– Какой еще Джонни? Ты что, совсем затормозил, Брежнев? Какой Джонни?
      – Ладно тебе. Рядом с тобой сейчас стоял парень. Ты с ним говорила.
      – Да. Только не парень. Мужчина стоял один. – Полувечная криво улыбнулась. – А люди в вашем городе небогатые живут.
      – В каком смысле?
      – Да снять меня хотел мужчина. А я с ним стала договариваться. Интересно мне было, на сколько я по здешним расценкам потяну. Поговорили.
      – И что? – спросил я. Глупо довольно спросил, но ничего другого в голову не лезло.
      – Не сошлись.
      – А-а.
      – Я его послала, он и ушел.
      – Послала. Мог ведь и по ушам тебе дать.
      – Мог, не мог, какая разница? Не дал ведь. А ты где пропадал?
      Мне вдруг стало не по себе. Полувечная не разубедила меня, да, кажется, и не слишком старалась это сделать. Я готов был поклясться, что буду целый год слушать песни Кобзона, если тот, кого я только что видел, – не Джонни. Покойный Джонни. Как принято считать.
      – Что? – спросил я, забыв вопрос журналистки. – А ты это… Принарядилась…
      Платье Полувечной с виду тянуло больше чем на тысячу баксов. А может, на пятьсот – я не слишком разбираюсь в женской одежде. Для меня главное, чтобы она горячила мою кровь и лишала меня здравого смысла.
      – А камера твоя где? И все остальное?
      – В одном месте оставила. Когда ты сказал, что должен съездить по делам, я решила заглянуть к своей подружке.
      – Когда я сказал? По каким делам?
      – Ну, возле стадиона. Возле СКК. Ты сказал, что должен съездить к жене, а со мной, мол, это неудобно. Договорились с тобой встретиться вечером. А город у вас и вправду маленький – видишь, еще до клуба не дошли, а уже встретились.
      – Какого клуба?
      – «Терраплейн».
      Все правильно. В этот клуб я и собирался двигать – только не с Полувечной, а с Кирсановым. И решение посетить концерт Марка пришло совсем недавно – когда мы после очередной распивочной увидели на стене афишу.
      – Что ты мне мозги трахаешь, девочка? – спросил я как можно более грозно.
      – Не получается у тебя наезжать. Тембр не тот, – сказала журналистка.
      – На обострение идешь?
      – Да господь с тобой, Брежнев, ты что? Так хорошо мы с тобой гуляли… Ну, выпил, забыл, что же обижаться?
      – А камера твоя где?
      – Да у подруги же осталась, я говорю. Я у нее ночевала в прошлый раз, когда в Питер приезжала. Два месяца назад. Вещи вот забыла.
      Она опустила глаза и посмотрела на свое платье. Покачала головой.
      – Хороша я была тогда. Но не в этом дело. Мы что, ссоримся с тобой, что ли? Прости, а? Я не хотела тебя обидеть.
      Кто-то толкнул меня в плечо. Я обернулся и увидел солидного господина. Под ручку господин вел плотную, тяжеленькую мадам в обтягивающем джинсовом костюме.
      – Чо встал на проходе? – с северным выговором бурильщика рявкнул мужик.
      По Литейному шли люди, и их было много. Шли парни, девчонки, хорошо и не слишком хорошо одетые. Веселые, хмурые. Равнодушные и любопытные. Шли милиционеры в поисках легкой наживы и просто так, беспечно посмеиваясь рассказанному напарником анекдоту. Шли пенсионеры со злыми и добрыми лицами. Прошествовал грубый бурильщик с дамой, следом за ними пронеслись пять цыганок, спешно вытаскивая из распахнутых на грудях кофт своих демонстрационных пучеглазых младенцев.
      Ребята и девчонки пили пиво, ели мороженое и пирожки. Кустами были разбросаны по тротуарам Литейного семейные выводки – папа-мама-дочь (сын). Зигзагами молний, бросками летели по проспекту пьяные – от стены к поребрику, снова к стене, чиркнуть плечом по водосточной трубе, замереть на мгновение, чтобы обрести утерянное равновесие, и – снова вперед, по своим потаенным делам и непонятным для непосвященных радостям.
