Со всем этим добром явился к Наталье. Из квартиры неслись визгливые мультипликационные возгласы на английской мове внахлест с русской. Сигизмунд даже заходить не стал. Вручил елку, давно заготовленный для Натальи парфюмерный набор в красивой упаковке с бантом и дар “юному пожарнику”.
      Бегло поблагодарив, Наталья сказала:
      — Ярополк к тебе в гости просится. Заберешь его первого или второго, хорошо? Я уже обещала.
      — Второго, — холодея, сказал Сигизмунд. — Первого я у своих.
      — Ну, с наступающим, — сказала Наталья. Холодновато чмокнула его. — Спасибо.
      От Натальи Сигизмунд зашел в ближайший обменник. Сменял последние сто баксов — обломки несостоявшегося радиотелефона.
      Лантхильде надо бы что-то подарить. Лантхильда — не Вавила, тут водкой не отделаешься. Рассеянно обвел взглядом магазин игрушек с почти пустыми полками — перед Новым Годом все выбрали своим чадам. И наткнулся на куклу Барби. Никогда на эту пошлятину не смотрел, а тут… Стояла в прозрачной коробке, наряженная в золотое платье и туфельки на высоком каблуке, золотоволосая, надменная, с длинным носом и пустенькими светлыми глазками…
      Усмехаясь и дивясь сам себе, попросил показать поближе. Ну что еще дарить девочке, как не Барби!.. Вспомнился лантхильдин девический профиль, нежное очертание щеки. Девочка. Мави. Мави выбирает Барби. Йаа…
      Продавщица, недовольная тем, что он слишком долго вертит куклу в руках, осведомилась:
      — Так вы берете?
      — Йаа, — сказал Сигизмунд.
      — Семьдесят шесть тысяч, — подобревшим голосом четко произнесла продавщица.
      — Запакуйте.
      — У нас нет…
      — Ну мешок какой-нибудь дайте фирменный. Мне подарить надо…
      — Нет ничего. Вон, в канцелярском отделе купите бумагу.
      Сигизмунд пробил подарочную бумагу, семьдесят шесть тысяч за Барби и, под завистливые взоры какого-то ребенка в шапке с помпоном, вступил в обладание куклой.
 

* * *

 
      Наименование “елка африканская” натолкнуло Сигизмунда на мысль затарить к шампанскому киви, ананасов и бананов. Ну и мандаринов, конечно, без них Новый Год не в Новый Год.
      Странно в этой стране течет время: несколько десятков лет будто стояло на месте, а теперь вот побежало. Еще десять лет назад и плода-то под названием “киви” никто не ведал, а сейчас в любое время года. И ананас не в диковину. И за бананами очереди нет. И уже никого это не удивляет.
      Кроме, может быть, девки. Да и то по дремучести.
      Когда он приехал домой, Лантхильда все еще сидела взаперти. На всякий случай Сигизмунд громко крикнул:
      — Лантхильд! Я приехал!
      Она пошевелилась за дверью, но ничего не ответила.
      Ладно. Тогда елку будем ставить без нее.
      Кобель елкой заинтересовался. Обнюхал, уколол нос. Залег поблизости, положив морду на лапы, стал следить.
      Сигизмунд поставил елку у окна в гостиной — где обычно. Полез на антресоли за игрушками.
      Коробка с игрушками была большая, еще дореволюционная, многоярусная. На крышке карамельно-благостный Санта-клаус одарял из огромного мешка розовощеких, упитанных немецких ребятишек в коротких штанишках.
      Постепенно старинные игрушки разбивались, замещаясь более новыми. Теперь в этой коробке хранилась, можно сказать, история страны за последнее столетие. Кроме антиквариата, были здесь шары и звезды могучего стекла сталинской закалки. Игрушки тридцатых годов, сделанные из бересты и папье-маше: олешки, медвешки и прочие головешки, а также пионерка Катя в пилотке со звездой и с мячом под мышкой. Сберегались усыпанные блестками гэдээровские шарики семидесятых годов. Хранилось и несколько жидких ублюдков, произведенных в нищие перестроечные годы. Сигизмунд с умилением вновь увидел пластмассовые снежинки — спутники его детских лет.
