Только никто здесь не понимает, похоже, что такое — настоящая гайтс. Вот и Сигисмундс не понимает. Нет, никто не понимает…
      Тут взорвалось разом две петарды. Визгнули одновременно Лантхильда, девица в платке и кобель. Собаколюбивая девица осведомилась, тщетно пытаясь упихать растрепанные волосы под платок:
      — Виктуар, ты цел?
      “Почему Виктуар? — пьяно подумал Сигизмунд. — Говорят же — Виктор… когда выпендриваются”. Девица ему не нравилась. Слишком шумела.
      Мрачный завсегдатай супермаркета сказал, что, вроде, цел.
      Наконец удалось отцепить Лантхильду от патлатого — тот проводил ее сожалеющим взором. Двинулись в сторону дома. Сигизмунд трезвел, Лантхильду развозило все больше и больше. Апогея этот процесс достиг уже в домашнем тепле.
      Сигизмунд водрузил Лантхильду на тумбу для обуви, чтобы раздеть-разуть. Девка тут же заснула. Сигизмунд стащил с нее сапоги, шубку. Обнаружил, что во время прогулки потеряли вязаную шапку. Не простудилась бы Лантхильда.
      Пока из шубы вытряхивал, что-то тускло блеснуло. Лунница.
      Так. Значит, гулять ходили с лунницей. В снегу кувыркались с лунницей. С каким-то патлатым бездельником заигрывали — с лунницей!.. Ох, девка… безответственная. Да и сам хорош. Мог бы отследить.
      Длинные распущенные волосы запутались, попали Лантхильде в рот. Сигизмунд пальцами убрал пряди с ее лица. Подивился девкиному безмятежному виду. Пьяно умилился. Уй, какие мы масенькие.
      Взвалил Лантхильду на плечо. Крякнул. Вот тебе и “масенькая”. Пошатываясь и задевая спящей девкой углы, дотащил ее до “светелки”. Сгрузил на тахту. Уф.
      Кобель понюхал Лантхильду. Попытался облизать ей лицо, но Сигизмунд согнал его. Пес тяжеловесно спрыгнул.
      — Пошли, — велел Сигизмунд. — Видишь — наша Лантхильда баиньки.
      Спать Сигизмунду не хотелось, однако прибирать со стола он не стал. По неведомой традиции мать в детстве никогда не разбирала новогодний стол раньше 2 января. Весь день первого к столу подходили и кормились, то салатика отщипнут, то мяска холодного, то студня…
      Сигизмунд растянулся на спальнике, заложил руки за голову и стал смотреть в потолок. Он был беспричинно, но очень сильно счастлив.
 

* * *

 
      Подарок Сигизмунд вручил Лантхильде наутро. Похмелья у девки не наблюдалось — видать, сказывались здоровый образ жизни и качество коньяка.
      Когда Лантхильда появилась в гостиной, Сигизимунд дал ей понять, чтобы она заглянула под елку. Любопытная девка сразу встала на четвереньки и полезла смотреть. Едва елку не своротила. Потом зашуршала целлофаном — нащупала пакет. Выволокла Барби.
      Уставилась. В голове медленно заворочалась мысль. Потом Лантхильда покраснела. Тихонько хихикнула. Отвернулась, разглядывая куклу, то и дело кося на Сигизмунда. Заметно было, что девку разбирает смех.
      — Хво еще? — подозрительно спросил Сигизмунд.
      Лантхильда хихикнула громче. Сигизмунд забеспокоился.
      — Признавайся! Что там смешного!
      Не отвечая, с пунцовыми щеками, Лантхильда опрометью кинулась в “светелку”. Куклу она прижимала к себе.
      — Вот дурища-то, — пробормотал Сигизмунд.
      Из “светелки” доносился неудержимый хохот. Потом девка принялась икать — досмеялась.
      Кобель, помахивая хвостом, приблизился к хозяину и искательно задрал морду к накрытому столу: мол, как — не пора?..
      — Да погоди ты, — сказал кобелю Сигизмунд. Смутно он догадывался, что именно так насмешило Лантхильду. Барби была устрашающе похожа на нее саму.
