Памяти Иды Васильевой, которая очень хотела прочитать “Анахрон” до конца.

      Сердечная благодарность нашим консультантам — Андрею Мартьянову, “рыжему доктору”, сотрудникам ЗАО “Гранд-тон” — и всем тем людям, которые неоценимо помогали нам в работе, вольно или невольно, — самим фактом своего существования.
      В книге использованы тексты Олега Кулакова (Мурра).
      Все имена являются вымышленными. Любое совпадение следует считать случайным.

      Едва кобель был спущен с поводка, как, радостно помавая хвостом, он устремился в сторону мусорных баков.
      Коварно пользуясь своими физическими данными, пес шел напрямки через все препоны. Двор был перегорожен забором с сеточкой. За забором имелся оазис — детский садик. Сигизмунду приходилось обходить забор. Он не мог позволить себе того, что позволял себе пес.
      А пройдошливая сволочь кобель где просачивался в прореху, где подлезал под ограду, немилосердно марая лохматое брюхо. И при этом свирепо рычал, торопясь и вожделея.
      Их всех тянет к этому месту. Всех. Независимо от породы. Только воспитанных не тянет.
      Кобель не был воспитанным. Его иногда били, а как-то раз, когда он — уже годовалый пес — напустил здоровенную лужу на кухне, разъяренный хозяин подтер им пол. Повалил набок и надругался.
      Возле мусорных баков интересно. Там можно гонять кошек и жрать разную дрянь.
      Вскормленный по всем правилам собаководческой науки, регулярно получающий сырое мясо, творог и иные необходимые продукты, пес предпочитал, лихорадочно давясь, заглатывать первую попавшуюся на помойке гадость.
      Потом кобеля рвало. Естественно, на ковер. Пес останавливался посреди ковра, разевал пасть и начинал давиться с оглушительным звуком. Больше всего этот звук напоминал старинные напольные часы, сданные в свое время в магазин антиквариата. Только напольные часы после давящегося звука принимались величаво отбивать удары: час, два, три… А кобель исторгал из себя какую-нибудь вонючую мерзость.
      В такие минуты хозяин покаянно вспоминал о том, как взял щенка. По пьянке. Ходил, сорил деньгами и вот — купил. Продали как русского спаниеля. Ему всегда нравились спаниели. После, протрезвев, разглядел щеночка и ужаснулся. Да поздно было. Покупка таращилась, пищала, царапаясь, лезла на ручки. В общем-то, трезвому оку сразу становилось видно, что щенок тотально беспородный.
      Некоторое время хозяин втайне надеялся на то, что пес — все-таки спаниель. Но когда “спаниель” отрастил себе квадратную бородатую морду, последние иллюзии рассеялись. Реальность глянула звериным оскалом ублюдка.
      Поначалу хозяин утешался, любуясь блестящей антрацитово-черной шерстью любимца. Мол, пусть и дворняжка, зато будет красивый, черный, как уголь, зверь. Но по прошествии полугода любимец начал интенсивно наращивать среди черной неопрятную белесую, а местами и рыжую шерсть. При этом, не утруждая себя вертикальным ростом, кобель вытянулся в длину, уподобившись трамваю.
      Характер у пса окончательно испортился к году. Длинная череда помойных предков устойчиво закрепила в нем гены неистребимого плебейства.
      Хозяин плебея носил имя Сигизмунд. Именем тяготился. Не по своей воле взял — дали, не спросясь, пока власти над собой не имел. По отцу же был Борисовичем.
      Фамилия у Сигизмунда Борисовича смешная — Морж. И многозначительная. Женщины любили называть его Моржом, а мужчины предпочитали высокомерно-холодное “Сигизмунд”. Сам он предпочитал “Борисовича”, но это только для близких друзей. А их у него давным-давно не было.
      Порастерял за светлые годы перестройки, когда надо было выживать и не стало времени поддерживать дружеские отношения.
      Что друзья — с женой разлад пошел. В конце концов, они развелись. Это произошло совсем недавно. Однако сказать, что рана в груди Сигизмунда еще кровоточила было бы, мягко говоря, преувеличением. Ничего у Сигизмунда не кровоточило. А хотел сейчас Сигизмунд одного — изловить злокозненного кобеля и взять его на поводок.
      Со стороны помойки послышался яростный лай. Это означает одно из двух. Либо пес повстречал кого-то и сейчас беснуется вокруг — стращает. Либо обнаружил на баке кошку. Кошки быстро оценивают, в состоянии их сцапать пес или просто так, куража ради, глотку дерет. Естественно, при своем росте кобель кошку на баке достать не мог. Та устраивалась поудобнее, обворачивалась хвостом и выпяливалась глазами-пуговицами на изнемогающую от ярости собаку.
      Иначе обстояло дело с бомжами. С бомжами кобель конкурировал. Те тоже обсиживали баки и вдумчиво рылись в содержимом. Бомжи гоняли от баков собак. И чужих бомжей — тоже.
      Бомжи жили в своем особом мире. Имея кобеля, Сигизмунд поневоле время от времени соприкасался с этим миром.
      Как-то раз во время вечерней прогулки он подошел к помойке, чтобы утихомирить бессмысленно брехавшего пса. Бомжи ковырялись в мусоре и в темноте не разглядели, кто подходит. Не высовываясь из бака, один из них, шепеляво и злобно, пообещал Сигизмунду сделать с ним то-то и то-то, если тот не уберется куда подальше.
      Кобель устойчиво делил бомжей на две категории. Непримиримые — те прибирали себе все, и протухшую колбасу, вынесенную из подсобки близлежащего супермаркета, и заплесневевшую пиццу в коробках — оттуда же, и сладко пахнущие рыбные головы, и каменный обкусанный хлеб… словом, все, все!.. На непримиримых кобель лаял. Они обычно не обращали на него внимания. Либо замахивались. Тогда пес отскакивал на несколько шагов — как повелевал унаследованный от предков-дворняг инстинкт — и вновь заливался оглушительным лаем. Противным, с истеричным подвывом.
      Однако же встречались и бомжи-гуманисты. Эти охотно делились с бедной собачкой находками. Перед ними кобель разве что на брюхе не ползал. Умильно глядел, возя хвостом по грязному асфальту. Постанывал. Благодарно подпрыгивал, принимая подачку. Словом, вел себя как заправский холуй.
      Появление хозяина — прилично одетого мужчины, поигрывающего поводком, — нарушало интим пса и бомжей. Они робкой наглостью показывали Сигизмунду, что тот лишний.
      Особенно неприятно было натыкаться на старух, которые ночевали прямо в баках, в преющем мусоре. Впрочем, кобель — надо отдать ему должное — старух тоже не любил.
      С некоторых пор Сигизмунд стал избегать выносить мусор по утрам. Как-то очень противно было сперва наткнуться на старуху в баке, а после день-деньской директорствовать.
      Ибо Сигизмунд был директором. И не просто директором, а генеральным директором.
 

* * *

 
      Фирма, основанная Сигизмундом Борисовичем Моржом в светлую весну перестройки, когда по стране застрочили швейные машинки кооперативщиков, называлась поначалу “Новая Победа” и оказывала услуги по травле бытовых насекомых. Этот маленький, но чрезвычайно живучий кооперативчик непостижимым образом сумел отпочковаться в свое время от полиграфического комбината, где Сигизмунд томился до горбачевской перестройки.
      Геноцид тараканьего племени дал Моржу начальный капитал и снабдил супругой.
      Направление деятельности Моржа то и дело менялось. Предприятие его то расширялось, то сужалось — пульсировало в такт пульсу времени. Оно было кооперативом, малым предприятием, товариществом, ТОО, ООО, АООТ, АОЗТ и, наконец, утвердилось в статусе ЗАО.
      Чем только он не занимался в эти десять лет! От тараканов Морж резко перешел к видеозаписи, но в этом качестве просуществовал недолго — не выдержал конкуренции. Отважно бросился в бурный разлив матрешечно-ложечного бизнеса, но едва не погорел.
      После матрешек выдержал небольшую паузу и начал торговать запчастями к автомобилям. В это же время фирма Моржа сменила название и стала называться не “Новая Победа”, а “Победа плюс”. Так было современнее.
      Дела шли не шатко не валко, но кое-какие деньжата капали. К той эпохе относилось приобретение гигантских напольных часов, что имели привычку судорожно давиться перед боем. Жену часы раздражали, но Морж считал, что мечты детства необходимо осуществлять, иначе — зачем на свете жить? Часы с боем как раз включались им в список таких мечт. Жена Наталья ворчала, что Сигизмунд всякий раз, когда видит какую-нибудь дорогую и бесполезную дрянь, объявляет ее мечтой своего детства.
      Свобода печатного слова достигла степеней невиданных. Один из старых знакомых надоумил Сигизмунда войти в издательский бизнес. Воззвал к общему полиграфическому прошлому. В результате “Победа плюс” разродилась дочерним предприятием “Ярополк”. Был сотворен устав, исхлопотали лицензию на издательскую деятельность. Взяли на работу паренька и посадили директором. Купили пареньку стол и компьютер, чтоб не скучал. Велели нанять редактора. Бухгалтера дали сами, чтоб свой. И начальный капиталец Сигизмунд ему отстегнул, не роскошный, но все-таки. Задачей паренька было капиталец сей умножить. Шел 1991 год. Перспективы были лучезарные.
      Вошедшая во вкус денег Наталья склонила Моржа купить брокерское место на бирже. Дескать, состояния там за минуту сколачиваются. Была встреча с большими людьми на даче в Солнечном. Договорились об обмене. “Победа плюс” обменивалась на половину брокерского места. Сигизмунду было жаль отдавать “Победу”.
      Как и предвидел Морж, ничего путного с биржей у него не вышло. Пытался обменять назад — но, как говорится, пролитого не поднимешь. Кончилось тем, что продал свою половину брокерского места — с убытком продал. На вырученные деньги, почти с нуля, начал создавать ФИРМУ.
      Сперва фирма представляла собой несколько ларьков. Торговали всякой всячиной. Ларьки были призваны увеличить первоначальный капитал фирмы. Одновременно ожидалось, что кое-какие поступления даст “Ярополк”.
      Но паренек-директор оказался умнее, чем надеялся Сигизмунд. Ушлость, доселе скрытую, явил. Капиталец увеличил очень быстро, наладив выпуск календарей и этикеток для дешевой бижутерии. Капиталец-то увеличил, а делиться не захотел. Пришлось Моржу присылать к пареньку мальчуганов — утрясать бизнес-планы. Утрясли.
      На ларечно-этикеточные деньги и была создана ФИРМА. Новая жизнь — новое название, Сигизмунд дал ей имя “Морена”. С оттенком славянофильства и черного юмора.
      Ткнулся в ценные бумаги, ткнулся в недвижимость — отовсюду вытянулись железные кулаки, сложенные кукишем. Потянуть конкуренцию Сигизмунду оказалось не под силу.
      Долгая жизнь в свободном бизнесе научила Сигизмунда всегда отделять желаемое от действительного. Он здраво оценил собственные перспективы и занялся старым промыслом — травлей бытовых насекомых.
      А вокруг происходили грандиозные перемены. От рассыпающейся Советской Империи медленно отвалил паром Прибалтики. То же постигло и Сигизмунда — “Ярополк” взял столько суверенитету, сколько потянул. То есть, весь. И отчалил.
      И героически затонул, но это было уже позднее, и Сигизмунда никоим образом не коснулось.
      В это время от него ушла Наталья. По идее, давно было пора. Их дороги начали расходиться не вчера. Сигизмунд по этому поводу философски замечал: тараканий бизнес дал — тараканий бизнес и взял. А на удар судьбы ответил встречным ударом: расширился. К тараканьей травле присовокупил торговлю кормами и зоотоварами. Знай наших!
      Безжалостно выдавил двух конкурентов. По правде сказать, сами конкуренты были чуть крупнее тараканов. И ощутимо мельче Сигизмунда.
      Ну, что еще? Продал напольные часы. Постояла мечта детства — и будя. Такие часы должны стоять в одиннадцатикомнатной квартире. Причем, часы — в первой комнате, а спальня — в одиннадцатой. Жить в состоянии постоянной боевой тревоги (две склянки, три склянки и так далее) оказалось слишком тяжелым испытанием.
 

* * *

 
      На этот раз кобель брехал не на помойке. Он обнаружился сразу за углом, возле детского садика.
      Там под фонарем стояла молодая женщина. Рылась в сумочке.
      К женщинам кобель был неравнодушен. Особенно к тем, от которых пахло духами. Ластился, пытался играть. Оглушительно гавкал, считая это удачной шуткой.
      Вот и сейчас он нарезал круги, время от времени подбегая к женщине, припадая на передние лапы и размахивая хвостом. Не обращая на него внимания, она вытащила из сумочки пачку одноразовых носовых платков, вынула один.
      Сигизмунд подошел к ней.
      — Извините, — сказал он, ногой отпихивая пса, — это он хочет, чтобы вы с ним играли.
      Она подняла на него глаза. Тусклый взгляд не выражал абсолютно ничего.
      — Я могу бросить в него камнем, если хочешь, — сказала она.
      — Извините, — еще раз повторил Сигизмунд. Он растерялся.
      Она помолчала. Высморкалась.
      И вдруг проговорила с какой-то странной, оголенной ненавистью:
      — Убери свою шавку по-хорошему, паскуда…
      Пес неожиданно утратил к женщине интерес. Начал обнюхивать пень, почему-то облюбованный собачьим населением двора. Что-то важное в этом пне обнаружил. Новости какие-то.
      Сигизмунд нередко претерпевал разные гонения за пса. Его ругали строгие воспитательницы детского садика и испуганные телерассказами о собаках-людоедах бабушки. Кроме того, с ним охотно бранились пьяные — еще один предмет пристального песьего внимания.
      Но никогда еще Сигизмунд не встречал такой открытой, спокойной и мощной злобы.
      Он открыл было рот, чтобы обматерить эту недотраханую суку… и захлопнул, стукнув челюстью. Женщина была беременной, почти на сносях.
      Бог ты мой! Он глупо вытаращился на нее. Нет, конечно, бывает…
      Беременная отбросила использованный носовой платок и неторопливо пошла к арке, к выходу на канал Грибоедова. Сигизмунд глядел ей вслед.
      Из подвала выбралась киса и заструилась вдоль стены. Кобель, нетерпеливо рыча, — урра-а! — устремился к ней.
      Сигизмунд был зол. Встреча с беременной мегерой оставила на редкость неприятный осадок. Было что-то страшное в этой уверенной, нерассуждающей злобе. Что-то непобедимое. Что-то, чему невозможно противостоять. И нечего противопоставить.
      Вся тупая ожесточенность нынешнего времени, казалось, сконцентрировалась в этой озлобленной дуре, носящей в себе беззащитный зародыш новой жизни… Хотя — почему дуре?
      Судя по лаю, невидимый во мраке кобель мчался по периметру двора. Сигизмунд остановился, поджидая его. Пускай выбегается, болван такой. Животное тоже страдает от гиподинамии, не только генеральный директор.
      Его опять передернуло при воспоминании о только что случившемся. Вот сука!
      Песий лай локализовался в одном месте. Стал заливистым. Потом истеричным. Лаял кобель в районе помойки. Естественно! Где же еще?
 

* * *

 
      Раньше помойка располагалась удобно, возле котельной, а теперь ее — непонятно по каким соображениям — переместили за нелепый флигель, к которому был пристроен сигизмундов гараж.
      Флигель этот возвели сразу после войны. Угрюмое желто-серое двухэтажное строение. Глухая, желто-серая, облупившаяся стена. Непонятно кому и для чего нужное сооружение уныло-производственного вида. Несколько узких мутных окон на уровне второго этажа. Серая, дощатая дверь. Сколько помнил себя Сигизмунд — она всегда была заколочена.
      К этому-то архитектурному ублюдку и притулился гараж.
      Во дворе, на другом конце, имелось еще три гаража — обычные, из листового железа. Прочие автовладельцы держали свои машины под открытым небом.
      Гараж был кирпичный, капитальный. Принадлежал еще сигизмундову деду — Сигизмунду Казимировичу, потом отцу. Теперь вот Моржу-младшему.
      Говорят, что флигель воздвигли в считанные месяцы, а гараж так и вовсе возник из небытия чуть ли не за одну ночь. Дед после войны занимал какие-то “посты”. Вроде, что-то строил — восстанавливал народное хозяйство, поэтому появление у него ведомственного гаража никого не удивило. Как не удивило и то, что ведомственный гараж навек остался в его единоличном пользовании.
      Своей машины у деда не было. Сигизмунд смутно припоминал, что в последние годы жизни дед ездил на казенной “Волге”. Черной, с оленем.
      А совсем незадолго до смерти дед вдруг взял да приобрел машину. Тогда только-только ВАЗ построили и начали выпускать “жигули”. Те самые первые “единички”, которые из фиатовских комплектующих, чуть ли не ручной сборки. Народ их метко “итальянками” прозвал. Правда, лафа длилась недолго — очень скоро “единички” сделались целиком отечественными. Ну и качество — что деталей, что сборки — стало, соответственно совковым. То одно полетит, то другое.
      Блат у деда, видать, имелся знатный: “единичку” себе одну из самых первых взял. Образцово-показательной сборки, чуть ли не прямо с испытаний.
      Сколько лет прошло, а “копейке” хоть бы что. На техстанциях мужики головами качают да языками цокают: повезло тебе, парень,
      Машина, что ни говори, неприхотливая. Когда ларьки вдруг заполонила сверхдешевая “бодяжная” водка, Сигизмунд приноровился заливать ее в бачок стеклоочистителя — куда дешевле выходило, чем импортная жидкость. Мужичок один ушлый научил.
      Поначалу дед оформил машину на сигизмундова отца, но тот ездил мало. Так и вышло, что уже в двадцать лет Сигизмунд сел за руль. В те времена, помнится, сам себе королем казался — шутка сказать, студент еще, а уже свой “жигуль”.
      Шестнадцать лет с той поры минуло, а “единичка” все та же. Ну, почти та же…
      Одно хорошо — гараж роскошный. В таком бы “мерс” держать, а не “копейку”, пусть даже заслуженную.
      В 1994 году один депутат из городского собрания пытался этот гараж “прихватизировать”. Точнее, оттягать. Точнее, купить. Ха-ха. За смешные деньги, конечно. Сигизмунд не думал, что сможет устоять перед этим наездом. Мать тогда очень испугалась. Уговаривала уступить.
      Но когда слабовольный Сигизмунд уже мысленно распрощался с гаражом, произошло нечто непредвиденное. Депутат был где-то взят с поличным при получении на лапу. Дело вышло некрасивое, его быстро замяли. Заодно замяли и депутата.
      Дыши, Морж.
      Однако некоторая нервозность во всем, что касалось гаража, осталась. Ибо, как говорится, прецедент создан.
 

* * *

 
      Пару дней назад Сигизмунд умудрился потерять от гаража ключ. Ругаясь, взламывал дверь с замком. Могучий замок помнил Сталина и поддавался плохо. Всю дверь пришлось искрошить ломиком. Еле открыл. Потом кое-как забил доской сбоку, чтобы в глаза не бросалось. Держалось все на соплях. Сигизмунд собирался завтра с утра поставить стальную полосу и хороший немецкий замок штучной работы. И полоса, и замок уже несколько дней лежали дома.
      Завтра. Завтра поставим.
      Уже второй день кобель наслаждался необычайно частыми прогулками. Сигизмунд то и дело выходил к гаражу — посматривал: как оно там.
 

* * *

 
      В темноте темного пса было не разглядеть. Сигизмунд вывернул из-за угла и обнаружил, что мусорный бак куда-то исчез. Это уже полное свинство. Теперь весь мусор будут валить прямо у гаража.
      Многое раздражало Сигизмунда. Особенно с тех пор, как поменялся градоначальник. Больше всего донимал его указ номер один: об обязательном ношении блях дворниками и собаками. Кобелю Сигизмунд бляхи не приобрел. Из принципа. И, насколько было известно Сигизмунду, никто не приобрел. Дурных нэма.
      Исчезновение мусорного бака рассматривалось Моржом как очередное проявление административного жлобства. Поэтому он заранее озлился.
      Сразу за гаражом, справа от двери, высилась здоровенная куча песка. Навалили, суки, для своих целей и надобностей. Якобы для починки крыши. Или еще что-нибудь придумают.
      Бархан носил на себе отпечатки шин. Какая-то машина уже пыталась выкарабкаться из песчаной ловушки.
      Под ногой хрустнул сук. Уроды: и песка нормального привезти не могут! Обязательно с говном каким-нибудь… И кошки завтра здесь уже нагадят… И дети с ведерками полезут — те, из детского садика… Европа, мать ее за ноги! Взяли моду говорить, будто все, что западнее Урала, — Европа. Это так же остроумно, как утверждать, что все выше пояса — грудь.
      Кобель остервенело лаял уже совсем близко. Вот он, шкодная скотина! Сигизмунд в сердцах огрел пса поводком — тот так увлекся, что не заметил приближения хозяина. Униженно пал на брюхо и завилял хвостом. Был взят на поводок.
      Тотчас поводок натянулся и завибрировал в руке у Сигизмунда — пес снова зарычал.
      Предчувствуя неладное, Сигизмунд метнулся к гаражу. Так и есть! Дверь была приоткрыта.
      В животе все оборвалось. И ведь предвидел! Кто мешал поставить новый замок уже сегодня?
      Схватился за фонарик — посветил. Да. Взломано. Да и чего там ломать было, толкни рукой посильнее — сезам, блин, и откроется…
      А теперь “единичку” хрен найдешь. На запчасти разберут. Это тебе не “мерс”.
      Сигизмунд толкнул ногой дверь, вскинул фонарь, пробежал лучом наискось по всему гаражу.
      “Единичка” была на месте. За машиной что-то метнулось и замерло.
      Сигизмунд протянул руку. Безошибочно нашел ломик у входа.
      С ломиком двинулся вперед, ерзая лучом фонаря.
      — А ну, выходи, сука! Живо!
      За машиной шевельнулись. Сигизмунд ткнул ломиком в смутную фигуру.
      — Ну, быстро!
      Там всхлипнули.
      Сигизмунд еще раз ткнул ломиком, несильно. Угонщик сдавленно охнул, вжимаясь в угол.
      За машиной хранились яды для тараканов. Подавит коробки, сволочь.
      — Выходи, кому сказал!
      Потеряв терпение, Сигизмунд оставил ломик и ухватил угонщика за волосы — светлые патлы отсвечивали даже в темноте.
      Безжалостно потащил. Угонщик кряхтел, упирался. Молчал. Потом показалось бледное лицо с расширенными белыми глазами. Молодая девка. Она вдруг напомнила Сигизмунду ту озлобленную беременную бабу, которая так больно задела его чем-то — он даже не понял, чем.
      — Ах ты, сука!
      Сигизмунд размахнулся, заехал по скуле — прямо фонариком, благо железный, старый.
      — Я те покажу — машины угонять! Ты у меня… небо в клеточку!
      Он еще раз занес руку для удара. Белесые глаза зажмурились.
      Сигизмунд ухватил ее за плечо. Сжал посильнее, с расчетом, чтобы больно было. Волю чтобы сковать. Пыхтя, потащил ее наружу. Она безмолвно цеплялась ногами, опрокидывая пустые канистры из-под бензина.
      — Не корячься!
      Выволок. Мстительно стал фонариком по ней водить.
      — Морду-то не вороти! Один хрен влипла!
      Извлеченная из гаража особа была страшна, как смертный грех.
      Тут кобель резко дернул поводок, заинтересовавшись чем-то за спиной у Сигизмунда. Воспользовавшись этим, девка рванулась в другую сторону, пытаясь освободиться. Сигизмунд тут же дал ей в спину торцом фонаря.
      — Стоять! — рявкнул Сигизмунд, поддергивая к себе одновременно и девку, и кобеля.
      Около гаража было хоть глаз выколи. Лишь у парадных желтели тусклые фонари, освещая выщербленные ступеньки. К ближайшему фонарю и потащил Морж пойманную угонщицу.
      Конечно, ее можно, не рассуждая, сразу отволочь в ближайший опорный пункт милиции. Благо недалеко. Но в опорном пункте, как доподлинно было известно Сигизмунду, сидят отъявленные мудозвоны. Мудозвонов мало интересовали страшные как смертный грех угонщицы. Мудозвоны вели свою — таинственную, Моржу недоступную, мудозвонную — жизнь. Туда хоть расчлененку в полиэтилене приволоки — никто и не почешется.
      Можно, конечно, поступить с угонщицей и по закону военного времени. Связать ее потуже и обезопасить у себя на кухне. А утром сдать с рук на руки участковому.
      Участковый в моржовском квартале прямо дядя Степа. На диво толковый, дельный и незлобивый мужик лет сорока. Ему без страха можно сдавать любых нарушителей. Участковый их никогда не бил. И имел привычку утруждать мозги — разбирался, копался, ковырялся. И даже людям помогал, если получалось, говорят.
      Однажды — Морж сам был свидетелем — соседка по лестнице вызвала участкового, чтобы он забрал бомжа. Тот явно превысил меру дозволенного: мало того, что перегородил своим пьяным неопрятным туловищем весь подъезд, так еще пустил под себя обильную лужу. Соседка вертелась на лестнице и шумно возмущалась. Участковый явился почти сразу и ласково заворковал над простертым бомжом: “Ух, какие мы пьяненькие… да какие мы, оказывается, мокренькие…”
      Вот такой участковый.
      Так что сдать ему пойманную на месте преступления угонщицу можно было бы без страха и последующего пятна на совести.
      К такому решению был близок Сигизмунд, когда тащил ее под фонарь.
      Все ясно. Так он и думал. Мало что преступница, так еще и наркоманка. Впрочем, одно другое за собой тянет. Глаза светлые, почти белые. И глядит ненормально. И одежка… Волосья грязные, пакля будто. Коса, вроде, но разлохматилась.
      На одежде не то бахрома, не то рванина. Из хипья, что ли. На ногах чуни какие-то. Это уже новенькое, прежде такого за хипьем не водилось. На шее дрянь болтается. Украшение. Любит хипье украшениями себя обвешивать. Всегда любило.
      Из дворового мрака вынырнула соседка, Софья Петровна, выгуливающая пуделька. Сигизмунд ее еще с детства знал. Она всегда держала собак. Софья Петровна обитала в соседней парадной. Пуделек у нее был старенький, скучный, в драки не встревал, за кошками не гонялся. Бегал, нюхал. Исправно гадил на газончике. Сигизмунд втайне презирал пуделька.
      Софья Петровна подошла, поздоровалась. Исподтишка метнула взгляд на сигизмундову добычу. Та глядела в пустоту остановившимися белыми глазами.
      — Вот, — сказал Сигизмунд, возбужденно и вместе с тем растерянно, — машину у меня угнать хотела. В гараже словил…
      Софья Петровна, то и дело опасливо косясь на застывшую в прострации наркоманку, раскудахталась. Времена ныне пошли! Вот прежде времена были! Вот Одесса… Знает ли Сигизмунд Борисович, как случилось в Одессе? Вот знает ли Сигизмунд Борисович такого — Маршала Жукова? Как в сорок шестом годе в Одессу был направлен Маршал Жуков. А ворья в Одессе было видимо-невидимо. И тогда Жуков в одну ночь расстрелял в Одессе сорок тысяч воров. И с тех пор в Одессе сделался порядок…
      Этот миф Сигизмунду слышать уже доводилось. Только Софью Петровну огорчать не хотел.
      Та уже в открытую неодобрительно уставилась на угонщицу.
      — Что вы ее в милицию-то не сдадите? Глядите, сбежит ведь!
      — Так в этот, опорный, тащить бесполезно, — сказал Сигизмунд. — Эти… гм, олухи ее тут же и отпустят. Хочу с утра нашему участковому с рук на руки сдать…
      Тут пойманная девка вдруг дернулась и хрипло выкрикнула невразумительную угрозу.
      — Ой, — вымолвила Софья Петровна и попятилась. — Ой, эти прибалты-чечены, не связываться бы с ними…
      Меньше всего угонщица была похожа на чеченку. А вот на эстонку тянула.
      Очень не любил Сигизмунд эстонцев. На польскую кровь свою грешил. Потому лишь укрепился в первоначальном решении сдать девку участковому. Пусть-ка русскую зону потопчет.
      — Ой, Сигизмунд Борисович, не связывались бы вы с ними… Отпустили бы от греха… Не то бомбу взорвут во дворе. Вон как в Москве-то, по телевизору передавали…
      Девка повернулась и устремила на Софью Петровну ненавидящий взгляд безумных глаз. Прямо Вий какой-то.
      Софья Петровна визгливо призвала своего пуделя и метнулась в темноту.
      — Пошли, курва! — грозно сказал Сигизмунд девке. И поволок ее по осыпающимся ступенькам к парадной.
 

* * *

 
      На лестнице обторчанная угонщица принялась брыкаться с удвоенной силой. Только два потных года в тренажерном зале среди скудоумных качков дали Сигизмунду резерв одолеть тяжелый подъем. Девка грозно рычала — запугивала. Кобель рычал тоже. Словом, оба сделали все, чтобы Сигизмунд чувствовал себя полным дураком.
      Гуманист хренов. А дверь как открывать? Чтобы открыть дверь в сигизмундову квартиру обе руки потребны. Не подрочишь, такую дверь открывая-то.
      Кобель — ладно. Никуда не денется. У двери будет виться, скрестись умильно, потому как после прогулки ему вкусненькое полагается. Заведено так было между кобелем и Сигизмундом.
      А у девки, видать, второй приход пошел, или как там это у них, у торчков, называется. Не любил их Сигизмунд.
      Вообще, если вдуматься, много кого не любил Сигизмунд. Прибалтов. Низкорослых наглых кавказцев в кожаных куртках. Быков с бритыми затылками. Ментов очень не любил, особенно гаишников. Жирные морды в телевизоре раздражали Сигизмунда. Отдельно не любил Сигизмунд все, что исходило из столицы нашей родины — города Москвы. (Кроме, впрочем, водки.) Это чисто Петербургское. Этим полагалось гордиться. Всякие безродные лимитчики к Москве были равнодушны. И этим отличались от коренных.
      Ну ладно, хрен с ним со всем. С преступницей-то что делать?
      Тут угонщица сама облегчила Сигизмунду задачу. Руку-то ей он держал на заломе. Так сумела стерва извернуться и цапнуть. Зубами. За куртку укусила. Ну сучка — она сучка и есть!.. Эстонские снайперши, “белые колготки”, — те, говорят, тоже кусались…
      “Получай, падла, суверенитет!” Так назывался хороший удар — по ушам. Знакомый один научил. Качок. Ума немного в черепной коробке сберегал, но вот биться был горазд. Почему удар так называется? А хрен его разберет — назвали так.
      И получила! Влепил ей Сигизмунд “суверенитетом” от всей своей великоросской, великодержавной и отчасти белопольской души.
      Угонщица безмолвно осела на каменный пол. Кобель принялся обнюхивать ее и облизывать, пока хозяин, сдавленно матерясь, торопливо открывал дверь.
      Распахнув дверь пошире, он подхватил угонщицу за ноги и безжалостно потащил к себе в квартиру. Та стукнулась затылком о порог, но даже не застонала. Здорово он ее…
      Кобель решил, что хозяин ему на радость новую игру изобрел. Деятельно вклинился в события. Принялся скакать вокруг поверженной девки, то и дело приседая на передние лапы и размахивая хвостом. При этом пес то лаял, то покусывал девку, то хватал зубами хозяина за брюки.
      Сигизмунд зашел в туалет, открыл шкаф и вынул оттуда наручники. Эти наручники подарил им на свадьбу один дурковатый институтский приятель Натальи. Мол, так крепче друг друга держаться будете. Супруга сочла шутку идиотской, да и Сигизмунд не был в восторге. Однако наручники сохранил. Вернее, они сами сохранились, забытые в дальнем шкафу. И вот — надо же! — пригодились!
      Сковал угонщице руки. Потом снял на кухне бельевую веревку и связал ей ноги. Так оно вернее будет.
 

* * *

 
      Квартира у Моржа была трехкомнатная. В одной комнате, где стоял телевизор и диван, Сигизмунд обитал постоянно. Там было более-менее прибрано. В двух других хранились разные вещи. Там Сигизмунд иногда вытирал пыль. Но нечасто. Только когда находило. Или перед Новым Годом, если не лень было.
      Сигизмунд наклонился, взял девку за подмышки и поволок в одну из необитаемых комнат — ту, где стояла тахта. Пес тотчас же впился ей в ногу. Не со зла впился — играл. Сигизмунд пинком отогнал пса. Кобель-таки успел стащить с ее ноги одну чуню и улегся грызть.
      Угонщица застонала, дернулась освободиться— не тут-то было. Добрые наручники крепко держали.
      — Это тебе не дурь по вене пускать, — назидательно сказал эстонской наркушнице потомок польских шляхтичей.
      Девка принялась изгибаться всем телом и горестно подвывать. Ломает ее, что ли?
      Сигизмунд затащил девку в комнату и взвалил на тахту. Тяжелая оказалась. Отъелась, гадина, на эстонской сметанке.
      Отдуваясь, Сигизмунд принес из кухни табуретку, сел рядом с временно притихшей девкой и стал наблюдать. Кобель тут же приперся с чуней, улегся рядом и начал усердно жевать, время от времени поглядывая на Сигизмунда — мол, ладно ли?
      Угонщица, не моргая, глядела в потолок расширенными белыми глазами. Время от времени из ее горла вырывалось тихое жалобное поскуливание. Заслышав этот звук, кобель всякий раз делал бородатую морду набок — дивился.
      Только сейчас Сигизмунду шибануло в нос всеми запахами девки. Пахло от нее сногсшибательно. Дымом. Потом. Дрянью какой-то, описанию не поддающейся. От кобеля, когда в тухлятине вываляется, так не несет.
      Что дымом разит — ничего удивительного. На чердаках, небось, обретается.
      На ней были чулки домашней вязки. Перед мысленным взором Сигизмунда всплыла трогательная работящая эстонская бабушка, которая там, у себя на хуторе, подоив коровку, сидит у очага и вяжет внученьке чулочки. Он даже взгрустнул. Ведала ли старушка, в какую мерзость внученька впала…
      А что сказал бы девкин дедушка?
      Подобно тому, как у каждого уважающего себя питерца имеется героическая бабушка-блокадница, всякий порядочный прибалт обязан иметь дедушку — “лесного брата”. С бородой лопатой и обрезом. В это Сигизмунд верил нерушимо.
      Ухлопает ведь непутевую, если узнает. Все эти непримиримые борцы с советской властью и русской оккупацией таковы.
      На мгновение Сигизмунд увидел заснеженный лес, поляну, несгибаемого дедушку с обрезом и падающую внучку-наркушницу… Из ствола обреза сочится сизый дымок… Во внучке дыра размером с кулак… “Я тебя породил, я тебя и убью!” — сурово говорит дедушка — “лесной брат”.
      Ой, нет, это борцы с поляками так высказывались…
      А ну его на хер, этот национальный вопрос.
      Тут пленница резко дернулась. Из-под одежды вывалилась… э-э… фенечка.
      Фенечка? Из дерьма керамического? Хрена лысого!
      На шее у девки болталась лунница — украшение в виде полумесяца.
      Золотое оно было.
      Золотое!
      Уж в чем-чем, а в этом Морж бы не ошибся. И золото — видно было — очень хорошее. Всяко не расхожей 583-ей пробы. К такому золоту вооруженную охрану приставлять полагается. Как в Эрмитаже, куда Сигизмунда водили для общего развития в составе 6-“А” класса глазеть на скифский драгмет.
      Сигизмунд стащил с девкиной шеи тяжелую лунницу. Угонщица пыталась не дать, башкой вертела, зубами лязгала, но Сигизмунд ей кулак показал. Осознала и притихла.
      Лунница крепилась к девке кожаным ремешком. Простенький дерьмовенький ремешок. От пота потемневший, вытертый. На жирно поблескивающем желтом металле чеканка…
      Сигизмунд поднес лунницу к глазам и ахнул. Прикусил губу. Глянул на девку с восхищением и ненавистью. Вот ведь что почти в открытую на шее таскает, гнида! По Питеру! По героическому — что бы там ни говорили — Питеру!
      Лунницу поганили три свастики, расположенные полукругом. Та, что в центре, — побольше, две на концах — поменьше.
      Сделано было грубовато. Пробы на изделии не стояло. Из зубов да протезов отлито, не иначе. Мародерствовали родственнички-то девкины. Фашистские прихвостни.
      Переливали, небось, где-нибудь в землянке, посреди дикого леса. Уж больно работа топорная.
      Так что же получается? Выходит, не угонщица девка? Такое на себе таскающая — на фиг ей задницей рисковать. Разве что из озорства. Или ушмыгалась девка до того, что уже и сама не ведает, что творит.
      Нет, что-то не то. Откуда у простой торчащей девки такая штука? Давно бы на зелье извела.
      Может, беспутная лялька какого-нибудь безмерно навороченного “папы”?
      Похоже на то.
      Ох ты Господи! Да кто же это так начудил, что девку с подобной безделкой одну по городу шастать отпустил? Это кто-то очень большой начудил. За этакую лунницу, за такой-то кусище золота, квартирку можно купить побольше сигизмундовой…
      Ой-ой. Искать ведь будут дуру обдолбанную. Ну, не саму дуру, понятно, а ту дурость, что у ней на шее висела. И найдут. Непременно найдут. Весь город перевернут не по одному разу, а отыщут.
      Ну, хорошо. Если это профессионалы, то разговор их с Сигизмундом будет краток и конструктивен. “У тебя?” — “У меня”. — “Отдай”. — “Заберите, ребята”. — “Забудь”. — “Уже забыл”… И все.
      А если это отморозки? Убьют ведь отморозки, вот что они сделают.
      А если девка и впрямь какого-нибудь чеченца подружка? Кавказцы таких любят, здоровенных да белобрысых. Вот и получается “прибалты-чечены”. Ох, права Софья Петровна…
      Ладно, сейчас все выясним. Испытаем стерву, коли она по-человечески говорить не желает.
      Сигизмунд наклонился к девке поближе и внятно проговорил:
      — Зиг хайль!
      Лицо девки оставалось бессмысленным.
      Сигизмунд возвысил голос:
      — Гитлер капут!
      На этом познания Сигизмунда в немецком языке в принципе заканчивались. А в эстонском они даже и не начинались.
      На всякий случай спросил еще:
      — Шпрехен зи дойч?
      Безрезультатно.
      Английский?
      — Ду ю спик инглиш?
      Бесполезно.
      — А ну тебя совсем! — рассердился Сигизмунд. — Ты что, полная дура?
      Девка лежала отвернувшись. Похоже, последняя версия была самой правильной. Может, немая?
      Да, как же, немая. На дворе вон как разорялась.
      …А отморозков, пожалуй что, и не пришлют. Те, кто такими безделушками швыряются, дилетантов не нанимают…
      Сигизмунд пошел на кухню ставить чайник.
      …А хотя бы и прислали. Отдать им наркоманку с лунницей и пусть проваливают. Он ничего не видел, ничего не знает и, что характерно, знать ничего не хочет.
      Из комнаты донесся тяжелый стук. Девка упала с тахты на пол. Чертыхаясь, Сигизмунд водрузил ее на место. Заодно задрал у нее рукава, поглядел на руки. Вены чистые, не “паленые”. Может, в ноги колет? Сейчас и так делают. Да нет, больше похоже на “кислоту”.
      …С другой стороны, кто такой насквозь откровенный, чтобы из протезов да из мостов лунницу отлить, да еще свастиками проштамповать? А штука новая, незатертая. Недавно сделанная.
      Сигизмунд еще раз для острастки погрозил девке кулаком и отправился варить себе кофе. Всяко не получится поспать в эту ночь. Не хватало заснуть, имея в доме такую гремучую змею!..
      Карауля кофе — чтобы не убежал — Сигизмунд все пытался ухватить какую-то смутную, назойливую мысль, что крутилась в голове. Была в обторчанной девке еще одна странность, а какая — уловить не мог.
      Ладно, разберемся… Сигизмунд снова вернулся мыслями к луннице.
      Свастика не всегда была символом проклятого фашизма. Об этом Сигизмунд не без удивления узнал уже в относительно зрелом возрасте. И долго не верил.
      Свастика — знак Солнца. Древний. Вроде, авестийско-буддийский. Об этом возвестил стране с телеэкрана чернобородый астролог Пал Палыч Глоба. Давно это было — еще в эпоху “Новой Победы”. В эпоху, так сказать, “высокой перестройки”. Горби, съезды, Сахаров… Пал Палыч тогда маячил в любой мало-мальски кичевой передачке. Моден был. М-да…
      Может, девка — буддистка какая-нибудь? Или спятившая неоавестийка?
      Сигизмунд налил себе в чашку кофе и вернулся в комнату, где лежала пленница.
      Сел рядом, строго поглядел на нее, пытаясь придать взгляду многозначительность — как у эзотерических парней из “Третьего глаза”, — и молвил громко и отчетливо:
      — Будда! Харе Кришна!
      Девка не пошевелилась. Глаза у нее были остекленевшие.
      Померла, что ли? У, чудь белоглазая! Нет, вон моргнула.
      Сигизмунд отпил кофе и грозно рявкнул:
      — Эй, ты!
      У девки из глаза выползла мутная слезина.
      Сигизмунда замутило. Чего не выносил, так это слез, особенно бабьих. Он разозлился:
      — И не фиг тут слезы лить! Сидела бы у себя в Чухляндии! Кофе будешь пить?
      Не дожидаясь ответа, сунул чашку с кофе ей под нос. Девка оглушительно чихнула прямо в чашку.
      — Тьфу ты, зараза!
      Сигизмунд выдернул у нее из-под носа чашку и пошел ополаскивать. Только продукт зря извел. Еще не хватало потреблять кофе с ее чухонскими соплями и микробами.
      Упрямая. “Лесные братья” — они все такие. Ну, ничего. Сигизмунд — он тоже упрямый. Вон, сколько раз прогорал и всякий раз поднимался. Даже экс-супруга — и та одолеть не смогла.
      А чухонцы — они ненормальные. Вспомнился один инвалид. Воевал на Финской. На Карельском перешейке. Рассказывал: поначалу “кукушек” брали, подранив, и от советского гуманизма да дури российской в госпиталь тащили. Те уже в госпитале, подыхая, умудрялись напоследок припрятанной финкой медсестру убить — вот как. Потому и перестали потом живыми их брать, на месте кончали. Лично товарищ Сталин распорядился: не брать, значить, “кукушек”, кончать их на месте! У инвалида того приказ по полку читали. Так-то…
      Тут мысль нехорошая Сигизмунда пронзила. А вдруг и эта нелюдь что-нибудь приберегает? Нож, к примеру. А то и похуже. В кофе, вон, ему чихнула, ущерб нанести норовя.
      И тут, наконец, доперло до Сигизмунда, что ему особенно странным в девке показалось. Белья нижнего под нелепой одежкой у нее не было. Пока волок да кантовал — осознал. Даже трусов. Оно, конечно, если вдуматься, и не странно, вроде бы. Мало ли, кто как ходит. Демократия.
      Все бы ничего, будь наркушница своя, российская. Но девка была прибалтская. А прибалты, чистоплюи каких свет не видывал, еще при Советах улицы у себя с мылом мыли. Они, даже из ума выжив, без исподнего ходить не станут.
      Так что здесь тоже странность таилась.
      Сделав себе еще чашку кофе, Сигизмунд пошел назад. Решил на всякий случай обыскать воровку. Не для того с супругой разводился, блин, чтобы дни свои закончить столь быстро и печально, с финкой в брюхе.
      Видать, девка увидела что-то в его глазах. Задергалась. Дергайся, дергайся. Раньше надо было думать и не попадаться.
      Сигизмунд начал обыскивать ее на предмет ношения оружия. Как в армии учили. Под мышками поискал, на боку, на бедре — где еще можно утаить нож.
      Перевернул на живот. Она завопила:
      — Хири ут! Хири ут!!!
      Сигизмунд завершил обыск. Ничего подозрительного не обнаружил. Напоследок брезгливо проверил грязные патлы. В Японии любили убивать шпилькой в сердце. Впрочем, у девки и в патлах — ни шпильки, ни финки, ни топора завалящего. Кантанул ее назад. Сказал назидательно:
      — Вот тебе и херёд твой, чудь нерусская.
      Девка в ответ разразилась длинной визгливой тирадой, а под конец разревелась. Сигизмунду вдруг ее жалко стало. К тому же, если это лялька какого-нибудь крутого, то и вовсе не стоит с ней излишне грубо обращаться.
      С другой стороны, крутого, скорее, побрякушка золотая волнует. А девка — это так, носитель. А то, что он, Сигизмунд, поможет строгостью своей девкину пагубную привычку побороть, — так крутой еще и спасибо скажет. Небось, через девкину дурь в убыток не единожды влетал.
      Опять-таки, если вспомнить, что девка во взломанном гараже была обнаружена, так вполне может статься, что и золотишко она того… А крутой в ванне где-нибудь плавает, с дыркой во лбу. Хотя, скорее всего, просто сперла. И тягу дала. Зелье-то — оно не бесплатное.
      Теперь пленница лежала, глядя в потолок и проливая слезы, что-то неразборчиво повторяла — одно и то же. Сигизмунд впал в сердобольность и снова попытался предложить ей кофе. И снова безрезультатно. Улучил момент и влил, но злобная тварь в него этим кофе плюнула.
      Сигизмунд, осердясь, отвесил ей пощечину. Несильно, так, для порядку. Она затихла.
      Чем скорее эту белобрысую сучку от него заберут, тем лучше. На хрен ему, Сигизмунду, проблемы.
      Только к участковому торопиться не стоит. Ибо крутой тоже девку ищет. Хватился, мудила, золотишка своего — и ищет. А коли сдать девку государству, то с него, Сигизмунда, стоимость спросится. А без золота обторчанную тоже сдавать не след — вдруг чего ляпнет? Тогда всех собак — на кого повесят? Правильно. На Сигизмунда Борисовича Моржа.
      Так что лучше тихо-мирно, не посвящая компетентные органы, сдать девку крутому — и шито-крыто. И забыть, как в доме полкило золота ночевало.
      Вопрос. Как крутому дать знать? И чтобы другие крутые не понабежали?
      Объявление в газету поместить. Сигизмунд нервно хихикнул. Так, мол, и так, найдена вконец опустившаяся девка-наркоманка с золотой побрякушкой на шее. Побрякушка качеством вроде скифского золота, какое в Эрмитаже сберегается. Весит столько, что дурно делается. Девка лыка не вяжет и умом явно тронулась. Кто потерял — отзовитесь… Приписка: отечественной речью не пользуется. Обращаться по адресу…
      Чушь собачья!
      Стоп.
      Сигизмунд поднатужился и сходу выродил приемлемый текст объявления:
      “НАЙДЕНА БЕЛАЯ СУКА. К ОШЕЙНИКУ ПРИВЯЗАНА БЛЯХА ЖЕЛТОГО МЕТАЛЛА В ФОРМЕ ПОЛУМЕСЯЦА. НА РАСПРОСТРАНЕННЫЕ КЛИЧКИ НЕ ОТЗЫВАЕТСЯ. СУКА ОЧЕНЬ БОЛЬНА. ПОТЕРЯВШЕГО ПРОСЯТ ЗВОНИТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ…”
      Пошел, включил компьютер, набрал текст и распечатал в десяти экземплярах. Утром расклеит по двору и окрестностям. Кому надо, тот догадается.
      Затем отправился проведать белую суку — чем она там занимается. Благо и тахта чего-то скрипела.
      Войдя, он обнаружил, что злокозненная наркушница умудрилась сесть. Увидев его, что-то залопотала. Сигизмунд поприслушивался. Ни черта не понять.
      Сперва девка просила. Потом требовала. Ничего, шалава, оправдываться в другом месте будешь.
      — Ай донт спик по-эстонски, — сказал Сигизмунд. — Поняла, ты?..
      — Игвильяу… — занудила девка в сотый раз.
      — Ты в России, сучка! — рявкнул Сигизмунд. — Тут тебе не Ээсти, поняла? Не хер свои права сраные качать! По-нашему говори!
      Однако говорить по-нашему девка наотрез отказывалась. И даже то обстоятельство, что находилась она в России, на нее не действовало.
      Неожиданно зазвонил телефон. Быстро же его, Моржа, вычислили. Ай да бугор! Ай да крутой! Кому еще среди ночи звонить, как не ему?
      Сигизмунд сорвал трубку и лихо гаркнул:
      — Морж у аппарата!
      Это была его любимая шутка. Друзья знали, а незнакомые шугались.
      — Витю можно? — нерешительно проговорил девичий голосок.
      — Передачу, девка, готовь. Сел твой Витя, — низким, нарочито-замогильным голосом мстительно сказал Сигизмунд и досадливо брякнул трубку.
      Вздумала по ночам звонить, парням досаждать! Да еще не туда попадать, когда звонка ждешь! Ну, народ! Раздолбаи, одно слово. Пальцем в нужную цифру ткнуть не могут, обязательно промахнутся. Как только трахаются? Тоже, небось, не с первого раза попадают.
      Когда Сигизмунд вернулся в комнату, первое, что он увидел, была большая лужа на полу. Пес, завидев хозяина, застучал хвостом. Девка лежала на тахте, воротила рожу. Гримасу брезгливую состроила. Кобели русские ей не нравятся! А кто ее сюда звал? Сидела бы себе за Нарвой и бед не ведала…
      Обычно кобель, напустив лужу — а с ним такое случалось — вел себя немного иначе. Хозяина встречал, лежа на брюхе, и заранее щурился, ожидая побоев. Хвостом мел, чуть что — брюхо голое показывал: у собак лежачего не бьют. Это вам не люди.
      — Та-ак, — грозно и с растяжкой начал Сигизмунд. — Вот, значит, ка-ак… А гуляли мы зачем? За кошками гоняться? Та-ак…
      Кобель с готовностью пресмыкнулся. Вот ведь холуй.
      Сигизмунд пошел за тряпкой. Подтер пол. Вымыл руки. Вернулся к пленной наркоманке. И только тут увидел, что подол у нее мокрый.
      У себя дома, значит, мостовые с мылом…
      Тут Сигизмунд сжал кулаки.
      — Твоим денег не хватит, гнида, за тебя откупиться! Поняла?! Ты че, думаешь, раз русский — так и гадить можно? Ты у меня…
      Девка вдруг начала краснеть. В глазах появилась ненависть. Совсем бешеными они стали. И заорала что-то в ответ. Поняла, видать. Долго орала. Замолчит, а после снова принимается.
      И визгливо так, истерично.
      И не по-эстонски она орала. Интонации другие. И не по-фински. Но все равно чудь белоглазая. Явно по-прибалтийски орет. Вон свистящих сколько.
      А девка так надсаживалась — аж на тахте подпрыгивала. Чаще всего повторялось слово “двала”.
      Тут Сигизмунда осенило.
      — Тебя что, Двала зовут? — Он оборвал ее гневную тираду. Ткнул в нее пальцем. — Ты, Двала!
      Она окончательно рассвирепела. Замолчала, сопеть стала. Зенки белесые таращить. А Сигизмунд успокоился. Есть контакт!
      — А что, — рассудил он, — красивое имя. Двала. А я — Сигизмунд. — Он ударил кулаком себя в грудь. И еще: — Сигизмунд — Двала, Сигизмунд — Двала…
      До девки, вроде, что-то дошло. Пробилось, видать, в ее мультипликационный мир искусственных грез.
      — Сигисмундс, — повторила она. — Харья Сигисмундс… Игхайта лант'хильд йахнидвала…
      — Я те дам — “харя”! — обиделся Сигизмунд.
      Она скорчила умильную морду.
      — Харья! — сказала убежденно. — Махта-харья!
      Стало быть, “харя” на ее языке вовсе не ругательство. А вот что?
      — Что же мне с тобой делать-то?
      Он достал из кармана золотую лунницу и покачал над ней, держа за ремешок.
      Она вся так и встрепенулась. За лунницей глазами водить стала.
      — Твое? Где взяла? Подарил кто или украла?
      Понимал, конечно, что девка ему не ответит. Сам для себя говорил.
      Тут девка, глядя на Сигизмунда, что-то моляще вымолвила. Отдать, небось, уговаривала.
      Если это и впрямь отвязная подружка кого-нибудь из бугров, то будет лучше, ежели лунница вернется к владельцу вместе с носителем. А для него, Сигизмунда, самое главное сейчас — чтобы эта идиотка не сбежала. Иначе не отбрешешься потом.
      С другой стороны, если девке дурной лунницу вернуть, глядишь, и успокоится. Может, ей без лунницы ходу назад нет?
      Сигизмунд молча встал и, покачивая лунницу в руке (до чего же увесистая!) пошел в прихожую. Запер все замки на входной двери, а ключи сунул в карман старой куртки, что бесполезно висела на вешалке.
      Ибо решил он, Сигизмунд, по доброте да мягкости, пленницу развязать. Не фашист же он какой-нибудь. Если девкины предки красных партизан на лесопилке живьем распиливали, то это не означает, что он, Сигизмунд, должен брать с них пример. Негоже это — на беззащитной сторчавшейся дуре за грехи ее предков отыгрываться.
      Опять же, от лежания в связанном виде повредить она в себе чего-нибудь может. От супруги своей Натальи, гинекологически опечаленной дамы, ведал Сигизмунд: женский организм — механизм сложный и скудному мужскому уму недоступный. Повредится эта паскуда изнутри — не расхлебаешь потом неприятностей.
      И вот, глядя на себя как бы печальными глазами записного миротворца, умиляясь на собственное добросердечие, отправился Сигизмунд наркоманку от пут избавлять. Кобель к тому времени догрыз уже девкину чуню и теперь, стоя на тахте, покушался на вторую. Девка, яростно шипя, отлягивалась.
      — Пшел, — сказал Сигизмунд, сгоняя кобеля.
      Девка повернулась к Сигизмунду и сказала что-то. С явным презрением процедила. Себя, Двалу, помянула, голосом выделив.
      Сигизмунд не обратил на это внимания. Приподнял ее и надел лунницу обратно ей на шею. Затем водрузил девкины ноги себе на колени и, согнувшись, стал распутывать бельевую веревку.
      Конечно, полагалось бы ножом путы разрезать. Но во-первых, в доме не было достаточно острого ножа. А во-вторых, Сигизмунду было жаль губить веревку… Хорошая веревка, такую не вдруг купишь. Десять тысяч год назад за моток отдал — цена! Да и вообще трепетность была у Сигизмунда к веревкам — от недолгого альпинистского прошлого осталась.
      В человечности должно соблюдать последовательность. Иначе не человечность это, а дерьмо собачье и лицемерие херово. Так-то вот. Ворча под нос, снял и наручники. Гуляй, девка! В пределах квартиры.
      Освобожденная от пут девка первым делом за лунницу обеими руками схватилась, к груди прижала. Тут же охнула — ноги-то у нее, видать, здорово затекли. Добротно связаны были. Нагнулась, стала растирать.
      Усмехаясь, Сигизмунд отправился наручники в стенной шкаф прятать. На всякий случай. Чтобы эти, ежели когда за девкой придут, не подумали ненароком, будто он тут над обдолбанной дурой измывался. А то прикуют в собственной квартире к батарее, запрут, ключ выбросят и — бывай. Знаем мы такие шуточки.
      Девка сидела на тахте, оцепенев. В ее белых глазах читался такой ужас, что Сигизмунд и сам испугался — не стряслось ли что.
      — Эй, ты чего? — на всякий случай спросил он. Бегло осмотрел ее, но никаких повреждений не заметил. Отогнал кобеля, хотя пес тут был явно не при чем.
      Может, покормить ее попробовать? Пусть не рассказывает потом, что голодом ее морили.
      Сигизмунд решительно взял ее за руку. Потащил с тахты.
      Девка, спотыкаясь и приседая на каждом шагу, поволоклась за ним на кухню. Сигизмунд усадил ее на табуретку в угол и велел сидеть смирно, пригрозив пальцем. Девка съежилась на табуретке и застыла.
      — Сейчас, девка, кормить тебя будем, — приговаривал Сигизмунд успокаивающе. Открыл холодильник, извлек яйца, масло и хлеб. Хлеб хранился в холодильнике на всякий случай — от рыжих домовых муравьев, которых глава тараканобойной фирмы не мог вывести у себя дома никакими патентованными средствами.
      Зажег огонь на плите. Поставил сковородку. Растопил масло. Разбил яйца.
      Потом повернулся к девке. Она сидела неподвижно, вся сжавшись. На ее лице застыло такое выражение, какого Сигизимунд никогда не видел. Никогда и ни у кого. По слухам, такие лица бывают у людей, повстречавших Черного Альпиниста…
      Свет ее яркий, что ли, пугает. Или устрашил девку какой-нибудь наркотический призрак.
      Кашлянув, Сигизмунд спросил почти дружески:
      — Глюки одолевают?
      Как и следовало ожидать, девка не ответила.
      Он поставил перед ней яичницу, отрезал хлеба, дал в руки вилку и кивнул на сковородку: мол, ешь.
      Девка взяла вилку, повертела перед глазами, потрогала пальцем зубцы и — было видно — изумилась свыше всякой меры. Будто впервые видела.
      Сигизмунд укрепился в изначальном мнении насчет девки. Точно, обторчана. Слыхал о таком. Торчок иной раз всему изумляется. Все-то ему, родимому, впервые и вновь.
      Даже анекдот на эту тему есть.
      Повертев вилку, девка отложила ее, взяла хлеб, отломила кусок и сунула в сковородку. Вывозила хлеб в яичнице, съела. И так, хлебом, всю яичницу и выела. Кормилась же шумно и неопрятно.
      А еще говорят — культура, мол, с Запада прет. Как же! Дурь да скотство, больше ничего. И еще развратный секс, как говорила бабушка-блокадница. Не одобряла прозорливая старушка западной культуры.
      Покончив с яичницей, девка перевела взгляд на Сигизмунда и вдруг улыбнулась. Сигизмунд почему-то сразу простил ей все бескультурие. Вытащил фуфырь с пепси и налил в стакан — пей.
      Пепси также изумило девку. Некоторое время дивилась на пузырики. Немытым пальцем их трогала, потом палец нюхала. Лизнула. Наконец ко рту стакан поднесла. Сигизмунд ей покивал: давай, мол.
      По правде говоря, его забавляло происходящее.
      Она отпила, зажмурилась — и шумно рыгнула. Сигизмунда аж передернуло. В алкаше опустившемся культуры больше.
      Покончив с кормежкой, Сигизмунд решил простереть великодушие еще дальше. Взял неопрятную девку за руку и подтащил к двери туалета. Приоткрыл дверь, показал, где унитаз. Чтобы больше не конфузилась. Спросил, не потребно ли? Вроде, не требовалось.
      Потом поволок ее в ванную. Открыл дверь. Свет зажег.
      Ванная девку устрашила сверх всякой меры. Она оцепенела, впилась пальцами в дверной косяк и замерла.
      Легионы тараканов жизнями заплатили, чтобы мог он, С.Б.Морж, тешиться ванной комнатой. В ванную Сигизмунд в свое время вложил немалую сумму. Поставил итальянский кафель бледно-голубого цвета, заменил полностью краны, душевой шланг, саму ванну и раковину. Все это первозданно сверкало и радовало душу.
      Сигизмунд пустил набираться воду, указал девке на мыло и пошел за полотенцем. Когда он вернулся, вода, понятное дело, исправно текла, а девка — стояла на пороге и смотрела на кран расширенными глазами.
      Сигизмунд втолкнул непонятливую дуру в ванную, набросил ей на плечо полотенце и прикрыл дверь. Сочтя долг гостеприимства выполненным, пошел на кухню и с облегчением закурил.
      Из задумчивости его вывел характерный плеск переливающейся через край воды. Сигизмунд выругался, торопливо затушил сигарету и рванулся разбираться и карать.
      Чертова идиотка стояла на прежнем месте. Даже позу не переменила. Только ужаса на ее лице прибавилось. Через край ванной бодро перетекала вода и подбиралась к девкиным ногам. В общем, картина маслом. “Гибель княжны Таракановой в темнице во время потопа”.
      С “сукой!..” на устах ринулся Сигизмунд выключать воду, заранее смирившись с тем, что придется промочить тапки. Выдернул из ванны затычку и принялся собирать тряпкой воду с пола. Девка тем временем тихой сапой куда-то канула.
      Зато явился кобель, который живо заинтересовался происходящим, но ловким ударом мокрой тряпки был укрощен и гнан.
      Покончив с делом, Сигизмунд ополоснул руки и отправился на кухню, где снова закурил. Его трясло от холодного бешенства. Вот навязалась. А сам, дурак, виноват.
      В квартире было тихо. Только слышно было, как под вешалкой шумно искался укрощенный кобель. Блохи его одолевали. В этом году на диво лютые блохи уродились. Собачники стонут все как один. Говорят, в этом году солнце так действует.
      Сигизмунд смотрел в одну точку. Яростно затягивался. Как быть с девкой — решительно непонятно. Сколько дурь будет действовать — неизвестно. Либо грязной ее укладывать, либо силком к цивилизации возвращать. И спросить не у кого.
      Так ничего и не решив, пошел на поиски “княжны Таракановой”. Та обнаружилась на прежнем месте, на тахте. Сидела, поджав ноги, ревела и тряслась.
      — Ты что, совсем дура? — задал риторический вопрос Сигизмунд.
      Он видел, что она нешуточно перепугана. Только вот чем?
      — Чего боишься-то? Хоть на пальцах покажи, пойму.
      Он потряс ее за плечо. Девка подняла к нему зареванную рожу и разразилась длинной слезливой тирадой. В тираде Сигизмунд обнаружил, к своему удивлению, чисто питерское слово “Охта”. Что-то у девки, видать, с Охтой связано. Топили ее в Охте, что ли?
      Или держали взаперти где-нибудь на Охте? А держа, в ванне пользовали. Извращенно.
      Фу ты, глупости какие в голову лезут… А может, и не глупости. Как бы то ни было, Охта — это, может быть, зацепка. Ну да и с этим со временем разберемся.
      — Ладно, мать, не бойся. Тут тебе не Охта-река. Тут канал. Великого русского писателя имени. Небось, и не слыхала о таком. Он “Горе от ума” написал. Пьесу. — И прокричал: — “Карету мне, карету!” Поняла?
      Похоже, что-то поняла. Успокаивающе воркуя: “Не ссы, тут не Охта, тут центр, цивилизация — тут не обидят”, поволок обратно в ванну. Девка обреченно тащилась за ним.
      У самой двери снова начала упираться. Головой мотала, приседала, руку вырвать норовила. Но Сигизмунд строго по имени к ней воззвал:
      — Двала!
      Как ни странно, подействовало. Покорилась.
      Сигизмунд решил девкину психику лишний раз не травмировать. Лучше будем следовать за ней по пути ее транса. ЭнЭлПи называется. Сейчас в журналах об этом пишут.
      Кобеля призвал и в ванну его засунул. Полил из душа. Кобель мыться любил. Потом, как мытье закончилось, выскочил, отряхнулся под вешалкой и понесся по квартире, гавкая и обтираясь на ходу об обои.
      — Видишь, — сказал Сигизмунд, разворачивая дурковатую девку лицом к кобелю, — собака, животное — и то не боится. Стыдно, барышня.
      Он окатил ванну после кобеля и стал набирать воду. Добавил шампуня, чтобы пена поднялась. За пеной воды не видно. Все не так боязно.
      А девка устрашаться перестала, дивиться начала. Палец под кран сунула, под струей подержала. Потом в кране пошуровала. Забрызгалась.
      Сигизмунд показал ей, как переключать воду на душ. Заставил пару раз переключить — показать, что поняла. Еще раз на полотенце показал и на мыло. Шампунь выдал — хороший. Потом в нее пальцем ткнул и на ванну показал. Девка замотала головой.
      Может, стесняется? Может, и так.
      Погрозив ей для вящей убедительности кулаком, Сигизмунд вышел. Закрыл за собой дверь. Пусть теперь сама думает.
      Снова засев на кухне, Сигизмунд погрузился в раздумья. На работу он сегодня, конечно, не пойдет. Какая тут, к черту, работа. Выспаться бы. Если удастся. Ладно, в “Морену” он утром позвонит, предупредит, чтобы сегодня не ждали.
      Теперь касательно пленницы. Рассказывать о ней пока что никому не стоит. То, что девка с Охты, может, в принципе, менять дело. Не сразу ее здесь найдут. Сперва по городу побегают.
      Однако же объявления расклеить надо. Для отмазки. Только не во дворе. Чуть в стороне. Часика через два пойти и наклеить — часов до десяти провисят. Потом все равно сорвут.
      А девку после горячей ванны в сон, глядишь, потянет. Уложить да дверь на швабру закрыть.
      Господи, дурак-то какой! Притащил грязную полоумную девку, накормил, теперь вот ванну ей предоставил…
      Сигизмунд пошел в ту комнату, где стояла тахта. Потянул носом. Вздохнул неодобрительно. Полез форточку открывать. Застелил тахту бельем и спохватился: забыл девке халат выдать. Не хватало еще, чтобы она снова свои грязные тряпки после ванны нацепила да на чистое завалилась. С этой полоумной станется.
      Закрыл форточку и направился к ванной. Остановился. Слышно было, как шумит вода и поплескивает девка. Освоилась. Сигизмунд приоткрыл дверь и увидел, что она задернула занавеску. Сказал, чтобы не пугалась: “Это я” и повесил халат на крючок. Брезгливо собрал с пола ее грязные шмотки и сунул в полиэтиленовый мешок, где держал вещи на стирку. Девка замерла и маячила за полиэтиленовой занавеской тихо-тихо. Сигизмунд подбодрил ее:
      — Давай, Двала, отмывайся.
      И зачем-то на цыпочках вышел.
      Ну сущий дурак. Осел. На таких вот и ездят.
      Минут через десять он услышал, как она выбралась из ванной, не потрудившись завернуть кран, и прошлепала в комнату привычным маршрутом — к тахте. Чертыхнувшись, Сигизмунд пошел выключать воду.
      Мылась девка как избалованная барыня. Ничего за собой не прибрала. Воду не спустила. Спасибо хоть полотенце повесила. Надо будет его постирать в первую очередь.
      Мечтая избавиться от неопрятной девки, Сигизмунд тем не менее потащился укладывать ее баиньки. Предвидел, что и здесь могут возникнуть какие-либо сложности.
      В том, что сложности возникли, убедился сразу, едва переступил порог. Девка топталась у входа и в панике смотрела на постель.
      Сигизмунд молча достал старую тельняшку, кинул на тахту. Кивнул: тебе, мол. Проверил, хорошо ли вытерла наркоманка волосы. Волосы девка вытерла плохо — висели мокрыми прядями. Ну да и хрен с ней. Не фен же ей давать. Ему-то что за печаль. Хочет спать на мокрой подушке — пусть спит.
      Погасил свет (девка вздрогнула) и вышел. Закрыл дверь на швабру. Не забалуешь.
      Девка тотчас же стала скрестись. Сигизмунд вытащил швабру и досадливо поглядел на полоумную. Она помялась на пороге, а потом пошла ко входной двери. По пути несколько раз оглядывалась. У входной двери остановилась, проговорила что-то.
      То ли опыт собачника подсказал, то ли к девкиному юродству уже попривык, только дошло до Сигизмунда, чего девка добивается. На улицу она просится. Она и в тот раз просилась, да только он не понял.
      — Что? — сказал он. — Пепси-кола знать о себе дает? Идем.
      Он взял ее за локоть и потащил от входной двери к туалету. Она привычно упиралась. Сигизмунд приоткрыл дверь, кивнул на унитаз. На лице девки показалась мучительная тоска. И явное нежелание что-либо понимать…
      И что они такое там, на Охте, с ней сделали? Говорят, сейчас “белые братья” людей и зомбируют, и мозги промывают — в животных превращают. Не хватало еще, чтобы такие сюда заявились.
      Сигизмунд подтолкнул ее, как-то сходу усадил на унитаз и вышел, хлопнув дверью. И тут же пожалел, что не показал, как за ручку дергать.
 

