“Диванная история” мирила их быстро и надежно. Потому что была их первой мужской тайной. Двух мужчин от матери.
      Сигизмунд учился в седьмом классе, когда однажды, вернувшись домой, не застал ни матери, ни отца. Мать была на работе, а отец должен был находиться дома.
      Неожиданно за спиной ожил диван. Диван сдавленно произнес:
      — Гошка… ты?
      — Я, — послушно ответил пионер Морж.
      — Вытащи меня… Застрял…
      — Пап, ты?
      — Ну, — захрипел диван.
      Сигизмунд подошел, осторожно приподнял сиденье. В ящике для белья, скрючившись, лежал Борис Иванович. Очень пьяный. И добрый-добрый.
      — Тсс, — таинственно прошептал он. — Я тут хоронюсь.
      — От кого? — шепотом спросил Гоша.
      — От матери, от кого… Ругаться же будет…
      — Ее дома нет.
      — Так придет же.
      — Вылазь, папа.
      — Ты думаешь?
      Закряхтев, Борис Иванович перевалился через низкую стенку и выпал на пол. Заохал. Гоша закрыл диван.
      Отец работал на Адмиралтейских верфях. В тот день как раз спускали новое судно для дружественной Болгарии. Мореманы Борису Ивановичу штопор подарили. В виде писающего мальчика. Штопором завивалось то, чем мальчик писал. Борис Иванович и сын его Сигизмунд были от мальчика в восторге, а мать обозвала похабщиной и грозилась выбросить.
      — Во, Гошка, гляди, — сидя на полу, сказал тогда отец, — чего болгары подарили…
      Гоша сел рядом на пол, взял мальчика, и они с отцом безудержно, до слез, захохотали…
      Эта история традиционно вспоминалась по праздникам. Мать фыркала, говорила “Ну, Бори-ис” и “Ну, Го-оша”. Это тоже входило в программу.
      Наталья диванную историю не любила. Считала глупой. Однако мнение свое держала при себе.
      Тут из-под стола выструилась кошка, измазанная кетчупом. Отбежала, истово принялась вылизываться. Следом вылез Ярополк.
      — Бабушка, а пирожки?
      — Ах ты, мой ангел! — всполошилась бабушка. — Конечно же, пирожки! Мы тут, старые, заболтались, забыли…
      — С капустой?
      — И с капустой, и с грибами…
      Сигизмунд оживился. Он любил пирожки с грибами.
      — Я схожу позвоню, — сказала вдруг Наталья.
      Сигизмунд проводил ее глазами. И чего мужика себе не найдет? Вроде, все у бабы на месте…
      Пирожки мгновенно очистили сознание от лишних мыслей. Мать пекла их виртуозно, этого не отнимешь.
      — Выпей хоть рюмочку, — сказал отец.
      — Пап, ты понимаешь, что я ребенка повезу?
      — А “папа” по-новому будет “атта”, — сказал Ярополк. — А от водки умирают.
      В комнату вернулась Наталья. Бесстрастно сказала:
      — Сигизмунд, я тут СЛУЧАЙНО набрала твой номер… Там у тебя опять норвежка. “Надо, говорит, Сигизмунда”.
      Блин! Забыл включить автоответчик. И видеокамеру забыл. Хотел ведь снять Ярополка, родителей…
      Сигизмунд бросился к телефону. Наталья слегка отвернулась от него.
      Схватив брошенную Натальей трубку, Сигизмунд громко, чтобы в комнате слышали, энергично заговорил:
      — Алло!
      — Наадо, — жалобно сказала Лантхильда. — Сигисмундс… Наадо! Таак…
      — Алло, Лантхильд?
      — Йаа… — отозвалась девка, подумав.
      Сигизмунд бодрым голосом произнес:
      — Ик им микила! Махта-харья Сигисмундс. Милокс срэхва! Гайтс гоодс. Хва Хальвдан? Итан-фретан! — И, подумав, добавил: — Драккар!
      Обдумав услышанное, девка печально повторила:
      — Сигисмундс… наадо…
      — Йаа, — сказал Сигизмунд. Сделал паузу. — Нии… Йаа…
      — Наадо, — совсем тихо сказала девка.
