министры?
      – А, ты об этом… Ну что же, в целом, этот сопляк все правильно тебе рассказал.
      – А ты что, слышал? – спросил я.
      – Ну вот видишь. Куда тебе самому руководить, если ты даже не допер, что я тебя слушаю через твой мобильный. Ты бы хоть его дома оставлял, что ли. Это же элементарно. Ладно, не обижайся, мы же взрослые люди. И я тебя действительно очень уважаю и ценю. Но дело есть дело, и к делу нужно подходить серьезно, нужно взвешивать все «за» и «против», уметь трезво оценивать свои силы. Ведь это признак мудрости, так ведь?
      Я гнал машину на юг. На Московском проспекте попал в «зеленую волну» и расслабился. Включил соловьевский магнитофон. Кабину наполнили бодрые аккорды «Роллинг Стоунз»: «Вали с моего облака!» – пел Джаггер.
      Мне не жалко было тех, кого я сдал. Я даже немного завидовал им. Они сразу пройдут через фильтр – проверку на серьезность своих намерений, проверку на то, слабаки они или нет. Они же пока не опасны. Они – молодняк. Их не сошлют, не посадят, им просто сделают внушение. Серьезное внушение, болезненное даже, но – не смертельное. И не ломающее судьбу. Просто предупреждение. И они уже сами решат для себя, в какую сторону им двигаться. Они пройдут первые классы школы за неделю – я в свое время проходил их несколько лет.
      – Что молчишь? – спросил Карл.
      – Музыку слушаю.
      – Ну ладно, давай поворачивай.
      – А ты что, знаешь и то, где я еду?
      – Знаю.
      – Откуда?
      – Работа такая. Ты со мной уже несколько месяцев, а так ничего и не понял.
      – Все я понял.
      – Соловьев рассказал? Да он сам лох, козел и гопник. Он ни черта не понимает. Приезжай давай, поедем на телевидение, по пути еще побеседуем.
      – Хватит, набеседовались, – сказал я и засмеялся.
      Побеседуем, как же. Хрена тебе. Хорошего – понемножку.
      Я выехал на Пулковское шоссе. Возвращаться домой не хотелось. Пить месяцами с потным и унылым комиком Сатировым? Слушать мудацкие, прошедшие цензуру Рудольфа песни? Идти в министры?
      В открытое окошко дул ледяной ветер, впереди сверкало чисто вымытое растаявшим снегом шоссе. Поеду-ка я в Москву. Что меня здесь держит? В Москве я не был уже черт знает сколько. У меня там куча друзей. Была во всяком случае. И они, наверное, наслышаны о моих успехах. А потом… потом двину на Алтай. В горы. Мне всегда думалось, что в горах можно встретить что-то необычное. Призрак Майлза Дэвиса, к примеру. На Алтае я наверняка встречу это необычное.
      Говорят, что музыканты – великие музыканты – не умирают, а просто исчезают неведомо куда. Потому что они имеют ключ к двери, в которую можно выйти, минуя смерть.
      Вот, может быть, где-нибудь в горах Алтая и сидят они – Майлз Дэвис, Моррисон, Леннон, Чарли Паркер, Хукер, Палмер, Кобейн. Ходят там по облакам Харрисон и Галлахер, Пресли и Меркьюри. Дремлет где-нибудь под кустом Джеймс Браун. А может быть, они где-нибудь в другом месте. Какая разница? Бензин продается везде, а денег у меня на бензин достаточно – по старой привычке я все наличные деньги всегда носил с собой.
      – Я последний раз говорю – вернись! – крикнул из трубки Карл Фридрихович.
      Я выбросил трубку на дорогу и нажал на педаль газа.
      Что они мне сделают? Не убьют же, в конце концов!
      Я не под домашним арестом, никаких подписок о невыезде не давал. Мало ли, куда я хочу съездить, – какое их дело? То, что я никому никогда ничего не скажу из услышанного сегодня, – в этом может сомневаться только полный идиот. Вокруг одни стукачи – зачем же мне говорить им то, что и так всем известно? Вчера еще можно было сказать – всем известно, кроме меня. А теперь известно и мне. Так зачем что-то кому-то рассказывать?
      Перекрывая стоунзовские риффы, сзади запела полицейская сирена. В зеркальце я увидел две машины – ну конечно, «Волги» с мигалками. Они шли за мной аккуратно, не приближаясь, но и не отставая.
      Посмотрим, на что способен соловьевский движок!
      Я сделал рывок – «Волги» приотстали. Я тормознул – нагнали и снова пристроились, держа дистанцию. Теперь между ними я увидел черное рыло «Мерседеса».
      Впереди на обочине что-то взорвалось. Потом еще несколько раз – фонтанчики снега выстроились рядком, как столбики ограждения.
      Я обернулся и увидел, что из окошка крайней левой «Волги» торчит черное дуло автомата. Или винтовки. Разглядеть на ходу было сложно.
      Идиоты. Пугать меня вздумали! Я вам покажу «Формулу-один».
      Моя рука вывернула ручку громкости до предела, и «Стоунз» загремели, перекрывая гудение двигателя.
 
I was sick and tired, fed up with this
And decided to take a drive downtown
It was so very quiet and peaceful
There was nobody, not a soul around
I laid myself out, I was so tired and I started to dream
In the morning the parking tickets were just like
A flag stuck on my wind screen
I said, hey! you! get off of my cloud
Hey! you! get off of my cloud
Hey! you! get off of my cloud
Don’t hang around cause twos a crowd
On my cloud…
 
      В лобовом стекле справа от меня образовалась аккуратная дырочка.
      Да они совсем ума лишились. Машину мне портят!
      Я попробовал еще покрутить ручку громкости – она уперлась: громче сделать было уже нельзя. На самом деле этого мне было более чем достаточно. С моим-то слухом.
      Рядом с первой дырочкой в стекле появилась вторая. Любимая музыка переливалась, звучала вокруг, крутилась воронкой в тесной кабине. Я оказался в центре этой воронки, музыка звучала сзади, спереди, справа и слева, она была над головой и снизу, она обнимала меня, гладила, проникала сквозь поры.
      Музыка была повсюду, и я растворился в ней.

Часы стоят

Умрем за попс!