Был еще один канал, обеспечивавший мне постоянный доход, – торговля шаманкой, но теперь, в свете последних событий, я и не знал, стоит мне продолжать этим заниматься или эта синекура по умолчанию отпала. Никто из моих новых начальников не давал мне на этот счет указаний, поэтому, от греха подальше, я решил пока не суетиться. Кое-какие деньги у меня еще оставались, а о дальнейшем я по обыкновению не задумывался. В моей жизни бывало так – и очень часто: деньги появлялись совершенно неожиданно в тот самый момент, когда в кармане не оставалось даже на метро и перспектив не виделось решительно никаких.
      Но они появлялись. Кто-то что-то предлагал продать, кто-то что-то хотел купить, кому-то нужна была моя консультация, и все быстро налаживалось. Я иногда думал, что Господь, если он есть, действительно хранит меня. То ли за какие-то неведомые мне самому заслуги, то ли из чистой благотворительности. Благотворительность я терпеть не могу в любом ее проявлении, поэтому предпочитал думать, что имею заслуги.
      После четвертого «Цеппелина» я слушал «Дженезис», «Дип Перпл», «Гонг» и «Клэш», прошелся по старым немцам, начав с «Эмбрио» и «Крафтверк» и добравшись постепенно до «Аджитейшн Фри», слушал что-то еще, а когда понял, что из колонок звучит «Квартет Анны Карениной», осознал: прошли уже сутки с тех пор, как я сел писать поправки к уставу.
      Вероятно, кто-то и домогался меня, но на этапе «Electric Cafe» я выключил оба телефона.
      Спать не хотелось, я включил мобильник, и он тут же начал выпикивать мелодию «Drop» из пятого альбома «Софт машин». Как я и думал, звонил мой куратор.
      – Готово? – спросил он.
      – Что? – переспросил я.
      Мало ли что куратор имеет в виду. Может быть, дополнения к уставу, а может быть, список потенциальных или реальных врагов народа.
      – Да устав же, устав…
      – Заходи, – сказал я.
      Я решил быть теперь с ним на «ты». Посмотрим, что из этого выйдет. Не посадит же он меня за фамильярность со старшим по званию. Какое у меня звание в полиции нравов, я не знал, но подозревал, что если оно и есть, то будет всяко ниже, чем у куратора.
      Он появился в дверях через две минуты. Сейчас Карл Фридрихович был похож на пожилого рокера, несколько часов назад побывавшего в руках властей. Волосы, прежде ухоженные и уложенные, были подстрижены неровно и торчали из головы неопрятными кустиками; куртка, принадлежавшая ранее какому-нибудь пилоту ВВС США, была выпачкана мелом; брюки мятые, лицо опухшее, в общем, среди офицеров он был бы сейчас не на месте. А на месте он был бы – во всяком случае, с такой внешностью – в приснопамятных «Волосках» в короткий период их взлета.
      – Что это ты такой потрепанный? – спросил я, приветливо, как мне казалось, улыбаясь.
      – Мы снова на «вы», – хмуро ответил Карл.
      Я пожал плечами.
      – Хорошо, на «вы».
      – Вот так лучше, – сказал куратор. – Борзеть-то не надо.
      Я молча прошел в комнату. Карл Фридрихович, проследовавший за мной, шагнул к столу и поворошил разбросанные на нем бумаги.
      – В целом неплохо, – сказал он, пробежав глазами текст моих поправок. – Именно на том уровне бреда, на котором и держится вся эта затея.
      – В смысле? – не понял я. – Какого бреда? Вырисовывается солидное предприятие… Я тут и бухгалтерию подбил кое-какую. Смотрите…
      – Какую там бухгалтерию? – пробурчал Карл. – Оставь. Пустое.
      – Как? Что? Ничего не состоится?
      Я был искренне обеспокоен. Идея клуба мне нравилась, и я думал, что смогу выполнять новые обязанности стукача легко и без ущерба для моей совести и моих неплохих, в общем-то, знакомых. А главное – что мне наконец-то будет облегчен доступ к западной музыке, и будет позволено более или менее спокойно репетировать и играть людям нормальным, умеющим это делать и пишущим отличные песни. Кое-какие из них я слышал. Некоторые люди в нашем городе писали серьезные песни. В полной неизвестности писали, в бедности и под постоянной угрозой репрессий.