      Водружая на макушку красную звезду, Сигизмунд усмехался: хитрый тоталитаризм заменил Вифлеемскую звезду Кремлевской. Звезда была послевоенных годов, толстая, очень советская. Она идеально гармонировала с Гимном Советского Союза. И, главное, была небьющаяся. То есть, при желании ее, конечно, можно было разбить…
      Была роскошная пика — сперва из старого набора, “родная”, потом гэдээровская, с колокольчиками, но обе бесславно разбились. Чего не скажешь о звезде. Ура, товарищи.
      Сигизмунд украшал елку и думал о том, какое это печальное занятие. По-настоящему он в последний раз радовался Новому Году в одиннадцать лет. И больше эта светлая радость его не посещала. По инерции еще несколько лет ждал Нового Года. Из-за подарков, наверное. А потом и вовсе перестал ставить елку. Одно время надеялся, что Ярополк поможет вновь вернуться в эту праздничную безмятежность. Но Ярополк был слишком мал, когда они с Натальей разошлись.
      Так что после развода Сигизмунд впервые наряжал елку. Брал в руки шарик за шариком, и его захлестывало воспоминаниями. Вспомнилось вдруг, что у матери было красное кремпленовое платье с длинной молнией на спине — она всегда выгоняла Сигизмунда из комнаты и просила отца помочь застегнуть эту молнию. И другие воспоминания, такие же мелкие и болезненные.
      Открылась дверь. Сигизмунд замер со стеклянными бусами в руках. Поскрипев паркетом, Лантхильда сказала басом:
      — Сигисмундс…
      Долго молчала, бедная, охрипла, должно быть.
      — Йаа-а, — с удовольствием отозвался Сигизмунд. — Привет, заключенная.
      Она не ответила. Сигизмунд обернулся. Лантхильда смотрела на елку, широко раскрыв глаза. Будто не верила увиденному.
      — Что, нравится?
      — Терва, — начала она объяснять.
      — Это, Лантхильд, елка. Йоолкис, — перевел Сигизмунд для лучшего понимания. — Елочка-елочка, зеленая иголочка. О танненбаум, о танненбаум…
      — Нии, терва, — упрямо повторила Лантхильда.
      — Ты меня слушай! — рассердился Сигизмунд. — Праздник такой есть. Ноовый Гоодс.
      — Годс, — обрадовалась Лантхильда. Закивала. — Терва йолис годс ист.
      — Вот и я о том, — легко согласился Сигизмунд.
      Она еще немного понаблюдала, как Сигизмунд наряжает елку, а потом сбегала в свою комнату и вернулась с гирляндой, которую он ей подарил. Протянула. Сигизмунд опутал елку гирляндой, воткнул в розетку. Гирлянда заморгала, игрушки заблестели, пионерка Катя разрумянилась.
      — Так. Работает.
      Выключил.
      Лантхильда держалась как ни в чем не бывало. Будто и не просидела несколько дней взаперти по собственной дурости. Для чего только ого смотрит? Там ясно сказано: “LIBRESSE” куда надо — и плясать, плясать!..
      Сигизмунд решил отрешиться от девкиных странностей. Каждый по-своему с ума сходит. Был бы человек хороший. Он чувствовал, что правильно поступил, оставшись дома с Лантхильдой. Она была именно тем человеком, который поможет ему вернуть Новый Год. В полном смысле этого некогда светлого и доброго праздника.
      Для Аськи хорошо попраздновать — это ужраться и учинить ряд последовательных безобразий, с последующим воспоминанием о том, кто какие подвиги совершал. Родители будут уныло смотреть телевизор, есть салаты и рано лягут спать. О Наталье с тещей лучше не думать — теща после второй стопочки любит пилить зятя…
      Обернулся к Лантхильде.
      — Итан хочешь, Лантхильд?
      Девка не чинилась. Энергично закивала.
      Сигизмунд убрал коробку на пианино, чтобы кобель не разорил. Отправились итан. И фретан, конечно, тоже — неподвижно лежавший хундс ожил и побежал впереди людей.
 

* * *

 
      Весь вечер тридцатого декабря Лантхильда была задумчива. На удивление. То и дело замирала с приоткрытым ртом и застывшими глазами. Время от времени Сигизмунд ловил на себе ее испытующие взгляды. Какая мысль ворочалась, медленно рождаясь в ее голове, понять было трудно.