      — Надо, Лантхильд, — отозвался Сигизмунд. И положил трубку.
      Вернулся в комнату.
      — Что-то стряслось? — спросила мать.
      Он неопределенно пожал плечами. Ему остро захотелось домой.
      — Норвежцы твои вернулись, что ли? — осведомилась Наталья. — Видать, понравилось ей у тебя, норвежке этой?
      Сигизмунд не ответил.
      — Какие еще норвежцы? — встревожилась мать.
      — Партнеры. Он теперь селедкой будет торговать, — пояснила Наталья.
      — Там семейная фирма, — начал врать Сигизмунд. — Рыболовецкая. У меня сейчас отец с дочерью живут. Уехали было, а сейчас какие-то портовые сложности. Растаможка, то, се…
      — Кто такие? — набычился отец.
      Сигизмунд бойко перечислил:
      — Хальвдан Трюггвассон, Лантхильд Хальвдансдоттир, Торир Трюггвассон и еще жених Лантхильд, Олав Карлссон.
      — Карлсон снова прилетел! — очень кстати сказал Ярополк.
      — И что, ты им ключи доверил от квартиры? — ахнула мать.
      — Ну да. А что такого?
      — С ума сошел! — ужаснулась мать. — А вдруг сопрут чего?
      — Чего они сопрут? — возмутился отец. — Они же иностранцы. Чего иностранцам у нас переть?
      — Не знаю. Может, военную тайну какую.
      — Клопоморную тайну, — съязвила Наталья.
      — У нас можно только неразгаданность и широту души спереть, — заявил Сигизмунд. Подергал себя за ворот рубашки. — Во!
      На Наталью глянул.
      — Не пора? Уже восьмой час.
      Ярополк закричал, что не пора. Бабушка обещала дать пирожков с собой.
      — И мне тоже дай, — сиротским голосом поклянчил Сигизмунд.
      Мать сделала ему знак, чтобы вышел на кухню. Там усадила, плеснула холодного кофе, принялась разговаривать по душам.
      — Как ты живешь, Гоша?
      — Справляюсь.
      — Может, тебе денег дать? Мы пенсию получили…
      — Вы что, очумели?
      — А кто, кроме родителей…
      — Ну все, мам. Хватит.
      — Что за норвежцы? Ты жениться надумал?
      — Какое жениться, мать… Я рыбой торговать надумал…
      Мать прихлопнула ладонью массивную брошку — красивую чешскую бижутерию блаженных времен застоя.
      — Сердце ведь чует, Гошенька… Изболелось…
      — У меня все нормально, мам.
      Мать пригорюнившись посмотрела на него. Сигизмунд видел, что она ему не верит. Что она насквозь его видит.
      И поспешил сказать:
      — Мам! Они очень приличные люди. Ее отец… У него два сейнера. “Валькирия” и “Рагнарёк”.
      — Да. Валькирия. — Мать покивала. Вздохнула. — Ладно, сынок, дело твое.
      Сигизмунд встал, обнял мать. Мать мягкая, теплая. Погладил ее по волосам.
      — Все хорошо, мам.
      — Ладно. — Мать высвободилась, принялась собирать пирожки — в мешочек побольше для Ярополка, в мешочек поменьше — для Сигизмунда.
 

* * *

 
      Сигизмунд возвращался к Лантхильде и чувствовал себя просто Красной Шапочкой.
      По дороге домой, до Малой Посадской, Наталья молчала — была мрачна. Не любила она подобные визиты. Ярополк устал, подремывал, держа в кулаке пакет с пирожками.
      Прощаясь, Сигизмунд поцеловал сына, кивнул Наталье. Та, не оборачиваясь, скрылась в подъезде.
      До чего же все коряво получается… Интересно, это у всех так?
      Нет, не у всех. У таежного Вавилы все в буреломах схвачено, все пучочком. И у Федора, небось, тоже. Да и Олав Карлссон не груши околачивает. В своем мифическом пространстве.
      Сигизмунд поставил машину в гараж. Опять клятого “фордяру” пришлось обтекать неведомо какими маневрами.