      Чтобы отомстить вредной девке, Сигизмунд прикнопил на стену фотографию полуголой угрюмой потаскухи — дар великодушного кузена. Отошел, полюбовался. Генкина потаскуха враждебно уставилась на деда, а мрачный полковник, казалось, разглядывал ее с кривой ухмылкой, как насекомое. Представители антагонистических субкультур.
      Что бы еще такого сделать, чтоб белобрысую уесть? Подумав, Сигизмунд слил в блюдце выдохшиеся опивки шампанского, покрошил туда немного хлеба и поставил под фотографию шлюшки. И уехал к родителям — поздравлять.
 

* * *

 
      Отцу Сигизмунд подарил шахматы. Нарочно искал деревянные, а не пластмассовые, — нашел. Отец играл с соседом по площадке вечерами, был у него старый, еще довоенный, набор, но вот беда — потеряли старички слона.
      Матери привез сковородку “TEFAL” — жарить без масла. Той давно хотелось такую.
      Мать сразу запричитала: “Зачем ты на нас так много денег тратишь, тебе самому нужно…” Сигизмунд с нарочитой грубостью ее оборвал. Это тоже входило в ритуал.
      Дорогого сыночка усадили за стол, наложили ему на тарелку разных ед. Сигизмунд в который раз поразился — как это они на свою скудную, плохо выплачиваемую пенсию ухитряются сооружать такое количество яств. Видимо, подобным секретом владеют только непотопляемые советские пенсионеры.
      Выпил с матерью шампанского, потом с отцом водочки. Поговорили о том, о сем. Затем мать, помявшись, вдруг заговорила:
      — Гоша, пойми меня правильно — мы твоей жизни не касаемся, и что вы с Натальей сошлись — не вмешивались, и потом тоже вас лишний раз не трогали. И расходились вы с ней — мы не лезли…
      Сигизмунд сразу насторожился:
      — Ты опять про Аську?..
      Аську мать видела лишь однажды. Можно сказать, случайно. В тот период аськиной жизни, который Сигизмунд именовал искусствоведчески: “голубое и розовое”. Голубоватыми были коротко стриженые волосы Аськи, розовым — все остальное: губы, ногти, колготки. Мать смертельно испугалась. Одно время ее преследовал кошмар женитьбы единственного сына на этой… на этой…
      Но сегодня мать махнула рукой:
      — Да не об этой, прости Господи. Тебе решать, с кем и как. Взрослый уже. Коли нет ума, так уж и не…
      — А о чем тогда?
      — Гоша, вот сейчас, когда Натальи нет. Между нами. Ты мне скажи: уехали твои шведы?
      — Да не шведы они, а норвежцы. Сто раз уже говорил.
      — Все равно. Уехали?
      — А что?
      — Ты мне ответь: уехали?
      — Слушай, что они тебе сдались?
      — Да что ты к нему прицепилась, Ангелина, — встрял отец. — Сейчас все совместные предприятия открывают. Давай лучше, Гошка, водки выпьем.
      — Погоди ты, Боря. Вечно как маленький…
      Сигизмунд понял, что придется отвечать правду.
      — Нет, не уехали.
      — У тебя живут?
      — Да.
      — Сколько их?
      — Двое.
      — Ты о них кому-нибудь говорил?
      — Что значит — говорил? Кому я должен о них говорить? Они сами всё оформляют… При чем здесь я?
      — Где ты с ними познакомился?
      — Мам, ты что, раньше в НКВД работала?
      Мать побелела.
      — Не шути так.
      Сигизмунд принужденно рассмеялся.
      — Мам, Сталин умер в 53-м году. Двадцать первый век на пороге. Ты чего?
      Мать, казалось, его не слышала.
      — Ты уверен, что они шведы?
      — Норвежцы, Ангелина, норвежцы они, — вмешался отец. — Говорят же тебе, два сейнера у них.
      Но мать не отставала.
      — Все-таки ответь мне, где ты с ними познакомился?
      — В Гавани. На выставке “Инрыбпром-96”. Представляли там свою фирму. Хальвдан и представлял.
      — А ты там что делал?
      — Удочки посмотреть с Федором заехали.
      — Вот прямо так увидел тебя этот Хальвдан и тут же тебя в партнеры захотел?
      — Ни хрена себе — “прямо так”! Я месяц поручителя искал.