      Увязалась с ним на вечернюю прогулку. Сигизмунд не возражал, напротив — пусть проветрится. А то уж зеленая стала.
      После прогулки про “йоль” выспрашивала.
      — Ель? Елка то есть. Дерево такое, — объяснял Сигизмунд, как умел.
      — Нии. Йоль. Долдс. Винтрос.
      Сигизмунд развел руками, показывая, что не понимает. Лантхильда вздохнула и снова погрузилась в свою задумчивость.
      Ближе к ночи заявилась в гостиную с носовым платком в руке. Подсела к Сигизмунду на спальник (он лежал и бездумно пялился в ого). Показала на носовой платок.
      Сигизмунд сел, взял платок, показал, как нос вытирать надлежит. Лантхильда, сердясь, отобрала у него платок. Показала, что за уголочек надо взять.
      Забавляясь, Сигизмунд послушался. Лантхильда взяла платок за другой уголочек и дернула. Вырвала платок.
      — Ты чего?
      Она заговорила, нетерпеливо что-то втолковывая. Снова всунула ему уголок платка. Показала, чтоб крепче держал.
      На этот раз платок разорвался пополам. Лантхильда его заранее надрезала.
      — Ну, и что теперь с этим делать?
      Лантхильда встала со спальника, подобралась к елке и привязала свой обрывок на ветку. Настойчиво стала звать Сигизмунда. Мол, делай то же самое.
      Ему было лень вставать. Но девка проявила тут недюжинное упорство. Телевизор выключила.
      — Ну, коли так… А для чего тебе это надо? — Напрягся, вспомнил: — Духве?..
      — Надо, — решительно сказала Лантхильда.
      Пока он шел к елке, пока привязывал, она жадно следила за ним.
      — Ну, теперь ты довольна? — прицепив тряпицу к елке, осведомился Сигизмунд.
      Лантхильда дала понять, что да, очень довольна. Снова включила телевизор. Похлопала по спальнику, чтобы он садился и смотрел дальше. А сама ушла в “светелку”.
      Нет, точно что-то с Лантхильдой не в порядке. Только думать об этом не хотелось. Человек-то она хороший. И завтра они вместе встретят Новый Год. Сигизмунду почему-то казалось, что это правильно.
 

* * *

 
      В шестнадцать ноль-ноль тридцать первого декабря Сигизмунд отключил в квартире телефон. Чтоб не звонили, не напрашивались в гости и не зазывали. Сегодня Сигизмунду хотелось жить на острове.
      Лантхильда с утра была весела. Вчера, может, встала не с той ноги, кто ее разберет.
      Вдвоем крошили на кухне салат. Картошки Лантхильда прежде не знала, но с легкой руки Сигизмунда пристрастилась очень быстро, в краткие сроки повторив исторический путь русского кулинарного искусства. Мясо Лантхильда тушила сама, не доверяя Сигизмунду. Она вкусно готовила говядину с чесноком, в этом ей не откажешь.
      А больше ничего и не предусматривалось. Гостей-то они не ждали.
      Телевизор, включенный, к девкиному восторгу, погромче, изрыгал благоглупости, достигая в этом феноменальных высот. Это, равно как и запах мандарин, создавало в доме новогоднюю атмосферу. И даже фильм “Карнавальная ночь”, вроде бы, собирались показывать. Был такой унылый период, когда ничего советского принципиально не показывали, а гоняли американскую муть и мрачный, никому не понятный авангард. Теперь это позади.
      Покончив с салатом, Сигизмунд сидел на кухне, курил. Уходить не хотелось. Смотрел, как Лантхильда выкладывает на блюдо дымящуюся говядину и шпигует ее чесноком. Как будто полжизни вместе живем.
      Почувствовав на себе его взгляд, Лантхильда обернулась. Посмотрела вопросительно. Он кивнул, она улыбнулась в ответ и вернулась к своей работе.
      Вот так. Будто полжизни вместе. А ведь еще несколько недель назад собирался надавать ей по ушам и сдать сержанту Кунику.