      Вошел, едва не пал под натиском собачьих восторгов. Кобель пушечным ядром вылетел навстречу, ластился, извивался. Был представлен к высшей награде — Пирожку Домашнему Первой Степени!
      У девки в “светелке” горел свет.
      — Лантхильд! — крикнул Сигизмунд. — Я пирожки принес. Итан иди.
      Молчание. Только тахта скрипнула.
      — Лантхильд, ты там?
      — Йаа…
      — Иди итан.
      — Нии…
      — Что-нибудь случилось?
      Сигизмунд разулся, подошел к двери. Потянул, открывая.
      Дверь держали изнутри.
      — Нии, — повторила Лантхильда. — Надо.
      — Ты чего?
      Девка молчала.
      — Я пирожки принес. Тебя там что, серый волк съел?
      Сигизмунд дернул дверь изо всех сил и в образовавшуюся щель (а здорова девка!) просунул пирожок.
      — Итан, Лантхильд.
      Девкина рука высунулась, схватила пирожок и утащила. Дверь захлопнулась.
      Дела!..
      Сигизмунд обулся, свистнул кобеля, прошелся с ним по двору. Выкурил три сигареты вместо обычных двух. Что за хрень? Что с Лантхильдой-то? Чем он ее на этот раз обидел?
      Тут у него аж дыхание перехватило. Наталья! Что она ей наговорила? Ну, Наталья!.. Сигизмунд едва не бегом устремился домой.
      Ворвался, скинул куртку, ботинки, подлетел к телефону. После одиннадцати Наталья часто отключает телефон, чтобы Ярополка не будили.
      Подошла.
      — Наталья?
      — Давно не виделись, — отозвалась бывшая супруга.
      — Наталья, что ты ей наговорила?
      — А!.. — сказала Наталья. И замолчала.
      — Пожалуйста, я тебя очень прошу. Скажи мне, что ты ей наговорила.
      — Да ничего особенного. Сказала “алло”. Она: “Але, надо, Сигизмунд, надо”.
      — И все?
      После короткой паузы Наталья спросила немного другим голосом:
      — А что? Тебе это очень важно?
      — Да.
      — Правда, ничего такого я не сказала. Только “алло”.
      — Ты нарочно мой номер набрала?
      — Да. Больно уж складно ты врал.
      Сигизмунд перевел дыхание. Стало полегче.
      — Тата, — неожиданно назвал он ее старым “домашним” именем. — Тат, ты действительно больше ничего…
      — Ты меня совсем уж за монстра держишь. Только я тебя вычислила еще по дороге к твоим. У нас эту “Валькирию” всем отделом читали. Даже я обревелась, если тебе от этого легче. Так что два плюс два сложила. В ЛИТМО этому, слава Богу, учат. В следующий раз придумай что-нибудь поумнее. Привет старине Хальвдану.
      И положила трубку.
      Некоторое время Сигизмунд, как последний Ромео под балконом, топтался под девкиной дверью и взывал безнадежно:
      — Лантхильд… а Лантхильд…
      Та молчала.
      — Гюльчатай, — взорвался Сигизмунд, — открой личико! Тьфу, дура!
      Плюнул. Да пропади девка пропадом со своим юродством! И ушел на кухню есть пирожки. Верный кобель побежал следом.
      Пока жрал пирожки, Лантхильда выбралась из комнаты. Осторожно прокралась в места общественного пользования. Долго лила воду в ванной. Потом, так же тихонечко, отправилась было к себе.
      Сигизмунд окликнул ее:
      — Ну что, так и будем дальше дуться?
      Она приостановилась. Поглядела на него издалека. Очень проникновенно сказала:
      — Сигисмундс. Хири аф. Надо…
      И прошествовала в “светелку”.
      — Надо так надо, — проворчал Сигизмунд. И съел последний пирожок.
 

* * *

 
      Загадка девкиного затворничества разрешилась наутро. При активном содействии всегда готового к паскудствам кобеля.