* * *

 
      Девка угомонилась через полчаса. Были слышны уже на улице первые утренние машины. Сигизмунд курил и с тоской думал о завтрашнем дне.

      Следующий день оправдал опасения Сигизмунда и даже с лихвой их превзошел. Поспать, конечно, так и не удалось. Выпил слишком много кофе — вот и перевозбудился. Сидел как сыч, злой на весь белый свет. Знал: ходить ему сегодня с головной болью.
      Да и без всякого кофе жгучая досада на самого себя не дала бы глаз сомкнуть. Надо же было столь бездарно вляпаться. Выгод, похоже, не поимеешь, а вот неприятностей огребешь — выше крыши.
      От курева во рту аж горько было. Встал, пошел зубы чистить. Заодно и побриться.
      Сигизмунд намылил физиономию и уставился на себя в зеркало. Замер. Вообще-то он всегда представлял себя немного более мужественным и красивым, нежели тот образ, который обычно глядел на него из зеркал. Подбородок потверже, складка рта порешительнее. И нос не “уточкой”, а прямой, рубленый. Старательнее всего Сигизмунд не замечал некоторой одутловатости своего лица — той, которую Гоголь назвал бы “редькой вверх”.
      То, что сейчас глядело на Сигизмунда, на фоне белой пены имело неприятный желтушный оттенок. И Сигизмунд вовсе не выглядел суровым и недовольным, как ему представлялось в мечте. Он выглядел невыспавшимся и несчастным.
      В ванной застоялся дымно-кисловатый душок. От девки, что ли, остался? Потом сообразил: одежда девкина пахнет. Хоть и в мешок полиэтиленовый засунута, а даже и оттуда шибает. Вот ведь зараза.
      Сигизмунд покончил с бритьем. Девкино присутствие стало казаться назойливым. Сигизмуд и жил-то один, не допускал к себе женщин больше, чем на одну ночь, лишь потому что с некоторых пор совершенно не выносил чужих. Вечно начинают повсюду валяться колготки, квартира наполняется чужими запахами.
      Неприятный девкин запах заставил Сигизмунда вернуться мыслями к приблудной дуре. Ишь, спит себе, закрытая на швабру, и горя не ведает. Птичка божия не знает… Паспорт-то хоть у птички есть? Или иной аусвайс? Все эти граждане и гражданочки, которые наполовину не в ладах с законам, стараются при себе аусвайсы носить. На всякий случай.
      Он наклонился над мешком и брезгливо вытащил оттуда пропахшую дымом и потом одежду. Накладных карманов ветхая роба не имела. Внутренних тоже.
      Одежка была сшита из странной ткани. Грубой, как дерюга. Правда, заношена была до мягкости, словно ветхая джинса. И сшито на руках. Гринписовка какая-нибудь, что ли? Китов спасает.
      Он отложил в сторону платье и взялся за пояс. Приметный пояс. Тоже в фольклорном духе. Пряжка — явный самопал. Медь, похоже. Заношена и вытерта, а работа красивая — клювастый кто-то, вроде птицы, только вместо туловища ленты переплетенные. С обеих сторон от пряжки кружочки металлические нашиты, по два с каждой стороны. Не могла одинаковые подобрать. Все кружочки разные. Даже размером немного отличаются. Полный самопал.
      Зековская работа, что ли? Нет, на зоне аккуратней делают. От души и для души.
      Сам пояс был кожаный, вроде из замши. Заношен донельзя. Что она его, всю жизнь не снимая таскает? Сигизмунд плюнул. Одно слово, гринписка долбаная. Куда только таможня да санитарные кордоны смотрят?
      Документов у полоумной гринписки никаких при себе не было. Утеряла, что ли?
      Он еще раз взял грязную рубаху, встряхнул. Его окатило тяжелым запахом. Тьфу, мерзость!
      И тут он увидел.
      То есть, он на самом деле увидел.
      Наметанный глаз тараканобойца ухватил ЭТО сразу. ЭТО не спеша перемещалось вдоль шва. И еще ОДНО… А сколько же в мешке осталось?
      Все белье прокипятить. Срочно. Все кругом отравой залить. Себя продезинфицировать. Кобеля.
      Девку — гнать. В три шеи. И тех, кто, возможно, придет за девкой, — тоже. Золото отдать — и гнать.
      И ведь сам же для нее постельное белье постилал, мудак! Белье, кстати, тоже — кипятить. И тахту обработать…
      Швырнул одежку обратно в мешок. Мешок затянул узлом потуже.
      Долго мыл руки. С мылом, под горячей водой. В зеркало на себя не смотрел — в зеркале мудозвон маячил. Смотрел на себя “внутреннего” — решительного и беспощадного.
      И тут у Сигизмунда зачесалось в голове. Он машинально поскребся и заледенел: перекинулись! Тут же зуд прошелся по колену. Страшные призраки различных тифов закружились перед ним в жутком хороводе. Сыпняк, брюшняк… Затем эти призраки сменились менее смертоносными, но не менее неприятными: например, призрак раннего облысения вследствие частого мытья волос керосином.
      А за всем этим явственно рисовался вовсе уж инфернальный охтинский пахан-извращенец, свирепо растлевавший девку в ванной: мол, где моя ненаглядная лялька? Может, я ее нарочно в золото одел и в говне вывозил, а ты мне, падла, кайф сломал! Пор-решу, сука!
      …А может и в самом деле притащить участкового и сдать девку к чертовой матери? Сдать — и дело с концом!
      Ага. А потом хозяева притащатся. Охтинцы. Во главе с лютым паханом-извращенцем. Да и участковому будет затруднительно объяснить: отчего, мол, сперва приветил, а теперь с потрохами сдаешь. Участковый-то мужик въедливый да обстоятельный… Нет, не так надо. НЕ ТАК!
      Может, в РУОП позвонить? В “антишантажный комитет”? Так, дескать, и так… В конце концов за ради чего налоги-то платим. Правильно, за защиту.
      Но и здесь, чувствовал Сигизмунд, не сыскать ему понимания. Там люди серьезные. И сам Сигизмунд перед ними — человек очень серьезный.
      Ну, и что теперь? С такой глупостью, как вшивая девка, в РУОП соваться? Мол, нашел в гараже угонщицу. Налицо взлом. К себе привел. Наркушница оказалась. По-нашему ни бум-бум, на шее золота немеряно, золото фашистское, в свастиках, роба во вшах, гадит на паркет, аусвайса не имеет. Мол, заберите вы ее у меня, ребята… А то вдруг за ней явятся. С Охты она — то я доподлинно вызнал. Обидели ее где-то в ванне на Охте, она умом и тронулась.
      Здорово! Выслушают его. Приедут. Золото конфискуют. Девку увезут. А дальше — см. вариант с участковым. Или с паханом.
      Сигизмунд решил так: объявления о найденной белой суке развешивать не стоит. Девку же изгнать. Ни один крутой, даже самый лютый извращенец, вшивую при себе держать не станет. Похоже, самостийная она.
      Если заявится к нему кто-нибудь с претензиями — признаваться: да, была, мол, лялька. Была да сбежала. Обратного адреса не оставила.
      С другой стороны, поди докажи, что золотую безделушку не прикарманил, а девку не того? Девке-то, небось, грош цена в базарный день. Если и будут искать, так не ее.
      Но и здесь выход найти можно. Безделушку изъять — пущай лежит. А девку выгнать. Белье прокипятить. Отравой все залить. Продезинфицировать. И кобеля… Впрочем, это уже продумано.
      …А ежели заявятся — то и здесь он, Сигизмунд, знает, как поступить. Объявление показать: мол, развешивал. Посрывали, небось. Часть еще дома осталась. Безумная ваша сбежала. Побрякушка-то — вот она, в целости. Специально заранее снял, сберег. Глядишь, и обойдется. А дур своих спятивших сами ловите.
      Да, наверное, это будет оптимальным решением.
      Приободрившись, Сигизмунд достал бельевой бак, вывалил туда содержимое мешка с грязным бельем (и ВШАМИ!), залил водой и, кряхтя, потащил на кухню — кипятить. И сел в бессилии на табурет, глядя, как горит синенький огонек газовой горелки.
      Как есть дурак ты, Сигизмунд. Пять часов утра на дворе, а ты стирку развел. Чужую рванину зачем-то кипятишь… А нормальные люди в это время спят. В прежнее время это гордо именовалось “активной жизненной позицией”. Не угас еще в вас, Сигизмунд Борисович, пионерский задор, ох, не угас! Тимур, блин! Тридцать шесть лет мужику…
      Сигизмунду стало совсем тошно.
      Город на Неве просыпался. Слышно было как под арку во двор заползает мусоровоз. Потом донесся апокалиптический грохот — “поставили” порожний мусорный бак.
      Слышимость во дворе хорошая. Акустика — хоть арии исполняй. А тут еще и форточка на кухне открыта. Не любил Сигизмунд табачного дыма по утрам.
      На дворе неизобретательно заматерились. Видать, заметили отсутствие полного бака. Сопровождая каждое слово русским народным артиклем, шоферюга скорбно завел, обращая свои призывы то ли к верному мусоровозу, то ли вовсе в бесконечность:
      — Ну, народ!.. До чего дошли!.. Бак мусорный — и тот спиздили!.. Разворовали страну напрочь, сволочи! До чего Россию довели, дерьмократы паршивые!.. Все потому, что порядку нет!.. При Сталине, небось, баки не пиздили! Как влитые стояли! Довели страну! Продали!.. Говна тут какого-то навалили!.. И откуда у народа столько мусора? Богатые стали!.. При Сталине, небось, на хер!..
      Потом хлопнула дверца. Мусоровоз взревел еще громче, хотя, казалось, это было невозможно, и медленно выехал со двора.
      Ну вот и утро. Пора идти с кобелем.
      Вспомнил об объявлениях. Сунул в карман парочку. Для очистки совести. Это если на детекторе лжи пытать будут.
      Долго рылся в прихожей — ключи искал. Даже на девку безумную вдруг грешить начал, не она ли сперла. Потом вспомнил и извлек их из кармана старой куртки.
      Это все, Сигизмунд Борисович, нервы. Совсем не жалеете себя. Горите на работе…
      Клей, черт возьми, клей надо! Чуть не забыл, клей-то!
      Нашел мятый тюбик “Момента”. Сгодится.
      В последний раз Сигизмунд облепливал окрестности объявлениями еще во времена “Новой Победы”. Тогда все стены в объявлениях были. Все продавали и покупали, чтобы снова продать.
      Господи, сколько воды утекло! И вообще, как оглянешься по сторонам… Тем и закончишь, что поневоле с мусоровозчиком в одной партии окажешься: при Сталине и впрямь мусорных баков не воровали, на..!
      Да что при Сталине! Даже при либеральнейшем Горби — и то не воровали. Горби тем уже славен, что первый из всех дозволял карикатуры на себя рисовать. И не расстреливал за это.
      С другой стороны подумать — ну кому, скажите на милость, нужен ржавый мусорный бак! Не из цветного же металла он сделан, в конце концов!
      А с третьей стороны… Ох, какая мысль нехорошая. Что, если злокозненный Некто — назовем его НЕКТО — схитил у охтинского пахана золотую лунницу и спрятал ее в баке. Скажем, спасаясь от погони. Верные боевики пристрелили вора, но лунница осталась в мусоре. Тогда купленые шоферюги тайно похищают бак и скрытую в его недрах лунницу… Между тем как сторчавшаяся и опустившаяся девка-бомжиха, она же импортная гринписовка, случайно оказавшаяся на месте преступления, еще прежде завладев лунницей, укрывается в подвернувшемся гараже. Понятное дело, она страшится пахана и его угрюмых ребят…
      Господи, что за чушь! Откуда сторчавшаяся гринписка, которая ошивалась в нашем дворе с целью защиты моржей в Северном Ледовитом Океане, знает охтинского пахана? И как им удалось незаметно (и бесшумно) вывезти мусорный бак, да еще эта куча земли с песком и сучьями… для чего, скажите, навалили эту кучу? Чтобы отвлечь внимание от факта пропажи бака? Да уж, не иначе.
      Стоп. Вознесем молитву старику Оккаму, покровителю всех здравомыслящих, и не будем городить лишних сущностей.
      Первое. При чем здесь, скажите на милость, охтинский пахан? Кто это такой? Чье воспаленное воображение породило этого похотливого монстра? Растленного бедолаги маркиза де Сада? Или, может быть, австрийского писателя, известного Захера Мазоха? Нет. Его выпестовало воспаленное воображение Сигизмунда Борисовича Моржа, генерального директора фирмы “Морена”. Чью рожу, облепленную пенкой для бритья, он созерцал сегодня утром. Того самого С.Б.Моржа, который в пять часов утра варит в баке белье, проводя санобработку какой-то гринписовки, забравшейся в его гараж.
      Второе. Кто сказал, что безумная девка — гринписка? И что она явилась в его двор спасать моржей?
      (Гм. Моржей. Сомнительная сентенция…)
      Не скандальная газетенка. И не бабушка, опасающаяся бомбы в песочнице детского садика.
      Отнюдь. Гринписку бережно выносило и выродило то же лоно, что и охтинского ублюдка. То есть интеллектуальная мощь С.Б.Моржа. Господи, где тот Гринпис, который его, С.Б.Моржа спасет!
      Но… девкина одежда. С тем же успехом она могла быть индианисткой, сторонницей жизни среди естественной и нетронутой природы по заветам индейцев в целом и их вождя Сидящего Быка в частности.
      С еще большим успехом она могла оказаться сбрендившей солисткой фольклорного ансамбля. Или торговкой побрякушками из мятой кожи и глины, перебравшей “кислоты”…
      Морж оборвал раздумья, взял пса и вышел с ним во двор. По терьерному обыкновению, кобель шел, хрипя и удушаясь на поводке. В свое время надо было выдрессировать пса на площадке, но Морж почему-то постеснялся соваться туда с ублюдком. И теперь пожинал закономерные плоды.
      Первым делом Сигизмунд подошел к гаражу. Вроде бы, никого больше гараж в эту ночь не заинтересовал. Спустил пса. Открыл гараж. “Единичка” на месте. Это главное. Поставил на место поваленные девкой пустые канистры. Вышел. Тщательно запер дверь, создав видимость мощного замка.
      Рядом высилась куча песка вперемешку с землей. На вершине кучи, наискось и внаклонку стоял пустой мусорный бак. Воздвигли.
      Кобель обежал кучу в поисках интересного. Такового поначалу не обнаружил. Сигизмунд, глядя на пса, втайне злорадствовал.
      Машина развернулась прямо на песке, частично растащив кучу по двору. Песок был дрянной, перемешанный с землей. Оборванные корни, сучья, дерн — все это вместе и слагало “гром-камень”, на котором был воздвигнут монумент — ржавый, но столь необходимый жильцам окрестных домов.
      На куче отпечатались следы колес. Пес побежал по одному следу, вынюхивая. И вдруг с размаху пал на спину — аж булькнуло и ухнуло что-то внутри кобеля — и стал яростно извиваться. Ядрен батон, опять на какой-нибудь тухлой рыбе валяется! А потом — на кровать!
      Сигизмунд пошел туда, где кайфовал пес. Угрожающе помахивал поводком. Кобель видел хозяина, но валялся до последнего. В последний миг извернулся, вскочил, ухватил добычу зубами и помчался прочь от Сигизмунда, унося дрянь в пасти. Теперь полагалось, изрыгая проклятия, долго гоняться за ним вокруг бака. Игра такая.
      Сигизмунд играть не захотел. Повернулся к псу спиной и пригрозил:
      — Я ухожу.
      Утратив бдительность, пес подбежал достаточно близко и был пойман. Плененный, тут же выпустил добычу из пасти и пал на спину, показывая беззащитный живот.
      Сигизмунд взял кобеля на поводок и поддел ногой брошенный им предмет. Это было что-то вроде офицерского планшета на коротком ремешке. В детстве Сигизмунд мечтал о такой штуке. А теперь смотри ты, выбрасывают! И вспомнился мусоровозчик: “Богатые стали!”
      С ностальгическим чувством Сигизмунд взял двумя пальцами планшет, поднял. Еще тридцатых годов, наверное. А с той стороны замочек должен быть.
      А замочка и не было.
      И как-то вдруг понял Сигизмунд, что не планшет это. Дрянь это какая-то, лукавым кобелем отрытая… И снова нарисовалась зловещая фигура охтинского пахана…
      Нарисовалась, потому что хреновина эта имела несомненное сходство с предметами, обнаруженными при девке. С чунями и поясом. Его еще вечером поразила эта обувка. Не носят в Питере такой обувки. А в ноябре и подавно.
      Сходство улавливалось поначалу инстинктивно, на том уровне, который называется “чувством стиля”. Одинаковая выделка кожи, одинаково обработаны прорези, шнуровка одинаковая. Только вот что это такое — непонятно. Преодолевая брезгливость, Сигизмунд заглянул в сумку, но и там паспорта не обнаружил. Вообще ничего не обнаружил.
      Кобель крутился, волновался, просил отдать. Ему было категорически отказано.
      Сигизмунд походил возле гаража и кучи. Может, еще что-нибудь сыщется, что могло бы пролить свет на эту малопонятную историю со взломом.
      Но больше ничего не обнаружилось.
      Сигизмунд забросил сумку на крышу гаража — чтобы не видно было — и направился со двора — клеить объявления, пока безлюдно.
      Одно налепил у Банковского мостика, а другое неподалеку — на водосточную трубу. Ну и хватит. В свете последних теоретических выкладок вера в охтинского пахана сильно пошатнулась.
      Вернулся во двор. Побродил еще возле баков, позволил кобелю невозбранно порыться в песке — авось что-нибудь изыщет. Тот бессмысленно покидал песок и убежал гавкать на кошек.
      В конце концов, Сигизмунд бросил эту затею, снял с крыши сумку, свистнул пса и пошел домой.
 

* * *

 
      Когда Сигизмунд открыл дверь, в нос ему шибанул банно-прачечный дух. Белье бодро кипело в баке. Вши приняли мученическую кончину. Воздух был сыр и тяжел. Часы показывали шесть десять.
      Сигизмунд выключил газ. Взялся прихватками за ручки и, кряхтя, снял тяжелый бак с плиты. Утро генерального директора фирмы “Морена” (УНИЧТОЖАЕМ БЫТОВЫХ НАСЕКОМЫХ)… Обкуриваемый паром, попер бак в ванную. Поднатужился и вывернул белье вместе с водой в ванну. Пустил холодную воду.
      Отдуваясь, пошел и аккуратно повесил прихватки на место. Постоял, глядя в окно и дивясь на себя. Когда вернулся, вода уже набралась до половины. Поверх белья, раскинув рукава, медленно плавала девкина рубаха.
      Она больше не была ни серой, ни белой, ни даже коричневой. Она сделалась пятнистой, как защитный комбинезон. Только цвета больно легкомысленные. В такой защитке только на дискотеке от обдолбанных прятаться. Со средой, блин, сливаться.
      Рубаха девкина героически приняла на себя цвета расейского триколора. Только цвета эти не выстроились строго по линеечке, как солдаты, а в беспорядке разбрелись кто куда, точно пьяное быдло. Синий вообще ушел в фиолетовый — уклонист оказался. А красный размазался и стал подобным идеологии новых комми — розовым, веселеньким.
      — О Господи… — тихо сказал Сигизмунд, предвидя истеричные вопли девки. — Дотимурился…
      Сигизмунд выключил воду. Пусть белье откисает. К вечеру надо будет замочить с порошком.
      Вроде бы, девка в комнате заскреблась. Сигизмунд вздохнул и направился вытаскивать швабру.
      Войдя в комнату, Сигизмунд сразу заметил, что подушка не смята. Девка так и не ложилась. Просидела ночь напролет. И проревела. Вон, вся морда опухла.
      — Ну, — строго сказал Сигизмунд.
      Девка молчала. Сигизмунду вдруг не понравилось видеть ее в своем халате.
      — Сейчас, — сказал он и вышел. Внес в комнату найденную в песке сумку. Швырнул девке. — Твоя?
      Она вдруг встрепенулась, потянулась к сумке руками, схватила ее и бережно прижала к груди. Дурь она, что ли, в этой сумке носила? Или окончательно умом тронулась? Как бы то ни было, а Сигизмунд окончательно убедился в том, что чутье его не подвело. Есть связь между сумкой и девкой, есть! Девке сумка принадлежит.
      Ну вот и все. Теперь осталось честно сознаться во всем, что было сотворено над рубахой. Все равно же придется это делать. Лучше уж разом со всем покончить. Тем более, что сейчас девка ослаблена ночной истерикой и громко разоряться не сможет.
      Полоумная гринписовка смотрела на него неподвижными глазами, прижимая к сигизмундову халату грязную сумку, вытащенную из-под мусорного бака.
      Чувствуя себя последним ослом, Сигизмунд направился за девкиной рубахой. Выловил, отжал и принес.
      — В общем, такое дело, — начал Сигизмунд, разворачивая перед девкой испорченную рубаху. — Сгубил я тебе вещь. Хотел как лучше, да не вышло. Зато вшей вывел. Где ты так набралась-то? По вокзалам, небось, ночевала, бедолага?
      Не охтинский же извращенец их в специальной коробочке держал?
      Как и следовало ожидать, девка ничего не поняла. Вид у нее был туповатый.
      Но вот Сигизмунд встряхнул перед ней мокрую рубаху и показал на пятна.
      — Ну, короче, Двала… вот.
      Неожиданно на ее щеках показался легкий румянец. И вдруг глаза у нее на мгновение вспыхнули… и она слабо улыбнулась. Протянула руку, коснулась пятен. Перевела взгляд на Сигизмунда. От изумления Сигизмунд чуть не сел на пол. Во взгляде сквозила благодарность.
      Вот что дурь с людьми делает!
      — Ты чего? — осторожно спросил Сигизмунд.
      Он почти ожидал, что сейчас она в тон ему ответит: “Ничего”. Но юродивая девка только глядела на мокрое платье, расстелив на коленях и поглаживая пятна кончиками пальцев.
      Зрелище столь вопиющего безумия вдруг вывело Сигизмунда из себя. Он вырвал у нее рубаху. Девка потянулась было за дерюжкой, но осталась ни с чем. Только рот приоткрыла и проследила изумленным взглядом белесых глаз за исчезновением рубахи. Надо же, мол, — казалось, говорил этот взгляд, — только что была рубаха и на тебе! Ой, как же так?
      Хоть и был Сигизмунд перед девкой виноват, а тупость ее озлила его не на шутку. У всего же границы должны быть. Эта же девка границ воистину не ведает.
      Пошел на кухню и повесил девкину одежку на батарею — сушиться. А то с этой дурищи станется мокрое на себя напялить.
      Вспомнил о махровом халате. Поносила — и будет. Вернулся к тахте. Вытащил из-под девки тельняшку, выданную ей накануне. Девка на ней сидела. Знаками показал, чтоб на себя натянула. А халат чтоб гнала назад.
      И старые треники ей кинул. Ничего более подходящего в доме не водилось. Более подходящее Наталья забрала во время последнего набега. Набеги экс-супруги, как правило, опустошали и дом сигизмундов, и душу.
      Строго погрозил девке пальцем, чтоб не баловала, и вышел, прикрыв за собой дверь.
      Пошел готовить завтрак. На часах было восемь утра. Кобель, преданно сверливший Сигизмунду спину все то время, пока тот жарил яичницу, вдруг обернулся и забил хвостом по полу.
      На пороге кухни неслышно возникла девка. Она послушно натянула на себя треники и тельняшку. И то, и другое было ей узко. Она же, видать того не осознавая, еще поясом своим перетянулась. Поверх треников напялила свои вязаные чулки, которые скатались гармошкой. На тельняшке жирно поблескивала свастиками лунница.
      Сигизмунд едва не застонал. Хоть бы под тельняшку спрятала, паскуда!
      Паскуда поглядела на него исподлобья и, прокравшись вдоль стены, как таракан, примостилась на той же самой табуретке, где и в прошлый раз.
      Села — и как аршин проглотила. Замерла, вытянувшись.
      Сигизмунд проворчал:
      — Хоть бы рожу умыла…
      На неумытой девкиной роже появилось старательное выражение. Понять силилась, чего от нее требуют.
      Сигизмунд плюхнул перед ней кусок яичницы на тарелке и ломоть хлеба. Вилку давать не стал, памятуя о девкиной некультурности.
      Девка шумно принялась за еду. У Сигизмунда тут же пропал аппетит. Молча сидел напротив и смотрел. Взгляд то и дело переходил с лунницы на нечесаные девкины патлы. Наметанный глаз даже отсюда, с другого конца стола, провидел в этих патлах мириады гнид.
      Сигизмунд безмолвно постановил: девку — изгнать. Как только одежка ее высохнет — тотчас же и изгнать. Вместе с лунницей, вшами и юродством. И к бесу охтинского выродка. Не богадельня здесь и не филиал Пряжки.
      Пускай государство, мать его ети, и городская администрация, мать ее туда же, о дурковатой и заботятся. Само оно, государство, девку породило, пускай само и расхлебывает.
      И то правда, ярился Сигизмунд, вспоминая сытые рожи, толкущие по “ящику” дерьмо в ступе, в этой стране кто угодно психом станет. Он, Сигизмунд, из последних сил держится. Только чудо его и держит. Причем, у самой черты.
      В общем — всё, решено. Как высохнет рубаха — девку в три шеи.
      А та, слопав свое, жадно покосилась на сигизмундову порцию. Голодна, видать. Сигизмунд, который еле поковырял яичницу, пихнул ей свою тарелку: жри, мол. Она благодарно заглотила.
      Сделал кофе — себе и девке. Нормальный ночью весь высосал. Одна “растворюха” осталась. Девка смотрела, как он сахар накладывает, потом размешивает — бряк, бряк… Взгляд белесых глаз — будто у козы: любопытствующий и в то же время пустой-пустой. Без единой мысли. Одно голое удивление.
      Озорства ради Сигизмунд щедро зачерпнул ложкой сахар и в рот девке неожиданно сунул. Благо рот приоткрыт был. Сперва отпрянула, а после распробовала, видать. Изумилась — сил нет. Осмелела. Пальцем в сахарницу полезла, вмиг обнаглев. Сигизмунд по руке ее шлепнул — не балуй.
      Девка не очень-то и смутилась. Почесала под столом ногу об ногу, как муха. К чашке мордой потянулась, стала обнюхивать. Сигизмунд взял чашку, демонстративно отпил: дескать, кофе вот таким макаром пьют.
      Подражая Сигизмунду, девка тоже взяла чашку двумя пальцами, смешно оттопырив мизинец. Поднесла к губам и шумно втянула. Сигизмунд не выдержал — прыснул.
      Зря он это сделал. Забыл, что с ненормальной дело имеет. Девка тотчас же глупо заржала, фыркнув кофе, — полный рот успела набрать. Тельняшку облила. Сигизмунд обиделся. Хоть и старая тельняшка, но все же… Не любил Сигизмунд, когда к его вещам без должного пиетета относились. С Натальей в прежнее время постоянно из-за этого ссорился.
      Девка, видать, просекла, что облажалась. Струсила. Сказала что-то виновато. Сигизмунд рукой махнул: ладно уж… Она еще что-то сказала, настойчивее. И показала, что отстирать желает. Руками потерла.
      Сигизмунд в ответ продемонстрировал ей кукиш. Не поняла. Это уже форменный конец света. Перед самым Армагеддоном, говорят, появятся такие… которые даже кукиша не просекают.
      Продолжая опыт, Сигизмунд на пробу хлопнул кулаком по столу. Девка сжалась. Ага, это, кажется, доходит! Конец света временно откладывался. Сигизмунд вздохнул с облегчением. Он все больше склонялся к мысли, что девка вовсе не обторчанная. Что-то другое мешало ей быть полноценной гражданкой Российской Федерации. И даже не полное незнание языка коренного населения.
      Что-то иное…
      Либо у девки не все дома. Либо…
      Ладно, зайдем с другой стороны. Сигизмунд встал, сходил в комнату, где устроил девку, и принес сумку, найденную кобелем. Отметил попутно, что халат лежал аккуратно сложенный. Угодить ему старалась девка, не иначе. Уважает!
      Подложил сумку-планшет ей под нос.
      — Что это?
      И снова кулаком ударил по столу. Чтобы дурить не вздумала.
      Она пугливо втянула голову в плечи. Сигизмунд сказал наставительно:
      — То-то.
      И встал споласкивать чашки.
      Умалишенная незаметно оказалась рядом. Бесшумно подкралась в своих чулках. Тронула за плечо. Сигизмунд непроизвольно вздрогнул. Запоздало подумал про опрометчиво оставленный на столе нож. Обыкновенный, кухонный… тупой, конечно. Сунет под ребро, если сил достанет… Тупой-то еще хуже. Тупой потроха порвет. Бо-ольно будет…
      Однако юродивая убийства в мыслях не держала. Протягивала ему планшет и что-то втолковывала. Сигизмунд удивленно посмотрел на нее. Она развернула планшет, расправила края, растянула их, и вдруг Сигизмунд увидел: никакой это не планшет. Это ведро. Кожаное.
      А девка, что-то жарко лопоча, принялась втолковывать Сигизмунду, как неразумному: так, мол, и так, и вот так, мол…
      Потеснила его у крана и поднесла край ведра к струе воды. Набрала, показала. Ведро, к удивлению Сигизмунда, воду держало.
      Сигизмунд поймал себя на том, что глядит на ведро, подобно девке, — тупо вылупив глаза. Сердито согнал с лица дурацкое выражение. А юродивая вдруг засмеялась. Медленно вылила воду в раковину. Протянула Сигизмунду ведро. Он отдернул руку и покачал головой, но она настойчиво продолжала совать ему ведро и при этом что-то говорила и говорила. Ну ладно, ладно. Сигизмунд взял ведро и повесил на крюк рядом с половником. Добилась своего? С психами лучше не спорить. Не стоит сворачивать с извилистой тропы ее транса…
      Девка тяжело перевела дыхание. Будто работу великую свершила.
      Потом легонько дернула его за рукав и знаками показала, что еще кофе хочет.
      Вознаграждения, стало быть, требует за аттракцион.
      Сигизмунд выдал ей чашку. Указал на сахарницу, на чайник. Она радостно закивала. Сигизмунд кивнул в ответ: дерзай, мол — и вернулся к посуде.
      Девка завозилась, с энтузиазмом забулькала чайником. Ишь, освоилась.
      Гнать, гнать в три шеи. С лунницей, вшами и юродством. Сейчас кофе насосется — и гнать.
 

* * *

 
      Следующие два часа Сигизмунд отдал полоумной девке на откуп. Сидел и наблюдал, как она перемещается от предмета к предмету. Берет в руки чашки, подносит к глазам, вертит, ставит на место. Трогает кофемолку. Безуспешно пытается открыть холодильник. Сигизмунд потехи ради помог ей. Она увидела снег и поразилась. Господи, какая же мать такое диво породила? И в каком таежном тупике…
      А что, может и правда. Были же староверы, просидели в тайге полвека. В стране война была, Великая Отечественная, а они и не ведали. Потом открыли их, как Колумб Америку, а они взяли и перемерли. К микробам нынешним неприспособленные оказались.
      Сигизмунд покосился на девку. Предположим, полвека назад, спасаясь от советской оккупации, ушли в дремучие леса девкины предки. Выкопали там землянку… Нет, две землянки. Одну для жизни и размножения, другую для того, чтоб золото-брильянты хранить.
      В первой землянке, когда черед пришел, выродили девку. Во второй лунницу сберегли. В урочный час соединили одно с другим и прочь отослали…
      Гипотеза была, что называется, от балды. Но объясняла многое.
      Думаем дальше. Ду-умаем…
      …И отправилась девка с лунницей в путь-дорогу, прочь от отеческой землянки, в люди. Будучи сызмальства к лесам привычной, границы новоявленные девка миновала с легкостью. Небось, и собаки пограничные, мухтары героические, девкин след не брали — за свою держали.
      Попав же в Питер, по дурости да по неопытности оказалась девка на Охте…
      В тумане неопределенности с готовностью проступила омерзительная харя охтинского изверга.
      Нет, попробуем без Охты…
      И связалась наша девка с торчками. Однако лунницу золотую каким-то образом уберегла. Сама же — увы! — не убереглась…
      А может, и уберегаться не надо было. Дал кто-нибудь по доброте пайку “кислоты” — и готово. Много ли дикой девке потребно, чтобы крышей съехать?
      Нет, слишком уж шаткая гипотеза. Не верится.
      Вернемся к изначальной ситуации. В одной землянке девка произрастает, в другой — золото-брильянты хранятся. Лишенная надлежащего медицинского пригляда — прививки там, детское дошкольное учреждение — выросла девка умственно неполноценной. Родичи ее, лесные братья, того и не заметили. Сами, небось, такие же.
      И вот в один прекрасный день прокралась девка в Землянку Номер Два, изъяла оттуда самый блестящий предмет и сбёгла, томимая неведомым зовом.
      Дальше — см. предыдущую гипотезу. До появления в граде святого Петра.
      Затем следуют бессвязные приключения дикой девки в Санкт-Петербурге, вплоть до вчерашнего вечера, когда занесло ее в здешний двор. А тут, как на грех, оказалась юродивая свидетельницей акта бессмысленного вандализма — покражи мусорного бака. От ужаса сама не своя, стремясь сокрыться от душераздирающего зрелища, выломила нечаянно хлипкий запор на двери сигизмундова гаража. В коем и затаилась.
      В данном случае наличествует жертва исторических процессов, которым нет дела до страданий конкретной личности. В частности — личности бедной полоумной девки, которую родичи, не спросясь, выродили посреди глухого леса, а цивилизованные собратья лишили последнего рассудка, сперев на ее глазах переполненный мусорный бак.
      Но если девка в этой истории была лишь сторонним наблюдателем, то никакого охтинского хвоста на ней не висит. Вряд ли охтинцы дали бы ей уйти за здорово живешь. С такой-то добычей. Сто раз весь двор прошерстили бы вдоль и поперек. Не нашли бы сразу — оцепили бы весь район, караулили до посинения. И всяк уж не допустили бы, чтобы он, Сигизмунд, в эту историю влез. На хрен им лишние?
      Логично? Логично. А раз так — то развешивание объявлений было сущим идиотизмом. Погорячились вы, Сигизмунд Борисович, перетрусили, панике поддались… Да-с.
      И вообще многое из содеянного ночью теперь, при свете дня, начало казаться Сигизмунду совершеннейшим безумием. Один охтинский монстр чего стоит! Спать по ночам надо, а не дурью маяться.
      Однако же и последняя версия не без изъяна. Имеет два больших “но”. Очень больших.
      Она решительно никак не объясняет загадочного появления кучи песка на месте баков.
      И кроме того, не имеется ни одного факта, который свидетельствовал бы в пользу данной версии.
      Разве что смутное, ничем не подтвержденное ощущение. Интуиция. Девка-то явно не городская…
      Но и не в землянке, скорее всего, выросла. Сигизмунду как-то пришлось беседовать в электричке с одним дедком. Тот партизанил на Псковщине. Дедок рассказывал, что все они бледные в прозелень ходили. Это, говорил дедок, оттого, что в землянках хоронились. Земля — она все соки из человека забирает. И раненые в землянках долго мучились. Так-то вот.
      А у девки вон, цвет лица какой здоровый. Да и вообще в Питере таких щек по осени не встретишь. А кто из холеных баб по соляриям шляется, у тех загар ненатуральный, за версту видно.
      Нет, версия с землянкой отпадает.
      А кто мешал диковатой девкиной родне избу поставить? Советская власть? Староверам в таежном тупике она избы срубить почему-то не помешала…
      Нет, гнать, гнать и гнать. Хватит идиотизмом страдать. Других забот, что ли, нет?
      А ежели все-таки тянется за девкой криминальный хвост? А ну как нагрянут к нему по объявлению? Сигизмунд клял себя сейчас за эти объявления! Явятся — а золота-то и нет! А то и без объявления нагрянут. Может, с самого начала следили. Может быть, верные боевики уже едут сюда…
      С другой стороны, золото с таким же успехом может оказаться “чистым”. Тогда что получается? Собственной рукой выпроводить из дома светлое безбедное будущее? Ибо носит полоумная дура на шее золотой залог этого самого светлого будущего.
      Может, права Наталья, утверждая, что у него, у Сигизмунда, потрясающий дар — деньги от себя отваживать?
      Мысли бестолково теснились в голове, мешая друг другу.
      Нет, хватит! Как только платье высохнет — соблазны в себе побороть, золотую лунницу девке за ворот опустить, чтобы не отсвечивала. Куртку дать. Старую. Все равно выбрасывать. Джинсы — натальины старые — дать! И — вон! И чтоб ноги!..
      …Так просто — “и вон”?
      Вздохнув, Сигизмунд встал и направился в ту комнату, где стояли компьютер и диван. В жилую. Он кабинетом ее называл.
      Выдвинул ящик письменного стола. Завздыхал. Две пятидесятитысячных вынул — старыми купюрами. Рыжими. Те, к которым сейчас уже с подозрением относятся. На свет всегда их смотрят, пальцами трут. Чеченцы в свое время эти “полтинники” ловко подделывать насобачились.
      Непоследовательны вы, Сигизмунд Борисович. Ох, непоследовательны!
      Взял купюры. Назад, на кухню, вернулся.
      Девка неподвижно сидела боком на подоконнике. В окно тупо глядела, на двор. На детский сад. На Софью Петровну с пудельком. Софья Петровна топала к помойке — ведро выносить. Пуделек благовоспитанно трусил следом.
      На ворон смотрела. На машины, что во дворе стояли. На серое скучное небо. На праздничный золотой крест Казанского собора, вознесенный над крышами.
      Взгляд у девки был неподвижный, как у кошки, сидящей в форточке. Белесые козьи глаза тупо и равнодушно пялились на утро Великого Города.
      “Жениться на ней, что ли?” — подумалось вдруг ни с того ни с сего.
      Сигизмунд пронес руку мимо девки и пощупал рубаху, висевшую на батарее. Высохла. Он сдернул ее. Девка недоуменно обернулась.
      Сигизмунд потряс рубахой. Потыкал пальцем то в себя, то в девку и неожиданно для самого себя выдал:
      — Ты — одевать! — И добавил: — Двала!
      Девка взяла залинявшую рубаху, приложила к себе, явно гордясь, и ушла выполнять приказ. Ступала она очень осторожно, как отметил Сигизмунд и, подобно муравью, пользовалась раз и навсегда выверенным маршрутом. В полной безопасности же мнила себя, видать, лишь на тахте.
      Черт! Тахта! Вши! Изверг этот охтинский, мать его ети!
      И тут Сигизмунд вспомнил о том, что зловредный кобель обувку девкину сгрыз. О Господи! Сигизмунд взял стремянку и полез на антресоли — искать старые резиновые сапоги Натальи. Вроде, завалялись. Кажется, на антресолях Наталья еще не шарила.
      Сапоги сыскались. И даже не дырявые.
      Пока Сигизмунд торчал на стремянке, девка выбралась из комнаты. Замерла. По всему было видно, лихорадочно соображает про себя — как надлежит отнестись к увиденному. Сообразила — спряталась назад и дверь затворила. Ну, полная клиника!
      Сигизмунд спустился на пол и убрал стремянку. Крикнул:
      — Двала! Иди сюда!
      Дура, вроде, поняла. Высунулась. Удостоверилась, что стремянки нет. Осторожно выбралась в коридор.
      Сигизмунд показал ей сапоги.
      — Примерь.
      Она плюхнулась прямо на пол и, ухватив сапог обеими руками, принялась натягивать. Сапог оказался великоват. Сигизмунд убедился в этом, прощупав носок пальцем.
      — Ничего, — сказал он, — мы стелечку положим…
      Юродивая девка вцепилась во второй сапог — видать, боялась, что лишат ее роскоши.
      Сигизмунд оставил ее тешиться с обновой и вытащил полиэтиленовый мешок, куда обычно складывал шерсть, вычесанную из кобеля. Эту шерсть он напихивал в обувь, там она сваливалась и превращалась в превосходные теплые стельки.
      С мешком кобелиной шерсти Сигизмунд направился к юродивой. Невзирая на сопротивление, решительно сдернул с ее ноги сапог и вложил в него шерсть. Примял и расправил, чтобы не было комков. Та же операция была проделана и со вторым сапогом.
      Юродивая прижала вновь обретенные сокровища к груди и немного покачала их, как младенца.
      Сигизмунд постучал себя пальцем по голове и принес теплые зимние брюки. Старые. Они были ему узковаты — располнел за последние годы. А выбросить как-то жаль.
      Понудил девку натянуть брюки. Это далось большим трудом. Девка сперва не хотела понимать. Потом не хотела надевать.
      Тогда Сигизмунд прибег к последнему средству: слегка съездил ее по уху и показал на брюки. Девка споро схватила брюки и потопала к спасительной тахте.
      Вернулась в сигизмундовых брюках. Видно было, что грубым обращением обижена. Мужские брюки висели на ней мешком. Сойдет. Чай не на прием к британскому послу отправляется.
      Сигизмунд снял с вешалки старую куртку. Проверил карманы. Нашел старый желудь. Оставил желудь девке во владение.
      Расправив полы, надвинулся курткой на юродивую. Та в ужасе попятилась. Споткнулась. Села на пол. Заставил ее встать и насильно облачил. Лунница блестела в распахе куртки.
      Показал пальцем на сапоги — чтоб одела. Это девка выполнила с удовольствием.
      Сунув руку в карман, Сигизмунд извлек две купюры по пятьдесят тысяч. Повертел ими перед девкой. Пошуршал. Она вытянула шею, восторгаясь. Сигизмунд поспешно отстранился, держась подальше от вшивых волос.
      Со значением потыкал пальцем в купюры.
      — Вот, девка, — сказал он, — деньги. Хватит на первое время. Если сходу на дурь не изведешь…
      И сунул ей в карман куртки. Она посмотрела на карман с удивленным видом.
      И почему-то ощутил вдруг Сигизмунд, что никакая девка не наркоманка. Вдруг внятно ему это стало, а почему и как — не уловить. Он даже и вдаваться в это не стал.
      Девка потопталась на месте, явно не зная, чего от нее ждут.
      А Сигизмунд никак не мог решиться выпроводить юродивую. Никак не верилось ему, что вот сейчас за ней закроется дверь, что уйдет она и унесет под старой курткой такую силищу золота.
      И тут… Он вспомнил!
      Сигизмунд кинулся в комнату, где ночевала полоумная, пошарил в тумбе и вытащил одну бесполезную вещь — знакомый из-за границы привез. “Коблевладельцу”, как он выразился.
      Это был собачий ошейник. Да не простой, а с батарейками. По всему ошейнику шли лампочки, зеленые и красные. Когда ошейник замыкали на кобеле и включали, лампочки начинали мигать. Смекалистые буржуи предназначали сие устройство для ловли юркой черной псины в темном дворе.
      На кобеле ошейник не прижился — тот норовил его снять. Яростно валялся в нем на земле. И, выводимый на прогулку, упирался.
      Так что ошейник бесполезно валялся в тумбе.
      Теперь ему предстояло сослужить Сигизмунду добрую службу. Бедная корейская безделка даже не подозревала о том, какая великая судьба ей уготована.
      Сигизмунд вынес ошейник в коридор. Предъявил юродивой, потом замкнул и включил. Дивная вещь произвела на утлое воображение девки сокрушительное впечатление. Ее глаза забегали, следя за мигающими лампочками. Она приоткрыла рот и дернула рукой, как бы устремляясь к явленному ей волшебству.
      — Нравится? — спросил Сигизмунд.
      Она перевела взгляд на него и снова уставилась на лампочки, не в силах оторваться от их мерцания.
      Когда Сигизмунд выключил огоньки, на лице юродивой проступило выражение растерянности и обиды. Он поспешил включить лампочки, и девка снова засияла и даже засмеялась тихонько.
      Держа в одной руке ошейник, другой рукой Сигизмунд показал на лунницу. Юродивая перевела взгляд на лунницу и заколебалась. Потом снова посмотрела на ошейник. Сигизмунд для убедительности встряхнул ошейником. Лампочки равнодушно мигали.
      Девка вздохнула, поднесла руки к шее и решительно потянула лунницу через голову. Сигизмунд затаил дыхание. Сняла! Он надел ей на шею ошейник — подошел. Все-таки не обманул его глазомер. Снял. Показал, как застегивается. Заставил повторить. С пятой попытки ей это удалось.
      Потом Сигизмунд с заговорщическим видом приложил палец к губам, выключил лампочки и тщательно застегнул на девке куртку. Мол, береги и чужим людям не показывай.
      Полоумная закивала. Поняла. Приложила ладони к горлу, как бы оберегая драгоценный ошейник.
      Сигизмунд подтолкнул ее к двери. Отпер. Она еще раз оглянулась и вышла за порог.
      Сигизмунд остался в дверях, покачивая лунницу в руке. Вот так просто. Счастья всем даром. И никто не ушел обиженный. Печально и просто мы бросились с моста, а баржа с дровами…
      …Девка уже миновала два лестничных пролета…
      …плыла между нами…
      — Стой! — заорал Сигизмунд…
      …И бросился ее догонять.
      Она подняла голову и посмотрела на него снизу вверх. Испугалась чего-то. Дернулась к стене.
      Прыгая через ступеньки, он настиг ее. Схватил за руку, будто клещами. И поволок наверх.
      Она цеплялась за перила, за крашеную стену. И всё молчком.
      Сигизмунд зашвырнул ее в квартиру и со страшным грохотом захлопнул железную дверь.
      Дюжая нордическая девка болталась в его руках, как тряпичная кукла. В ее бесцветных глазах плескал ужас.
      Сигизмунд шарахнул ее об угол и начал орать. Она еще оползала на пол, а он уже надрывался.
      — Ты что, блядь, ебанулась?! Ты что ж такое творишь? Полкило золота за… за… Дай сюда!
      Протянул руку, сорвал ошейник, изломал и стал топтать. У нее тряслись губы, но пошевелиться она не смела.
      А Сигизмунд топтал и топтал проклятый ошейник и хрипло, утробно надсаживался.
      — Хули ж ты, падла?!. Издеваться?!. С тобой, сукой, как с человеком, а ты!.. Ты что, блядь, шуток не понимаешь? Вконец охуела? На хера же так-то!.. На хера!!!
      Швырнул лунницу на пол, девке под ноги. Она, всхлипывая, подобрала ноги под себя. Не глядя, пальцами, нащупала лунницу и потащила к себе за ремешок.
      Сигизмунд в ярости огляделся. Ближе всего к нему оказалась вешалка. Метнулся к ней. Схватился за куртку. Рванул. Сорвал. Бросил. Схватился сразу за две, рванул. Повалил всю вешалку. Погребенный в ворохе одежды, со страшным матом прорвался на волю. Своротил стремянку. Тяжелые челюсти стремянки сомкнулись на щиколотке Сигизмунда. Заорав от боли, прыгая на одной ноге, последним усилием сорвал со стены огромный глянцевый календарь с видами Гавайев и разодрал его в клочья.
      — Что ж ты, гадина… — совсем тихо сказал Сигизмунд, в бессилии опускаясь на пол напротив девки.
      Осмелев, девка шумно всхлипнула.
      Щиколотка у Сигизмунда болела невыносимо. Синяк будет! Не вставая на ноги, он подполз к девке по полу. За Сигизмундом, зацепившись, волочился ватник — для грязных работ.
      Подобравшись к девке, Сигизмунд мгновение яростно смотрел на ненавистную зареванную харю, затем силком разжал девке пальцы, едва не сломав, и отобрал лунницу. Провел пальцем по золотым свастикам. А потом, разом решившись, с силой, едва не оборвав ремешок, надел девке ее собственность на шею.
      После чего откинул голову к стене и закрыл глаза. На душе было пусто-пусто.
      Слышал, как девка отползла от него, потом поднялась на ноги и тихо убралась на знакомую тахту.
      Пришел кобель. Обнюхал разгром. Подобрался к хозяину и стремительно вылизал ему лицо. Сигизмунд опустил руку на песий загривок и сильно сжал. Пес недовольно рыкнул. Сигизмунд поднялся, прихрамывая, подошел к девкиной комнате, распахнул дверь. Девка сидела на тахте, забившись в угол.
      Сказал с тихой яростью:
      — Здесь останешься.
 

* * *

 
      В половину девятого включился магнитофон.
      Над павшей вешалкой, над сваленными в беспорядке куртками, над поверженной стремянкой, над клочьями Гавайев, над непринужденно чухающимся кобелем, — над всем этим разгромом жизнерадостно понеслось:
 
А я купил советский кондом.
И ты купил советский кондом.
Мы их склеим к херу хер
И получим монгольфьер.
Советский кондом!
 
      Магнитофон был с таймером и являлся важным элементом утренней побудки. Каждое утро он исправно будил хозяина чем-нибудь этаким. Таким образом Сигизмунд пытался формировать новое настроение на целый день. Это было его собственное изобретение, и Сигизмунд им очень гордился.
      Вчера вечером, перед тем, как идти гулять с кобелем, Сигизмунд долго возился, отыскивая на кассете эту песню. Песня принадлежала Мурру — любимому барду Сигизмунда.
      Мурр не любил, когда его называли “бардом”. Мурр вообще мало что любил, кроме собственного творчества. Сигизмунду тоже не нравилось это бессмысленно слово — “бард”, но другого подобрать не мог. Как бы то ни было, а то, что порождал Мурр, Сигизмунду сильно нравилось. И тощий и злобный Мурр нравился. Кроме того, они были ровесниками. Наверное, поэтому с самого момента знакомства между ними установилось взаимопонимание.
      Время от времени Мурр забредал к Сигизмунду посидеть-позлобиться. Сигизмунд же меценатствовал по мелочи.
      Вот и вчера к вечеру, предвидя, что утро будет серое да скучное, разностальгировался по ушедшей эпохе и зарядил таймерный кассетник старой, еще горбачевских времен, песней. Оба они с Мурром были тогда помоложе и смотрели в собственное будущее куда оптимистичнее. У Сигизмунда еще не иссякла надежда сменить тараканов на более пристойный бизнес, а Мурра еще не окончательно вытеснила бездарная попса, туго набившая эстраду. Будто тараканы. Те иногда — по неведомым причинам — во множестве набиваются в звонки, под выключатели и в прочие странные места. Так и тянуло сделать ш-ш-шик!.. И это тоже странно роднило Мурра с Сигизмундом.
 
Я купил билет на видак.
И ты купил билет на видак.
Посмотрели — прихуели,
В джинсах дырка — встал елдак.
Вот это видак!
 
      И видеосалоны уже канули — а хороший был бизнес… Тесные конуры, подставка на высокой штанге, телевизор, вознесенный над головами, как скворечник. В расплывающемся синюшном или розоватом экране — размытая копия фильма. Гнусаво бубнит переводчик, известный как “король русского полипа”. Звука почти не разобрать. Что копия ворованная — видать даже по морде льва, разевающего пасть перед началом титров… Десять-пятнадцать зрителей, выворачивающих шеи… И дебильные Том и Джерри, скачущие перед фильмом, — советская традиция “киножурналов”. Все радуются: свобода, бля, перестройка! Во чего вместо “Ленинградской кинохроники” гоняют!
      И ведь ушло, ушло в прошлое — а казалось, было лишь вчера!
 
Я купил “Пирамида” штаны,
И ты купил “Пирамида” штаны…
 
      — Сингва, — прозвучал гундосый девкин голос.
      Как была, в куртке, девка выбралась из “своей” комнаты. Распухшая от слез белесая морда обратилась к Сигизмунду. Певца искала, не иначе. Дура.
      — Уйди! — зарычал Сигизмунд, бессильно колотя кулаком по полу. Проходит жизнь, проходит, утекает между пальцев! На что извел золотые годы! На тараканов! На говно променял…
      Девка продолжала стоять и моргать.
      — Сингва, — еще раз повторила девка. Будто слабоумному.
      Сигизмунд сорвал с ноги тапок и запустил в девку. Попал. Девка безмолвно канула в комнате. Так тебе!..
 
Я купил клея “Момент”.
И ты купил клея “Момент”…
 
      Иные вон сколько всего себе нажили. На иномарках раскатывают. Икрой красной рыгают. И жены их не бросают. Держатся за них обеими руками. На Гавайях, небось, отдыхают. Кокосы пьют и гаитянок трахают. “Баунти” жрут, райское наслаждение… А начинали ведь вместе…
      А он, Сигизмунд, поутру среди говна лежит. Вот, юродивую подобрал. Федор Михалыч Достоевский, бля.
      Пакостный кобель кожаную перчатку из кармана куртки схитил. Жевать залег. Сигизмунд заметил, отобрал. Кобеля по бородатой морде перчаткой огрел.
 
Мы стоим к плечу плечо.
Что бы склеить нам еще
Клеем “Момент”?
 
      Красная пелена ярости застлала глаза. Во рту аж кисло стало. Сигизмунд подскочил к магнитофону, схватил его, поднял над головой и с размаху шарахнул об пол. Во все стороны полетели детали.
      Воцарилась тишина. И сразу стало легче. Будто отпустило что-то. Сигизмунд перевел дыхание.
      Ну все, хватит. Поднялся, к девке пошел. Полоумная кулем сидела на тахте. Глядела настороженно, исподлобья.
      И лунницу свою — как нарочно! — поверх дареной куртки пустила.
      Стараясь не глядеть на золото, Сигизмунд сказал зло:
      — Здесь жить будешь. Тут. Пока не определимся…
      И пальцем под ноги себе потыкал.
      Дура сжалась. Не поняла.
      — Ну что, так и будешь в куртке париться? — неприязненно спросил он.
      Юродивая молчала. Он потянул куртку двумя пальцами за рукав, потряс, показывая — снимай, мол. У девки на морде молящее выражение появилось. Скуксилась. Видать, решила, что отбирают у нее дорогой подарочек.
      Сигизмунд зарычал, сорвал с нее куртку и хотел отбросить в угол, но полоумная вцепилась намертво. Он отпихнул девку и сделал по-своему. Та басовито заревела.
      Сигизмунд повернулся к ней спиной. Обеими руками вытащил из комода тяжелый ящик. Наталья упихивала туда барахло, которое так и прело, невостребованное годами. Сигизмунд, не глядя, схватил охапку каких-то кальсон, застиранных футболок, поеденных молью джемперов, курточек кооперативного пошива — и швырнул в девку.
      Прошипел:
      — Подавись!
      И вышел, сильно хлопнув за собой дверью.
 

* * *

 
      Ощущая в себе странное спокойствие и легкость, собрал клочья Гавайев и отправил их в помойное ведро. Водрузил на место вешалку. Поставил стремянку. Повесил куртки и шапки. В коридоре сразу стал просторно.
      И вспомнилось, почему, собственно, появились в коридоре эти пошлые Гавайи. Во время последнего визита экс-супруги Сигизмунд запустил в нее эклером. Наталья увернулась. Осталось жирное пятно на обоях. Сегодня же надо будет купить какую-нибудь лабуду с кошками или гейшами и налепить туда.
      Да, лабуду купить. Это непременно. И еще жратвы. И водки. Сигизмунд вдруг остро ощутил, насколько ему это сегодня надо — выпить водки. Только не сейчас. К вечеру.
      Интересно, спит девка когда-нибудь?
      И тут — чует она, что ли, что об ней мысли? — дверь тихо приоткрылась, и в проеме появилась юродивая. Держала цветастую юбку с оборками апельсинового цвета — пошив молдаванских умельцев. Продавались такие на рынках в начале девяностых. Или в конце восьмидесятых?..
      Потряхивая оборками и шмыгая носом, девка вымолвила что-то проникновенное и снова скрылась.
      Сигизмунду вдруг стало страшновато. Он подошел к зеркалу, посмотрел себе в глаза. Произнес назидательно:
      — Ты всегда, бля, в ответе за тех, блин, кого приручил… мудила грешный!
      Попытался улыбнуться.
      Но из глаз человека, что таращился на Сигизмунда из зеркала, неудержимо рвался ужас.