      Потом перетащили в гостиную из кухни стол. Накрыли скатертью — облагообразили. Пока возились, Сигизмунд вдруг заметил, что под иконой стоит плошка с кашей. Овсянку девка залила кипятком и водрузила — чтоб годиск-квино, значит, кушала. Господи, что за дикость!
      Поставили салаты, мясо, фрукты, шампанское. Ананасы, чтоб Лантхильду дивить. Ананасы в шампанском — во разложенцы-то.
      Лантхильда явно понимала, что участвует в празднике. Может, не врубалась, в каком именно, но это не мешало ей радоваться.
      Накрыв на стол, ушла в ванную. Плескалась долго, расточая ароматы шампуней. Потом долго сушилась. Когда, уже в одиннадцать вечера, Сигизмунд, изведясь от безделья, позвал ее праздновать, важно вышла из “светелки” принаряженная, с лунницей и распущенными волосами.
      Волосы у нее были густые. И от хорошего шампуня блестели. По большому счету, все эти холеные дуры, что трясут патлами в рекламе, и в подметки девке не годились.
      Довольная произведенным эффектом, уселась, чинно сложила руки. Сигизмунд встал, подошел к ней сзади и, положив руки ей на плечи, значительно произнес:
      — Новый Год. Лантхильд, Новый Год.
      Она заерзала, посмотрела на него снизу вверх. Вопросительно посмотрела. Не понимает?
      Он показал на елку.
      — Новый Год.
      — Йоль?
      — Ну пусть будет йоль, если тебе так легче. Йооль…
      Он на мгновение встретился глазами с портретом деда. Дед будто кривовато улыбался. Это он с таким лицом на удостоверение фотографировался. Большой приколист был, небось.
      Лантхильда тоже посмотрела на деда. А потом на Сигизмунда. Он выпустил ее плечи и сел за стол.
      — Сейчас новый аттракцион будет. Гляди!
      Девка доверчиво уставилась на бутыль шампанского. Сигизмунд процитировал то, что обыкновенно торжественно возглашалось в подобных случаях отцом:
      — “Стал открывать с опаскою советское шампанское”…
      Сигизмунд забыл, какой поэт написал эти чеканные строки. Помнил только, что из шестидесятников. Из того бессильного поколения пустоцветов в клетчатых рубашках, что всю жизнь просидело на кухне, бряцая на гитарке.
      Пробка оглушительно полетела в потолок, потревожив монументальную люстру. Могучая белопенная струя щедро облила стол и едоков. Лантхильда визгнула и засмеялась. Кобель, поджав хвост, убрался подальше.
      Оставшееся Сигизмунд разлил по бокалам. В телевизоре уже маячил Президент. А это означало, что через десять минут по высочайшей отмашке вся страна торжественно въедет в новый, 1997-й, год.
      — Будь здорова, Лантхильд! — сказал Сигизмунд громко, поднимая бокал.
      — Хайлс! — бойко отозвалась девка, проблеснув тремя свастиками на луннице.
      Сигизмунд невольно покосился на портрет деда-орденоносца.
      — Хайлс! — ответил Сигизмунд девке. И ничего, не подавился.
      — Нуу, — потянула Лантхильда. — Таак… Наадо…
      — Драастис, — подхватил Сигизмунд.
      Они выпили шампанского. Из телевизора вместо торжественного, органного Гимна Советского Союза, зазвучало что-то невразумительное. Из оперы “Жизнь за царя”. Про то, как русский мужик поляков заблудил. Сигизмунду как потомку каноника Стрыйковского это не могло быть по душе.
      Шампанское Лантхильду изумило. Она глотала, с каждым глотком все шире вытаращивая глаза. Допив, громко рыгнула.
      Сигизмунд засмеялся, сказал: “знай наших” и рыгнул тоже. Ананасы в шампанском, Игорь Северянин, серебряный век, блин.
      Кобель выбрался из убежища, решив, что опасность миновала, и положил морду Лантхильде на колени. Она сунула ему кусок мяса.
      Кобель жадно заглатывал добычу под столом, чихая от чеснока. Строгая девка сделала ему внушение. К благочинию призывала, не иначе.
      Сигизмунд разлил по фужерам остатки шампанского. Лантхильда что-то радостное проговорила, крикнула троекратно “ункар хайлс” и постучала фужером об стол, расплескивая пену.
      Допили шампанское. Развеселились.
