— Что отвечать?
      — Я тебя только что спрашивала.
      — Повтори еще раз. Я не помню.
      — Хорошо. Повторю. Ярополк вырос из старого. Ему на дачу ехать не в чем будет. Ты о ребенке хоть думаешь?
      — Иногда.
      — Оно и видно.
      Сигизмунд решил, что настала пора поговорить с Натальей о чем-нибудь приятном.
      — Ну, а как дела у Евгения?
      — А тебе-то что?
      — Да так. Симпатичный дядя.
      — Не издевайся! — подозрительно сказала Наталья. — Получше тебя будет.
      — Так я и говорю: симпатичный. Чем он сейчас занимается?
      — Евгений пишет книгу. Кстати, у тебя сохранилась “Кама-сутра”? Помнишь, фотографии в коробке?
      — Что-о?!
      — Не для ЭТОГО, не думай. Я спрашиваю: сохранилась или ты выбросил?
      — Сохранилась, вроде…
      — Ну, тебе она явно не нужна. Твоя лысая и без “Кама-сутры”…
      — А тебе-то она зачем нужна?
      — На пару месяцев дай.
      — Приезжай, — сказал Сигизмунд, пожав плечами.
      — Ты не думай только. Это Евгению, для работы.
      Сигизмунд громогласно заржал. Наталья разозлилась.
      — Для книги. Просто сейчас все очень дорого, если покупать. А денег НЕТ.
      — Да ладно, ладно. Приезжай. Если хочешь, приезжай с Евгением. Дам я вам “Кама-сутру”. Считай, свадебный подарок.
 

* * *

 
      Наталья и впрямь приехала с Евгением. Дядя Женя оказался еще более нелеп, чем сохранилось в воспоминаниях Сигизмунда. Вошел, застрял на пороге, разинул рот, начал озираться, поворачиваясь всем грузным туловищем. Наталья впихнула его в квартиру.
      Навстречу гостям выплыла Лантхильда. Толстая, как вертолет. Заважничала. Дабы дорогая супруга от спеси не лопнула, Сигизмунд спровадил ее в “светелку”. Лантхильда степенно удалилась.
      Наталья стояла прямая, как столб, с поджатыми губами.
      — Может, все-таки поможешь пальто снять? — процедила она.
      Кобель с любопытством обнюхивал ботинки дяди Жени. Дядя Женя стоял оцепенев — остерегался, видать, не хватил бы его кобель зубами.
      — Он не кусается, — напомнил Сигизмунд, снимая с Натальи пальто.
      Дядя Женя хохотнул. С опаской погладил пса.
      Из “светелки” доносилось монотонное пение.
      — Что, так и живешь с этой? — осведомилась Наталья неприязненно. — А лысая твоя где?
      — Ее Анастасия зовут.
      — Чаю дашь? МЫ замерзли.
      Дядя Женя уже протоптанной дорожкой побрел в гостиную. Осмотрелся, забубнил что-то под нос — видать, вел нескончаемый диалог с самим собою. А затем узрел меч. Топоча, устремился к пианино. Бесцеремонно общупал ножны, попытался извлечь клинок. Клинок не выходил. Ножны были завязаны на ремешок. Этого дяди-женин мозг уже не вмещал, поэтому дядя Женя легко отказался от идеи обнажить меч. Повернулся к Сигизмунду сияющий. Заговорил взволнованно:
      — Самое… ну, самое… это… и-и-и… значит, ну оружие — это самое у меня, значит, было тоже… я собираю.
      Наталья нахмурилась.
      — Что это у тебя там такое?
      Сигизмунд подошел к пианино. Взял меч. Развязал ремешок, извлек из ножен.
      — Ну вот, — сказал он, — полуавтомат. Поднимаешь руками, опускается сам…
      — Купил? — агрессивно осведомилась Наталья.
      — Да вроде того, — сдуру брякнул Сигизмунд.
      Евгений потянулся к мечу трепещущими руками.
      — Настоящий?
      — Да.
      — Двенадцатый век?
      — Пятый.
      Евгений осмотрел клинок из рук Сигизмунда — тот не на шутку опасался, что дядя Женя порежется — и засмеялся. Толстым пальцем погрозил, будто шалуну.