      – Со своим дерьмом завязывай совсем, – сказал куратор.
      – С каким?
      – С шаманкой. – Карл Фридрихович строго взглянул мне в глаза. – Понял?
      – Да я и так… Я и не собирался…
      – Вот и не собирайся. Вопрос закрыт. Влетишь – никто тебя прикрывать не будет.
      – Да я и… А почему вы это вдруг?…
      – Потому. Полгорода кричит, что у тебя можно купить дурь.
      – Какие полгорода? Кто кричит?
      – Кто надо, тот и кричит, – ответил куратор.
      Я заметил, что на костяшках правой кисти Карла Фридриховича запеклась кровь.
      – Что смотришь? Работа у нас такая, – вздохнул куратор. – Собачья… За культурой следим.
      Он поднес к глазам кулак, посмотрел на ссадины, украшающие тыльную часть ладони.
      – Я сегодня этого козла вонючего, можно сказать, от смерти спас…
      – Кого? – спросил я, уже понимая, о ком идет речь.
      – Ну ты ведь знаешь, – промычал куратор, облизывая разбитые пальцы. – Ну знаешь ведь, что же ты голову морочишь?… Я сразу чувствую, когда человек врет. Такой талант у меня. У тебя талант – слышать то, что другие не слышат, а у меня – встроенный природой детектор лжи. В общем, можно сказать, что в нашей конторе заурядных людей нет. Теперь нет, – добавил он, еще раз осматривая свои раны. – Наехали на него конкретно, – продолжил куратор. – Ну, я в курсе был, конечно. Сообщили. А ты говоришь, – он повысил голос, – стукачи, стукачи…
      – Я не говорю, – ответил я.
      – Не говоришь, так думаешь. Меня не обманешь. А если бы не эти стукачи, замочили бы твоего Отца Вселенной за милую душу. Хорошо, я успел вмешаться…
      Куратор вздохнул и подошел к полке с компакт-дисками.
      – Что тут у тебя новенького?…
      – Ты бы те вернул сначала, – вырвалось у меня. Карл Фридрихович ухмыльнулся.
      – Никуда твои диски не денутся… А ты давай одевайся.
      – Что случилось?
      – Сейчас поедем. Проветримся.
      – Куда?
      Карл Фридрихович снял с полки «Fairytales», мой любимый альбом Донована и сразу несколько дисков «Грейви Трейн».
      – Возьму, – пробормотал он и сунул диски в карман куртки. Матюгнувшись про себя, я пошел одеваться.
      – Вот только материться не надо, – бросил мне вслед Карл Фридрихович. – Культурой все-таки занимаемся…
      На улице нас ждала машина. Хорошая «Волга» новой модели, почти как «Форд» моды прошлого десятилетия. Научились делать.
      – Познакомься, – сказал куратор, кивнув на парня, сидевшего за рулем.
      – Виктор, – тонким голосом пропел детина, парень не парень, мужик не мужик… С виду не слишком здоровый, но меня не обманешь, я на своем веку много видел таких парней. Штангу каждый день, поди, толкает. И не по одному разу.
      – Боцман, – представился я и протянул водителю руку. Он слегка пожал ее – суставы не хрустнули, но пальцы онемели.
      – Витя теперь будет за тобой присматривать, – улыбнулся Карл Фридрихович. – А то мало ли что…
      – Что – мало ли что? – спросил я.
      – Ну вот, понимаешь, с Отцом Вселенной тоже ведь никто не думал, что так выйдет. А прознали про его подлинную сущность твои друзья-рокеры… И чуть не убили. Он в больнице сейчас. В реанимации. Если бы не я…
      Куратор хлопнул Витю по покатому плечу, обтянутому защитного цвета военной курткой. Почти такой же, как у Карла Фридриховича. Только что-то в покрое ее было ординарное, в отличие от точных офицерских карманов и швов на куртке куратора.
      Ординарный Витя хрюкнул и положил на баранку кисти рук, густо покрытые татуировкой.
      – Куда едем? – спросил я, чувствуя себя откровенно неловко. Витя звякал железом, которым были набиты его карманы, – в металлических звуках я различил тонкий сип ножа и уханье кастета, заглушаемые жалостливой чечеткой мелочи.
      – В «Бедные люди», – сказал куратор.
      – Да? И что мы там будем делать? Рокеров ловить? Их там сроду не было.