      Сигизмунд сидел на кухне. Пил кофе, курил. Угрюмо слушал радио. Перед Новым Годом все как с ума посходили: взрывались, шли под откос и бастовали. Чеченцы схитили еще одного попа, даже муфтия ихнего проняло — возмутился. Обещал попробовать найти попа… Патриарх назвал это кощунством, а правительство — политической провокацией. Мимолетно пожалев попа, Сигизмунд окунулся в море спортивных новостей, которые всю жизнь считал бесполезным хламом. За что был осуждаем отцом. Выключил радио.
      И тут на кухню с рычанием примчался кобель. Он тащил в зубах что-то длинное, на первый взгляд — носок. Путался передними лапами в своей ноше. Ярился заранее. Подкинул в воздух, поймал, встряхнул, держа в зубах, будто крысу, которой хотел переломить хребет. Еще раз подкинул, но ловить не стал — дал упасть на пол. Грянулся об пол всем телом и, извиваясь, принялся валяться. Рычал, подергивал задранными вверх лапами, вилял хвостом.
      — Та-ак, — строго сказал Сигизмунд.
      Пес, лежа на спине, на мгновение замер. Покосил глазом. И возобновил рычание и извивы.
      — Дай сюда!
      Сигизмунд вытащил тряпку из-под пса.
      — Тьфу ты, зараза!..
      Брезгливо бросил в мусорное ведро. Тряпка была в крови.
      Пошел, вымыл руки. Пес, как-то особенно похотливо разинув пасть, осклабился.
      Стоп. Кровь. Откуда кровь? Девка там что, себе вены вскрывает?
      Сигизмунд подлетел к двери, распахнул ее и заорал:
      — Лантхильд!
      Та мирно спала. Со сна вскинулась, испугалась. Потом осердилась, замахала руками, чтобы он уходил.
      — Хири ут! Хири ут, Сигисмундс!
      Дожили. В собственном доме гоняют.
      Он вышел, прикрыл дверь. Нет, вроде, Лантхильда в порядке. А кровь?
      …Господи, идиот! Откуда у девушки кровь. Ясно, откуда. Оттуда.
      Так вот почему она из комнаты не выходит. И гонит его к чертям. “Валькирия”, блин. Там эта девица, как ее звали, тоже… с лавки не слезала, землю осквернить боялась.
      Господи, это ж какой дремучей-то надо быть! Вон, по ого каждый день, на выбор… И танцуй себе, и аэробикой занимайся, и с подружкой в мини-юбке катайся…
      На Сигизмунда вдруг, как сквозняком, потянуло чем-то первобытным. И жутким. Может, они там до сих пор человеческие жертвы приносят деревянным богам? Или первенцев живьем хоронят? Надо бы все-таки Лантхильду расспросить хорошенько. Откуда она такая взялась?
      В самом деле. Все предшествующие версии отпали сами собой. Не годятся. А новых он не породил. Нагородил кучу вранья, сам в это вранье поверил…
      Может, выставить ее все-таки? Или сдать… куда-нибудь. Пускай менты голову ломают. Она у них не только для ношения фуражки.
      С другой стороны, Сигизмунд понимал: этот-то сквознячок, что от девки тянул, его и завораживает. Тихая эта жуть — просто не оторваться. Похлеще аськиных закидонов. Ух, похлеще!
 

* * *

 
      Сигизмунда разбудил телефон. Звонила мать.
      — Гоша? Ты спишь?
      — Уже нет, — сонно сказал Сигизмунд.
      — Я тебя разбудила?
      — Да нет же, говорю, что нет, — легко раздражился со сна Сигизмунд.
      — А, ну хорошо. Как вчера доехали?
      — Нормально.
      — Мы волновались, гололед такой…
      — Да нет, мам, это не гололед. Гололед другой.
      — Как Ярик? Устал? Конечно, столько впечатлений… — закудахтала мать.
      — Да, спал всю дорогу, — ответил Сигизмунд. И неожиданно для себя спросил: — Мам, а чего вам с отцом взбрело меня Сигизмундом называть?
