— Вот, протекло тут… — с нажимом заговорил сосед.
      — Погоди, Михал Сергеич, — отстранил его Сигизмунд. И — сурово — к тетке: — Ну что, сразу будем акт составлять или поглядим?
      — Адрес, — холодно сказала тетка.
      Сигизмунд назвал.
      Тетка полистала журнал. Нашла там что-то. Снова подняла глаза. Тухлый, скучный взор.
      — Я вас слушаю.
      — Ну так вот, — опять заговорил сосед, — с потолка натекло, штукатурка вся к е… дреням феням обсыпалась, значит, трубу прорвало — не помыться… ни, извините…
      — Адрес, — снова произнесла тетка.
      Сигизмунд, кипя, повторил. Тетка что-то нашкрябала в журнале.
      — Ваш адрес, — обратилась она к соседу.
      — То же самое, только этажом выше.
      Она спокойно записала что-то.
      — Квартира?
      Сосед назвал.
      Тут из смежной комнаты вывалился вчерашний дедок, дядя Коля. Поглядел на Сигизмунда с Михал Сергеичем, дружески им ухмыльнулся и обратился к тетке:
      — Так это, Томочка, те, кого вчерась залило… Мы с Лешкой залили…
      Томочка перевела тухлый взгляд на дядю Колю.
      — Ты не сомневайся, мы это… ну, починим…
      — Акт, — сказал Сигизмунд деревянным голосом.
      — Так это… — обратился к нему дедок.
      — Завтра в двенадцать придет техник-смотритель. Составит акт, — брезгливо сказала Томочка.
      — Люди, между прочим, работают, — заметил Михал Сергеич. — А не груши околачивают.
      — В девять утра вас устроит? — с растяжкой спросила Томочка.
      — В девять. Плюс акт, — назойливо сказал Сигизмунд. — Иначе иск.
      Они с Томочкой ненавидяще посмотрели друг на друга, оба одинаково кислые.
      — Да, — подтвердил сосед, — иначе иск.
      — Итого, два иска, — с наслаждением отрезюмировал Сигизмунд. — Пошли, Михал Сергеич. На работу пора.
      Уходя, они слышали, как дедок что-то с жаром объясняет тухлоокой Томочке.
 

* * *

 
      На встречу с Натальей Сигизмунд, конечно, опоздал. Опоздал по-глупому. Зашел в магазинчик канцтоваров — купить разного барахла по мелочи, Светка просила. Заодно приобрести для девки альбом — пусть рисует на приличной бумаге. И хороший мягкий карандаш.
      И очереди-то не было, не бывает сейчас в таких магазинах очередей. Просто сперва кассирша сонно копошилась, потом девушку за прилавком было не докричаться…
      Увидел Наталью издалека. Стояла в белой куртке, с откинутым капюшоном, с копной светлых волос, разметанных по плечам. В мертвенном свете метро лицо выглядело бледным, будто обсыпанное мукой, а губы, накрашенные помадой “Револьюшн”, — очень красными. Вообще она выглядела уставшей. Что усугублялось выражением недовольства. Наталья была недовольна всем: правительством, метрополитеном, погодой, зарплатой. Но больше всего, разумеется, Сигизмундом.
      — Сколько тебя можно ждать? Знаешь же, что за Ярополком опаздываю… Вечно последним из садика забираю.
      — Они обязаны сидеть до семи.
      — Ты не понимаешь! — взъярилась Наталья. — Всех детей разбирают в пять. А потом в полутемном садике до семи сидит одна воспиталка и двое детей: Ярополк и девочка из неблагополучной семьи. У нее вечно простуда на губе и сопли из носа висят. Потом я полседьмого забираю Ярополка, а воспиталка отводит эту девочку к родителям-алкашам…
      — В пробке стоял, — пробормотал Сигизмунд, пересчитывая заранее отложенные деньги.
      — Хватит мне рассказывать про пробки. У тебя всегда пробки.
      — Автомат обязан выдать тысячу стаканов газированной воды, — деревянно сказал Сигизмунд. Он не глядел на Наталью.
      Та взъелась.
      — При чем тут автомат?
      — При том, что садик обязан работать до семи. Вот пусть и…
      — Ты что, не понимаешь, что твой ребенок, маленький человек, беззащитный, сидит там один, с этой воспиталкой, в большом полутемном помещении, рисует что-то на листочке и ждет, пока мать придет и заберет его… А я тут стою и жду неизвестно чего…
      — Не неизвестно чего, а денег. На вот.