      Поглощали мясо с чесноком, заедая ананасами. Много и беспричинно смеялись.
      Лантхильду смешило киви. На Сигизмунда показывала, говорила что-то и, краснея, прыскала. Сигизмунд, в принципе, понимал, о чем ведет речи подпившая мави.
      Когда шампанское стало выветриваться, Сигизмунд понял: пора разорять заначку. Полез далеко-далеко, а именно — в “аптечку”. “Аптечка” была еще дореволюционная, темного дерева, висела на стене в гостиной. Очертаниями напоминала маленький орган. Украшалась завитушками и картинкой на ткани: джентльмен в сером и дама наблюдают за девочками, играющими с бело-рыжей собачкой. Очень умилительно.
      Там-то и сберегал Сигизмунд бутылку настоящего “Реми Мартена”. Несколько лет уже сберегал. Хотел как-нибудь на Новый Год распить. Чтоб уютно было, чтоб дом, свечи, елка. Да только все не случалось такого Нового Года.
      А вот сейчас вдруг почувствовал — пора. Лучше уже и быть не может, шестое чувство подсказало. Водрузил на стол длинношеего пузана из темного стекла, приставил к нему две крошечные золотые рюмочки. Лантхильда безудержно расхохоталась.
      Объяснять принялась про махта-харью и литильс рюмочки. Сигизмунд вспомнил про молотобойца и “пимм!” и тоже захохотал. Однако на рюмочках настоял. “Реми Мартен” требовал этикета. Стоял, черный и чопорный, и требовал.
      Потому Сигизмунд знаками призвал девку к молчанию. Мол, будем сейчас ритуальничать. А в голове Лантхильды все вращался маховик: раскрутившись, не мог остановиться, воспроизводя одну и ту же шутку.
      Сигизмунд разлил коньяк и поставил перед Лантхильдой рюмочку со словом: “Пимм!” После этого еще минут десять девка переставляла рюмочку и пиммкала. Сигизмунд ей вторил. В конце концов, оба стали напоминать парочку спятивших игроков в шашки.
      Потом выпили. Коньяк был настоящий. Душистый огонь. Лантхильда изумилась, стала ртом воздух хватать — не ожидала, болезная. Сигизмунд налил ей пепси. Потом спросил:
      — Слушай, Лантхильд, а хво ист махта-харья?
      Девка напустила на себя важный вид. Приосанилась. Надула щеки.
      Сигизмунд ткнул в ее надутые щеки пальцами, будто пузырь проткнул.
      — Пуф! — выдохнула девка.
      — Это я, стало быть, такой? — Сигизмунд надул щеки.
      Лантхильда убежала, слегка загребая в стороны. Было слышно, как она с грохотом опрокинула что-то в “светелке”. Появилась, зацепив плечом дверной косяк, с карандашом и бумагой. Плюхнулась рядом с Сигизмундом.
      — Махта-харья ист… — Карандаш бойко забегал по бумаге. Сигизмунд наблюдал с восхищением. Во насобачилась!
      На листке появилось изображение перекачанного “быка”. Рожа зверская. Зубы оскалены. Волосы торчат во все стороны. Шея толстая. Борода веником. Интеллекта нет. И не предвидится.
      — Махта-харья! — с гордостью произнесла девка.
      — Так вот кем ты меня считала! — сказал Сигизмунд. И вдруг, испустив леденящий душу крик, сделал зверскую рожу и полез душить Лантхильду.
      Та увернулась, оттолкнула его. Поскольку Сигизмунд неловко сидел на стуле, то едва не упал — Лантхильда успела подхватить его в последний момент.
      — Хири, — сказала она. И на другом листке нарисовала второго “быка”. Второй “бык” мало чем отличался от первого, разве что в плечах пошире, в тазу поуже.
      — Махта-вэр, — сказала девка. И начала перечислять: — Вавила, брозар… Ариульф…
      — Ик, — подсказал Сигизмунд.
      — Нии, — сказала девка. — Зу харья ист. Зу махта-харья. Зу унзара альякундс ист.
      — Ну вот, обозвали, — сказал Сигизмунд и налил себе еще “Реми Мартена”. Лантхильда тоже придвинула к нему свою рюмочку.