      «Бедные люди» – самый фешенебельный клуб нашего города. Вернее, один из самых фешенебельных. Они, фешенебельные, у нас все разные. «Последний рубль» славится шаркающими притоптывающими самбами-румбами Бубы и Ренегата. «Шнапс» ориентирован на русские песни с закосом в народность, деревеньки-купола, трава-мурава, парни в вышитых рубахах и девки в кокошниках. «Кострома» была местом демократичным: там играли в бильярд дипломаты нижнего звена, мелкие государственные чиновники и полицейские. Бывали в «Костроме» и заслуженные артисты – все это я знал из слухов, рассказов и газет, которые изредка читал в метро. Сам я в «Костроме» не был ни разу.
      Машина со свистом пронеслась по полукружью стрелки Васильевского острова, перелетела через мост Реформации и юркнула в лабиринты Петроградской стороны.
      «Бедные люди» находились в помещении бывшей котельной, которая когда-то располагалась в трущобах неподалеку от зоопарка.
      В дореволюционную эпоху здесь пьянствовали городские художники из непризнанных, молодые музыканты, просто модные бездельники. Потом грянула революция, и лавочка закрылась. Бородатых художников, бритоголовых бездельников и крашеных музыкантов разогнали. Большинство их них остепенилось и влилось в тихую и благостную общественную жизнь.
      Когда я сталкивался с кем-нибудь из своих старых знакомых на улице, он (или она) спешил скорее пройти мимо, а если уж совсем неудобно было сделать вид, что меня не замечает, останавливался, что-то мямлил, испытывая отчетливо слышимую мною неловкость или даже страх.
      Неловкость от того, что он (или она), стоящий передо мной, в полном порядке, что он (или она) только что вернулся с Кавказа или Байкала, где отдыхал с семьей, что у него (у нее) приличная машина и костюм, пошитый «Новой зарей», а на мне много раз стиранные джинсы, куртка от американских кустарей и сапоги, которые по его (ее) представлениям прилично надевать только на родео. Что у меня вместо хорошей, взрослой прически тощий хвостик на затылке, что я бегу в метро, а у него, у нее в гараже приличная машина, что у меня в кармане тысячи три зеленых, а у нее, у него – всего полтинник. И что эти три штуки – на сегодняшний день весь мой капитал, а у него, у нее – тысяч триста на кредитке и гарантированных две-три в месяц.
      Я чувствовал, что даже стоять рядом со мной они считали чем-то не то чтобы противозаконным, но дискредитирующим их поступком. Я, например, хоть с жабой рядом стоял бы и разговаривал, если бы… Ну да, если бы я эту жабу любил, если бы она была мне нужна.
      А эти… Никто из них меня не любил, и не нужен был им я, со всеми моими пластинками и книгами. У них теперь другие увлечения, другие развлечения, другие маленькие разрешенные слабости и другие грешки, входящие в кодекс порядочного гражданина и приличного человека.
      – А почему так темно? – спросил я, глядя в окно машины.
      – Что? – встрепенулся Витя.
      – Темно, говорю.
      – Так скоро ночь, вот и темно.
      – Ночь? – удивился я.
      – Счет времени потерял? – спросил меня куратор.
      – Ну, не так уж чтобы очень, – сказал я. – Просто… работы много навалилось.
      – Будет еще больше.
      С одной стороны, это было приятно; я подумал о своей бухгалтерии: чем больше будет работы, тем больше я смогу накрутить себе деньжат. А с другой – работать я в принципе не любил. Еще Марк Твен сказал, что человек, в сущности, для работы не приспособлен. Он от нее устает. Правильно сказал.
      – Выходим. – Куратор тронул меня за плечо.
      Витя замыкал нашу маленькую процессию. В «Бедных людях» работал фейс-контроль, и охранник мог запросто не пустить посетителя внутрь, если тот ему просто-напросто не понравился.
      Мы охраннику понравились. Даже Витя, кажется, ему приглянулся. Когда наш шофер проходил мимо горы мяса в толстом пиджаке, та хрюкнула и засопела, словно унюхала после долгого скитания по пустыне представителя своего вида, с которым можно перекинуться хрюком-другим, почесать друг другу спины и, весело переглядываясь, покопаться рыльцами в земле, разыскивая съедобных червячков и паучков.