      Зазвонил телефон. Сигизмунд похолодел. В это время суток обычно названивает экс-супруга Наталья. Залавливает. Раньше в офисе его ловила, но потом там номер поменялся. Нового Сигизмунд благоразумно сообщать ей не стал.
      Наталья! У нее же ключи от квартиры. О Господи, только не это! Мозг лихорадочно перебирал варианты. Поменять замки, а по телефону сказать, что болен гриппом. Нет, желтухой. Инфекционным гепатитом. Тогда и замки можно пока что не менять. Нет, лучше оспой.
      Оспой — не поверит…
      А, ветрянкой! Мол, в детстве не переболел… Нет, лучше желтухой.
      Так ведь с нее станется, с Натальи-то, нацепить маску и приехать его спасать. И нервы заодно ему мотать. И на палочку их наматывать. Вытягивать и наматывать, вытягивать и наматывать…
      Какая еще вредная болезнь есть? Корь? Коклюш? Может, холера? Не поверит.
      Грипп! Страшнейший!!! Все время чихаю-кашляю, чихаю-кашляю…
      Телефон все звонил и звонил. Блин, давно надо было поставить аппарат с АОНом и черным списком, а не жмотиться.
      Сигизмунд умирающе просипел в трубку:
      — Слушаю…
      — Гоша? — послышался в трубке обеспокоенный голос.
      Мать! Этого еще не хватало!
      — Да. — Сигизмунд придал голосу капризно-недовольное выражение. — Что ты звонишь так рано?
      — А ты что, спал?
      — Да, — лаконично соврал Сигизмунд.
      — Совсем нас позабыл, не звонишь, — завела мать. — Ну, как ты там?
      — Нормально.
      — Деньги-то есть? Не голодаешь?
      — Да, есть.
      — А то ведь вы с Натальей-то разошлись! — Тоже мне, новость! — Тебя и покормить-то некому…
      — Меня и Наташка не больно-то кормила, — угрюмо сказал Сигизмунд.
      — Да уж, — закручинилась мать. — Кто как не мать… А ты не ценишь…
      — Ой, ну хватит… Как у вас-то дела? Что новенького?
      — Да что у нас, стариков, новенького? Это у вас, у молодых…
      Сигизмунд никак не отреагировал.
      Слышно было, как возится в комнате безумная девка.
      — А? — переспросил он.
      — Я говорю, как Ярик? — повторила мать.
      — А? Кто?.. А, нормально.
      Яриком — Ярополком — звали сигизмундова сына. Ему было пять лет. Жил он, естественно, с Натальей.
      — Что-то голос у тебя грустный, — заметила мать. — Ничего не случилось?
      — Не-ет, — с деланным удивлением сказал Сигизмунд, — всё путем.
      — Ты что, там не один?
      — Один, — легко соврал Сигизмунд.
      — Мы тут с отцом хотели к тебе заехать. Завтра тут будем неподалеку…
      Сигизмунд мысленно застонал. “Неподалеку” — это они в собес собралась, не иначе.
      Уже второй год отец доказывает, что всю блокаду просидел в осажденном Ленинграде. В собесе не верили, требовали бумаг. В то, что бумаги в войну сгорели, — в то верили охотно. Но ничего поделать не могли. И требовали бумаг.
      Время от времени отец находил какой-нибудь клочок, имеющий косвенное отношение, и ехал с ним в собес. Клочок приобщали, но все равно не верили. Требовали еще. Отец не терял надежды, что критическая масса клочков в какой-то миг переродится в абстрактные льготы, о коих многословно распинаются жирные рожи по “ящику”.
      Сигизмунд устал его разубеждать. После каждого такого похода отец долго пил корвалол, а мать по телефону сообщала Сигизмунду подробности. Подробности всегда были омерзительны. Сигизмунд выслушивал, постепенно впадая в человеконенавистничество.
      Так и подкрадывается старость, думалось в такие дни.
      — А я тебе носки вяжу, — сообщила мать.
      За стеной девка что-то с грохотом уронила.
      — Я сам к вам заеду, — торопливо сказал Сигизмунд. — На выходных. Пока…
      И собрался было положить трубку.
      — Погоди-ка, Гоша, — сказала мать.
      Сигизмунд снова поднес трубку к уху.
      — Ну, что еще? Я опаздываю.
      — Как песик? — спросила мать. — Глазки перестали гноиться?
      — Уже давно, — сказал Сигизмунд. И снова попытался положить трубку.
      — Гоша, — строго спросила мать, — ты налоги ВСЕ платишь?
      — Что? Какие налоги?
      — Ты, Гошка, гляди. Сейчас такая налоговая полиция. Глазом моргнуть не успеешь… А отвечать за все тебе придется.
      Мать очень гордилась тем, что ее сын — генеральный директор.
      С другой стороны — об этом она не уставала твердить — ее материнское сердце всё изболелось. Ведь каждый день сообщают: такого-то генерального директора застрелили, такого-то — взорвали… Да еще указы эти строгие…
      — Ты смотри, Гошка, — ворковала мать, — смотри. Сейчас люди совсем совесть потеряли. Как бы тобой не прикрылись, не обманули. Вон, как хитрят… Вчера в “Телеслужбе безопасности”…
      — Мама! — в отчаянии сказал Сигизмунд. — Я опаздываю!
      — Я тебе дело говорю! — рассердилась мать. — Это раньше была налоговая инспекция, а теперь — полиция. Это другое. Изобьют ни за что, а потом еще и посадят. По телевизору…
      — Ну все, все, — сказал Сигизмунд. — Пока.
      И положил трубку.
      Настроение испортилось вконец.
      Мать удивительно ловко в кратчайшие сроки надавила на все больные мозоли Сигизмунда. Наталья, собес, “Телеслужба безопасности”, налоговая инспекция-полиция…
      Налоги, по глубочайшему убеждению Сигизмунда, уходили на прокорм разной ненасытной жирной сволочи. Более же всего Сигизмунда бесили репортажи о заседании Думы. Вид то дремлющих, то дерущихся “избранников” вызывал у Сигизмунда дичайшее раздражение.
      Вспоминался какой-то древний китайский царь или император, хрен его разберет, — он всех придворных в говне перетопил. Умный был человек, светлая голова, ничего не скажешь. Да и вообще, китайцы — великий народ. Вон, стену какую построили…
      Сигизмунд твердо знал: если бы Президент отдал приказ утопить нынешних толсторылых чинуш в вышеозначенном субстрате, он, Сигизмунд, за такого Президента последнюю каплю крови бы отдал.
      И за мэра бы отдал, если бы мэр собесовских бюрократических гадин на площади повесил. На Сенной. Или где там Федор Михалыча бесноватого расстреливали? Перед ТЮЗом им.Брянцева? Тоже хорошее место.
      Только не бывает такого. Потому что не бывает никогда.
      Тяжко на свете жить, ох, тяжко.
      Сигизмунд перевел дыхание. Снова взял телефон и набрал номер своего офиса. Светочка была уже на месте. Она всегда приходила рано.
      С бухгалтером Сигизмунду повезло. Светочка свое дело знала туго, а в другие дела не совалась. За это он регулярно платил ей зарплату и два раза в год выдавал премиальные. Светочка работала на Сигизмунда в “Новой Победе”. Потом у них был перерыв в совместной деятельности. Организуя фирму “Морена”, Сигизмунд вспомнил о Светочке и позвонил ей. Оказалось, что ей нужна работа.
      — Светлана? Это Морж. Ты сегодня на работе?
      Глупый вопрос. Конечно, она на работе.
      — Да, — ответила Светочка.
      — Я сегодня не приду, — сказал Сигизмунд. — Завтра, наверное, тоже.
      — Что отвечать, если позвонят? — деловито спросила Светочка.
      — Скажи — уехал в Москву. Послезавтра буду.
      — Ладно, — сказала нелюбопытная Светочка. — У тебя все в порядке?
      — Более-менее, — сказал Сигизмунд. — Целую.
      Время от времени они со Светочкой необременительно занимались любовью. Это значительно упрощало их отношения.
      — Пока, Морж, — сказала Светочка и положила трубку.
      Так. С этим улажено. Теперь насчет заявок.
      Диспетчером у Сигизмунда была его бывшая сослуживица по полиграфическому комбинату. Как изящно шутил Морж, по тюремному заключению.
      Людмилу Сергеевну он не видел с самого начала перестройки. В эпоху становления фирмы “Морена” случайно повстречал на улице. Разговорились. Людмила Сергеевна откровенно бедствовала. На полиграфическом ей семь месяцев не платили зарплату, а потом сократили. До пенсии еще три года…
      Подумав, Морж взял ее на работу телефонным диспетчером. Он знал Людмилу Сергеевну еще по прошлым временам как ответственного и исполнительного работника. К тому же ее старорежимная советская манера общаться вызывала доверие у клиентов.
      — Здравствуйте, Людмила Сергеевна, — сказал Сигизмунд. — Это Морж.
      — Здравствуйте, Сигизмунд Борисович.
      — Как самочувствие? — спросил Сигизмунд и поймал себя на том, что со своим диспетчером разговаривает сердечнее и искреннее, чем с матерью.
      Людмила Сергеевна сказала, что прекрасно себя чувствует.
      — Заказов нет?
      — Один. Обработка квартиры. На проспекте Славы. Федору я уже передала.
      — Меня сегодня на работе не будет. Приболел. Федор пусть отстреляется и мне перезвонит.
      Сигизмунд буквально видел, как Людмила Сергеевна озабоченно нахмурила брови.
      — Может, к вам заехать? Я бы малинки привезла… Полезно.
      — Спасибо, у меня есть, — соврал Сигизмунд.
      — А, ну тогда поправляйтесь, — сказала Людмила Сергеевна.
      Сигизмунд попрощался и положил трубку. Он знал, что Людмила Сергеевна позвонит его матери, и они долго будут обсуждать — и его, Сигизмунда, и нынешние тяжелые времена.
      И тут новый грохот донесся из комнаты, где шебуршилась юродивая девка.
      — Что там еще такое?! — дико заорал Сигизмунд.
      Он метнулся в комнату и распахнул дверь. На полу лежала груда тряпья, сверху — перевернутый ящик. Девка, видать, шарила по комоду — любопытствовала и выдернула один ящик.
      Комод был брежневских времен, из плохой ДСП. Доски перекосило, и вставить назад выдернутый ящик удавалось не вдруг. Косорукой девке это и вовсе не удалось. Тут умелец — и тот повозится.
      Девка с виноватым видом начала что-то многословно объяснять. И показывала. Целый театр пантомимы развела. В общем, сидела она, девка, никому не мешала. В безумие свое погружалась. А ящик тут возьми да выскочи! А барахло из ящика возьми да и вывались! Она-то, конечно, хотела как лучше. В общем, пошла она, девка, ящик на место ставить. А он ставиться не захотел. Вот, палец ей прищемил.
      И предъявила прищемленный палец.
      Сигизмунд взялся за ящик. Девка топталась рядом, заглядывала через плечо, помогать пыталась. Вшивыми волосьями на Сигизмунда трясла. Сигизмунд отпихнул ее. Попытался поставить ящик на место. Прищемил палец. Взвыл. Уронил ящик. Закружил по комнате, сдавленно матерясь и тряся рукой. Юродивая заволновалась, стала ходить следом, сочувственно бормоча. Сигизмунд остановился, обернулся и рявкнул на нее без слов. Отскочила.
      Наконец он водрузил ящик, затолкал туда барахло. Подошел к девке. Она глядела настороженно, помаргивая белесыми ресницами.
      Сигизмунд взял ее за плечи, стараясь держаться подальше от вшивых волос, развернул мордой к комоду и показал: мол, забирай. Мол, все твое.
      Та сперва не поверила. Выказала удивление. Сигизмунд покивал и рукой на комод показал, потом на девку. И снова покивал: тебе, мол, тебе!
      Она рассиялась. Подошла к комоду. Любовно огладила и охлопала, будто добрую корову, изделие приозерских халтурщиков.
      Сигизмунду стало тошно. Едва не плюнул. Совсем расшатана у девки система ценностей.
      А юродивая, как назло, отблагодарить попыталась. Поняла уже, что лунница ему глянулась. И снова потянула ее снимать. Когда он люто глянул на нее, улыбнулась и закивала.
      Сигизмунд сказал устало:
      — Слушай, дура, убери ты это куда-нибудь с глаз подальше!
      Не поняла. Голову набок сделала.
      — Зарежут тебя за эту штуку, — сказал Сигизмунд. И показал пальцем сперва на лунницу, потом на девку, потом по горлу чиркнул ладонью. — И тебя зарежут, и меня с тобой за компанию.
      Дошло. Глаза округлила, руки к луннице прижала. Отступила на шаг.
      Сигизмунд еще раз пантомиму повторил и на окно показал. Оттуда, мол, тать придет, оттуда.
      Видно было, что девка не на шутку растерялась. На окно с испугом глянула. Головой покачала.
      — Что, не веришь? — озлился Сигизмунд. — Придут — поздно не верить будет. Лучше мне поверь.
      Похоже, до девки медленно дошло.
      Струхнула.
      Теперь надежду надо показать. Надежду на спасение. Что делать, то есть, чтобы не пришли и не зарезали.
      Уже привычно чувствуя себя полным идиотом, Сигизмунд с хитрым видом “снял” нечто невидимое с шеи, прокрался к комоду и открыл дверцу. Поманил девку пальцем, чтобы ближе подошла.
      Под полками в платяном отделении комода был вбит заветный гвоздик. Наталья когда-то кулончики на цепочках вешала. Любила прибалтийские побрякушки из янтаря.
      Показал девке на гвоздик. В лунницу пальцем потыкал, потом на гвоздик опять показал. С многозначительным видом поджал губы, на шаг отступил и покивал, закрывая глаза.
      Девка помедлила немного и лунницу сняла. Глянула на Сигизмунда недоверчиво. Он еще покивал. Подражая крадущимся движениям Сигизмунда, девка подобралась ближе к комоду и повесила лунницу на гвоздик.
      Сигизмунд сказал:
      — Умница, Двала.
      И заставил себя скупо улыбнуться.
      Девка плотно надвинула одежду, висевшую в платяном отделении, закрыла лунницу. Поняла, видать. Смотри ты…
      Сказала что-то. Показала на окно, на Сигизмунда. Потом замахнулась, будто жердиной кого-то огреть хотела.
      Учила, видать, как со злодеями, что из-за окна налезут, обходиться надобно.
      Сигизмунд с важным видом покивал. Уж конечно, он с ними разберется. Всех в капусту постреляет. Уж и пулемет припасен…
      Сигизмунд показал, как будет палить из пулемета. Поводил воображаемым стволом вправо-влево, сопровождая это дурацким “та-та-та-та!” Господи, какой детский сад! Еще на палочке верхом можно проехаться…
      Дурочка исключительно глупо хихикнула. А потом с очень противной интонацией прогнусавила:
      — Махта-харья Сигисмундс…
      — Сама ты Мата Хари, — сказал Сигизмунд. — Деревня… Мата Хари-то бабой была. И не тебе, дуре, чета.
      И пошел в коридор. Девку поманил, чтобы следом шла.
      Они подкрались ко входной двери. Кобель крутился под ногами — намекал, что гулять пора.
      Сигизмунд со свирепым лицом на дверь показал и снова по горлу себя чиркнул. Мол, враг — он и отсюда проникнуть может.
      Девка кивнула. Поняла и это.
      Еще Сигизмунд воспретил ей в свою комнату ходить. Подвел к двери и кулаком погрозил. По горлу чиркать не стал, чтоб не пугать лишний раз бедную дуру. И без того зашуганная.
      Вняв уроку, юродивая обнадеживающе покивала и отправилась к себе на тахту. Уселась, поджав ноги. Вслед за нею туда же шмыгнул кобель. Вспрыгнул на тахту и пристроился там спать. Любит, чтоб поближе к человеку. Сигизмунд остался в коридоре, задумчиво созерцая жирное пятно на стене.
      Слышно было, как девка кобелю что-то втолковывала. Долго и скучно втолковывала, на разные голоса одно и то же повторяла.
      Сигизмунд поначалу прислушивался, потом плюнул. Очень уж монотонно девка талдычила. Куцые девкины мысли неспешно ползали по кругу.
      Ага! Вот что надо сделать. Телефон на автоответчик поставить. И звук убрать, а то еще полоумная перепугается, от страха в окно выбросится.
      Автоответчик у Сигизмунда был что надо. Должно быть, еще Кеннеди с Хрущевым помнил. Сигизмунду он достался от приятеля, который уехал в Америку “с концами”. В обычное время автоответчик, размером с добрый магнитофон, пылился в коридоре, в стенном шкафу, среди прочей технической рухляди.
      Было в нем что-то устрашающе-ущербное, что не давало Сигизмунду подключить его и оставить в комнате. С другой стороны, наличие в доме какого-никакого автоответчика не позволяло рачительному генеральному директору фирмы “Морена” приобрести новый.
      Так вот и жил в диалектических противоречиях. По Гегелю.
      Взял деньги из ящика стола. Зашел в “девкину” комнату. Девка заливалась слезами. Кобель заботливо вылизывал ее лицо.
      Сигизмунд поднял куртку, что прежде дал девке, когда гнать ее хотел. Вытащил из кармана деньги. Приобщил к той сумме, что уже взял. Куртку бросил обратно.
      Разжился листом бумаги, карандашом и снова вернулся к юродивой. Сесть ее понудил, подсунул лист ей под ногу и, брезгливо морщась, обвел.
      Девка оцепенела от ужаса. Залопотала что-то. Лист с обведенным следом отобрать пыталась — Сигизмунд не отдал. Заревела пуще прежнего. Кобель снова на тахту полез, хвостом замахал.
      Выходя из комнаты, Сигизмунд на мгновение поймал девкин взгляд. Страх в этом взгляде был. И вроде бы ненависть тоже. Сигизмунд одернул себя. Нашел, о чем думать! Психи — они все такие. Только что они тебя любили, умереть за тебя были готовы, а проходит миг — и они тебя уже ненавидят.
      На Пряжку ее сдать, что ли…
      Но и на Пряжку сдавать девку уже не хотелось. Раньше сдавать надо было. Сейчас Сигизмунд уже в нее вложился. Заботу свою на нее потратил.
      Сигизмунд оделся, тщательно запер дверь и вышел.
 

* * *

 
      На улице он с облегчением вдохнул свежего воздуха. Хорошо-то как вдали от девки! Правду говорят, с безумными и сам психом постепенно становишься.
      Пошел посмотреть на свои объявления. “НАЙДЕНА БЕЛАЯ СУКА”. Одно уже сорвали, поверх второго налепили призыв устраиваться на работу в компанию “Гербалайф”. Гербалайфное объявление успели осквернить надписью “Я ЛЮБЛЮ СЛАДКИХ ЛОХОВ”.
      Сигизмунд вдруг с особенной острой и тоскливой ясностью понял: это о нем. Это он, С.Б.Морж, — сладкий лох.
      Плюнул.
      Первым делом отправился по аптекам. Вошебойку искать. Вшей сигизмундова фирма не травила. Вот если бы у девки в голове тараканы жили…
      Впрочем, они-то в ней как раз и жили. Но этих тараканов сам Зигмунд Фрейд травить отказывался.
      Сперва Сигизмунд посетил жутко навороченный DRUG STORE в самом начале Невского. Среди сверкающей белизны во множестве были разложены различные тампаксы и заграничные пилюли, снимающие симптомы, но не лечащие никаких заболеваний. Цены пилюлям, натурально, были заряжены ядерные.
      В углу аптекарша в аккуратном зеленом халатике интимно ворковала с какой-то бабой в норковой шубке.
      Сигизмунд громко спросил, вторгаясь в их беседу:
      — От вшей есть чего?
      Аптекарша повернулась в сторону Сигизмунда. Баба в мехах скучно навалилась на прилавок, отставив задницу.
      — Простите? — процедила аптекарша.
      — От вшей, говорю, есть? — повторил Сигизмунд еще громче. И почесал затылок.
      — Нет, — холодно сказала аптекарша. И вернулась к беседе с бабой.
      — А почему? — спросил Сигизмунд.
      — Не завезли, — не поворачиваясь, процедила аптекарша.
      — А чем вы, бля, тут думаете? — осведомился Сигизмунд.
      Ему не ответили. Этот вопрос, собственно, и не требовал ответа. Сигизмунд вышел. Дверь за его спиной громко хлопнула — ага! пожлобились, не поставили беззвучную пружину!
      Настроение немного поднялось. Проходя мимо витрины, он видел, что баба в мехах косится на него сквозь стекло. И почесался еще раз — под мышкой.
      В аптеке на Желябова ему предложили шампунь. Сигизмунд отказался. Такой фитюлькой можно разве что у кошки блошку извести. Да и то не у всякой, а у короткошерстной. Девкину же гриву только керосин, пожалуй, и возьмет. Да где его, родимого, найти! В хозтовары пойти, что ли?
      В аптеке возле Аничкова моста тоже ничего путного не оказалось. Там в основном от кашля лечили. Каким-то немецким доктором. “HERR DOCTOR, ICH BRAUCHE…” А вот страждущая киска на рекламе была ничего. И что это ей, интересно, киске, такого от герр-доктора понадобилось?
      Сигизмунд перешел Невский и двинулся по направлению к площади Восстания. Имелась там еще одна аптека, довольно дельная.
      Перешел Владимирский…
      И остановился.
      “Сайгон”.
      Бывший “Сайгон”, конечно.
      А было время. Стояли хайрастые, обвешанные феньками, одетые в тряпье с чужого плеча. И пахло от них погано… “Обдолбанный Вася с обдолбанной Машей стоят у “Сайгона”, на кубик шабашат…”
      Сигизмунд, надо отдать ему должное, в феньках и с хайром тут стену не подпирал. О “кубиках” и говорить не приходится — не употреблял. Но со многими здоровался и многих знал.
      Вспомнился вдруг Витя-колесо. Витю знали все. Сколько полтинников ему Сигизмунд напередавал — не счесть.
      Полтинник! ПЯТЬДЕСЯТ КОПЕЕК! Смеху подобно!
      В последний раз Витю Сигизмунд видел в трамвае. Было это году в девяностом. Скучен был. Несчастен.
      Сигизмунд воспринимал закрытие “Сайгона” как некий знак. Знак, что закончилась юность. И не он один так думал. Многие так считали.
      И остепенились. И занялись делом. И он, Сигизмунд, тоже остепенился и занялся делом. Тараканов, блин, теперь морит.
      В каком же году его закрыли? В восемьдесят седьмом. Точно, в восемьдесят седьмом. Вся жизнь с тех пор как будто прошла.
      Паскуднее всего было в первый год, когда вместо “Сайгона” открыли “унитазник”. Этого плевка в морду сайгоновские не простят никогда. Из-за сверкающих витрин, в мертвенном свете “дневных” ламп, тупо и слепо таращились скудно рассеянные по торговому залу предметы, предназначенные для сранья, ссанья, блева и сливания помоев. Раковины, унитазы. Вся это ссотно-блевотная роскошь сверкала антрацитовой чернотой, белизной, голубизной, розовизной.
      Сигизмунду в те годы остро и бунтарски хотелось метнуть в витрину камнем. Он знал, что многие из его поколения хотели того же. И признавались при встречах. Даже как будто хвалились.
      А заходить в эту лавку считалось западло. В нее только новые русские заходили, родства не знающие. И граждане дружественного и вражественного Кавказа. Те родство ведали, да только другое, не наше. А на “Сайгон” им насрать было…
      Теперь бывший “Сайгон” окружал глухой забор с “кислотной” живописью — обломки предвыборной кампании Президента. За забором что-то ремонтировалось — уже в который раз.
      От Аничкова моста донесся звук саксофона. Играл кто-то, иностранцев ублажая или просто денежку выклянчивая. Хорошо играл. Старый добрый джаз. “Мэкки-нож”. Элла пела. Теперь уже покойная. И Армстронг пел. Его давно уже нет.
      И скрутило Сигизмунда так, что хоть волком вой. Аж глаза зажмурил.
      А сакс все выводит и выводит. Спасибо, потом ветер переменился — отнесло “Мэкки-ножа”, утопило в Фонтанке.
      Вспомнилось еще раз про унитазы со злобой нехорошей. И решил вдруг — железно, каменно решил, до самой утробы решением этим враз прошибло — что назло унитазам вот возьмет да и оденет юродивую девку как принцессу. Не фиг ей в отрепьях бегать. Раньше-то, когда с Витей-колесом здоровался, когда кофе здесь пил, когда со столькими болтал о том, о сем, ни о чем, когда от обшмыганных носа не воротил, когда Кастанеду в слепых распечатках, анашой провонявших, читал жадно — тогда ведь даже вопроса не возникло бы, оставить ли девку, гнать ли юродивую, накормить ли ее или просто выставить за дверь… Тогда иначе было. Тогда все братья были и сестры. И флэты были со вписками. И не думали, тянется за вписанным что или не тянется. Вписывали — и все.
      Снова сакс налетел. Глена Миллера завел. Ох, паскуда, что же он со мной делает!
      А что? Взять дуру да и нарядить. Сапоги ей купить. Сапожки. Назло всему говну иноземному! Вшей вывести и укладку “веллой — вы великолепны” сделать. Пусть хоть для девки полоумной “Сайгон” по-прежнему будет существовать — с “системой” да с флэтами-вписками.
      Вот откуда только девка такая приперлась? Из какой глуши? Неужто там до сих пор не знают, что “Сайгона” больше нет?
      Да нет, ларчик-то просто открывается. У девки-то явно не все дома. Вот и вообразила по своей помраченности, что все еще стоит “Сайгон”. И приперлась. А ее — р-раз! — и на Охту. Вот гниды, безумную — и то…
      Ну точно! Притащилась, бедная, думала, что впишут. Иначе что бы ей на Невском делать? И одежка на ней как на системной — какой, к херам, гринпис! В “Сайгоне” в свое время и похлеще выеживались.
      Так что пусть эти суки не думают, что “Сайгона” больше нет. Что задавить можно систему первого созыва какими-то унитазами.
      Деньги — говно! А так хоть какая-никакая польза…
      Возле “Художественного” Сигизмунд увидел Мурра. То есть, он чуть позже сообразил, что это Мурр.
      Тот стремительно шел навстречу, волоча здоровенный, как гроб, гитарный футляр. Лицо у Мурра было исступленное. Думал о чем-то, по сторонам не глядел.
      Прошел мимо, не заметив. Сигизмунд остановился, оглянулся. Хотел окликнуть, догнать, но потом передумал. И снова мыслью к системной девке устремился.
      …Да, как принцессу!.. Назло!.. На “назло” денег не жалко. Мильон потрачу!
      В старой доброй аптеке на площади Восстания вошебойка нашлась. И не одна. И торговала там не томная красавица, а деловитая бабка с усами. Бабка всё знала и во всем разбиралась. Присоветовала не что подороже, а что поядреней.
      Сигизмунд к бабке отнесся с полным доверием и рекомендуемое ею средство купил. На всякий случай взял две упаковки. Протолкался к выходу и с теплым, расслабленным чувством направился в сторону “Пассажа”.
      Если бы Сигизмунд жил в Америке, то перед тем, как пойти в “Пассаж”, непременно посетил бы психотерапевта. Своего психотерапевта. Того, что избавил его от страха переезжать по мосту через реку Гудзон, мать ее ети! Потому как собирался Сигизмунд нанести урон своей тонкой чувствительной мужской психике и закупить в “Пассаже” для полоумной белье. В частности, трусы. И не одну пару.
      На взлете горбачевской перестройки, еще в “победовские” времена, Сигизмунд посетил Соединенные Штаты. На пару с Натальей.
      Эта краткая развлекательная поездка быстро, безболезненно и навсегда избавила Сигизмунда от страха перед навороченными магазинами.
      Американцы очень ценят доллар. Потому что в долларах измеряется труд. Они очень почитают труд. Если ты пришел в магазин с одним долларом, значит, ты этот доллар ЗАРАБОТАЛ. Ты — Человек Труда. И за это тебя будут почитать.
      И все-таки посещение “Пассажа” далось ему не без труда.
      В отдел женского белья он зашел, стыдясь. Украдкой приглядел подходящие трусы. Но подойти и купить медлил.
      От мук нерешительности его избавил — за неимением СВОЕГО психотерапевта — кавказский человек. Человек был в коричневой кожаной куртке, обладал огромным носом, угольно-черной бородой и чудовищным акцентом. Нацелившись носом на продавщицу, он непринужденно спросил женскую комбинацию большого размера. И показал — какого. Действительно большого.
      Когда кавказский человек с покупкой удалялся, Сигизмунд приблизился к прилавку и спросил полушепотом, нет ли еще комбинации, желательно шелковой, как во-он у того товарища…
      Молоденькая продавщица поглядела в спину кавказцу, хихикнула и распялила перед Сигизмундом комбинацию. Красивая.
      Он кивнул, мучительно покраснел и прошептал:
      — И две пары трусов…
      — Чего? — переспросила продавщица.
      Сигизмунд смотрел на нее и молчал.
      — Я не слышу, — повторила продавщица. — Пожалуйста, громче.
      — Две пары трусов! — почти крикнул Сигизмунд. — Вон тех, с кружевами!
      — Эти по семь тысяч, — сказала продавщица.
      — Ну и пусть по семь. Мне такие нравятся.
      — Может, и бюстгалтер возьмете? — предложила продавщица. — Есть минские, из натурального батиста. С шитьем. Совсем как итальянские, но дешевле. У нас все девочки себе такие взяли.
      Она сняла с вешалки предмет, который Сигизмунд в прыщавом отрочестве именовал “наушниками”, и ловким жестом выложила на прилавок.
      — Какой вам размер?
      Сигизмунд глупо показал девкины объемы. Объемы были так себе, мелковаты.
      Продавщица прицельно сощурилась. Сказала:
      — Вам, наверное, второй размер.
      Выбрала другой бюстгалтер. Предупредила:
      — Учтите, белье мы не меняем.
      — Ладно, — проворчал Сигизмунд и пошел в кассу.
      Из отдела дамского белья он выбрался весь потный.
      Так. С этим разобрались. Теперь носки. И свитер. Красивый и теплый. Не та рванина, что в комоде. Все приличное Наталья давно выгребла, а эти хранятся потому, что выбросить жалко.
      Свитер он взял для девки длинный, с большим воротом, серый, с белыми и коричневыми цветами. Почти двести тысяч выложил. Знай наших!
 

* * *

 
      Вернувшись домой, Сигизмунд обнаружил, что девка спит. Тихо так спит, посапывает. От появления Сигизмунда даже не проснулась. Умаялась.
      Кобель, как положено, поприветствовал хозяина и вернулся на тахту — свил гнездо у девки в ногах.
      Вид спящей дуры умилил Сигизмунда. Глядя на нее, совсем рассопливился. Залетела, как птичка, и спит, гляди ты. Доверчивая, бедненькая. Золотишко в шкафик спрятала — и горя не знает. Ут-тю-тю. Пуси-пуси-крохотулечки… Сейчас ей зернышек принесет поклевать…
      Направился в свою комнату. Увидел собственное отражение в зеркале. С.Б.Морж, трезвомыслящий мелкий предприниматель, с интересом уставился на Сигизмунда-лоха. Не любил С.Б.Морж сладких лохов.
      Все в голове Сигизмунда застонало: что ты делаешь, мудак?! И вместо мозгов у тебя студень…
      Да пошел ты!
      Сигизмунд-лох злорадно показал С.Б.Моржу-предпринимателю кукиш и полез в ящик стола за деньгами. Отсчитал сто пятьдесят тысяч.
      Триста еще оставалось. Это на завтра. И послезавтра. И хрен его знает еще на скольки-завтра.
      Во дворе Сигизмунда встретила Софья Петровна. Пуделек поднял голову, обнюхал сигизмундовы брюки и потрусил прочь. До чего же скучная собачонка!
      — Ну как, сдали нарушительницу? — спросила Софья Петровна.
      — А, — рассеянно ответил Сигизмунд, — Нет, не стал. Обознался. Это родственница моя приехала… Из Прибалтики. Не видал ее с малолетства, вот и не признал поначалу. Меня-то дома не было, вот она в гараж и залезла…
      — Утряслось, значит, — сказала Софья Петровна неодобрительно. — И то хорошо, что сразу в передвижной пункт ее не сдали. Могли бы и изнасиловать эти-то, которые в передвижке…
      — Могли, — согласился Сигизмунд. И отправился в магазин.
      Шел Сигизмунд в знакомый “секонд-хенд”, где раз в месяц по договору производил обработку помещения. Тамошний директор Сашок был его давний-предавний знакомец. В бурном мире постперестроечного некрупного бизнеса их пути то и дело причудливо пересекались.
      Сашок встретил Сигизмунда улыбчиво.
      — Морж! — вскричал он. — А мы тут только что о тебе говорили!
      — Небось, гадости какие-нибудь, — незлобиво сказал Сигизмунд.
      — Ты просто так зашел, Морж, или по делу? — спросил Сашок.
      — Пойдем покурим, — предложил Сигизмунд.
      Пошли в подсобку, заставленную коробками. Сашок в шутку называл ее “офисом”. Закурили. Покалякали. Сашок кивнул на коробки и сказал:
      — Новые поступления. Насекомых, небось, видимо-невидимо.
      — Намек понял, — сказал Сигизмунд. — Завтра пришлю бойцов. На мотоциклах с пулеметами.
      Сашок часто оставлял Сигизмунду что-нибудь из вещей. Особенно если приходили новые, некондиция. Иной раз даже не распечатанные. Зажрались буржуи.
      — Шубка нужна, — поведал Сигизмунд. — И сапожки.
      Сашок выбил из пачки новую сигарету. Странно посмотрел на Сигизмунда, со значением. Мол, как?
      — Три месяца, — сказал Сигизмунд. — Качественно и совершенно бесплатно. Нужны сапожки. И шубка. Срочно. Желательно новые.
      Сашок с сомнением поглядел на Сигизмунда.
      — Четыре, — сказал он.
      — А есть новые?
      — Если поискать, то все есть, — сказал Сашок. — Только поискать надо.
      — Ты поищи, поищи.
      Они помолчали. Дело считалось между ними решенным.
      Потом Сашок спросил:
      — Для кого просишь-то?
      Сигизмунд вынул из кармана лист бумаги с обведенной девкиной ногой и сказал:
      — Для хорошего человека.
      — Какого пола человек-то? — спросил Сашок, хотя и так все было ясно.
      — Нужного, — ответил Сигизмунд. — Да не жлобись ты, Сашок!
      Часа через два Сигизмунд выбрался из магазина с объемистым свертком под мышкой. Там лежали приличные, совершенно новые сапоги с немного поцарапанным голенищем и длинная синтетическая шуба, белая с черными ромбами. Чтобы фирма не пострадала от расточительства генерального директора, Сигизмунд принял благое решение понизить на эти четыре месяца себе зарплату. Тяжела ты, шапка Мономаха!
      Затем Сигизмунд последовательно приобрел: рульку, банку маслин, буханку хлеба, батон, три бутылки “Степана Разина”, зачем-то авокадо, бутылку водки “Смоленская роща”, пленившую Сигизмунда приятной дешевизной, макароны — это про запас, помидоры, пакет сметаны — это к помидорам, большое румяное голландское яблоко — это девке. Под конец, в припадке мазохизма, купил в ларьке книгу “Двадцать шесть московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков” Ивана Прыжова. Для самообразования. Про двадцать седьмую дописать. И двадцать восьмого. Как они дружно жили и в один день умерли, ха-ха. Зарезанные. Из-за золотой лунницы, хи-хи.
 

* * *

 
      Дома было тихо. Кобель встретил хозяина краткой вспышкой бурной радости. Но когда хозяин направился в сторону кухни, не побежал впереди, — напротив, залег в прихожей и, елозя хвостом по полу, поглядел ему вслед с тоской.
      Так и есть.
      Из кухни донесся крик Сигизмунда:
      — Это что такое?!
      Кобель знал, что это такое. Лужа, вот это что такое. Потихоньку убрался в уголок и там свернулся.
      Сигизмунд ворчал для порядка. Со всеми этими делами забыл кобеля выгулять. И не то чтобы забыл — все откладывал да откладывал. Дооткладывался.
      Вытер лужу. Дал псу понюхать тряпку. Пес брезгливо воротил морду.
      Девки что-то не видать, не слыхать. Спит, должно быть.
      Сигизмунд прослушал автоответчик — не проявился ли часом охтинский изверг.
      Бравый боец Федор докладывал о разгроме большой тараканьей группировки на пр.Славы. Больше никто ничего не докладывал.
      Девка и вправду дрыхла на тахте. Сигизмунд оглядел комнату. Вроде, все на месте. Не буянила.
      Потряс ее, чтобы просыпалась. Девка недовольно ворчала, но не просыпалась. Сигизмунд проорал:
      — Рота, подъем!
      Девка дернулась и открыла глаза. Испугалась, должно быть.
      — Рядовая Двала! Доложите обстановку! — бодро крикнул Сигизмунд. И сам себе подивился. Вот ведь дурак.
      Девка жалостливо залопотала.
      — Вольно, — милостиво позволил Сигизмунд. — Готовьтесь к санобработке, рядовая Двала!
      И показал ей “истребительное средство” в коробочке. Вынул бутылочку, покачал у нее перед носом.
      — Видала? Травить будем насекомых.
      Ничего-то бедная дура не поняла. Да от нее и не требовалось.
      Сигизмунд крепко взял ее за руку и потащил в ванную. Девка, памятуя, видать, об Охте, упиралась, как могла, и поскуливала.
      Сигизмунд пустил воду, взял девку за шею и сунул ее головой под кран. Девка брыкалась. Вырвалась. Все кругом забрызгала. Крикнула что-то — обругала, должно быть.
      После чего забилась в угол. Уставилась оттуда сердито и обиженно.
      Сигизмунд это предвидел. Решил поступить научно. То есть произвести для начала опыт на собаке, как дедушка Павлов заповедовал.
      Подозвал кобеля, заманивая того в ванную. Кобель доверчиво подошел. Был помещен в ванну, намочен. Сигизмунд знаками показал девке, чтобы та кобеля держала, а сам начал втирать в пса пахучую жидкость. Кобель страдальчески терпел. Сигизмунд повернул к девке лицо и идиотски осклабился: дескать, знатно мы тут оттягиваемся. Дурочка в ответ радостно хихикнула и на голову Сигизмунда показала: мол, и себя не забудь. Сигизмунд грозно нахмурился: не забывайся, девка. А той идея, видать, понравилась. Знаками стала помощь предлагать.
      Хм, а может и впрямь. Береженого Бог бережет. Ведь уже полсуток со вшивой неразлучен.
      Сунул голову под кран — девке на радость. Вишь, освоилась. Только потом, уже намазанный и пахнущий “истребительным средством”, сообразил: ведь это она юмор проявила. А еще говорят, у дураков юмора не бывает.
      Даже погордился за свою дуру. Во какую нашел. Юморную.
      Изведя второй флакон “истребительного средства” на девку и замотав той голову полотенцем, вручил ей несчастного, мокрого кобеля, завернутого в простыню. Держать наказал. Пальцем погрозил. И, оставив их в ванной, пошел разбирать сумки.
      Пока разбирал, вдруг замер — ибо неожиданно как бы со стороны себя увидел, с головой, обернутой полотенцем, с бутылкой водки в одной руке и яблоком в другой. А рожа счастли-ивая! Рад-радешенек лох-сигизмунд.
      Водрузил на стол бутылку водки, бутылку пива (двух остальных “Разиных” на опохмелку оставил), разложил рульку, хлеб-булку, прочую снедь. А в центр авокадину поместил. Остался собой доволен.
      Глянул на часы. Начало седьмого. Пора смывать “средство”.
      Пошел в ванную. Девка глядела на него с унынием. Надоело намазанной-то сидеть. Понимаю, девка, всё понимаю. Не зверь какой-нибудь. Мне и самому намазанным ходить во как надоело. Сичас смоем. Сичас.
      Погладил ее по плечу. Потрогал нос печального кобеля. Тот диковато косил зраком.
      Приободрив таким образом свою команду, добрый дядя Сигизмунд повернул кран. И…
      Фыркая и плюясь, хлынул ржавый кипяток. Ванна стала быстро наполняться жидкостью кровавого цвета.
      Глаза девки расширились. Она затряслась, уронив кобеля. Выключая воду и кляня водопроводчиков (нашли время!) Сигизмунду подумалось: точно, кого-то при девке в ванной зарезали.
      Кобель явно не хотел лезть в кипяток. Попытался уйти под ванну и там затаиться. Сигизмунд поймал его за хвост, вытащил. Вместе с кобелем вытащилось очень много пыли.
      Девка пришла псу на помощь. Негодующе заорала, вцепилась в Сигизмунда, попыталась кобеля от него вызволить.
      — Да уйди ты! — рявкнул Сигизмунд. — Неужто свою собаку под кипяток суну?
      Девка знаками показывать начала, чтобы он, Сигизмунд, сам под кипяток лез, коли такой дебил. А она, девка, и сама не дастся, и кобеля увечить не позволит.
      И вдруг кукиш ему показала.
      Вот мерзавка, а!
      Сигизмунд снова включил воду — проверить, не проснулась ли в водопроводчиках совесть. В кране захрипело, зарычало, кроваво плюнуло и сгибло. Вода кончилась. Навсегда.
      Сигизмунд пошел в коридор, забрал купленную в киоске книгу про дураков и вернулся к девке. Раскрыл на первом попавшемся месте и прочел с выражением:
      — …“Пещера, где она жила, была не что иное, как огромная глубокая яма; на стене висела икона с горевшей пред ней лампадой, на полу лежала ветхая одежда труженицы, и она сама с заступом в руках, босиком, в одной рубашке и с распущенными волосами, распевала звонким голосом духовные песни. Это была наша Маша, доведенная до этого состояния своими родственниками, видевшими в ней средство наживы. Приходившие к ней предлагали ей разные вопросы, но она на них почти не отвечала, опускали ей в яму сдобные пироги, калачи, сайки и деньги, а взамен этого брали из ямы песочек и щепочки”…
      Он остановился, пораженный сходством прочитанного с собственной гипотезой. Землянка, таежный тупик, звероподобные родственники… Много лет шла благая весть о “Сайгоне” по миру, пока не добралась до таежного тупика. Бежала оттуда наша Маша, себя не помня, в одной только рубашоночке. Брела, скорбная, лесами-полями, городами-весями, пока не добралась до Питера, а там глянь — “Сайгона”-то и нет, одни унитазы из витрины пялятся… Вот и поехала окончательно крыша у болезной…
      — Бедная ты моя, — с чувством произнес Сигизмунд.
      В этот момент кран глубоко-глубоко вздохнул, подавился и с блевотным звуком разразился бурными потоками.
      Девка сильно подергала Сигизмунда за рукав. Показала на кран. А будто он сам не видел.
      Сигизмунд выждал минутку. Вода шла уверенно, мощно. Дали-таки, уроды, воду.
      Омыли кобеля, брата меньшого. Затем пиплицу. Ее Сигизмунд еще и дорогим шампунем полил. Желал, чтоб от девки пахло приятно.
      Потом и о себе позаботился. Были там вши, не было их — теперь уж не заведутся.
      Сразу на душе полегчало.
      Выдал девке расческу, а сам пошел волосы сушить. Фен достал из шкафа. Обсушился. Не любил, чтоб мокрый волос к шее лип.
      Девка нелепая выбралась было из ванной, но стоило включить фен, как в страхе метнулась обратно. Сигизмунд подергал дверь. Девка держала с той стороны.
      — Волосья-то высуши! Простынешь мокрая.
      Но девка крепко вцепилась в дверь и не открывала.
      Сигизмунд плюнул, выключил фен и убрал его.
      Девка выждала еще и только спустя минут десять опасливо выбралась из ванной. Глаза отводила. Кобель, нашкодив, так себя ведет, и потому Сигизмунд заинтересовался: что еще полоумная натворила. Оказалось — расческу пластмассовую о свою гриву сломала. Сигизмунд только рукой махнул.
      Она сразу повеселела. Патлами затрясла.
      Сигизмунд вспомнил молодость и сказал:
      — Классный хайр.
      Она насторожилась, замерла, будто прислушиваясь. Голову набок склонила.
      — Что? — засмеялся, наконец, Сигизмунд. — Хайр, говорю, классный.
      И на ее волосы показал.
      Она покачала пальцем и проговорила:
      — Хаздс… хаздс!
      Взяла пальцами прядь длинных волос и повторила в третий раз:
      — Хаздс!
      Будто поправить его хотела.
      — Хаздс! — старательно повторил лох-сигизмунд, подражая девкиному гортанному выговору, и тоже подергал себя за волосы.
      Но девка снова покачала головой.
      — Нии! — Тронула его за волосы. — Скофта!
      И взаимопонимание, вспыхнувшее на миг, рассыпалось. Мир девкиных представлений показался Сигизмунду чрезмерно дремучим. Как это — одно слово для ее волос, другое — для его волос? Как у чукчей, что ли, где пятнадцать наименований снега?
      Откуда ж такая взялась? Что за микронародность такая, чтобы волосья по-разному назывались?
      А девка, видать, задалась целью загнать Сигизмунда в логический тупик. На пса кивнула и добавила:
      — Тагль!
      Стало быть, для песьего волоса — третье слово. А для оленьего, поди, четвертое… Ну тебя, девка, на фиг с твоим таежным наречием.
      — Пошли-ка лучше водку пить, — сказал Сигизмунд хмуро.
 

* * *

 
      Водка “Смоленская роща” оказалась ужасной гадостью. Сигизмунд понял это после первой же стопки.
      Девка сидела напротив него и мелко грызла торжественно преподнесенное ей большое голландское яблоко. Кобель лежал мордой на девкиных коленях и стонал. Клянчил.
      — Водяры хочешь? — спросил Сигизмунд. И достал вторую стопку. Налил. Подвинул к девке. — На, траванись.
      Девка отложила яблоко. Осторожно взяла стопку. Понюхала. Передернулась. И стопку отодвинула.
      — Ну и не надо, — решил Сигизмунд. И то правда, зачем дитя природы “Смоленской рощей” травить. Помрет еще. И открыл для нее “Разина”.
      К “Разину” девка отнеслась с одобрением. Смотри ты, таежная, из ямы, а в пиве понимает!
      Они чокнулись. Сигизмунд проглотил вторую “Рощи”. Девка глядела на него с ужасом. Видать, оценила, какую дрянь пить приходится.
      Сигизмунд закурил и почти мгновенно окривел.
      Никогда не поеду в Смоленск. Это решение пришло сразу и утвердилось навеки.
      Девка пила пиво и ела рульку с хлебом. Сигизмунд посылал проклятие сраной табуретовке при каждой новой стопке. Ел рульку. Клевал маслины.
      Чтоб девку табачным дымом не травить, вытяжку включил.
      Но как только вытяжка заревела, девка наладилась бежать. Пришлось выключить.
      Кобель под шумок схитил недоеденный бутерброд. Сигизмунд, не заметив, сделал себе новый.
      — Ты пойми, — втолковывал он девке, наклоняясь к ней через стол и убедительно хватая ее за руку, — вот раньше все говенно было, но как-то по-нашему, по-свойски говенно. И ты знал, к примеру, как и куда в этом говне рулить, чтоб не засосало. А сейчас куда ни поверни — засосет. Вот был один китайский этот… император или как, он всех в говне топил. А у нас императора нет, а говно есть. Вот как по-вашему “говно”? В нашем великом-могучем знаешь сколько разных слов для этого дела есть?
      Он потерял мысль и задумался.
      — А вот скажи мне, Двала… А вот признайся мне, Двала, как на духу! У вас, в тайге, промеж людей говно есть?
      Девка бессмысленно моргала белыми ресницами. И употребляла “Разина”.
      Потом переспросила:
      — Гоно?
      — Ну! — обрадовался Сигизмунд. — Дикая, а понимаешь. Говно, мать, оно…
      И снова потерял мысль.
      — Вот раньше, — рассуждал Сигизмунд, — кофе стоил четырнадцать копеек. КОПЕЕК! Посуди, КОПЕЕК! А если без сахара, то тринадцать. А были места, где и по семь, но дрянь! А в “Сайгоне” надо было брать двойной. За двадцать восемь. Это если с сахаром. А если без сахара, то двадцать шесть. Понимаешь? А сейчас полторы тыщи. И дрянь! И не в “Сайгоне”. Нет, мать, “Сайгона”. Вот ты думала, есть “Сайгон”, а его… — Сигизмунд надул щеки и фыркнул. — Во как. Падлы, одно слово.
      Он пригорюнился и налил себе еще водки. Позаботился — поглядел, есть ли у девки что пить. Достал для нее вторую бутылку пива. Не жалко! Своя девка в доску. Хоть и юродивая. Пущай пьет. Для своих — не жалко!
      Вспомнил про авокадину.
      — Во, — посулил, — сейчас мы ее зарежем…
      Девка посмотрела на авокадо изумленно. Спросила что-то. Видать, интересовалась — что это и как его едят.
      — А хрен его знает! — радостно объяснил Сигизмунд. — Мало у нас с тобой, девка, общего, но тут мы с тобой едины: ни ты, значит, ни я этого дела не ели.
      Он разрезал авокадо пополам. Внутри обнаружилась дюжая кость.
      — Гляди ты! — изумился Сигизмунд. — Вот дурят нашего брата! Сколько ж в этой дурости весу?
      Девку кость заинтересовала не меньше. Выковыряла, повертела. На зуб попробовала. Косточка раскололась. Оказалось, это скорлупа, а внутри — белое семяще. Ни хрена себе! Сигизмунд отнял у нее косточку. Кобелю кинул. Кобель сдуру схватил, но грызть передумал.
      На вкус авокадо оказался никаким. То есть что-то, конечно, было, но неуловимое. И невкусное. Девка, судя по всему, тоже была разочарована.
      Вконец захмелевший Сигизмунд в сердцах швырнул авокадину кобелю. Кобель настороженно обнюхал и съел. Девка героически дожевала. Бережлива до еды, гляди ты. Что ж у них там, в тупике, и есть-то нечего, раз авокадо едят, бедные?
      Сигизмунду вдруг потребовалось покурить.
      — Я… сейчас… — сказал он девке, выбираясь из-за стола. Пошатываясь, пошел в свою комнату, сел и закурил. Включил автоответчик. Еще раз прослушал жизнеутверждающее сообщение бравого бойца Федора.
      Открыл форточку. Вышвырнул окурок. Сам едва не выпал из окна. Очень испугался. Сел на кровати, стал стучать зубами.
      От дрянной водки губы онемели. Худо дело.
      Пошатываясь, Сигизмунд побрел обратно на кухню. А девка все ела и ела. Куда только в нее влезало? Водки оставалось еще на стопку. Сигизмунд вылил остатки водки и проглотил их с отвращением. Отнял у девки пиво и глотнул. Чтобы гадкий вкус “Смоленской рощи” забить.
      Потом завел с девкой долгий разговор по душам. Был ею доволен. Понятливая оказалась. Перед такой и душу раскрыть не грех. Во все вникнет, обо всем пожалеет…
      Собрался было с кобелем пройтись, проветриться, но вдруг разом ослабел…
 

* * *

 
      Сигизмунда разбудил телефонный звонок. Звонил боец Федор. Рвался в бой.
      — Сколько времени? — сонно спросил Сигизмунд.
      — Одиннадцать, — доложил Федор.
      — Вечера?
      — Утра!
      — Блин, — сказал Сигизмунд.
      — Это бывает, — согласился Федор.
      И осведомился, будут ли приказания.
      Приказания были. Купить кефира литр и дуть сюда, к Сигизмунду домой. И быстро.
      — Людмила Сергеевна говорила вчера, будто больны вы и идея у вас вместе с тем новая, — осторожно заметил Федор.
      — Новые партнеры замаячили. Обрабатывал, — неопределенно ответил Сигизмунд. — Ладно, давай с кефиром, скорее! Помираю…
      Положил трубку и откинулся на подушку.
      О-ох! Надо бы девку сокрыть. А кстати… Где девка-то?
      Девка, конечно, обнаружилась на тахте. Дрыхла. Сигизмунд даже позавидовал: ему бы, Сигизмунду, такой сон… Небось, выжрала всё пиво. И дрыхнет!
      Кобель, спавший у девки в ногах, при появлении похмельного хозяина поднял голову, поглядел на Сигизмунда и со взвизгом, как-то очень по-жлобски зевнул.
      Пиво девка и впрямь выжрала всё. Ничего не опохмелку не оставила. При виде пустой бутылки из-под “Смоленской рощи” Сигизмунда аж передернуло. Поскорее пихнул ее в мусор. Чтобы не видеть.
      Мутно оглядел кухню. Прибрано. Надо же! Вообще было заметно, что девка похозяйничала. На свой, диковатый, манер, но очень старательно.
      Бутылки были выставлены у стены. Посуда помыта.
      Странно девка посуду помыла. Вытряхнула, дурища, всю землю из неубиваемого цветка, что чах на подоконнике. Землей почистила вилки и ножи. В раковине еще земля осталась.
      Горшок из-под цветка тоже помыла. В сушилке к остальной посуде приобщила.
      Все вещи расставила иначе. По-своему. Тарелки вытащила из сушилки и составила их на газовую плиту. Додумалась.
      Неубиваемый цветок валялся в мусорном ведре. Сигизмунд вытащил его и дрожащими от похмелья руками торопливо подсадил к другому, такому же. Дурнота наплывала волнами.
      В свое кожаное ведро, какое кобель из песка выкопал, безумная девка набрала воды и повесила это хозяйство над плитой, на вентиль, которым газ перекрывают.
      Посмотрел на это Сигизмунд с умилением. Хозяюшка. Вот ведь в глуши жила, а тоже с понятием: баба — она для хозяйства приставлена.
      А потом вдруг жуть накатила. Где же это она так жила, пока в Питер не попала, если никогда не видела, как цветы в горшках растут! Это в какой же глухомани вырасти нужно! И плитой газовой, похоже, не знает, как пользоваться, иначе не составила бы на ней посуду.
      Ведро — к чертям. Снял, чтобы вылить воду. Пока снимал, облился.
      Вернул тарелки на место. Надо будет девку правильному обращению с посудой и плитой обучить. Но сперва — похмелье избыть.
      Двигался как в полусне. В конце концов, не выдержал, пошел в туалет и сунул два пальца в рот. Полегчало. Теперь бы кефирчику…
      Кобель, девку покинув, ходил неотвязно следом. Под ногами путался. Намекал, что кормить его, кобеля, должно.
      Кормить было особо и нечем. Вчера все съели. Это выяснилось, стоило лишь заглянуть в холодильник.
 

* * *

 
      Долгожданный Федор прибыл минут через сорок. С кефиром.
      Чем Федор хорош, так это тем, что Федор прост. Очень прост. То есть, ну очень прост.
      И все-то у Федора понятно и просто. Сказано: идти тараканов травить — пошел тараканов травить. Сказано: пошел в жопу — пошел в жопу…
      Сигизмунд взял его на работу сразу после армии. Потому и называл бойцом.
      Федору быть бойцом нравилось.
      — Сигизмунд Борисович! — радостно завопил Федор с порога. — Похмело заказывали? Во!
      И взметнул сумку.
      — Че орешь-то? — угрюмо спросил Сигизмунд.
      — Ща, Сигизмунд Борисыч, взлечнетесь! Все ништяк станет! Во, блин! Накупил!
      И радостно заржал.
 