      — Пли-из, — сказал Сигизмунд. И выдал: — За баб-с гусары пьют стоя!
      И встал.
      — За бабс, — лихо вскричала Лантхильда. И тоже вскочила.
      Они выпили. Второй раз коньяк пошел в девку легче.
      — Ты заедай, заедай, — советовал Сигизмунд. — Итан.
      — Итья, — поправила Лантхильда.
      — Да фиг с ним, пусть итья, главное — кушай.
      Девка налегла на ананас.
      — Как Вавила, так вэр, а как я — так харя какая-то, — посетовал Сигизмунд.
      Лантхильда ела и кивала.
      Откушав, вытерлась рукавом. Снова рюмочку пальцем пошевелила.
      — Погоди, — сказал Сигизмунд.
      Лантхильда не вняла. Пошевелила рюмку настойчивее. Сигизмунд, посмеиваясь, налил ей еще. Вишь, разохотилась.
      Она показала, чтобы он и себе налил.
      Дальше Лантхильда благочиние нарушила. Видать, ого насмотрелась. С рюмкой в руках встала из-за стола. Прошлась по гостиной. Явно подражала кому-то, потому что манеры у нее вдруг стали американские. Еще не хватало, чтобы ноги на стол класть начала.
      Подошла к портрету деда. Подбоченилась. Поигрывая рюмкой, начала разглядывать. Потом вдруг почесалась.
      Сигизмунд потешался, глядя на нее.
      — Атта аттинс, — задумчиво молвила девка. Капнула коньяком на пианино под дедовым портретом.
      — Ну, ты полировку-то портишь, — встрепенулся Сигизмунд.
      Девка повернулась к нему и строго указала на портрет.
      — Надо.
      — Что надо-то?
      — Надо. Атта аттинс.
      Так. Теперь в доме вводится культ поклонения предкам. Так сказать, перманентная родительская суббота. Еще не хватало перед портретом девкиного аттилы поклоны бить. Или плясать. С копьем и в юбке из листьев.
      — Слышь, Лантхильд. Ты ведь не заставишь меня… — Сигизмунд собрался с мыслями. — Твоему батьке поклоны бить… а?
      Девка посмотрела на Сигизмунда, по-птичьи дернув головой. И направилась к нему, целеустремленно, как робот-трансформер. Устремила на него палец.
      — У нааст ут проблеем, — высказалась она, в точности копируя монотонную интонацию синхронного перевода.
      Боже! Откуда она этого набралась? Нет чтобы что-нибудь приличное выучить. Полезное. Жизненное.
      — Да нет у нас проблем, — сказал Сигизмунд. — Сядь, Лантхильд. И насладись беспроблемьем. Расскажи мне что-нибудь интересное.
      Усадить Лантхильду было трудно — разошлась, разгулялась. Расхаживала взад-вперед с рюмочкой, то и дело прикладываясь, и разглагольствовала. Употреблялись уже знакомые слова “гайтс”, “двало Наталья”, “милокс”, “годиск-квино”, “тиви”, “квино” как таковая. Значительно больше было незнакомых слов. В принципе, Сигизмунд догадывался, что девка осуждает его образ жизни. Выпила и решила поговорить начистоту.
      Помаргивала разноцветными огнями елка. Торжественно мерцала матовая бутылка с золотой этикеткой. Золотом Нибелунгов глядела стопочка с каплей коньяка на дне.
      Лантхильда с распущенными волосами, разрумянившаяся, стояла спиной к Сигизмунду, глядя на дедову фотографию. И говорила, говорила…
      За окном трещало и взрывалось — там баловались пиротехникой. Откушали, послушали разные глупости по ого, “Песни о главном—2” — и выбежали утрамбовать в желудке трапезу.
      Сигизмунду было странно. Вот сидит он под новогодней елкой, употребляет “Реми Мартен”, который берег для доброго вечера с хорошим другом. Сидит наедине с человеком, которого избрал для распития заветной бутылки.
      Сигизмунду хотелось бы все это высказать, объяснить. И о елке, и о коньяке, и о добром, единственном вечере. Но начнет он говорить — и будет Лантхильде его речь казаться чужой и непонятной. Только и поймет, что о чем-то важном ей говорят. А о чем…
      — Лантхильд! — прервал девку Сигизмунд.