      Она взяла, пересчитала. Чуть подобрела. Губы перестала сжимать.
      — Ладно. До воскресенья. Кстати, ты, надеюсь, помнишь? Твои звали.
      — Помню.
      — И веди себя прилично. Ярополк уже забыл, как ты выглядишь. Постарайся обойтись без юродства.
      — Без какого еще…
      — Сам знаешь.
      — Что я знаю?
      — Ладно, я пошла.
      Она повернулась и резко зашагала сквозь толпу. Сигизмунд сразу потерял ее из виду.
 

* * *

 
      “Наталью послушать — вечно получается так, что я полное говно. Сынишку своего не люблю. Он действительно сидит там один, маленький, а я груши околачиваю, в пробках стою. С РЭУ судиться время есть, а с Яриком погулять времени нет…
      Почему так получается? Что я, действительно его не люблю? Он ведь хороший. Он маленький. Он на меня похож. Может быть. Давно его не видел. Дети быстро меняются.
      А подрастет — водку с ним пить будем вместе, на рыбалку поедем…
      Да ну ее, Наталью, совсем. Достала!”
      Устав давить из себя покаянные мысли, Сигизмунд затормозил у светофора. Стоял, смотрел, как идут люди. Разные.
      Город подморозило. Намело предновогодних сугробов. Было холодно и празднично. Некоторые рестораны вывесили на дверях рождественские венки, похожие на те, что в советские времена торжественно возлагали к могиле Неизвестного Солдата. Что-то в них все-таки было гробовое.
      Сегодня особенно бросалось в глаза, как много стало в городе чисто вымытых, ярко освещенных, нарядных витрин.
      Приметил впереди голосующего мужика. Остановился.
      — Слышь, хозяин, до Желябова?..
      — Садись.
      Мужик сел. Приятный мужик, особенно после Натальи. Здоровенный, с круглой закопченной рожей, кучерявый. Сигизмунду сразу стало легко и просто.
      — Слышь, хозяин… Слыхал, вроде, с апреля — все, подвозки тю-тю.
      — А чего? — спросил Сигизмунд.
      — Да я тут в исполкоме был, два хмыря толковали. Теперь если подвозить — лицензию брать. Ну, чтоб больше денег содрать с нашего брата.
      — Да пошли они!.. — от души сказал Сигизмунд.
      — Во, а я и говорю! — Мужик оживился. Устроился поудобнее, принялся рассказывать. Весь так и кипел впечатлениями, еще свеженькими. Кулаком себя по колену стучал. Хороший кулак, рабоче-крестьянский. В семидесятые годы таким кулаком грозили разлагающемуся капитализму из журнала “Крокодил”.
      — Я к чему, бля, хозяин. Я сам-то таксист, во… Ну да неважно. Прицепчик взял к легковухе.
      — Какой прицепчик? — полюбопытствовал Сигизмунд.
      — “Бизона”. Ну, взял, пошел регистрировать. Прихожу в исполком, в свой, Приморский, а там — уй, мать!.. — кабинетов, бля, как купе в поезде. Двери, двери, двери…
      “Хордс, хордс, хордс…” — мысленно переводил Сигизмунд на девкину мову.
      — …Сует мне, значит, облом форму: заполняй, мол. Там с одной стороны исполкомовская, ну — форма-то, а с другой — налоговая должна эту самую…
      — Визу…
      — Во, визу ставить. А я знаю, что прицепчик от легковушки налогом не облагается. Иду в налоговую. Прихожу. Там, бля, такой молотобоец сидит — пахать на нем. Поглядел по прейскуранту, бля, все, хуяк, резолюцию мне — ти-ти-ти — нашкрябал, нацарапал. Не облагается. Ну, говорю, все? Не, говорит, не все… И рожа, рожа, слушай — в три дня не обосрешь…
      “Нии”, — перевел Сигизмунд. Рассказ ему нравился.