      — Самое… Новодел, самое, видно… Я обучался, самое, металловедению, это… знаю… Да и в музее видел. Пятый век — они корявые, ржавые, закалка у них не та. У них закалка была примитивная, в землю закапывали да потом счищали, это самое, не настоящий закал. Вот у самураев — катаны… самое… настоящий закал.
      Наталья каменно молчала. Сигизмунд без труда слышал ее безмолвный монолог. На Ярополка, значит, денег нет! А на всякую ерунду деньги, значит, есть! Какой-то бутафорский меч купил, да еще поддельный! Скоро по лесам начнет бегать с подростками, в хоббитов играть!
      — Да нет, — сказал Сигизмунд со вздохом, — настоящий он. Пятый век. — И завел с вамбиных слов: — Представляешь, Наталья, думал я даже обоерукому бою научиться, инструктор мне хороший попался. Вот, меч… Представляешь, он говорит: поверье есть, будто иной раз в обличьи обоерукого воина божество скитается. Был у них в соседнем селе один такой, левой рукой бился не хуже, чем правой, а глаз у него всего один — другой враги выбили.
      На Наталью это не произвело ни малейшего впечатления. Дядя Женя воспользовался тем, что Сигизмунд отвлекся, завладел мечом и попытался залихватски взмахнуть. Не совладал с “полуавтоматом” — выронил. Меч тяжело воткнулся в пол и с низким гулом, дрожа, затих. Расщепил паркетину.
      — Что ты мне тут всякие глупости рассказываешь! — накинулась Наталья на Сигизмунда. — Убери эту железяку. Нам некогда. Давай сюда “Кама-сутру”, и мы пойдем.
      Сигизмунд все-таки заставил гостей выпить чаю. Ему страх любопытно было выяснить, что же за книгу ваяет дядя Женя и для чего ему “Кама-сутра” понадобилась. Наталья безучастно смотрела в окно. Дядя Женя возбужденно булькал:
      — Оргазм, самое… Два часа должен быть! Нормальный оргазм, значит, два часа. У меня один раз… два с половиной было, самое, оргазм был. — И вдруг заревел, стуча кулаком себя по колену: — Ненавижу, эта извращенная цивилизация, извращенная, самое, пять минут — и все!
      — Иногда и меньше бывает, — поделился опытом Сигизмунд. — А иногда не бывает и вовсе. И нестояк случается.
      — У меня, самое, страх кастрации, самое, вы про это не говорите мне, — разволновался дядя Женя. — С детства, значит, вбитый страх. Потом только открыли, самое, вывели с глубинного уровня на сознательный. Я ведь по жизни десантник. Воин! Мне надо завоевывать! Горизонты! Высадиться и завоевать! Деньги, самое, власть, секс!.. На этом, самое, все стоит! На этом! На этом! — ярился безобидный, как головастик, дядя Женя и сильно бил себя по колену.
      В дверь позвонили.
      — Что сидишь? — холодно спросила Наталья. — Открой. К тебе же пришли.
      Сигизмунд открыл. Влетела Аська, следом за нею — Вамба. Оба ржали.
      Сигизмунд похолодел. Аська с ходу сунула ему в руки какой-то мягкий зеленый пакетик и затарахтела:
      — Представляешь, Морж! Там на Невском какой-то хрен зеленый надули, воздушный, такую штуку рекламную! И две девки стояли как вареные, у них еще мешок был, они из этого мешка вот эти херовины всем раздавали! И мне дали! Ты гляди, гляди, чего тут написано!
      Сигизмунд машинально глянул на пакетик. Это была рекламная пробная упаковка шампуня какой-то иностранной фирмы. Укрепляет волосы, питает от корней…
      — Здесь, здесь гляди! — выплясывала вокруг Аська. — Ты здесь читай! Во — “шампунь с глюкасилом”! Слово-то какое! ГЛЮКАСИЛ! — Она повернулась к Вамбе. — Глюкалово! А? Помыл башку — и неделю глюки бродят!
      — Иди в зад! — с готовностью отозвался Вамба. И заржал. Будто невесть какую удачную шутку отмочил.
      Тут Аська наконец заметила Наталью и дружески поздоровалась.
      — Приветик!