      Улица была полна народа, а по чистому, золотому от не желающего валиться за горизонт солнца небу очень быстро летели редкие перистые облака.
      Меня охватило отвратительное чувство нереальности окружающего мира – уже не в первый раз в течение сегодняшнего дня мне показалось, будто все, что происходит вокруг, я вижу на гигантском экране – не то телевизора, не то кинотеатра. Причем экран этот менялся в размерах – иногда он делался крохотным, как почтовая марка, и по нему семенили микроскопические горожане и гости нашего города. А иногда – вот как сейчас – делался здоровенным, панорамным.
      Когда мир сжимался, то вокруг светящегося экранчика сгущалась космическая чернота; она душила меня, я начинал потеть и задыхаться, и тут рамки видимого микромира раздвигались, и он превращался в мир «макро», обволакивавший меня со всех сторон; повсюду я видел огромных людей с непропорционально вытянутыми или сплюснутыми головами, людей, беззвучно шевелящих губами и тонущих в золотистых искорках, порхающих в стоячем воздухе.
      – Я сейчас сознание потеряю, Света, – сказал я. – Чтой-то мне нехорошо. Слушай, я, кажется, умираю, а?
      – Нет, – спокойно ответила Полувечная. – Ты точно не умираешь.
      Она взяла меня за руку и толкнула к стене. Я ударился плечом о библиотеку им. М.Ю.Лермонтова
      – Ну все, все, – запричитала Полувечная. – Соберись.
 
      Последний раз я слышал про «соберись» в школе, на выпускном экзамене по литературе.
      С Джонни я еще не был знаком, зато дружил с Одним Зубом и Хряком.
      Когда я читал стихи А. Пушкина, то думал об Одном Зубе. Тогда я хотел стать таким, как он.
      Один Зуб был длинным, тощим, длинноволосым парнем года на два старше, чем я. Он ходил в порванных на коленях джинсах, и хулиганы не били его только по причине высокого роста Одного Зуба. Он казался очень сильным и опасным, хотя на самом деле таковым не был. Но имидж – это мы начали понимать уже в те годы – вещь очень важная. Иногда она важнее даже, чем суть человека. Особенно в той штуке, которая у нас называется шоу-бизнесом.
      «Встречают по одежке», – говорит народная пословица. В шоу-бизнес нужно войти имиджем вперед. Что до того, что «провожают по уму», – до этого просто не должно дойти дело. Нормальный человек не доведет ситуацию до того, чтобы его из шоу-бизнеса «провожали» – ни по уму, ни по чему-то другому. В шоу-бизнес попал – держись изо всех сил. Проводить оттуда должны только в могилу. Если провожают при жизни – значит, карьера не сложилась.
      В те годы, когда Один Зуб еще был для меня примером, а Хряк был жив, здоров и полон сил, мы не задумывались о тонкостях шоу-бизнеса, да и самого понятия такого для нас не существовало.
      Я читал на экзамене «К Чаадаеву», а душа моя стремилась к Хряку. У Одного Зуба я был вчера – он любил, когда гости приходили к нему на работу. Один Зуб, которого звали так за отсутствие одного переднего зуба, работал продавцом в радиомагазине. Иногда он забывал получать зарплату – столько денег валилось на него «сверху»: покупатели переплачивали за модные, только что появившиеся в продаже советские кассетные магнитофоны. Переплачивали легко и не смущаясь. Особенно яростно платили грузины.
      Даже далекого от музыки человека эти факты должны были заставить задуматься. Но задумываться люди не любят. Для тех, кто задумывается, они придумали специальные называния. Те, кто задумывается, называются творцами, мудрецами, философами, учеными, диссидентами, поэтами и художниками.
      Люди правильно делают, что обозначают думающих людей особенными словами – в противном случае большинство «художников» трудно было бы отличить от токарей, а «философов» – от уличных хулиганов. По-настоящему думающие люди тем не менее тоже попадают в этот круг, но их не так уж много. Недавно я пытался вспомнить кого-нибудь из американских диссидентов и понял, что их на самом деле – всего ничего. Заппа, Нил Янг, Лу Рид. То же самое и у нас. Большинство так называемых диссидентов по прошествии времени оказываются мелкими людишками, плоскими напыщенными купчиками. Строят себе дачи в Вермонте, покупают особняки в пригородах Парижа.