      — Почему ты спрашиваешь? — разволновалась мать. — Разве ты не знаешь, что Сигизмунд Казимирович, твой дед… Кавалер Ордена Боевого Красного Знамени… Когда его хоронили, этот орден несли за гробом на подушечке… В те годы просто так не давали…
      — Да знаю, знаю, — сказал Сигизмунд. Эта семейная легенда была ему известна. Другое дело, что с Сигизмундом Казимировичем была связана некая мутная история. Например, портрет геройского деда появился на стене только в 1957 году. Мать носила фотографию с удостоверения, чтобы увеличили. Фотограф отскребывал следы печати с уголка. Других портретов деда в доме не было. Куда-то делись. Исчез он и с семейных снимков, кое-где порезанных ножницами.
      Сигизмунд помнил, как хоронили деда. В дом набилось множество незнакомых людей, каких-то старцев — как казалось девятилетнему мальчику — все как один в тяжелых темных пальто и шапках пирожком. Велись чугунные разговоры. Чай подавали в стаканах с подстаканниками, как в купе.
      Была зима, гроб с телом деда несли торжественно, с удовольствием, через все Волковское кладбище. Проплывали черные деревья. Действительно был орден на подушечке. И самое главное — играл оркестр. Шопен. Прежде такое случалось, позже, сколько Сигизмунд ни бывал на похоронах, — ни разу. Поэтому у Сигизмунда сложилось впечатление, будто дед был последним, кого хоронили с оркестром.
      И еще одно вдруг вспомнилось: когда дед умер, мать — единственный раз на памяти Сигизмунда — ходила в костел.
      …А мать вдруг не на шутку разволновалась: с чего это вдруг сын крамольного деда вспомянул. На самом деле, подозревал Сигизмунд, мать так до сих пор и не поверила в то, что коммунисты не вернутся и не расстреляют всех тех, кто их хулил. Говорила, что нарочно дали свободу слова: пусть, мол, покричат, обнаружат себя, проявятся как следует, а потом их… и того!.. Так что, Гошка, ты осторожнее…
      — А что, плохое имя — Сигизмунд? Вспомни лучше, как вы Ярика регистрировали!
      …Да, история с регистрацией Ярополка была не из славных. Сигизмунд тогда работал днем и ночью, ковал “Морену” — пока что в виде ларьков да этикеточного издательства. Наталья почти сразу выскочила на работу — помогать муженьку строить светлое капиталистическое будущее. Мать Натальи вышла на пенсию и рьяно взялась помогать молодым. Лучше бы она этого не делала… В результате нести документы в загс и регистрировать сына было поручено теще.
      Имя подбирали долго, ссорились и спорили. Наталья хотела как-нибудь красиво — Денис, Эдуард. Сигизмунд настаивал на продолжении польской линии — Казимир, Станислав. В результате сошлись на славянской версии — Ярослав.
      Долго втолковывали бабушке: Ярослав. Бабушка записала на бумажку, взяла паспорта и пошла в загс. В загсе бабушку долго корили: почему, мол, мать не пришла. Потом нехотя взяли паспорта, книгу записей актов гражданского состояния, нацелились авторучкой. Недовольно осведомились: как младенца назвать.
      Деморализованная и забывшая дома очки бабушка с перепугу брякнула:
      — Яро…полк!
      Потом дивилась: ни до этого, ни после этого историей не интересовалась и жизнь Ярополка Окаянного не трогала ее ни в малейшей мере. Более того, не знала тещенька никакого Ярополка Окаянного. И вот — на тебе! — всплыло.
      — Ничего, Гошенька, вот будет Яренька паспорт получать — и поменяет имя, — заискивающе говорила вечером теща кипящему от ярости зятю (Наталья давилась хохотом). — Говорят, можно менять и имя, и фамилию…
      — И отчество, — гневался Сигизмунд.
      Как в воду глядел. Сотряс катаклизм семейство Моржей — и… Того гляди, вырастет — отчество сменит.
      …Мать настаивала:
      — Что ты вдруг про “Сигизмунда”-то заговорил, а?
      — Да так… Дед приснился. Будто водку с ним пью, — сказал Сигизмунд первое, что пришло в голову.
      Мать переполошилась. Велела в церковь сходить.