      Она обернулась. По правой щеке гуляют разноцветные огни.
      — Еще?
      Она поняла. Кивнула. Сигизмунд наполнил рюмочки.
      — Драастис, — сказала Лантхильда, видимо, желая сказать “мерси”.
      — Нии “драастис”, — поправил Сигизмунд. — Мерсии.
      Это она усвоила мгновенно.
      — Мерсии.
      Сигизмунд поднял рюмочку.
      — Хайлс! — легко произнес он.
      — За бабс! — отозвалась Лантхильда, решив сделать ему приятное.
      Они одновременно засмеялись. Выпили.
      — Пойдем гулять, — предложил Сигизмунд. Девка и кобель знали это слово одинаково. Обожравшийся пес, бессильно простертый кверху раздутым брюхом, мгновенно вскинулся.
      Сигизмунд встал и пошел из комнаты. Хундс побежал впереди. На пороге Сигизмунд запнулся об хундса и утерял тапок. Пес тут же ухватил потерю и унес.
      — Другие собаки приносят хозяевам обувь, — укоризненно сказал Сигизмунд.
      Лантхильда продолжала сидеть, вопросительно глядя на Сигизмунда.
      — Ну, идем, — повторил он. — Вставай. Пошли проветримся.
      Девка встала, и тут ее повело. Да. Девке-то точно надо бы проветриться.
      Сигизмунд усадил ее в коридоре на тумбу для обуви. Лантхильда глядела в пространство остекленевшими глазами и загадочно улыбалась. Сигизмунд натянул ей на ноги сапожки. Надел на нее шубку. Застегнул пуговки. Нахлобучил на лавину длинных белых волос вязаную шапочку.
      Лантхильда очнулась от транса и вновь повела тягучие разговоры.
      Вышли на улицу. Почти тут же налетели на подвыпившую компанию с бенгальскими огнями. Стали кричать друг другу “С Новым Годом!” Кобель помчался облаивать компанию. Естественно, нашелся кто-то, кто начал дразнить собаку. Пес пришел в восторг. Охотно ввязался в перебранку. Дразнивший, похоже, тоже. Но тут кто-то еще запустил петарду.
      Поджав хвост, кобель под громкий хохот спасся.
      Звук взрыва пробудил Лантхильду. Визгнула. Потеряла равновесие, с размаху села в снег.
      В компании засмеялись. Обступили. Протянули Сигизмунду бутылку. Тот глотнул. Вернул. Бутылка пошла по рукам и исчезла.
      Парень без шапки отделился от компании, помог Сигизмунду поднять Лантхильду.
      — Тяжеленькая, — уважительно произнес парень, водружая девку на скамью. — На, держи. Бабахни во здравие. Похоже, твою подружку это возбуждает.
      И вручил Сигизмунду еще одну петарду.
      — Мерсии, — неожиданно очнулась девка.
      Парень хохотнул, и компания, галдя, удалилась.
      Другая компания, в отдалении, пыталась с помощью худосочных петард подорвать фонарный столб.
      Лантхильда сделала попытку встать.
      — Пойдем, — сказал Сигизмунд. — Заодно и возбудимся.
      Достал зажигалку, запустил подаренную петарду. Из трубки со свистом один за другим вылетели несколько огней. Почти сразу бессильно погасли.
      Лантхильда окончательно очухалась. Вцепилась в руку Сигизмунда. С другого бока на Сигизмунда карабкался перепуганный кобель. На ручки просился.
      Пинком отогнав пса, Сигизмунд приобнял девку.
      Лантхильда чудила. То принималась петь свои диковатые протяжные песни. То втолковывала Сигизмунду насчет козы. То делала попытки упасть…
      Бродя кругами, Сигизмунд приблизился к компании “подрывников”. Те с маниакальным упорством пьяных продолжали взрывать фонарь. В основном старались двое — оба “не первой свежести”, как выразилась бы Аська. Один был устрашающе патлат и длинен. Возле него вилась, притоптывая, миниатюрная дамочка в шубке. Дамочке было скучно. Время от времени она повторяла:
      — Ну, идем, что ли?
      — Уйди, коза… Не мешай, клоп… — отрыкивался патлатый.