* * *

 
      Если Сигизмунд был усталым мозгом фирмы, то Федор, несомненно, был ее бодрыми мышцами.
      Федор носил пятнистое. Штаны, ватник. Ватник был НАТОвский. Или ООНовский. Хрен его разберет, но пятнистый и с воротником из искусственного меха. Теплый.
      И ботинки у Федора были особенные. Тоже НАТОвский или ООНовские. Федор любил рассуждать о ботинках. ЮАРовские сущее дерьмо, надо голландские брать. Тут целая наука, как ботинки брать.
      Говнодавы у Федора были высокими, с устрашающим протектором. С хитрой шнуровкой.
      Шнурки тоже непростые. Снимая ботинки в прихожей у Сигизмунда, Федор случайно повредил шнурок. Очень расстроился. Долго объяснял, почему.
      Ценность говнодавов заключалась в том, что по ним можно проехать в танке. И ноге ничего не делалось. Федор со своим шурином нарочно проводил испытания. Шурин наезжал на Федора “девяткой”. И ничего.
      Федор был всегда готов. К любой экстремальной ситуации. Постоянно имел при себе нитку с иголкой, складной нож о семнадцати разных хреновинах, даже маскировочный карандаш — раскрашивать морду в стиле “лесной кот”. Есть разные стили, Федору “лесной кот” нравится. Это очень круто. Сейчас у штатников, у морпехов “лесной кот” это самое то. Во.
      Про маскировочный карандаш Сигизмунд случайно узнал. Федор искал носовой платок, ну и выпало…
      Подивился Сигизмунд. Тогда тоже, вот как сейчас, на кухне у Сигизмунда сидели, водочку пили. Полюбопытствовал, что еще у Федора в карманах есть. Федор охотно продемонстрировал. Оказалось, что карманов у Федора очень много, а лежат в карманах тех невиданные вещи. Чего там только не было! Там нашлись предметы, способные помочь Федору взметнуться по отвесной стене, переметнуться с крыши на крышу, вскрыть сейф, уцелеть при штормовом пожаре, при ядерном взрыве, при синдроме длительного раздавливания и многое-многое иное…
      Усевшись на кухне, Федор первым делом плюхнул на стол пакет с кефиром. Рядом бросил упаковку разрекламированного антипохмельного.
      — Зря это взял, — заметил Сигизмунд. — Дрянь. “Алказельцера” что ли не было.
      — Э-э, Сигизмунд Борисович, с “Зельцера”-то нестояк приключается. У моего шурина…
      Про шурина Федор расказывал много и охотно. По мнению Сигизмунда федоровский шурин был редкостным мудаком.
      На самом деле никакого шурина у Федора быть не могло. Потому как шурин — брат жены, а Федор женат никогда не был. “Шурином” Федор именовал одного своего дальнего родственника. Так у них было заведено. В конце концов, какая разница, как называть?
      — Кофе сделать? — перебил Сигизмунд Федора.
      — Сидите, Борисович, лечитесь. Я сам.
      Пожрав антипохмельное, Сигизмунд жадно припал к кефиру. Почувствовал, как приятный холодок расползается по телу. Тошнота отпускает.
      В девкиной комнате тахта заскрипела. Потом — поспешный топот по коридору. Девка вломилась в сортир и громко расстроилась желудком.
      Готовый к любой экстремальной ситуации Федор всем корпусом развернулся в сторону звука.
      — Партнеры вчерашние забыли, — неловко соврал Сигизмунд.
      Несколько секунд Федор пристально смотрел на то место, где только что мелькнула девка. Оценивал — насколько опасно поворачиваться спиной.
      Федор как будто никогда не уходил с линии фронта. Прямо на линии и жил. На линии ел, на линии спал, там же с ляльками кувыркался, с шурином водку пил, на той же огневой линии, бля, тараканов морил.
      Оценил — неопасно. Повернулся.
      — Что пили-то? — продолжил он светский разговор.
      Сигизмунд дернул лицо в гримасе.
      — Не напоминай… В ведре глянь.
      Федор не поленился. Глянул. Тоже скорчил гримасу.
      — Вы что, Сигизмунд Борисович, охренели — такое жрать… Жизнь-то одна…
      — Партнеры притащили, — опять соврал Сигизмунд.
      — Дешевка, — уверенно сказал Федор. И упустил кофе.
      Из сортира выбралась девка. Протопала назад.
      Федор опять выдержал паузу. Что-то в девке его настораживало.
      — Ушмыганная, что ли? — спросил он.
      — Хрен ее знает, — сказал Сигизмунд.
      — Я бы на вашем месте выяснил, — осторожно присоветовал Федор.
      — Партнеры забыли, — повторил Сигизмунд. — Пусть они и выясняют. Мне-то что.
      — Словят ее у вас с “палевом”, Сигизмунд Борисович. По наводке.
      — Ты прямо как моя бабушка, — сказал Сигизмунд. — Та ворами пугает. И пожаром.
      — Я вам так скажу, Сигизмунд Борисович, — проговорил Федор, наливая кофе в чашки, — “Ливиз” пейте. Я завсегда “Ливиз” пью. Только смотреть надо, чтоб настоящий был. В России восемьдесят процентов напитков поддельные. По радио говорили. Дурак — он и “Ливизом” траванется… Эх! Надо слить!
      С этим словом боец Федор направился в сортир.
      До слуха Сигизмунда донеслось, как крученая струя жизнеутверждающе бьет в фаянс. Вот это витальность, бля! Аж мороз по коже.
      Из комнаты со стоном вылетела девка. Рванула дверь. Закрыто. Глаза у девки были как у животного, когда оно страдает. Принялась топтаться. То и дело дергала дверь.
      Наконец дверь распахнулась, и оттуда неспешно, с достоинством, выступил боец Федор. Оглядел девку. Бросил ей:
      — Хай!
      Девка безмолвно ломанула к белому брату. Хлопнула дверью. Щелкнула задвижкой. Ну точно, потравилась.
      Федор степенно вернулся к разговору.
      — И “Киндзмараули” часто подделывают. Тут надо пробку всегда смотреть. У настоящего пробка с узорчиком и с такими дырочками. А поддельный — там как красный чулок натянуто. И без дырочек. Шурина один грузин научил. Этот грузин целый ящик взял… А девка-то обширянная, точно говорю. Глаза у ней белые…
      — Она прибалтка, — сказал Сигизмунд. — По-нашему ни бум-бум.
      — А, — сказал Федор. — Если прибалтка, то может, и не обширянная. А насчет ни бум-бум — это у них после отделения началось. Вроде болезни. — Он постучал себя пальцем по голове. — Они ее что, из Прибалтики привезли?
      Сигизмунд не понял.
      — Кто?
      — Партнеры.
      Сигизмунд, успевший забыть про “партнеров”, едва не спросил тупо у Федора: “какие, мол, еще партнеры”. Вовремя спохватился.
      — Ну, — сказал нехотя. — Я не спрашивал. — И зачем-то пустился в подробности: — Они тут конфетами торговать хотят…
      Федор сделал озабоченное лицо.
      — На растаможке больше потеряем.
      Сигизмунд вяло махнул рукой.
      — Растаможкой одна лавочка с Охты займется. Мы только сбытом. Сперва конфеты, потом, может, и селедка. Я вот думаю: как, Федор, потянешь ты селедку?
      Федор непонимающе посмотрел на Сигизмунда и покивал на чашку:
      — Кофе-то пейте. Хороший у вас кофе. Где брали?
      — На Сенной.
      Федор аккуратно допил кофе. Ополоснул свою чашку и водрузил ее на место.
      — Ну, я пошел.
      — Меня сегодня не будет, — сказал Сигизмунд.
      — Да понял уж. Если что — звоните. Распоряжения будут?
      — Так, Федор, — сказал Сигизмунд. — Сейчас дуешь в контору. Светка жаловалась, что замок на входной двери заедает. Вчера еле закрыла.
      — Разберемся.
      — Разберись. К Светке не приставай.
      — А что, жаловалась? — Федор хохотнул.
      — У нее отчет. Не отвлекай.
      — Есть не отвлекать Светку, — бодро отрапортовал Федор.
      — С замком, Федор, разберешься — дуй на Загородный. Возьмешь гальюны, поставишь по точкам. Потом можешь быть свободен. Вечером отзвонись.
      Фирма “Морена” занималась не только травлей тараканов. Она в принципе была не чужда всему живому. Приторговывала кошачье-собачьими кормами. И особая статья бюджета — кошачьи туалеты. Дешевые. Они шли изумительно ходко. Кошек в Санкт-Петербурге много. Пользуясь старыми связями, Сигизмунд наладил на одном заводике, где штамповали разную пластмассу, производство означенного изделия. Делов-то, две кюветы, одна с дырочками.
      “Морена” заказывала товар, забирала его и развозила по точкам. Очень удобно. Клиенты довольны. Сигизмунд пытался даже наладить завоз товара в Москву, но тут пришли большие строгие дяди и дали Сигизмунду по рукам.
      Забирал и развозил по точкам Федор. Заказывал Сигизмунд. Это называлось субординацией.
      Федор вообще был на все руки мастер. В частности, занимался он также осушением подвалов, где “Морена” одерживала победы над полчищами комаров.
      Но этот бизнес увядал на глазах. Слишком сильны были конкуренты.
      Федор тщательно зашнуровывал чудо-говнодавы, попутно растолковывая Сигизмунду, где именно повредились шнурки и в чем заключается их порча. Сигизмунд отдавал последние распоряжения.
      — Светке не болтай, — сказал Сигизмунд, кивнув в сторону “девкиной” комнаты.
      Федор поднял лицо от говнодавов и скроил понимающую гримасу.
      — Людмиле Сергеевне тоже, — добавил Сигизмунд.
      — Что я, совсем деревянный… — пробормотал Федор.
      — Кстати, боец, от поноса ничего при себе не имеешь?
      Федор затянул последний узел на шнурках и выпрямился. Его лицо чуть-чуть покраснело после тяжкой работы.
      — Как не быть. Вещь нужная, всегда при себе.
      Федор безошибочно полез в нужный карман. Выгрузил оттуда маскировочный карандаш, два больших рыболовных крючка в коробочке и гибкую пилку.
      — Подержите, Сигизмунд Борисович.
      Сигизмунд принял драгоценности. Опорожнив карман, Федор извлек, наконец, пачку таблеток в герметичной упаковке.
      — Во!
      Сигизмунд оглядывал дива, поместившиеся у него в руках.
      — Слушай, Федор, а зачем ты это все носишь с собой?
      — Э, Сигизмунд Борисович… Жить-то хочется… А жизнь — она сложная штука. В общем, так. — Объясняя, Федор забирал у Сигизмунда драгоценности и по одной спроваживал их обратно в карман. — Сперва надо четыре штуки съесть. Через три часа еще две, для закрепления эффекта. И наутро — еще две для профилактики. Ценная вещь. Штатовский НЗ. В порту купил…
      Сигизмунд задержал в руке последнее из доверенных ему федоровских сокровищ — маскировочный карандаш.
      — Слушай, Федор, продай.
      — Нет, Сигизмунд Борисович, не могу. — Федор решительно отобрал карандаш, сунул в карман, а карман застегнул. — Паренек на той неделе поедет в Голландию, можно заказать… Насчет таблеток не сомневайтесь. Убойная штука. Хоть из Амазонки лакай, хоть из Нила. Вон у меня шурин летом траванулся — думали, помрет. Поехали мы с ним в Ботово на неделю, это летом еще было. У шурина там дружок, еще с армии. Ну, крутой такой, с загранпаспортом, при всех делах. В Черепке живет. А в Ботове, это под Черепком, у него дача. Под Ботовым свиноферма есть. Совхоз “Политотделец” раньше называлась… Да что вы все смеетесь, я не шучу.
      Федор решил было обидеться, но в последний миг передумал. Продолжил повесть о шурине.
      — Там, Сигизмунд Борисович, под Ботовым свиного говна видимо-невидимо. А мы не знали, воды там попили… Ну, я ничего, я крепкий. У меня закалка. — Федор гулко постучал себя в грудь. — А шурин — думали, умрет. “Скорая” лечить отказывалась. Приехал пьяный коновал, как узнал, откуда мы воду брали — все, говорит, готовьте гроб. К утру, мол, кончится. Это он про шурина. Теща дружкова в слезы, тесть в амбиции. А коновал ни в какую. Нет, говорит, от свиного говна политотдельского, говорит, лекарства нет. Во всем Черепке не сыщется такого средства, чтоб шурина вашего, значит, спасти. Отказался, падла. И помер бы шурин, если б таблеток у меня при себе не было. Отпоили. По четыре штуки разом скармливали, каждые полчаса… Ну, наутро я у пивного ларя стою, отдыхаю. Глядь — коновал. Тоже к ларю мостится. Завидел меня, закивал, замахал, как знакомому. С пивом ко мне подходит. “Ну как, спрашивает, помер шурин-то твой?” Я говорю: “Какое помер, живехонек! Во!” И таблетки ему показал. Упаковку. Коновал повертел в пальцах, буковки поразбирал, какие знакомые. “Да, говорит, Америка-Европа, нам до них еще сто лет расти — не дотянуться…” И то правда. Мы с шурином раз на шоссейку вышли, а там указатель: “Вологда 600 км, Архангельск 700”… Россия…
      И, сам себя огорчивший, ушел.
      Сигизмунду резко стало легче. Федор парень хороший, отзывчивый, исполнительный. Западла пока что не делал. И еще не в скором времени сделает. Но сегодня совершенно задавил его Федор своей неукротимой витальностью. Перебор налицо.
      Сигизмунд выковырял из герметичной упаковки четыре чудо-таблетки. Налил в стакан воды. Пошел девку целить. Если шурина безмозглого спасло, глядишь — и юродивой поможет.
      Девка крючилась на тахте. Рожа серая. Худо девке было.
      Кобель интересовался. То лицо ей понюхает, то ноги. Девка относилась к кобелю безучастно. А пса это тревожило. Не одобряет пес такого беспорядка, чтобы люди болели. Временами пес напоминал Сигизмунду Федора. Оба любили, чтоб все было пучочком. Сами были бодры и от окружающих требовали того же.
      Сигизмунд присел на край тахты. Прижал горсть с таблетками прямо к девкиным губам. И стакан наготове держал.
      Девка полежала неподвижно. Глазом на него покосила. Сигизмунд кивнул: дескать, надо, девка, ничего не поделаешь. Штатовские морпехи едят, и тебе сглотнуть не зазорно.
      Девка глаз отвела и стала таблетки с ладони губами по одной выбирать. Ровно лошадка. Или дитё, когда ягодку ему найдешь. Вот так и яду ей можно дать, а после золотишком завладеть. Очень даже запросто. Она и не спросит, чем он там ее пичкает.
      — Запей, — сказал Сигизмунд грубее, чем хотел. И стакан к ней подвинул.
      Она послушно выпила.
      — Вот так-то лучше, — сказал Сигизмунд. Встал и кликнул пса. Пора выводить скотину.
      Хорошо хоть коровы не держит. В пять утра вставать не надо, доить не требуется. Опять же, сенокосная страда минует. Господи, что за мысли в голову лезут!
 

* * *

 
      И пошли кобель с Сигизмундом пиво пить.
      Пиво кобель любил. Дрожжей ему не хватало, скоту бессловесному, что ли?
      Место вокруг ларька, меблированное сломанной лавкой и тремя ящиками, обсиженное спившимся и полуспившимся людом, именовалось у Сигизмунда “Культурным Центром”. “Культурный Центр” был готов к услугам отдыхающих граждан круглосуточно. Иные там и отходили. Сигизмунд сам вызывал как-то раз “Скорую” к дедушке, безучастно созерцавшему низкие городские небеса, полонящиеся смогом. “Скорая” к дедушке не торопилась. Да и дедушка больше уже никуда не торопился… Вокруг продолжали культурно отдыхать. Пили пиво. Все там будем, да…
      Взяв “Разина”, Сигизмунд снял пробку о прилавок ларька, по старинке.
      — Ты че, блин, мужик?! — заорал продавец, высовываясь из ларька чуть не по пояс. — Вон, открывашка есть…
      Совсем одичал с этой юродивой. Забыл, в каком веке живу. Ведь правда теперь везде открывашки. Это раньше никаких открывашек не было. О водосточные трубы пробку сковыривали. Кто покруче — зубом снимали, кто поинтеллигентнее — ключом…
      Сел на корточки, налил пива на ладонь. Пес тут же сунулся пастью и неопрятно зачавкал.
      И тут из засады, доселе незаметный, бесшумно подкрался к Сигизмунду дедок. Заслуженный дедок, о трех орденских планках, на деревянной ноге. Насчет бутылочки. Пустой.
      — Оставлю, — щедро обещал Сигизмунд.
      Дедок с достоинством оперся о ларек и уставился вдаль. Ловко же дедок прятался. Небось, на войне разведчиком был. С девкиными предками, борода-веником, лесными братьями, поди, сражался посередь смуглых рижских сосен…
      Сигизмунд расслабленно вливал в себя пиво. Похмелье растворялось. Снегу бы пора выпасть. А снег все не выпадает. А пора бы. А он не выпадает…
      Подрулила хамоватая бабуля. Сунулась было. Дедок послал ее по-фронтовому. Это Сигизмунду понравилось.
      Он отдал дедку пустую бутылку. Тот взял и беззвучно отступил в щель между ларьками, где у него был наблюдательный пункт.
      Подумав, Сигизмунд взял “Жигулевского”. Продавец сердито сковырнул пробку открывашкой. Собственноручно.
      Сигизмунд приблизился к наблюдательному пункту фронтовика. Молча вручил ему полную бутылку, повернулся и пошел прочь.

      К вечеру девка ожила. Морпеховские таблетки в очередной раз явили чудо исцеления. Аллилуйя!
      Сигизмунд, лежа на раскинутом диване у себя в комнате, безмолвно наблюдал за юродивой девкой. Воскреснув, та принялась бродить по квартире. Маршруты новые прокладывать. На кухню, в ванную и туалет шастала уже уверенно. В сторону сигизмундовой комнаты — еще с опаской. К запертой комнате вообще не подходила.
      Запертая комната, она же “гостиная”, была самой большой в квартире. И не запертая даже, а просто нежилая.
      При Наталье там устраивались шумные вечеринки. Там стояло пианино “Красный Октябрь” с черной поцарапанной крышкой. И много разных других вещей. Сигизмунду в его нынешней замкнутой жизни они были не нужны.
      Предпринимать какие-либо активные действия Сигизмунду было сегодня лень. Валялся на диване, брал то одну книгу, то другую. Читать, впрочем, тоже было лень.
      Поэтому больше просто смотрел в потолок и слушал, как в квартире тихонько шуршит юродивая. Вот она остановилась на пороге комнаты. Робко вошла. На него глянула: можно?
      Он не пошевелился. Стало быть, можно.
      Следом за девкой в комнату проник кобель. Вертел мордой среди привычных вещей — искал, что девку так занимает? Он, кобель, ничего удивительного для себя не видел. А вдруг пропустил чего? А вдруг это съесть можно?
      Полоумная, поминутно замирая и поглядывая на Сигизмунда, перемещалась по комнате. Протянет руку к какому-нибудь предмету — замрет. Если Сигизмунд смолчит — потрогает.
      Наконец Сигизмунду надоело лежать бревном, и он окликнул:
      — Двала!
      Тихонько так окликнул. Спокойно.
      Та вздрогнула и замерла, съежившись. На него с ужасом уставилась. А он махнул ей рукой и лениво добавил:
      — Да ты ходи, ходи… Не бойся…
      И улегся на боку, рукой подпирая щеку. Так сподручней смотреть было.
      Девку заворожил сигизмундов стеллаж. Этот стеллаж-“распорка”, неряшливый и пыльный, был у Сигизмунда со студенческих времен и безумно раздражал Наталью. Та неоднократно покушалась на стеллаж, пыталась от него избавиться с помощью хитроумных интриг. И вот надо же! Наталья уже далече, а стеллаж — вот он стоит. И ничего ему не делается.
      На стеллаже, кроме пыли, обитали книги Сигизмунда. Книги по программированию — его первой специальности, по электронике. Объемный труд по собаководству “Воспитай себе друга”, подаренный находчивым Федором ко дню приобретения начальником собачки. Нелепо затесавшееся красное “огоньковское” собрание Лескова. Ностальгически приобретенный, но так до конца и не дочитанный Кастанеда. Беспорядочная куча книжек последних лет, преимущественно боевиков, кои неотразимо свидетельствовали об угасании сигизмундова интеллекта.
      Среди множества ярких обложек перечитывалась только одна — семеновская “Валькирия”. Да и та не подряд, а с середины: то здесь куснет, то там. То один эпизодик просмакует, то другой, а после снова лениво отложит.
      В принципе, фантастику Сигизмунд читал только в семидесятые годы, в журналах “Техника молодежи”, “Уральский следопыт” и “Знание — сила”. Про роботов, которые живее всех живых. И про человечных инопланетян. И, конечно, про строительство коммунистического завтра в Галактике.
      “Валькирию” купил случайно. Забрел как-то, изнывая от скуки, в Дом Книги и попал на встречу с писательницей. Писательница раздавала автографы и с серьезным видом отвечала на вопросы прыщавых юнцов.
      Чтил Пелевина. Лежал у него бумажный, распавшийся на странички “Омон Ра”. Эта книжица пришла в 93-м. Тяжелый был год. Купил за гроши в газетном ларьке. Купил и порадовался.
      На самом верху, под потолком, имелась полка, занятая книгами по искусству. Еще одна эпоха в жизни Сигизмунда. Нарочно хранил так высоко — от пьяных приятелей. Любимых Натальей Глазунова и Шилова Сигизмунд выпроводил из своей жизни вместе с Натальей. А Матисса, Пикассо и Модильяни отначил. Наталье они все равно не нужны. Да и Сигизмунду, если вдуматься, тоже.
      Самые нижние полки были заняты неопрятными распечатками, ксерокопиями. Все это потом уже сто раз издавалось цивильными томиками, но распечатки Сигизмунд так и не выбросил. Жалел. Все-таки память.
      Краеугольным камнем “памяти” являлась большая обувная коробка, стыдливо задвинутая в задний угол. В коробке хранилась “Кама-сутра” — кипа изогнутых темных фотографий, переснятых со скверной машинописи в сером, будничном 1984 году. Сигизмунд так и не ознакомился с этим трудом. Остался кустарем-одиночкой.
      Из предметов, представляющих материальную ценность, на стеллаже имелись: камешек из Крыма — память о первом лете с Натальей; камень с Эльбруса — память об альпинистской юности; цветное фото “Три товарища” — Сигизмунд с двумя друзьями на фоне “Новой Победы” (один из этих друзей вот уже два года как в Штатах, второй вот уже три года как спился); выцветший бумажный петушок — изделие Ярополка эпохи средней группы детского садика; очень пыльное серое макраме неизвестного назначения — подарок матери; несколько разнообразных пепельниц и засохший кактус в маленьком пластмассовом горшочке.
      Все это пыльное разнообразие возымело на скудный ум девки ошеломляющий эффект. Минут пять, не меньше, она созерцала стеллаж, вытаращив глаза и раскрыв рот. Потом осторожно потрогала бумажного петушка.
      Сигизмунд, подражая псу, с привзвизгом зевнул, и девка опять в страхе отскочила. Он покивал ей: мол, давай, давай…
      Девка осмелела. Взяла в руки камешек. Укололась об кактус. Повозила пальцем по пыли. Вздохнула горестно. Полезла посмотреть, что там выше. Уронила себе на голову “Валькирию”. Изумилась.
      Подобрала “Валькирию”, стала рассматривать. Картинка, видать, привлекла.
      Повертела перед глазами. К Сигизмунду приблизилась, взволнованная. Стала в картинку пальцем тыкать, повторяя бессмысленно:
      — Мави… меки… меки… мави…
      — Мави, — согласился Сигизмунд. — Конечно, мави. И меки тоже.
      Девка пошла шарить дальше.
      Фотография самого Сигизмунда с “камрадами” на фоне “Новой Победы” почему-то не привлекла ее внимания. Даже обидно как-то.
      С другой стороны, в комнате имелись такие конкуренты — хоть куда. Сигизмунд, едва выдворив Наталью, украсил бывшую супружескую спальню двумя памятниками полиграфического искусства. Один представлял собою огромный портрет Сальватора Дали с тараканьими усами и устрашающе вытаращенными глазами. Дали пялился прямо на постель, смущая редких женщин Сигизмунда. Второй плакат был куплен на Арбате в начале перестройки. На нем был изображен красноватый Ленин, усердно долбящий дырочки в перфоленте. Компьютеризация в разлив, мать ее ети!..
      Сигизмунд причислял себя к людям перестройки. Он любил этот плакат. А Наталья не любила.
      Вообще чем больше вспоминал Сигизмунд о Наталье, тем больше находилось вещей, которые он, Сигизмунд, нежно любил, а Наталья напротив, не любила. И гонения на них вела.
      Интересно, на что сейчас полоумная кинется? Кого предпочтет — Дали или Ленина?
      Девка выбрала Дали. Художественная натура!
      Она созерцала Дали с благоговейным ужасом. А потом что-то втолковывать Сигизмунду стала. Целое представление в лицах разыграла. Напоминал ей кого-то Дали, что ли? Девка размахивала руками, прыгала по комнате, своротила пепельницу, кобеля за хвост дернула, — словом, вела себя преувеличенно, — а потом опять на Дали показала: вот, мол.
      Сигизмунд даже испугался. Сказал:
      — Да успокойся ты, успокойся. Все нормально. Свой это мужик. — А потом спросил вдруг ради интереса: — Что, Охта?
      Девка ответила утвердительно. Да, мол, Охта.
      На Охте, стало быть, со стариком Сальваторычем встречалась. Видать, ценители Сальваторыча над ней надругивались. Изверг-то эстет, оказывается!
      Стоп. Какой изверг? Мы же еще вчера постановили, что нет никакого изверга. Побольше pulp fiction жри, сам станешь… э-э-э… Сигизмунд затруднился продолжить.
      Впрочем, вождь мирового пролетариата увлек девку не меньше, чем вождь растленно-буржуазного сюра. В Ленина девка всматривалась долго. Водила пальцами над склоненным над перфолентой челом. Бормотала что-то. Сигизмунд только одно слово разобрал: “Аттила”.
      Даже присвистнул. Ничего себе, ассоциативный размах! Переспросил, не поверив:
      — Аттила?
      Полоумная оторвалась от Ленина, закивала и горячо понесла что-то несусветное. Видно было, что очень ее, девку, это волнует.
      Сигизимунд спросил, немного обеспокоившись:
      — Может, чаю тебе горячего сделать?
      Девка, естественно, не поняла.
      Сигизимунд решил проверить, насколько сильны у нее ассоциативные связи. Спросил отрывисто и четко:
      — Аттила? Гитлер? Наполеон? Сталин?
      Девка заморгала белесыми ресницами. Не врубается. Хотя видно, что старается. Угодить хочет.
      Тогда Сигизмунд пошел испытанным путем.
      — Аттила? — спросил он, тыча в девку пальцем. — Охта?
      Она замотала головой. Мол, к Аттиле Охта не имеет отношения. И на том спасибо. Не был на Охте Аттила. Не завоевывал, стало быть.
      После этого девка подобралась к компьютеру. Сигизмунд отреагировал лаконично:
      — Кыш.
      Для верности еще и пальцем погрозил. Она отскочила.
      Девка хоть и юродива, но не вредоносна. Это он уже уяснил. Если скажешь ей “нельзя” — так, чтоб до нее дошло, — то трогать не будет. Это тебе не кобель, об которого хоть палки ломай, все равно свой нос сует везде и всюду.
      А тем временем полоумная приступила к исследованию дивана, на котором Сигизмунд возлежал. На четвереньки встала. Заглянула вниз. Ничего не увидела.
      Озорства ради Сигизмунд надавил на кнопку “ленивки”, включая телевизор. “Ящик” был ориентирован мордой к дивану — для удобства.
      “Ящик” ожил. Показал певичку. Певичка демонстрировала ляжки и убого страдала.
      Девка вскочила. Очень испугалась. К Сигизмунду метнулась, защиты ища. Он погладил ее по голове — с легким нажимом, как пса — и рядом с собой усадил. Мол, сиди.
      Поначалу она дрожала, но постепенно успокоилась. Увидела, что телевизор больше никаких самостоятельных действий не предпринимает.
      Сигизмунд показал ей “ленивку”. Как включать, как выключать. В руки дал, заставил повторить.
      Сперва девка держала “ленивку”, как ядовитого скорпиона. Потом зажмурилась и с глубоким вздохом нажала. Телевизор выключился.
      В комнате сразу стало тихо и очень уютно. Пошлость, льющаяся из “ящика”, прекратила свой ток.
      Превозмогая себя, Сигизмунд сказал девке, чтобы еще раз нажала на кнопочку.
      — Жми, где POWER, — посоветовал он ей дружески.
      Он произносил “повер” — так смешнее.
      Девка втянула голову в плечи и с силой еще раз надавила кнопку. Ух ты! Получилось. “Ящик” с готовностью выдал новую порцию чуши. Кобенились какие-то упитанные молодцы. Вертели задницами — завлекали.
      Сигизмунду остро захотелось послушать Мурра. Нервного, злобного, неустроенного Мурра. Чтоб пел, и сквозняком дуло.
      Только на чем слушать-то? Сокрушили музыку-с, Сигизмунд Борисович. В припадке ярости.
      Девка молодцев осудила. Брови нахмурила, фыркнула. Доложила что-то неодобрительное. Эта фраза, как показалось Сигизмунду, состояла почти из одних свистящих звуков.
      Сигизмунд объяснил знаками, что он с юродивой всецело солидарен, а потом показал, как переключать с программы на программу.
      Новое чудо тугоумная девка переваривала еще минут десять. Быстротой мышления не отличалась. Впрочем, это Сигизмунд еще и раньше отметил.
      Наконец добрались до шестого канала. С ракушкой в углу. Там, как всегда, благополучно пищали “Утиные истории”. Нечастые визиты Ярополка обычно как раз и сводились к просмотру чего-либо подобного, столь же дебильного. Поэтому Сигизмунда передернуло.
      А девка… Куда только девался ее юродиво-утонченный эстетический вкус, заставивший ее безошибочно метнуться к Дали и застыть перед усатым маэстро в немом восхищении!
      Подбежала. Прилипла к экрану. Долго смотрела, бегая глазами. Потом обернулась к Сигизмунду и засмеялась. Именно в том месте, где засмеялся бы Ярополк. Ярополка всегда смешило как раз то, что Сигизмунду казалось наиболее тупым.
      Сигизмунд оттащил девку подальше. Чтобы не совсем мордой в экран тыкалась. Вредно.
      Снова усадил рядом с собой на диване. Отсюда, мол, смотри.
      Она повертелась, поерзала. Глаза пощурила. И снова сорвалась и подбежала поближе.
      Близорукая, что ли? Ладно, пусть пока так смотрит.
      А что, подумал Сигизмунд и сладко потянулся на диване. Неплохо он, Сигизмунд, в жизни устроился. Вот и старик Дали с ним, небось, согласится… Вон, лыбится да таращится. Весело, небось, усатому говнюку.
      Дела в фирме “Морена” крутятся. Тараканы дохнут, как и предписано справочником СЭС, — вон, на полке, рваный корешок. До дыр зачитал — отец-основатель… Бравый Федор, отморив свое, с лялькой какой-нибудь сейчас, небось, кувыркается, и все у него, Федора, пучочком. А не будь его, Сигизмунда, пополнял бы Федор собою ряды безработных…
      Светка, поди, с муженьком ругается. Преимущества супружеской жизни. Людмила Сергеевна с сигизмундовой маманькой на телефоне висит. Кости ему моет. По-хорошему моет. Мол, такой хороший парень, а с женой ему, мол, не повезло.
      Наталья сейчас Ярополка пилит. Ничего, подрастет Ярополк, войдет в годы, обзаведется прыщами, обидчивостью и мутным взором, — тут-то папаша ему и понадобится. Сигизмунд его водку пить научит…
      И никто-то сейчас не ведает, как коротает вечерок в своей отдельной квартире хороший парень и генеральный директор Сигизмунд Борисович Морж: с дурой блаженной и кобелем беспардонным… Вон, на ковре кобенится-рычит, стыдное голое брюхо выставил…
      И так переполнили Сигизмунда разные плохо определяемые чувства, что зарычал он ужасным голосом:
      — Аттила!.. Охта!.. Мави!.. Меки!.. Меки!.. Мави!..
      Девка отлепилась от “Утиных историй” и посмотрела на него как на полного дебила. И снова в экран уперлась.
      Да, товарищ Морж. Совсем вы поглупели. И заметьте, как быстро пошел процесс.
      А девка и впрямь глаза щурит. Только сейчас обратил внимание. Точно, плохо видит. Очки ей надо.
      Ну ничего, милая, потерпи. Вот завтра дядя Сигизмунд отлепит задницу от дивана и попрется не тараканов морить — своим прямым делом заниматься — нет, попрется он в “ВИЖЕН ЭКСПРЕСС, НОВЫЕ ЗЕНКИ ВСЕГО ЗА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ МИНУТ”.
      Тут, по счастью, мультики кончились. Можно снова дышать полной грудью.
      Сигизмунд отобрал у девки “ленивку” и вырубил “ящик”. Хватит.
      Она пыталась умолить его. Судя по жестикуляции, неимоверными выгодами соблазняла. Но Сигизмунд, не обращая внимания, просто выдернул шнур из розетки.
      А в розетке, девка, живет злой Дядя Ток. Сигизмунд весьма доходчиво — вспомнил свои педагогические подвиги на ниве воспитания Ярополка — объяснил девке все про злого Дядю Тока. Устрашил и запугал. Успешно запугал.
      И так ловко это сделал! Подозвал полоумную, велел пальцы к розетке поднести. Поднесла, доверчивая. У него аж сердце защемило. Как она, такая, только из своих кущ до Питера добралась!
      Злой Дядя Ток исправно дернул. Девка визгнула, развернулась и вдруг ловко съездила Сигизмунда по уху. А после, обвалом, в ужас пришла.
      Затряслась, побледнела. Небось, решила, что после такой дерзости он ее всю в макаронину скрутит и в эту розетку запихает.
      Сигизмунд стал ей объяснять, что нельзя пальцы в розетку совать. А то плохо будет. Да и вообще к розеткам лучше не подходить. В розетки можно только вилки от шнуров совать. Вот так. И никак иначе.
      На оплеуху он внимания не обратил. Порадовался даже, что с мозгами у дуры, может быть, не все еще безнадежно. Правильно причину несчастья вычислила.
      Девка надулась. К своей тахте направилась, прочь из комнаты.
      Сигизмунд ее остановить хотел. Позвал:
      — Двала!
      Она остановилась в дверях и рявкнула со слезой:
      — Нэй двала!
      И вышла.
      Вот так. Не Двала. Стало быть, “Двала” — не имя. Или не ее имя. Ладно, как там ту юродивую звали? Которая яму копала? Маша? Спасибо хоть не Лизавета Смердящая…
      Ладно, мириться с юродивой надо. Негоже блаженных обижать.
      Девка, надувшись, сидела на тахте. Когда он вошел, повернулась в его сторону.
      — Ну, — сказал Сигизмунд. — Давай мириться. Давай мир. Дружба. Май. Труд. Фройндшафт. Френдшип. О'кей? Ты — нэй Двала. Ты — Маша. Лады?
      Видимо, желая сделать ему приятное, девка выдавила:
      — Окэй.
      — Вот и хорошо, — обрадовался Сигизмунд. — Пойдем, покажу что-то.
      Он поманил ее за собой. Она помедлила немного и встала с тахты.
 

* * *

 
      Для начала Сигизмунд решил поразить воображение блаженной наиболее грандиозным даром. Про секондхендовское происхождение чуда благоразумно решил умолчать.
      С другой стороны, там, у себя в землянке, они, небось, все друг за другом донашивали, а сапогов у дядьев-бородачей, поди, на всех одна пара и водилась.
      Девка толклась рядом, задирая голову, — смотрела, как Сигизмунд снимает с полки над вешалкой большой хрустящий пакет.
      Сигизмунд с пакетом пошел в ее комнату и водрузил пакет на тахту. Отошел, скрестил руки на груди. Стал наблюдать.
      Девка ходила вокруг пакета, не решаясь дотронуться. Обертка ее смущает, что ли? Сигизмунд махнул ей, чтоб снимала бумагу. Бесполезно. Не доходит.
      Тогда, потеряв терпение, сам сорвал бумагу, и открылась шубка. Тот самый ромбический фальшивый леопард, щедрый взнос Сашка в дружбу народов.
      Фальшивый леопард дурковатую девку потряс. У нее даже челюсть отвисла.
      Сигизмунд почувствовал разочарование. Он-то думал, что она ахать-охать примется.
      Синтетическая шубка была богата статическим электричеством. И когда девка робко погладила мех, исправно выдала искру.
      Девка отскочила. С обидой посмотрела на Сигизмунда. Решила, что новую пакость ей подстроил.
      Сигизмунд про себя выругался. Додумался обучать юродивую бояться Дяди Тока, а потом вот так, без всякой подготовки, вручать ей синтетическую шубу. Теперь шугаться будет.
      Покачал головой, поулыбался, сам потрогал шубу. Несколько раз ладонью провел. Шуба молчала.
      Взял девку за руку. К шубе руку ее хотел поднести. Она упиралась, мотала головой, бубнила что-то. И опять губы надула. Ну что ты будешь делать!
      Сигизмунд выпустил девку и обратил к ней укоризненные речи.
      — Да где ж я тебе натуральную-то возьму! У Сашка в ящиках натуральную фиг откопаешь! Впрочем, там и натуральную откопать можно. Только ее лучше сразу закопать. Не лысую же на тебя надевать, ты, дура… Да и вообще — дареному коню…
      Девка смотрела туповато. Сигизмунд видел, что не верит она ему.
      Зазвонил телефон. Оставив девку наедине с шубой, Сигизмунд пошел на зов.
      Звонила экс-супруга. Была неоригинальна и неизобретательна. Сигизмунд не дал ей даже развернуться. Тут же перебил. Сказал, что очень занят. Что у него совещание.
      Переключил телефон на автоответчик и вернулся в девкину комнату. Блин, уже второй день эту комнату “девкиной” называю.
      Тем временем девка успела наладить с шубой контакт. Подкрадывалась, трогала пальцем. Ждала подвоха. Шуба безмятежно лежала.
      Увидев Сигизмунда, девка подскочила к нему и начала возбужденно говорить. Одной рукой в шубу тыкала.
      Тут шуба зашевелилась. Сигизмунд вздрогнул. Из-под шубы высунулся кобель. Девка хихикнула. Сигизмунд обозлился.
      Подскочил, схватил кобеля за ошейник и хвост и выбросил из комнаты. Кобель, впрочем, не обиделся. Тут же вернулся.
      Девка еще раз показала на шубу. Обвела пальцем ромбы узора, спросила о чем-то. Видать, узоры ее занимали.
      Сигизмунд пожал плечами. Ромбы как ромбы. Леопард с поточной линии.
      А девка не унималась. Что-то не давало ей покоя.
      Наконец она произнесла длинную фразу, разделяя слова на слоги, после чего встала на четвереньки, выгнула спину и зарычала.
      Ага, ясно! Интересуется, из какого такого дивного зверя одежка сия пошита. Вот оно что…
      Сигизмунд понял, как ответить. Сперва ужас на лице изобразил. А потом походил на задних лапах, будто медведь, в грудь себя несколько раз стукнул гулко. Словом, гуманоид. Свиреп, ужасен. Вот такого заради твоей шубки, девка, завалили. Поняла?
      Да, прекрасно, Сигизмунд Борисович, вечерок проводите. А ведь четвертый десяток разменяли. К утру, глядишь, рогатку ладить начнете. Вы ведь совершеннолетний, вам бинтовую резину без худого слова в аптеке продадут. Вот и воспользуетесь.
      Подумалось о том, что сейчас, в эту самую минуту, Наталья, небось, трудится — разные гадости ему на автоответчик наговаривает. “Знаю я, какое у тебя совещание! Водку жрешь, небось, с дружками, вот какое у тебя совещание!”
      А вот и не водку, Наталья Константиновна. А вот и не с дружками, разлюбезная. Только хрен догадаетесь, чем ваш бывший благоверный ноне занят.
      С помощью сложной пантомимы девка допытывалась у Сигизмунда: нешто он сам, своими руками, такого ужасного ромбического леопардоида завалил? И где подобное водится?
      Сигизмунд неопределенно махнул в сторону окон. Там, девка, там. Всё — там. Там и не такие волчары водятся.
      — Одно слово, девка, — Охта, — заключил он.
      Блаженная покивала с пониманием. И несколько раз погладила его по плечу.
      Сигизмунду на миг стало стыдно. Вспомнилась провонявшая химией, пыльное складское помещение, где они с Сашком на пару ящики ворочали…
      Дабы девка окончательно подружилась с обновой, Сигизмунд шубу собственноручно на девку напялил. Отступил на шаг, полюбовался. Шуба на девке смотрелась неожиданно хорошо. Для ромбического леопардоида, разумеется.
      — Все, — сказал Сигизмунд, — снимай.
      И рукой махнул.
      Он снова залез на верхнюю полку и выволок остальные свертки.
      Полоумная сидела на тахте и моргала. А Сигизмунд, бравый охотник, в жестокой схватке леопардоида одолевший, метал ей на колени одну добычу за другой: во, девка, восхищайся! И крокодила черного для тебя зарубил в реке Фонтанке. Хороший крокодил, с меховой подкладкой, чтобы ноги не мерзли. И антилопу джинсовую в пампасах подстерег. Хорошая антилопа. Вранглер называется. Во тут, на заду, написано, видишь?
      Девка, онемев, смотрела. На ее лице даже не восторг застыл — испуг. Будто впервые такую роскошь видела. Свитер с яркими узорами ее едва жизни не лишил.
      Вот бы Наталья так к его подаркам относилась. Да и не дарил он ей в последние годы ничего. Не хотелось. Она сама себе все покупала.
      В одном из сапогов девка обнаружила свой след. Заволновалась, скомкала, за пазуху сунула. Дался ей этот след. Совсем дремучая.
      Наученная Сигизмундом, девка развернула последний сверток и извлекла оттуда трусики и бюстгалтер. Растянула на пальцах, любуясь кружевами. На Сигизмунда вопросительный взор устремила.
      И тут Сигизмунда прошиб холодный пот. Недооценил он девку. Нерадиво измерял, видать, глубину девкиного безумия. Потому как стало сейчас очевидно, что такой предмет, как трусы, видит она в своей жизни впервые. И теперь ждет от С.Б.Моржа, что объяснит он ей, растолкует, как этой штукой, значит, пользоваться.
      Была бы сейчас на месте юродивой девки Светочка…
      А тут… Все равно как дитё или животное.
      В принципе, валялись дома порножурналы. Там во всех подробностях. И трусики, и бюстики, и прочие прибамбасики.
      Но опять-таки, что-то останавливало. Не мог он юродивой порножурнал сунуть. Мол, смотри, девка, и учись.
      А ведь, неровен час, придется ее обучать тампаксом пользоваться. Тампакс — вещь вообще загадочная и непостижимая. Нет, об этом лучше не думать.
      Сигизмунд чувствовал, что морда у него уже пылает.
      — В общем, так, — сказал он решительно. — Смотри и запоминай. Показываю один раз, повторять не буду.
      Он взял из рук девки трусы и приложил к ней. Бантиком вперед.
      — Вот это сюда одевается. Поняла?
      Девка тупо смотрела на бантик.
      — Ноги в дырки просунешь, ну, разберешься.
      Взял у нее из рук бюстгалтер.
      — А это, девка, надевается сюда. На сиськи. Для красы и удобства, чтоб не болтались. Поняла?
      И случайно — не хотел, а вышло, — обеими ладонями ухватил ее за те самые сиськи. Правильные у девки оказались сиськи. Не будут такие болтаться.
      Странное дело, она поняла, что он случайно. Не обиделась. И поползновений никаких не сделала.
      Сигизмунд убрал руки, побагровел — даже уши запылали — буркнул:
      — Да ну тебя совсем…
      И ушел в кухню — курить.
      Пока курил, в мысли некстати бравый боец Федор затесался. Какой однажды аналогичный конфуз с Федором получился.
      А было так. Прощался Федор с шуриновой тещей — кем там она Федору приходится. Солидная дама. Дело в том самом Ботове происходило, в Череповецком районе.
      И вот обнимает Федор шуринову тещу, а руки на автомате — хвать! — аккурат ее за сиськи. Четким отработанным жестом. Как патрон в ствол дослал. Ать!
      — И чувствую, — задумчиво рассказывал Сигизмунду Федор, — что делаю что-то не то… “Спокойно, — говорю ей, — спокойно, Марь-михална, эта я, того…” А сам потихоньку руки прочь, прочь…
      Шуринова теща Федору ничего не сказала, а вот шурина, кажись, по морде отходила…
      Фу ты, ну что это такое…
      Совсем расстроился Сигизмунд. Кликнул неунывающего кобеля и пошел с ним гулять.
      Когда Сигизмунд вернулся, юродивая встретила его торжественно. Была в шубе, сапогах, джинсах, свитере. Наверняка потела, но терпела — приятное ему сделать тщилась.
      — Это, девка, хорошо, — сказал ей Сигизмунд. — Но шубу ты все-таки сними.
      И снял с нее шубу. На вешалку повесил. И показал, чтоб сапоги тоже сняла. Под вешалку поставил.
      Девка показала на все это пальцем и спросила немного растерянно:
      — Миина?
      — Мина, — заверил ее Сигизмунд. — Замедленного действия.
      Девка тяжко задумалась. Потом повторила еще раз:
      — Миина?
      И на себя показала. Он просто кивнул. Не дура, сама допрет. Ей главное время дать.
      И только ложась спать, сообразил вдруг, что в первый раз подумал про девку — “не дура”. А может, и вправду не дура она вовсе. Только вот кто?
 

* * *

 
      — Нет, вы мне, Сигизмунд Борисович, так объясните: где этот Обводный относительно Охты находится? Я так не понимаю… Что значит — фанерный комбинат? Как туда добираться-то? Транспорт там какой-нибудь ходит?
      Боец Федор, недоумевая, водил пальцем по маловразумительным картам в справочнике “Петербург На Столе—95”. Карты были, вроде, подробные, с улицами и переулками, но разрозненные. Установить необходимую Федору связь между искомым объектом и Среднеохтенским проспектом, где непосредственно проживал боец Федор, никак не удавалось.
      Федор проживал на Охте. И все маршруты прокладывал непосредственно от Охты. Не умел иначе. Вследствие конкретности мышления.
      Слово “Охта”, повторяемое Федором на все лады, выводило Сигизмунда из себя. Они сидели в офисе фирмы “Морена” неподалеку от Сенной. Пушка недавно возвестила полдень. Близился обеденный перерыв. Людмила Сергеевна уже налаживалась включить филлипсовскую кофеварку — дар Сигизмунда фирме.
      Светочка сидела у окна — корпела над отчетом. Иногда отрывалась от бумаг и, глядя в пустоту, слегка шевелила губами. Потом снова утыкалась в отчет.
      Людмила Сергеевна махнула рукой.
      — Да оставьте вы этот фанерный комбинат! Не путайте Федора, Сигизмунд Борисович. Не найдет он фанерный комбинат. Вы лучше ему от “Фрунзенского” объясните. От универмага.
      — От какого универмага? — изумился Федор. Боец хорошо ориентировался во всех торговых точках города. А тут — новость!
      — От сгоревшего, — пояснила Людмила Сергеевна.
      — Чего?
      — Ну универмаг, сгоревший, на углу Обводного и Московского… Полукругом… В лесах стоит…
      Сигизмунд молча слушал их диалог. Смотрел на Федора. И буквально тонул в ощущении собственной устарелости. Новое поколение не знает универмага “Фрунзенский”. Оно и легендарного командарма Фрунзе не знает. Оно выбрало пепси и на том успокоилось.
      А вон Сигизмунд командарма знает. Его враги заоперировали. Поколению Сигизмунда командарма крепко в голову вбили. И это мистически роднит Сигизмунда с Людмилой Сергеевной.
      С другой стороны, Людмила Сергеевна не знает “Сайгона”. Да и Федор “Сайгона” не знает. Блин, до чего же я одинок!
      — Светка! — окликнул Сигизмунд ни с того ни с сего. — Ты в “Сайгоне” бывала?
      — Что? — не поняла Светочка.
      — Да ничего, не отвлекайся. Это я так.
      Так когда же сгорел “Фрунзенский”? Тому уж лет десять, наверное. Боец Федор был тогда несознательным одиннадцатилетним хулиганом. Светка, небось, топталась на дискотеках. Людмила Сергеевна шла на “Ветерана Труда”. Жаль — не дошла. Десять лет, м-да… Помнится, горел “Фрунзенский” аккурат в разгар “Интенсификации—90”. Вспомнить бы еще, что это такое…
      — В общем так, Федор. Садишься на метро. Есть там у вас, на Охте, какое-никакое метро?
      Федор обиделся.
      — У нас хорошее метро.
      — Вот, — одобрил Сигизмунд. — Садишься. Как там оно у вас называется? “Площадь Брежнева”?
      — Да ну вас, Сигизмунд Борисович… — Федор разобиделся еще больше. — “Красногвардейская”.
      — Неважно. Главное — до станции “Фрунзенская” доехать. Доедешь, боец?
      Боец сказал, что доедет.
      Людмила Сергеевна пошла набирать воду для кофе.
      Сигизмунд продолжал, постукивая пальцем по бесполезному справочнику:
      — От “Фрунзенской” иди до моста. Налево садик увидишь.
      Федор закивал. Стало быть, знает садик. Пиво там, небось, пил.
      — В садике том театр помещается.
      — А то я не знаю! — не выдержал Федор. Умел Сигизмунд его доцарапать. А зачем доцарапывал — того Сигизмунд и сам не знал. Может, за морпеховскую таблетку отомстить желал. Неосознанно. Это все комплексы.
      — Так вот, Федор, ты в сторону садика не ходи. Ты прямо в противоположную сторону иди. Понял? Там минут десять ходу. Тебе — минут семь. Светке, если на каблуках, — пятнадцать.
      — Ясно, — сказал Федор. Сигизмунд видел, что ему действительно ясно.
      — Кстати, Федор, — спохватился Сигизмунд, — сколько я тебе за лекарство должен?
      — Обижаете, Сигизмунд Борисович.
      Сигизмунд увидел, что Светка с интересом смотрит на них. И пояснил — специально для Светки:
      — Таблетка морпеховская, лечит от всех болезней. Чугунная. В ней электроники видимо-невидимо. Сидит в организме, вибрирует и через то целит. Морпехи почему Саддама Хусейна побили? Они все с такой таблеткой в атаку бегали.
      — У нас тоже такие сейчас продаются, — со знанием дела сказала. — Говорят, от импотенции здорово помогает.
      Уела.
      — Ты работай, не отвлекайся, — осадил ее Сигизмунд.
      Федор хохотнул. Он всегда так мужественно бугрился пятнистыми штанами, что язвительную светочкину выходку даже и не подумал принять всерьез.
      Задание у Федора было заурядное: надлежало вытеснить противника — на этот раз в виде рыжих домовых муравьев — из кухни. Специфика поручения заключалась в том, что кухня принадлежала Устюжскому подворью Спасо-Преображенского монастыря. Фирма “Морена” не должна ударить лицом в грязь перед представителями Церкви. Сигизмунд особо подчеркнул это в напутственной речи бойцу.
      Договариваясь по телефону с отцом Никодимом, Сигизмунд, раздухарившись, дал аж трехлетнюю гарантию. Уж больно сомневался подозрительный батюшка. Уж больно не доверял. Во! Знай наших. Фирма “Морена” веников не вяжет.
      Вернулась Людмила Сергеевна. Выпили кофе с домашней ватрушкой.
      Потом Людмила Сергеевна поехала домой — клиентов обзванивать. Боец Федор отбыл на задание.
 

* * *

 
      Минут пятнадцать Сигизмунд гонял на компьютере шары. Светка, не поднимая головы, писала. Авторучкой скрипела.
      Сигизмунд соскучился. В глазах зарябило. От компьютера — он это остро ощущал — исходили какие-то особо злокозненные оглупляющие лучи. Выключил.
      Подобрался к Светке сзади и засунул руки ей за шиворот.
      — Отстань, — сказала Светочка.
      — Дуешься?
      — Не дуюсь. Отстань, некогда.
      — Ну, ну, — пробормотал Сигизмунд и проник пальцами за жесткое кружево бюстгалтера.
      — Иди лучше и купи мне тампакс, — сказала Светочка, не поднимая головы.
      — А, — протянул Сигизмунд. Убрал руки. Не больно-то и хотелось. Он больше так, для приличия.
      Нет, Светочка очень ничего. И, кстати, добрая. Но скучноватая.
      Есть еще актерка Аська. Из того самого театра, в садике, на Обводном. Аська тощая, как пацан, ребра торчат. Волосы стрижет почти наголо и красит притом в безумный оранжевый цвет. Это ей, кстати, идет. На аськином лице — изможденном лице освенцимского подростка — горят два огромных глаза. И все тонет в ослепительном свете этих глаз. Сигизмунд так толком и не разобрал, какого они цвета. Может быть, потому, что при дневном свете практически и не виделись.
      К Аське он ходил, когда ему хотелось странного. Сейчас Аська рухнула в очередной роман, и гореть ей на незримом огне еще самое малое неделю. На памяти Сигизмунда это был уже пятый или шестой роман. Шла Аська по жизни, как автомобиль по ул.Желябова — из одной ухабины в другую, из одной колдобины да в соседнюю.
      И горела, горела на незримом огне…
      Представил себе Аську — какой она будет на следующей неделе, когда отгорит. Опаленная будет.
      Опаленная Аська бывала еще покруче, чем горящая.
      Но вот странное дело — и Аськи Сигизмунду сейчас не хотелось.
      Невольно начал свою юродивую с другими бабами сравнивать.
      Аська — да, Аська странная. Но аськина странность понятная. Ничего в ней из ряда вон такого нет. Девкина же странность… странная. Иначе и не скажешь.
      Светочка — та просто пресная. Хотя хорошенькая. И на мордашку, и так. А вот девка не пресная. Хотя рожа у нее тупая и ресницы белесые. Ужас.
      Наталья? Ой нет, не надо.
      Чем девка в первую очередь прославилась? Тем, что пробудила в нем, Сигизмунде, какие-то совершенно забытые чувства. То, с чем расстался лет двадцать назад. Журнал порнушный показать ей постеснялся — с ума сойти. За сиськи случайно хватанул — и поплыл.
      Сейчас вон Светочку ухватил — и ничего. И с Аськой не смущался, когда втроем с ней и еще какой-то безымянной подружкой кувыркались.
      Он снова наклонился над Светкой. Легонько куснул ее за ухо.
      — Ну, я пошел, — сказал он. — Закроешь.
      — Ага, — сказала Светка, не поворачиваясь. — Пока.
      — Если что, звони. Я буду дома.
      Он вышел из офиса. Было три часа дня.
 

* * *

 
      Неистовое торжище на Сенной было в самом разгаре.
      Неожиданно по одному углу площади, где кучковались бабки, прокатилась волна беспокойства. То одна, то другая взвизгивала, вскрикивала, принималась браниться. Влекомый праздным любопытством, Сигизмунд сунулся посмотреть — в чем дело. Ему охотно показали.
      Собственно, эта демонстрация и вызывала крики-визги.
      Демонстрацию производила кошка. Кошка серая помойно-бачечная. Она бродила по торжищу с торжественным видом и, переходя от человека к человеку, предъявляла убиенную крысу. Чешуйчатый хвост трупа свисал до асфальта. Кошка страшно гордилась своей победой и требовала, чтобы ее хвалили.
      Сигизмунд как профессионал оценил вклад кошки в общее дело борьбы с паразитами. Коллега, блин.
      Внезапно он остановился. Резко, будто его окликнули. Развернулся, разом забыв о кошке, о Светочке — вообще обо всем.
      Он вдруг понял, что ему смертельно хочется домой.
 

* * *

 
      Дома Сигизмунда ждал кобель. Прыгал, норовил лизнуть в лицо, раздеваться мешал. Когда Сигизмунд повесил куртку на крючок, начал челночные рейсы от Сигизмунда к девке и обратно. Радостью делился.
      Сигизмунд не спеша разулся, потрепал кобеля за уши и заглянул в “девкину” комнату.
      А там было нехорошо. И радость, и нетерпение — странное, если задуматься — разом сменились тревогой. И тревога эта оказалась сильнее, чем Сигизмунд ожидал.
      Когда Сигизмунд вошел, девка повернулась к нему. Она лежала на тахте, накрывшись одеялом. Более мутноглазая, чем обычно. И лицо красное.
      Этого еще не хватало. Болеть собралась, что ли? Сам Сигизмунд с чувством, с толком болел в последний раз восьмиклассником. Потом не до того стало. То учеба, то работа. На работе, пока профсоюзный стаж не выбран, вообще болеть смысла не было — платили гроши. Потом стаж набрал, но привычка не болеть осталась. Да и отшибала советская бесплатная медицина всякую охоту хворостям предаваться.
      Градусника — и то в доме не водилось. Наталья забрала.
      Впрочем, без всякого градусника было видно, что температура у девки нешуточная. Под сорок.
      В детстве Сигизмунда лечила старенькая участковая докторша. Она потом уехала к внукам в Израиль. Мальчиком Сигизмунда, помнится, завораживали руки докторши — худые, гладкие, в желтых пятнах. С ней было связано теплое молоко, подслащенное медом, успокаивающие горчичники, шерстяные носки. Она никогда не заставляла носить кусачие шарфы — обвязывала горло носовым платочком, говорила, что этого достаточно. Никогда не прописывала таблеток. Никогда не рекомендовала полоскать горло содой. С ней было уютно и сладко болеть.
      Эта докторша никогда не сбивала температуру, пока та не поднималась выше тридцати девяти. Говорила, что организму положено бороться. Раз температура — значит, организм борется.
      Но у девки жар подползал к той отметке, когда даже старозаветная докторша, не глядя, дала бы аспирин.
      Грипп у девки, что ли? В городе в конце ноября, как водится, бушевала очередная эпидемия. Сам Сигизмунд, как истинный житель Санкт-Петербурга, на эпидемию привычно не обращал внимания, невзирая на предсказываемые ужасы — ими щедро сыпали люди в белых халатах, попадая в теленовости.
      Сигизмунд поглядел на томящуюся в температуре девку. Скользнуло беспокойство. А что, если она и впрямь из таежного тупика? Притащила с собой какую-нибудь туляремию. Или эболу. Или же напротив, произрастая в таежной стерильности, реагирует теперь на банальный грипп как на какую-нибудь чуму? Это тоже может быть.
      Побродил по квартире, помаялся. Телевизор включил. Тут же с отвращением выключил. Кобель запрыгнул на тахту, улегся у девки в ногах. Обычно он за Сигизмундом по всему дому таскался. А тут таскаться не пожелал.
      Сигизмунд заглянул к девке в комнату. Юродивой становилось все хуже. Когда Сигизмунд наклонился, на него жаром пахнуло. И нездоровьем.
      Сигизмунда девка не замечала. Бормотала что-то беспрерывно, головой мотала.
      Сигизмунд кобеля согнал. Подушку девке попробовал поправить. Надо же за больной ухаживать.
      Она вдруг в его руку вцепилась. Пальцы оказались очень сильные и горячие, как печка. Проговорила что-то убежденно. И вроде как “Вавилой” его назвала.
      Пить ей дать, что ли? Что там старозаветная докторша советовала? Больше пить кислого. Витамин С, то, се… Чая холодного с лимоном.
      Пошел на кухню, сделал чая холодного с лимоном. Много заготовил.
      Дал девке. Она полкружки выхлебала, больше пить не смогла — устала. Кобель под шумок опять на тахту забрался.
      Дело-то оборачивается хреново. Эдак и загнуться юродивая может. Это очень даже нежелательно. Это по ста сорока девяти причинам нежелательно. И наипервейшая — что он, Сигизмунд, с трупом-то делать будет? Что он ментам-то скажет?
      Мол, нашел ее у себя в гараже, мол, сперва вам, ментам, сдать хотел, но после обнаружил на ней полкило золота и у себя поселил. Мол, нигде она не прописана, пашпорта не имеет, по-нашему не говорит. Из всего ее лопотания только одно и понял — что-то такое с ней на Охте стряслось. И ВСЁ!
      Посадят вас, Сигизмунд Борисович. Даже посодют. И правильно сделают. Вы бы на месте следаков да судей поступили бы точно так же. Потому как самое дорогое на свете — это глупость. А еще — наказаний без вины не бывает.
      Тут из полумрака вновь выползла ухмыляющаяся рожа охтинского изверга. Сигизмунд аж застонал. Рожа, помаячив, нехотя растаяла.
      Девка снова позвала: “Вавила!”
      — Здеся я, — мрачно отозвался Сигизмунд. И дал ей еще холодного чаю. С лимоном.
      …Да нет, не то даже проблемно, куда труп девать. В конце концов, отвезет на машине за город и закопает. Если ее никто искать не будет, то и не найдут.
      Господи, что за грязный мудак! Не в том же дело, что труп девать некуда…
      Сигизмунд поглядел на девку — как она? Вроде, жива. Только тише бубнить стала. Совсем ей худо. Даже Вавилу звать забыла. Кто он ей, этот Вавила? Набить бы ему морду. Отпустил гулять одну — и вот…
      Да и вы, Сигизмунд Борисович, хороши. Нашли свет в окошке — юродивая. Дура Вавиловна. Мерси.
      Сигизмунд встал и пошел в свою комнату. Не зажигая света, набрал номер Людмилы Сергеевны — посоветоваться. Людмила Сергеевна хорошо такие вещи знает.
      Но ее не было дома.
      Сигизмунд положил трубку. Посидел немного в темноте, бессмысленно глядя в стену. На стене расползалось желтое пятно от фонаря, светившего на улице.
      Кому еще позвонить? Матери? Исключено. Наталье? Лучше не звонить. Он, правда, не прослушивал автоответчик, но догадывается.
      Аське? Та, если не в загуле, охотно поможет, прибежит хоть в два часа ночи — отзывчивая. Но объяснять ей долго придется. Аська любопытная.
      Снял трубку, повертел в руках. Да нет, профессионалам звонить надо. Если не бабам, то профессионалам. Кто у нас отношение к медицине имеет? Боец Федор с его общевойсковой таблеткой: это от головы, а это от живота. Отпадает. У девки хворь серьезная, НАТОвскими средствами не осилишь.
      В комнату, стуча когтями, вошел пес. Сел, начал беспечно чесаться.
      Мурру надо звонить. Мурр на “скорой” когда-то работал. Может, не позабыл еще, как ближних целить.
      Кроме того, Мурр живет неподалеку. Может прийти. В конце концов, Сигизмунд не совсем для него левый. В чем-то даже меценат. Жаль, не во всем.
      Набрал номер. Долго никто не подходил. Звонок терпеливо буравил бесконечный коридор гигантской коммуналки. Наконец недовольный женский голос осведомился:
      — Кого надо?
      — Олега Викторовича, — мрачно сказал Сигизмунд. Он был уверен, что Мурра не окажется дома.
      Там безмолвно брякнули трубку возле телефона и ушаркали. Прошло еще долгое время. Сигизмунд терпеливо ждал. В трубку проникали звуки активной жизнедеятельности. Кто-то ходил, кто-то говорил, вроде, грохнули кастрюлей. Потом кто-то поднял трубку и спросил: “Кого надо?”
      Сигизмунд терпеливо повторил, что надо Олега Викторовича. Трубку снова грохнули и огласили коридор неприятным кошачьим воплем:
      — Мурр, твою мать, плетешься, как..!
      Дома, подумал Сигизмунд.
      Чуть задыхающийся, вибрирующий, интимный голос Мурра проговорил:
      — Я слушаю.
      — Это Сигизмунд. Тут такое дело… У меня человек умирает.
      Сигизмунд брякнул это, и тут ему стало по-настоящему жутко. Ведь и вправду — умирает.
      А умрет девка — и вместе с ней умрет тайна. Чудо. А чудо дается один раз в жизни. Больше чудес не будет.
      — От чего умирает? — осведомился Мурр.
      — Вроде, грипп.
      — Температура какая? — спросил Мурр деловито.
      — Градусника нет. Большая.
      — Сейчас приду, — кратко сказал Мурр и положил трубку.
      Сигизмунду сразу стало легче. Зажег в комнате свет. Покурил. Выпил холодного чаю с лимоном. И тут в дверь позвонил Мурр.
      Был собран. Встревожен. И — это Сигизмунд оценил — исключительно умело прятал любопытство.
      В одних носках прошел в ванную и тщательно вымыл руки. Это произвело впечатление. В последний раз доктор, пришедший по вызову, мыл руки в отроческие годы Сигизмунда. Потом доктора мыть руки перестали.
      Мурр был серьезен и старозаветен. Да, это произвело впечатление. Сильное.
      Сигизмунд после этого сразу уверовал в то, что Мурр девку спасет.
      Вытерев руки, Мурр безмолвно и вопросительно уставился на Сигизмунда.
      — Только вот что… — сказал Сигизмунд. — Она по-русски не говорит.
      — Неважно, — мягко сказал Мурр.
      Они зашли в “девкину” комнату. В углу тускло горела маленькая настольная лампа, поставленная на пол.
      Сигизмунд поймал себя на том, что немного трусит — как его юродивая Мурру понравится. Но Мурр и здесь умело скрыл свои чувства. Вынул из кармана градусник, встряхнул. Поднес к лампе, проверил. Еще раз встряхнул.
      Сунул девке под мышку. Прижал ее руку.
      Девка метнулась, потребовала Вавилу.
      — Здесь Вавила, — сказал Мурр низким, вибрирующим голосом. Девка удивительным образом успокоилась.
      Они посидели некоторое время в неподвижности. Потом Мурр вынул градусник и посмотрел его под лампой. Тридцать девять. С лишним.
      Мурр поднял на Сигизмунда глаза и спросил:
      — Водка есть?
      Водки не было.
      — А уксус?
      Уксуса не было тоже.
      За всем этим Сигизмунд был отправлен в ближайший супермаркет. Доставил.
      Когда вернулся, Мурр доложил, что девке стало еще хуже. Мурр заметно беспокоился. Глаза косить стали, расползлись в разные стороны из-под очков.
      — “Скорую” вызывай, — велел Мурр. — Быстро. Гаснет, как свеча.
      И снова у Сигизмунда сердце бухнуло в пятки.
      Пошел к телефону. Мурр, бесшумно ступая в носках, двинулся следом. По дороге учил:
      — Скажи им, что тридцать лет. Без сознания. Тогда приедут быстро.
      Сигизмунд соврал, как советовали.
      Положил трубку.
      Мурр сказал:
      — Когда приедут, я сам с ними поговорю. Я на “скорой” работал. У тебя деньги есть?
      Сигизмунд полез в ящик стола. вытащил несколько десятитысячных.
      — Стоху бы надо приготовить, — сказал Мурр.— На всякий случай.
      — Да, Мурр, — сказал Сигизмунд. — Тут такое дело… Девка эта без документов. Потеряла.
      Мурр покосил на Сигизмунда глазом и деликатно осведомился:
      — Системная?
      Тоже заметил.
      — Вроде, да.
      — Понятно, — сказал Мурр.
      “Скорая” явилась через полчаса. Медикус снял вязаную шапочку, обнаружив коротко стриженые волосы морковного цвета. Поздоровался. Явил прямоугольную улыбку вермахтовского ефрейтора. Ресницы рыжие, брови рыжие. Вообще весь рыжий. Истинный ариец.
      За арийцем втиснулась тихая дева. Явно была у ефрейтора на подхвате.
      Оттеснив Сигизмунда, вперед хозяйски вышел Мурр. Резко дал понять медикусу, что и сам он, Мурр, крутой профессионал. Спас немало жизней. Когда-то.
      Сигизмунд сразу почувствовал себя лишним.
      Вермахтовский ефрейтор отнесся к Мурру настороженно. Углядел в его выступлениях подрыв авторитета. Дал Мурру понять, что он, Мурр, устарел.
      Деваха-фельдшер сонно смотрела на двух распетушившихся эскулапов. Ждала, пока можно будет приступать к делу.
      Тихо спросила Сигизмунда:
      — Где больной?
      — Больная, — поправил Сигизмунд.
      Она глянула на листочек, прикрепленный к синей потрепанной папке с бумагами.
      — Записано “м” — “мужчина”.
      — Понимаете… Тут такое дело… — завел Сигизмунд.
      Рыжий мгновенно повернулся к Сигизмунду. Въехал с полуоборота.
      — Пойдемте.
      Они зашли в комнату, где угасала девка. Рыжий махнул, чтобы зажгли свет. Согнал кобеля. Кобель учуял в рыжем что-то, принялся виться. Сигизмунд запер его на кухне.
      Рыжий осмотрел девку. Мурр предъявил градусник с несбитой температурой. Дескать, вот. Рыжий мельком глянул на градусник, перевел взгляд на Сигизмунда.
      — Она вам кто?
      — Знакомая, — сказал Сигизмунд растерянно.
      — Прописка есть?
      — Нет.
      — Гражданка России?
      — Думаю, нет. У нее и паспорта нет.
      Рыжий шевельнул желтой бровью.
      — По-русски не говорит?
      — Нет.
      — Ну, ребята… Не гражданка России, без страхового полиса, без консульства…
      — Сколько? — прямо спросил Сигизмунд.
      Рыжий, помявшись, запросил сто. Поскольку Сигизмунд и собирался заплатить сто, то в цене сошлись мгновенно.
      Рыжий сделал девке укол в бессильную руку.
      — Гляди, у нее оспа не привита, — сказал рыжий Мурру.
      Мурр подошел, посмотрел. На всякий случай осмотрел другое плечо. Чисто.
      Сигизмунд сказал:
      — Она из Северной Норвегии. Там уже сто лет назад как оспу не прививают.
      Оба эскулапа не обратили на него никакого внимания.
      — Тройной надо бы сделать, — сведуще обратился Мурр к рыжему.
      Рыжий лучше Мурра знал, что надо бы сделать. Отдал распоряжение фершалице. Тихая деваха споро вколола девке анальгин с димедролом. Мурр крутился, заглядывал через плечо, авторитетно советовал, ссылаясь на свой богатый фельдшерский опыт, что, мол, с папаверином надо.
      Сигизмунд спросил:
      — И это все?
      — Ну… — протяжно произнес рыжий. — В принципе…
      — Вылечить ее можно? — прямо спросил Сигизмунд.
      — Ну… — еще раз сказал рыжий.
      Сигизмунд добыл еще пятьдесят тысяч.
      — Можно капельницу поставить, — сообщил рыжий. — Глюкозу с витамином С. И с другими… э… снадобьями. У меня есть. Только они… ну, не государственные. Понимаете? В принципе, это ее поднимет на ноги, вашу знакомую из Норвегии.
      — Ставьте, — сказал Сигизмунд. Все оборачивалось даже лучше, чем он предполагал.
      Мурр вышел покурить. Мурр был очень недоволен.
      Тихая деваха приготовила капельницу. Девке в вену вошла игла. Юродивая, похоже, мало что соображала. Еще раз помянула Вавилу. Жалобно так.
      Рыжий присел на краешек тахты — посмотреть, все ли ладно с капельницей. В кухне бессильно бесновался запертый кобель. Его, кобеля, участия в событиях лишили!
      Минуты через три девка пошла розовыми пятнами. Губы у нее распухли, вид сделался совсем жалкий.
      — Ой, — сказала фершалица.
      — Аллергия, — проговорил рыжий. — А на что — непонятно. Может, на витамины?
      И матерно выругался себе под нос.
      Пахнущий дешевым табаком Мурр вернулся и подтвердил: и у него, Мурра, был редкий случай аллергической реакции. Отторгал больной все и вся. Так и кончился…
      Рыжий отрывисто, как на поле боя, сказал своей фершалице:
      — Давай туда же преднизолон! Шестьдесят миллиграмм. Только БЫСТРО! ОЧЕНЬ!
      Фершалица запустила в капельницу еще чего-то. Сигизмунду стало страшно. Коктейля в девку намешали. А это его, сигизмундова, девка. Свою бы завели да мучили.
      Спустя немногое время пятна стали исчезать. Девке резко полегчало.
      — Выкарабкается, — уверенно молвил Мурр.
      — Помолчите, — угрюмо буркнул рыжий.
      Девка очухалась. В ужасе уставилась на капельницу. На эскулапов глазами повела. Рванулась к рыжему. Родственное в нем что-то почуяла, не иначе. Конечно, общая нордическая белесость рыжего с девкой мистически роднила. Но все-таки обидно — что она к нему потянулась, а не к Сигизмунду.
      — Оп-паньки, — сказал Мурр. — Гляди ты, вкус к жизни почуяла.
      Рыжий ефрейтор хмыкнул с довольным видом. Хотя девка, тем более хворая, выглядела страшненько.
      Рыжий отправился с Сигизмундом на кухню — записывать данные о больном. Записали на Сигизмунда. Мужчина, житель СПб, 36 лет, высокая температура, был без сознания и т.д.
      — А как я без сознания дверь открыл? — спросил Сигизмунд глупо.
      Рыжий поднял на него глаза. Голубые.
      — Я вас умоляю, — сказал он. — А как вы без сознания “скорую” по телефону вызывали? И вообще, почему “скорую”, а не “неотложную”? Мы всякими высокими температурами не занимаемся. Вот ножевое там, автомобильная авария, огнестрельное… пожалуйста.
      На это Сигизмунд не нашелся, что ответить. “Вермахтовец” накарябал неразборчивым медицинским почерком в своем листе, велел Сигизмунду надзирать за капельницей. Обещал через два часа заглянуть.
      Кликнул фершалицу. Хлопнула дверь. Вскоре под окном завелся дизельный мотор новенького оранжево-белого “Форд-транзита”. “Скорая” отбыла.
      Мурр слегка поправил капельницу, хотя там все было в порядке, подержал руку над девкиным лбом — экстрасенсорно подпитал.
      — Спит, — сказал он деловито.
      — Они ей димедрол вкололи, — отозвался Сигизмунд. — Мурр, хочешь водки?
      Мурр водки хотел. Мурр водки давно не пил. Мурр обругал ту водку, которую Сигизмунд вытащил из холодильника. Говенная водка.
      — На компрессы же брал, — обиделся Сигизмунд, вертя в руках “Смоленскую рощу” (клялся ведь не прикасаться!) — Что ее, “Смирновым” растирать?..
      Мурр махнул рукой и неожиданно повеселел. Будто заботы сбросил волевым усилием.
      — А! Наливай!
      Нашелся хлеб. Старое копченое сало, забытое в морозильнике, неожиданно явило вкусовые достоинства. Словом, неплохо сели. Первая прошла трудно. Очень трудно. Сморщились, передернулись, покряхтели. Есть такое короткое слово — “надо!” Вторая прошла легче.
      Мурр спросил:
      — Гитара еще осталась?
      Гитара имелась в закрытой комнате. В “гостиной”. В кавычках, потому что гостей для такой гостиной давно уже к Сигизмунду не ходило. К нему только вот Федор ходил, да еще Мурр нахаживал — изредка.
      Сходили за гитарой. По пути проведали девку. Та лежала смирно. По капле вцеживалась в нее живительная влага.
      Пропустили третью. Мурр заглотнул водку, держа стопарик зубами и не прекращая настраивать гитару. Гитара была пыльная, к ней давно не прикасались. Мурр обтер пыль рукавом своего длинного уютного зеленого свитера.
      — “Пса”, — жадно попросил Сигизмунд.
      Мурр строго глянул сквозь падающую на глаза челку.
      — Эта песня называется “Сказка любви”, — мягким тоном пояснил он.
      И запел.
      Запел тихо. Мурровский голос заполнил полутемную кухню. Ровно кухню, не больше, не меньше. Мурру дай волю — заполнит квартиру. Может дом заполнить. В этом и заключалось волшебство.
 