      Мы прошли по узкому коридору, темному настолько, что мне хотелось взяться за плечо идущего впереди Карла Фридриховича. Коридор дышал звуками: за стенами шуршали бумаги в кабинетах администрации, сухо потрескивали пересчитываемые купюры крупного достоинства – другими здесь не расплачивались, – сзади шаркали тяжелые подошвы охранников, кто-то тихо рыгал, в туалете журчала вода, впереди дробился и отскакивал от стен и пола звон посуды, покрываемый длинными нотами двух виолончелей.
      – Пойдемте в конец, – сказал Карл Фридрихович, когда мы достигли зала.
      Пожелание куратора показалось мне неприличным по форме, но я не стал его комментировать.
      Я не натыкался на беспорядочно разбросанные по залу столики только потому, что слышал прямо перед собой то плеск наливаемой в рюмку водки, то тяжелое дыхание самки, возбужденной респектабельностью кавалера.
      – Вот наш стол, – сказал куратор.
      Сурово сказал, давая понять, что мы не развлекаться сюда закатились. Не «столик» – игриво, по-купечески. Котлетки киевские два раза, шампанское на тот столик… Даже близко этого не было. А было – вот это стол! На нем едят. Потом сидят…
      Со стороны туалета к столу подошел молодой человек, лицо его в полумраке было не разглядеть, но по шуршанию пиджака и тихому шмыганью я опознал модного парня Сухорукова. Он мне отчего-то сразу не понравился, хотя стиляжную музыку я всегда любил. Хоть Билл Хейли, хоть «Дюран Дюран» – все мне нравилось, все, что тормошило обывателя и заставляло его на улице пучить глаза при встрече с модным парнем или девушкой.
      Сухоруков же был модным – что называется, и вашим и нашим. Вроде стильно одет, а в то же время органично смотрелся бы и в офисе «Радости», к примеру, и в конторе какого-нибудь завода.
      Этакий молодой менеджер, как бы без царя в голове, а на самом деле сослуживцы и начальство знают – с царем, еще с каким царем. Еще всех начальников подсидит и коллег превратит в подчиненных, раболепствующих перед новым прогрессивным руководителем. Потом дома, сидя на кухне и блаженно вдыхая запах жениного дешевого, из мороженого мяса сваренного борща, они будут вспоминать, как когда-то пьянствовали вместе с суровым начальством и – ах, каким он парнем был, их нынешний директор!
      – Всем привет! – закричал Сухоруков громче, чем следовало бы, выдавая отсутствие привычки к посещению дорогих ночных заведений.
      – Нам по полной, – сказал Карл Фридрихович в ответ на крик модника.
      В первый момент я ответа не понял, но секунду спустя за моей спиной послышалось утробное «угу» и шарканье тонких подошв по зеркальному полу. Куратор, очевидно, скомандовал каким-то внутренним, принятым здесь кодом невидимому в темноте официанту, а официанты, в своих черных трико, действительно терялись в клубах дыма, и над столиками мелькали только кисти их рук в белых перчатках. Такая униформа тут была, имени Марселя Марсо.
      – Я заранее занял! – снова крикнул Сухоруков, но Витя, оказавшийся рядом с модником, ласково опустил ему на плечо свою короткую ухватистую руку.
      Сухоруков, подчиняясь движению руки, не замедлив его ни на миг, опустился на стул. Перед ним на столе стояла крошечная чашечка с темной на дне жидкостью. Кофе, скорее всего. Или что тут подают? Цикуту?
      Эту манеру я знал. На последние деньги покупается пачка подпольно изготовленных сигарет дорогой марки, чистятся единственные ботинки, и – пешком, чтобы сэкономить на транспорте, в дорогой кабак, где назначена встреча с нужными людьми. А уже на месте – кофе или сок. То есть то, что по карману.
      Карл Фридрихович молча сел напротив скисшего, но старающегося не показывать этого Сухорукова. Витя покрутился за спиной притихшего паренька, глянул на шефа и вперевалочку отправился к стойке бара.
      – Присаживайся, – пригласил меня куратор.
      Шарканье, шепот и тупое звяканье столовых приборов растворились в деревянном скрежете двух виолончелей. Я уселся за стол, положив ногу на ногу, и посмотрел в сторону источника шума.