      Второй упорно чиркал сыроватыми спичками, близоруко склоняясь над боевой установкой. В конце концов, зашипев, петарда огненно блеванула ему едва ли не в рожу. Сигизмунд подивился идиотизму происходящего.
      — Ну, идем, хватит уже…
      — Отстань, коза! — повторял патлатый. Он был страшно увлечен процессом.
      На слово “коза” Лантхильда неожиданно отреагировала. Резким движением вскинула голову — проснулась. Вырвалась у Сигизмунда и пошла на дамочку. Но чего-то не рассчитала — пробуравила снег метрах в десяти от цели.
      — Уй, — восхитился патлатый.
      — Извините, — буркнул Сигизмунд.
      Второй продолжал чиркать спичками, не обращая внимания на происходящее.
      — Вы бы поосторожнее, — посоветовал ему Сигизмунд. — А то и без глаз можно остаться.
      Тот повернулся. Сигизмунд невольно простонал — вспомнил это лицо. В супермаркете. Милокс в пакетс. Неопрятная мрачноватая фигура.
      Впрочем, сейчас глаза из-под очков глядели с искоркой, весело.
      — Хотим вот подорвать, — объяснил он. — Дерьмо петарды. — И с тоской по невозможному добавил: — Пороху бы достать…
      Сигизмунд был настолько пьян, что тут же услужливо стал выстраивать сложную схему доставания пороха: позвонить бойцу Федору, пусть тот напряжет шурина…
      Из темноты заливисто взлаял кобель. Показалась еще одна фигура в длиннополой черной шубе. Девица.
      Девица была до глаз замотана в славянофильский черный платок с розами, из-под которого во все стороны торчали растрепанные волосы. Сверкнули очки. Девица с ходу засюсюкала с кобелем, который прыгал вокруг и время от времени заливался отвратительным лаем невоспитанной шавки.
      Сигизмунду было стыдно за кобеля. Он бросил в него снежок, отлично зная, впрочем, что это не поможет.
      — Какие мы страшные… Да какие мы голосистые, — сказала девица, пугливо оглядываясь на подбежавшего сзади кобеля. Видно было, что она пытается скрыть смущение. Всякий себя дураком почувствует, когда его вот так, ни с того ни с сего, облаивают.
      Патлатый заорал:
      — Ленка! Не сдавайся!
      Дамочка в шубке поджала губы, явно недовольная поведением окружающих. Впрочем, в глубине души — Сигизмунд вдруг мгновенно понял это — она была очень даже довольна. Иначе не топталась бы рядом. Просто должен кто-то в компании быть недовольным. Ну, роль у человека такая. От этого еще веселее.
      Тут Лантхильда зашевелилась в сугробе. Как всякий пьяный, пропахавший мордой снег, была склонна действовать в безмолвии. Молча и неукротимо поднялась.
      Патлатый с любопытством следил за ней. Очкастый тоже оторвался от своего бесплодного занятия. Уставился на Лантхильду. Та слепо, как терминатор, двигалась вперед. Сейчас она напоминала Сигизмунду неудержимого русского мужика: тому дашь в морду — упадет, полежит немного, наберется сил от матери сырой земли, встанет и вновь пойдет. На врага.
      Лантхильда надвинулась на патлатого. Тот с удовольствием поймал ее. Она вырвалась, явив недюжинную силу. Патлатый засмеялся.
      Лантхильда повторила свой американский жест. Ткнула пальцем ему в грудь.
      — У нааст ут проблеем… Коза…
      Размашисто повернулась на дамочку, потом снова вернулась к патлатому. Ухватилась за его рукав, чтобы не упасть.
      Сигизмунд поддержал Лантхильду с другой стороны, чтобы оттащить.
      — Да нет, ничего-ничего, — заверил его патлатый. — Я и сам справлюсь. Пусть девушка отдохнет.
      Дамочка источала теперь уксусность.
      Лантхильда завела речь. Пыталась втолковать патлатому всю глубину его заблуждений. Если он, патлатый, думает, что вон та дамочка — гайтс, то его грязно кинули, пусть имеет в виду. Уж Лантхильд повидала этих гайтьос, знает, каковы! А эта — не гайтс, эта — квино. Или мави? Может, и мави. Годо мави, йаа… Но не гайтс! Это уж точно.