Мой путь был долог, как мир,
И пошел со мной только рыжий пес.
Мой путь был тяжек, как стыд,
Пыльною тропой ветер меня нес
В поисках любви…
 
      Посередине песни Мурр забыл слова. Такое с ним тоже случалось. Сигизмунд ждал. Мурр трогал струны, импровизировал, еще пил водку. Наконец маэстро вспомнил и повел дальше.
      Кобель, мистическим образом соотнесший себя с дивным рыжим псом, улегся мордой Мурру на ногу. Время от времени умильно посматривал на него снизу вверх выразительными карими глазами. Сала, подлец, хотел.
 
— Ты пришел за мной. Я теперь твоя.
Вел тебя тропой мрака и огня,
Свет в ночи разгоняя звезд
Он — любовь, этот рыжий пес…
 
      Мурр закончил петь, аккуратно отложил в сторону плохонькую гитару и встал.
      — Пойду посмотрю как там девушка, — произнес он тем же глубоким голосом, каким только что пел.
      И ушел в комнату. Вскоре вернулся. Поглядел на Сигизмунда. Предложил:
      — Давай я еще за водкой схожу.
      — Давай.
      Мурр надел куртку, пошарил в карманах, вынул деньги и, пересчитав, сказал:
      — Так. У меня есть пять тысяч.
      Сигизмунд добавил еще двадцать. Попросил купить хорошей. Чтобы сладко рыгалось.
      Мурр взял деньги и ушел.
      Сигизмунд вернулся на кухню, взял гитару и, отчаянно смущаясь, попытался пропеть куплетик. На шести “блатных аккордах” можно петь только советских бардов. И то не всех.
      Ладно, надо бы посмотреть, как там наша юродивая страдалица.
      Девка спала. Капельница капала. В шкафу висело полкило золота. Со свастиками. А далеко-далеко, среди смуглых рижских сосен, бородатые дядья мыли янтарь… Сигизмунд постоял-постоял, затем вышел, тихо притворив дверь.
      “Сказки Северных морей”. Балет в трех частях с прологом и эпилогом. Часть первая: “Спятивший Морж”. Часть вторая: “Спятивший Морж наносит ответный удар”. Часть третья: “Ворвань”.
      Звонок в дверь. Ввалились одновременно Мурр и рыжий. Встретились у парадной. Несли не только водку, но и три бутылки “Балтики” — Сигизмунд с содроганием увидел шестерку, терпеть не мог портер — и большой пакет чипсов. С луком и перцем.
      Коллеги успели найти общий язык и увлеченно сыпали медицинскими терминами, именами каких-то неведомых лукичей-кузьмичей и иных деятелей бесплатной и страховой медицины.
      Мурр был строг с рыжим. Мурр подчеркивал свой возраст и опыт. Рыжий был развязен с Мурром. Рыжий был практикующий, а Мурр нет. И плевал рыжий на мурровский опыт. Да и на возраст тоже.
      Девахи-фершалицы с рыжим не было. Герр доктор объяснил, что отправил ее на легкий вызов самостоятельно — справится. Битого пьянчугу из отделения в больницу отвезти — невелика медицинская трудность. Заедет минут через сорок, заберет герра доктора.
      Пошли на кухню, поставили тару и чипсы на стол. Мурр приник к гитаре. Рыжий ефрейтор отправился проведывать больную.
      Больная была в порядке. Насколько это возможно для полоумной девки с аллергиями, температурой и непонятным, остро протекающим инфекционным заболеванием.
      Рыжий вернулся на кухню, потирая морозные ладони. Улыбнулся своей прямоугольной людоедской улыбкой. Освежился пивком. Для разгона.
      Мурр тоже освежился пивком. Сигизмунд свернул шею водочной бутылке. Догнался.
      Рыжий с Мурром тоже не остались в стороне. Мурр заметно окосел. Рыжий, как и подобает несгибаемому солдату вермахта, держался на диво прямо. Сигизмунду остро захотелось наградить его железным крестом. С такими ребятами мы выиграем войну!.. Сигизмунд понял, что его тоже повело.
      Медикусы тешились светской беседой. Беседа была изысканной, общество — приятным, водочка теперь шла легко, больная за стенкой вроде бы поправлялась.
      …А вот бригада рыжего получила новый экипаж. Свежую “фордяру” отстегнули, представляете? Та самая, которая сейчас по вызову уехала. Ну, Мурр ее видел.
      Да, Мурр ее видел. Знатная “фордяра”. В его, мурровские, времена на таких гробах катались — на каких Глеб Жеглов Шарапова выручал. По-доброму позавидовал Мурр тем, кто пришел ему на смену.
      …И отправилась дивная “фордяра” в свой первый рейс по Северной Пальмире. Ехать — одно удовольствие. Водила аж пел от счастья.
      …А вот у Мурра был водила — он частушки неприличные пел. Как надо гнать, например, если баба рожает, так к рулю нагнется и наяривает:
 
Мимо тещиного дома
Я без шуток не хожу,
То ей хер в забор просуну,
То ей жопу покажу.
 
      …И доехали они на новом “фордике” до места происшествия. Где-то на окраине. Общественный сортир, у сортира трутся три гоблина. Мерзейшие гоблины, бомжары, полудатые. Че случилось-то? Те показывают. Так и так, товарищ их пошел по нужде и того… туда… А оттуда никак. Орет, что больно. Что двинуться не может. Ногу сломал, наверное.
      Ну, пошли, глянули. В очко фонариком посветили. Точно, копошится кто-то. Плачет. Мы ему говорим: “Лезь оттудова”. А он плачет. Больно, говорит. Пошевелить не могу. Ногу сломал, наверное.
      Попросили повернуться чуть. Повернулся. Посветили фонариком — блин горелый, открытый перелом. Чуть не кости наружу торчат. Загнется, сукин сын, в говне.
      А дело на Ржевке было, почти за городом! Представляете?! Места там глухие, гоблинские.
      Ну, сказали гоблинам, вытаскивайте этого придурка. Как хотите. Гоблины засуетились, закудахтали, к очку полезли. Добыли. Тот орет, говно с него льется. Театр.
      Водила говорит: “Вы че?.. Охерели?.. Вы че — ЭТО в машину?..” Нам и самим на хрена гоблин в машину. Нам на ней рожениц возить и других цивилов.
      Послали гоблинов тару искать. Какую угодно. Чтоб запаковать дружка. Мол, так не повезем. На хера нам нужно говенного гоблина в наш новый “форд”.
      Гоблины пошли и — дивное диво — нашли тару. Из-под телевизора коробку притащили. С помойки какой-то сперли. Здоровая коробка. Ну, говорим, гоблин, держись! Сложили его пополам, засунули в коробку. Он орет, больно же. Погрузили в машину. Довезли до больницы им.25 Октября, в народе — “Семнадцатой истребительной”, прямо в таре поставили посреди приемного покоя и слиняли…
      Из больницы потом по всем “скорым” звонили, спрашивали — какие это суки такого подкидыша им удружили…
      Тут Мурр засомневался. Как это — без оформления сбросили. И вообще где-то он такую историю слышал. Знаменитая история.
      Рыжий обиделся. Выпил еще водки. Сказал, что с ним лично все это и случилось.
      …А у Мурра куда круче, между прочим, было. Вызывает Мурра перепуганная баба. Что дед у ней помирает. Прямо, можно сказать, на ней помирать и начал. Приезжают с напарником, видят: лежит на кровати дед, борода торчит, елдак здоровенный торчит строго перпендикулярно, в потолок нацелился, как советский штык на фашистского оккупанта. А сердце у дедушки уже останавливается, инфаркт надвигается неумолимо.
      Что случилось-то? Оказывается, снял дед эту бабу для утех. Решил показать ей, что есть такое мужчинская стать. Для того принял сильное средство для поднятия потенции. Ну и поднял. Потенцию. Так поднял, что помирает, а потенция не опускается. У него от передозняка сердце отказало, а елдак — безупречно торчит.
      Мурр с напарником от хохота ослабели, поднять деда не могут. Тут трагедия, человек от любви помирает, а они ржут, как придурки…
      …Рыжий тоже лицом в грязь не ударяет. Времена, может, и изменились, а чудаков как было так и осталось много. Наездишься по вызовам, насмотришься. Великая страна, многообразная.
      Приехал раз рыжий с бригадой по вызову. Нормальный бомжатник, мужик пьяный ползает, баба лежит перепившая. Бабе, вроде, плохо. Чтоб в чувство ее привести, рыжий для начала ей уши потер. Бац! Одно ухо в руке осталось. Оторвалось. Напрочь. Я стою как мудак, опупело гляжу на это ухо. А мужик с полу утешает. А, говорит, это ей два дня назад оторвали, пришили потом — видать, плохо пришили…
      …А Сигизмунд пил водочку, смешав ее в желудке с нелюбимым портером, косел все больше и больше, истории диковинные слушал и начинал ощущать, как распростираются крыла благодати над этими двумя медикусами.
      Нечто подобное он ощущал временами в “Сайгоне”. Зимой, когда там много народу бывало. Часов в восемь. На улице темно, снежно, желтоватый свет… Стоп. О “Сайгоне” не думать.
      Звонок в дверь. Деваха-фершалица. На часах полпервого ночи. На улице стало холодать, жидкую грязь подморозило. Девахе поднесли, чтоб согрелась. Не чинясь, кроткая фершалица неожиданно умело заглотнула. Тоже сходила поглядеть на девку. Девка спала как убитая. Даже жуть берет.
      Рыжий оставил Сигизмунду свой домашний телефон. Велел звонить, если что.
      Сам на свою центральную станцию 03 позвонил, заказ новый получил, ругнулся, что, мол, все они ублюдки, эти больные, и с тем бравый экипаж откланялся.
      А Мурр с Сигизмундом остался. Приняли еще по стопочке. Мурр был уже хороший. Сидел, блаженно лыбился. Потом вдруг встрепенулся, поинтересовался, сколько времени. Сигизмунд сказал:
      — Час ночи.
      Мурр спохватился, что позвонить ему надо. А потом махнул рукой:
      — Да и фиг с ним.
      И снова гитару взял. Расползся по кухне бесконечный, тягучий блюз. Блюзы у Мурра отменные. Растягивают время как резину. И пространство растягивают. Особенно если выпить. Вот и в этот раз взяли и кухню растянули. Широко-широко.
      Болото блюза тянет на дно… — пел Мурр. И потекли бесконечные болота Луизианы и Джорджии. А где-то очень далеко, на краю обитаемой земли, спала, исцеляясь под капельницей, юродивая девка.
      Допев, Мурр отложил гитару и сказал, что капельница, небось, свое откапала. Пора иголку вытаскивать. Ему рыжий поручил, как профессионалу.
      Пошли, обтирая плечами стены. Пес проснулся, побежал следом. Опасливо обнюхал непонятные медицинские предметы. Медицину не одобрил. Плохо пахла. К тому же злопамятный кобель до сих пор помнил прививки. Сигизмунд зачем-то привил ублюдка, хотя было сразу ясно, что такую дворнягу никакая зараза не зацепит. Это вам не бульмастиф.
      В капельнице почти не оставалось глюкозы. С прочими ингредиентами лекарского ерша.
      Фельдшер, как бы ни был он пьян, дело свое делает туго. И спасение умирающим несет! Это закон. Мурр неожиданно сноровисто освободил девку от иглы. Йодом помазал, залепил пластырем. Велел переодеть в чистое.
      Потом поглядел на Сигизмунда, что-то почуял и спросил:
      — Где у тебя тельняшки какие-нибудь хранятся?
      Сигизмунд сказал, что сам ее переоденет. Мурр постоял, покачался с носка на пятку по нарастающей амплитуде. Потом сказал:
      — Ну и ладно.
      И ушел на кухню.
      Сигизмунд был рад тому, что пьян. Так он меньше смущался. А он смущался этой юродивой. Как подросток. Посидел чуток над ней, решаясь. На кухне Мурр перебирал струны. Что-то пробовал снова и снова.
      Да что он, Сигизмунд, в конце концов, голых баб не видел, что ли? Осторожно стянул с девки рубаху. На девке была та самая рубаха, которую он так неудачно кипятил. В пятнах. Напрасно боялся разбудить — после димедрола она спала, как колода.
      Под рубахой ничего не было. Даже трусы не освоила, полоумная.
      Девка была некрасива. Широковата в кости и худа. Ключицы выпирали, ребра выпирали. Грудь оказалась меньше, чем представлялась.
      Вид этих ключиц вызвал вдруг у Сигизмунда умиление. Такое же, какое вызывал у него кобель, когда еще трогательным щеночком был.
      Да и девка, судя по всему, недавно из щенячьего возраста вышла. Если вообще вышла. Осталась в ней еще подростковая угловатость.
      — Во блин! — сказал Сигизмунд. Пьяно изумился открытию.
      И стал осторожно заправлять девкины руки в рукава чистой тельняшки. Мокрую рубаху на пол сбросил. Постирать надо.
      Уложил девку удобнее. Одеяло на ней перевернул, чтоб сухим к телу. Провел пальцем по ее переносице.
      Вздохнул, дивясь собственному безумию. Подобрал потную рубаху и вышел.
      Мурр сидел на кухне. Молчал. Что-то изменилось, пока Сигизмунд переодевал девку. Настроение ушло, что ли. Благодать расточилась.
      Мурр был невнятно озлоблен. На все и ни на что. Шипел, фыркал. С копченым салом ему Сигизмунд тоже не угодил.
      — Не надо было портер пить, — сказал Сигизмунд.
      Мурр разорался. Вообще пить не надо было. И “Смоленская роща” — дерьмо. И супермаркет — дерьмо. Его, Мурра, там обсчитать хотели.
      — “Смоленская” дерьмо, — охотно согласился Сигизмунд.
      — Не в том дело, что “Смоленская” дерьмо! — завопил Мурр. — А в том, что — стена! Болото! Не пробиться! Попса! Дешевка!
      Сигизмунд знал, что Мурр прав. Сигизмунд знал, что Мурру ничем не помочь. Сигизмунд знал, что Мурра не остановить. Мурр входил в стадию постпитейного озверения. Наутро он обычно звонит и извиняется.
      В принципе, Мурр просидел почти всю ночь. Пришел по первому зову. Не задал ни одного лишнего вопроса. Поэтому имеет полное право разоряться и обвинять.
      — Ладно, пойду, — мрачно уронил Мурр. Отнес гитару на место. С инструментом он был очень внимателен. Даже с таким, как у Сигизмунда.
      Снова сунулся на кухню. Осведомился, где градусник. Мол, не его инвентарь — у соседей одолжил.
      Сигизмунд принес Мурру градусник. Поблагодарил.
      Сказал:
      — Погоди минуту, я с тобой пойду. Кобеля прогуляю.
      Пока одевался, пока кобеля на поводок брал, Мурр угрюмо топтался. Потом нелюбезно спросил у Сигизмунда, нет ли чего почитать. Сигизмунд пытался сунуть ему “Валькирию”. Мурр отказался. Русских авторов не любил. Любил буржуев. Для отдыха. Над ними думать не надо. Он, Мурр, и без книг много думает.
      Почти не глядя Сигизмунд схватил “Макроскоп” Пирса Энтони, сунул Мурру. Мурр запихал в карман.
      Вышли на канал. Поворачивая со двора, Сигизмунд поскользнулся и здорово ахнулся. И правда подморозило. Так локтем ударился, что будто током его прошибло. И хмель мгновенно вышел.
      Попрощался с Мурром. Сказал, что ушибся и дальше не пойдет. Мурр к Сигизмундовым страданиям остался безучастен. Махнул рукой и пошел.
      Сигизмунд стоял с кобелем на поводке. Смотрел, как Мурр уходит, — руки в карманы, сутулясь и пошатываясь. Тощий… как юродивая девка.
      Интересно, понравилось бы девке мурровское творчество? Или испугается? Есть такие, которые пугаются. Испробуем, подумал Сигизмунд. Все испробуем.
      И глуповато хихикнул. У них с юродивой вся жизнь впереди. В дурке. Она в женском отделении, он в мужском. “М” и “Ж” сидели на трубе. В дивной гармонии.
 

* * *

 
      Когда Сигизмунд вернулся, девка плавала в поту. Пришлось менять не только тельняшку, но и постельное белье. Пакостный кобель затеял носиться по квартире с потной тельняшкой в зубах. Когда на него не обращали внимания, подходил ближе и зазывно рычал.
      Девка наполовину проснулась. Шевелилась, мешала. Переодевать себя не давала, в одеяло впивалась, натягивала. Сигизмунд молчком, как зверь, одолел сопротивление и добился своего. Мокрое снял, сухое натянул. Отнес на свой диван, чтобы тахту перестелить.
      Простыня, пододеяльник вымокли. Снял все. Когда закончил стелить, пошел за девкой — та безмятежно спала на его диване. Полюбовался — ладно ли юродивая на его сексодроме смотрится. Будет, о чем на старости лет в дурке вспоминать.
      Девка смотрелась неладно. Она нигде ладно бы не смотрелась. Гнездилась в ней какая-то неизбывная нелепость. Хотя все, вроде бы, на месте. По отдельности все симпатичное. Волосы светлые, густущие. Длинные. Рот большой. Нос длинноватый. От болезни заострился немного. Но, в общем, красивый нос. Скулы выступают. Тоже красиво — резковатые, высокие. “Голливудские”. Глаза сейчас закрыты и видно было, что они немного скошены книзу. Забавный разрез. Диковатый. Что-то в этом есть.
      — Ну ладно, — сказал Сигизмунд, — идем в постельку, нелепое созданье.
      Созданье дрыхло. Тяжеленькое оно оказалось, несмотря на трогательную худобу. Сигизмунд, пыхтя, дотащил ее до тахты и уложил. Поворошил белье, сброшенное на пол. Завтра в семь утра — к плите, баки с бельем кипятить! Согласно новой традиции.
      Девка зашевелилась. Забормотала что-то. Небось, с Вавилой разбиралась. Сигизмунд наклонился послушать: интересно, Вавила или кто? Может, рыжий ефрейтор?
      Девка Сигизмунда глобально разочаровала. Аттилу она призывала. Осиротителя Европы. Того самого, кого в романе ужасов “Омен” именуют одним из воплощений дьявола.
      Да-а… В бреду болезном мыслями на всемирной истории почивает. Может, ее в банк “Империал” сдать? На рекламу. И лунницу туда же положить. На хранение.
      Тут девка шевельнулась и приникла головой к его коленям. Будто котенок пригрелась.
      Сигизмунд замер. Сидел, не шевелясь, — спугнуть боялся. Девка сопела, покряхтывала во сне, как младенец.
      …Вторично укушавшись той же самой дурной водкой, изнемогает от собственного идиотизма. Молодец. Так держать. Далеко пойдешь. Вон девка — как продвинулась-то!
      Мысленно ерничал, но ведь сидел же! Не двигался! Гладило что-то внутри мягкими лапками. То ли собственная хорошесть, то ли странное ощущение, что в дичайшую авантюру влез. В такую, где безоглядная храбрость потребна. Хотя какая там авантюра? Вон, котенок безродный. Из неблагополучной семьи. Градусник — и то поставить некому…
      Наконец девка отвалилась к стене и свернулась клубочком. Сигизмунд укрыл ее одеялом и тихо вышел. Подумал, что надо бы чай заварить.
      И на работу он завтра, конечно же, не пойдет. Болен он. Жар у него. Капельницу ему ночью ставили. У рыжего справка о том выписана. Что в бессознательном состоянии о помощи взывал. Каковая помощь по страховому полису была гражданину Российской Федерации, налогоплательщику, блин, и избирателю С.Б.Моржу предоставлена. В количестве рыжего и фершалицы. С градусником, капельницей и преднизолоном.
      Пока чайник закипал, пошел прослушать автоответчик. Может, хватился девки кто. Может, изверг с Охты названивает, угрозы расточает. Дом взорвать сулит, если завтра же девку ему не возвернут. С лунницей. С двумя.
      Несколько раз звонила супруга. Все ее мэссэджи начинались одинаково: “Я, конечно, знаю, что ты это слушать не будешь…” Сигизмунд с извращенным удовольствием выслушал все. Ничего нового не узнал. Все словеса сводились к просьбе позвонить.
      Звонил робот-оператор. Стращал строгим механическим голосом.
      Звонил боец Федор. Докладывал, что кошачьи гальюны доставлены по назначению. Еще раз звонил Федор. Один гальюн не доставлен. Возникли проблемы. Не по телефону.
      В третий раз звонил Федор. Рыжие муравьи с кухни православной общины вытеснены. Пленных, как и велено, не брали. Отпрашивался, кстати, на завтрашнее утро. Можно, мол, явиться в двенадцать тридцать?
      Можно, можно. Являйся.
      Задыхающимся голосом звонила Аська. Молила спасти. Спасать Аську было уже поздно. Обычно ее надо спасать через пять минут после такого звонка. Через полчаса Аська успешно спасается сама. Потом дуется, но недолго.
      Больше не звонил никто.
 

* * *

 
      Сигизмунду снился сон. Странный. Будто вся жизнь, о которой он знал, — жена Наталья Константиновна, полиграфический, фирма “Морена” — все это на самом деле ерунда, и не было ничего этого. А настоящий Сигизмунд снова семиклассник. На дворе год 1973-й. Новый Год был недавно. А сейчас он на каникулах. У обледеневших помоек насыпано хвоей и “дождиком”, застрявшим в елочных ветках.
      И поехали они с одноклассником за город, к нему на дачу. Долго с горы катались, теперь идут греться. “Джеки” с собой тащат. Уже вечер. Фонари желтые горят. Старого образца фонари. Выхватывают пятна на снегу, остальное постепенно погружается в синеву.
      И вот приходят они к однокласснику. В том доме родственники этого одноклассника живут — тетка, бабушка. Эту бабушку Сигизмунд век не вспоминал, а в этом сне вдруг ясно вспомнил.
      Бабушка одноклассника поит их чаем. Печка топится. Тетка одноклассника с ними сидит, Сигизмунда про учебу расспрашивает.
      А он, Сигизмунд, ерзает. На электричку пора уже. Поехал-то Сигизмунд с приятелем дома не спросясь. А тетка одноклассника все говорит и говорит. И бабушка тоже к ним подсаживается. Очень неуютно Сигизмунду. Пора уже на электричку. Дома и так ругать будут.
      А за окном темень. Сигизмунд то и дело на окно поглядывает, время угадать пытается.
      И вдруг Сигизмунд понимает, что за окном — открытый космос.
      Он подходит к окну. Рама крашеная, между рам грязная серая вата, усыпанная пыльным конфетти — а за двойными утепленными окнами в бесконечной пустоте медленно проплывают разные небесные тела, как их обычно в кино показывают.
      Он оборачивается к комнате. Ему предлагают еще чаю. В комнате не хотят смотреть на окно.
      Сигизмунд берет чай. Что-то давит на него. Ему очень грустно. И от этой грусти он просыпается.

      Проснувшись, Сигизмунд обнаружил, что в комнате светло. Инфернальной бабушки одноклассника не было и в помине. За бледным окном имелись: детский садик, голое дерево и две нахохлившиеся вороны. А также воронье гнездо, свитое из разного подручного дерьма. Очень Сигизмунда это гнездо смешило. Однажды в субботу целый час потратил. Вооружившись морским биноклем, рассматривал гнездо. Интересно, из чего в городе вороны его вьют. В одном журнале читал про предприимчивую ворону — она из колючей проволоки свила. И жила себе припеваючи. Маленьких зеков высиживала, не иначе.
      Сушняк Сигизмунда томил страшный. Еще одно доказательство того, что он не в космосе.
      Вспомнил, что с вечера питье заготовил. Для девки юродивой да хворой. Он тут и сам стал юродивым да хворым.
      Побрел на кухню. Долго пил. Спохватился — сколько времени? На работу надо отзвониться. С Федором договориться. Проблемы какие-то у Федора с третьим гальюном. Пусть придет да доложит.
      На работе телефон молчал гробово. Никто не снимал трубку. Поувольняю бездельников!
      Позвонил Людмиле Сергеевне. Недовольным тоном осведомился, не объявлялись ли сотруднички. Людмила Сергеевна с легким удивлением сказала Сигизмунду:
      — Так суббота же сегодня, Сигизмунд Борисович.
      Сигизмунд извинился.
      — Совсем заработался, — неискренне сказал он.
      — Да пожалуйста-пожалуйста, — простила его Людмила Сергеевна.
      Так. Первый шаг в юродство сделан. Успешно, мы бы отметили, сделан. Календарные навыки утрачены. В рекордно короткий срок.
      И тут его прошиб холодный пот. Девка! Не померла ли, пока он тут безответственно дрых?
      Из “девкиной” комнаты не доносилось ни звука. Сигизмунд осторожно вошел. Девка не шевелилась. Пес обнаружился там же. Лежал, вытянувшись стрункой, морда между лап, виноватый взор снизу вверх, хвост чутко шевелится, не поднимаясь, метет пол.
      Сигизмунд подошел ближе к тахте, наклонился над девкой. Девка не дышала.
      У Сигизмунда все оборвалось и рухнуло. Он постоял несколько мгновений неподвижно, собираясь с силами. Боялся прикоснуться и ощутить под рукой трупное окоченение. Один раз было так. Сторож у них на работе помер. Еще на “Новой Победе”. Ночью помер, от сердца. Сигизмунд его утром нашел.
      Сильно нуждаясь в духовной поддержке, Сигизмунд не нашел ничего умнее, как воззвать к Георгию Победоносцу. Оборони, защитник земли Русской!..
      С этим словом он быстро приложил руку к девкиной шее.
      Шея была теплая. Если и померла юродивая, то совсем недавно. У Сигизмунда сразу отлегло.
      Пошарил пальцами в поисках пульса. На шее должен быть безотказный пульс.
      Пока искал, юродивая открыла глаза и тупо на него уставилась.
      — А, — сказал Сигизмунд и убрал руку.
      Девка смотрела на него ошеломленным взглядом. Пошевелилась. Сесть хотела, что ли. Упала. Удивилась. Губы облизала.
      — Сейчас, — сказал Сигизмунд.
      И принес ей холодного чая.
      Когда он подносил ей кружку, она вдруг накрыла его руку своей и улыбнулась. Слабенько так, но улыбнулась.
      Знал из какого-то научного чтива Сигизмунд, что смех — привилегия разума. Приматы не улыбаются. Хотя глядя на своего кобеля Сигизмунд сомневался в том, что животные лишены чувства юмора. Кобель очень не лишен. Только юмор у него кобелиный. Впрочем, у некоторых сапиенсов — тоже.
      Выхлебав большую кружку холодного чая, девка откинулась на подушку. В животе у нее звонко булькнуло. Девка хихикнула.
      — Смейся, смейся, — сказал Сигизмунд. Юродивые, конечно, смеются тоже. Юродивые — они юродским смехом смеются. А девка хихикала глупо. Совсем как Светочка. То есть — нормально.
      Девка выпростала из-под одеяла руку, залепленную пластырем. Показала, спросила что-то.
      — А это, девка, один рыжий тевтонец тебе по магистрали дерьмо какое-то медицинское пускал, — охотно пояснил Сигизмунд. — Тройное.
      Девка трудно задумалась.
      — Сьяук? — наконец осведомилась она.
      Поразмыслив, Сигизмунд виновато развел руками.
      — А хрен его знает, что это было, девка, — проговорил он. — Может и сьяук, а может и нет… А, вот, вспомнил! Предназолон. И димедрол с чем-то. Спала ты, мать, как убитая.
      — Диимедраулс? — переспросила девка.
      — Точно! — обрадовался Сигизмунд. — Диимедраулс. Внутривенно.
      Девка скосила беловатые глаза на тельняшку.
      — Умсьюки?
      — Нет, — убежденно проговорил Сигизмунд, — это, мать, не умсьюки, а тельняшка.
      — Нии, — стояла на своем юродивая, — иксьяук. — Она вскинула глаза на Сигизмунда и добавила раздельно: — Сьюки.
      — Ну ты это, мать, брось, — рассердился Сигизмунд. — Никаких сук.
      И посмотрел почему-то на кобеля. Кобель тотчас же застучал хвостом по полу. Ну точно — напакостил где-то.
      — В общем, мать, — продолжил Сигизмунд, обращаясь к юродивой. Для убедительности пальцем в нее потыкал. — Давай договоримся. Сьюки — нии. Иксьяук — нии. А то мне всякий раз за тебя стоху платить. И вообще вся эта твоя Охта мне во где сидит.
      И провел ребром ладони по горлу. Во где! Поняла?
      Девка пристально посмотрела на него.
      — Зуохтис? — спросила она.
      — Да, — сказал он твердо. — И иксьюки.
      Девка несколько мгновений смотрела на него, силясь понять. Потом закрыла глаза и мотнула головой на подушке. Отвернулась. Спать наладилась. Болеет она сильно все-таки.
      Песьи грехи обнаружились у входной двери, неискусно спрятанные. Сигизмунд поругал пса, но больше для порядку.
      Суббота, однако. Да, пора белье кипятить. Субботнее утро генерального директора. Что же вы, Сигизмунд Борисович, традициями манкируете? Нехорошо-с.
 

* * *

 
      Часа три кряду Сигизмунд сосредоточенно ревел стиральной машиной. Закрыв дверь в “девкину” комнату и в ванную, чтобы не пугать юродивую рыком навороченного бошевского агрегата. Кобель стиральную машину не одобрял. Поджал хвост и скрылся где-то.
      Девка, видать, спала.
      Закончил стирку. Развесил в ванной и на кухне паруса. Стало как при грудном Ярополке. Грудным Ярополк пребывал два года. Потом перестал.
      Позвонил рыжий тевтонец. Только что пришел со смены домой. Рыжий справлялся, как больная.
      — Дышит, — сказал Сигизмунд.
      — Это хорошо, — обрадовался рыжий. По-настоящему обрадовался. — Амидопирин ей давай. По полтаблетки после еды. Если что — звони в любое время. Не стесняйся.
      Заботливость рыжего порадовала Сигизмунда. По-видимому, ста пятидесяти тысяч хватило, чтобы оплатить дальнейшее докторское бескорыстие на несколько месяцев вперед.
      Подумав, Сигизмунд позвонил Наталье. Все равно ведь не отвяжется. Будет названивать.
      — Что надо? — нелюбезно осведомился Сигизмунд.
      Наталья понесла на него длинно и многообразно. Надо ей было денег.
      — Нет сейчас денег, — соврал Сигизмунд. — Будут — позвоню.
      — Врешь, — безапелляционно произнесла Наталья.
      Сигизмунду вдруг все надоело.
      — Ну, вру, — согласился он. И положил трубку.
      Заглянул к девке — проведать. Спала. Сопела в две дырки.
      Взял на поводок оскандалившегося кобеля. Так уж и быть. Кобель обрадовался, провел обычный ритуал. Сперва как бы “не поверил” счастью. Глядел изумленно. Потом разом уверовал и запрыгал. Стал везде соваться мордой. Опрокидывал ботинки, норовил втиснуться между Сигизмундом и входной дверью, а потом тотчас вернуться.
      На улице пес мгновенно завелся к жэковскому сантехнику. Тот уже с утра был тепленький. Стоял, покачиваясь, и, как жену чужую, обнимал водосточную трубу.
      У Сигизмунда при виде этой древней, еще со времен монголо-татарского ига родной картины, потеплело на душе. Подумалось невольно: “Россия-мать! Когда б таких людей ты иногда не порождала б миру — заглохла б нива жизни”. Или как-то похоже.
      Но эйфорию испоганил кобель. Как всякая шавка, он не выносил пьяных. Был бы надменным догом или озабоченным доберманом — безразлично прошел бы мимо, лоснясь боками. А этот повис на поводке, удушаясь, и захрипел.
      Сантехник, не отлепляясь от трубы, ответно захрипел на пса. Сигизмунд молча потащил кобеля за собой. Тот упирался и ехал, тормозя лапами. Как коза на веревке.
      Сигизмунд зашел в супермаркет и принайтовал кобеля у входа, к стойке, где складывают сумки. Обычно делать этого не разрешалось, но на маленьких собачек, как правило, смотрели сквозь пальцы.
      Пошел покупать молоко для девки. И мед. Яблок взял пару. Вроде, понравились ей яблоки. Увидел авокадо и аж зашипел. Эдакую дрянь за такие деньжищи продают. Жаль туземцев — чем питаться вынуждены!
      — Возьмите бананов, — присоветовал холуй, следивший за тем, чтобы клиент ничего не спер. — У нас дешевые.
      Ну, не такие уж они здесь были дешевые — по пять тысяч. Может, и правда бананов юродивой купить? Не в намек, а для удовольствия.
      Взял бананов.
      Пока ходил, собирая в корзину райские плоды, кобель времени даром не терял. Сперва постанывал — с хозяином, небось, по супермаркету гулять желал. Потом стал вертеться, запутался в поводке, дернулся и упал набок. Затем выпростался и как-то очень ловко схитил что-то с ближайшей полки и пожрал, давясь.
      Что именно заглотил пакостный кобель — отследить не удалось. Объединенными интеллектуальными усилиями Сигизмунда и двух сонных продавщиц было установлено, что кобель сожрал пиццу. Пицца была маленькая, размером с ладонь, убогонькая, но пахла мясом даже сквозь целлофан. Она стоила тысячу девятьсот рублей.
      Продавщицы стремились поскорей избавиться от Сигизмунда с его кобелем. Сигизмунд послушно заплатил за пиццу. Изнемогая от стыда, отпутал кобеля от стойки и вытащил его из супермаркета. Кобель, как ни в чем не бывало, бежал рядом, помахивая хвостом. Считал, видать, что знатную шутку отмочил.
      …А через два дня целлофан из него тащить, мрачно думал Сигизмунд.
      Дорога домой пролегала мимо “культурного центра”. Сигизмунд зачем-то поискал глазами знакомого дедушку-орденоносца, но того не было.
      Странноватой отрыжкой повсеместного новогоднего базара выглядела выставленная в одном из водочных ларей елочная гирлянда. Лампочки в три светофорных цвета на зеленом проводке. Вешай на елку, включай в розетку и будь счастлив. Лампочки не просто горели, но и мигали. Продавец вывесил их на всеобщее обозрение — в рекламных целях.
      Несколько секунд Сигизмунд тупо смотрел на мигание лампочек. Вспомнить что-то силился. Потом вспомнил. Да, собачий ошейник с подсветкой. Тот, что сперва у девки на лунницу сменял, а после отобрал и непоследовательно и зверски разломал.
      Наскреб в кармане мятых тысяч и приобрел дивную вещь в собственность. Вечную и нерушимую. Охраняемую законом.
      …Это что же, запоздало удивился Сигизмунд, юродивая девка у меня до Нового Года жить будет? Еще три недели?
      Краем сознания он уже понимал — да, будет. И после Нового Года — тоже.
 

* * *

 
      Когда он вернулся, девка уже не спала. Вроде как даже обрадовалась ему. Сигизмунд спустил на девку кобеля. Пес, не чинясь, всю ее облизал. Девка спихнула кобеля на пол и что-то сказала неодобрительное.
      Ишь ты, права качает.
      — Гляди, — сказал Сигизмунд, — чего я тебе купил.
      И вытащил из пакета гирлянду. Девка захлопала белесыми ресницами. Жрать она, наверное, хочет, а я тут дурью маюсь. Ладно, юродивая, терпи.
      Сигизмунд повесил гирлянду над тахтой. Воткнул в розетку. Лампочки послушно заморгали. Девка уставилась на них и просияла. Еще бы! На ошейнике их всего пять было, а здесь — такое богатство!
      Маразм крепчает. Только и остается, что на Новый Год нарядить юродивую вместо елки, гирлянды на нее навесить, а самому вокруг прыгать. Потом, глядишь, и Дед Мороз придет…
      Оставив блаженную наедине с сокровищем, пошел молоко кипятить.
 

* * *

 
      Уже ближе к вечеру заявился Федор. Был бодр. Жизнеутверждающе пах чем-то вкусным. Карман Федора непривычно топырился книгой.
      Глянув на развешанное белье, заметил с присущей ему необидной фамильярностью:
      — Стирку, значит, затеяли, а, Сигизмунд Борисович?
      — Раздевайся, что стоишь?
      — Да я на минутку, Сигизмунд Борисыч.
      Однако же НАТОвский пятнистый ватничек снял и прошел на кухню, умело лавируя между простыней и наволочкой. Явно хотел чаю.
      Сигизмунд поставил чайник.
      — Докладывай, что там стряслось? Что ты там не мог такого сообщить мне по телефону?
      Боец Федор многословно и бойко начал рапортовать по начальству.
      Поехал он, значит, за гальюнами. Приезжает. Ведут его к продукции. Тот самый хмырь ведет, знаете его, чернявый. Отгружай, говорит. Я ему говорю: “Погодь, малый, посмотреть продукцию надо-то”. А он: “Чего смотреть? Не хрусталь, чай. Гальюн кошачий — он, это…”
      Федор говорил напористо, чуть задыхаясь от небольшого праведного гнева.
      — Короче. Беру. Гляжу. Во-первых, цвет. Это же лошади шарахаются, какой цвет. Договаривались же, что белые будут. Он: хуе-мое, какая разница. Я его (Тут Федор убедительно взял Сигизмунда за пуговицу) останавливаю. Стоп, говорю. Договаривались — белый. Некондишн — налицо. Потом. Складываю. Беру деталь номер один и ставлю на деталь номер два. Согласно технического описания. Испытал на устойчивость. Качается! Я ему говорю: “Качается!” Он: “Какое качается? Не качается! Во!” И легонько потрогал. У него не качается. Еще бы дунул. Дунешь — тоже не качается. Так на него же не дуть будут, правильно? Он говорит — пройда такая: “Ты, говорит, на него еще сядь, под тобой развалится — скажешь некондишн”. Я говорю: “Зачем я буду садиться? На него кошка взойдет. Оно качнется, животное испугается. Нам рекламация. Отвадили кошку от цивильного туалета. Зачем нам это надо?” Он говорит: “А что кошка? Под кошкой тоже качаться не будет”.
      Федор сделал паузу и домовито разлил чай по чашкам. Сигизмунд сел, отмахнул с лица мокрую простыню.
      Федор продолжил повествование:
      — Я ему говорю: “Кошка весом от трех кэгэ. Норматив. Во всех справочниках указан.” Он согласился! Я говорю: “Прикладываем силу от трех кэгэ”.
      Тут Федор полез в нагрудный карман и, к величайшему изумлению Сигизмунда, извлек оттуда силомер с циферблатом. Предъявил. Сигизмунд повертел в руке. Федор ревниво следил за ним и при первой же возможности отобрал назад.
      — Голландская вещь. Десять гульденов. Я его сжал в кулаке. Видишь, говорю, прикладываю силу в три кэгэ. Сейчас такую же силу будем прикладывать к изделию. Приложил. Качается! Качается, блин. Против точной измерительной техники он ничего не сказал. Он может доказать, что лиловое — это белое, тут я ничего поделать не могу. Измерить нечем. А насчет силы — прибор имеется. тут уж он ничего не смог.
      Фирма “Морена” приторговывала кошачьими гальюнами трех модификаций: “Восход—20”, “Восход—40” и “Восход—60”. Под такими названиями изделия значились в разных бумагах. “Восход—60” был настоящим аэродромом. Пять кошек одновременно присядут, не подравшись. Брали их мало. Самый ходовой товар был, естественно, “двадцатка”. Эти-то и проверял боец Федор.
      — “Двадцатки” забраковал? — уточнил Сигизмунд.
      — Он говорит мне: “Забирай те, те нормальные”, — вместо ответа продолжал Федор. — Я говорю: “Ща, мужик, только проверим”. “Сороковки” — тоже брак. Небольшой. Вы уж с ними сами, Сигизмунд Борисыч, разбирайтесь. Я конфликта делать не стал — зачем? Сказал, что ответственность на себя брать не буду. “Шестидесятки” — те нормально. Развез. Только и старые еще не проданы.
      Сигизмунд без удовольствия подумал о том разговоре, который придется вести в понедельник.
      Спросил бойца хмуро:
      — А по телефону-то почему не рассказал? Чай, не ядерные боеголовки производим.
      — Так, Сигизмунд Борисыч, вы как младенец… Кто ж такое по телефону говорит! Бизнесом же занимаетесь. Тут бабка семечками торгует — и то с оглядкой. А у нас годовой оборот в тыщи долларов!
      — Две, — сказал Сигизмунд.
      — Что две? — не понял Федор.
      — Две тыщи, — пояснил Сигизмунд.
      — Я и говорю! — оживился снова Федор. — Шпионаж. Вы не поручитесь, что ваш телефон не прослушивается.
      — Всегда слышно, если прослушивается.
      — Да ничего не слышно. Сейчас знаете, какая техника! Что вы так мрачно отнеслись-то? Дело-то обычное. Ну, фоните. Вести себя потише, да и все… — Федор наклонился вперед и тихо спросил Сигизмунда: — А эта-то, литовка-то, все еще у вас?
      Надо же, заметил! Шубка-то на вешалке висит…
      — У меня, — сказал Сигизмунд.
      — А эти проявлялись?
      — Кто?
      — Партнеры ваши.
      — Нет, не проявлялись.
      — Вы поосторожней с такими вещами, Сигизмунд Борисыч. Просто так ничего не делается. Просто так даже кошка на нашу продукцию не взойдет. Тем более — человека забыли. Что за человек? Вы ее документы смотрели?
      — Да ладно тебе, Федор. Обыкновенная лялька. Ее для тепла в постель берут. Как кошку.
      — Вот такие-то обыкновенные, как кошки… — снова завел Федор. И махнул рукой. — Ну, дело ваше. Только вы поосторожней. Лишнего при ней не говорите. Если что — скажите мне. У меня ребята есть… — Тут он встрепенулся. Интерес в нем пробудился хищный. — А то хотите, звякну дружкам, шурину. Прозвоним вашу девку. Незаметно.
      — Как прозвоните?
      — На предмет “жучков”…
      — Жучки, Федор, — это кого мы травим, — назидательно молвил Сигизмунд. — Опрыскиваем, сживаем со свету… Ты, главное, в конторе про литовку не тренди.
      — Понял, — сказал Федор. И перешел к другому: — Да, вот еще что, Сигизмунд Борисыч. Мне бы “сороковку”.
      — А что уж сразу не “Восход—60”?
      — Там площадь маленькая. Я специально замерял. Там “сороковка” в самый раз. Под ангору “сороковка” требуется. Ангора — она пушистая, ей пространство для маневра нужно.
      — Ладно, — сказал Сигизмунд. — Возьми. — И спросил, больше от скуки: — Она хоть на морду смазливая?
      — Кошка-то? — удивился Федор. — Во!
      И показал расцарапанную руку.
      — А кому ты “сороковку” хочешь? Не ляльке новой?
      — Какой ляльке? — еще больше удивился Федор.
      — А кому?
      Федор замялся.
      — Батюшка просил.
      В разговорах Федор своего родителя обычно именовал батяней. Никак не батюшкой. Недоумение Сигизмунда длилось до того мгновения, пока Федор не пояснил дополнительно:
      — Отец Никодим.
      Это, стало быть, тот сварливый поп, у которого Федор домовых муравьев морил.
      Сигизмунд с сомнением посмотрел на бойца Федора.
      — А чего? — развязно сказал Федор. — Нормальный мужик. Только что с бородой да в рясе.
      — Ты, Федор… — строго сказал Сигизмунд. — Ты смотри… Ты ему наши коммерческие тайны ненароком не выдай на исповеди. Как в романе “Овод”.
      — Не читал, — доложил Федор.
      Он допил чай и встал. Подводя итог всему сказанному, боец сказал:
      — Ну, значит, “сороковку” я забираю. А с некондишном вы, Сигизмунд Борисыч, в понедельник разберитесь.
      И вышел в коридор одеваться. Накинул ватничек. И снова книжка бросилась в глаза Сигизмунду.
      — Что, Федор, ты теперь Святое Писание в карманцах носишь?
      — Не, боевик. Классный! — с чувством ответил Федор и вынул книгу. — Нате пока полистайте. Вещь.
      Сигизмунд взял книгу и подавился хохотом. Роман назывался “Инквизитор”. На обложке была нарисована бесноватая баба с разинутой пастью.
      Зашнуровывая ботинки, Федор увлеченно пересказывал роман:
      — Там поп с каратистом крутым скооперировались. Сатанистам такое мочилово устроили! Мне понравилось. Можете себе оставить, я сейчас к вам ехал — дочитал. Там еще второй том имеется. Меня эта книжка очень убедила. Я после нее на отца Никодима совсем другими глазами посмотрел. Боец, вроде меня.
      — Только ты с тараканами, — двусмысленно сказал Сигизмунд. Он и сам был с тараканами и осознавал это все крепче и крепче.
      Федор второго смысла не уловил и обиделся.
      — Я, Сигизмунд Борисыч, в своей жизни не только тараканов убивал, — с достоинством молвил он.
      “Мышей из мышеловки топил”, — подумал Сигизмунд, но обижать Федора не захотел. Неплохой парень, чистый. “Инквизитор”, вишь, ему нравится, а роман “Овод” не читал…
      — В общем, возьми “сороковку”, какая понравится, — заключил Сигизмунд. — А насчет брака не беспокойся. Я разберусь.
      Федор сказал “спасибо” и ушел, как всегда, аккуратно притворив за собой дверь.
 

* * *

 
      Кроме облагаемых налогом взаимоотношений с фауной, был у Сигизмунда незримый глазу налоговой инспекции приработок. Отцом приработка был сигизмундов кузен Генка. По глубочайшему убеждению Сигизмунда, Генка мог составить достойную пару федоровскому шурину, ибо был таким же раздолбаем и мудаком.
      Геннадий долго и мучительно получал высшее образование в Лесотехнической Академии. Имел какое-то касательство и к другим вузам. В студенческой среде, где отирался двенадцать лет, то изгоняемый из вуза, то восстанавливаемый там, пользовался известностью.
      Будучи прирожденным менеджером, Генка сводил с Сигизмундом нерадивых студенток. И не для глупостей всяких, а для работы. Новая эпоха виртуальной реальности и прочей лабуды обрушилась на нежные девичьи мозги чугунным молотом необходимости усваивать азы программирования. И два раза в год, зимой и в начале лета, Россия умывалась невидимыми миру слезами: то юные девы пытались писать курсовые. Удавалось это далеко не всем. Большинство даже не пыталось. Наукой что-то там доказано про полушария головного мозга. Может, кому и доказано, но только не ректору. Требуется курсовая — и точка.
      А Геннадий на что? А кузен его Сигизмунд, выпускник славного ЛИТМО — на что? Связующее звено — деньги. Кстати, не такие уж большие.
      Но не такие уж и маленькие. Особенно если студенток много.
      Дело было поставлено на поток. Перед сессиями кузен доставлял Сигизмунду пакет заказов. Сигизмунд производил анализ заказов, отзванивал Геннадию и называл цену. Он даже не спрашивал Генку, сколько тот накручивает сверху.
      Потом садился за работу. Вкалывал неделю. Ну — не вкалывал… Не особенно-то он и напрягался. Девичьи программки были на диво убоги.
      Скучно было, это да.
      Поскольку надвигался Новый год, то первая порция заказов уже пришла.
      Вечером, проводив Федора, Сигизмунд сел за компьютер. Включил лампу — в комнате было темно. Уткнулся в работу.
      Кобель спал рядом на полу. Дело спорилось. Сигизмунд неожиданно ощутил покой. Заканчивался субботний вечер. С гальюнами разбираться не завтра. Наталья позвонит еще не скоро. Новый год, в конце концов, надвигается. Подарки, блин, будут.
      В коридоре послышалась возня. Сигизмунд повернул голову и увидел, что девка, завернувшись в одеяло, бредет вдоль стенки к местам общественного пользования.
      Он встал, отодвинул стул, направился к двери. Стал ждать.
      Когда девка, цепляясь за косяк, выбралась наружу, подхватил ее. Отвел в свою комнату, помог устроиться на диване. Сходил на кухню, яблоко ей принес.
      И снова погрузился в работу. Делал почти механически. Удручала только необходимость комментировать буквально каждый оператор.
      Вошел в ритм, полностью отрешившись от всего. Обычное дело, когда работаешь за компьютером. Совсем забыл о том, что в комнате еще кто-то есть.
      В какой-то момент повернул голову, рассеянно глянул в сторону. И вдруг встретился глазами с девкой. Она тихонечко сидела на диване в углу, обхватив колени руками. Закуталась в одеяло, даже на голову натянула. Только лицо наружу высовывается.
      Девка глядела на него. И он на нее поглядел. И внезапно почувствовал Сигизмунд, что хорошо ему. Очень хорошо. Равновесно. Покойно.
      Снова повернулся к монитору. Еще две курсовые сегодня сделать было бы неплохо.
      Взял следующую. Так… Не глядя, придвинул к себе телефон, набрал номер Геннадия. Балбес был дома. Футбол какой-нибудь созерцал по ящику.
      — Генка? Морж говорит. От Советского Информбюро. У тебя тут какая-то Прохорова И., ей на полтинник дороже.
      — Лады, — беспечно отозвался Геннадий. — Да, тут еще одна. Давай я тебе прямо сейчас продиктую. Тут мало.
      Сигизмунд вырвал листок из блокнота, зашаркал фломастером.
      — Помедленней, не гони…
      Генка явно торопился к своему футболу. Или стриптиз-шоу он там смотрит?
      Закончив писать, Сигизмунд буркнул необидчивому кузену: “Все, катись…” и положил трубку.
      Поработал еще часок. Одурел окончательно. Чему их там, в вузах, учат? Запретить, что ли, высшее образование для женщин? Вон, талибы запретили…
      Задачки и так рассчитаны на куриные мозги — нет, предпочитают платить. Ладно, в конце концов, он же деньги за это получает. Все равно обидно. Абстрактно, за человечество.
      Встал, посмотрел на девку. Сказал строго:
      — Все. Баиньки.
      Та послушно встала — поняла, что ли. Путаясь в одеяле, поковыляла в сторону своей комнаты. Улеглась, тахтой скрипнув.
      Сигизмунд вскипятил молока и отнес юродивой — пусть выпьет на ночь. И меду дал.
      Горячее молоко пила долго. Мед лизала недоверчиво. Наконец вернула посуду. Сказала что-то. Широко зевнула, не чинясь.
      — Спи, — сказал Сигизмунд. И, усмехаясь, вышел.
 

* * *

 
      Сигизмунд еще толком не проснулся, а ощущение чего-то очень неправильного уже глодало его. Что-то происходило не так. И еще не открывая глаз, он понял!
      Буквально у него над ухом девка говорила по телефону.
      Говорила на своем диком — гнусавом, растяжном, свистящем наречии. Бойко, не понижая голоса. На разные лады что-то повторяла. Собеседник, похоже, не очень-то ей верил, а девка убеждала, настаивала. Потом вдруг всхлипнула. Жалобно промолвила что-то. Видать, тяжкая доля резидента угнетала.
      Ярость охватила Сигизмунда. Злился на свою глупость, на доверчивость. На то, что поверил благолепию вчерашнего вечера. На то, что мудрого Федора не послушал. Предостережения Федора особенно жгли мозг. Раскаленным прямо-таки тавром.
      Кому она сейчас изливается? Даже голоса не понизила! Ясное дело, ведь языка ее он не понимает. Ловки же мы прикидываться юродивыми!
      Здравый смысл попытался пробиться сквозь пелену гнева. За чем тут девке шпионить? За производством и распространением кошачьих гальюнов “Восход” трех модификаций? За шашнями с секондхендом?
      Сигизмунд медленно открыл глаза. Девка сидела за его столом. Левой рукой держала у уха трубку, правой поигрывала мышкой. Она собезьянничала позу Сигизмунда, его манеру говорить, даже привычку беспокойно трогать вещи во время разговора. На ней были свитер и джинсы. Была боса. Поджимала от холода пальцы ног.
      Переговоры, похоже, постепенно заходили в тупик. Интонации у девки становились все более истеричными. Она долго слушала что-то, должно быть, неприятное. Бросила мышку, легонько коснулась кончиками пальцев клавиатуры. Еще один жест Сигизмунда.
      Бандитов сюда вызывает, что ли? Да нет, больно сложная наводка. И брать-то в квартире нечего. Кроме лунницы. А лунница и без того девкина.
      Разведка? Чья? Великого и Ужасного Государства Прибалтийского? А что, говорят, в каком-то там веке карелы Стокгольм сожгли. Крутые были парни.
      Господи, что происходит? Георгий Победоносец, защитник Земли Русской, что, блин, происходит?!.
      Так. Внезапно вскочить. Схватить. Связать. Вызвать Федора с шурином. Прозвонить. “Жучки” вынуть, душу вытрясти…
      Сигизмунд взметнулся на диване, железной хваткой взял девку за запястье, отобрал трубку. Девка вякнула и съежилась на стуле.
      Ну вот, сейчас послушаем… Сигизмунд поднес трубку к уху…
      …и услышал противный писк. Телефон работал на факс.
      Ошеломленный, он положил трубку на рычаг и уставился на девку. Она сидела на стуле, размазывала по лицу сопли и слезы рукавом и глядела на него в ужасе. Ждала, что начнет ее бить.
      Сигизмунд заорал:
      — Почему босая? Простудиться хочешь? Я тебя зачем медом кормил?
      Девка охотно разревелась в три ручья. Начала что-то объяснять. На телефон показывала, на Сигизмунда, на компьютер.
      Сигизмунд присел на край дивана. Показал девке на телефон, жестом велел повторить — что она там натворила.
      Та застыдилась. Стала головой мотать, телефон от себя отодвигать. Сигизмунд ей кулаком погрозил.
      Тогда она осторожненько семь раз ткнула пальцем в кнопочки. Сигизмунд сразу отобрал у нее трубку и прижал к уху. Там включился автоответчик. Приятным женским голосом уведомил Сигизмунда, что он звонит в собаководческий клуб. Предлагал оставить телефон для связи с координатором. После третьего гудка воцарилось молчание.
      Девка, обиженно поглядывая на Сигизмунда, забрала у него трубку. Сигизмунд слышал, как отработал автоответчик и пошли короткие гудки. Девка стала неуверенно говорить в телефон. Коротким гудкам!
      Говорила долго. Все уверенней. Опять стала мышкой двигать, клавиатуру трогать, авторучки перебирать. Вот ведь макака!
      Сигизмунд хмыкнул. Погладил ее по волосам. Пошел на кухню.
      За бананами.
      Через минуту девка сама появилась на кухне. Вошла робко, встала у стены и начала мяться. Пальцы ног поджимала, поглядывала застенчиво, склонив голову набок.
      — Ну-у, — сказал Сигизмунд.
      Она обрадовано подошла ближе. Он вручил ей банан, показал, как чистить. Ее это почему-то рассмешило.
      Он отвел ее назад в комнату, нашел носки, велел одеть. Тапки показал. Тоже велел одеть. Пальцем погрозил.
      Сопровождаемый девкой, вернулся в комнату. Трубка лежала на месте.
 