      За музыку платили хорошо. Я-то знал уже, что это – самое главное и значимое дело моей жизни. И покупатели, дававшие Одному Зубу возможность существовать безбедно и даже с некоторой, допустимой для СССР долей бытовой роскоши, подтверждали правильность моего выбора. Люди готовы были платить столько, сколько скажет им Один Зуб, – за комфорт, который привносит в дом качественное звучание музыки.
      Люди платили сумасшедшие деньги за пластинки, которые нельзя было купить в советских магазинах. И я сам платил, и Один Зуб платил – чем дальше, тем больше, пока не понял, что тратит все заработанные нечестным трудом деньги на виниловые диски в изумительных тяжелых картонных конвертах.
      Мы ставили свои диски на полки и хвастались друг перед другом – у кого полка больше занята. Самым богатым среди нас считался парень, у которого дома было три метра пластинок.
      Сейчас в моей квартире забиты дисками все стены, а похвастаться этим я по-прежнему могу лишь перед двумя-тремя знакомыми коллекционерами. Остальные только качают головами и хорошо, что не называют душевнобольным.
      Захаживая к Одному Зубу в магазин и наблюдая за покупателями, я понял, помимо всего прочего, что денег у нашего народа – куры не клюют.
      Потом, много позже, во время очередного дефолта, я видел, как совсем прозрачные старушки покупали на оптовом рынке тонны сахарного песка и центнеры гречневой крупы. Старушки боялись, что продукты подорожают, и брали впрок. При этом денег у каждой из них на руках было много больше, чем в тот момент у меня. Американцы на вопрос «Как дела?» отвечают «Fine!», то есть «Все отлично!», и с улыбочкой проваливаются в недра подземки. Русские жалуются на убыточный бизнес, рост цен и безысходность бытия, с кислыми мордами садятся в свои «Мерседесы» и едут играть в бильярд.
      Как ни парадоксально, но деньги, осознал я, категория не экономическая, а мистическая. Они не подчиняются законам математики и физики. Если в одном месте денег убудет, то совершенно не обязательно, что их прибудет в другом.
      Я смотрел в железные глаза завуча и по ее требованию после «Чаадаева» принялся за первую главу «Онегина». Стихи А. Пушкина я знал хорошо, завуч же меня ненавидела люто, несмотря ни на какие дактили и амфибрахии, которыми я лихо козырял на уроках.
      Завуч Татьяна Сергеевна, будь ей неладно, где бы она ни была, прекрасно понимала, что у меня на уме. А на уме у меня были «Битлз», «Лед Зеппелин» и червонцы-четвертные, которые, для того чтобы дома оказались и Битлы и Зеппелин, нужно было иметь в обязательном порядке.
      Она знала, что я занимаюсь фарцовкой возле гостиницы «Мир», что я пью пиво и курю, она ненавидела мои джинсы, в которых я, после всех скандалов и запретов, продолжал ходить в школу; ее лицо сжималось, как мехи гармошки-трехрядки, когда я кривил губы во время рассказов о книгах Виля Липатова – за одно только имя этого автора можно ненавидеть все его книги, думал я. Слава Богу, книг современных советских писателей в школьной программе не водилось. Но, как они, учителя, говорили, их нужно было освоить факультативно.
      Я едва не довел Татьяну Сергеевну до паралича, пытаясь выяснить у нее разницу между «обязательно» и «факультативно». По завучу получалось, что слова эти суть синонимы. Я же утверждал обратное – сам того не ведая, пропагандируя лозунг грядущих времен: «Что не запрещено, то разрешено».
      То есть что не обязательно читать – можно не читать. Вообще говоря, книги я любил. Однако заставить себя читать про героические будни современных мне комсомольцев – просто не мог. Современных комсомольцев я видел в разных видах и понимал, что все о них написанное – подлая, липкая и циничная ложь.