      — …А че еще-то? Ну, это я говорю. А он: иди, говорит, теперь с этим в исполком, пускай на моей визе печать свою поставят… Ну я, бля, обратно в исполком. Во, порядки! Прихожу в исполком. Оба-на! Сегодня не успел, прием окончен. Завтра приходи, с утра. Выхожу я из дома в семь утра — ну, у меня еще дела были в другом месте. Я на Кораблях живу. Ну, выхожу в семь. Как раз снег выпал. Мягкий такой снежок, чистенький. Слышь, хозяин, раньше-то — в семь утра все утоптано бы было. А тут я иду — и только одна стежка следов к метро вьется. Моя. Стало быть, один я со всей домины на работу пошел. А остальные-прочие там в доме от безработицы дурью маются… А?
      Помолчали. Сигизмунд закурил. Мужик тоже закурил. Он торопился дальше рассказывать, пока не доехали до Желябова.
      — Ну, прихожу в исполком. А там — слышь? — другой молотобоец сидит, еще охрененнее того, что в налоговой. Во! Шкаф! Холодильник, бля! Лапищи, бля, здоровенные, в черном волосе. Он печаточку взял — ма-асенькую такую, пимм ею по лицензии… Все, говорит, свободен. Я только уходить собираюсь, а тут еще один хмырь к тому входит. Слушай, бля! Боец, тяжеловес! — Тут мужик заранее заржал, предвкушая, и слегка подтолкнул Сигизмунда в бок локтем. — Слышь, хозяин! Не, ты представь, для чего он приперся! — И аж визгнул. — Чаек принес первому. Чтоб, значит, передохнул. Утомился, бля! Представляешь? Да этих мужиков вдвоем на Гитлера спусти — никакого Белорусского фронта не надо, уделали бы… Плуг вместо “Кировца” каждый тащить может… Не, бля… раньше бюрократия была… Рыхлые были все, старели рано, импотенты через одного — по морде видно… Не, был в исполкоме, — тут мужик с трудом удержался, чтобы не плюнуть в машине, — все в р-рубашечках, в г-галстучках, все ч-чистенькие, блядь, и одни мужики… Не, точно — нуменклатура… Молотобойцы, блин, ну, блин… Вот мы с тобой рабочие люди, вот мы с тобой грязные, потому что день-деньской в говне копаемся… Сразу видно, что рабочие…
      Сигизмунд призадумался, не обидеться ли. Решил не обижаться. Ему было приятнее находиться по одну сторону баррикады с этим мужиком.
      — А хули мне указы, — сказал Сигизмунд. — Скажу, что знакомый. Что, не подтвердишь?
      — Ну! — сказал мужик. — Мы с тобой, как говорится, друг друга понимаем. Слушай, вон там останови. Меня Гоша зовут.
      — Меня тоже Гоша, — сказал Сигизмунд.
      Они обменялись рукопожатием. Лапа у мужика была как клешня.
      — Ну, бывай, — сказал Гоша, сунул десятку и полез из машины.
      В отличнейшем настроении Сигизмунд развернулся через Конюшенную и поехал к дому. Образ вечно недовольной Натальи, перед которой Сигизмунд виноват на веки вечные, растаял без следа.
 

* * *

 
      В зоне стихийного бедствия обстановка стабилизировалась. Лишь время от времени потолок ронял тяжелую мутную каплю. “Перекрытия хорошие”, — вспомнились Сигизмунду откровения дяди Коли.
      Упавшая штукатурка и грязные лужи на полу были прибраны. Лантхильда стояла, сложив руки на животе, — ждала похвалы.
      — Молодец, — сказал ей Сигизмунд. — Умница.
      Лантхильда не понимала. Продолжала выжидательно глядеть.
      — Ну, что я тебе могу сказать на все это, девка? Как говорят наши братья меньшие американцы, good work.
      — Годс воркья, — поправила девка.
      — Йаа, — сказал Сигизмунд.
      Девка скромненько улыбнулась.
      Обстоятельно доложила обстановку. Во-первых, хундс нагадил на кухне. Был приговорен к битью тапком по заднице. Приговор был приведен в исполнение немедленно. Девке пришлось убирать за хундсом.
      — Что же ты!.. — укоризненно обратился Сигизмунд к хундсу.
      Хундс преданно завилял хвостом, а когда Сигизмунд протянул к нему руку, ловко опрокинулся на спину и подставил для почесывания брюхо.
      Сигизмунд пощекотал брюхо и выпрямился. Хундс, помедлив, покосил на хозяина глазом, потом улегся и принялся, сопя, искаться.