* * *

 
      На обед было подано жидковатое блюдо из куска мяса, воды и мороженых овощей, которое сам Сигизмунд упорно именовал “харчо”. От слова “харч”. К “харчо” полагались кетчуп и сметана. Все это щедро лилось в тарелку. Елось ложкой, заедалось хлебом.
      По чинности трапеза могла быть сопоставлена с кормежкой в замке английского лорда: длинный стол, бесшумные слуги, много дорогой посуды стиля “веджвуд” и скудноватая жратва, на одном конце стола — миледи, на другом — милорд. И тишина…
      “Веджвуд” у Сигизмунда был советский. Толстые фаянсовые тарелки, бывшие по 75 копеек, с монохромным корабликом посередине. Одно время только их везде и продавали. Теперь к кому ни придешь — у всех стоят. Постепенно советский “веджвуд” бился…
      Стол тоже был коротковат. Да и миледи подкачала — дурковата малость. А в остальном — точь-в-точь. Та же церемонная тишина, нарушаемая стуком ложек и почавкиванием… Если кобеля за дворецкого считать.
      По доброте душевной весь кус мяса Сигизмунд бухнул в тарелку девке — ей нужнее, после болезни-то.
      Сигизмунд решил разбавить чинность трапезы и завести с миледи беседу. Почему-то в голове завертелись немецкие экзерсисы из простейшей грамматики для полудурков. В первых классах общеобразовательной средней школы изучал. Потом к английскому переметнулся.
      Немецкий казался Сигизмунду более иностранным, чем английский. Может быть, потому, что немецкий Сигизмунд не знал еще в большей степени, чем вышеупомянутый английский. А может, в силу распространенности последнего.
      Из немецкого помнил несколько слов плюс песенку о елочке. Эти-то слова Сигизмунд и пустил в ход.
      — О танненбаум, о танненбаум, ви грюн зинд дайне блеттер, — с выражением продекламировал Сигизмунд. И перевел на родимый великий-могучий: — Елочка-елочка, зеленая иголочка…
      Объедая мясо с кости, юродивая благодарно смотрела на дядю Сигизмунда. А тот продолжал реализацию культурной программы.
      — Ихь бин, ду бист, — процитировал Сигизмунд начало грамматической таблицы, вбитое в его голову намертво. И, подумав, вспомнил: — Ер-зи-ес ист. Во, девка. Полиглот. — И без перехода завел более знакомое: — Ай эм, ю ар, хи-ши-ит из…
      Девка задумалась. Погрузила мясо в суп. И с неожиданной осознанностью молвила:
      — Иким…
      — Чего? — переспросил Сигизмунд, никак не ожидавший ответа.
      Девка повторила более раздельно:
      — Ик им.
      — Блин… Ик — это ихь, что ли? — выдвинул этимологическую версию Сигизмунд. — Это ты по-каковски?
      Как всякий российский человек своей бурной эпохи, Сигизмунд, конечно, покупал консервы. Если по этикетке не полз “цветущий куфи” — надежное свидетельство магометанского происхождения данной банки, — то чаще всего консерва называла своей родиной какую-нибудь северную державу. Сигизмунд слегка владел этикеточным голландским, немецким, датским и так далее. Во всяком случае, усвоил, что “геринг”, написанное с разными вариациями в зависимости от страны, означает “селедку”. И поступал соответственно.
      А если ни хрена не понять или если иероглифы, то ориентировался по картинке. Поэтому словарь Сигизмунда был обогащен множеством слов из тех скандинавских языков, которых он, в принципе, совершенно не знал.
      Делу просвещения Сигизмунда в германской филологии служили также видеофильмы. Крали их зачастую в Голландии, иногда в Швеции. Крали также в Финляндии. Где-нибудь в Выборге записывали. Небось, на Выборгском замке антенну установили, направили ее в сторону Гельсингфорса — и вперед!
      И в то время как герой на экране взмяукивал штатовски “ай”, по низу записи бойко прыгало голландское “ик”, а переводчик монотонно бубнил по-русски: “Мать твою!..”
      — Ик, — задумчиво повторил Сигизмунд. — Ик — это по-вашему ихь? Ай, то есть…
      Девка показала на себя и сказала:
      — Ик. — Подумала и добавила: — Мик.
      Ну вот. Только что-то начало проясняться…
      — Ты, девка, меня не путай. Ты — ик. То есть, “я” — ик. — Тут довольный Сигизмунд, ощущая себя Миклухо-Маклаем, потыкал в себя и возгласил гордо: — Ик.
      Девка покивала. Мол, правильно. И добавила:
      — Мик.
      Тьфу ты, блин. Надо на русский переходить. Пусть осваивает язык страны обитания. Временного.
      Он указал на себя пальцем и произнес назидательно:
      — Я.
      Девка смотрела на него какое-то время, а потом вдруг дико заржала. Повторила несколько раз: “Я-я…” Почему-то ее это очень смешило.
      Сигизмунд опять потыкал в себя.
      — Ик. — На девку показал. — Ты.
      Девка призадумалась. Филологическое упражнение явно обременило ее ум. Кроме того, время от времени ее отвлекло воспоминание о “я-я”, и она принималась глупо хихикать.
      Сигизмунд еще раз повторил: “Ик — ты”. До девки доперло. Она показала на него и сказала:
      — Зу.
      Сигизмунд расхохотался. Девка надулась. Повторила упрямо:
      — Зу, зу…
      Ну что ты будешь делать.
      Сигизмунд потыкал в себя: “ик”, в девку: “зу”. Девка сказала:
      — Йаа.
      Точно, откуда-то из Скандинавии. Осталось только определить, откуда.
      Сигизмунд спросил:
      — Свенска? Суоми? Норска? Даниск? Нидерланды? Лапландия? Лоухи? Корела? (Какая еще, к чертям, Корела?!) Веняя?
      Что такое Веняя, Сигизмунд забыл. Помнил, что что-то финское.
      Юродивая снова принялась за остывшее “харчо”. Сигизмунд все никак не мог успокоиться. Ведь поймал было. Ведь совсем уж близка разгадка… а с нею и визит в соответствующее консульство.
      — Ду ю спик инглиш? Шпрехен зи дойч? — Сигизмунд задумался. А если иначе зайти? И выдал: — ДО ЙОУ СПЕАК ЭНГЛЕСХ?
      — Кушайте супчик, Сигизмунд Борисович. Остынет.
      Покончив с трапезой, девка вновь возымела охоту к лингвистическим упражнениям.
      — Ик им. Зу ис, — приглашающе выдала она.
      — Ай ем. Ты ешь, — пробубнил Сигизмунд с набитым ртом.
      Но девка не отвязалась. Показала на кобеля. Кобель лежал у ее ног. Быстро смекнул, что девка ест неопрятно и сверху то и дело падают какие-то крошки. Еще одно свойство, за которое Сигизмунд ценил пса: санитар кухни.
      — Хундс, — припечатала пса девка.
      Это было уже что-то.
      — Хунд, — с трудом припомнил Сигизмунд. Добавил: — Хаунд.
      Нет, так не годится. Что он ее немецкому обучает? Сам же этого немецкого не знает.
      Он отрицательно помахал пальцем. Мол, CANCEL, девка, CANCEL.
      — Не хунд. Пес.
      — Нэй хундс. Пос. — Показала на хлеб. Назвала неожиданно похоже: — Хлифс.
      — Хлеб, — поправил Сигизмунд. — Хлиб — это на незалэжных землях говорят, у хохлов.
      Девка просияла. И, показывая на хлеб, сказала:
      — Гиба мис хлибис.
      — Лапушка ты моя! — обрадовался Сигизмунд. — Разумность явила! Может, и вправду ты не сумасшедшая, а просто иностранка? На Руси у нас издревле разницы между вами, горемычными, не делали…
      За время дневной трапезы, плавно перешедшей в файф-о-клок, милорд и миледи значительно расширили общий словарный тезаурус.
      Пятерня была “ханду”, нога — “фотус”, голова по-девкиному смешно называлась — не то “хоббит”, не то “хаубис”. Язык, на котором она лопотала, изобиловал клятыми межзубными согласными — теми самыми, которыми злые учителя в свое время мучили Сигизмунда на уроках английского.
      Стол был “меса”, дом был с одной стороны “хузом”, а с другой — “разном”. От слова “разн”. Язык сломаешь.
      Газовая плита, холодильник, кофемолка ставили девку в тупик. Морщилась, думала. Забыла, как называются, что ли?
      Зато люстра название имела. “Лукарном” была. От слова “лукать”, надо полагать. То есть “смотреть”.
      Наконец Сигизмунд подошел к самому главному.
      — Ик им Сигизмунд, — торжественно объявил он.
      — Сигисмундс, — поправила девка.
      — Э нет, мать. По паспорту — “Сигизмунд”. Ты мне тут свои порядки не заводи, поняла? Нойе орднунг — нет, поняла?
      Однако сделал ей приятное.
      — Ик им Сигисмундс. — И на девку палец устремил: — Зу ис?..
      Девка повела себя странно. Устала, что ли? Засмущалась, кокетство явить пыталась.
      Но Сигизмунд настаивал:
      — Зу ис?.. — И добавил угрожающе: — Двала?
      — Нии, — сказала девка. Скорчила дурацкую гримасу: глаза выкатила да язык высунула. И пояснила: — Ита ист са двала.
      — Понятно, — сказал Сигизмунд. И покрутил пальцем у виска, присвистнув.
      Этого жеста она не поняла.
      — Это ист двала, — сказал Сигизмунд. — Поняла? А зу ис кто, а?
      Девка молчала. Потупилась.
      — По паспорту-то как тебя звать? — потеряв терпение, напустился на нее Сигизмунд.
      Девка глянула исподлобья и произнесла с непонятной интонацией:
      — Айзи хайта сиино дохтар лантхильд.
      Одно из этих диких слов, возможно, было именем. “Доктор” отпадал сразу. “Айзи” могло быть чем угодно. Может, самоназвание народа?
      — Айзи? — спросил он на всякий случай.
      Она покачала головой:
      — Мави.
      И тут он уловил. Имя было того же ряда, что и имена в “Нибелунгах”. Застряли в памяти с детства. С внеклассного чтения. Ввели в восьмом классе новшество — “мировая литература”. Аж сорок пять минут отвели. Непоследовательно прошли одним уроком “Нибелунгов”, на том и кончилось.
      И Сигизмунд процитировал стих, ненужно засевший в памяти:
 
— Звалась она Кримхильдою и так была мила, что многих красота ее на гибель обрекла.
 
      Девка склонила голову набок. Что-то до нее дошло. Поправила важно:
      — Нэй Кримхильд, аук Лантхильд им.
      — Какая разница, — сказал Сигизмунд. — Звалась она Лантхильдою и так была мила, что многих красота ее на гибель обрекла…
      И тут он вспомнил про лунницу. Золото Нибелунгов, блин. Приплыли. Зигфрид, Готфрид и Сигисмундс. Три богатыря. И с ними верный Хаген. С факсом. Он на факсе сидит, а Лантхильда ему докладывает чего-то…
      А девка неожиданно спесивость обрела великую. И важно сказала:
      — Аттила хайта мик Лантхильд.
      До Сигизмунда неожиданно дошло, что он понимает. Аттила, осиротитель Европы, стало быть, ее “мисс Лантхильда” называет. Мило.
      — Сигизмунд хайта зу Лантхильд, — выродил Сигизмунд.
      Девка преважно кивнула.
      Это вывело его из себя. Он рявкнул:
      — Или тебя “мисс Лантхильд” называть? Ты уж сразу скажи! Может, у вас в Лоухи, или откуда ты там, ты в конкурсе красоты первейшая победительница? А что! Если у вас там все такие…
      Тут он представил себе земли, где все девушки похожи на Лантхильду, причем та среди них — первейшая красавица, и ему даже дурно сделалось.
      Он наклонился к ней через стол. Медленно положил ладонь себе на грудь. И проговорил раздельно:
      — Аттила хайта мик Сигизмунд Борисович. Поняла? И на работе меня ценят.
      Сам с этой дурой в ученую обезьяну превращаюсь.
      Эта мысль показалась ему удачной, и он полез в холодильник за бананами.
 

* * *

 
      Воскресный вечер Сигизмунд собирался посвятить работе. Лантхильда рассопливилась, что не удивительно при ее гриппе. Сигизмунд выдал ей носовой платок и на этом счел свою гуманитарную медицинскую миссию исчерпанной.
      Его удивляло, что она довольно быстро встала на ноги. Еще не окрепла, еще, конечно, сморкалась и кашляла. И синяки под глазами вот такущие. Насморк и кашель являлись для коренного Петербуржца еще одним неоспоримым доказательством того, что свалил девку таки грипп.
      И все же она уже ходила по квартире. И ловить ее, оседающую по стене у заветной двери, не приходилось.
      Таежное воспитание, сразу видать. Крепкая.
      Сигизмунд засел за компьютер. Взял листки с незамысловатыми задачками. Едва начал осчастливливать Прохорову И., как зазвонил телефон.
      Сигизмунд снял трубку и произнес:
      — Верный Хаген слушает.
      Звонил Мурр. Он ничуть не удивился. В тех причудливых мирах, где обретался Мурр, еще и похлеще случалось.
      — Это Мурр, — сказал он. — Как девушка?
      Мурр не знал, конечно, что Лантхильда — двала. То есть, если по-русски, что юродива она и безумна. Мурр ничего не знал. Но почему-то Сигизмунду было приятно, что Мурр ее называет “девушкой”. Как будто она — равноправный член общества.
      — Оклемалась, — сказал Сигизмунд. — Вон, по квартире шастает. Мяса кус сожрала, не подавилась. Поправляется.
      — Этот рыжий — толковый парень, — заметил Мурр. — Мне он понравился.
      — Утром звонил, спрашивал.
      — Правильно, — одобрил Мурр. — Я тоже так всегда делал.
      И начал рассказывать о своем творческом поиске. Собственно, от поиска Мурр и оторвался, чтобы позвонить — справиться о здоровье девушки.
      Разговоры о творческих поисках естественно и непринужденно перетекли в разговор о безденежье. И о том, что достало.
      Сигизмунд сказал:
      — Я тут пробую договориться на одной студии…
      Мурр знал, что Сигизмунд искренне ценит его творчество. Но насчет студии не поверил.
      Сигизмунд знал, что Мурр знает… На том и распрощались.
      Сигизмунд хотел вернуться к работе. Но Лантхильда, улучив момент, когда он отвлекся, слезла с дивана и подобралась поближе, засматривая ему в лицо. Носом шумно потянула. Сунулась с другого боку. По плечу погладила. Умильным глазом покосила. Словом, вилась.
      — Что надо? — спросил Сигизмунд.
      Девка обрадовалась. Бурно заговорила. Руками стала махать. Стаканчик с карандашами своротила — по нелепости.
      — Ну? — перебил Сигизмунд. Он видел, что она что-то выклянчивает. Не успела оклематься — и уже садится на шею.
      Лантхильда потупилась. Зажеманилась. Потом сказала:
      — Махта-харья Сигисмундс. Вильяу сехван ого… гиба мис оготиви.
      — А! — понял Сигизмунд. — Ти-ви. Телевизор, что ли? Ящик поглазеть решила?
      И показал на выключенный телевизор.
      — Ти-ви, девка?
      — Нии, — протяжно сказала Лантхильда. — Нии. — Показала на “ленивку”: — Хири оготиви. — Подошла к телевизору, любовно погладила пальцами экран, оставив четыре полоски на пыльной поверхности: — Хири ого…
      — Да уж, ого, — согласился Сигизмунд. — Только я работать собираюсь. Потому кыш. Поняла?
      Лантхильда поняла. Огорчилась. Надула губы. Глянула исподлобья. Повертелась вокруг Сигизмунда. Но он уже ушел в работу. Вздохнула тяжело. И ушла. В девичью “светелку”.
      Сигизмунд торопился покончить с постыдным промыслом. Лантхильда испарилась из его мыслей, и несколько часов он даже не вспоминал о ней.
      Около полуночи оторвался от компьютера. Повизжал матричным принтером — распечатал.
      Решил полночные новости посмотреть — итоговые. Не то совсем тут замшеешь с дурой бесноватой наедине сидючи. “Ого”, стало быть, включить.
      Привычно потянулся за “ленивкой”… “Ленивки” на месте не было. Так. Встал, поискал по комнате — может, положил куда-нибудь в непривычное место. От волнения.
      Не найдя, направился в “светелку” — карать.
      Лантхильда спала, сжимая оготиви в кулаке. Сигизмунд хотел было прогневаться, но почти против своей воли развеселился. Укрыл юродивую получше, чтобы не простужалась во сне. Пошел обратно к телевизору и включил ого по старинке — нажатием кнопки. Утрудил себя.
 

* * *

 
      Утром понедельника Сигизмунд опять пробужен был Лантхильдой, которая бойко тарахтела по телефону. Мышкой двигала, хихикала. Лежа на диване, Сигизмунд прислушался. С удивлением сообразил, что понимает, о чем она рассказывает. В общих чертах, конечно. Основными персонажами ее повествования были “ого”, “оготиви” и какой-то “йайаманна”. Несколько раз мелькало и его имя — “Сигисмундс”.
      У Лантхильды начался сильнейший насморк. Босиком после реанимирования ходила — допрыгалась!
      Сейчас Сигизмунд без труда слышал короткие гудки в трубке. Девка опять разговаривала с выключенным телефоном.
      Когда он закопошился и сел на диване, Лантхильда испугалась. Брякнула трубку, съежилась. Он махнул ей рукой, чтобы вышла, и стал одеваться.
      Завтракали в молчании. Ели “хлифс” с сыром и пили кофе. Сигизмунд был мрачен. Думал о предстоящем: разговоры на заводике, надо бы еще в ПИБ заехать. Все малорадостно. Как ни верти, а Лантхильду придется одну оставлять. На целый день. Боязно, конечно. Как дитё малое.
      А она кофе попивала и поглядывала на него исподтишка. Видно, думала, что сердится за что-то.
      Подготовительную работу требуется провести. Инструкции по ТБ, то, се…
      Сигизмунд показал девке на плиту. Спросил:
      — Это что?
      Лантхильда поморгала и ответила:
      — Фидвор фоньос.
      Сигизмунд сказал:
      — В общем, так. Эту Фидворфоньос — нельзя. Чтоб пальцем не трогала, понятно?
      И показал: ни-ни. Лантхильда кивнула. Сигизмунд выставил ее из кухни, чтоб не видела, и перекрыл газ.
      Повел в свою комнату. Показал на розетку. Лантхильда отдернула руку — испугалась. А, помнишь! Сигизмунд милостиво покивал.
      Показал на входную дверь. Провел пальцем по горлу: мол, зарежут. Придут оттуда и зарежут.
      Запугав Лантхильду надлежащим образом, решил милость явить. Показал, где находиться можно: в “светелке”. Показал, чем заниматься можно: выдал, не глядя, тяжелую кипу альбомов по искусству, сняв их с верхней полки стеллажа. Объяснил, как альбомы смотреть. Рвать, резать, жевать и вообще нарушать целостность — нельзя.
      Лантхильда, запуганная, кивнула. Звучно потянула в себя сопли.
      Сигизмунд выдал ей платки. Даже не платки, а куски старой простыни, которую в последний раз постирал и теперь рвал на разные хозяйственные нужды. Показал, как сморкаться.
      Юродивая не переставала изумляться. Девственность ее сознания иной раз ставила Сигизмунда в тупик.
      Напоследок Сигизмунд налил в термос кипятку, заварки, кинул туда же меда и закрыл. Показал девке, как пользоваться. Оставил — пусть пьет горячее.
      Лантхильда, благодарно кашляя и хлюпая, разложилась на тахте с альбомами и термосом. Можно уходить.
      — Ну, я пошел, — сказал Сигизмунд.
      Лантхильда подняла на него глаза. Сигизмунд легонько щелкнул ее по носу и отправился. Она глубоко задумалась.
 

* * *

 
      День оказался еще нуднее и неприятнее, чем представлялось утром. Сперва машина не хотела заводиться. Похолодало. Изрядно намучившись, Сигизмунд, вопреки судьбе, покинул двор.
      На заводике пришлось долго ждать хмыря. Хмырь был неуступчив, Сигизмунд — тоже. Продукция действительно было дерьмо, тут Федор прав. Хмырь упорно не желал признавать очевидное, однако Сигизмунд его дожал.
      Визит в ПИБ тоже принес мало радости.
      Во двор въехал — наткнулся на черный “форд”. Еле втиснулся в гараж. “Фордяра” — красивая, будто облитая машина. В другой раз полюбовался бы. Стоял, красавец, аккурат перед въездом, словно бы нарочно. Развелось “новых русских”, ставят машины где ни попадя. И насрать им на все…
      Сигизмунд поднялся по лестнице, трясясь от злобы и унижения. И даже не в “форде” было дело, а вообще…
      Едва открыл дверь, как услышал дикие вопли. Орал ого. Ого надрывался песнями, исторгаемыми томимым инстинктами самцом. Мгновение Сигизмунд постоял в полутемной прихожей, безразлично относясь к атакам восторженного кобеля, и пытался сориентироваться. Сумасшедшая девка врубила-таки телевизор. Из розетки забыл выдернуть, что ли…
      Сигизмунд прошел в комнату. Лантхильды у телевизора не было.
      Он выключил безмозглое орало и вернулся в коридор. Наступившая тишина возымела свое действие: дверь “запертой” комнаты приоткрылась, и оттуда, как ошпаренная, выскочила Лантхильда. Прислонилась к косяку, уставилась на Сигизмунда с ужасом.
      Он ощутил себя Синим Бородой. Шестая жена, запретная комната… Что там полагается по сюжету? Отрезать ей голову?
      — Ну-у? — строго вопросил Сигизмунд.
      Лантхильда проговорила что-то жалобно. Показала руки. Ничего не украла, мол.
      Запертая комната и впрямь таила в себе немало сокровищ. Пианино, обеденный стол, шесть мягких стульев. Люстра бронзовая. Эту люстру мать когда-то привезла из Египта. Когда Насер сделался Героем Советского Союза, очень развился туризм в страну пирамид. Мать купила путевку — за шестьсот рублей, огромные по тем временам бабки.
      Приятельница по работе, Фруза Исаковна, дала дельный совет — как “оправдать” поездку. В Египте, мол, бронза дешевая. Многие уже так делали. Покупали там, скажем, люстру на всю наличную валюту, а потом продавали ее здесь через комиссионный магазин. Очень удобно.
      Мать послушалась. Купила люстру. И приперла из знойного Египта.
      А дальше Сигизмунд не помнил, что случилось. То ли матери вдруг стало жаль с люстрой расставаться, то ли сделка не состоялась. В стране заходящего коммунизма все могло быть. Это был 1976 год. Двадцать лет назад!
      Сигизмунду люстра казалась на редкость убогой, а Наталья наоборот была от нее в восторге. Пыталась даже отсудить при разводе. Но люстра твердо не вписывалось в совместно нажитое имущество и осталась за родом Сигизмунда. К восторгу его матери.
      В запертой комнате, помимо люстры, водилось много и иных предметов способных поразить дремучее воображение девки. Например, подушки, расшитые болгарским крестом. Их расшивала мать еще в девичестве. Там были изображены олени и томные девы в лодчонках. Девы тянулись за лилиями и не опрокидывались в воду только благодаря далекой от реализма фантазии создателей узора.
      Над роялем висела большая, тщательно отретушированная фотография сигизмундова деда.
      Да, много дивного таила в себе запертая комната.
      Пока Сигизмунд размышлял об этом и глядел на Лантхильду, вид у той становился все более и более несчастным.
      Сигизмунду стало ее жаль. Забылись как-то сразу и хмырь с заводика, и старые суки в ПИБе, и молодые суки там же, и наглый “форд” у гаража.
      Он протянул к ней руку. Она вжала голову в плечи. Сигизмунд погладил ее по волосам. Сказал:
      — Ну что ты…
      Лантхильда обрадовалась. Хлюпнула.
      Сигизмунд взял ее за руку.
      — Пойдем, посмотрим.
      Ему вдруг стало любопытно — что именно девке глянулось. Да и закрыта была комната больше от кобеля — тот норовил растрепать вышитые подушки.
      Лантхильда, приседая, вошла. На редкость все-таки нелепа.
      Как и ожидал Сигизмунд, первым делом показала на люстру.
      — Лукарна.
      — Лукарна, — согласился Сигизмунд.
      Затем Лантхильда показала на портрет деда. Спросила:
      — Аттила?
      Так. Версия с золотом Нибелунгов отпадает. Знал доподлинно Сигизмунд, что дед его, Стрыйковский Сигизмунд Казимирович, в нибелунговской авантюре замешан не был.
      А Лантхильда то на деда, то на Сигизмунда посмотрит. Подошла поближе к портрету, прищурилась. Потом сказала уверенно:
      — Аттила. — И пояснила еще раз: — Атта.
      Вона оно что. Аттила — это значит “атта”. А “атта” значит… что? Ладно, разберемся.
      Девкино восхищение вызвали также подушки. Чудо с болгарским крестом. Сигизмунд вдруг вспомнил, что и его в детстве завораживало это внезапное превращение бессмысленных нитяных крестиков в картинку. Стоит только отойти подальше…
      Ну что, девка, держись. Сейчас тебе будет, над чем подумать.
      Сигизмунд открыл пыльную крышку пианино “Красный Октябрь” и сыграл первые такты собачьего вальса.
      Юродивая впала в необузданный восторг. Потянулась к клавишам. Нажала. Пианино басовито загудело. Сигизмунд взял Лантхильду за руки и ее пальцами простучал собачий вальс.
      Неожиданно она пропела эту мелодию. Хрипло, гундосо, но правильно, без ошибки. Вот ведь какой талантище в таежном тупике без толку губился!
      Лантхильда потянула Сигизмунда к клавишам. Мол, еще, еще давай! Сигизмунд “еще” не умел. Мелькнула дикая мысль Аську позвать — та здорово наяривает, если только еще не перезабыла. Или Мурра.
      Сигизмунд встал. Знаками показал Лантхильде, что лично ей в эту комнату ходить дозволяется. А вот кобелю (тут он выставил любопытную скотину вон) — кобелю здесь разгуливать запрещено.
      Она закивала. Он оставил ее в комнате наедине с сокровищами и отправился на кухню — стряпать.
 

* * *

 
      Уже после обеда Сигизмунд вспомнил о том, что оставлял таежной квартирантке альбомы с репродукциями картин Дали, Матисса, Модильяни, а также собраний знаменитого нью-йоркского музея “Метрополитен” и куда менее известного руанского Музея Изящных Искусств. Откуда взялся Руанский Музей, Сигизмунд не помнил. Кажется, кто-то подарил на день рождения. Французского языка Сигизмунд не знал вовсе, Руан был ему по барабану. Наталье — тоже. Поэтому альбом и сохранился на полке.
      Восхитившись насеровской люстрой и совдеповским рококо, Лантхильда явила откровенно мещанские вкусы. Поэтому Сигизмунд мало рассчитывал на то, что Модильяни и Матисс будут иметь у нее успех. Ей бы Шилова с Глазуновым, да только Наталья их уволокла.
      Отобедав, Сигизмунд двинулся в “светелку” и замер на пороге. В “светелке” было темно, как в погребе. Лантхильда вилась за спиной, шмыгала носом. Пошарил по стене, включил свет.
      О господи! Она сделала в комнате перестановку. Спасибо, землянку к соседям не прокопала. Шкаф — изделие приозерских умельцев — был передвинут и теперь закрывал почти все окно. Тахта уехала в угол. Над шкафом осталась узкая полоска, похожая на бойницу. Идеальная засада для снайпера. Лишь белых колготок для полноты картины не хватает.
      Сигизмунд повернулся к девке. Спросил:
      — Ты это что, а?
      Лантхильда с важным видом взяла Сигизмунда за руку и повела ко входной двери. Показала на дверь, провела пальцем по горлу: зарежут, мол. Опасность оттуда непрестанно грозит.
      Потом завела его в комнату с компьютером. На окно показала. И отсюда, мол, опасность исходит. Тоже зарежут. Сам, мол, так учил.
      Однако же она, Лантхильда, урок усвоила. Сигизмунд, если ему нравится, может сколько угодно подставлять себя открытым окнам. А вот она, Лантхильда, лично себя обезопасила.
      Что ж, в ее действиях имелась определенная логика. Возражать тут нечего. Действительно, сам так и объяснял.
      Сигизмунд про себя решил, что больше ничего объяснять не будет. Что отныне станет нелогичным. Что поступит волево и совершит насилие над девкиной индивидуальностью. И потому деспотически поменял тахту со шкафом местами, открыв доступ свету.
      Все это время Лантхильда стояла в углу и тихонько шипела — комментировала его действия, видать. Закончив труды, Сигизмунд подошел к ней. Она сердито увернулась. Обиделась.
      Подумав, Сигизмунд принял решение обидеться тоже. Ушел к себе.
      Лантхильда появилась в его комнате приблизительно через час. Принесла альбомы. Сложила их на его стол и подчеркнуто резко повернулась, желая удалиться. Держалась она горделиво, выпрямившись. Был бы хвост, подняла бы трубой.
      — Стой, — произнес Сигизмунд. У него пропала всякая охота ссориться с девкой.
      Она остановилась, не поворачиваясь. Насторожилась.
      — Ну ладно тебе, — примирительно сказал Сигизмунд.
      Она обернулась, пристально поглядела на него. Убедилась в том, что он не сердится и не насмехается.
      Сигизмунд показал ей, чтоб садилась рядом. Лантхильда приблизилась, уселась, выпрямив спину и чинно сложив руки на коленях. Уставилась вдаль.
      Молчание затягивалось. Сигизмунд решил завести светскую беседу.
      — Зу ис Лантхильд, — начал он.
      Девка не шевельнулась.
      — А скажи-ка ты, мать, — перешел Сигизмунд на родной язык, — какой такой “йайаманне” ты названиваешь?
      Она вдруг прыснула и тут же застенчиво схватилась за нос: видать, сопля выскочила. Вскочила и убежала за носовым платком. Из “светелки” долго доносилось трубное сморкание.
      Потом Лантхильда снова замаячила на пороге. Сигизмунд строго произнес:
      — Ты, эта, от разговора не увиливай! Что за йайаманна? Докладывай.
      Лантхильду, похоже, эта йайаманна чрезвычайно веселила. Она показала на Сигизмунда.
      — Не понял, — сказал Сигизмунд.
      — Йаа, — произнесла девка. — Йа.
      — Ну, я, — согласился Сигизмунд.
      Она так и покатилась со смеху. И выдала раздельно:
      — Микила Сигисмундс ист селс. Микила Сигисмундс ист йайаманна.
      Так. Теперь он у нее что-то вроде ослика Иа-Иа. Мило.
      Впрочем, кто сказал, что он, С.Б.Морж, — не осел? Он же первый готов был признать это.
      Наконец Лантхильда перестала хихикать. Взяла его за руку, призывая ко вниманию. Кивнула несколько раз, сказав “йа”. Покачала головой, пояснила: “нии”. Потом показала на него: “манна”.
      И тут до Сигизмунда доперло. “Манна” по-лантхильдиному будет “мужик”. “Манн” в немецком. А насчет “йа”… Ведь сам называл себя “я”, когда в Миклухо-Маклая вчера играл. То-то девка хихикала. “Я” — “да” по-ейному, это теперь и пьяному ежику внятно. Стало быть, “йайаманна” — это раззява, у которого даже дуре юродивой ни в чем отказу не будет… Одним словом — сладкий лох. Чем девка и похвалялась бесстыдно в пустой телефон.
      И опять же, недалеко ушла от истины. А кто вы, спрашивается, такой, Сигизмунд Борисович?
      Ну хорошо же. Как ты там себя называла, дорогая Лантхильдочка? Мави?
      Он показал на нее пальцем и сказал ехидно:
      — Йайамави.
      Ух!
      Едва успел блок поставить — съездила бы по морде, мало бы не показалось. Вскочила, в светелку убежала — дверью хлопнула. Вот те, бабушка, и Миклухо-Маклай.
      А рука у нее тяжелая и крепкая. Камни она там, что ли, в своей землянке ворочала?
      Ну вот, обидел. Кажется, по-настоящему. Теперь прощения просить надо. И спрашивается, как это делать при столь малом тезаурусе?
      Часа два Сигизмунд ничем не занимался. Ходил, курил. Прочел от корки до корки “Очень страшную газету”. Откровения современного людоеда “Я ем людей” изучил зачем-то дважды.
      Лантхильда затаилась в “светелке”. Сигизмунд понятия не имел, чем она там занималась, пока, наконец, рыдания, доносившиеся оттуда, не стали очень громкими. Видать, часа два себя доводила — и вот плоды упорного труда. Ревет безудержно. Сама уже не успокоится нипочем, придется идти утешать.
      Сигизмунд вошел в “светелку”. Зажег свет (юродивая ревела в темноте, натянув одеяло на голову). Сел рядом, попытался стянуть одеяло. Девка не давала. Мычала что-то под одеялом.
      — Да ладно, будет тебе, — проговорил Сигизмунд.
      Она никак не реагировала.
      — Ну что ты, в самом деле.
      Он посильней дернул одеяло.
      Тут Лантхильда вскинулась. Села, вытаращилась на него. И слезливо заорала.
      Ну вот оно, самое страшное оружие вермахта. Зареванная насморочная нордическая девка. От долгого рева морда опухла, стала как подушка. Глаза красные, нос красный. Глаз вообще почти не видать, так оплыли. Губы расползлись. Белесые волосы спутались. Из носа щедро текут сопли, разбавленные обильными слезами.
      — Ик нэй со йайамави!.. Ик нэй… Ик…
      Тут она икнула.
      Находчивый психолог Сигизмунд обидчиво сказал:
      — Ик нэй йайаманна. Ик! Ик им Аттила! Ик им Микила! Ик им Сигизмунд Борисович! Поняла?
      Какое-то время девка смотрела на него опухшими глазами, а потом понесла, захлебываясь. Крутилось одно и то же слово: “убил”. С ударением на первый слог. То ли убыло от девки или от Сигизмунда, то ли убил он ее наповал неосторожным словом…
      Сейчас девка здорово напоминала Аську. Та тоже бурно реагировала. В спокойные минуты называла это “полнотой жизни”.
      Юродивая, видать, тоже жила на полную катушку.
      Сигизмунд взял платок, промокнул девкино лицо. Лантхильда с готовностью сморкнулась. Как Ярополк, честное слово.
      — Ну, и что с тобой делать прикажешь? — спросил Сигизмунд. — Оготиви хочешь?
      Она вдруг просияла. Глазки-щелочки загорелись. Дала понять, что очень, очень хочет. Сигизмунд позволил ей посмотреть “Спокойной ночи, малыши”, а когда Хрюша со Степашкой отбрехались и отправились на боковую вместе со всей детворой Российской страны, непреклонно выключил ого. Хватит.
      Лантхильда сообразила, что Сигизмунд признает себя виноватым. И что под эту лавочку можно у него что-нибудь выклянчить. Попросила разрешения по телефону поговорить. Он позволил.
      Телефон она называла “озо”.
      Обнаглевшая девка знаками дала ему понять, чтоб он вышел. Сигизмунд хмыкнул, кликнул кобеля — заодно выгулять. Когда он уходил, квартира оглашалась непривычной гнусавой гортанной речью — Лантхильда бойко тарахтела в трубку. Имя “Сигисмундс” склонялось вовсю вкупе с “убил” и “йайаманна”.
      “Йайаманна”. Хоть кол ей на голове теши. Может, побить ее?..
      Сигизмунд дошел до “культурного центра”. Запасся сигаретами. Заодно купил девке киндерсюрприз. В знак добрых намерений.
      Когда он пришел, ого опять орал на весь дом, пужая талибами. Девка обнаружилась в большой комнате. Над пианино трудилась. На этот раз она не очень испугалась. Почуяла слабину, видать, и пользовалась. Упросила Сигизмунда снова сыграть с ней собачий вальс.
      После музицирования он взял ее за руку, увел на кухню и там торжественно вручил киндерсюрприз. Лантхильда быстро освоила нехитрую забавку. Обертку сняла и бережно отложила. Шоколад сгрызла. Сигизмунд показал, как разнимать пластмассовое яйцо. Оттуда вылупился синий пластмассовый ублюдок. Юродивая радостно взвизгнула и забила в ладоши. Пыталась также Сигизмунда к радости приобщить. Кобелю показала. Кобель понюхал, попробовал сожрать.
      Лантхильда выглядела ужасно — вся в красных пятнах, с распухшим носом. Когда она попробовала кокетничать — опускать глазки и сопеть — Сигизмунд искренне сказал:
      — Ты бы уж лучше этого не делала.
      Она потупилась и ушла к себе.
      Сигизмунд посмотрел на разъятое пластмассовое яйцо. Покрутил в пальцах. А потом открыл форточку и выбросил.

      Впечатление создавалось такое, что город единодушно решил вступить в новый 1997 год без бытовых насекомых. Пошла волна заказов. Боец Федор выехал на очередное задание. Сигизмунд в очередной раз задержался на работе дольше, чем собирался.
      Был уже вечер. Сигизмунд разбирался с бумагами, сортировал заказы, потом калькуляцией занимался. За окном потемнело, стало как в том “космическом” сне — неуютно. Казалось, выглянешь — и вправду космос увидишь.
      Сигизмунд повернулся к окну и увидел не космос, а светочкин профиль. Светочка сидела под лампой, погруженная в работу. Старательная, как школьница. И даже воротничок-стоечка на блузочке. Что-то было в Светочке от развратной отличницы. Это, видимо, и было ее изюминкой.
      Сигизмунд встал, потянулся, хрустнул суставами, подошел к окну.
      — Вот, — многозначительно сказал он, — темно, а мы тут с тобой вдвоем сидим.
      — Смурной ты какой-то в последнее время ходишь, — заметила Светочка, отрываясь от отчета. — Неприятности, что ли?
      — Да как тебе сказать… Пожалуй что, нет.
      — Кофе будешь? Я приготовлю.
      — Сиди. Я сам приготовлю.
      — Какое начальство пошло заботливое, с ума сойти…
      А теперь тебе полагается глупо захихикать. Ну!
      Светочка хихикнула. Умница…
      Сигизмунд взял чайник и, вместо того, чтобы направиться по коридору за водой, подошел к Светочке.
      — Так ты хочешь, а? — спросил он, заводя руки вперед и ставя чайник перед ней на стол.
      — Сказала же — буду, — отозвалась Светочка.
      Сигизмунд отпустил чайник и надвинул ладони на Светочку. Осторожно забрал в горсть ее грудки. Грудки у Светочки больше, чем кажется. Любит Светочка просторные кофточки. Строгая Светочка.
      — Ой, — сказала Светочка охотно.
      — Вот тебе и ой, — заметил Сигизмунд. И расстегнул пуговку. Одну, потом вторую.
      Потом наклонил голову и приложился губами к тонкому светочкиному затылку. Она поежилась, как от щекотки. И снова хихикнула.
      — Да вы никак изнасиловать меня собрались, Сигизмунд Борисович?
      — Собрался, — мрачно согласился Сигизмунд.
      — Ой, как интересно… — Светочка закинула руки назад и схватила его за шею. — А у нас дверь-то закрыта? Неровен час Федор с тараканоморки явится…
      — Федор прямо домой поедет. Я его отпустил.
      — А вы знаете, Сигизмунд Борисович, что Федор у нас теперь на исповедь ходит? Он и в понедельник опоздал на работу, в церковь таскался… Он и меня теперь от блуда отваживает… Проповеди мне читает…
      — Да ну? — фальшиво удивился Сигизмунд. Вывернулся из цепких светочкиных ручек, подхватил ее и потащил в коридорчик, где стоял диван.
      За последние несколько дней уже не в первый раз обуревало Сигизмунда острое желание. Как стимуляторов нажрался, честное слово.
      Знатно отметелил Светку на диванчике. Потом они действительно кофе попили. Потом нелегкая дернула Светку полезть за какими-то бумагами в нижний ящик стола. Как увидел светочкину круглую попку, так зарычал. Не успел главный бухгалтер фирмы “Морена” выпрямиться, как генеральный директор вышеупомянутой фирмы уже покрыл главного бухгалтера. Едва стол не своротили. Лампа не упала только чудом.
      После этого Светка смотрела на Сигизмунда сыто и преданно. В знак благодарности Сигизмунд довез ее до дома. Вылезая из машины, она чмокнула его в щеку и сказала лукаво:
      — Жениться тебе, Борисыч, пора. Застоялся.
      Он подождал немного внизу. Послушал, как Светка щебечет с мужем. Хорошая жена, заботливая мать. Деньги в семью зарабатывает, продукты, между прочим, каждый день носит.
      Наверху захлопнулась дверь. Сигизмунд сел в машину и поехал.
 

* * *

 
      Когда Сигизмунд вернулся домой, Лантхильда вышла его встречать. В первый раз. Вид у нее был хитровато-смущенный. Глаза отводила.
      — Итак, — сказал Сигизмунд, — где набедокурила? Кайся.
      — Озо, — лаконично молвила Лантхильда. И повела его к телефону.
      Без лишних слов Сигизмунд включил автоответчик на прослушивание. Услыхав свой собственный голос, темная девка аж присела.
      — А ты что думала? — сказал Сигизмунд строго. — Озо — оно все фиксирует.
      Как он и предполагал, звонила мать, а любопытная девка не удержалась и завела разговор. Мать несколько раз произнесла: “Алё? Алё?” Затем послышался девкин голос. Лантхильда с готовностью затараторила. Очень отчетливо прозвучало “сигисмундис”. Потом опять мать: “Алё? С кем я говорю? Это квартира Моржа?” Лантхильда пустилась в совершенно ненужные откровения. И про “йайаманну” поведала тоже. С той стороны уже давно положили трубку, а девка все изливалась. Потом автоответчик закончил запись.
      Лантхильда ошеломленно смотрела на автоответчик, моргала. Сигизмунду даже приятно стало — уел! Так ей и надо. Не будет в следующий раз про “йайаманну” кому ни попадя рассказывать.
      — Вот так-то, милая, — сказал Сигизмунд. — Озо — оно на меня работает.
      Еще звонила Наталья. Юродивая, окрыленная успехом, попыталась и ее осчастливить рассказом про накопленные впечатления. Наталья просто бросила трубку.
      Лантхильда с тревогой следила за Сигизмундом. Поймала его взгляд, вопросительно посмотрела, провела ладонью по горлу: как, мол, зарежут теперь? Сигизмунд пожал плечами. Кто знает, может, и зарежут.
      Лантхильда испытующе глянула на Сигизмунда. Головой покачала. Врешь ты, мол, все. Не зарежут.
      — Это мать звонила, — пояснил ей Сигизмунд.
      Юродивая тяжко задумалась. Потом вдруг вскинулась.
      — Мата?
      И показала — зачавкала.
      — Нии, — протяжно сказал Сигизмунд, подражая девке. И изобразил, будто младенца на руках качает.
      — Барнило? — страшно изумилась девка. И очень похоже запищала, как младенец.
      — Нии, — снова сказал С.Б.Морж, 36 лет, мужской, Петербургской, высшее, выдано 34-м отделением милиции города Ленинграда… — Нии…
      И снова изобразил кормящую.
      — Айзи, — сказала девка уверенно. И показала живот, будто у беременной.
      — Точно, — согласился Сигизмунд. Прокрутил автоответчик, дал прослушать первую запись. — Азя.
      — Айзи, — поправила Лантхильда.
      Разговор с матерью закончился. После гудков раздался недовольный голос Натальи. Сигизмунд поежился.
      Лантхильда показала на автоответчик, откуда взывала — “алло, алло” — бывшая половина Сигизмунда. Спросила деловито:
      — Хво?
      Это “хво” она произносила как записная хохлушка. Иной раз даже начинало казаться, что она изъясняется по-украински, так бойко она “гыкала”. Но потом опять принималась гнусавить и присвистывать.
      — Это Наталья, — мрачно сказал Сигизмунд.
      — Этонаталья? — Белесые брови девки подскочили.
      — Нии. На-талья.
      — Наталья, — повторила девка вполне удовлетворительно. — Хво ист со Наталья?
      Надо же, поняла!
      Сигизмунд с рычаньем махнул рукой. Мол, быльем уж поросло.
      И это тоже до Лантхильды, вроде бы, дошло. Сообразила, что он на нее не сердится.
      Взяла его за руку, ластиться стала.
      Именно поэтому Сигизмунд догадался, что девка натворила что-то еще. Хво же она натворила?
      Глянул на нее ободряюще. Семь бед — один ответ.
      — Ну, — произнес он, — хво, девка, колись.
      Лантхильда медленно покраснела. Неискусно попыталась перевести разговор на другую тему. Объяснять стала, что она, Лантхильда, — “хво”, а он, Сигизмунд, — “хвас”. И кобель “хвас”, надо же.
      — Нии, Лантхильд, ты мне зубы не заговаривай.
      Сигизмунд стал осматриваться по сторонам. Ничего особенного не обнаружил. В “светелку” заглянул. Вроде бы, все в порядке. В большую комнату сунулся. Все подушки-рамочки-статуэточки на местах. Интере-есно…
      На кухне побывал. Все нормально.
      Лантхильда взволнованно ходила за ним. Что-то говорила без умолку. Он схватил ее за плечи, тряхнул. Речь к ней обратил.
      — Ну, где напакостила?
      Лантхильда вздохнула и направилась в его, Сигизмунда, комнату. Сердито ткнула в блокнот, оставленный на столе. Агентурные данные у нее там, что ли? Сводка о количестве затравленных тараканов? Интересно, какую разведку это интересует — эстонскую или шведскую? Не эквадорскую же.
      Ага. Понятно. В блокноте недоставало листов. Штук десять выдрала. Два оставила. Великодушно.
      Туалетная бумага, что ли, кончилась?
      Судя по девкиному виду, этим провинности не исчерпывались. На карандаш кивнула. Карандаш был затуплен. Сигизмунд любил, чтобы карандаши были отточены. Видать, бумагу девка брала для рисования. Потому и карандаш затупила.
      Лантхильда поглядывала на него исподлобья и заранее дулась. Сигизмунду стало смешно. Он подергал ее за волосы.
      — Показывай, — сказал, — свое творчество.
      Она глянула малопонимающе. Он подтолкнул ее к выходу — давай, мол. Она ушла в “светелку”, оглядываясь, а он пошел на кухню. Сел, закурил. Машинально вытяжку включил.
      Потом увидел вдруг, что Лантхильда нерешительно маячит в коридоре. Вытяжки боится. Совсем забыл.
      Выключил страшную вытяжку, махнул приглашающе. Она торжественно вошла, положила перед ним на стол пачку листков.
      Сигизмунд небрежно пролистал рисунки — что там такого юродивая могла породить? И присвистнул. Разложил рисунки на столе. Стал разглядывать внимательно.
      Лантхильда тесно стояла у него за плечом. Заглядывала, нагибаясь. Всматривалась в свое творчество. Тянула над ухом соплями.
      Сигизмунду было странно вглядываться в фантастический мир девки. Этот мир настолько рознился с его собственным, что жуть брала.
      Рисовала она неожиданно хорошо. Рука у нее была твердая, линии выразительные и лаконичные. Хотя не вдруг разберешь, что она имела в виду.
      Первый рисунок изображал кобеля. Кобель чесался за ухом, вид имел шкодный и озабоченный.
      Второй рисунок был сложнее. Он вызвал у Сигизмунда одно воспоминание юности. На третьем курсе был он в стройотряде в Коми АССР. Строили они там то, что между собой именовали “скотохранилищем”, — длинное скучное сооружение.
      Нечто вроде “скотохранилища” было изображено Лантхильдой. Это был дом, длинный, с неопрятной соломенной крышей.
      — Хво? — спросил Сигизмунд.
      Лантхильда поправила:
      — Хва? Миина хуз.
      Стало быть, вот где девка произрастала. Ума набиралась. И красоты.
      Хуз был обступлен странными персонами. Во-первых, все они были больше хуза. Кроме того, одни из них были ощутимо крупнее других. Похоже, в пропорциях художница разбиралась плохо.
      От персон почти ощутимо тянуло социальным неблагополучием среды. Одна вообще имела подбитый глаз. Это Лантхильда изобразила с удивительной физиологичностью и тщанием.
      — Хво? — спросил Сигизмунд, указывая на человека с подбитым глазом.
      — Хвас, — терпеливо поправила Лантхильда. — Миина брозар.
      Братец, стало быть. М-да.
      Девка явно происходила из таежного тупика. Ее родственнички были, как на подбор, ужасно бородаты, ходили в каких-то поддевках. Один был устрашающе бос, с огромными ступнями. Вид у всех был мрачен. Среди родственничков на равных присутствовала свинья, глядящая рылом на хуз.
      Сигизмунд с сомнением показал на свинью. Девка тут же охотно пояснила:
      — Свиин.
      — Свинья, — перевел Сигизмунд.
      Они с Лантхильдой переглянулись и вдруг обрадовались. Будто нашли что-то такое, что их роднило. Лантхильда даже хихикнула, забыв свои страхи.
      Один персонаж, самый здоровенный, имел две косы, хитрые глазки с ленинским прищуром и густопсовую бородищу. В руке держал кол. Девка застенчиво поведала, что это — Аттила.
      Среди остальных родственников маячила и сама Лантхильда. Высилась столбом, как самая основная. Была больше хуза, больше свиина, но чуток поменьше Аттилы. Ее легко можно было опознать по луннице.
      Сигизмунд со значением постучал по фигуре пальцем. Лантхильда покивала. Да, мол. Это — я.
      Следующий рисунок изображал безобразную пьяную драку. В одном из дерущихся Сигизмунд без труда опознал брозара. Брозар был запечатлен как раз в тот момент, когда ему в торец заезжал другой звероподобный персонаж. Откуда-то издалека с колом бежал Аттила. Вдали виднелся хуз.
      Лантхильда захихикала и стала придвигать этот рисунок поближе к Сигизмунду. Видимо, считала его несомненной творческой удачей.
      Гордясь тем, что уже неплохо разбирается в многочисленной девкиной родне, Сигизмунд опознал Аттилу — по колу и косам, брозара. Потом ткнул пальцем в того, кто засвечивал брозару в торец. Мол, а это кто? Девка охотно поведала, что это Вавила. Вавила — фрийондс.
      — Бойфренд твой, стало быть, — определил Сигизмунд. Смотри ты, попривык уже к сложной фонетике гнусавой девкиной речи.
      Но Лантхильда тут же огорошила его. Оказывается, Вавила — фрийондс брозарис. Братянин дружок, стало быть. Оттягиваются парни в полный рост. Веселая там у них жизнь, в таежном тупике.
      Имелось также изображение Лантхильды, доящей корову. Чистый Пикассо. В этом рисунке явственно был виден девкин врожденный художественный талант. Корова стояла, немного повернув голову, и косила на девку озорным глазом. В подойник лились толстые струи молока. Сигизмунд вдруг вспомнил ту бледную немочь, которой отпаивал болящую. Разом понятно стало, почему она кислые рожи корчила…
      Ну, развела абстракционизм! А еще говорят, в таежных тупиках ни кубистов, ни конструктивистов не ценят. Сигизмунд долго вертел следующий листок, и так и эдак, всматривался. Ничего понять не мог.
      Краснея, Лантхильда развернула листок “правильно”. Там, насколько разглядел, наконец, Сигизмунд, была изображена сама девка. Сидела, скорчившись, в каком-то тесном, темном, мрачном помещении. Вроде застенка. Над девкой в воздухе висели две сковородки.
      Наконец Сигизмунд сообразил, что на рисунке изображен гараж. Сковородки, выходит, — фары его родимой “единички”. Сигизмунд даже обиделся. Конструктивизм конструктивизмом, но надо хотя бы вежливость соблюдать!
      — Гараж, — сказал он. Немного сердито.
      Она похлопала белесыми ресницами. Повторила:
      — Гарахва.
      Сигизмунд рукой махнул.
      Лантхильда всё объясняла что-то. Горячо так втолковывала. Видимо, пыталась рассказать, как в гараже оказалась. Разволновалась ужасно. Даже слезы в глазах выступили. Вообще, как заметил Сигизмунд, Лантхильда легко краснела и часто вспыхивала. Впечатлительная.
      Сигизмунд по руке девку похлопал, чтобы успокоить. Мол, все в порядке.
      Та охотно успокоилась. Показала ему еще один опус из жизни социально неблагополучной среды. Изображался человека, находящийся в скотском состоянии. Человек ползал на четвереньках и устрашающе скалился. Зубы были прорисованы с особым тщанием. Сигизмунд без труда опознал старого знакомого.
      — Вавила? — спросил он.
      Лантхильда гордо кивнула. Вот он каков, мол.
      У Сигизмунда на миг мелькнула дикая мысль. А если он, Сигизмунд, вот так скакать будет и зубы скалить, — станет девка им гордиться? Наталья бы точно не одобрила.
      Упившегося Вавилу обступали иные звероподобные. С виду они были не лучше, но Вавила, судя по тому, как изобразила его девка, — раза в три больше остальных, — явно задавал тон. Один из звероподобных удерживал на веревке гигантского кабыздоха. Сигизмунд подозвал кобеля, показал ему рисунок.
      — Видишь, — назидательно молвил он, — каким кобелю надлежит быть?
      Кобель обнюхал рисунок, посмотрел в глаза хозяину, на всякий случай вильнул хвостом. Залег под столом. Вдруг трапезничать сядут, опять крошки посыплются — тут-то кобель и не зевай.
      Лантхильда обратила внимание Сигизмунда на собственное изображение. Находилась среди обступивших Вавилу и она, девка. С неизменной лунницей на груди. Веткой какой-то замахивалась. Похоже, Вавилу огреть наладилась.
      Последняя картинка была самой странной. Лантхильда сперва отобрать ее норовила, не показать, потом наоборот, усиленно показывать начала. При этом она густо покраснела.
      Сигизмунд не без труда узнал в одном из изображенных хмырей себя. По одежде опознал. По свитеру с воротом.
      Девка вокруг выплясывала, над ухом сопела — переживала: как он к картинке отнесется.
      Был изображен хуз. Хуз был прозрачный, чтобы видно было, как там, внутри, сидит старый хрыч Аттила. Перед Аттилой стоят девка с лунницей на шее и Сигизмунд в свитере. Морда у нарисованного Сигизмунда умильная. Он держит Лантхильду за руку. Другой рукой протягивает что-то Аттиле.
      — Это ты, девка, брось, — сказал Сигизмунд строго. — Я не для того с женой разводился… — А потом, любопытства ради, спросил: — А что за хреновину я Аттиле твоему даю, а? Хва, а?
      — Хво, — поправила девка. И объяснила: — Оготиви.
      Сигизмунд собрал листочки, вручил их Лантхильде всей пачкой и сказал решительно:
      — Талант у тебя, девка. Беречь тебя надо, народный ты самородок. Так своему Вавиле и передай.
      Она застенчиво забрала свои листочки, унесла их и схоронила где-то в “светелке”.
      Сигизмунд сидел на кухне и думал: надо бы ей альбом купить для рисования, что ли. И карандаши. Пусть не скучает, пока он с кошачьими гальюнами разбирается.
      А потом вдруг жгучий голод ощутил. Едва не замутило. С утра не жравши. Надо бы еще девку готовке обучить. Опять же, чтоб не скучала.
      А девка-то без него ничего не ела, заметил он. Хлеб — и тот не тронула. Ждала. Это его даже растрогало.
 

* * *

 
      Вечером, после ужина, решил Лантхильде радость устроить. Вручил ей большое красное яблоко, усадил рядом с собой на диван и воткнул в видак кассету. Фильм хоть и старый, но до сих пор любимый — “Плоть и кровь”.
      На экране бурно резвился Рутгер Хауэр.
      Воистину, сегодня день сюрпризов! Едва только показался Хауэр, как Лантхильда вся напряглась. Подалась вперед, потом подскочила к телевизору, прищурилась и стала водить носом по экрану. То так его рассматривала, то эдак.
      Потом повернулась к Сигизмунду и, показывая на Хауэра в телевизоре, объявила с восторгом и ужасом:
      — Вавила!..
      И снова в экран уставилась. Сигизмунд звучно ее по заду хлопнул, чтоб в экран не тыкалась. Вредно.
      Лантхильда неохотно села рядом. Не давала фильм смотреть, все талдычила нудно: дескать, Вавила.
      Взревновать юродивую, что ли? А? Как мыслите, товарищ Морж? Входить в маразматический штопор — так с музыкой…
      Девка очень осудила поведение маркитанток. Возмутилась неверностью Вавилы. Сжимала руки, что-то рычала себе под нос. Только что пену изо рта не пускала. Лютая.
      Зато когда в финале все дружно двинули кони, кто от чумы, кто от железа, девка безудержно разрыдалась. Сигизмунд остановил фильм, долго уговаривал юродивую не принимать близко к сердцу условности киноискусства. Наконец его осенило. Он перемотал кассету на начало и показал ей первые сцены, где все еще живы. Вот, мол, девка, гляди: все в порядке. Она успокоилась и даже забила в ладоши.
      Сигизмунд решил, что для одного вечера впечатлений выше крыши, и отправил Лантхильду спать. Он и сам устал.
      Только стал засыпать, как явилась неугомонная девка. Разбудила и стала на телевизор показывать. Требовала что-то. Вавилу поминала. Проведать хотела, что ли?
      Сигизмунд, барахтаясь в одеяле, кулак ей показал. И выгнал.
      Уже совсем засыпая, подумал невнятно: а ведь есть что-то общее между девкой и Хауэром. Нос длинный, сонливость в глазах. Белесость неизбывная. Заснул. Был истерзан дурацким сновидением. Среди ночи явился кобель, забрался в постель, поначалу вел себя тихо, а потом обнаглел и занял полдивана.
 

* * *

 
      Наутро выпал долгожданный снег. Небо прояснилось, сделалось голубым. Душа словно умылась. Зимы ждала, ждала природа. И вот дождалась.
      По свежему снегу явилась Наталья. В этот день Сигизмунд задержался на работе. Пришлось съездить по одному вызову — Федор не управлялся, а заказы терять было сейчас не с руки.
      Потом еще корма развозил на своей машине. В связи с первым снегом что-то случилось с общественным транспортом, и боец Федор зашивался.
      Возвращался в восемь вечера. Стоя в пробке на Кронверке, покаянно думал, что девка не кормлена, кобель не кормлен — сидят, небось, ждут его. Накупил готовых пицц, бананов и молока. Пива взял.
      Ввалился с мешками и…
      Еще на лестнице Сигизмунд услышал, что в доме скандалят. Поначалу даже не поверил, что это у него.
      Но вот открыл дверь — и последние сомнения рассеялись. В глубине квартиры отчаянно вопила юродивая девка. Кроме того, Сигизмунду показалось, будто он слышит, как в “светелке” вякает кто-то еще.
      Он тихо опустил на пол мешки, набитые снедью, вытащил оттуда бутылку пива, взял поудобнее за горлышко и двинулся спасать разлюбезную свою юродивую. Судя по ее крикам, с той самое малое с живой снимали скальп.
      Сигизмунд ворвался в “светелку”, держа пиво, как “молотовский коктейль” — шел, будто на танки.
      У шкафа, подбоченившись и слегка выпятив живот, стояла Лантхильда и победоносно орала. Она была очень красна, отчего волосы казались совершенно белыми. В комнате резко воняло дорогими духами.
      Почти загораживая дверной проем, спиной к Сигизмунду, стояла дражайшая экс-супруга Наталья Константиновна. Как завороженная, она глядела на девку. Время от времени Наталья набирала в грудь воздуха и испускала короткое беспомощное кудахтанье, пытаясь вклиниться в скандал.
      Какое там! Блаженная девка и слова ей вставить не давала. Это Наталье-то! Такое, наверное, случается, когда липовый “черный пояс” напарывается на настоящего Мастера.
      Умело дозированная, наигранная нахрапистость Натальи, которой та неизменно брала верх над слабонервными противниками, явила полное бессилие перед кондовым таежным жлобством девки. В мировоззрении Натальи не было места для таких социальных типов, как девкин братец с подбитым глазом или же Вавила, девкин бойфренд.
      Лантхильда вопила с наслаждением. Легко. Со знанием дела.
      Сигизмунд опустил бутылку, прислушался, стоя за натальиной спиной.
      Ухо выловило несколько раз повторившееся, знакомое слово “двала”. Неслись малопонятные “пилин” и “Пилат”. При чем тут скандально знаменитый прокуратор Иудеи, до Сигизмунда доперло чуть позже. Так звучало в девкиной передаче одно хорошее русское словцо, слышанное дикой барышней, несомненно, от С.Б.Моржа, русского, 36, СПб, высшее и так далее. “Пилин”, очевидно, был суррогатным, более пристойным заменителем “Пилата”.
      И тут Лантхильда увидела Сигизмунда. Расплылась в радостной улыбке, сделалась вдруг приторно-умильна. Сигизмунд из-за натальиной спины показал ей бутылку пива.
      И тут Наталья обернулась…
      Сигизмунд мгновенно увидел картину как бы со стороны: шкаф, крикливая белобрысая стерва, подкравшийся со спины экс-муженек с бутылкой… Наталья каменно смотрела на Сигизмунда. Уесть пыталась взглядом. Выковыривала остатки совести со дна его души. Выскребывала.
      Лантхильда замолчала. Отдала поле битвы в руки Сигизмунда. Он это как-то сразу понял.
      — Ну так что, — холодно промолвила Наталья, — насколько я понимаю, тебе сейчас не до НАС. Денег у тебя нет. — Она выдержала паузу. — Скажи своей блядище, чтоб заткнулась. В шкафу вещи мои лежат.
      — Там нет твоих вещей, — сказал Сигизмунд.
      — А я говорю — есть.
      Сигизмунд с тоской ощутил, как его засасывает в обычный диалог.
      Подумав, он объяснил:
      — Я их выбросил.
      — Врешь! — безапелляционно сказала Наталья.
      — Проверь, — предложил он. И подмигнул девке: мол, можно! давай!
      Лантхильда с готовностью прянула вперед. И тут Наталья, потеряв наконец самообладание, завизжала:
      — Убери ее! Убери эту стерву! Развел тут бордель! Притон! Водка! Бляди! Карты!
      — Ты преувеличиваешь, — сказал Сигизмунд. — Ты же знаешь, я не люблю карты.
      Наталья понесла.
      После маэстро Лантхильды Наталья Константиновна выглядела более чем бледно. Опера приелась, партия была знакома, слова изучены. Сигизмунд сел на диван и, морщась, снял зубами пробку с бутылки. Приложился к горлышку. Пиво забулькало. Лантхильда с завистью смотрела, как он пьет.
      Сделав глоток, Сигизмунд подозвал девку и отдал ей бутылку.
      — Значит так, Наталья, — прервал он излияния экс-супруги. — День для тебя сегодня неудачный. Вот и Лантхильда это подтверждает. Эй, Лантхильд! Наталья ист двала?
      — Йааа… — протяжно отозвалась Лантхильда.
      — Во, — обрадованно сказал Сигизмунд. — Вот и Лантхильда Аттиловна о том же.
      — Мадьярка, что ли? — сощурилась Наталья.
      — А это уж, Наталья Константиновна, не ваше дело. Может, и мадьярка.
      — На клубничку потянуло? “Частица черта в нас..”?
      Сигизмунд сморщился:
      — Только не пой.
      Наталья решительно шагнула к шкафу.
      — Я могу посмотреть МОИ ВЕЩИ?
      Сигизмунд встал, преградил ей дорогу.
      — Лучше не надо. В другой раз.
      — Ты что, труп там прячешь?
      Умная баба, этого не отнимешь.
      — Поменьше Агату Кристи читайте, Наталья Константиновна. Там Лантхильды вещи лежат, а она бережлива очень.
      — Смотрю, она тут плотно у тебя прописалась. Гляди, Сигизмунд… СПИД по свету гуляет.
      — А мы с презервативами. — И спросил более мирно: — А что тебе надо-то? Скажи, я достану.
      — Ни-че-го, — прошипела Наталья. — НИЧЕГО мне от тебя не надо.
      И вышла.
      Хлопнула входная дверь.
      Сигизмунд снова сел на тахту. Дружелюбно глянул на Лантхильду. Как, мол, мы, а?.. Показал, чтоб садилась рядом.
      Лантхильда глотнула пива и вернула ему бутылку. Сигизмунд отпил половину того, что еще оставалось, и протянул бутылку Лантхильде. Давай, освежайся. Хорошо сегодня поработала.
      Подбодренная таким образом, Лантхильда начала рассказывать. И показывать. Из ее рассказа Сигизмунд уяснил следующее.
      Было так. Сидела она, Лантхильд, его, Сигисмундса дожидаясь, когда влезла в жилище эта унлезо афумисто двало Наталья, и восхотела от сигисмундсова добра толику схитить. А также лунницу золотую спереть, то несомненно.
      И бросилась грудью Лантхильд и закрыла добро, не позволив злому деянию свершиться.
      — Блин, — сказал Сигизмунд.
      — Пилин, — обрадовалась Лантхильда. — Пилат!
      И умильно в глаза ему заглянула, голову наклонив и засматривая сбоку. Он рассеянно потрепал ее по плечу.
      — Пошли пиццу жрать.
 