      Мать неожиданно резко сменила тему:
      — А почему ты про деда спрашивал?
      — Когда?
      — Перед Новым Годом. Когда я тебе звонила. Помнишь, сказал, что он тебе приснился?
      — Приснился и приснился. А что?
      — Ты просто так спрашивал?
      — А как еще я мог спрашивать?
      — Да что ты в самом деле, Ангелина… Сигизмунд, налей матери водочки.
      — В самом деле, мать, что ты из мухи слона делаешь?
      — Знаешь, Гоша, — печально проговорила мать, — хоть и грех это, о покойниках плохо говорить, тем более, об отце, а только сдается мне: сатанинскими делами дед занимался…
      — Это ты про то, что он руками зеков ДнепроГЭС после войны восстанавливал? Так в этой стране все руками зеков делалось…
      Мать помолчала, опустив глаза. Потом залпом проглотила рюмку, придвинутую к ней отцом, и сказала, поджимая губы:
      — Хоть и состояла двадцать лет в партии, а как помер дед — в костел пошла. Свечку за упокой души поставила… А свечка-то погасла. Не захотела гореть. Я снова зажигаю, а она взяла и сломалась… Вот так-то, Гоша.
 

* * *

 
      Всю дорогу до дому дед упорно не шел из мыслей. Да еще этот разговор с матерью — мутный… Что мать так завелась? Из-за того, что соврал сдуру, будто приснился ему дед?
      А в самом деле, что его дернуло про деда-то тогда спросить? Из-за имени, наверное. Тут тоже имелось противоречие. Мать много лет носила отчество “Сергеевна”, а не “Сигизмундовна”. Еще одна тайна, которыми изобиловала семейная история. Польское происхождение, небось, скрывала. Белопанское. Только вот зачем? Дед-то не скрывал. Так и звался “Сигизмунд Казимирович”. И никто его не трогал. И из партии, а также с каких-то руководящих постов (каких — Сигизмунд точно не знал) не просил.
      Впрочем, вся история материнского рода Стрыйковских была таковой. Маловразумительные объяснения типа “времена были такие” — вот и все, чего удавалось добиться Сигизмунду от матери. Причем, говорилось это таким тоном, что терялась всякая охота расспрашивать дальше.
      Сам Сигизмунд деда помнил плохо. Помнил, что курил дед много. И только “Герцеговину Флор”. Как товарищ Коба. Или нет… Коба их в трубку потрошил… Длинные такие папиросы. Они у деда не переводились. Похоже, кормился Казимирович с какого-то закрытого распределителя. И сытно кормился. Со смертью деда в доме стало ощутимо голоднее, дефициты исчезли.
      А где работал дед? Еще одна тайна, как и за что он свой орден получил? Не хочется думать, что в ГУЛАГе. Сигизмунд предполагал, что дед был занят партийно-хозяйственной деятельностью, причем занимал высокие посты, хотя дослужился только до полковника. И это в войну-то! Выше то ли не пустили, то ли сам не захотел задницу подставлять разным там чисткам. Хотя, скорее всего, не пустили — учитывая “Казимировича”…
      По смутным воспоминаниям Сигизмунда, дед был заносчив, деспотичен, сварлив и, видимо, исступленно честолюбив, как любой нормальный поляк.
      Один-единственный раз дед пришел забрать Сигизмунда из детского сада. Пришел рано, часа в четыре, сразу после “тихого часа”. Сигизмунд достойно отбывал в углу. Дед изъявил желание забрать внука. Воспитательница принялась жаловаться, объяснять, за что малолетний Морж стоит в углу. Дед оборвал ее как-то очень по-партийному, едва ли не матом, забрал Сигизмунда домой, а дома выпорол.
      Потом закурил “Герцеговину” и, окутывая дымом, спросил спокойно: “Знаешь, за что выдрал?”
      Размазывая сопли, внук проскулил, что не знает. За угол, наверное. За плохое поведение.
      Дед ответил, что вовсе не за плохое поведение. А за то, что позволил в угол себя поставить.
      “Что же мне, выскакивать из угла надо было?” — всхлипнул Сигизмунд-сопляк. На что старший Сигизмунд сурово ответствовал: “Не вставать”.