      Однако девка еще не окончила доклада. Трудно переходила к главному. На ее лице появилось озабоченно-тревожное выражение.
      — Ну, давай, что там еще случилось?
      Ого — он не работает. Он не показывает ничего. Ого умер. Погиб. Сломался.
      — Так тебе и надо, — сказал Сигизмунд. — Жадность фраера сгубила. Ящик к себе уволокла, а про антенну-то и забыла!
      Ну как девка могла забыть про антенну? Она про антенну просто ничего не знала.
      Сигизмунд торжествующе показал Лантхильде антенну. В гостиной имелся второй отвод. А вот в “светелке” антенного отвода не было. Так что давай-ка мы с тобой, девка, в гостиной ого определим.
      Лантхильда на такое пошла. Безропотно позволила унести ого. Ого водрузили под иконой, оплодотворили антенной и — о, диво дивное! Славься, годиск-квино, Богородица! — ожил! Заговорил! Какую-то толстую морду явил! Ура-а…
      Девка возликовала. Запрыгала, забила в ладоши. Потом вдруг глаза у нее стали хитрые-хитрые. С умильным, искательным видом подступилась к Сигизмунду с какой-то новой идеей.
      Заговорила вкрадчиво. Выклянчивала что-то, не иначе. Долго объясняла, втолковывала. Очками высокоучено посверкивала. А потом вдруг после короткой паузы завершила, как резолюцию — пимм! — наложила:
      — Надо.
      Сигизмунд опешил.
      — Что надо?
      — Надо, — повторила девка. — Ик тут. Надо.
      Та-ак. В гостиной, значит, обитать желает. Под бочок к ого.
      — А я? — спросил Сигизмунд. — На мокром диване спать? Под зонтиком?
      — Нии, — сказала девка. Взяла Сигизмунда за рукав, потащила к “светелке”. — Сигисмундс — тут. Надо.
      Сигизмунд заржал.
      — Ничего у тебя, девка, не выйдет. Надо.
      Она надула губы и приготовилась обидеться. Но Сигизмунд дуться ей не позволил. Заявил, что хочет итан и нечего тут ломать комедию.
 

* * *

 
      После ужина Сигизмунд одарил Лантхильду рисовальными принадлежностями. Запасливая девка унесла дары в светелку. Девкина комната уже стала напоминать мышиную нору. Лантхильда утаскивала туда все пустые банки и коробки, которые Сигизмунд не успевал выбрасывать, и заботливо складировала в углу.
      Сигизмунд обосновался в гостиной. Развалился на спальнике, посмотрел по ого новости. Террористы захватили заложников. В Чечне тоже. Что-то где-то взорвали. В Чечне пропал русский поп. Другой поп, который там пропал, погиб под бомбежкой. Что-то взорвалось само, но не у нас. Затонул нефтяной танкер. Заявление, протест, “зеленые” утопили рыболовецкую шаланду и спасли кита. Не у нас. У нас: повысят цены на жилье. Задержка зарплаты. Забастовка. Эпидемия гриппа еще не началась. Ждем-с.
      Сигизмунд зевнул, переключил на другую программу. Там плясала полуголая дура. С омерзением и ужасом переключил еще раз. Жирные думские морды трясли щеками и клали все надежды на казачество. Поспешно сменил канал. Венесуэльский сериал. “Антонио! Это был наш ребенок! Я солгала тебе, ты похоронил труп обезьяны!” Боже, какая разница — Антонио, обезьяна… Тут и впрямь перепутать недолго.
      Еще раз переключил. Много стрельбы, мало разговоров. Жаль, фильм скоро кончился. Да и фиг бы с ним, все равно непонятно, из-за чего все так перегрызлись.
      Пришла Лантхильда. Осторожненько пристроилась рядом. Аккуратненько завладела оготиви. Покосилась на Сигизмунда. Он сделал вид, что не замечает. Лантхильда прошлась по всем шести каналам. И — чудо! — с глубоким вздохом выключила ого.
      Смотреть было решительно нечего. Сигизмунд лег на спину, подложил руки под голову.
      Девка сидела рядом.
      — Что, Лантхильд, скучаешь? — спросил Сигизмунд.
      Она покосилась на него. Объяснять что-то начала. Зазвучали знакомые слова “гайтс”, “милокс”… Была бы у нее, Лантхильды, коза, не было бы скучно. С козой, брат Гоша, не соскучишься.