      — Привеетикс, — поддержал и Вамба.
      Наталья не ответила.
      — А это кто у нас такой хороший? — заблажила Аська, завидев гигантского дядю Женю. — Ой, Морж! Где ты это нашел? Ой, кончу! Ой, умру! Вамба!..
      Дядя Женя испугался. Съежился, переполз поближе к Наталье.
      Вамба для пробы рыкнул. Гулко захохотал. От Вамбы сильно пахло пивом. Пояснил дружески:
      — Махта-харья! Унзара скурин!
      — Это мой шурин, — представил Вамбу Сигизмунд. — Собственно, это его кореша меч.
      — Так ты шурину меч купил?
      — Да нет, дружку… То есть, он сам его купил.
      Оказалось, что Вамба сделал довольно большие успехи в русском языке. Выслушав диалог Сигизмунда с бывшей супругой, “скурин” ухмыльнулся и пояснил:
      — Нэй купил. Убил — забрал! Так. Вавила — меньял. Многа авизьос — меньял. Так. Вавила — муди-дзон.
      — Проводи нас, — процедила Наталья. — До двери.
      Из окна Сигизмунд видел, как они идут по двору. Наталья явно пилила дядю Женю. Тот невозмутимо вышагивал впереди, задрав бородищу и счастливо держа под мышкой коробку с “Кама-сутрой”.
 

* * *

 
      Наконец-то великая битва “Зима — Весна — 97” завершилась вялой и малоубедительной победой Весны. Вместе с грязноватым снегом растаяла в городе и последняя наличка. Денег у населения не стало вовсе. Замерло все. Создавалось странное впечатление, будто все федеральные, муниципальные и Бог еще знает какие бюджеты, что еще оставались в городе, были вброшены в эту битву, подобно тому, как два года назад все государственные деньги сожрала чеченская война.
      По ого день-деньской толстомясые дяди жевали тему “недоимок”. Мол, все оттого, что собираемость налогов дерьмовая. Мол, поднимем сейчас собираемость — и завтра-послезавтра, максимум через месяц, наступит райская жизнь. Только бы собираемость поднять. Настойчиво убеждали обнищавший народ: в этом, мол, все дело.
      Город угрюмо смотрел “Историю любви”, “Девушку по имени Судьба”, “Санта-Барбару”, “Даллас” и прочие бессмысленные тележвачки. Из навороченных кафе по утрам выносили на помойку скисшие пиццы и прочую невостребованную снедь. Там их находили и разогревали на костерках нищие. Любопытствующих домашних псов и алчущих бездомных собак нищие отгоняли палками и ножами. Сигизмунд знал об этом не понаслышке — кобель что ни день обеспечивал все новые прецеденты.
      Повсюду на рекламных тумбах воздвиглись принципиально новые щиты. На них самодовольные хлыщи с лакейской улыбочкой изнемогали от желания поделиться деньгой с родимой налоговой инспекцией. И призывали граждан следовать примеру.
      Проезжая мимо дома Натальи, Сигизмунд в который раз пожалел, что нет с собой видеокамеры — кадр глазам представал блестящий: вечно пьяная пожилая бомжиха в необъятном сером платке — известная обитательница станции метро “Горьковская” — как раз похмелялась пивком с чебуреком, сидя на тумбе под хлыщом.
      Вообще народ к идее “недоимок” относился более чем прохладно. Как-то утром, выйдя из арки, Сигизмунд невольно глянул на самодовольного хлыща — раздражало его все это без меры. И не сумел сдержать удовлетворенного смешка. Кто-то не поленился — забрался на двухметровую высоту и приложил немало усилий, дабы вогнать ржавый железнодорожный костыль плакатному ублюдку прямо в радостный рекламный ярко-синий глаз. Не оскудела еще земля Русская!
      На Вербное воскресенье с утра пораньше к Сигизмунду явилась Вика. Была странно возбуждена и одновременно с тем смущалась. Попросила разрешения поработать на компьютере.
      — Только, Морж… Можно, ты пока в ту комнату ходить не будешь?
      — Что это на тебя вдруг нашло?
      — Просто. Одна идея. Потом расскажу.