      Партийные руководители, строившие школьную программу так, чтобы, пройдя ее, ученик после окончания десятого класса остался оболванен, но жив, все-таки не решились включить в обязательный курс произведения современных советских писателей. Это могло добить детскую психику.
      Путь Ленина из конспиративной квартиры в Смольный, которым он шел в ночь штурма Зимнего, проверить дотошному школьнику невозможно – кто его знает, шел Ильич указанными переулками, или сиганул через проходной двор, или вовсе ни на какой конспиративной квартире его и духу не было, а сидел он в обтянутом синим шелком кабинете и дул чай вприкуску с ходоками и Дзержинским. Здесь можно врать взахлеб, все равно никто проверить не сможет. Подвиги же современных комсомольцев и героические типажи видны невооруженным глазом на каждом шагу.
      «Будешь на них смотреть – далеко не уйдешь», – говорила мне завуч, выхватывая из моих рук фотографии «Дип Перпл» и «Холлис». Когда же я в ее присутствии начинал рассказывать о всемирной славе и невероятных достижениях, в том числе и коммерческих, этих групп, Татьяна Сергеевна была готова убить меня на месте, тело разрубить на куски, куски заковать в кандалы и заточить эти останки в Петропавловскую крепость лет на сто.
 
      – Хватит, – поморщилась Татьяна Сергеевна, когда я начал читать из «Медного всадника». – Что тебе нравится из современных советских писателей?
      Как большинство позднесоветских женщин, переваливших за сорок, она была косноязычна.
      – Ничего, – ответил я в тон завучу, отрицая наличие у советских писателей души. – В том числе, – не смог я удержаться, – и их произведения.
      Бульдожья морда завуча стала похожа на банку с малиновым вареньем. Это ей шло – в такие минуты в облике Татьяны Сергеевны появлялась какая-то живинка, намек на органику.
      – Что значит – ничего?
      – Значит – ничего, – смиренно ответил я.
 
The leaded window opened
to move the dancing candle flame
And the first Moths of summer
suicidal came, suicidal came,
 
      – напевал я про себя и потел от нетерпения – я очень, очень любил Элвиса Костелло и рвался к Хряку. Один Зуб, наверное, уже там и, наверное, они уже слушают последнего Костелло… Впрочем, «Джетро Талл» я тоже любил и часто пел песни Андерсона. Обычно, как сейчас, про себя.
      – Я не могу поставить тебе положительную оценку, – быстро пробулькала завуч. Говорить внятно ей мешала кипящая внутри ненависть. Мне показалось, что она слышит мою песню.
 
Suicidal came, suicidal came…
 
      – Ты меня больше так не пугай!
      – Что?
      Я обрел себя там же, где и потерял, – у библиотеки имени М.Ю. Лермонтова.
      – Я правда испугалась, – сказала Полувечная. – Все в порядке?
      – В полном, – ответил я.
      – Да-а… Старость не радость.
      – В каком смысле?
      – Ну, понимаешь, ты начал падать. Побелел весь – и по стеночке, по стеночке…
      – И что?
      – Я тебя поддержала… В трудную минуту, хе.
      – Не такая уж она и трудная. Подумаешь, сознание стал терять. В моем возрасте это бывает. Не видела, что ли? На улицах народ так и валится. Ничего страшного. Правда, некоторые – кто неудачно падает – затылком трескаются. Так что я стараюсь, когда мир уходит, быть поближе к стеночке. Помогает. Впрочем, спасибо за помощь.
      Полувечная посмотрела мне в глаза – серьезно и странно. Так смотрят молодые девушки, когда влюбляются.
      Я поежился. Мороки от этой любви бывает столько – не дай Бог!
      – Не за что, – тихо сказала журналистка.
      – И то верно, – согласился я. – Знаешь, мне сейчас вспомнились школьные годы. Тебе не нужно для интервью? Рассказ о детстве великого артиста?
      Полувечная посмотрела на маленькие наручные часики.
      – Школьные годы… Самое время. – Она кивнула.
      – Нет, про школьные годы – это мы уже проехали.