      На похоронах деда, вспомнилось вдруг Сигизмунду, разыгрался мимолетный скандал. Так, задел по касательной и сгорел, как мотылек на огне свечи. Растолкав мрачных прямоугольных стариков в тяжелых пальто, к дедову гробу с солидными золочеными гирляндами и лентами прорвалась молодая женщина. Очень молодая, немного моложе матери. Из-под густой черной вуали разлетались золотистые волосы. Левой рукой она сжимала муфту, правой тискала темно-красные розы. Она пала на гроб, обхватила его руками и взвыла. А после почти мгновенно исчезла; никто даже не понял, как и когда ее утащили и кто это сделал. Больше Сигизмунд ее никогда не видел.
      Впрочем, тогда Сигизмунда изумила не эта женщина. Поразило то, как смотрели на это старцы. Они не ужасались, не злорадствовали. Они глядели совершенно равнодушно. И будь дед среди них, он взирал бы на эту душераздирающую сцену с таким же пугающим безразличием. Инстинктивно Сигизмунд чувствовал это уже тогда.
      На распросы Сигизмунда о белокурой женщине мать отвечать не желала — она была шокирована. После как-то забылось, похоронилось…
      Сигизмунд так и не выяснил, кто была эта неправдоподобно молодая и красивая женщина — дочь ли дедова от какой-то связи, возлюбленная?.. Дед был таков, что с него сталось бы завести себе молоденькую любовницу. Сейчас Сигизмунд-взрослый это понимал.
      И чем больше Сигизмунд думал о нем, тем более странным представлялся ему дед. Почему мать боится его даже теперь, спустя почти тридцать лет после его смерти?
      Не иначе замешан был суровый полковник в одну из бесчисленных мрачных тайн, порожденных сталинским режимом. Да и сам дед был плоть от плоти этого режима.
 

* * *

 
      Когда Лантхильда встретила Сигизмунда, вид у нее был откровенно ханжеский. Глазки опущены, губки бантиком. Сразу было ясно, что натворила что-то.
      — Ну, девка, кайся: что еще случилось?
      Лантхильда затараторила, зачастила. Руками разводила, в притворном сожалении глаза закатывала. Сигизмунд едва удерживался, чтобы не засмеяться.
      Все это напоминало довоенный фильм про колхозы: когда вдарит некстати заморозок, а секретарь обкома приедет разбираться. В роли председателя колхоза — Лантхильда Владимировна.
      Вы уж извиняйте нас, свет-батюшка Сигизмунд Борисович, что в подведомственном мне хозяйстве такое произошло!.. Мол, вам решать — казнить или миловать. А глазки хитрю-ющие…
      А случилось, послушать Лантхильду, невиданное. Кобель, выжрав “подношение”, поставленное срамной полуголой бабе на фотографии, вдруг встал на задние лапы, воздвигся на высоту двух метров — при общей длине кобелева тела сантиметров в семьдесят (без хвоста) — и сорвал генкин шедевр. Сорвав, начал валяться на спальнике, извиваясь, рыча и рвя в мелкие клочья. А уж она, Лантхильд, отнять пыталась. Вырывала у пса драгоценность. Да было уж поздно. Все изничтожил негодный кобель. Вот, на спальнике, то, что осталось. И смято все — это жлобская скотина валялась.
      Спальник был скомкан. Вокруг действительно были разбросаны обрывки. Странно. Фотографию и в самом деле погрызла собака. Остались неопровержимые следы зубов.
      Подняв глаза, Сигизмунд задумчиво посмотрел на стену. Само упало, что ли? Но почему с кнопок сорвалось? Не кобель же, в самом деле, туда по отвесной стене забрался?
      Повертел в руках обрывки. И вдруг обнаружил на одном жирное пятно. И еще одно. Понюхал. Пахло мясом…
      Девка тревожно глядела на Сигизмунда. Когда он встретился с ней глазами, заискивающе улыбнулась.
      Картина преступления вырисовывалась все отчетливее. Простодушное таежное девкино коварство умилило Сигизмунда.
      — Ничего, не горюй, Лантхильд, — сказал он. — Было бы, из-за чего переживать. Ну, порвал кобель. Генка новых понаделает. Я у него две возьму. Вот здесь одна будет, а другую там повесим.