      — Далась тебе эта гайтс, — сказал Сигизмунд. — Что нам, в самом деле, без козы заняться нечем?
      Девка тяжело вздохнула. Кобель поднял голову (лежал, конечно же, рядом), поглядел на нее. Снова уронил морду на лапы.
      Сигизмунд отметил, что в рядах вверенного ему подразделения царят распад и уныние. А он что, нанимался их развлекать?
      Огляделся по сторонам. Когда-то мать устраивала здесь пышные приемы. По дням рождения и почему-то на 1 мая. Когда празднество доходило до определенной точки и гости начинали скучать (это происходило незадолго до внесения торта), мать преискусно оживляла гостей с помощью одних и тех же снимков в семейном альбоме.
      Интересно, а Лантхильда кто — гость? В самом деле интересно.
      — Лантхильд, ты гость?
      — Гастс? — переспросила девка. Призадумалась. Брови наморщила. — Йаа, — сказала она наконец.
      Да, видать, без альбомов не обойтись.
      — А коли йаа и гастс, то смотреть тебе, Лантхильд, мои семейные альбомы.
      — Наадо, — сказала девка. И с вопросительной интонацией повторила: — Смотреет? Хва?
      Сигизмунд потыкал пальцами себе в глаза, потом поднес к глазам ладонь, вытаращился поужаснее:
      — Смотреть. Поняла?
      — Смотреет… Сехван, — сказала Лантхильда. — Сеехван.
      — Йа, — кивнул Сигизмунд. — Будем с тобой смотреть. Поняла?
      — Поняла, — неожиданно совершенно без акцента сказала девка. Сигизмунд аж подскочил от изумления. — Будем тобой сеехван…
      — Йаа, — бойко поддержал беседу Сигизмунд.
      — Наадо, — продолжала Лантхильда, очень довольная собой. — Нуу… Таак… Драастис…
      — Вот тебе и драстис, — сказал Сигизмунд. Он встал со спальника, вытащил альбомы, вытер с них пыль. Давненько он их не брал в руки.
      Один, образца сороковых годов, нес на добротном темном коленкоре изображение героической оленьей головы. Второй, образца шестидесятых, назывался “Наш ребенок”. На обложке стилизованные мужчина и женщина играли со стилизованным геометрическим младенцем. Фигуры имели потрясающее сходство с теми, которые украшают общественные туалеты постройки тех лет. Сейчас их заменили треугольнички — основанием вниз “ж”, основанием вверх “м”. А вот на Елагином сохранились еще старые таблички, тех лет, когда дамы носили юбочки-кринолины, а мужчины — брюки-дудочки.
      Девка заинтересовалась картинкой. Ткнула в младенчика.
      — Барнс, — сказала она. — Барнило…
      Мужчина был “манна”, женщина — “квино”.
      — Ик им манна, — выродил Сигизмунд. Во насобачился!.. — Зу ис квино.
      — Нии, — опять озадачила его Лантхильда. — Ик им мави.
      — Вай-вай, — сказал Сигизмунд.
      Девка испуганно посмотрела на него.
      — Вай?
      И весьма театрально, с эффектами, изобразила величайшее горе: ухватила себя за лоб, закатила глаза, по щекам проскребла ногтями и завыла.
      — Ва-ай…
      — Нии, — поспешно сказал Сигизмунд. — Это я так. Пошутил. Давай лучше смотреть. Во, гляди. Это моя мать.
      Фотография была сделана в конце сороковых. Мать стояла перед вывеской Политехнического института, в черном беретике, кокетливо надвинутом на ухо. С той стороны, где не было беретика, вился темный локон. Мать задорно смотрела со снимка. Рядом стояла другая девица, немного менее боевая, но тоже веселая. Ощутимо веяло весной.
      — Хво? — поинтересовалась девка.
      Как по-ихнему “мать”? Смешное какое-то слово… мордовское… А, айзи.
      — Миино айзи. Моя мать. Поняла?
      — Йаа.
      — Что ты все “йа” да “йа”. Говори правильно: “да”. Сам с тобой сейчас обасурманюсь, родной язык забуду…
      Лантхильда не поняла. Посмотрела вопросительно.
      — Да. Надо говорить “да”. Поняла?
      — Йаа, — сказала девка.
      — Не “йа”, а “да”. Да.