      Возле входа в клуб народа не было – вероятно, мы пришли слишком рано. Сколько сейчас времени, я понятия не имел – часов на руке не оказалось. То ли я их забыл дома еще утром, то ли потерял, когда со мной случился очередной провал памяти. Что-то сегодня эти провалы зачастили. Обычно – ну, один-два в день. А сегодня – просто всплошную идут.
      – Смотри-ка. – Полувечная сжала мою руку. – Смотри, кто идет.
      По Литейному широкими шагами несся Один Зуб. Сейчас он был уже не тощим, как в юности, в магазине радиотоваров, а наоборот – толстым, бритым наголо и похожим на активного, действующего бандита. Только глаза у него были добрыми. У бандитов таких не бывает. Но глаза Одного Зуба были маленькими, и увидеть их выражение постороннему человеку было практически невозможно, поэтому незнакомые люди Одного Зуба боялись.
      – Вы туда? – крикнул издали Один Зуб.
      – Куда? – спросил я.
      – Ну, на Марка. Я иду. А вы-то идете?
      Один Зуб подошел и пожал мне руку. Я ее не протягивал. Один Зуб просто схватил ее, стиснул и отпустил.
      Во времена нашей юности Один Зуб умудрился собрать полную коллекцию пластинок «Дип Перпл» и «Блэк Саббат». Тогда это было равносильно подвигу Стаханова – в силу полной виртуальности обоих подвигов. И почетом, в связи с наличием серьезной для 1977 года коллекции, Один Зуб пользовался в нашем кругу таким же, как Стаханов в кругу восторженных доярок, швей и регулировщиц уличного движения.
      Сейчас Один Зуб работал музыкальным продюсером. Звезд с неба не хватал, однако на хлеб с маслом зарабатывал. Под его крылом грелись молодежные коллективы «Аниматор» и «Неистовые». И те и другие играли музыку, точь-в-точь похожую на музыку моего Марка.
      – Папа! – крикнул мне Один Зуб. – Папа! Ты в курсе?
      – Чего?
      Полувечная высунулась из-за моего плеча.
      – Здрасьте! – пискнула она совсем по-детски.
      – Здрасьте, – ответил Один Зуб. – Это кто?
      – Света.
      – Ясно. На малолеток потянуло?
      – Нет. Это журналистка.
      Я почему-то смутился. Хотя повода не было. Даже если бы меня действительно потянуло на малолеток, смущаться я из-за этого не стал бы. Наоборот, скорее похвастался бы. Хотя когда тянет на малолеток – это старость. Мужчина, что называется, в соку всегда предпочтет женщину опытную и в возрасте. Я себя чувствовал вполне «в соку» и с девушками младше тридцати не дружил.
      – Журналистка? Во как! – снова крикнул Один Зуб. – Местная?
      – Из Москвы, – прошепелявила Света.
      – Из Москвы… Я тебя не знаю.
      – Ну и что?
      – Я всех в Москве знаю, – сказал Один Зуб, и это была почти правда. Иначе он не был бы продюсером, пусть и средней руки.
      – Ну вот, теперь познакомились, – улыбнулась Полувечная.
      – Папа! – заорал Зуб. – Так я не понял, вы идете на Марка?
      – Идем, – сказала журналистка.
      – А хочешь я тебя удивлю?
      – Нет, – честно ответил я, но Одного Зуба это не остановило.
      – Я с твоим Марком сегодня подписал контракт. Он теперь мой!
      – Ну и что?
      – Ну как? Здорово же! Все свои люди! Хочешь почитать? – Один Зуб полез в сумку, болтавшуюся у него на плече.
      – Нет, – сказал я.
      – Ладно. Вижу, вижу – ты недопил. Пошли быстрее. Я без машины – въебался вчера в какого-то урода. Ремонтирую. Так что пешком хожу. Знаешь, мне нравится – жир сгорает. Пошли быстрее, пошли! Мне нужно пораньше быть, мы с Марком еще не все тонкости утрясли. Был бы кто другой – послал бы в жопу, а для него, ради нашей дружбы, сам понимаешь, все будет шоколадно.
      – Очень интересно, – сказала Света. – И очень кстати вы с этим контрактом. И очень хорошо, что именно сегодня… Вы даже не представляете, насколько вам повезло!