      Сигизмунд поспешно стал сочинять дальше:
      — Да нет, все нормально. Мы с ним будто в старом доме, под Лугой, на даче, водку пьем…
      — Ой, ой… — тихо всхлипывала на том конце провода мать — боялась.
      — Ну вот, потом дед захотел курить, на крыльцо пошел. Я говорю: погоди, я с тобой. А он мне строго так: нет, мол, еще рано тебе со мной, Гошка. И канул.
      Мать потихоньку успокаивалась. Вздыхала.
      — Ты все-таки сходи, вреда ведь не будет…
      — А дед что, крещен был? — спросил Сигизмунд.
      — Да что ты все про него! Ну да, крещен, конечно.
      — В католической, а?
      — В латинской, — поправила мать строго. — Поляк же…
      — А ты?
      — Я, Гоша, двадцать лет в партии состояла… — ответила мать. И добавила вдруг: — В латинской, конечно.
      — А меня вы тоже в латинской крестили?
      — Ты у нас православный, — печально молвила мать. — В деревне прабабушка Дуня, царствие ей небесное… Хорошо хоть так… А шведы-то твои…
      — Норвежцы? В лютеранской, — нашелся Сигизмунд.
      — Тьфу, я не про то. Съехали?
      — Нет. Сейчас в пароходство умчались. Ругаться. А Олав Карлссон — баптист…
      — Ну ладно, Гошенька, ты, если что, звони… Да, отец говорит: приедешь в гости, завези чего почитать… На Новый Год-то к нам придешь?
      — Нет, мам. Я к друзьям, у нас тут компания… Я первого января приеду.
      — Ну хорошо, хорошо…
      Сигизмунд положил трубку, оделся-умылся — и очень вовремя: в дверь позвонили.
      На пороге маячила возбужденная гражданка Федосеева.
      — Я ваша соседка с нижнего этажа, — начала она приступ.
      — У меня зуб не болит, — оборвал Сигизмунд.
      — Я не про то! Вы меня залили!
      — Я вас не заливал.
      — А я говорю — залили! В туалет с зонтиком хожу!
      — У каждого свои причуды, — мстительно сказал Сигизмунд. Он еще не простил гражданке Федосеевой ее последней выходки.
      Она недобро поглядела на него.
      — Я вам говорю — залили. Обои изгадили, по стене течет…
      — Прошу, — пригласил Сигизмунд. — Убедитесь сами. У меня ничего не течет.
      Федосеева вошла в квартиру. Кобель, изнемогая от счастья — гости! — повис лапами на ее кофте.
      — Уберите! — испугалась Федосеева.
      — Он не кусается. — Сигизмунд взял пса за ошейник. Кобель вилял хвостом и сдавленно повизгивал — рвался облизать Федосееву.
      Федосеева, подозрительно оглядываясь на Сигизмунда, двинулась по коридору. Оглядела пол, потолок.
      — Где вас заливает?
      — В большой комнате.
      — Прошу.
      Изысканно-вежливый потомок польских шляхтичей распахнул перед Федосеевой двери. Та покосилась неодобрительно — на полу лежал сбитый спальник. Покойный дед мрачно взирал со стены.
      Комната была идеально сухой и чистой. “Перекрытия хорошие, дня два сочиться будет”, — вспомнилось пророчество дяди Коли. Конечно, Сигизмунд мог бы объяснить гражданке Федосеевой причины ее бед и неурядиц, но — не хотел. Вредничал.
      С почти неприкрытым злорадством наблюдал, как она крадучись идет по комнате, обследуя чуть ли не каждую половицу. Сухо. Осмотрела стены — вдруг злокозненный Сигизмунд, чисто из желания сотворить пакость, на стены чего лил. Да нет, сухие стены. Блин, сухо, сухо!
      — Извините, — сказала наконец Федосеева.
      — Пожалуйста. — Сигизмунд услужливо раскрыл перед ней входную дверь. Соседка гневно удалилась.
      Закрыв дверь, Сигизмунд отпустил пса, позволил облизать себя, засмеялся. Почему-то у него поднялось настроение.

Глава десятая