      — Йаа…
      Он махнул рукой. Перевернул страницу. Свадебных фотографий отца с матерью не сохранилось. Зато сохранилось их путешествие в Крым. Мать в купальнике и белой войлочной шляпе с бахромой восседала на спине полуразрушенного дворцового льва.
      Лантхильда опознала сигизмундову мать.
      — Тиино айзи. — Показала на отца. — Хвас?
      — Отец. Папа. Фатер. Фазер. Ну, поняла?
      — Фадар. Атта. Аттила.
      Что ни день, то открытие. Стало быть, к великому завоевателю Лантхильда отношения не имеет. И на том спасибо. Не Аттилу в бреду звала, не воплощение дьявола, о коем романы ужасов повествуют. А старый хрен на девкиных рисунках, упорно именуемый ею “аттилой”, стало быть, папаша ейный. Тот, что хитрым прищуром на Ленина похож. Только на бородатого, с косами и опустившегося. Пережившего крах апрельских тезисов. Кстати, Ленина придется выбросить — залило плакат к едрене матери, испоганило совсем. А Дали уцелел в катаклизме.
      — Атта? — снова спросила Лантхильда требовательно.
      — Йаа, — сказал Сигизмунд. До чего привязчивый язык. Учительница английского в школе и другая, тоже английского, но в институте — то-то бы порадовались, слушая, как он шпарит.
      Сигизмунд показал на фотографию родителей.
      — Будем с тобой, Лантхильд, правильной мове обучаться. Это мать. Это отец.
      — Матф. Хотец.
      Ой, блин… “Хотец”.
      — О-тец, дерёва…
      — Дерьова…
      — Нии… О-тец. О-о…
      — Отетс.
      — Едем дальше, — сказал Сигизмунд, решив довольствоваться результатом.
      — Йедем, — охотно согласилась девка. — Надо.
      — Драастис, — сказал Сигизмунд.
      Сигизмунд показывал, девка осмысляла увиденное, широко пользуясь новоприобретенной лексикой. Изображения Сигизмунда-младенца ее невероятно насмешили.
      — Ик, — сказал Сигизмунд.
      — Зу? — изумилась девка. Поглядела на голенького, толстого младенчика в ямочках (младенчик обгладывал погремушку и серьезно пялился в объектив).
      — Йаа, со ик им, — подтвердил Сигизмунд, сам себе дивясь. Лет десять назад ни за что бы не признался девушке, что это он такой был. Хотя, если вдуматься, ничего позорного в том, вроде бы, нет.
      Лантхильда посмотрела на младенчика, на Сигизмунда, опять на младенчика, опять на Сигизмунда и вдруг ужасно расхохоталась. До слез. Даже альбом уронила.
      — Смейся, смейся, — проворчал Сигизмунд. — Тебя-то, небось, в тайге нашли. Шишку глодала.
      Сильно озадачили ее школьные фотографии. Долго разглядывала детей, учительницу. Думала о чем-то. Потом спросила недоверчиво, показывая на учительницу:
      — Айзи?
      — Классная руководила наша, — сказал Сигизмунд, — математичка. Только тебе этого не понять. Тебя, небось, по пальцам до десяти считать обучили и готово. Начальное образование получено.
      Лантхильда вздохнула, как бы понимая, что такую бездну информации ей не осилить.
      Другие школьные фотографии Сигизмунда были ей более понятны. Например, тот бессмертный снимок, где Лешка Коновалов, дружок наилучший, “рога” Сигизмунду делает, а Сигизмунд и сам стоит, кривляясь. Фотографировала их некая Марина Родионова, с которой этот Лешка сидел за одной партой. Ей родители “Смену” подарили.
      Школьные снимки сменились армейскими. Служить довелось С.Б.Моржу, военнообязанному и т.д., под Калининградом. Хорошие были места. Оттяпанные у Пруссии. Ибо не фиг, как говорил тот же Коновалов.
      Служил С.Б.Морж при аэродроме. Связистом был. Любил глупый девиз “Мы за связь без брака”, ха-ха-ха…
      Частью фотографии изображали рядового С.Моржа строго в анфас, без усов и улыбки, по всей форме, пилотка на два пальца выше брови. Эти снимки Лантхильда откомментировала малоосмысленным “дерьова”.
      Частью фотографии были совершенно беззаконными: в принципе, фотографировать это было нельзя… Однако все на дембель сделали по фотке. На фоне МИГов.