      – Представляю, – отмахнулся от Полувечной продюсер. – Еще как!
      – Нет, ничего вы не представляете. Вы меня еще вспомните.

      Зазвонил домашний телефон. Он меня последнее время вообще не тревожил. Как отрезало. По делам звонили только на мобильный. И Карл, и Сатиров, и молодежь из клуба, если ей, молодежи, что-то было от меня нужно. Я взял трубку.
      – Это Соловьев.
      – Кто? – не понял я и тут же, по голосу, узнал. Отец Вселенной.
      – Привет, – осторожно сказал я.
      – Ну надо же. Такой большой человек, а со мной как с другом-приятелем, – пробурчал Отец Вселенной. – Может быть, и в гости заедешь?
      – Куда? – спросил я.
      В трубке зашуршало, и где-то вдали прорезался женский голос. Тоже знакомый.
      – Сюда? – спросила женщина. – Прямо сейчас? А не боишься?
      – Нет, – ответил Отец Вселенной, и тут я понял, что женский приглушенный голос принадлежал Марине Штамм. Той самой, с портретом Сида Барретта на стене, дочери покойной Татьяны.
      – Приезжай к Марине, – сказал Соловьев. – Прямо сейчас. Адрес напомнить?
      – К какой Марине? – на всякий случай спросил я.
      – Да не придуривайся. Ты не слышал ее, что ли? А, Слушатель?
      – Слышал.
      – Ну вот. Давай в темпе, времени мало. И, кстати, может быть, и денежку захватишь? Которую ты мне до сих пор все еще должен?
      – Захвачу.
      Раньше я умел удивляться – новой пластинке, неожиданному и сильному дождю, дешевому и хорошему портвейну в деревенском магазинчике, да мало ли чему еще – жизнь моя была разнообразна и остра. Теперь же, после моего знакомства с Карлом и Рудольфом, удивляться я перестал. Меня не покидало ощущение, что времена года перестали сменять друг друга, что они, как физическое явление, прекратили свое существование.
      Все последнее время мне казалось, что на дворе что-то вроде осени. Бывают такие дни – солнца нет, но и дождь не идет. Не морозно, но и не тепло. Ветер не дует, небо серенькое, на деревьях – половина листьев облетела, половина еще висит. В такие дни кажется, что невидимый водитель, несущийся на машине времени, в кузове которой валяется наш пыльный мирок, убрал ногу с педали газа, и движение продолжается по инерции – скорость уменьшается и вот-вот упадет до нуля.
      В моем случае она уже упала. Я стал неподвижен.
      Приходил Сатиров – у него была пауза в гастролях, и он появлялся у меня как по расписанию, с утра. Просиживал до глубокой ночи и уходил спать в семейной постели.
      Он мне не мешал. Во время пития из первой бутылки мы молчали – я слушал музыку, Сатиров думал о своей несчастной, с его точки зрения, судьбе. Когда приходила очередь второй, Сатиров начинал говорить о Швайне.
      Раньше я думал – когда вообще думал об этой парочке, – что они, Сатиров и Швайн, друзья не разлей вода. Такое складывалось впечатление от их выступлений. По крайней мере от тех, что я случайно видел по телевизору.
      Оказалось, что они ненавидят друг друга люто и страшно, как только один успешный артист может ненавидеть другого успешного артиста. В том, что они работают вместе и что их дуэт крепко связан как бешеной популярностью, так и деньгами, вложенными в него и приносимыми выступлениями, Сатиров тоже видел злой умысел вездесущего Рудольфа Виссарионовича.
      – Он, сука, специально так все разложил, чтобы мы вместе были. Приковал нас друг к другу. Теперь до самой смерти буду рядом с этим мерзавцем, – говорил Сатиров, а на носу его зрела капля, что случалось каждый раз, когда он испытывал сильные эмоции.
      Я спросил его как-то – на сцене не мешает?
      – На сцене я сильных эмоций не испытывал уже лет десять, – сказал артист. – Даже рядом со Швайном чувствую себя вполне нормально. Но встреть я его на улице – убил бы гада. У нас и гримерки разные, и приезжаем мы на концерт разными путями.