      Сигизмунд пожал плечами и отправился в гараж. Полдня возился. Когда вернулся домой, Виктория все еще бойко молотила по клавишам. На Сигизмунда не обратила внимания. Видно было — очень увлечена.
      К вечеру явилась Аська, а с нею — весь вандало-фракийский кагал. Все были с веточками вербы и немного навеселе.
      Едва завидев на вешалке куртку Виктории, Аська возопила:
      — Так вот она где!
      — Она просила ее не беспокоить, — предупредил Сигизмунд.
      Аська повернулась к Вавиле.
      — Представляешь, Вавилыч? Беспокоить ее нельзя!
      “Вавилыч” солидно отозвался:
      — Обзверет!
      Вандалы явились не пустые. С собой у них было. Сигизмунда охватило совершенно сюрреалистическое ощущение, когда Вавила подмигнул ему голубым глазом и медленно развел в стороны полы куртки. В каждом из внутренних карманов плотно сидело по бутылке “Агдама”.
      — У тебя зажрать чем есть, Морж? — деловито осведомилась Аська, пока Вавила выставлял бутылки.
      — Хлеб есть, колбаса… Вы что, целыми днями теперь пьете?
      — Да нет, это мы празднуем.
      — Вербное воскресенье?
      — Куда там, круче! Вавилу на работу взяли!
      — Что?!
      — Ну, к нам, в театр. Точнее, не к нам, а к тому старому режу, я еще ушла от него…
      Старый реж, как явствовало из аськиного рассказа, оказался на диво необидчивым. Будешь тут необидчивым. Встретил он Аську на улице, начал ей ныть: вот, мол, послезавтра премьера, совершенно улетная новая трактовка “Идиота”, реклама уже есть, деньги твердые. Сорвется спектакль — все, труба. Спонсор серьезный, сил нет — если что, сразу его, режа, в асфальт закатает. А Рогожин, сука такая, запил. Шел пьяный по парку Лесотехнички, получил от кого-то в чавку, от кого — непонятно, за что — тоже. Может, перепутали его с кем, а может, и за дело. Теперь валяется в “скорой” на Будапештской — с проломленной башкой, похмельный и под капельницей. Играть не в состоянии…
      В общем, Анастасия, нет ли у тебя, мол, актеришки подходящего типажа для Рогожина? Это реж так говорит. Насчет бабок, мол, не беспокойся — не обижу. С золота хавать будете — я ж говорю: спонсоры крутые. В общем, мать, не сомневайся.
      Аська, естественно, тут же набила три мешка крутого плана и потащила к режу Вавилу. Мол, вот вам гений из Швеции. Улав Свенссон. По-нашему почти ни бум-бум, кроме “Ленин”, “перестройка” и “водка”, ничего не знает.
      — И не надо! — завопил мокрогубый реж. — Так оно стремнее!
      Рослый, голубоглазый, патлатый Вавила произвел на режа с первого же взгляда неизгладимое впечатление.
      Затем от Вавилы потребовалось продемонстрировать гениальность. Подученный Аськой Вавила слегка ткнул режа под ложечку локтем и вымолвил:
      — Мудо-дзон!
      Реж пришел в неописуемый восторг. Аська сообщила, что гений только что испытал сатори. Мол, реж — дебил. Будда шведскому гению это сообщил. Реж — он все по старинке делает. Роль, сценарий, Станиславский… Все это — чушь! Улав сторонник системы Гордона Крэгга. В ней и взрос.
      — А-а! — закричал реж. — Актер-марионетка!
      — Точно! — ответствовала Аська. — А ты — тулово, понял? Где декорации? Декорации дай! Как он тебе без декораций проявится? Ты его поставь в декорации — он все сделает! Зрители обкончаются.
      — И что? — потрясенно спросил Сигизмунд. — Что, этот мудозвон действительно Вавилу взял?
      Аська закивала.
      — Не засветимся? — озабоченно спросил Сигизмунд.
      — Бог не выдаст, свинья не съест, Морж. Надо же парней как-то в свет вытаскивать. Ладно, Вавилыч, разливай.
      Только успели пройти по первой, как появилась Вика. Вид имела расхристанный, глаза воспаленные. Безмолвно налила себе полстакана “Агдама” и заглотила, как извозчик.