      Он показал на стене, куда повесит новых красоток.
      Лантхильда замотала головой. Объяснять стала, на кобеля показывая. Мол, все равно кобель со стены снимет и сожрет. Не стоит добро и переводить. Уж больно место неудачное. Везде проклятый кобель проникает. Это оттого, что разбаловали его. На кровати лежать ему позволяют. Кобель, будто иллюстрируя девкины слова, порылся носом в спальнике, вытащил обрывок, залег жевать.
      А ведь она, девка, от кобеля пострадала, сигимундово добро обороняя. Кусил ее кобель. Руку показала, Сигизмунду едва не под нос сунув. Никакого укуса на руке не было, но девка настаивала: нет, тяпнул.
      Сигизмунд погладил ее по голове. Похвалил. Молодец, мол. А что еще оставалось?
      Лантхильда давала себя гладить, задумчиво глядя на аптечку, где содержался “Реми Мартен”.
      Собрав мусор, Сигизмунд отправился на кухню. Высыпал обрывки генкиного шедевра в мусорное ведро, один за другим. Они летели, как листья. Кружились. До чего же ушлая все-таки девка. Ловко простодушного кобеля втянула в свою мелкую уголовщину. А потом грязно подставила.
      Сел, закурил.
      На кухне тихой сапой возникла Лантхильда. Не оборачиваясь, Сигизмунд скосил на нее глаз. Небось, проверяет: не гневается ли? Не раскусил ли хитрость?
      На стол перед Сигизмундом вкрадчиво лег альбом. Тот самый, что был выдан Лантхильде — изобразительным искусством тешиться. Еще до памятного заточения.
      — Ну что, — сказал Сигизмунд, — садись, Лантхильд. В ногах правды нет.
      Лантхильда тут же уселась рядом на табурет. Поерзала в нетерпении, не выдержала — раскрыла перед Сигизмундом альбом.
      Сигизмунд прикусил губу, чтобы не расхохотаться. Альбом содержал в себе не просто рисунки безусловно одаренной, но нигде не обучавшейся девки. Это был семейный альбом. Лантхильда создала его в подражание фотоальбому, который показывал ей Сигизмунд.
      Все изображения были взяты в рамочки разного размера, некоторые — в фигурные. Портрет аттилы был, кроме того, снабжен имитацией печати в уголке — якобы содранный с удостоверения.
      Все портретные изображения были сделаны точно в анфас. Лица строго взирали на “фотографа”. Показывая “снимки”, Лантхильда поясняла: это аттила, это айзи, это свистар, брозар, еще один брозар — старший с его квино и барнилом… Аттила был Сигизмунду уже знаком: неуловимо похожий на Ленина, только с бородой, косами и честным взглядом барышника. Прищур у аттилы был еще более лукавым, чем у Ильича. За версту видать — тот еще фрукт. Небось, у него Лантхильда и научилась, как вину на другого перекладывать.
      Айзи была дородная, косы носила “баранками”. Такие хозяйственные тетки встречаются в Прибалтике на хуторах, куда заезжие питерцы заглядывают купить молока. В 70-е годы, по крайней мере, еще не перевелись, а сейчас в связи с независимостью — хрен их знает.
      Мать Лантхильды звали Фреда. Или Фреза. Девка неразборчиво проговаривала.
      Свистар была младше Лантхильды. Разительно походила на подружку патлатого, которая в новогоднюю ночь все повторяла “ну, Дима…” Тут у девки действительно глаз-алмаз, хоть и пьяна была до невозможности.
      — Красивая мави, — со значением постучал по изображению Сигизмунд. Мави действительно была ничего, в его вкусе. — А как, кстати, эту мави хайтан?
      Звали маленькую мави громоздко, как комод: Куннихильда.
      По поводу сестрицы Лантхильда с гордостью что-то сказала. Смысл фразы полностью ускользнул от Сигизмунда.
      Следом шел старший брозар. Был похож на зажиточного крестьянина из журнала “Нива”. Картуза только не хватает. Имел жену с младенцем на руках. И жена, и младенец с убийственной серьезностью таращились с рисунка.
      Девка что-то настойчиво пыталась объяснить Сигизмунду касательно старшего брата. Вообще видно было, что ей есть что сказать о каждом из членов семьи. Сигизмунд страшно жалел о том, что не понимает. Ну ничего, язык получше выучим — разберемся.