      Низенькую эстраду заливал синий свет голливудских фильмов ужасов. Две голые барышни сидели на низеньких табуретах, расставив ноги и прислонив к промежностям выпуклые корпуса виолончелей. Они синхронно размахивали правыми руками, широко отводя в сторону толстые смычки и резко втыкая их в клубы дыма, ползущие по сцене. Смычки скрежетали, скользя по веревкам струн, а барышни весьма эротично пробегали пальчиками по широким черным грифам своих инструментов.
      Очень тонко. Ни в коем случае не порнография – порнография запрещена строжайшим образом, наказание за порнографию почти как за убийство. А эротика в приличном месте – пожалуйста. За хорошую плату. За деньги, которые обычный пролетарий, самый опасный элемент общества, потенциальный криминал, никогда в жизни не выложит за то, чтобы посмотреть на голую бабу.
      Порнографические журналы у нас не издаются – в том числе и подпольно. Слишком велик риск получить пожизненное. Компьютеров у обывателей нет и быть не может – за компьютерами следят еще строже, чем за оружием и музыкальными инструментами. Не говоря уже о кистях, красках, холстах, грунтовке и всяких там шпателях. Кисти, краски и все остальные аксессуары для рисования можно купить в специальном магазине – по предъявлении диплома Академии художеств. Так же как и музыкальные инструменты продаются только выпускникам Консерватории…
      Кино еще целомудреннее, чем было когда-то при Советской власти. Про театр можно забыть – там, кроме Чехова, никого уже несколько лет не ставят. Впрочем, в театр я не хожу, поэтому не знаю, может быть, там уже замахнулись на какого-нибудь Тургенева или Солженицына.
      Однако для людей обеспеченных, а значит, лояльных и безопасных для общества, людей, которые никогда не выйдут на улицу с кастетом в кармане и без кредитной карточки, клубничные развлечения имелись. Вот хоть как здесь, к примеру, в «Бедных людях».
      Про такие штуки я слышал, сам, правда, ни разу на легальном стриптизе не присутствовал – неинтересно мне уже, да и насмотрелся в молодости. До революции. Тогда этого стриптиза и порнухи столько было – ведрами черпай, а все останется полон колодец. И по телевизору, и по радио – заслуженные артистки шептали и постанывали в микрофон, передавая ощущения оргазма или неудовлетворенности, в зависимости от жанра постановки.
      Про Интернет и вспоминать не стоит. Кино, театр, реклама, литература, легкая промышленность – все существовало в глубоком и прямом русле порнухи. Довольно весело было.
      Сейчас не так. Сейчас в школах беременных старшеклассниц не бывает. Зато имеются голые виолончелистки, которых, судя по слухам, за умеренную для этого заведения плату можно подцепить и отхарить прямо в соседнем со сценой кабинетике, для таких забав специально приспособленном.
      Играли музыкантши отвратительно, так что мне их было не жалко. Видно, ни на что больше не годны с лица приятные девушки, кроме как потеть в тесном кабинетике под полураздетым офицером полиции нравов. Или скакать верхом на известном юмористе.
      – Ну, показывай, – сказал Карл Фридрихович Сухорукову, и тот, зацепившись острым локтем за край стола, по счастью, крепко привинченного к полу, вытащил из внутреннего кармана пиджака мятый листок бумаги.
      – Сейчас, – торопливо забормотал Сухоруков, разворачивая листок.
      Однако же куратор, протянув над столом руку, выхватил бумажку и, не глядя, сунул в карман.
      – Я сам посмотрю.
      – Но…
      – Что – но? Я же сказал: как ты напишешь, так и будет. Ты у нас арт-директор, тебе и решать. И вся ответственность на тебе. А я просто посмотрю. Имею я право просто посмотреть, а?
      – Да, конечно…
      Сухоруков, мгновенно надувшийся от «арт-директора», снова опал, услышав в словах Карла Фридриховича явное к себе пренебрежение.
      – И президент наш посмотрит. Правильно, Боцман?
      – Правильно. Все, что ни скажешь, – правильно, – ответил я. Мне было совершенно все равно, что за бумажку притащил модный мальчик моему шефу. Скажут посмотреть – посмотрю. Чего же не посмотреть…
      – Я еще думал…
      – Нечего думать, – оборвал его куратор. – Все уже давно придумано. Надо только делать.
      – Здорово! – стараясь не потерять лица и ощущения собственной значимости, воскликнул Сухоруков. – Здорово! Наконец-то пришло время, наконец-то можно что-то реально делать!