      — Э, Морж! — крикнула Аська. — Ты что тут с моей сестрицей сделал, урод?
      — Она сама, — оправдался Сигизмунд.
      Вика сидела неподвижно, водя глазами и ожидая, пока хмель начнет забирать. Все глядели на нее.
      — Что уставились? — сердито спросила Вика. — Я работала. — И вдруг заговорила запальчиво: — Достало! Ни поговорить, ни поделиться!.. Информация — цены нет, а тут молчи!.. Я рассказ написала. Морж, ты мне распечатаешь?
      — Ленточку только сменю — и распечатаю, — растерянно отозвался Сигизмунд. — А про что рассказ?
      — Про это.
      — Улет, — сказала Аська и налила всем еще портвейна. — Давайте за нового писателя! Ура, товарищи!
      — Ура, — поддержал раб.
      Вика сказала что-то Вамбе с Вавилой.
      — Я им объяснила, о чем мы тут базарим. А то они по-русски не все еще понимают.
      Судя по реакции вандалов, они не очень-то поверили викиному объяснению. Вамба потребовал, чтобы ему показали, как это Виктория работала. Где это она работала? Сигисмундс говорит, полей у него нет.
      Глаза у Вамбы уже расползались — портвейн забирал свое.
      — Йаа, — горячился Вамба, — да, да! Где-е работа?
      Вика машинально переводила, когда Вамба перескакивал на родной язык: “Пахать — работа. Сеять — работа. Жать — работа. Работа — мучиться”.
      — У них одно и то же слово обозначает “работу” и “мучение”, — пояснила Вика.
      — То ли дело у нас, славян! — возрадовалась Аська. — Мы народ трудолюбивый. Это все историки пишут. Славяне любили труд. Только тех, кто любит труд, славянинами зовут.
      — У нас тоже однокоренные, — сказал Сигизмунд. — “Страда” и “страдать”.
      — Ну ты, Морж, филолог! — восхитилась Аська. — Ну ладно, на сегодня мы свое отстрадали, так что давайте допьем портвейн да и пойдем себе. Виктория, ты остаешься?
      — Нет, я с вами.
      — Слушай, — сообразила вдруг Аська, — а жинка-то твоя где?
      — Спит она, — ответил Сигизмунд. — Она теперь по шестнадцать часов в сутки дрыхнет.
 

РАССКАЗ ВИКИ

 
      Одни считают дьявола испанцем, другие — немцем. По этому признаку люди разделяются на романистов и германистов.
      Поздней осенью 1941 года германистами были почти все.
      А Мирра, хоть и называлась “германистом”, в дьявола вовсе не верила и о нем почти не задумывалась. Она была коммунистом, атеистом и сознательным научным работником.
      В Ленинграде свирепствовал голод. Брат Мирры ушел с ополчением и сгинул где-то под Старой Руссой; от него вестей так и не пришло, зато пришло письмо от сына соседки, с которым вместе уходили. Соседкин сын тоже больше не отзывался, так что решено было, что погибли оба. Только оплакали, как проклятые фрицы разбомбили дом, и соседку свою Мирра потеряла.
      Перебралась в другое жилье, где все вымерли еще в середине осени. И тут неожиданно привалила удача — свела знакомство с одной чрезвычайно ушлой бабушкой. Та по давним партийным связям получила доступ на помойку Смольного, о которой в городе ходили легенды. Отбросы с той дивной помойки по дешевой цене продавала Мирре, так что та почти что и не голодала.
      Что бы сказал дедушка, владелец часовой мастерской в Витебске, если бы увидел, как все нажитое уплывает в жадные лапки старушки-партийки? “Береги себя, Мирра”, — вот что бы он сказал.
      Кутаясь в необъятную, молью траченую, семейную шаль, сидела Мирра в Государственной Публичной Библиотеке, под черной, будто бы скорченной лампой. Сегодня дали свет и можно было заниматься делом, а не в бомбоубежище время попусту расходовать. Ее очень раздражали эти вынужденные отсидки среди оцепеневших от страха людей с безнадежными глазами. Хотелось совсем другого: в три рывка распахнуть три тяжеленные двери, одну за другой (как в боксе детской поликлинике, куда ее водил давным-давно покойный дедушка), в три прыжка подняться по плоским, как в Критском дворце, ступеням, приспособленным к степенной ходьбе, но никак не к бегу, схватить книги и погрузиться в работу. Ибо любила Мирра свою работу, как ничто иное, и потому могла быть счастлива в этом страшном, погибающем мире.