      На этом фоне Морж стоял совершенно развязно, ремень на яйцах, пилотка на затылке, улыбка до ушей и какая-то кривоватая. МИГовский нос нависал над ним, куда-то зловеще нацеливаясь. На НАТО, должно быть. Которое ночами не спало, проектировало неубиваемые говнодавы, чтоб бойцу Федору было потом в чем ходить и экспериментировать на пару с шурином.
      МИГ Лантхильду очень заинтересовал. Сразу вспомнились федоровские предостережения. Прозвонить бы девку… Когда делал фотографии — в голову же не приходило, что иностранец увидит. Какой иностранец? Не водилось тогда в Стране Советов никаких иностранцев…
      — Это, девка, легко объяснимо. Сейчас принесу.
      Сходил в комнату с протечкой. Добыл клееную модель самолетика. Еще в молодые годы от безделья смастрячил. Принес, показал Лантхильде.
      Та изумленно взяла. Покрутила. Показала сперва на игрушку, потом на устрашающий МИГ, что грозил ей с фотографии. Нешто вот эта фитюлька — вон тот монстр на самом деле?
      Сигизмунд повозил моделькой в воздухе. Повыл: “у-у-у…” Потом сделал вираж и ткнул самолетиком Лантхильду в живот. Еще бы Ярополка сюда, третьим.
      Девка кокетливо визгнула. Потом с ужасом посмотрела на настоящий самолет. Сигизмунд со значительным видом покивал.
      — Так-то, девка. У нас не забалуешь. Мы мирные люди, но наш, как говорится, бронепоезд…
      Лантхильда поскорей перевернула страницу. На модельку опасливо покосилась. Сигизмунд отложил в сторону, чтоб не нервировать.
      Второй альбом содержал в себе Наталью. Завидев ее, Лантхильда затвердела скулами. Стала уговаривать изъять. Зачем, мол, тебе эта двала?
      — А это, девка, моя жена. Квино. Минно.
      Девка надулась. Ревниво впилась в Наталью взором.
      Фотография относилась к эпохе освоения советским фотоискусством цветной печати. Цветопередача была ужасающей, волосы — иссиня-черными, лицо — зеленовато-бледным, все остальное тонуло в зеленой мути. Краски неуклонно смещались в фиолетовую часть спектра.
      На снимке было запечатлено бракосочетание. Надо всей сценой громоздилась тетка размером с Собор Парижской Богоматери, препоясанная лентой и медалью. Она надзирала за церемонией, держа в руке указку. Сигизмунд в мешковато сидящем костюме, купленном перед свадьбой в универмаге “Фрунзенский”, с глупой улыбкой натягивал невесте на палец обручальное кольцо. Наталья глядела на него с плотоядной улыбкой. С точки зрения Сигизмунда, фотографа надо было вешать высоко и коротко, как говаривал по другому поводу покойный Л.Н.Гумилев.
      Глядя на этот снимок, Сигизмунд вдруг ощутил тот массив лет, который с тех пор миновал. И качество печати… и вообще, до чего же он тут молодой. И, кстати, тощий.
      И наивный. И вся жизнь еще впереди. Ожидалось что-то хорошее… Во всяком случае, не “Морена”.
      Хотя — что плохого в “Морене”? Коллектив чудесный, западла ни от кого пока что не ожидается… Отношения дружеские… Скучновато, правда, тараканов морить, но ведь не это главное. Главное, как говорил В.И.Ленин, — люди.
      Наряд невесты Лантхильду заинтересовал. Оказалось, что в ее тайге нечто подобное было в ходу. Показав на нейлоновые волны натальиного туалета, девка сказала:
      — Фата.
      С ударением на первый слог.
      Правда, после некоторых объяснений стало понятно, что “фатой” Лантхильда называет все платье в целом. Но все равно — прогресс.
      Сигизмунд смотрел на снимки их с Натальей путешествия в Крым на море, в горы, на лыжах в Дибуны — и становилось ему все грустнее и грустнее. Ведь было что-то хорошее. Много хорошего. Куда все ушло — так быстро и незаметно? Сегодняшняя Наталья вспомнилась, источающая недовольство. Как бы вернуться назад? Возможно ли взять и повернуть на сто восемьдесят градусов — вот взять и повернуть. И чтоб Наталья прежняя, и чтоб вообще все прежнее…
      …И Брежнева с того света добыть…
      Он махнул рукой и старательно выбросил все это из головы.