      – А чем ты занимаешься? – спросил я у раскрасневшегося модника, но тут над нашими головами проплыл, как летающая тарелка, круглый поднос, уставленный бутылками, тарелками, мисками и плошками. Так здесь было принято подавать кушанья и напитки – все сразу, в один прием.
      Витя вернулся от стойки, уселся рядом со мной и задышал жарким мартеном в предвкушении приема пищи.
      Когда двое официантов с попками зрелых педерастов, обтянутыми черными трико, уплыли в темноту зала, куратор полез во внутренний карман куртки.
      – Это тебе. – Он протянул Сухорукову пухлый конверт.
      Модник пощупал конверт тонкими пальцами. Раскрыл, заглянул внутрь.
      – Ё-моё!
      – На развитие современного искусства, – сказал Карл Фридрихович. – Посчитал?
      – Сейчас…
      Сухоруков шуршал купюрами так громко, что перекрывал завывания двух виолончелей. Голые девчонки играли что-то из Шостаковича.
      – Три… тысячи?
      – Да. Надеюсь, истратишь на дело? – Куратор наполнил свою пиалу коньяком. – Просто так я, знаешь, деньгами не разбрасываюсь…
      – Конечно, – очень убедительно сказал Сухоруков. – На дело. Мне альбом писать. Столько всего нужно.
      – Что нужно, ты и так получишь. Я имею в виду аппарат. А деньги… Они для творчества тебе даны.
      – Ага. Хорошо. Спасибо.
      Я, как, вероятно, и Сухоруков, не очень понимал, что значит «деньги для творчества» и как их можно истратить в этом случае с толком. На мой взгляд, деньги, полученные «на творчество», уместнее всего пропить, прогулять и потратить на баб. Тем самым получив новые или старые, но сильные ощущения, которые и послужат катализатором этого самого творчества.
      – Это тебе, – прервал мои размышления Карл, бросив на стол конверт. Одним уголком он угодил в блюдечко с белым жидким салатом. Здесь явно перекладывали сметаны. Наверное, так было нужно…
      Я сунул конверт в карман, не открывая. На ощупь и по тупому скользкому звуку, отозвавшемуся в пальцах легким зудом, в моем конверте, как и в сухоруковском, лежали крупные купюры. Куратор глотнул из пиалы и хмыкнул.
      – Берет, как будто так и надо.
      Витя, опорожнив пиалу одним глотком и тут же снова наполнив, цыкнул зубом.
      – А что такое? – спросил я и оторвал от туловища лежавшего на фарфоровом блюде поросенка теплый, дрожащий в руках кусок.
      – Это тебе аванс… Ты же еще ни черта не сделал, – сказал Карл Фридрихович. – Это только от моего хорошего к тебе отношения.
      Куратор налил себе во второй раз, Витя – в третий. Сухоруков придерживался темпа Карла Фридриховича, я шел ноздря в ноздрю с охранником.
      Виолончели заскрипели «Времена года» Вивальди. Меня передернуло. Карл Фридрихович поморщился.
      – Хватит тут своим эстетством трясти, – сказал он, поднимая толстую глиняную пиалу. – Музыка как музыка. Потерпи. Через неделю у нас открытие.
      – Как? – дернулся Сухоруков, и куратор снова поморщился.
      – Да. Через неделю. Предлагаю… э-э-э…
      Он явно хотел сказать «друзья», но вовремя осекся. И то правда – какие мы с ним друзья?
      – Товарищи, – вывернулся Карл Фридрихович. Я быстро наполнил пиалу.
      – Я хочу выпить за нас. Как только судьба не тасует колоду!
      Я подумал, что сейчас меня стошнит.
      – Кто бы мог подумать, что мы окажемся вместе. Что будем делать одно дело. Да какое! – Карл Фридрихович хихикнул. – Дело нужное, – продолжил он. – И прибыльное.
      Сухоруков икнул.
      – Вперед! – скомандовал куратор, и я снова наполнил свою пиалу. Я не в силах был ждать, пока Карл Фридрихович прервет поток банальностей. Выпил первым, оторвавшись от коллектива, и поймал на себе неодобрительный взгляд охранника Вити. Впрочем, новую порцию я успел проглотить уже вместе с компанией.