* * *

 
      Ближе к ночи Сигизмунд велел Лантхильде одеваться. Сапоги, шубка. Хватит дома сидеть. Вон, какая тухлая стала. Белорыбица.
      Лантхильда забеспокоилась. Глазами забегала. Видно, раскаивалась, что слишком много воли себе дала.
      Сигизмунд не сразу заметил ее беспокойство. А когда заметил, то не сразу понял, о чем она.
      А она боялась, что он опять выгонять ее собрался.
      Однако безропотно облачилась в зимнее. Надулась.
      Не обращая внимания на обиженный девкин вид, Сигизмунд взял ее за руку и потащил вниз по лестнице. Впереди, задыхаясь на поводке, тянул кобель — на улицу рвался. Едва правую руку Сигизмунду не отрывал.
      Левая же была обременена девкой. Лантхильда цеплялась за перила, упиралась — идти не хотела. Сигизмунд с усилием волок ее за собой.
      Навстречу попался пожилой сосед. Старичок со второго этажа. Поздоровались с подчеркнутой чинностью. Расстались.
      Выскочив на улицу, кобель столкнулся нос к носу с кошкой. Та высокомерно подбирала с газеты рыбные головы. Завидев пса, выгнулась, зашипела и канула в темноте. Кобель рванулся следом и опрокинул Сигизмунда. Они как раз спускались с крыльца. Раскрошившиеся ступени обледенели, упасть ничего не стоит.
      Вот и упал. Девка, забыв свои страхи, тихонько хихикнула. И как только Сигизмунд поднялся, отряхиваясь, привязалась как ни в чем не бывало: кто, мол, это был? Что за зверь? Хва?
      Вот ведь темная!
      Сигизмунд отпустил кобеля в свободное плавание. Тот задрал хвост “знамена самураев” и умчался с громким лаем.
      Сигизмунд пошел кыскать, и спустя короткое время из темноты появилась кошка. Немедленно принялась тереться, умильно мявкая.
      Эта трехцветная лоскутная киса была известна во дворе как Мать-героиня. Она исправно наводняла двор котятами. В нынешнем году у нее был особо лихой производитель и, как говорила Софья Петровна, в этом году коты уродились на славу.
      Мать-героиня опять вынашивала в своем благодатном чреве потомство. Двигалась с трудом и очень хотела есть. Задрав хвост и вытаращив янтарные глаза, принялась ходить взад-вперед, вытирая морду о сигизмундовы ноги.
      Он наклонился, подставил ей ладонь. Кошка уместила в ладонь свою изящную голову и снова мявкнула.
      Лантхильда широко распахнула глаза. Недоверчиво посмотрела на кошку, на Сигизмунда. Он кивнул: давай!
      Лантхильда присела. Протянула ладонь. Кошка с охотой переметнулась от Сигизмунда к девке. Ткнулась, понюхала и повернулась хвостом. В знак особого доверия.
      Лантхильда опять посмотрела на Сигизмунда. Спросила:
      — Хво?
      — Это, девка, кошка. Мяу.
      — Мьюки, — определила Лантхильда.
      — Пусть будет мьюки.
      Обогнув двор по длинной дуге, к крыльцу возвращался кобель. Мьюки мгновенно ушла в подвал. Кобель врезался в Сигизмунда, едва не уронив его снова, и разочарованно зарычал в сторону подвала.
      Отошли от дома. Оказавшись в более темной части двора, Сигизмунд свернул руку калачиком и показал Лантхильде, как надлежит чинно прогуливаться под ручку. С третьей попытки у девки получилось. Она снова хихикнула, сказала что-то, помянув Вавилу, и принялась расхаживать с Сигизмундом взад-вперед по двору.
      Сигизмунду стало смешно. В не очень старших классах они начинали ходить с девочками под ручку — именно так, чинно. Это считалось чуть ли не последним шагом перед тем, как сделать предложение. Особым шиком было рассказывать потом, как “ходил с Ипатовой под ручку, а после ничего ей не сказал”. Звучало так, будто соблазнил эту Ипатову, ученицу 6-го “В” и бросил ее с ребенком на панели.
      Так и ходили по двору Сигизмунд и Лантхильда, невинные и гордые, точно шестиклассники. Девка показала на детский садик. Поинтересовалась. Сигизмунд изобразил “уа-уа”.
      — Барнило, — подсказала Лантхильда.
      — Барнило хуз, — выродил Сигизмунд. Ай да Сигизмунд Борисович! Ай да сукин сын! Здорово шпарю на незнакомом языке! Мало того, что языка не знаю — не знаю даже, какой это язык!
      Скрип-скрип по снежку. Возвратились к крыльцу. Кобель бесновался у подвала. Кошку на бой вызывал. Кошка сидела на безопасном расстоянии. Холодно наблюдала за псом. В подвальном оконце были видны ее янтарные глаза.
      Девка остановилась перед домом. Задрала голову. Во многих окнах горел свет.
      На ее лице показалась печаль. Она будто поняла, что находится очень далеко от тех мест, к которым привыкла. От мамы-тайги, от папы-бурелома.
      — Пойдем-ка, девка, домой чай пить, — сказал Сигизмунд добродушно.
 

* * *

 
      Сигизмунд уже не помнил, когда в последний раз так безмятежно-приятно проводил вечер. Настроение у него было беспричинно хорошее. Странно, но у Лантхильды — и это он чувствовал — тоже.
      Они вернулись домой, в приятное тепло после морозца (Сигизмунд не без удивления обнаружил, что у работников котельной есть совесть). Заварили чай. Сигизмунд порезал к чаю лимон и выложил на блюдечко.
      Лантхильда уже приуготовилась к торжественной трапезе. Небось, у них там, в землянке, за стол и не садились, кроме как всем обильным семейством. Еще и молитву хором читали прежде чем приступить ко вкушению пищи: лютеранско-старообрядческую, часа так на полтора.
      Сигизмунд безмерно удивил Лантхильду, нагрузив чашки, сахарницу и лимон на подносик. Видать, до подносика цивилизация, породившая девку, не изощрилась. Оно и неудивительно, если вспомнить девкин рисунок, где на почетном месте среди домочадцев маячил свиин.
      Они устроились в сигизмундовой комнате перед ого. Врубили. Лантхильде было дозволено самолично нажать на заветную кнопочку оготиви. Сигизмунд отметил про себя, что девка на изумление быстро освоилась с последним достижением самсунговских мудрецов.
      Лантхильда взяла с подносика чашку и показала пальцем на лимон. Спросила что-то. Видать, хотела.
      Сигизмунд коварно позволил. И стал смотреть.
      Лантхильда ловко захватила сразу два колечка и отправила в рот. Решила, видать, что она здесь самая хитрая.
      К восторгу Сигизмунда, девка препотешно скривилась. С обидой посмотрела на него. Сигизмунд пожал плечами: дескать, ты чего? Взял лимон, стал жевать с невозмутимым видом.
      Девка глядела на него очень внимательно. Подвох высматривала. А потом вдруг взяла и рожу скорчила. И Сигизмунд не выдержал — скорчил тоже.
      Кислятина все-таки.
      Девка пришла в страшный восторг. Захихикала. Даже обижаться не стала.
      С экрана нынешний премьер-министр угрюмо повествовал о недоимках. С ударением на “о” — дескать, недодоили в бюджет.
      Премьер, к счастью, вскоре иссяк и началась передача “Сам себе режиссер”. Передачка незамысловатая, но смешная.
      Сигизмунд с Лантхильдой пили чай, смотрели передачку и охотно смеялись. Девка была очень оживлена: то лезла к экрану, то возвращалась к Сигизмунду на диван. Судя по всему, пыталась пересказывать только что увиденное.
      Когда Лантхильда в очередной раз сорвалась к телевизору, Сигизмунд поймал ее за руку.
      — Сиди, не мельтеши.
      Лантхильда недовольно вырвалась и подскочила к ого. Носом стала водить, будто обнюхивала.
      Смотреть передачу стало невозможно. Кроме девки, Сигизмунд ничего не видел. Стал на девку смотреть. Ему было так весело, что и девки хватало.
      А потом вдруг вспомнил: вроде, зрение у нее плохое. Потому и носом по экрану водит. Небось, поэтому и склонна проверенными маршрутами передвигаться.
      Вернулся к прежней мысли. Она, вроде как, и раньше мелькала, а сейчас зримые очертания обретать стала: глаза надо Лантхильде делать. Окликнул ее. Она отлипла от экрана, обернулась на него, сощурилась. Ну точно, близорукая.
      Сигизмунд проговорил задумчиво, вполголоса:
      — Это какую ж оправу на такую нордическую ряху надо?
      Лантхильда радостно вступила в беседу. Напомнила, как Сигизмунд ее одурачить пытался с лимоном. И как она ловко его расколола. Ловко ведь? Ловко?
      После снова к ого вернулась. К своему ненаглядному.
      Сигизмунд мысленно прикидывал, какова будет Лантхильда в очках. Сначала темные. Получилось паскудно. Потом — цветную пластмассу. Ну уж нет! Ей тонкую надо, золоченую. Благообразность придаст. Насколько это вообще возможно.
      И… Он еще раз позвал девку:
      — Лантхильд!
      Она недоуменно обернулась. Он махнул ей рукой:
      — Смотри, смотри…
      …благообразность и, как ни смешно, ученость.
      Мысль о золоченой оправе закономерно породила другую. Сигизмунд потянулся к телефону.
      — Генка, жопа, — не здороваясь сказал Сигизмунд. — Бабки где?
      Генка что-то жевал.
      — Готово? — спросил он с набитым ртом.
      — Товар — деньги.
      Генка дожевал и клятвенно обещал кузену, что беспременно завтра к вечеру деньги будут. Заедет к вечеру в контору к Сигизмунду и завезет.
      — Смотри у меня, — сказал Сигизмунд. — Не балуй.
      И положил трубку. С Генкой так. С Генкой строгость нужна. Без строгости с кузеном никак.
      Интересно, во сколько станут очки? Сигизмунд стал считать. Снова позвонил Генке. Тот сам очкарик, должен знать.
      — Слышь, кузен, почем нынче глаза? Если с нуля делать?
      — Мужику, бабе? — Генка опять что-то жевал.
      — Слушай, что ты все время жрешь?
      — Ужинаю, бля. Сам меня отрываешь всю дорогу…
      — Ничего, тебе полезно. Бабе.
      — Хорошие или говно?
      — Сам ты говно. Хорошие.
      Генка задумался на секунду. Слышно было, как он что-то пьет.
      — В лимон выше крыши уложишься. Что, косоглазую себе нашел? Или с астигматами? Астигматы дороже, имей в виду. Лучше сразу откажись.
      — Заткнись, — угрюмо сказал Сигизмунд.
      — А хрена тогда звонил…
      — Ну так жду завтра с бабками, — еще раз напомнил Сигизмунд.
      На этом разговор с родственником был завершен.
      Лимон. Двести баксов. У него и триста было. Ждали своего часа, когда их станет еще немного больше, и на поясе Сигизмунда угнездится точеное обтекаемое тельце радиотелефона. Чтобы быть как все нормальные новые русские люди. Чтобы из бара звонить какой-нибудь Аське. Или из бани. Мол, приезжай — тут мыло дегтярное есть, как ты любишь.
      Лантхильда оторвалась от ого. Вернулась к дивану.
      Налила себе еще чаю. Спросила Сигизмунда, налить ли ему. Он покивал: лей.
      Сигизмунд только сейчас заметил, что девка кладет в чай неимоверно много сахара. И ест ложкой, вычерпывая из чашки.
      Попивая чай, Лантхильда стала что-то Сигизмунду с жаром рассказывать. То и дело на телевизор показывала. Видать, передачка ее изумила. В рассказе Лантхильды то и дело мелькали Аттила с брозаром. В сходной ситуации побывали, не иначе. Вспоминая девкино творчество, Сигизимунд ничуть этому не удивлялся.
      Сигизмунд решил принять посильное участие в диалоге. Вспомнил еще двоих персонажей из прежней девкиной жизни и объединил их глаголом-связкой.
      — А Вавила ист свиин.
      Сказал — и не без злорадства на Лантхильду поглядел. Та призадумалась, а потом начала что-то рассказывать. Сигизмунд почти ничего не понимал. Из того, что он уловил, явствовало, что Вавила свиином не был, но какие-то общие дела у них со свиином, тем не менее, имелись.
      Рассеянно слушая Лантхильду, Сигизмунд еще какое-то время медитировал по поводу радиотелефона, а потом с неожиданной легкостью решил: а ну его на хер, говна-пирогов!..
      — Ну все, — вымолвил Сигизмунд, — готовься, девка. Новые буркалы поверх старых тебе лепить будем. По евростандарту.
      Лантхильда еще что-то добавила. Опять про Вавилу и свиина. Видимо, решила, что тема эта популярностью у Сигизмунда пользуется.
      И только тут проект развернулся перед Сигизмундом во всей своей таежной непроходимости.
      Хорошо. К окулисту он ее привезет. В машину как-нибудь загонит. Ремнем пристегнет, застращает, чтоб не прыгала. Может, она и ездила прежде на машинах. Не пешком же из тайги пришла.
      Доехали. Тут-то главные трудности и начнутся. Девка по-русски знает только “пилин” и “пилат”. По-английски и того не знает.
      Как она буковки-то на таблице определять будет? Конечно, можно попросить, чтобы дали таблицу с зайчиками и белочками, какие неграмотным деткам показывают. Но ни окулисту, ни Сигизмунду от этого не легче. Поди пойми, что там девка наопределяет.
      Да, колечки. Были же еще колечки, разорванные вправо и влево. Сигизмунд помнил такую таблицу по военкомату. Видать, была в военкомате установка единая для всего неделимого и нерушимого — на случай, если защитник Отечества не владеет языком межнационального общения. Случалось ведь, что спускался воин-абрек с гор за солью и тут-то его и брали.
      Чтоб не было, значит, дискриминации. Потому как буковки не все, значит, знают.
      Сигизмунд сразу повеселел. Близорукая девка в дремучести своей вполне сопоставима с абреком. А для колечек четырех слов вполне достаточно. Сумеет девка внятно ответить, где разрыв? Должна суметь. Не дура.
      Передача закончилась, сменившись изнуряющей рекламой всякого дерьма. Девка доверчиво продолжала смотреть. Ей втуляли про колготки, творожные пудинги, тампоны, автомобильные масла. Сигизмунд в это время рисовал черным маркером в блокноте памятные колечки с разрывами. Сверху, снизу, справа, слева.
      Создав наглядные пособия, отлепил девку от ого. Демонстративно вырубил. Лантхильда с охотой сунулась посмотреть — что такого изобразил Сигизмунд. Увидела колечки. Залопотала. Показывать стала на пальцы, на уши.
      — Обручальное кольцо — не простое украшенье, — сказал Сигизмунд. — Садись, девка, обучать тебя будем.
      Он стал показывать пальцем на разрывы и повторять: “верх, низ, право, лево”. Потом они твердили это хором. Потом они это хором кричали и пели. Лантхильда потащила было Сигизмунда к пианино, но он отказался.
      Когда наступило время закреплять полученные знания, Сигизмунд стал показывать то на пол, то на потолок, то на стены, а девка должна была правильно отвечать. Оказалось, что она тотально путает право и лево. Она не только слова не могла запомнить, она в принципе путалась в этом.
      Ничего, в крайнем случае руками покажет, решил Сигизмунд. Он был доволен.
      В этот вечер Лантхильда долго не могла угомониться. Выклянчила, чтобы он разрешил ей забраться в ванну. Освоилась, зараза. Напустила воды, набухала туда шампуней — причем, разных. Пена поднялась горой. Лантхильда захватывала пену в ладони и радовалась. И вдруг бесцеремонно выставила Сигизмунда и заперлась.
      Долго плескалась и распевала “право-лево, право-лево”, причем на одной ноте и очень громко. Сигизмунд решил непременно разучить одно слово из девкиной мовы, по его мнению, одно из самых необходимых: “молчать”. Забрался в постель, накрыл голову подушкой, чтобы спастись от воя, и заснул — как провалился.
      Из забытья его изъяли, настырно дергая за плечо. Он дернулся, не понимая, что происходит. Рядом влажно несло шампунями. Проморгавшись, Сигизмунд обнаружил рядом Лантхильду, облаченную в его махровый халат. Ее длинные густые волосы были очень сырыми.
      — Какого хрена? — спросил Сигизмунд.
      Лантхильда охотно пустилась в объяснения. Насколько понял Сигизмунд, было так. Шла она, Лантхильда, из ванной и вдруг возымела желание поговорить с озо. Вот и вошла. И увидела Сигисмундса. И захотела достойно завершить вечер, напомнив ему еще раз дивную историю про лимон.
      Что история про лимон, Сигизмунд понял очень хорошо. Лантхильда разыграла целый театр. Долго скакала в халате, с мокрыми патлами, кислые рожи корчила. У него аж скулы свело.
      Сигизмунд, глядя на разгулявшуюся девку, медленно полез в ящик стола. Нижний. Лежала у него там одна совершенно бесполезная хреновина: звуковой шокер. Аська как-то забыла. Похвалялась, а потом увлеклась сексом да так и ушла без шокера.
      Шокер эффективно отпугивает кошку, если та подойдет достаточно близко. На Матери-героине испробовано. Пса уже не отпугивает. Опять же, опыты проведены.
      Проверим, как на девке сработает. Сигизмунд изо всех сил нажал на кнопку. Прерывая девкины излияния, из ящика раздался омерзительный визг.
      Лантхильда на миг застыла, а потом, завизжав куда эффективнее шокера, пулей бросилась из комнаты.
      Сигизмунд завалился на подушку и с облегчением снова медленно погрузился в сон.
      И снова его извлекли из блаженного небытия. Лантхильда, похоже, перешла всякие границы беспардонности. Теперь сопя его ощупывала. Сперва по лицу пошарила, потом по шее, по груди. Бока обошла пальцами. Пальцы подрагивали. Вишь, беспокоится, не причинило ли то, что так страшно визжало, какой-либо ущерб сигизмундовой целостности. Не поранился ли. Жив ли вообще.
      Сигизмунд умилился. Надо же! Как из комнаты брызнула! Перетрусила, небось, и все-таки вернулась. За него волнуется. Лапушка.
      А потом умиляться себе запретил. Еще бы ей за него не волноваться. Помрет он, Сигизмунд, — что она, девка, делать будет? Бездомная, безъязыкая? То-то же.
      Сигизмунд тихонько застонал. Жалобно-жалобно. Лантхильда замерла, потом заметалась. Искать стала: где?.. Где Сигисмундса попортили? Свет зажгла.
      Сигизмунд зажмурился и еще раз тихо, с наслаждением простонал: а-а… и лик сделал страдальческий, будто его пучит.
      Лантхильда тишком приблизилась. Спросила что-то. Сигизмунд выжидал. Сейчас он расквитается с ней за все. Включая пение в ванной.
      Когда она заботливо наклонилась над ним, он слегка приоткрыл глаза. Над ним нависала туповато-испуганная физиономия. Пора! Он взметнул вверх руки и быстро щекотнул ее по ребрам.
      Лантхильда подпрыгнула, испустив ужасающий визг, и вылетела из комнаты. Напоследок хлопнула дверью.
      Сигизмунд выключил свет и снова лег.
      Полежал, посмотрел в потолок. Сон как рукой сняло. Ну вот, опять обидел.
      Прислушался. У девки было тихо. Вроде, не ревет.
      Поворочался немного. Встал, направился к Лантхильде. Взаимопонимание обратно налаживать.
      Лантхильда сидела на тахте, нахохлившись. Когда он вошел, даже не повернулась. Сигизмунд зажег свет. Не отреагировала.
      Он присел перед ней на корточки. На него мрачно уставились водянистые нордические глаза. Время от времени девка помаргивала. И всё.
      — Йааа, — протянул Сигизмунд завлекающе.
      Никакого ответа. Не желала девка в беседу вступать.
      — Ладно тебе, девка, дуться, — сказал Сигизмунд. — Ты меня тоже со своим лимоном достала. — И, желая сделать ей приятное, добавил с искренней убежденностью: — А Наталья ист двала.
      Лантхильда продолжала молчать. Сигизмунд продолжил беседу на ее языке, присовокупив еще одну надежную фразу:
      — Вавила ист свиин.
      Тут девка разразилась длинной назидательной тирадой. Из этой тирады Сигизмунд уловил, что Вавила нэй свиин. Что напрасно он, Сигизмунд, к Вавиле-то прибадывается. Потому что Вавила — правильно живет. А вот он, Сигизмунд, неправильно живет — на ее, девкин, квалифицированный погляд.
      Лантхильда явно его поучала. Обводила рукой комнату, показывала на коридор и вопрошала: где, мол, у Сигисзмундса свиин? Где у него, непутевого, гайтс? Где иные необходимые вещи? Один только кобель, да и тот бесполезный. И на кровать лазит.
      Девка с презрением показала на кобеля. Тот преданно застучал хвостом по полу, сунулся облизать руки.
      От долгого сидения на корточках у Сигизмунда затекли ноги. Он поерзал, чтобы разогнать кровь, и упал. Лантхильда прервала свою тираду и засмеялась. Сидя на полу, Сигизмунд засмеялся тоже.
      — Ну ладно, — сказал он. — Спать пора. Спать.
      Он показал, как спят и храпят. Лантхильда опять засмеялась. Скорчила “лимонную рожу”. Сигизмунд взвыл тихонько, простонал “нии” и вышел.
 

* * *

 
      — Стииг!.. Стииг уут!.. Стииг!.. Сигисмундс, стииг!..
      Сигизмунд подскочил, как ужаленный. Лантхильда трясла его за плечо и монотонно тянула. Что-то в ее тоне было погребально-тревожным. Так, должно быть, верный ключник тряс какого-нибудь настоятеля: “Отче, поднимайся, печенеги близко!” Белесые глаза глядели тревожно.
      — Что случилось? — спросонок хрипло спросил Сигизмунд. — Напакостила?
      В окне уже светало, однако это было не то время, когда Сигизмунд обычно вставал.
      — Мата мооргинс, — протяжно сказала девка и зевнула.
      — Гутен морген, — автоматически ответил Сигизмунд.
      Она сразу насторожилась, прислушалась. Голову набок сделала. Видно было, как натужно зашевелились мысли в ее голове.
      На всякий случай девка повторила:
      — Мата фора ункис… мата мооргинс…
      Похоже, решила, будто ее поняли. Пошла к двери, остановилась и зазывающе махнула рукой.
      Сигизмунд, ворча, двигал босыми ногами по полу в поисках тапок. Наказание. Что там у нее еще случилось? Спит она когда-нибудь?
      — Сигисмунд, квим матьян!
      Сигизмунд кое-как встал и побрел умываться. Если уж глядеть на мир, где присутствует девка, так широко открытыми глазами.
      Лантхильда потащилась за ним следом. Что-то втолковывала по дороге. Сигизмунд еще в полусне лениво потянулся за зубной щеткой. Щетка оказалась мокрая. Он остановился, строго уставился на девку. Лантхильда вилась вокруг, дергала за рукав, заглядывала в зеркало — мешала.
      — Та-ак, — угрожающе произнес Сигизмунд. — Напакостила-таки. Это что такое?
      Краем глаза он видел, что кобель, вертевшийся неподалеку, на всякий случай смылся. С этим потом разберемся. Наверняка тоже не без греха.
      Лантхильда выхватила у Сигизмунда щетку, тюбик с зубной пастой и принялась показывать, как она чистила зубы. Ну все, апофеоз гигиены! Это ее ого научил. Рекламой.
      — Хвис вормс! — Девка показала на пасту.
      Лицо у нее сделалось такое, какое обычно бывает, когда она начинает качать права.
      Стала Сигизмунду что-то с жаром вкручивать. Три пальца показывала. Рукой махала, будто реактивный самолетик запускала. Гудела.
      — Раауд!.. Хвиис!.. — вбивала ему девка, как слабоумному. — Пилиндамииз!
      Сигизмунд мутно глядел на нее, плохо соображая, чего она добивается. Лантхильда исступленно выплясывала с тюбиком, выкрикивая что-то совсем уж шаманское.
      Так. Вся информация у нее — из ого. Точнее, из огорекламы. Паста, видишь ли, у него не такая. И свиина нет. Все-то ей, девке, не так.
      А какая же паста — “такая”?
      Лантхильда трясла у него перед носом тремя пальцами. Тройная защита для всей семьи, услужливо выскочил девиз. Омерзительное словцо — “слоган”.
      — “Сигнал” тебе? — спросил Сигизмунд. — Или “Аквафор”?
      Она затрясла головой.
      — Пилиндамииз!
      “Бленд-а-мед”. Вот так.
      — А как чужую щетку брать?! — завопил вдруг Сигизмунд. — Этому тебя в землянке не научили?
      Он вырвал у нее свою зубную щетку. И рявкнул:
      — Миина!
      Девка попятилась. Пролепетала что-то. Рукой вокруг себя покрутила — будто летает вокруг нее кто-то. Невидимый.
      Вот, блин. Она же рекламе верит, дурища дремучая. Ей надо, чтоб паста из тюбика вылетала и круги описывала.
      Лантхильда закончила пантомиму, взяла щетку, накрыв сигизмундову руку своей и объявила:
      — Ункара!
      — Еще чего! — взъярился Сигизмунд. — Миина — и точка. Я тебе другую куплю. Будет эта… как ее там… тиина… зиина…
      — Миина! — объявила девка. И снова заторопила его куда-то. Господи, потолок на кухне упал, что ли?
      Сигизмунд торопливо умылся. Девка маячила за плечом, смотрела. Была недовольна проволочкой.
      Не дав ему как следует вытереть лицо, потащила на кухню. Потолок был на месте. Стены, вроде бы, тоже.
      Сигизмунд вопросительно посмотрел на Лантхильду. Она мялась в дверях, тупила глазки, перебирала пальцами подол свитера. Аж зарделась.
      Ага, вот оно что. Мы приготовили завтрак. В первый раз. Полезность свою явили. Во всей ее шири и мощи.
      Посреди стола стоял поднос. На поднос горой было вывалено печенье. Не было у Сигизмунда печенья! Где она его взяла? Не в магазин же ходила?
      Кроме печенья, метрдотель предлагал благосклонному вниманию крупно нарубленный сыр. Топором девка его крошила, что ли? Куски были каждый размером почти с девкин кулак. Хлеб она нарезала большими ломтями. Лежали яйца — из холодильника взяла. Сигизмунд крутнул одно — сырое.
      Он повернулся к Лантхильде, глянул вопросительно. Она чуть-чуть подняла глазки и повертелась из стороны в сторону. Так маленькие девочки делают, когда кокетничают. И еще деревенские дурочки. Когда трактористу-ударнику глазки строят. И то не всегда, а только в советских кинокомедиях о прелестях колхозной жизни.
      К сытному блюду полагался растворимый кофе. В очень больших кружках. С этими кружками Сигизмунд и Наталья ездили в Крым, когда только-только поженились. С тех пор минуло… Где только Лантхильда их откопала?
      Кофе был уже растворен в тепловатой воде. Полкружки занимал сахар. В сахар втыкалась ложка. Видимо, так задумано дизайнером сервировки.
      Сигизмунд сел за стол. Поманил девку, чтобы садилась. Она тут же плюхнулась на табуретку. Обеими руками потянула к себе кружку с кофе и начала хлебать. Пристрастилась к кофе. Сахар оттуда ложкой выедала, почавкивала.
      Интересно, а как она плиту зажигала? Боится, небось, плиты. Сигизмунд потрогал чайник. Холодный.
      Сигизмунд спросил:
      — Воду откуда брала? — На чайник махнул. — Оттуда?
      Лантхильда посмотрела на чайник, подумала. Потом резко мотнула головой. Заговорила, явно гордясь своей находчивостью. На кран показала.
      Ну конечно. Нашла в кране теплую воду. Обрадовалась. И плиту зажигать не надо. Как удобно-то!
      Сигизмунд решительно отобрал у Лантхильды кружку. Взял обе и понес к раковине. Лантхильда, широко раскрыв глаза, наблюдала за ним. На ее лице отразился ужас.
      Сигизмунд вылил обе кружки. Девка взвыла и вцепилась себе в волосы. Вполголоса запричитала.
      Сигизмунд обернулся. Показал на кран. Помахал пальцем предостерегающе. Пояснил: нельзя отсюда пить. Пить надо из чайника. Наливая в чашку!
      В чайник наливать из крана. Но холодную! Именно холодную. И кипятить. Зажечь Фидворфоньос и кипятить, поняла?
      Иначе…
      Он схватил себя за живот и скроил ужасную рожу.
      Вот что будет. Поняла?
      Лантхильда совсем расстроилась. Чуть не плакала. Сахар сгубленный ни за что, небось, жалела.
      Сигизмунд подсел к Лантхильде. По головке ее погладил. На поднос показал, покивал. Мол, отлично все сработано. Эстетика — класс! Пальцы веером!
      Лантхильда рассиялась. Спросила что-то. Он кивнул на всякий случай. Взял в руки печенье и повертел. Это было печенье “Октябрь”.
      Где она его добыла? Сигизмунд показал на печенье и спросил:
      — Где взяла?
      Лантхильда глянула на него так, будто ничего больше хорошего от жизни она не ждет. Мрачно показала на шкаф-пенал: вот.
      В этом шкафу были более-менее обжиты только первые ряды полок. А что происходило на задних рядах… Если бы оттуда вылез инопланетянин, Сигизмунд, пожалуй, не слишком бы удивился. Много лет предметы и продукты жили там своей собственной, таинственной и вполне автономной жизнью. Ветхие крупы, посещаемые муравьями (рыж., дом., неистреб.), толстые эмалированные бидоны с дырявым донышком, бесполезная печка “Чудо”. Где-то там же, в глубокой внутренней эмиграции, обитал кувшин — памятник советского увлечения керамикой. Из этого кувшина поливали, купая, маленького Сигизмунда, когда он помещался в тазике и вообще был хороший.
      Более близкие ярусы являли собою памятники материальной и несъедобной культуры голодной фазы перестройки. Окаменевшие варенья, сберегаемые Натальей на черный день, большой запас соли и спичек, закупленный ею в первые минуты первого путча (как увидела по ого “Лебединое озеро”, так и рванула в гастроном).
      Где-то в этих недрищах Лантхильда и откопала печенье, потому что оно явно помнило Горбачева. Вид у него такой был. Истощенный. Не то что печенье времен застоя — то было толстое, рыхлое.
      Лантхильда метнулась к мусору и извлекла оттуда упаковку. Предъявила Сигизмунду. Так и есть. Советский знак качества и цена 28 копеек. Археологинюшка.
      Археологинюшка была испугана. Очень испугана. Все втолковывала что-то, головой качала. На его живот показывала, на свой. Себя по животу хлопала. Головой трясла. В общем, не хотела она его отравить.
      Наконец Сигизмунду это надоело.
      — Да успокойся ты, Лантхильда, — сказал он, по возможности ласково. — Давай-ка я тебе покажу, как с плитой обращаться.
      Он торжественно подвел девку к плите. Развернул ее к объекту лицом. Сам встал у нее за спиной и взял ее за руки. Провозгласил:
      — Смертельный номер! “Фидворфоньос и Пьезохрень”!
      Девка диковато покосилась глазом, выворачивая к Сигизмунду шею. Он поклевал ее подбородком в макушку:
      — Не отвлекайся.
      Ее рукой он снял с гвоздя пьезозажигалку, сделанную в виде пистолета. Поднял вверх и нажал на курок. Зажигалка затрещала. Лантхильда явно струхнула. Присела, стремясь вырваться.
      Он удержал ее за руки и вздернул обратно. Еще раз нажал. К своей ладони поднес, показал. В лоб себе упер. Нажал. Русская рулетка. Черные гусары, блин. “Утро генерального директора-2”. Или уже “-3”.
      Девке на висок наставил. Совместно нажали. Девка все косила глазом.
      — Ну, поняла?
      Конфорки показал. А дальше — по методу ученой обезьяны (кстати, бананы кончились, надо купить): эту ручечку поворачиваешь, здесь зажигаешь. Вот так.
      А вот так выключать. Выключать обязательно. Иначе — смерть.
      И поджигать обязательно. Иначе тоже смерть. В общем, кругом смерть, но если увернешься, то быстро и надежно согреешь воду.
      Лантхильда откровенно затосковала.
      — Ик охта.
      Сигизмунд выпустил ее и повернул к себе лицом.
      — Что — Охта? — спросил он.
      — Ик охта, — повторила девка, пятясь от плиты.
      — Хво Охта? — построил Сигизмунд сложную конструкцию на неизвестном языке.
      Девка обхватила себя руками, выпучила глаза, затряслась. А потом расслабилась и пояснила спокойно:
      — Ик охта.
      И еще несколько раз повторила. Для закрепления знаний.
      Тогда Сигизмунд тоже затрясся, как припадочный, пуча глаза. Потом остановился, вопросительно глядя.
      — Зу охтис! — радостно объявила девка.
      Наконец-то Сигизмунд понял, какую роль играл в девкином мире старинный питерский район Охта. Никакой. В тайге этим словом боязнь обозначали. То-то Лантхильда поначалу все твердила: “Охта, охта…” Боялась, стало быть. Всего.
      …А тут и чайник закипел. Приготовили кофе, как положено, позавтракали. Сыр ничуть не хуже, если его кусками накромсать. Даже, может быть, и лучше. А то Наталья вечно порежет, как украла. А буржуи в импортных упаковках типа “нарезка” режут как Наталья.
      Лантхильда с удовольствием уписывала сыр за обе щеки. Печенье “Октябрь” в кофе макала и со свистом обсасывала. Так уходили последние свидетели эфемерного очарования перестройки. Под стоны кобеля.
      Надо бы заехать в банк. Деньги снять. Хрен с ним, с радиотелефоном. Глаза Лантхильде надо ремонтировать.
      Сигизмунд вдруг почувствовал, что у него резко поднялось настроение. Сообразил: это из-за охтинского изверга. Нет никакого изверга. И, стало быть, костоломы за лунницей не придут. Ладно, пусть себе висит в шкафу. Есть-пить не просит.
      Сигизмунд вывел кобеля. Побродил с ним по двору. Кобель обнюхивал следы, появившиеся за ночь, с деловитостью английского лорда, пролистывающего какую-нибудь утреннюю “Флит-стрит Тайм”.
      У крыльца Сигизмунд повстречал Мать-героиню. Бока у нее уже опали, и глядела она голоднее обычного. Видать, ночью обогатила двор очередной партией котов. Завидев человека, хрипло взмяукнула, угрюмо выпрашивая подаяния.
      — Ну-у, — строго сказал ей Сигизмунд, — где котят прячешь?
      Мать-героиня не успела ничего ответить. Налетел кобель, и киса спаслась в оконце подвала. Кобель несколько раз жлобски гавкнул в подвал, развязно вильнул Сигизмунду хвостом — мол, здорово я ее! — и был взят на поводок.
      Охмуренная рекламой Лантхильда вылезла напомнить Сигизмунду, чтоб купил зубную пасту. Такую, какая летает. Трехцветную.
      Сигизмунд строго наставил на нее палец и спросил:
      — Охта?
      Девка удивилась.
      — Нии…
      Сигизмунд засмеялся, чмокнул ее в щеку, сказал:
      — Лантхильд нэй охта.
      И гордо удалился, сопровождаемый задумчивым взглядом девки.
 

* * *

 
      — Какой ты, на хрен, “новый русский”, Сигизмунд, если даже радиотелефона купить себе не можешь.
      Таковые раздумья одолевали Сигизмунда, когда он снимал в банке двести долларов. Рублями, разумеется.
      И тут же о Лантхильде подумалось. Чем она там, в одиночестве, занимается? Осваивает, небось, что-нибудь новенькое. Только бы дом не подожгла.
      Банковский холуй предупредительно открыл перед Сигизмундом двери. Сигизмунд вышел, ощущая в кармане лимон с небольшим.
      Сел в машину. Не сразу завелась. Менять надо тачку, менять. И вообще многое надо менять, а иное прикупать, да только клопоморные дела не дают вырваться на просторы хотя бы среднего бизнеса.
      А что! А не махнуть ли с девкой куда-нибудь на Багамы? Обесцветить волосы перекисью водорода, брови, конечно, тоже — и прикинуться единым этническим целым. Залечь в полосатых шезлонгах под пальмой, в окружении дружественных обезьян и туземцев, жрать какие-нибудь кокосы и время от времени переговариваться:
      — Йаа…
      — Нии…
      А то к девкиной родне, в тайгу. Целебным воздухом дышать. С Вавилой водку пить. Не староверы же они, в конце концов… Сперва на самолеття, потом на варталеття, там на ваздеходдя… а после и вовсе пешкодралом… А кругом тайга-а! Шишки, блин, кедровые, дятлы всякие там, гнус-комарики… Хор-рошо!
      Сколько в отпуске не был. Давно ведь не был. По-настоящему в последний раз в Крыму с Натальей отдыхали. С тех пор все урывками, да и то больше по необходимости: то на Пасху все закрыто, то Новый Год с Рождеством принудительно всей страной отмечают по две недели…
      Наконец мотор болезненно завелся, и мелкий предприниматель С.Б.Морж поехал в свой офис.
      Приехал, конечно, первый. Было еще темно. Пришлось свет зажигать. Терпеть не мог зажигать свет в пустом офисе. Еще со времен работы на Первом Полиграфическом, когда “дежурил”: приходил раньше всех в фиолетовых рассветных зимних сумерках и включал гудящие лампы дневного света. И сидел и слушал, как они гудят. Потом набегали сотрудники, заглушали мерзкое гудение.
      В офисе поэтому обычная люстра о пяти рожках. Раньше в квартире висела, до материной авантюры с поездкой в Египет и покупкой убожества из цветных металлов.
      Зажег. Пока Светки нет, закурил, сидя боком на столе. Светка терпеть не может, когда в комнате курят. В коридор гоняет. Дискриминацию развела.
      Контрабандой захоронил бычок в светкином цветке. Почитал астрологический прогноз в “Бизнес-шансе”. Рыбам ничего хорошего не сулилось. Всякие гадости сулились. Очень язвительно относится бизнесшансовский астролог к знаку Рыб. И это постоянно отражается на прогнозах. На этой неделе “РЫБАМ имеет смысл перестать неприкаянно бродить, злобясь на весь белый свет. Все не так плохо, как вам кажется. Общение со СКОРПИОНАМИ и КОЗЕРОГАМИ может вернуть вам веру в себя и в свои силы. Наиболее благоприятный день для вас на этой неделе — пятница.”
 
…Я купил себе гороскоп.
И ты купил себе гороскоп.
Дева слева в Близнецах,
Козерог о трех яйцах —
Вот наш гороскоп!..
 
      Ах, Мурр. Прозорливец…
      …Светочка явилась на работу раньше, чем ожидалось. Очень удивилась, завидев Сигизмунда. Редко когда баловал начальник своих подчиненных таким служебным рвением.
      Конечно уж сразу унюхала, что курил. Возмущаться стала.
      — Да будет тебе, Светка, — лениво сказал Сигизмунд. — Давай, я форточку открою.
      — Нет уж, Сигизмунд Борисович, я сама.
      Светочка расстелила на своем рабочем столе “Бизнес-шанс” и залезла с сапожками на стол. На Светочке было мини. Сверкнув трусиками, потянулась к форточке.
      Сигизмунд ухватил ее за ладную попку.
      — Что же это ты, Светочка, по такому морозу в тонких колготочках ходишь.
      — Не приставайте, Сигизмунд Борисович. В Америке за сексуальные домогательства на работе в тюрьму сажают.
      — На электрический стул, — сказал Сигизмунд.
      Дверь открылась и вошел боец Федор.
      — У, — сказал Федор, — сильно. Если я не вовремя, то подожду за дверью. Вы не стесняйтесь.
      — А мы и не стесняемся, — сказал Сигизмунд.
      — Светка, если шеф тебя притесняет, приходи ко мне жаловаться! — крикнул Федор, действительно выходя за дверь.
      Сигизмунд помог Светочке спуститься со стола и позвал:
      — Да ты что, Федор. Мы уже закончили.
      Федор снова вошел. Был подтянут и бодр.
      — Поставлю чайник, — объявила Светочка. Забрала чайник, грязные чашки и вызывающе процокала в коридор.
      Из раскрытой форточки свистало морозом. Федор покосился на окно.
      — Может, закрыть? — предложил он.
      — Какой ты несознательный, боец Федор. Светочка старалась, лазила — а ты сразу закрыть.
      — А… Разве она за этим на стол лазила? — спросил Федор очень нагло.
      — А ты, Федор, небось гадости всякие подумал про шефа. Некрасиво.
      — Да не… Что я, не человек, что ли?
      Сигизмунд посмотрел на раскрытую форточку и сказал:
      — Знаешь что, Федор. Закрой ты ее, честное слово. Эта Светка с ее любовью к чистому воздуху нас всех доконает.
      Федор с готовностью выполнил приказ.
      Чайник закипел. Чай заварился. Утро начиналось расслабленно и мирно. Подчиненные пили чай, начальник посасывал печенье и баловал их чтением астрологического прогноза.
      — Ты у нас, Светочка, кто?
      — Овен, — закокетничала Светочка. — Сто раз же говорила. Непамятливый вы, Сигизмунд Борисович.
      — Смотря на что, — сказал Сигизмунд. И зачитал с выражением: — “Для ОВНОВ неделя очень напряженная. Много мелких неприятностей, еще больше анекдотических ситуаций, связанных по большей частью с работой. Наиболее удачные дни для вас на этой неделе — понедельник и суббота.”
      — Анекдотические ситуации? — переспросила Светочка. — Связанные с работой?
      — Не вздумай тут балаган разводить, а потом на гороскоп ссылаться. Мол, звезды заставили. Учти, Светлана, тебя звезды не заставляют балаган разводить.
      — Что-то я вас не пойму, Сигизмунд Борисович.
      — Это потому, что ты, Светлана, непонятливая.
      — А у Федора что? — спросила Светочка. Ей надоело пикироваться с шефом.
      — Так, Федор, ты у нас Телец. — Сигизмунд снова зашуршал газетой. — Это я помню. Будущий бык. — И осчастливил: — “Для ТЕЛЬЦОВ неделя может стать на редкость удачной. На мелочи лучше не распыляться, сосредоточьтесь на том, что сами считаете главным. Начиная с вечера среды — успех в любовных делах.”
      Федор вдруг омрачился.
      — Бесовство все это, — сказал он.
      Сигизмунд вынырнул из-за газеты.
      — Что?
      — Волхование бесовское, — еще мрачнее определил Федор. — Мне батюшка уши оборвет.
      — А вообще-то сбывается, — заметила Светочка.
      — Отец Никодим-то? Непременно оборвет, — с удовольствием подтвердил Сигизмунд. — Я с ним по телефону поговорил — и то у меня уши на ниточках повисли…
      — Преследование по религиозным основаниям, — заметила Светочка. — В Америке за это в тюрьму сажают.
      — Слушай, Светка, что ты вчера такого читала?
      — Я не читала, я ток-шоу по шестому каналу смотрела.
      — Здесь не Америка, — солидно молвил Федор, прихлебывая чай. — Америка — она от своей бездуховности гибнет. И лютеранства. Баптизма всякого. Мормонства растленного. А здесь — Россия. Особый путь у нее, вот.
      — Византия здесь дремучая, — сказал Сигизмунд. — Только еще хуже.
      — Не хотите — не верьте, — обиделся Федор. Он допил чай и ушел мыть свою чашку.
      Светочка изумленно посмотрела ему вслед.
      — Что это с ним?
      — Православный он у нас теперь, Светлана, — сказал Сигизмунд с печалью. — Вот что. Его отец Никодим обратил.
      Светочка призадумалась. Еще чаю себе налила. Когда Федор вернулся, приставать стала: как по-православному языческое имя Светлана будет? Языческое ведь имя, да?
      Федор сказал, что спросит у батюшки.
      А Сигизмунд спросил:
      — Слушай, Федор. Не шутка. Есть какой-нибудь святой, которому об упреждении пожаров молиться надо?
      Федор, атакуемый с двух сторон, глядел исподлобья. Не понимал, насмехаются или как. Сказал, что спросит. Может, и есть такой святой.
      Сигизмунд дружески взял его за плечи.
      — Ты, Федор, не куксись. Если такой святой есть, я ему свечу поставлю. Я ведь крещеный, только в церковь не хожу.
      — А это вы зря, Сигизмунд Борисович, — строго сказал Федор. Потом подумал и добавил: — Я насчет вашей проблемки-то узнаю, не беспокойтесь. Только я так вот думаю: тут в комплексе рассматривать надо. Как при страховании. Чтобы уж совсем от наездов, от пожаров, от инфляции… У шурина один был друг, вместе служили, он потом на воздушных шариках состояние сколотил — так он в “черный четверг”, когда доллар-то скакнул, застрелился. Натурально. В такой грех ввели.
      Сигизмунд вдруг ощутил зависть. Не дано ему было так вот сразу, легко и истово, уверовать. Не дано.
      Бесцеремонно врываясь в мысли Сигизмунда, зазвонил телефон. Федор взял трубку. Уставным тоном доложил:
      — Это вас, Сигизмунд Борисович.
      И протянул ему трубку — отточенным, резким движением. Как на командном пункте.
      Сигизмунд уловил краем глаза, что Федор подмигнул Светочке. Баба звонит, не иначе.
      С тяжким предчувствием взял трубку.
      — Морж у аппарата.
      Не сразу понял, кто говорит. Вместо ожидаемого недовольного “Але, это Наталья” услышал задыхающуюся скороговорку. Потом сообразил: Аська. Сразу повеселел, полюбезнел.
      Глядя на Сигизмунда, Федор многозначительно подвигал бровями. Потом отвернулся. Из деликатности.
      Светка тыкала пальчиком в калькулятор. Была недовольна.
      Аська вышла из головокружительного романа. Шестого на памяти Сигизмунда. Желала тепла, понимания, общения с давним другом. Говорила, что одна подруга, уезжая, оставила ей на прокорм крысу — представляешь? — беленькую такую, хорошенькую крыску с красненькими глазками, так эта крыска проела свою коробку и в первую же ночь утекла на кухню и живет теперь за холодильником, и грызла там все что-то, грызла, а потом прогрызла и оказалось, что это провод от холодильника, и холодильник за ночь отморозился и протек к соседям, теперь у них пятно на потолке…
      Сигизмунд стал осторожно выяснять, что же от него-то, Сигизмунда, в данной ситуации требуется: тепло с пониманием, поимка крысы или побелка потолков у соседей. Оказалось, что требуется проводок припаять обратно.
      В принципе, видеть Аську Сигизмунду хотелось. И даже очень. Соскучился. И интересно, в какой цвет она свой ежик выкрасила? Однажды Аська все волосы на теле покрасила фиолетовым. Даже там, где не видно. То есть, кому не видно, а кому и очень видно. Смешно было. У нее потом щипало, она сбрила и мазала чем-то жирным. Тоже смешно было.
      — А как ее током не уделало? — спросил Сигизмунд.
      — Кого?
      — Крыску.
      Оказалось — потому, что беленькая такая, славненькая, с красными глазками, виварная…
      — Ну, вечером… после работы заеду. Только не рано.
      — Ладно, я тогда спать лягу.
      Оказалось, Аська еще не ложилась. Крыску из-под холодильника выковыривала. Безуспешно.
      Сигизмунд положил трубку. Поразмышлял. Светочка решила не обижаться — толку-то. У нее, Светочки, между прочим, муж есть. И боец Федор всегда готов. Да и Сигизмунд Борисович от нее никуда пока что не делся.
      — Кстати, Сигизмунд Борисович, — сказал Федор. — Я тут вот что подумал… Вы Николаю Угоднику поставьте. Он, как говорится, оптом… в комплексе. И от потопа, и от пожара. Лысый такой, с крестами на плечах.
      Федор повозил пальцами у себя на плечах, будто рисуя погоны.
      — Спасибо, — сказал Сигизмунд.
      — Поставьте, поставьте, — уже уверенно присоветовал Федор. — Хуже не будет.
      — Да, — задумчиво проговорил Сигизмунд, думая о девке и вообще обо всем, — хуже уже не будет.
 

* * *

 
      Светочка погрузилась в свой бесконечный отчет. Заехал Генка, завез деньги. Был обозван мудаком. Уехал.
      Сигизмунд пересчитал деньги. Убрал в бумажник. Федор осуждающе сказал:
      — А че вы его мудаком-то?
      — Оздоровительная процедура, — пояснил Сигизмунд. — Вот вы с шурином…
      — А… — понимающе сказал Федор.
      Сигизмунд склонился над своим бизнес-ежедневником. Принялся там что-то черкать. Сегодня в полдень должны прийти какие-то — снимать помещение. Если им сдадут.
      …А в голове назойливо вертелось почему-то:
      Я купил советский кондом.
      И ты купил советский кондом…
      Аська тоже эту песню любит. И петь пытается. Получается смешно.
      Ровно в двенадцать, что называется — с ударом пушки, в офисе нарисовалось два молодых человека. По поводу субаренды помещения. По виду оба — примерно середины семидесятых годов рождения. Сразу видно, что приносить пользу социалистическому отечеству не обучены. Впрочем, вежливые. И точные. Это хорошо.
      — Здравствуйте.
      И ноги вытерли — о порог пошкрябали.
      — Добрый день, — отозвался Сигизмунд холодно.
      — Мы по поводу субаренды.
      Улыбка приветливая, но сдержанная. Хорошо, хорошо…
      — Да, пожалуйста.
      Сам с места не встает, ждет. Еще более небрежно сел, авторучкой пристукнул по ежедневнику. Боец Федор встал в дверях, скрестив руки. Хорошо стоит. Это он молодец.
      — Вы давали объявление в газете?
      — Да, да. Разумеется.
 
…Мы их склеим к херу хер
И получим монгольфьер.
Советский кондом!..
 
      Ребятки представились. Того, кто пониже, звали Сергеем; того, кто повыше, — тоже Сергеем. Неназойливо и некучеряво.
      Тот, что пониже, востроглазенький, быстренько-быстренько стрельнул влево-вправо, все ощупал. На первый погляд остался доволен. Второй продолжал приветливо улыбаться.
      — Помещение хотелось бы посмотреть.
      — Пойдемте.
      Сигизмунд встал, ребятки двинулись за ним. Шествие замыкал Федор. Светочка даже глаз не подняла.
      — Ну вот, видите. Двадцать метров, окно. Довольно светлое помещение. Отсюда еще ход. Вторая смежная, восемнадцать метров. Восемнадцать с половиной, если точнее. Окошко зарешеченное. Там сейчас дверь есть заколоченная. Если хотите сделать отдельный выход, то можно открыть…
 
…Я купил билет на видак.
И ты купил билет на видак.
Посмотрели — обалдели,
В джинсах дырка, встал елдак.
Вот это видак!..
 
      …Тьфу ты, вот привязалось! Тут о серьезном, а я…
      Ребятки ходили, заложив руки за спину, кружили, глядя в потолок, оценивая окна, двери. Перебрасывались репликами “ну”, “ничего”, “прилично”, “а если здесь…”
      Спросили насчет телефона. Сигизмунд сказал, что один номер может отдать. Ребятки покивали и походили еще.
      О цене спросили. Ненавязчиво так. Как бы между прочим, без знойного интереса.
      — Четыреста, — сказал Сигизмунд.
      Ребятки переглянулись. Тот, что повыше, кивнул.
      — Подходит, — сказал второй. И сразу пошел, дверь заколоченную трогать.
      — Открыть можно, — сказал Сигизмунд.
      — Хорошо. Когда можно въехать?
      — Вопрос решается. Через пять дней позвоните. До вас приходили. Через пять дней они дают ответ. Если откажутся, вам сдадим.
      — Лады. Мы вам телефон оставим, если те раньше откажутся.
      Он протянул визитку. Визитка была модная, в вертикальном исполнении. Ребята представляли торгово-закупочную фирму ГРААЛЬ. Сигизмунд повертел в руках визитку. Осведомился — в самых общих чертах — о сфере деятельности ГРААЛЯ.
      — Консервы, — кратко ответил молодой человек повыше.
      — Посетителей к вам много будет ходить?
      — Нет, посетителей не будет. Опт. Тут только наши будут сидеть.
      — Сколько?
      — Трое. Еще один сотрудник и нас двое.
      Помолчали. Потом тот, что повыше, спросил:
      — А у вас, простите, какой профиль?
      — Зоотовары, мелкий опт. Инсектицидная деятельность.
      Они опять переглянулись, кивнули друг другу.
      — Значит, через пять дней.
      Сигизмунд протянул руку сперва тому, что повыше, потом второму.
      — До свидания.
      — До свидания.
      Дверь закрылась.
      — А что, — подал голос Федор, — нормальные ребята. Не то что те приходили… Морда, морда, я кирпич, иду на сближение…
      Светочка хихикнула.

      Дома Сигизмунда неожиданно встретил запах съестного. Поначалу ему даже показалось, что он не к себе пришел. Уже очень давно никто, кроме голодного кобеля, его дома не ожидал.
      Но кобель — вот он, вертится и подпрыгивает, извиваясь.
      Из кухни застенчиво вырулила Лантхильда. Остановилась шагах в пяти, склонила голову набок и потупилась.
      — Это что? — спросил Сигизмунд изумленно. — Ты что, никак, жратвы наготовила?
      Девка стрельнула на него белесым оком и вдруг, шумно фыркнув, убежала на кухню. Запах проистекал оттуда.
      Сигизмунд разулся и, не снимая куртки, пошел пошел следом. Кобель скакал вокруг, намекая, что нужно срочно идти гулять.
      Титаническими стараниями Лантхильды кухня за время отсутствия Сигизмунда преобразилась. Горели все четыре конфорки, создавая немыслимую духоту. По стенам одурело ползало несколько крупяных молей. Мелькнула идиотская мысль позвонить в фирму “Морена” и сделать заказ.
      Но главным было не это. А то, что Лантхильда, проявив нечеловеческое усердие, разобрала шкаф-пенал. Все те предметы, которые уже десяток лет вели автономное существование в недрищах шкафа, были безжалостно извлечены. И велено им отныне вести жизнь новую, не скрытую от глаз, но подвластную ей, юродивой девке.
      Чего тут только не было! Рачительностью Лантхильды давно забытые крупы получили второй шанс.
      …Когда-то, еще студентом, ездил Сигизмунд с партией геологов на Урал. Ездил недолго и, в принципе, бесславно. Но от того времени осталась у него пачка холщовых мешочков для геологических проб. Вот эти-то мешочки, забытые еще до брака с Натальей на дальней полке шкафа, были обнаружены хозяйственной девкой.
      Не поленилась — пересыпала крупы по мешочкам. И развесила на веревку, протянутую поперек кухни, — ее Сигизмунд натянул в годы вечно мокрого младенчества Ярополка.
      Мешочки тихо покачивались в восходящих воздушных потоках, отбрасывая таинственные тени.
      — А это зачем? — спросил Сигизмунд, показывая на мешочки.
      Лантхильда в ответ так похоже изобразила мелкого грызуна, что Сигизмунд зашелся хохотом. Больше всего девка была похожа на мышь-альбиноса, только очень крупную. И нордическую.
      — В миина хуз, — сказал Сигизмунд важно, — нэй…
      И сам изобразил грызуна.
      — Не то, что в твоей землянке, — добавил он бесполезно.
      Девка явно не поверила. Переспросила:
      — Нэй?
      И снова покусала широкими верхними зубами нижнюю губу, морща при этом длинный нос.
      — Нэй, — подтвердил Сигизмунд. — Ей-богу, нэй. Нии, — добавил он для убедительности.
      Девка сказала что-то. По ее тону можно было заключить: нэй так нэй, а мешочки пусть висят.
      Сигизмунд решил пока не спорить. Лантхильда была упряма. Это он уже оценил, глядя на произведенные ею работы. Бидоны, вызывавшие у него почти мистический ужас, жалкие и прирученные, теснились у мусорного ведра. Рядом, выстроенные в каре, как декабристы на Сенатской площади, стояли литровые банки с окаменевшим вареньем.
      — Выбросить? — спросил Сигизмунд. Шагнул, намереваясь сгрузить все это в ведро и вынести на помойку.
      Лантхильда знала о назначении мусорного ведра. Вернее, знала о том, что вещь, попав в ведро, наутро исчезает из дома навсегда.
      Заквохтала, схватила его за руку, принялась убеждать в чем-то. Видимо, в том, что это очень хорошие вещи.
      И тут кобель перестал прыгать, вилять и обращать на себя внимание. Он встал посреди кухни, расставив лапы, поднял на Сигизмунда виноватые глаза и надолго пустил струю. Лужа расползалась все шире. Кобель становился все печальнее. Сигизмунд молчал. Знал за собой вину, но знал и вину кобеля. Так глядели они с кобелем друг на друга и скорбели. Ибо каждый поступил в меру своих сил и разумения.
      Девка осуждающе поджала губы. Сказала что-то.
      — Хундс, — пояснил Сигизмунд. — Чего с него возьмешь?
      Кобель, наконец, отмучился. Попятился от гигантской лужи. Поглядел снизу вверх на Сигизмунда карим оком старого всепонимающего проворовавшегося бухгалтера-еврея. Вся скорбь мира глядела из этого ока. Пошевелил опущенным хвостом. И тихо-тихо убрался…
      Ну ладно. По крайней мере, теперь можно не гулять. Сигизмунд пошел в коридор, снял куртку. Показал Лантхильде, где ведро и тряпка — пол подтереть. Та зашипела, но пол вытерла.
      За мытьем рук Сигизмунд любовался на себя в зеркало. Очень был доволен. Вот и блаженную к делу приставил.
      Обычно кобель выдерживал карантинный срок минут в десять, прежде чем появиться пред хозяйские очи после провинности. Но тут он робко замаячил почти сразу после того, как Лантхильда закончила приборку. Очень уж вкусно пахло.
      Однако у Лантхильды он, похоже, надолго запал в немилость. Замахнулась, прикрикнула грозно:
      — Хири ут!
      Кобель понял. Повесив голову, смылся под сигизмундову табуретку и там затих.
      Приготовленное Лантхильдой источало соблазнительные запахи. Источало оно их из гигантской латки, добытой в результате археологических изысканий. Латка принадлежала к сытной застойной эпохе, когда чугуна не жалели.
      Где Лантхильда откопала сало — Сигизмунд старался не думать. В морозилке, возможно, что-то еще оставалось, мимикрически сливаясь со снежным покровом. А может, они с Мурром все подъели…
      На сале был сварен горох. Не то очень густой суп, не то каша. Похлебка, словом.
      Все это было густо приправлено чесноком и луком. Но посолено слабо. Почти пресно.
      Сервировка тоже была знатная — две ложки. И все. Хоть бы тарелки поставила.
      Сигизмунд выложил на стол купленный по дороге хлеб. Девка поглядела на хлеб, вздохнула почему-то горестно и, прижав к своему красивому свитеру, принялась резать ломтями.
      Сели. Кобель под табуреткой шевельнулся и опять затих. Хотел гороха с салом.
      Девкина сервировка предполагала совместное хлебание из латки. Лантхильда почему-то не начинала трапезы. Глядела на латку жадно, а на Сигизмунда жалобно и ждала чего-то. Сигизмунд, как дирижер, взмахнул ложкой и погрузил ее в горох. Лантхильда ждала. Отъел. Оказалось пресно. Встал, посолил. Отъел еще раз. А вкусно, понял вдруг Сигизмунд. Кивнул Лантхильде, промычал одобрительно.
      Она рассиялась. Тоже ложкой двинула. И стали есть, черпая по очереди из латки, пока живот от сытости не надулся.
      Поев, Сигизмунд неожиданно для себя шумно рыгнул. Смутился даже.
      — Йаа… — удовлетворенно сказала девка. И тоже рыгнула.
      Да. Багамские острова. Кокосы. Йаа…
      Правду говорят, что уровень культуры определяется уровнем самого бескультурного человекоэлемента в системе.
      А Сигизмунду вдруг понравилось быть самым бескультурным человекоэлементом в системе. Было в этом что-то… Сильное. Яростное. Исступленное. Можно, например, кулаком по столу стукнуть.
      Взял и грохнул, аж ложка подпрыгнула. Лантхильда как-то испуганно засмеялась.
      — Что? — ревущим голосом молвил Сигизмунд. — Охта? Боязно?
      — Нии, — сказала девка.
      Сигизмунд поковырял спичкой в зубах и капризно сказал:
      — Лантхильда! Эклеров хочу!
      Она молча моргала.
      — Чаво-то хочу, а чаво — не знаю! Эх, Вавилу бы сюда, водки бы с ним, что ли, выпили…
      — Нии, — сказала Лантхильда. — Вавила нэй…
      — Сам знаю, что нэй, а все-таки…
      Сигизмунд закурил. Кося на девку, медленно поднес руку к вытяжке. Включил. У Лантхильды на мгновение расширились зрачки, но с места не дернулась. Терпела, перемогая первобытный страх.
      Сигизмунд выдохнул дым в сторону вытяжки. Похлопал Лантхильду по плечу.
      — Ты, девка, это… нэй охта!
      Он показал сигаретой на вытяжку.
      — Йаа… — согласилась Лантхильда.
      Кобель шумно выбрался из-под табуретки и разлегся посреди кухни. Молящий глаз на хозяина устремил — жрать хотел.
      — Хири ут! — рявкнула на пса мстительная девка.
      — Да ладно, ну его в задницу, — милостиво молвил Сигизмунд. — Пускай пожрет.
      Лантхильда поджала губы. Мол, поступай, как знаешь.
      Сигизмунд положил кобелю в миску гороха. Кобель, жлобясь и чавкая, принялся поглощать. Потом тоже рыгнул.
      Выпили чаю. Побеседовали, как умели. Сигизмунд встал и тут же задел головой один из мешочков.
      — Блин, понавесила!
      Несколько секунд размышлял, не проявить ли деспотизм и не заставить ли девку все это снять. Потом просто отодвинул к стене.
      …А готовить она умеет. Если учесть, что продуктов под рукой у нее почти и не было. Может, и не юродива вовсе, просто иностранка. Из иностранного таежного тупика.
 