      — Ладно, — сказал Сигизмунд Лантхильде. — Ты пока смотри, а я пойду покурю.
      Лантхильда откликнулась совершенно неожиданным:
      — Наас бруньопойс.
      Сигизмунд так и замер.
      — Что?
      — Бруньопойс, — повторила девка и засмеялась, очень довольная собой.
      Вернувшись, Сигизмунд остановился в дверях. Стал смотреть на Лантхильду со стороны. Как она сидит на спальнике и увлеченно разглядывает фотографии.
      Она сидела к нему боком, слегка вытянув шею, чтобы лучше видеть альбом, разложенный перед ней на спальнике. Перед Сигизмундом впервые предстал ее летящий профиль, как будто овеваемый ветром. Что-то было в ней от фигуры, установленной на носу корабля. Чайного клипера. “Кати Сарк”. Бегущая по волнам, да и только.
      Нос у нее длинноват, подбородок тяжеловат — да уж, не красавица с обложки. Но была в ее лице удивительная чистота. Чистота во всем: в этом абрисе, который можно схватить одной тонкой карандашной линией, в круглой щеке с неуловимым девичьим пушком…
      Мави. Не квино. Конечно, мави. Сколько же ей лет?.. Десятиклассница. Первокурсница.
      Лантхильда повернулась к нему. Улыбнулась. Чуть прищурила по привычке глаза за стеклами очков.
      Спросила:
      — Бихве?
      На фотографию указала. “Бихве?”
      Он не понял. Присел рядом.
      — Бихве?
      Лантхильда принялась объяснять. Опять развела пантомиму. Аське до нее далеко. Лантхильда ухитрилась переложить на сложный язык пластики абстрактное понятие: каким образом? То есть, не Сигизмунд ли все это рисовал? И вообще, как это такие здоровские картинки получаются? Хвас художник?
      — А-а, — понял недогадливый Сигисмундс. — Хваас?..
      Водился у Сигизмунда “поляроид”. Закуплен был в ту краткую, как жизнь мотылька, эпоху, когда все мелкие предприниматели и кооперативщики массово затаривались “поляроидами” с одной-единственной целью: фотографировать друг друга на пьяных пирушках. А потом тыкать пальцами и потешаться: “А ты-то!.. А я-то!.. А Машка-то!..”
      — Так. Куда же я его зарыл? А! Знаю. Сиди, девка. Сейчас аттракцион будет. Слабонервных просят покинуть зал.
      …Колпачок еще себе сшей. С бубенчиками. И Ярополка сюда, Ярополка! Срочно!..
      “Поляроид” был извлечен. Оказался в порядке и готовности. Нацелен на Лантхильду. Та вдруг вскинула руки, закрылась.
      — Э, нет. Так не пойдет.
      Он подсел к ней, отнял ее руки от лица. Она хлопала глазами. Сигизмунд взял ее ладонями за виски, повернул к себе в анфас. Пилотки только не хватает.
      — Сиди.
      Отполз на коленях назад и снова навел “поляроид”. Девка послушно таращилась.
      — Щас вылетит птичка…
      Вспышка шандарахнула грозой в начале мая. Лантхильда повалилась лицом в спальник, накрыв голову руками. Сигизмунд потряс ее за плечо.
      — Гляди. Сеехван.
      Из-под локтя на него глянул обиженный белесый глаз.
      Сигизмунд показал на “поляроид”, положенный рядом на спальник.
      — Сеехван.
      Лантхильда поерзала. Отодвинулась. “Поляроид” вдруг зажужжал, устрашив девку еще больше, и родил бумажный квадратик. Сигизмунд полуобнял девку за плечо, развернул лицом к бумажке.
      — Смотри на чудо, девка.
      Квадратик стал темнеть и меняться. Проступило пятно спальника. Потом очертания лица. Спустя три минуты на лице уже таращились красные от вспышки глаза. Картинка выглядела страшно: лицо белое, глаза огненные, рот кровавый, все остальное расползается в темноватом тумане.
      — Хва? — спросила Лантхильда недоуменно.
      — Зу, — объяснил Сигизмунд.
      Она посмотрела на фотографию, на Сигизмунда, потом губы у нее неожиданно задрожали, и по щекам потекли крупные слезы.