      Насколько Сигизмунд понял, этот брат был славен чем-то из имущества. Лантхильда так объясняла, что впечатление складывалось противоречивое. То ли комбайн он имел, то ли что-то ловко спер.
      За старшим братом следовал второй — собственно брозар. Тот самый, легендарный, на которого то и дело ссылалась в своих разговорах Лантхильда. Брата звали как-то уж совсем несусветно: Вамба. Хорошее имя для собаки. Короткое и звучное.
      Кроме дружной семьи деда Володи, как окрестил звероподобного аттилу Сигизмунд (про себя, конечно), в альбоме были широко представлены биситандьос. Видать, имелись в виду односельчане. И, стало быть, землянок там несколько. Община у них там, что ли? Может, они эти… которые кружатся и радеют? Сигизмунд читал про таких в “Настольной книге атеиста”. Эта книга валялась в районной библиотеке, куда Сигизмунд ходил читать журнал “За рулем”. Пока ему искали журнал, листал “Настольную книгу”. Так постепенно и обогатил свой ум.
      Соседи были столь же суровы, что и клан Владимировичей. На Сигизмунда взирали угрюмые бородатые таежные мужики и властолюбивые бабы с поджатыми губами. Блин, до чего ж талантливая девка, а? Самородок. Буквально одним штрихом умела передать характер. Правда, характеры разнообразием не блистали…
      Одна “фотография” — она была как раз в фигурной рамочке — являла собой портрет Вавилы. Ему Сигизмунд уделил особое внимание. Он подозревал, что этот Вавила числился девкиным женихом.
      Даже из девкиного рисунка явствовало, что Вавила представлял собою ярчайший тип деревенского раздолбая. Такие в каждом селе имеются. Их обычно армия исправляет, и возвращаются они уже остепенившимися, чтобы сесть на трактор или начать давать стране угля.
      Видать, безудержным раздолбайством Вавила девку и пленил. Чуб, небось, носит и на гармошке играет.
      Сигизмунд показал девке, как на гармошке играют — руками в воздухе подвигал. Спросил, делает ли так Вавила. Выяснилось, что, вроде бы, делает.
      Имелись на рисунках и сверстницы Лантхильды. Такие же длинноносые, все, как на подбор, унылые. Сигизмунду захотелось их пощекотать. Наверняка визжали бы и глупо хихикали.
      Тайга-а…
      Официальная часть альбома закончилась. Сигизмунд назвал ее про себя “Доска Почета”. Начались жанровые сценки.
      Тут девкин талант развернулся во всей красе и самобытной мощи. Две дерущиеся бабы. Козел гонится за мальчишкой. Мужик — видимо, вдребезги пьяный — лежит на земле, а двое других сидят рядом на корточках и тупо смотрят на него. Чифирящие у костерка парни, среди которых узнавались Вавила и брозар Вамба. Совсем уж странная картинка: кусты, в кустах — мужик с рогатиной, медведь и лежащая неподалеку бабища в зазывной позе. Лантхильда, стирающая белье на реке. Художница изобразила себя со спины, любовно нарисовав округлый зад и обнажившиеся икры ног. Потыкала пальцем в рисунок, пояснила, что она это.
      На следующем рисунке опять появилась Лантхильда. Она сидела в воде голая, выставившись по грудь. За ее спиной из кустов выглядывали две рожи, в одной из которых Сигизмунд без особого удивления признал Вавилу. Второго звали, по объяснению Лантхильды, “Скалкс”.
      Последняя картинка занимала весь альбомный лист. На заднем плане на лавке неэстетно дрых аттила. Рядом возилась сестренка Куннихильда. В пряже копалась, что ли. На переднем плане на табурете восседала Лантхильда собственной персоной. А маманька-айзи, стоя над ней, выбирала у ненаглядной доченьки вшей. И Лантхильда, и айзи строго взирали на Сигизмунда.
      На этом альбом заканчивался.
      Лантхильда выжидательно смотрела.
      — Годс, — искренне оценил Сигизмунд.
      Лантхильдин альбом был торжественно водружен рядом с семейным фотоальбомом. Лантхильда очень была довольна.