      Редкая красавица была Мирра, с огромными черными глазами в махровых ресницах, которые росли, казалось, в три ряда, с гордыми бровями, с большим, трагически изогнутым ртом. Ежедневная близость смерти придавала ее прекрасному лицу почти неземную одухотворенность. И многие — и женщины, и мужчины, и особенно дети — провожали ее тоскующим взором, словно в надежде, что этот ангел, сошедший с небес, подаст им руку и заберет к себе на небеса, где нет ни Гитлера, ни голода, ни бомбежек.
      В Публичной Библиотеке, несмотря на войну, было немало читателей. Из-за холода окон не открывали, и потому в библиотеке застоялся отвратительный запах бессильной человеческой плоти. К нему было привыкнуть еще труднее, чем к постоянному чувству голода.
      Поэтому когда рядом с Миррой, тихонько извинившись, пристроился совсем уж вонючий старикашка, она недовольно дрогнула ноздрями и отодвинулась.
      — Простите, — прошептал старикашка спустя некоторое время, — позвольте полюбопытствовать, чем так увлеченно может заниматься такая красивая девушка?
      Мирра бросила короткий взгляд на своего соседа. Оказалось, что он был не так уж и стар. Волосы, которые она приняла было за седые, были просто очень светлыми, льняными. Старили его две резкие морщины вокруг прямого рта. На соседе был тулуп — видимо, эта одежда и источала козлиный запах. Яркие синие глаза уставились на Мирру с нескрываемым восхищением.
      — Меня интересуют некоторые лингвистические проблемы, — нехотя сказала Мирра. Заставила себя быть вежливой.
      — А, вы научный работник? — Человек в тулупе страшно оживился. — И как вы думаете, с научной точки зрения, почему этот город проклят во веки веков?
      — Простите, — с достоинством сказала Мирра. — У меня мало времени. Завтра меня могут убить, а я еще ничего не успела написать толкового.
      — А вы должны, да? — Острый нос мирриного собеседника едва не клюнул ее в щеку. — Должны? Задолжали всему человечеству?
      — Не могу же я прожить свою жизнь напрасно, — ответила она. — Пожалуйста, отодвиньтесь. Вы меня совсем задушили.
      — Ах, пардон. — Человек в тулупе торопливо отодвинулся. И, видя, что Мирра опять потянула к себе книгу, заговорил: — Вам ведь известно, что в первые века существования Петербурга, ходили юродивые и кричали: “Быть Петербургу пусту”?
      Мирра как германист ничего подобного не знала. О чем и сообщила не без злорадства.
      — Это не входит в круг моих научных интересов, — добавила она.
      — А крысы? — возбужденно спросил человек в тулупе. — Об этом-то вы слышали? Крысы ушли из города прямо перед началом блокады. Знающие люди уже тогда говорили…
      — Да, — нехотя согласилась Мирра. — О крысах моя соседка много беспокоилась.
      — Так было и в Гамельне, — заявил странный человек.
      О Гамельне Мирра знала, ибо легенда немецкая. Возразила:
      — В Гамельне был еще этот крысолов с дудочкой, который сманил не только крыс, но и детей.
      Сосед ее тихо засмеялся.
      — Вот именно, вот именно, дорогая моя. Это ведь я был.
      Сумасшедших в городе находилось уже немало, потому Мирра ничуть не удивилась.
      — Вот и поздравляю с хорошей работой, — сухо проговорила она. — А сейчас позвольте мне заняться, наконец, делом, пока ОНИ опять не начали свои дурацкие бомбежки.
      Незнакомец глядел на нее с плотоядным восхищением.
      — Вашим полководцам было бы лучше сдать этот город, — сказал он. — Это было бы умнее. Я повидал на своем веку немало осад и знаю, чем они обычно заканчиваются. О, я помню Масаду…
      Это было уж слишком. Дедушка Мирры тоже ПОМНИЛ Масаду. Не найдется еврея, который бы не помнил.