      После внезапно наступившей, но непродолжительной тьмы, в которой растворились лица куратора, шофера Вити и юного стиляги, я обнаружил себя в комнате, задрапированной черным бархатом. Кровать, на которой я лежал, была покрыта мягким пледом, тоже черным и мягким, а прямо на мне сидела одна из давешних виолончелисток. Теперь на ней был черный бюстгальтер, снизу же она была, как и на рабочем месте, голой. Хотя кто ее разберет, где ее настоящее рабочее место. Может, на моем пузе и есть ее самое рабочее место.
      – Вот вы какой, – сказала виолончелистка.
      Лицо ее было миленьким, совсем девичьим. И не скажешь, что эта малютка способна выжимать из своего инструмента такие отвратительные звуки, которыми они с подружкой наполняли зал «Бедных людей».
      – Это… Как я сюда попал? – спросил я, покосившись на пол. На полу я увидел свою одежду, сложенную аккуратной кучкой. Стало легче.
      – Мы с тобой познакомились… Ты подошел, попросил сыграть что-нибудь из «Манфред Маннс Ерс Бэнд».
      – Да. И что же дальше? Сыграли?
      – Сыграли. Хотя у нас это и запрещено.
      – Что сыграли?
      – «Give Me The Good Earth». Мы медленно сыграли, раза в два медленнее, чем на пластинке. Так что никто ничего не понял. А потом пошли сюда.
      – В отдельный, так сказать, кабинет.
      – Да уж не в зало, – хихикнула виолончелистка. – Меня Тамарой зовут. Мне о вас Марина много рассказывала.
      – Да? Так ты меня знаешь?
      – Кто ж вас не знает.
      – И Марину… Штамм ты имеешь в виду? Я правильно понял?
      Тамара аккуратно слезла с моего не то уставшего, не то так и не раскочегарившегося мужского достоинства. Спрашивать о том, что же с моим достоинством все это время происходило, мне было неловко.
      – Очень интересно, – сказал я, поднимая с пола свою одежду и начиная быстро одеваться. – И что же ты про меня знаешь?
      – Боцман – живая легенда, – серьезно ответила Тамара. – Про тебя все знают. Не надо прибедняться. Столько лет – все волосатый и все на свободе. Музыку собираешь. Половина города думает, что ты стукач, другая половина – что ты просто такой ковбой, бесстрашный и крутой.
      – Я ковбой.
      – Это видно. Мне Маринка так и сказала.
      – Вы давно знакомы? – спросил я, проводя рекогносцировку местности. Как я попал в это, в общем, уютное местечко, предназначенное ясно для чего, я так и не смог вспомнить.
      – Давно, – с готовностью ответила Тамара. – Года два. Вместе учились. Я позже в училище пришла, болела, сдавала экстерном, а она… У нее же мама там директор. Кстати, знаете про маму ее? Она же стукачка была. Убили ее недавно. А папа – папа у нее эмигрант. Диссидент.
      Насколько я знал со слов покойной Татьяны Викторовны, муж ее был вполне респектабельным и лояльным специалистом. Иначе не отправили бы его в загранкомандировку такой длительности, что я мог безбоязненно скользить по фиолетовым простыням и застывать в них на неопределенное время. Диссиденты в загранкомандировки не ездят и на фиолетовых простынях не спят.
      – А с Карлом ты особо не откровенничай, – соскочила с темы Тамара так же, как две минуты назад соскочила с моего пуза.
      – Что так?
      – Плохой он человек. Себе на уме.
      – Ты с ним знакома?
      – Ну, так… – протянула Тамара. – В общем… Немножко…
      За черной стеной просвистели по линолеуму подошвы чьих-то ботинок. Дикого вида азиатский полог, скрывающий дверь, заколыхался, и из-за него выпорхнул, как усталая, мотающаяся из стороны в сторону моль, маэстро Сухоруков.
      – Поехали! – крикнул молодой пижон и, запутавшись в собственных ногах, упал на пол. Ковровое покрытие смягчило удар, Сухоруков сел, потер ладонью ушибленный лоб и огляделся по сторонам.
      – Во как. А у нас все красного цвета. Очень возбуждает.
      – У вас – это где? – спросил я.
      – Ну, там, – неопределенно махнул рукой арт-директор. – В соседней комнате.
      Полог снова пошел волной, и из-за него падающим сухим листом вплыла в комнату вторая виолончелистка, в прозрачном пеньюарчике и белых туфельках.

Девять, а светло