      Учиться ей надо. А может, и не надо. Больно уж самобытно рисует. На Западе на комиксах могла бы бешеные бабки зарабатывать.
      А девка вдруг загрустила. Своих, видать, вспомнила. Живет тут одна, кроме Сигизмунда да кобеля, никого больше не видит. Он-то целыми днями мотается, все с людьми. Вон, к родителям ездил. А она маму родную только рисовать и может…
      Да откуда такая безнадега? Что она, в самом деле, к своим съездить не может? Адрес бы узнать, связаться… Небось, ищут. Сбежало непутевое дитя из дома.
      Может, оттого, что с любезным раздолбаем Вавилой расписаться не дали. А может, наоборот, за Вавилу выходить не хотела. С аттилой, как на него поглядеть, не очень-то поспоришь.
      Может, просто скука таежная достала. Нет, много странного в девке, что и говорить. Надо языку ее учить да выспрашивать как следует, кто она да откуда такая взялась.
      А Лантхильда совсем раскисла. Нос слезами набух, покраснел.
      — Только не плачь, — строго сказал Сигизмунд, точь-в-точь как деревенская бабушка, у которой он когда-то проводил каникулы. — Вишь, разрюмилась.
      Откуда только слово такое выскочило!
      Лантхильда ответила машинально:
      — Ик нэй румья.
      И заревела в три ручья.
      — Ну ты чего, — забормотал Сигизмунд. — Не переживай так, все образуется… Все будет путем…
      Он осторожно взял ее за плечи. Так осторожно, будто она хрустальная. Лантхильдины плечи запрыгали у него под ладонями. Она уткнулась лицом ему в грудь. Сопела там. Бормотала что-то, всхлипывая.
      — Ну, хорошая… Ну, маленькая… — бессвязно бубнил Сигизмунд. Гладил ее по спине, по волосам.
      Лантхильда плакала бурно, безутешно и в то же время по-детски сладко. И Сигизмунд понимал, что сладость этих слез — оттого, что он, Сигизмунд, ее утешает. И сам замирал от этого.
      Потом взял покрепче, отодвинул от себя. Рукавом вытер ее слезы.
      Она перевела дыхание и снова приникла к нему щекой.
      — Ну, что мы с тобой тут стоим-то? Нанялись, что ли? — растерянно сказал Сигизмунд. Взял Лантхильду за руку, повлек на спальник.
      Уселись.
      Она свернулась на спальнике клубочком, положила голову ему на колени. Затихла. Сигизмунд мрачно уставился в пространство. Нагнала слезливая девка на него тоски. Что, одной Лантхильде плохо, что ли? Можно подумать, ему, Сигизмунду, так уж хорошо живется.
      — Ты что думаешь?.. Ты думаешь, я ЛИТМО для того кончал, чтоб тараканов травить? Хрена лысого. Знаешь, как учились? Дым шел. А планы какие были, мечталось как!.. А потом — все коту под хвост. Ты-то, небось, решила, что я тут крутой, генеральный директор, видак, блин, шмотки разные, тачка… Ты хороших тачек не видела. Мою пять минут греть надо, и то всякий раз сомневаюсь — заведется ли. Менять пора, а на какие шиши? На тараканах много не поднимешься. Не хватает у меня чего-то. Или слишком много чего-то. Промахнулся я, промазал. Жениться — и то толком не смог. А уж как все начиналось!.. Завтра вот Ярополк в гости придет. Ты думаешь, сын рвется ко мне в гости? Это Наталье куда-то сходить приспичило, а теща отказывается с ребенком сидеть. Вот она и наезжает. Мол, отец, отец… Да нет, баба-то она, в общем-то, хорошая. Только вот не сладилось у нас. Коряво пошло…
      Лантхильда внимательно смотрела на Сигизмунда. Помаргивала белыми ресницами.
      — Ясная ты душа, — умилился Сигизмунд. — Фотку мою порвала. Даренку. Заревновала, что ли? Ты, девка, не горюй. Говорить по-нашему толком научишься — адрес скажешь. Доставим тебя к папе-маме. Я что могу — для тебя делаю. А чего не делаю — значит, не могу.
      Лантхильда проговорила что-то тихое, жалобное. Сигизмунд опустил руку, она осторожно прижалась лицом к его ладони.