      Но незнакомец евреем не был. Он был похож…
      Да! Он был похож на немца! На настоящего, “чистокровного арийца”, каким его рисуют на карикатурах. Не хватало только уродской пилотки, надвинутой на уши.
      Мирра покачала головой. Когда началась война с этим Гитлером, она немало выслушала упреков в свой адрес. Разве настоящий патриот может быть в такое время германистом? Едва сдерживая слезы, Мирра отвечала, что отдала Родине своего брата. И что есть немцы и есть фашисты и между ними — огромная разница. Это касается и идеологической войны, не только той, что на фронте. Мы же не с немецким языком воюем, а с человеконенавистнической идеологией фашизма!
      Вот и этот сейчас начнет приставать. “Как вы можете в такие трагические дни…”
      Но он опять заговорил неизбежном падении Ленинграда.
      — Лучшее, что есть в этом городе, умирает. Поверьте, спасти его можно только одним способом: открыв ворота… Когда Аларих осадил Рим, Вечный Город погиб бы в кольце голода, если бы одна благочестивая женщина не впустила врага… Она хотела спасти горожан. И они спаслись, укрывшись от варварского меча в храмах.
      — Гензерих, — машинально поправила Мирра.
      — Что?
      — Гензерих, — повторила она. — Алариха никто не впускал, он сам ворвался.
      — А, так вы тоже там были? — живо спросил незнакомец.
      — В какой-то мере.
      Незнакомец испытующе сверлил ее своими синими глазками.
      — Я хочу сказать, — поправилась она, — что я про это читала. Но я вовсе не считаю поступок той женщины правильным. Это был предательский поступок, если хотите.
      Незнакомец пожал плечами.
      — Ваши комиты и префекты обжираются у себя во дворце, пока вы пухнете от голода. Будет еще хуже. Зима предвидится очень суровая, а склады, как известно, разбомбили. Кстати, я знаю, что и тут без предательства не обошлось. Вас предали, Мирра. Ваши начальники предают вас каждый день, каждую минуту.
      Мирра широко распахнула глаза. Быстро оглянулась по сторонам: не слышит ли кто. Потом к незнакомцу повернулась, так и пронзила его огненным взором огромных своих черных очей.
      — Предатель! — выкликнула она и влепила ему звонкую пощечину. — Как вы смеете!
      Незнакомец захихикал и потер щеку.
      — Вы чудо, Мирра.
      — Откуда вы знаете, как меня зовут?
      — А? — Он пожал плечами. — Понятия не имею. А что, вас не Мирра зовут?
      Она не ответила. Тяжело дыша, смотрела на него. Он почему-то не боялся. Может быть, это провокатор?
      — Я дьявол, — сказал он в ответ на ее мысли. Теперь он был серьезен и даже печален.
      И хотя Мирра не верила в дьявола, она мгновенно поняла, что человек в козлином тулупе говорит чистую правду.
      Будучи медиевистом, Мирра хорошо знала верные средства от нечистой силы. Подняла свою толстую книгу, изданную в Гейдельбергском университете при Веймарской республике, и надвинула ее на дьявола. И поскольку ни одной молитвы по-русски никогда не знала, то заговорила на том, который исследовала, и выпалила “Отче наш” единым духом.
      Дьявол обиженно морщился и ежился, елозя по вытертому черному коленкору библиотечного кресла. Видно было, что ему и неприятно, и больно, и уходить не хочется.
      — Зачем вы так… — начал он. И перевел дыхание, утирая пот, когда она замолчала. — Уф… Давно я не слышал готской речи. Вы меня даже порадовали, только для чего такой текст выбрали?
      — А других не сохранилось, — просто ответила Мирра.
      — Как это?
      — Да вот так.
      Дьявол улыбнулся, показывая широко расставленные желтоватые зубы.
      — Расскажите мне об этом, — попросил он. — Может, я вам помогу.
      — Сомневаюсь.
      — Мирра, — заговорил дьявол вполне серьезно, — вы верите, что я дьявол?
      “Я, фамилия, имя, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина… Горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин… всегда выполнять законы пионеров Советского Союза…” — промелькнуло вдруг в голове у Мирры.
      Но она верила.