      – А репетируете как? – удивился я.
      – А никак. Репетирует тот, кто играть не умеет. Публике же все равно. Она у нас давно отучена отличать хорошую работу от халтуры. Учим текст дома, сходимся уже на сцене. Ну, я-то профессионал, а этого козла иногда так заносит, что не дай Бог. Публика же хавает – на чистом глазу.
      Артем Швайн был некогда популярным среди специалистов искусствоведом. Чем он не угодил Рудольфу Виссарионовичу – неизвестно. Может быть, наоборот – угодил, и угодил сильно. Так угодил, что следователь, или кто он там (я уже не был уверен в том, что Рудольф Виссарионович – обычный следователь; так перед ним все благоговели, так его все боялись, что он не мог быть обыкновенным следаком; Рудольф был в чистом виде начальником, и не низкого ранга; после рассказов Сатирова выходило, что Рудольф просто родня Зевсу-громовержцу), сделал из кабинетного и широким массам неизвестного критика настоящую звезду. Теперь его фамилию знали даже старики и дети, не говоря уже о среднем поколении. Его знали солдаты и матросы, космонавты шутили на орбите цитатами из его монологов. С днем рождения его поздравлял президент, и он был постоянным гостем на разного рода правительственных праздниках – от открытия нового фонтана в Петербурге до приема делегации из дружественной Португалии в Москве. Настоящая фамилия Швайна была Швейников. В допсевдонимный период он много крови попортил Сатирову, который не нуждался в сценическом имени, так как с фамилией ему повезло еще при рождении.
      Швейников в свое время написал тома статей, в которых громил Сатирова, называл его театр (а у моего нового знакомого был даже свой театр, о чем я узнал не без удивления) педерастическим отстойником и всемирным центром по обмену опытом между бездарностями и параноиками. Он даже дрался несколько раз с Сатировым, встречая его то в Доме кино, то на премьере его же очередного спектакля.
      – А теперь вот, – говорил Сатиров во время распития третьей бутылки, – дружки вроде бы. Партнеры. Одна радость – Рудольф этой сучаре псевдоним придумал вполне свинский.
      И так он бубнил каждый раз до вечера. Несколько недель я слушал его, потом понял, что слушатель ему нужен не как мозг, впитывающий информацию, переваривающий ее и выдающий резюме, а просто как живое физическое тело.
      Поэтому я спокойно занимался своими делами – перебирал компакт-диски, листал энциклопедии, тренькал на древнем «Гибсоне», пописывал доносы. Иногда приходили проститутки-виолончелистки – тогда мы с Сатировым расходились по разным комнатам. Жизнь шла своим чередом.
 
      Поездка к Марине Штамм для меня теперь была сродни позыву отправиться в экспедицию на Северный полюс. Так я прирос к своему дивану, так обленился, что отвык уходить из дома дальше, чем до ближайшего супермаркета. А в супермаркете меня знали – то ли как постоянного посетителя, то ли стараниями куратора – и давали в кредит, если я забывал дома бумажник.
      На концерты меня возили Карл и Витя. Последний, как всегда, сидел за рулем, а куратор по обыкновению плел мне какую-то ахинею про важность моей работы и внимание, с которым я должен к ней относиться. Время от времени Карл приносил мне на подпись какие-то протоколы и счета, я их подписывал, не читая, потому что разобраться в колонках цифр и бессмысленной бюрократической словесной вязи было выше моего разумения.
      Значит, Отец Вселенной на свободе, думал я, осторожно спускаясь по эскалатору метро. Голова кружилась – может быть, от похмелья, а может быть, потому что давно не спускался под землю.
      Люди вокруг были агрессивны и серы лицами. Какая бы власть ни куражилась наверху, в метро всегда одно и то же. Тупые, сонные глаза, идиотское топтание на месте и общая тенденция сбиться потеснее в кучу и аккумулировать максимально возможное количество ненависти к человечеству.
      В середине вагона было свободно, возле дверей кипела густая каша из голов, рук, ног, портфелей, рюкзаков, детей, грудей и спин – каша была горячей и пахла застарелой, пережаренной бедой.