      За окном побухивали петарды, орали что-то приглушенные расстоянием пьяные голоса. Сигизмунду вдруг показалось, что они с Лантхильдой сидят в этой квартире, как на острове, чужие этому всенародному гульбищу, которое будет агонизировать еще недели две.
 

* * *

 
      Как и было оговорено с Натальей, утром второго января Сигизмунд заехал за Ярополком на Малую Посадскую. Опоздал на пятнадцать минут. Ярополк был уже одет и, пока ждал, вспотел. Сигизмунд получил ритуальный втык от Натальи, буркнул насчет пробок, привычно обругал бездельника-губернатора.
      Но Наталья не слушала, отдавала распоряжения: чтоб ребенок — на заднем сиденье… чтоб покормил — и не консервами… И чтоб не вздумал поставить мультяшки, а сам… В конце концов, не так уж часто…
      Наталья была уже одета для выхода. Сигизмунда почему-то неприятно царапнуло ее новое выходное платье. Он ее в этом платье не помнил. Что-то короткое, с пышными рукавами и тяжелым парчовым лифом. Платье “для коктейля”, кажется, называется.
      Дома у Сигизмунда был заготовлен новенький трансформер в мятой аляповато разрисованной упаковке. Этому корейскому ублюдку предстояло закончить свою жизнь сегодня в цепких ручонках Ярополка — “трансики”, попав к Моржу-младшему, как правило, не заживались на этом свете.
      По дороге посаженный на заднее сиденье Ярополк взахлеб рассказывал малоинтересные подробности детсадовского житья-бытья. Насколько понял Сигизмунд, средняя группа одержима манией кладоискательства. По общему мнению, клад закопан под урной на площадке для выгула молодняка. Ярополк в составе группы кладоискателей норовит подкопаться под урну, но мешают то морозы, то непонятливая воспитаталка.
      Сигизмунд поинтересовался, из чего состоит клад. Ярополк, дивясь тупости и малоосведомленности родителя, снисходительно объяснил, что из золота, бриллиантов и… “Денди”.
      А кстати, неплохо бы купить ему, Ярополку, “Денди”. Как насчет того, чтобы прямо сейчас купить?
      — Денег нет, — сказал Сигизмунд.
      — А мама говорит, ты все врешь. Мама говорит, у тебя есть. Мама говорит, ты жалеешь. Ты на бабушек спускаешь.
      Сигизмунд поперхнулся.
      — На кого?
      — На бабушек. И дедушек, — добавил Ярополк, явно от себя.
      Так. Значит, на баб я все спускаю. И на мальчиков, надо полагать. Ах ты, стерва. Не веришь. И при ребенке говоришь. Ах ты, зараза. Вот в следующем месяце фиг ты от меня что увидишь. Платья себе покупает парчовые. “Для коктейля”. К подруге она идет на свадьбу, надо же. Поверили. Ага. Вот назло разорюсь, по миру пойду, ни гроша тогда от меня не увидишь. Бомжом, блин, стану. Ни одна комиссия тогда алиментов с меня не стрясет…
      Выскочивший встречать кобель был приятно удивлен сюрпризом. Мало того, что хозяин пришел, так еще и новый объект для облизывания раздобыл. Припадая на брюхо и извиваясь вслед за хвостом, кобель то и дело взмахивал языком, норовя лизнуть Ярополка в лицо. Ярополк отворачивался, недовольно бурчал что-то.
      — Лантхильд, забери хундса! — крикнул Сигизмунд.
      Вышла Лантхильда, флегматично взяла кобеля за ошейник, утащила за собой. Кобель обреченно ехал спиной вперед, сидя на хвосте и богомольно сложив передние лапы на груди.
      Ярополк засмеялся посрамлению кобеля.
      Путаясь в шнурках, завязках, застежках, Сигизмунд разоблачал отпрыска. Под шубейкой имелся свитер, под свитером футболка с длинным рукавом, под футболкой — еще одна футболка.
      — Что, на северный полюс она тебя собрала? — ворчал Сигизмунд. — Знала ведь, что на машине повезу… Вон, потный весь…
      — Я тебя долго ждал, — сказал Ярополк. — Я вспотел. Пусти, я сам.