      — Да, — выдавила она. — Я верю, что вы дьявол.
      Он с чувством пожал ее руку. У него была сухая, очень холодная ладонь. Почти как у любого в Ленинграде в эти дни.
      — Я помню их всех, — сказал дьявол тихо.
      — Товарищи, — не выдержал наконец пожилой профессор, сидевший у них за спиной, — вы мешаете. Если вам так нужно поговорить, выйдите, будьте настолько добры.
      — Извините, — прошептала Мирра.
      И они с дьяволом вышли в длинный коридор библиотеки.
      — Я помню их всех, — повторил дьявол. — Только сделайте одолжение: не читайте больше эту… ужасную книгу.
      Мирра кивнула.
      — Почему вы выбрали именно готский язык? — спросил дьявол. — Мне всегда казалось, что сикамбры… то есть, франки, пошли куда дальше, чем ваши готы.
      — Просто потому, что это единственный германский язык той поры, который сохранился до наших дней. Остальные исчезли.
      — А этот?..
      — Готы перевели на него биб…
      Дьявол стремительно протянул руку, прижимая ладонь к губам Мирры. Она вздрогнула от брезгливого чувства, и он поспешно отнял руку.
      — Вы обещали. Мне очень трудно держаться, когда вы произносите эти слова.
      — Хорошо, я постараюсь следить за своей речью, — послушно сказала Мирра. Она трепетала от волнения.
      — Кстати, почему вы говорите “готы” перевели этот текст? Был совершенно конкретный человек, который проделал всю эту каторжную работу. Кстати, попортил мне немало крови. Я пытался ему мешать, но он просто не замечал меня. Один раз только сказал: “Уйди, не до тебя”. Лютер хоть чернильницей бросался…
      — Я видела, — сказала Мирра. — То есть, я хочу сказать, я была в Вартбурге вместе с нашей пионерской дружиной, по братскому приглашению союза немецкой коммунистической молодежи. Там показывали какое-то грязное пятно и рассказывали эту легенду. Разумеется, Вартбург как памятник истории и архитектуры…
      — Там сейчас неподалеку концлагерь, знаете? — перебил дьявол. — Ладно, не будем уклоняться от темы. Ваш драгоценный текст перевел некий Ульфила.
      — Послушайте, — горячо сказала Мирра, — неужели вы хотите меня убедить, что один-единственный человек может выступать создателем литературного языка? Литературный язык, даже если его основы и были заложены деятельностью какого-то гения-одиночки, всегда есть результат деятельности масс… В конце концов, ваши заявления ненаучны.
      — Ульфила перевел эту книгу, — повторил дьявол мрачно. — И никто не смог ему помешать. Даже смерть. Потому что он воспитал целую ораву учеников, таких же твердолобых и упрямых, как он сам. И они закончили его черное дело.
      — А Skeireins кто написал? — алчно спросила Мирра.
      — Это еще что?
      — Комментарий к еван… — Она закашлялась. — Пояснения к тому тексту.
      — Не знаю, — сказал дьявол, поглядев на нее со снисходительной благодарностью. — Но вы совершаете ошибку, недооценивая вклад Ульфилы. Он не был оригинальным мыслителем, что правда то правда. И образования хорошего не получил. Собственно, никакого не получил. Но лингвистическое чутье у мужика было отменное.
      — Я читала об этом у Филосторгия в изложении патриар… э-э… Фотия, — сказала Мирра. — Но думаю, что Филосторгий преувеличивает заслуги Ульфилы. В конце концов, и Филосторгий, и Ульфила — последователи арианской ереси… Слово “ересь” можно произносить? — спросила она на всякий случай. Когда дьявол кивнул, продолжала: — Естественно, этому историку хотелось выпятить заслуги своего товарища по арианской партии. Марксистское же языкознание полагает…
      — Я ничего не полагаю, — перебил дьявол. — Я ЗНАЮ, как оно было, вот и все. Вы можете спросить меня, о чем угодно. Вам интересен этот Ульфила?
      — В определенной степени.
      — Упрямый, черствый как сухарь, настойчивый и начисто лишенный чувства страха человек, — сказал дьявол. — Мне было бы легко с ним справиться, если бы он не предался с детства другому господину.