* * *

 
      Немного придя в себя от глинобитной гороховой сытости, Сигизмунд наконец вернул себе способность мыслить как оно и подобает человеку, честолюбиво метящему в мучительно нарождающийся “миддл-класс”.
      Во-первых, надо бы заставить Лантхильду все-таки вырубить ого. В экране бессмысленно и надрывно мололи языками одержимые страстью самцы и самки — шел сериал. Иногда его перебивала реклама. Образ жизни, в целом, нынче вечером предлагался такой: пожрал чипсов и кариесных сладостей, вставил себе тампакс — и снова томись от позывов вместе с Хосе-луисом и Пьетрой-Антонеллой. Половина действующих лиц была неграми. Это облегчало сложную задачу отличать героев друг от друга.
      Лантхильда, как обычно, сидела носом в экран. Прилежно тщилась понять происходящее. Когда началась реклама зубной пасты о трех цветах, повернулась и укоризненно посмотрела на Сигизмунда. Он был так сыт, что даже устыдиться на смог.
      …Итак, решено. Везем девку к окулисту. Делаем ей очки. Она после этого еще лучше готовить будет.
      Деньги сняты. Остается только утречком погрузить девку в машину, довезти ее до какой-нибудь оптики. И обуть ей глаза.
      Да, лучше утром, когда народу поменьше. Чтобы не позориться.
      Надо бы разведку провести. На местности.
      Да и вообще. Погода хорошая, выпал снежок. А не показать ли девке достопримечательности Санкт-Петербурга? Она, небось, дальше вокзала с бомжами и цыганскими беженцами и не бывала.
 

* * *

 
      Шубку и сапоги надевала радостно. Не боялась, как в тот раз. Поняла уже, что плохого не замышляет. Сигизмунд придирчиво оглядел Лантхильду и даже доволен остался. Девка как девка, шубка ромбиками, сапожки без застежки, шапочка вязаная (натальина еще, лыжная), из-под шапочки коса на воротник вываливается. Коса у девки знатная. Целый отъевшийся удав Каа.
      По скрипучему снежку прошлись. Дошли до Казанского, прогулялись под колоннадой. Колоннада Лантхильду впечатлила. Рукой трогала, голову вверх задирала, дивилась, но далеко от Сигизмунда отходить не решалась.
      Однако экзамен выдержала. Под ручку ходит нормально. Прохожие не шарахаются.
      Вышли на Невский. Прогулялись немного. У спуска в метро два ладных молодца били третьего мордой об капот. Не на самом Невском, конечно, а в сторонке, возле “Молодежного”. Вернее, возле ресторана “Шанхай”.
      Лантхильда повела себя странно. Сигизмунду доводилось гулять с девушками по ночам и наблюдать подобные сцены. Наталья брезгливо морщила нос и требовала “уйти отсюда”. Обычно он говорил ей: “От правды жизни не убежишь, Наталья Константиновна”. Это ее злило.
      Аська — та буйно вопила что-нибудь, и ее приходилось утаскивать.
      Лантхильда же заинтересовалась. Безмолвно замерла шагах в трех, уставилась. На ее лице, освещенном разноцветными огнями, проступило явственное одобрение. Когда один из молодцев, почувствовав на себе пристальный взгляд, обернулся, Лантхильда сказала ему что-то и засмеялась. “Бык” сразу утратил к ней интерес. Будто пароль от нее услышал какой-то.
      Сигизмунд опять насторожился. Может быть, девка все-таки связана с криминальной средой?
      Он решительно взял ее за руку и почти силой увел. По дороге Лантхильда ему что-то с жаром объясняла. Несколько раз мелькнуло имя “Вавила”. Еще был помянут какой-то “Скалкс”. Один явно аналогичным образом обходился с другим. Похоже, в криминальную разборку Вавилы со Скалксом были каким-то образом замешаны также брозар с Аттилой.
      — Тайга, — подытожил Сигизмунд.
      Лантхильда с интересом озиралась по сторонам. Машины ее удивляли. Проходя мимо одной, припаркованной у тротуара, провела пальцем по капоту. Машина завопила, пульсирующе всверкивая фарами.
      Девка в панике шарахнулась. Сигизмунд заметил, как в окне на третьем этаже сразу шевельнулась занавеска. Не угнали твою родимую иномарку, не угнали. Спокойно пей своего “Капитана Моргана” или что ты там квасишь.
      На всякий случай взял Лантхильду за руку и поволок подальше от машины. Напакостив, девка бежала резво.
      Прошлись по Итальянской улице. Вернулись по каналу. Спать не хотелось. Хотелось бродить. Все в ночном Питере сейчас к этому располагало.
      А не покатать ли девку, коли уж так ее к автомобилизму тянет?
      Решено. Из-под арки Сигизмунд свернул сразу к гаражу.
      И тут Лантхильда неожиданно вновь явила безумие. Не хотела она к гаражу идти. Приседала, упиралась. За водосточную трубу схватилась — еле отцепил. Молила его о чем-то.
      — Хво? — строго спросил Сигизмунд.
      Получил в ответ пространное объяснение. Ничего не понял. Боялась она чего-то. Может, ее тут изнасиловали?
      Сигизмунд велел ей ждать на месте, а сам пошел гараж открывать. Юродивая заметалась. Одной оставаться было боязно, а к гаражу идти она почему-то не хотела. Стала кричать ему в спину. В голосе появились истеричные интонации.
      Сигизмунд опять к ней подошел.
      — Ну хво тебе, хво?
      К его величайшему удивлению, Лантхильда вдруг принялась лебезить. Схватила за руку, упрашивать начала. Он уловил знакомое уже “махта-харья Сигисмундс” и “микила Сигисмундс”. То на Сигизмунда показывала, то на себя, то на дом — на “хуз”, он же “разн”. Там, мол, хорошо. То на гараж — там, видимо, плохо.
      Что-то в гараже или поблизости от гаража вызывало у нее неподдельный ужас.
      Рано обрадовались, Сигизмунд Борисович. Девка-то действительно с тараканами. “Быков” не боится, навороченные иномарки лапать — не боится. А вот к гаражу с сакральной надписью мелом подойти — страшится.
      — Ну все, хватит.
      Он взял ее за руку и потащил к гаражу. Она прошла два шага и начала упираться.
      Блин.
      Сигизмунд крепко прижал ее к себе. Чтоб не боялась. И потащил еще несколько шагов. И уперлась снова. Теперь уже намертво.
      — Ладно. Жди здесь, — сказал Сигизмунд. Пальцем под ноги ей показал. — Здесь стой, поняла?
      Лантхильда с растерянным видом смотрела на него. Сигизмунду вдруг стало ее жаль. Неподалеку из снега торчала какая-то палка. Вытащил из сугроба, вручил девке.
      — Если что, отобьешься.
      Лантхильда посмотрела на него как на полного кретина и отбросила палку. Сказала что-то. Вряд ли лестное.
      Сигизмунд плюнул и пошел к гаражу. Поймал себя на том, что и сам начал чего-то опасаться. Полтергейста или это… инопланетян. Вампира там. Иное какое белоглазое чудо.
      Пугливо обернулся к девке. Почти ждал, что сейчас в темноте у нее глаза красным загорятся. Знал ведь, что вампиров не бывает. Знал — но успокоило его вовсе не это обстоятельство, а своевременное воспоминание о том, что девка, не моргнув глазом, ела чеснок.
      Лантхильда глядела на него замерев. Таращилась. Нормальные у нее глаза, светленькие. Очень даже и ничего. Если привыкнуть.
      Сигизмунд вяло помахал ей — так Леонид Ильич, бывало, отбывая в дружественную Индию, отмахивал провожающему Суслову.
      В гараже ничего сверхъестественного не обнаружилось. “Единичка” была. Коробки с ядами для тараканов — были. Кошачьи корма и “Восходы” — наличествовали. Разное барахло, какое обычно в гараже хранят. Мышь дохлая в углу обнаружилась. Иных достопримечательностей не имелось.
      Сигизмунд опять плюнул. Да что такое, в самом деле. Скоро бойца Федора призовет — чертей по углам гонять. И отца Никодима в помощь. Роман “Инквизитор”, блин. Один боец, один поп и один сумасшедший генеральный директор.
      Выкатив экипаж, Сигизмунд запер гараж. Лантхильда стояла где велено, как стойкий оловянный солдатик.
      — Ну что, садись, — позвал Сигизмунд. И пошел к ней, приглашающе улыбаясь.
      Несколько мгновений Лантхильда смотрела на него, все шире раскрывая глаза. Потом вдруг завизжала не своим голосом и бросилась удирать.
      — Стой! — с хохотом крикнул Сигизмунд. — Ты куда? Двала!
      Вот ведь влип. И что теперь делать? Гоняться за визжащей дурой по собственному двору? На радость Софье Петровне и иже с нею? Собачник — он ведь, как молодая мать, всегда на виду.
      Сигизмунд никуда не побежал. Встал у машины, небрежно облокотился, подражая позе какого-то американского киногероя (миллионера, конечно), и закурил. Побегает — вернется.
      Двор не проходной. Захочет удрать — всяк мимо него бежать придется. Это гиподинамия в ней взыгрывает.
      Некоторое время Лантхильды не было ни видно, ни слышно. Потом вдруг ее голос прозвучал у него за спиной.
      Сигизмунд вздрогнул, утратив разом всю свою вальяжность. Подкралась. Вот мерзавка.
      На втором этаже горел свет. Там маячила бабка. Вся извертелась, и так и эдак высовывалась. Бесплатное кино ей.
      — Лантхильд, — сказал Сигизмунд как ни в чем не бывало, — гляди.
      И на бабку показал.
      Лантхильда долго щурилась. Потом вдруг разглядела. На ее лице проступило понимание.
      И тут девка в очередной раз огорошила Сигизмунда. Не долго думая, она задрала подол своей шубки и махнула в сторону бабки открывшимся джинсовым задом. Бабка оскорбленно скрылась за занавеской.
      Сигизмунд захохотал. А теперь пора сматываться.
      Он сел в машину. Лантхильда тем временем вызывающе смеялась, глядя на бабкино окно. Сигизмунд открыл вторую дверцу: садись, давай. Девка замерла. Осеклась. Боязливо полезла.
      — Осторожней! — рявкнул Сигизмунд. — Дверцу мне не выверни! На соплях держится…
      Да, пора менять тачку, пора. Сейчас еще Вавилу выпишем, оденем-обуем, пропишем, потом брозара с Аттилой, затем Скалкса, чтоб было кого мордой об капот бить. И заживем веселой таежной семьей. Пить будем, не просыхая. Потом сядем. Всей тайгой. Потом выйдем. Радиотелефонов накупим.
      Да ну!.. Он даже расстроился.
      Лантхильда сидела в машине, с любопытством вертела головой.
      Сигизмунд пристегнулся. Тщательно пристегнул девку. Ей это не понравилось. Забилась, как рыба на льду.
      — Не балуй, — велел Сигизмунд. — Положено. Видишь — я тоже.
      Показал на свой ремень. Она неодобрительно покосилась, но промолчала.
      Он перегнулся через нее, как следует захлопнул дверцу.
      — Ик охта, — заявила Лантхильда.
      Сигизмунд легонько дернул ее за косищу.
      — Нии, — сказал он.
      — Ик охта, — упрямо повторила девка.
      — Ну все, поехали.
      Как только машина тронулась, Лантхильда заволновалась, заерзала под ремнем. За руль схватилась. Сигизмунд дал ей по рукам. Она испуганно съежилась.
      Поначалу девка всего пугалась. Знаменитые красоты Северной Пальмиры покамест оставляли ее равнодушной. Сигизмунд похвалил себя за то, что решил заблаговременно покатать ее на машине — не хватало еще, чтобы она среди бела дня весь этот спектакль учинила.
      Порылся в бардачке. Нашел конфету. Выдал девке. Она взволнованно съела.
      Магнитофон включил. У Сигизмунда была одна заезженная кассета — героические увертюры Вагнера. Под Вагнера ночью хорошо ездить, когда машин мало. Можно грезить о великом. С лебедем, как Лоэнгрин, тусоваться и вот такой мечуган иметь. И всех разить — налево, направо, вверх, вниз… Прямо как у окулиста.
      Опять-таки, нордическому духу девки Вагнер должен быть близок. Полет валькирии и все такое.
      Пренебрегая правилами, свернул с канала налево на Невский. Мимо Дома Книги, под новогодними гирляндами, провисающими в темном небе связками небесных сарделек, по заснеженному Невскому, к Адмиралтейству. Там подсветка красивая.
      У Адмиралтейства остановились. Вышли из машины. Лантхильда наконец забыла свои страхи. Приседала — смотрела. На цыпочки вставала, тянула шею. Подбегала к могучим нимфам, нагруженным сферами, потом отбегала. И непрестанно говорила что-то.
      Сигизмунд стоял у машины, покуривал. За девкой наблюдал. Спросил ее вдруг:
      — Что, никогда даже на открытках не видела?
      Она недоуменно глянула и снова принялась любоваться.
      Живем тут, мимо ходим каждый день, глаз, поди, замылился — не ценим ведь, среди какой красы отираемся, банально подумал Сигизмунд. А провинциалы — вон…
      Когда подъехали к Зимнему, у Лантхильды уже не осталось сил изумляться. Пока они медленно проезжали мимо, неотрывно глядела в окно. Лицо у нее было молитвенное, как будто она погрузилась в неземной экстаз. Очень кстати пришелся и Вагнер, с тихой угрозой бурлящий в динамиках.
      Из транса ее вывел горбатый мостик через Лебяжью канавку. Подпрыгнув и ухнув, девка изумленно квакнула и засмеялась.
      Минули Летний Сад с заснеженной решеткой и затихшими зимними деревьями. Лантхильда молчала. Только руки тискала.
      Сразу за Летним Садом их “подрезала” черная BMW. Сигизмунд едва успел притормозить, чтоб не поцеловать бээмвуху в задницу.
      — Блядь! Пидоры черножопые! Права купили, ездить ни хера не умеют!
      Девка визгнула.
      BMW ушла вперед.
      Совсем другим голосом Сигизмунд сказал девке:
      — Все о'кей, Лантхильд.
      Та мгновенно въехала в ситуацию. Погрозила исчезающей бээмвухе кулаком и вымолвила гневно:
      — Унлеза срэхва.
      Слово прозвучало неожиданно знакомо. Сигизмунд попросил уточнить, хво, мол, такое — срэхва.
      Лантхильда засмеялась. Извернулась под ремнем, показала на свой зад.
      — Срань, — перевел Сигизмунд. — Понятно.
      Он дружески пожал ее руку, все еще стиснутую в кулачок, и они поехали дальше.
      Сигизмунд прокатил Лантхильду до “Чернышевской”. Возле “Чернышевской” развернулся и малыми улочками выбрался к площади Восстания. Снова провез по Невскому, а возле кинотеатра “Паризиана” (бывший “Октябрь”) притормозил.
      Претенциозная вывеска “Паризиана” раздражала, как и многое другое. Например, ассортимент киноблюд. Срэхва, а не ассортимент, прямо скажем.
      Напротив угрюмо высился ресторан “Москва”, забранный зеленой сеткой, — ремонтировался. А внизу, там, где когда-то был “Сайгон”, тянулся неопрятный забор, размалеванный так называемой “кислотной” живописью. Перед президентскими выборами так были разрисованы все строительные заборы в центре города. Забор призывал “Борис, борись!” и еще что-то.
      В бывшем “Гастрите” морковными огнями светился ресторан “Кэролс”.
      Он показал девке на забор, на оранжевые огни. Она послушно глянула. Опять восхитилась.
      — Что, нравится? — недружелюбно проговорил Сигизмунд. — Это потому, что ты приезжая. Не знаешь ты ни хера…
      — Хво? — спросила девка недоуменно.
      — Конь в пальтхво, — проворчал Сигизмунд.
      Впереди зажегся зеленый огонь. Сигизмунд тронулся.
      Девка опять замолчала. По сторонам глазела. Вишь, во вкус вошла. Понравилось кататься. А страхов-то было, страхов!..
      И не ведает нелепое созданье, что у этого паскудного забора и началась головокружительная девкина карьера в доме Сигизмунда Борисовича Моржа.
      Потому что прежде это был Сайгон.
      Сайгон. Господи, да что я знаю о Сайгоне? Я все время лгу себе. Я лгу о Сайгоне. Никогда и не был в том Сайгоне, о котором себе лгу. И вообще не знаю, что это такое. И никто не знает. Никто толком не знает.
      Ну, приходил я сюда. Ну, пил кофе. По двадцать шесть без сахара, по двадцать восемь с сахаром. По пятьдесят шесть копеек двойной.
      Стену подпирали длинноволосые, в неновой одежде, откровенно с чужого плеча, в грязных феньках. Обменивались тягучими новостями. “Как Джон?” — “Нормально”. (Долгая пауза). Многозначительно: “Какие ПЛАНЫ на лето?” — “Ну…” (И опять долгая пауза).
      А по слухам (нарочно интеллигентных девочек пугать) в доме напротив с подзорной трубой мент сидел. И всех на видео записывал, кто туда ходил. Чтобы потом арестовать.
      “…И оказывал сопротивление при задержании, упираясь ногами в асфальт”.
      — Это вы мне?
      — Да, да, тебе!
      — За что?
      — Поговори мне!..
      Да нет, ничего я о Сайгоне толком не помню. Не приглядывался. Мимо ходил. Заходил. Пил кофе. По двадцать шесть, по двадцать восемь, двойной…
      …Эх, кого там Федор рекомендовал от всех бед? Николай Угодник, благослови левый поворот! Гаишников, вроде, не видать…
      Свернул на Садовую. Пора уж домой возвращаться. Накатались.
      …Больше ничего ведь не помню. Просочился сквозь пальцы. Все казалось — приду, вгляжусь. Вспоминай теперь, зови обратно. Придумывай то, что не успел разглядеть.
      Да что это было? Место, где можно было выпить кофе (по двадцать шесть, по двадцать восемь, двойной)? Образ мыслей? Стрелка? Нечто, растворенное в городском воздухе? Пуп земли? Место, где можно быть собой? И, что еще важнее, быть КЕМ-то, КРОМЕ САМОГО СЕБЯ? Тупик?
      Нет, нет! Не то!
      Но что?
      ЧТО ЭТО БЫЛО?
      “Сайгон в моем сердце”, — подумал он с отвращением к себе. Господи, какая пошлость.
      Он свернул на улицу Ломоносова, миновал скопление иномарок, обсевших тротуар со всех сторон возле престижного клуба “Пирамида”. Одно из немногих новых заведений, которые не уродуют город. Напротив, “Пирамида” неожиданно облагородила жуткую дыру.
      Возле клуба притулился реликт перестройки — один из последних видеозалов в городе. Порнуху катает, безымянный герой.
 
Я купил “Пирамида” штаны…
Я купил билет на видак…
 
      Ах, Муррушка, прозорливец…
      Но нету ходу Муррушке в “Пирамиду”. Не купишь ты сюда билета. И, скорее всего, играть тебя сюда тоже не позовут. Зря ерепенишься. А вот какие-нибудь “Иванушки-интернэйшнл” — те да. Те — очень. Вон сколько понабилось благородных господ. Культура, блин. А ты — Сайгон, Сайгон…
      У супермаркета “Космос” остановился. Вышел. Открыл дверцу девке.
      Воды канала маслянисто мерцали. От них тянуло прохладным покоем. Мрачно глядела зеленая, как бы замшелая колоннада Казани. Темный лес. Вагнер точил последние капли.
      Девка решительно полезла из машины. О ремнях, конечно, забыла. Испугалась. Изумилась. Перегнувшись через Лантхильду, Сигизмунд принялся ее отстегивать. Она дернулась. Он потерял равновесие и упал на нее.
      Лантхильда нашла эту шутку удачной. Принялась ржать и хлопать его по спине.
      В предбаннике супермаркета стояли курили охранник и один из продавцов. Бесстрастно взирали на барахтающихся в машине Сигизмунда с Лантхильдой. И не таких клиентов видали. Окрестные кабаки и не такое поставляют.
      Выбравшись наконец из машины, Лантхильда опять чуть не выворотила дверцу.
      И повел беспросветно плейбойствующий С.Б.Морж ненаглядную Лантхильдочку в “Космос”. Приобщаться к культуре — так на всю катушку.
      В супермаркете было пустынно и скучно. Бродил единственный покупатель, по нелепости превосходящий Лантхильду. Если судить по одежде, он явно не принадлежал к “миддл-классу”. И даже в класс имущих вписывался с трудом. Наметанным глазом Сигизмунд определил секондхэндовское происхождение его куртки и брежневское — вязаной шапочки-пидоровки. А ведь тоже в Сайгоне кофе пил, небось. Но почему-то нас с ним это не роднит. А ведь как рассиропился, вспоминаючи…
      За покупателем, придирчиво осматривающим мороженых раков, устриц в винном соусе и осетринку в вакуумной упаковке, шаг в шаг бродил работник супермаркета. Отслеживал, поди, чтобы тот не спер ненароком какие-нибудь анчоусы. Откровенно так отслеживал. Вам тут не Америка, где это делают исподтишка, через искусно замаскированную цветочками телекамеру.
      Покупатель, видимо, давно привык ходить подконвойным. Не обращал внимания. Сердито рылся то среди кофеев, то среди пив.
      Был недоволен. Не скрывал этого. Наоборот, выпячивал. Был небрит. Но, возможно, платежеспособен.
      В последнее время, когда так называемые “простые люди” осмелели и перестали бояться супермаркетов — не говоря уж о том, что обычные гастрономы скуксились один за другим — подобных покупателей появилось довольно много.
      Лантихильда, разинув рот, озиралась по сторонам. Наверное, ей казалось, что она в волшебном царстве. Сигизмунд даже ощутил легкую гордость за цивилизацию, им, Сигизмундом, уже освоенную. Помидоры там, бананы, киви всякие, ананасы.
      Супермаркет, помедлив несколько минут, исторг из себя еще одного продавца. Тот приблизился к Сигизмунду, стал предлагать — купите девушке авокадо.
      Сигизмунд холодно ответил:
      — Уже купили.
      В этот момент неопрятный покупатель наконец приступил к действу выбора. Открыл стеклянный шкаф, потащил оттуда пакет молока. Тут несуразная девка подскочила к покупателю и, тыча пальцем в пакет, убежденно сказала:
      — Срэхва.
      Покупатель угрюмо царапнул девку неприязненным взглядом. Ничего не ответил. Да и что тут ответишь? Прав мужик.
      Сигизмунд подошел и ровным тоном проговорил:
      — Не обращайте на нее внимания.
      Был удостоен второго царапающего взора. Неприязненного и высокомерного.
      Лантхильда не дала себя отстранить за здорово живешь. Она вырвалась вперед, выхватила у неприятного субъекта пакет и горячо заговорила. Речь ее была пересыпана словами “срэхва” и “милокс”. Мол, срэхва это милокс…
      Покупатель молча отвернулся к шкафу. Снова открыл стеклянную дверцу. Взял еще один пакет и безмолвно побрел в сторону кассы, цепляя корзиной полки и своротив пачку макарон.
      Лантхильда в сердцах поставила милокс на место. Закрыла дверцу шкафа. Проворчала в спину уходящему “двалс”.
      Сигизмунд купил картошки, петрушки с укропом, масло и “Спрайт” в двухлитровом фуфыре — девку пузырьками пугать.
      Бродя по супермаркету и любуясь интерьером, Лантхильда обвалила целую гору крекеров в целлофановых пакетах. Ну вот, начинается дурацкая американская комедия. В кино всегда думаешь: неужели у режиссера столь убогая фантазия? Если надо посмеяться, уронит что-нибудь в супермаркете. Ан нет, в жизни все точно так же.
      Сигизмунд расплатился. Лантхильда с интересом смотрела на деньги. При виде монетки оживилась. Назвала монету “скатт”. Купюры ее не заинтересовали.
      — Иностранка? — спросила кассирша.
      — Из Рейкьявика, — тихо ответил Сигизмунд. И решительно блеснул познаниями в языке: — Лантхильд, хири ут!
      Лантхильда нехотя уплелась из супермаркета. К машине пошла.
      — Заходите еще, — любезно сказала кассирша. — У нас заказано, раков привезут.
      — Беспременно, — обещал Сигизмунд.
      Девка топталась у машины. Пыталась дверь открыть. Удивлялась, почему не открывается.
      Словом, вечер удался.
 

* * *

 
      Видать, вчера Лантхильда здорово умаялась от впечатлений. В девять утра еще спала мертвым сном.
      Озорства ради Сигизмунд пробрался в “светелку”, где дрыхла девка, и решил будить ее по-таежному. Сделал тупую рожу и, глядя перед собой в пустое пространство, затянул глухо и монотонно:
      — Стииг!.. Лантхильд, стииг!.. Стииг!..
      Лантхильда сперва улыбнулась, а потом открыла глаза. Увидела Сигизмунда. Поморгала. Он увидел, как радость на ее лице сменилась скрытым разочарованием. Почему-то его это обидело.
      — Яичницу будешь? — буднично спросил Сигизмунд. Хотя и знал, что она не поймет. Не дожидаясь ответа, ушел на кухню.
      К диковатому виду кухни он уже попривык. Только вот банки с окаменевшим вареньем надо будет все-таки на помойку вынести.
      Плюхнул на сковородку пять яиц и уселся с книжкой, которую почитывал по утрам за завтраком. Книжка была любопытная. Про то, как Колчак в космос ракету запускал. Альтернативная история. Сигизмунду нравился там один персонаж, как ни странно — большевик.
      На кухню пришла девка. Сигизмунд, не глядя — готовность яичницы определил на слух — выключил огонь.
      Лантхильда чинно села за стол, сложила руки. Изрекла:
      — Нуу…
      Господи, неужто по-русски заговорила?
      Девка явно не понимала, что Сигизмунд делает. Он нехотя отложил книгу в сторону. Девка пугливо взяла ее в руки. Конечно, вверх ногами. Перевернула, посмотрела картинку на обложке. Там красномордые мужики с голубыми свастиками на буденовках тянули к читателю руки из заснеженной тайги.
      Лантхильда подняла взгляд на Сигизмунда. На щеке у нее еще остался рубец от подушки. Но зубной пастой от нее разило и на верхней губе остались белые “усы”.
      Сигизмунд потянулся и вытер ей “усы”. Сама ведь не сообразит. Позориться еще.
      — Это, девка, произведение Андрея Валентинова, “Око Силы” называется, — сказал Сигизмунд, отбирая у девки книгу. — Ни к чему оно тебе. Все равно не одолеть.
      На самом деле книга натолкнула Сигизмунда на хорошую идею. Дабы эффективно бороться с нечистью, которой кишели большевистские войска, автор породил дивную народность — дхаров. Дхары любую нежить мелко видели и все про нее знали. Обитали в тайге. И вообще их очень мало осталось.
      Так чем плести, что девка из Рейкьявика, лучше уж отнести ее к малоизученной и фиктивной народности дхаров — и дело с концом. Никто не разберется, всем все по фиг.
      Решено. Девка — дхарская беженка. Родственница. Только дальняя. Очень.
 

* * *

 
      К машине Лантхильда уже попривыкла, видать. Подошла доверчиво, сразу дверцу стала выдергивать.
      — Да погоди ты, — сказал Сигизмунд, отталкивая ее в сторону. — Не видишь что ли, заперто.
      Погрузились. Благословясь, поехали.
      — Нуу, — сказала Лантхильда, довольная. — Таак…
      Она в точности копировала интонацию Сигизмунда.
      Они ехали к Пяти Углам. Сигизмунд решил по центральным навороченным лавкам попусту не шариться. Все равно там ничего, кроме гонора, не сыщешь. Была у него на примете небольшая немецкая фирмочка с устрашающим чисто германским названием “Мильденбергероптик”. В одно слово. Минуты две в свое время стоял, как дурак, читать пытался. Сто пятьдесят лет безупречной оптической деятельности. Трудовые династии. Месяца три назад Сигизмунд возил туда мать — обновлять очки. “Мильденбергероптик” ему понравилась, невзирая на название.
      Остановив машину перед магазином, Сигизмунд еще раз повторил:
      — Право, лево, верх, низ.
      И кулак показал.
      Лантхильда без выражения посмотрела на кулак.
      По магазину бродило два неприкаянных посетителя. Слепо щурясь, вглядывались в оправы. Продавщицы с отсутствующим видом дремали за прилавками, как куры на насесте.
      Девка забоялась. Кругом были зеркала и слепые пустые глазницы оправ.
      Сильно сжала руку Сигизмунда (они вошли под ручку, “как приличные”).
      Сигизмунд подтащил упирающуюся Лантхильду к прилавку и вывел продавщицу из летаргии. Потребовал показать оправу. Продавщица несколько секунд глядела на девку, потом небрежно вытащила несколько оправ приторно-розового цвета. Оправы были из дешевых.
      Сигизмунд к ним даже прикасаться не стал. Потребовал показать другую — тонкую, золоченую. Она стоила 415 тысяч.
      Продавщица с сомнением задержала взгляд на лице Сигизмунда. И получила! Умел Сигизмунд глядеть леденяще и брезгливо. По устам злую улыбочку пустил. Предки в сейме, блин, заседали, орали там и ногами топали, Радзивилла какого-нибудь честя.
      Вынула тонкую золоченую. Сигизмунд ее девке на нос пристроил. Лантхильда стояла неподвижно, от страха тяжело дышала. Глаза застыли, рот приоткрылся. Руки плетьми свесила.
      Сигизмунд отошел на шаг, полюбовался. Продавщица вдруг шевельнула ноздрями и оживилась. Почуяла, что этот покупатель действительно дорогую купит. Куда более любезно предложила еще одну — за 470 тысяч. Сигизмунд с готовностью повесил на девку за 470 тысяч. Эта оправа, также тонкая и золоченая, была еще лучше. С завитком у виска. Неожиданно придала девкиному лицу не только ученость, но и некое новое обаяние. Изящество даже.
      Сигизмуд попросил еще раз дать первую оправу, померил. Снял, померил вторую. Взял вторую.
      — Заказывать будете? — спросила продавщица.
      Сигизмунд сказал, что будет. Продавщица, не переставая выписывать чек, крикнула на весь магазин:
      — Таня!
      Из глубин магазина выплыла дева с усталым лицом, облаченная поверх свитерка с джинсиками в тоненький голубой халатик, имитирующий медицинский. Умирающе бросила Сигизмунду с Лантхильдой:
      — Идемте.
      Девка стояла как вкопанная. Сигизмунд взял ее за руку и повел. Она шепотом спросила:
      — Хва?..
      — Йаа… — сказал Сигизмунд. Тоже шепотом.
      Лантхильда совсем закручинилась.
      Таня посмотрела на них, полуобернувшись.
      В кабинете было темно и тесновато. В углу стояла вешалка, кренившаяся под тяжестью таниной шубы.
      — Раздевайтесь, — любезно сказала Таня.
      Сигизмунд куртуазно вынул девку из ромбического леопардоида. Лантхильда пыталась возражать, мешать ему. Пришлось и ее одарить “антирадзивилловским” взглядом.
      Таня с терпеливой усталостью ждала, пока клиенты перестанут ломаться. Сигизмунд глупо топтался с девкой у вешалки. Наконец стащил с нее шубку и водрузил на крючок. Скинул куртку.
      — Готовы? — спросила Таня. И показала на кресло, имевшее сходство со стоматологическим.
      Сигизмунд подтолкнул девку к креслу. Она пошла, несколько раз покосившись через плечо на леопардоида — не спер бы кто.
      Уселась. Повозилась, устраиваясь. Вздохнула обреченно.
      Сигизмунд притулился у выхода на старом продавленном сиденье. И готовился к сложностям.
      Таня надвинулась на Лантхильду с чудовищной черной хреновиной для стекол. Лантхильда втянула голову в плечи. Что-то пискнула жалобное.
      Со своего места Сигизмунд сказал спокойно:
      — Не обращайте внимания, Татьяна. Делайте свое дело.
      Татьяна водрузила на девку оправу-стенд, как окрестил про себя Сигизмунд черного монстра. Подошла к стене, потянула таблицу.
      Сигизмунд понял: пора! Кашлянул.
      — Да, Татьяна… — сказал он. — Тут такое дело… Понимаете, Лантхильд не говорит по-русски.
      — Нуу… — сказала девка из-под оправы-стенда — видимо, имя свое заслышала.
      Татьяна обратила к Сигизмунду измученное лицо.
      — Что, совсем кириллицы не знает? У меня латиница есть.
      — Латиницы тоже не знает. Она редкой народности, бесписьменной. Очень древней. Таежной, восточносибирской. Их на всем земном шаре семьдесят три человека осталось. Дхары называются.
      Все оказалось значительно проще, чем думал Сигизмунд. Даже дхары, в общем-то, почти не понадобились. Унылая Татьяна, не поднимая вопроса о зайчиках и белочках, тут же повесила таблицу с разорванными колечками.
      Затем подошла к Лантхильде и, печально-ласково воркуя над ее головой, принялась всовывать стеклышки в черного монстра.
      Сигизмунд понял, что чувствует дрессировщик, когда впервые выводит своего ручного тигра на арену.
      — Ну, Лантхильд, пора. Покажи, чему ты научилась. Верх, низ, право, лево.
      Девка распевно повторила:
      — Верх-нииз… право-леево…
      — Отлично, — сказала Татьяна. Она заметно повеселела.
      Взяв указку, пошла к таблице.
      — Вы по ней постучите, Таня, — присоветовал Сигизмунд. — Чтобы внимание привлечь.
      Таня поглядела на Сигизмунда с удивлением, но совету последовала. Постучала по первому колечку.
      Девка сказала:
      — Нииз…
      — Она не видит, — сказала Татьяна. И пошла менять стекло.
      Мурыжились минут двадцать. Выяснилось кстати, что девка действительно путает право и лево, потому что показывала она правильно. После всего, что Сигизмунд успел о девке выяснить, этому он не удивился.
      Для контроля Сигизмунд предложил проверить Лантхильду дополнительно.
      — Скажите, Таня, у вас таблица со зверюшками имеется?
      — Да, — сказала Татьяна, — но ведь вы, как я поняла, дхарским не владеете?
      — Собаки там есть? Кошки?
      Татьяна кивнула.
      — Свиньи? — добавил Сигизмунд.
      Татьяна вывесила детскую таблицу. Вопросительно посмотрела на Сигизмунда.
      — Покажите ей мелких собак, кошек и свиней, — сказал он. — Эти слова я по-дхарски знаю.
      Татьяна вдруг фыркнула. Ей тоже сделалось смешно. Даже печалиться забыла.
      — Лантхильд, хво? — вопросил Сигизмунд, когда указка ткнула в борова.
      — Свиин, — поведала девка.
      — А это хво?
      — Хундс…
      — А это?
      — Мьюки…
      — А это?
      Пошли совсем уже крошечные, тараканоподобные зверьки.
      — Гайтс, — сказала девка.
      Сигизмунд подошел к таблице поближе. Он и сам со своего места уже не видел.
      — Коза, что ли? Или врет она? Вы ей хряка покажите.
      Указка перешла на свинью, которая была безошибочно охарактеризована девкой как “свиин”.
      Дальше Лантхильде показывали красные и зеленые пятна, определяли расстояние между глаз — оказалось, ужасно широкое, семьдесят миллиметров. Диоптрии у девки были серьезные: минус пять и минус шесть.
      — Стекла толстые будут, — сказала Татьяна. — Вы уже подобрали оправу?
      — Да. Золотую.
      Татьяна поглядела на Лантхильду, которая все еще маялась в оправе-стенде и отдаленно напоминала инопланетянина.
      — Тонкая плохо удержит толстые стекла.
      — И что делать? — Сигизмунд вдруг почувствовал раздражение. — В чем ей ходить? В пластмассе этой розовой… как свиин?
      Татьяна освободила Лантхильду от монстра.
      — Дело ваше, — сказала она прежним унылым тоном. — Все в принципе решаемо. Поставьте пластиковые стекла, так даже лучше.
      — Слышь, Лантхильд, — развязно обратился к девке Сигизмунд. — Пластиковые глаза тебе лепить будем.
      Лантхильда не поняла, но на всякий случай важно сказала:
      — Таак…
      Татьяна с подозрением покосилась на Лантхильду, на Сигизмунда. Подвох почуяла. Спросила тихо:
      — Что за дхары такие?
      — Беженка дхарская, из тайги, — охотно объяснил Сигизмунд. — Дхары — они по Амуру живут. Там по соседству тунгусы, которые обманчжурились. Сейчас их самоопределение заедать стало, выдавливать начали дхаров. Ну а как тунгусские националисты ополчились, так и пошли беженцы дхарские…
      — Они христиане, что ли?
      Татьяна поглядела на девку с симпатией. Сигизмунд вспомнил почему-то обращенного в православие Федора и решил глобально разочаровать Татьяну.
      — Язычница… Шаманистка.
      — Ой! — сказала Татьяна. — До сих пор сохранились? — И на Сигизмунда поглядела отстраненно, как на зачумленного (ну точно из недавно обращенных в православие девица!)
      Сигизмунд с удовольствием рассказал ей обо всем. О предках в сейме. О Радзивилле. О Понятовском. О Сигизмунде-Августе наконец! О Варшавском восстании “За нашу и вашу свободу!” — слышали?
      О восстании Татьяна слышала. Из любимого детского сериала “Четыре танкиста и собака”.
      Ну вот, и укатал после восстания проклятый царизм сигизмундовых предков в дальнюю Сибирь, куда и Макар телят не гонял… А там — сами понимаете… дхары.
      Татьяна покивала. Понимала. Дружба народов, невзирая на языческие заблуждения и полную нерусскоязычность.
      — И вот упала как снег на голову. Из дальней родни. Ссыльные повстанцы роднились с дхарами — дхары-то поляков в одна тысяча восемьсот шестьдесят шестом году как братьев приняли… Об этом даже передача как-то была… По радио…
      Тут из магазина снова донесся зов:
      — Таня!
      — Извините, — сказала Татьяна.
      Сигизмунд поднялся, взял Лантхильду под руку и вытолкал из кабинета. Навстречу уже пер новый клиент — с отстраненной благожелательной улыбочкой нес брюхо какой-то “новый русский”. Из не очень крупных.
      Пока делались очки, Сигизмунд повел Лантхильду в кафе, благо рядом. Кофе с мороженым употреблять.
      К кофе Лантхильда отнеслась вполне адекватно. Успела пристраститься. По просьбе Сигизмунда, сахара ей положили в два раза больше, чем в обычную порцию.
      Мороженое девку изумило. Видать, туговато в тайге с мороженым. Впрочем, чего удивительного. Все деньги наверняка сходу пропиваются.
      Поковыряла розовые и коричневые шарики ложечкой. Попробовала. Сказала:
      — Иис…
      — Айс криим, — подсказал Сигизмунд по-английски.
      — Нии. Иис йах снэвс…
      — Это тебе, девка, не сугробы жевать. Это мороженое. Мо-ро-же-ное.
      — Иис, — тянула свое девка.
      Тут Сигизмунд поймал маслянистые взгляды каких-то кавказцев, устремленные на Лантхильду. Нордичность девкина их манит. Своих баб у них, что ли, мало?
      По счастью, эпизод с кавказцами ни во что не вылился, потому что был оборван совершенно дикой выходкой Лантхильды.
      В кафе вошла семейная пара. Оба — явно околопенсионного возраста. Предки этих супругов, а может, и они сами в детстве, ездили на оленях по тундре. Это было видно сразу. Но они долго жили в Питере, между собой говорили по-русски и ничем в толпе не выделялись. Разве что чертами лица — широкими скулами, узкими глазами. Да еще неизбывной приверженностью к пышным меховым шапкам.
      Они взяли себе кофе и сели за соседний столик. Начали о чем-то разговаривать.
      Глядя на эту симпатичную пожилую пару, Сигизмунд втайне раскаивался, что возвел напраслину на целый народ и вешал Татьяне на уши лапшу, повествуя об озверевших от падения метеорита и вконец оманчжурившихся тунгусах.
      От раздумий Сигизмунда оторвала девка. Под столом она вцепилась в его руку. Он поднял на нее глаза — она побелела, как сметана. Даже губы стали серые. Плохо ей, что ли?
      — Ты чего? — спросил он.
      Девка не отвечала. В ужасе косила глазом на мирных пенсионеров. Потом сползла со стула и на полусогнутых ногах, тихо-тихо, двинулась к выходу. Брошенный Сигизмунд вскочил и побежал за ней. Успел услышать еще, как кавказцы что-то сказали в спину — явно обидное — и заржали.
      Сигизмунд поймал Лантхильду в десяти шагах от кафе. Схватил за руку. Рявкнул:
      — Что?!.
      Она показала в сторону кафе. Он не понял. Она еще раз показала на кафе, потом растянула глаза к вискам и в довершение пантомимы провела себя ладонью по горлу.
      Они стояли на тротуаре. Народ обтекал их, многие оглядывались. Лантхильда тряслась от страха. Сигизмунд уже знал, что она не притворяется. Она никогда не притворяется. По крайней мере, все то время, что он ее знал.
      Тут дикая мысль посетила Сигизмунда. А что, если все наплетенное им об озверелых тунгусских фундаменталистах — правда? Может, девка — действительно какая-нибудь дхарская беженка из тайги? Может, такие же раскосые у нее всю родню вырезали?
      Да нет, бред. Кого чукчи могут вырезать? Они моржа-то подчас завалить не могут.
      Стоп. О моржах ни слова.
      Ладно, дома расспросит. Пора очки забирать.
      К оптике надо было идти, слава Богу, не мимо кафе. Поэтому девка легко дала себя увести. По дороге обидчиво говорила что-то. Насколько понимал Сигизмунд, распекала его. За беспечность, видать, укоряла.
      Получив заказ и расплатившись, Сигизмунд водрузил очки девке на нос. Вид Лантхильда обрела очень строгий. Глазами за стеклами похлопала. Потом подпрыгнула, забила в ладоши. Мрачноватые продавщицы невольно заулыбались. Самая неприветливая вдруг сказала:
      — Заходите к нам еще.
 

* * *

 
      По дороге домой и дома девка глядела на все с глубочайшим изумлением. На Сигизмунда то и дело поглядывала, будто в первый раз видит. На кобеля воззрилась. Даже засмеялась от радости.
      То снимала очки, то снова цепляла их на нос. Сравнивала, видать. Перед зеркалом вертелась. Лоб хмурила. Вид имела важный, ученый.
      — Ну девка, — сказал Сигизмунд, — ты теперь прямо Софья Ковалевская!
      Лантхильда изящности сравнения не оценила. Сигизмунд прозревал, как бьется за гладким девкиным лбом незатейливая мысль: пыталась осознать, что же такое с ней, с девкой, произошло?
      Сигизмунда осчастливить решилась с неохотой: сняла очки с носа и на него надеть пыталась. Сигизмунд очки отверг, проворчав:
      — Ты бы еще на кобеля их нацепила, макака…
      Девка с видимым облегчением вновь вступила в единоличное владение продукцией Мильденбергероптик.
      Сигизмунд оставил Лантхильду осваиваться с новшеством и поехал в “Морену”.
      Как приехал, сразу завертелся. Светочка сказала, что звонили первые субарендаторы. Отказываются. Нашли себе получше. Сигизмунд сказал: “не очень-то и хотелось”, но на всякий случай перезвонил — удостоверился и расставил все точки над “ы”, как выражался в таких случаях боец Федор.
      Почти тут же отзвонил ГРААЛЮ. Давайте, ребята, дерзайте. Путь свободен.
      Потом ездили с Федором за кормами. Привезли в контору. Светочка спросила, можно ли ей отсыпать для кошки.
      — У тебя же не было кошки, Светка?
      — Котеночка завели, — поведала Светочка.
      Сигизмунд только рукой махнул. Мол, котят таким дерьмом кормить…
      Светочка прогрызла ножничками маленькую деликатную дырочку в боку бумажного мешка. Отгребла себе немножечко в кулечек.
      — Да что ты как украла.
      — Так ведь и украла, Сигизмунд Борисович.
      — Ну так пойди и взвесь, а я с тебя потом в день получки вычту.
      Светочка обиделась.
      Сигизмунду было некогда утешать Светочку. Он почти сразу же уехал — развозить продукцию по точкам. В одном месте разругались. Разговоров о ничтожном конфликте хватило аккурат на всю дорогу до следующей точки, причем говорил в основном Федор, а Сигизмунд больше соглашался. Возмущался Федор цветисто, разнообразно и забористо, с примерами из своей армейской жизни, а также из жизни шурина. Слушать Федора было интересно.
      Потом ездили за химикатами. Проезжали по Обводному каналу. Дорога здесь — мягко говоря… Всякий раз дивуешься, что в канал еще не полетел, решетку своротив. Печально закончить жизнь вот так, в жидком дерьме, именуемом водами Обводного канала…
      Таковы были незатейливые мысли Сигизмунда. Федор же об ином вдруг задумался. Попросил остановиться минут на пятнадцать. Мол, в храм ему надо зайти. Потребность ощутил.
      Сигизмунд любопытства ради потащился вместе с Федором. Вошли, сняли шапки, попривыкли к теплу и полумраку. Федор решительно перекрестился три раза и истово приложился к храмовой иконе. Сигизмунд прикладываться не стал, мял шапку, ждал Федора.
      Федор явно не знал, чем еще в храме заняться. Постоял, повертел головой по сторонам. Потом еще раз трижды перекрестился и опять истово приложился к храмовой иконе. Решительно двинулся к выходу, нахлобучив шапку раньше времени.
      Они вышли из храмового помещения на лестничную площадку, пересекли ее и зашли во второе крыло здания — на кухню. На кухне сейчас никого не было, кроме одной мрачной тетки в белом, обсыпанном мукой платке. Федор хозяйски оглядел помещение на предмет возможного возвращения муравьев. Муравьи не возвращались. На всякий случай Федор осведомился у тетки — как. Тетка подтвердила: неприятеля ни слуху ни духу.
      По всему было видно, что Федора здесь знают. С кухни гнать не торопились. Наметанным глазом Сигизмунд мгновенно выхватил белеющий в углу “Восход—40” — кошачий гальюн. Швейковские задатки бойца Федора приятно радовали сердце.
      Мьюки имелась тут же — сидела, задумчиво глядя на собственный хвост. Была раскормлена и пушиста. В ответ на “кис-кис” Сигизмунда одарила его холодным, презрительным взглядом. Встала, потянулась и пошла куда-то по своим делам.
      — Ну что, — бодро сказал боец Федор, — здесь, вроде бы, все в порядке. Идемте, Сигизмунд Борисович.
      Сигизмунд неловко сказал “до свиданья”, на что тетка никак не отреагировала, и они с Федором затопали вниз по лестнице.
      — Я гляжу, Федор, ты здесь совсем уже своим заделался, — заметил Сигизмунд.
      — Ну… хожу, — сказал Федор. — Взял индивидуальное шефство. Меня отец Никодим на исповедь таскал. Я вам, Сигизмунд Борисыч, так скажу: с парашютом прыгал ночью — ничего не боялся, а тут чуть не обоссался с перепугу.
      — А чего обоссался-то? — спросил Сигизмунд.
      — Сходите сами и узнаете, — ответил Федор нагло. И без всякого перехода осведомился: — А вы, кстати, хоть крещеный?
      — Вроде.
      — Вроде у бабки в огороде. Воцерковляться надо, не то пропадете. По себе понял.
      И снова они медленно ползли вдоль Обводного. В районе “Красного треугольника”, теперь просто “Треугольника”, попали в пробку и заглохли вовсе. Постояли, позлились. И тут заметили, что судьба остановила их как раз возле большой железной двери с надписью “Скупаем книги”. Всю жизнь живя в России, оба давно усвоили закон: не та надпись истинна, что золотыми буквами по граниту выбита, а та надпись истинна, что авторучкой да кривыми буквами на картонке накарябана. Именно так и выглядела надпись “Скупаем книги”, почему и Сигизмунд, и Федор ощутили вдруг необоримое влечение к железной двери.
      Кое-как притерли машину к тротуару, припарковались и решительно направились в помещение.
      Лавочка гостеприимством не блистала. Дверь была мощной, за дверью громоздились и чудом не падали пыльные стопы увязанных на макулатуру книг: от желтых брошюрок Апрельских тезисов до глобальных собраний Карла Маркса и решений съездов КПСС.
      Пролавировав между стопками, они выбрели в закуток, где имелись два крупных, ханыжистого вида молодых человека. Они о чем-то дружески беседовали, обильно уснащая речь матерком.
      Сигизмунд с Федором быстро переглянулись. Сигизмунд сразу направился к полкам, ломившимся под тяжестью книг.
      Федор повел плечами и пружинящим шагом направился к молодым людям. Те мгновенно прекратили разговор и воззрились на Федора. Явно узнали своего, потому что воззрились без напряга, почти приветливо.
      Сигизмунд поначалу краем глаза поглядывал на Федора, а потом и вовсе поглядывать перестал. Боец делал свое дело споро, из закутка уже доносился приглушенный хохот (небось, про шурина рассказывал). Потом удивленное восклицание Федора: “Бля, мужики! Таракан! Они что, книги едят?” и после краткого, видимо, циничного разъяснения: “Ну вы, бля, даете”.
      …На полках стояли книги — те самые, за которыми в застойные годы гонялись, выстаивали очереди. Макулатуру собирали. Теперь на хрен никому не нужны.
      Сигизмунд ходил, смотрел, рассеянно перелистывал. Дрюон, Кронин, Дюма, Моэм… Пестрая россыпь более поздней “северо-западовской” лабуды: все эти одинаковые переводные романы, где герои — явно от нечего делать — то и дело спасают Вселенную, чудом не лопаясь от гормонов… Абзац — подвиг, абзац — подвиг…
      Из закутка гибким движением — как Шер-Хан из джунглей — выскочил на мгновение Федор. Был красноват и немного вспотел. Шепнул почтительно и интимно:
      — Сигизмунд Борисович!.. Визиточку!.. — И чуть громче, явно на публику: — Ребята уж больно…
      Сигизмунд вынул из кармана две визитки. Вручил Федору. Федор схватил и одним прыжком скрылся в джунглях. Оттуда вновь донеслись приглушенные голоса и взрывы мужского хохота. И с гормонами у ребят все в порядке, и здоровьичко еще не шалит…
      Сигизмунд выждал еще с минуту, а потом недовольно, начальственным тоном буркнул:
      — Федор!.. Время, время!.. Хочешь, после работы приходи и тренди, сколько влезет…
      И, не дожидаясь ответа, стал пробираться к выходу. За спиной он слышал, как Федор торопливо прощается:
      — Ну так, ребята, договорились. Все пучком, все пучочком. И пивка! Ну, конечно… Ага…
      И по немыслимой траектории обогнув обреченного макулатуре Фридриха Энгельса, устремился за Сигизмундом.
      Когда тяжелая железная дверь закрылась за ними, Сигизмунд с Федором хлопнули друг друга по плечу и дружно заржали. Отдышавшись, Федор перешел на деловитый тон.
      — Слышьте, Сигизмунд Борисыч, я у них тараканов разглядел — отпад. Знаете, этих, с похотливой такой, тупой мордой… Они и там живут, где вообще жрать ничего. Я во че думаю: я к ребятам пойду, БТТ с собой немножко возьму… Одного отловлю для пробы и прилюдно казню. Для убедительности. Я к ним с пивком сегодня приду, договорился. На абонемент ребят поставим. Хорошие ребята. Мне понравились.
      Они выбрались, наконец, из пробки и доехали до Лермонтовского. Здесь Сигизмунд остановился.
      — Я в контору не поеду, — сказал он. — У меня еще дела в городе. Давай я тебя здесь высажу. Мне оттуда выбираться геморройно.
      Федор вылез. Сигизмунд закурил и хотел было трогаться, когда Федор, нагнувшись, постучал по стеклу. Сигизмунд открыл окно.
      — Что?
      — Вы это, Сигизмунд Борисыч… Лукавый — он ведь хуже перуанского террориста, повсюду бомбы раскладывает. Точно проверено. Вы того… не тяните. Воцерковляться вам надо, Сигизмунд Борисыч. Хотите, я вас к отцу Никодиму отведу? Он вам лучше, чем я, объяснит.
      — Подумаю, — уклончиво сказал Сигизмунд. Идти к сварливому попу ему очень не хотелось. — Ты, Федор, вот что… Арендаторы завтра придут, ты дверь им заколоченную открой. И вообще все там подготовь.
      — Лады, — сказал Федор.
      Сигизмунд щелчком выбросил окурок, поднял стекло и поехал. В зеркальце видел, как Федор молодцеватой походкой направляется к ближайшему пивному ларьку.
 

* * *

 
      Аська открыла Сигизмунду дверь и с порога понесла:
      — Ну, Морж, что за дела? Второй день жду, блин, вчера же обещал. Двое суток, как привязанная, сижу, как дура полная — жду, жду Все вы одинаковые: как чего от Аськи надо, так бежите, отбою нет, сидите — не выгнать, а как Аське что-то от вас нужно — так не дозовешься…
      — Мне уйти? — спросил Сигизмунд спокойно.
      Аська бранилась на пороге своей квартиры. Лицо со сна слегка помято, губы намазаны набекрень — нарочно, что ли, моду такую взяла? Выкрашенные зеленой краской волосы торчат во все стороны, как у чертика. Как только в метро ее пускают?
      На ней были полосатые, желто-черные, гольфы для занятия аэробикой. Выше гольф торчали тощие коленки. Сверху Аську прикрывал белый свитер из толстой хлопчатобумажной пряжки. По свитеру в причудливом порядке были разбросаны плохо отстиранные пятна кофе, чая и томатного соуса. Ворот-щель был такой ширины, что свитер еле удерживался на аськиных плечах. Почти вся левая половина тела, до соска, высовывалась наружу. Ругаясь, Аська поддергивала свитер, пока он не переползал на другую сторону и не обнажал другую половину Аськи.
      — Что ты, в самом деле, как маленький. Я сижу, как дура, жду, без холодильника, выйти боюсь, повсюду лужи…
      Жрать у Аськи было, конечно, нечего. Бардак царил неимоверный. Квартирка у Аськи маленькая, однокомнатная. Комната — нелепо длинная, с загибом-аппендиксом, который Аська очень удачно забила “многоуважаемым шкапом” — была завалена разной дрянью. Бросалось в глаза огромное количество пепельниц — от хрустальных, помнящих Хрущева, до старых консервных банок и битых горшков. По стенам висели афиши, имеющие прямое или косвенное отношение к Аське. Фотографии, изображающие Аську в многочисленных однообразных ролях. Запылившаяся пишущая машинка “Ятрань” со вставленным и уже пожелтевшим листком, где бессмысленно была набита буква “ДДДД”. Куча пустых банок из-под кофе. У стены несколько гигантских полотен друга-сюрреалиста. Болезненные фантазии в крупных мазках перекипали через край, грозя хлынуть в комнату. Одна небольшая картинка висела на стене. В нее была вогнана кирка. Видать, наиболее продвинутое достижение друга-сюрреалиста. На другой стене, сладостным мещанским диссонансом, жались на позапрошлогоднем календаре трогательные котятки.
      Сигизмунд огляделся. Аська закрыла дверь и, не переставая браниться, пошла за ним в комнату. Давненько не виделись они с Аськой. Считай, с лета. Кое-что переменилось.
      Во-первых, появилось несколько новых фотографий. На всех запечатлен один и тот же человек. Внешностью напоминает актера, который в 70-е годы на Одесской киностудии всегда играл бандитов. В крайнем случае — махновцев.
      Человек на фотографиях ел, выступал с трибуны на митинге, веселился, как-то исключительно противно, хозяйским жестом, притискивая к себе Аську. Аська на снимке хохотала во весь рот и была неадекватна.
      Сигизмунд показал на фотографии и спросил:
      — А этот мудак — кто?
      Аська обиделась. Оказалось, вовсе не мудак, а Алексей. Она, Аська, со своим Театром Принципиальной Жестокости летом участвовала в кампании по президентским выборам. Мол, не сдавайся, Борис!..
      — А мудак-то этот — он кто? — вторично спросил Сигизмунд, специально желая разозлить Аську.
      Алексей — он не мудак, сказано же тебе, Морж! Он организовал выступления ТПЖ в поддержку Бориса в своем районе.
      — В каком районе-то? — лениво осведомился Сигизмунд. — На Ржевке, что ли?
      Оказалось, в Сямженском.
      — Господи! А где ж такое?
      Аська затруднилась ответить, где это. Их туда привезли.
      — Долго хоть везли? Можно по километражу высчитать?
      — Да, — подтвердила Аська. Тут оказалось, что они всю дорогу беспробудно пили и репетировали, поэтому никто толком не отследил, сколько они ехали. Но ехали на поезде.
      Короче, пленил Алексей доверчивую Аську. И сам пленился ею тоже. Несколько месяцев в ее квартире жил. Потом свалил. Аська сперва в отчаяние пришла и умереть желала. Сигизмунду за моральной поддержкой позвонила, но его, говнюка, дома не оказалось. На автоответчик наговорила. Кстати, получал послание?
      Сигизмунд отмолчался. Аська все равно не заметит.
      — Ну вот, представляешь, как дура, взяла бритву и пошла себе вены резать. Иду, а по радио Патрисия Каас поет… Или Мирей Матье? Хорошая такая песенка, просто чудо… Остановилась дослушать до конца. Невозможно не дослушать, вот что такое искусство, представляешь? — Аська нервно расхохоталась, отчего свитер едва не спал к ее тощим ногам. В последний миг подхватила. — Стою с бритвой в руке и слушаю песенку. А как дослушала, так и подумала: “А ну это все на хер!..” И не стала ничего себе резать. Теперь этой бритвой подмышки брею и еще кое-где, мне для роли надо, я тебе потом покажу… Хорошее лезвие, долго не тупится…
      Театр Принципиальной Жестокости, где подвизалась Аська, существовал, к величайшему изумлению Сигизмунда, уже шестой год. Спектакли, в которых играла Аська, были похожи друг на друга, как блины, но Аська всякий раз взахлеб рассказывала о новой роли. Объясняла, с примерами из Фрейда, Грофа и Кастанеды, чем новая роль отличается от прежней. Сигизмунд разницы не замечал, что скрывал.
      Главный режиссер театра был, по мнению Сигизмунда, злобный маньяк. Маленький, чернявый, с мокрыми губами под тараканьими усиками. Пробивная способность и жизнестойкость увеличивали сходство, взывая к инстинктам генерального директора “Морены”. Аськин реж умудрялся примазываться к любому мероприятию: будь то фестиваль фейерверков, совместное с американцами и прочими пацифистами расписывание грандиозного деревянного забора на Петропавловской крепости или замена мэра губернатором. На все он отвечал очередным сценическим паскудством.
      Аськины роли — как, впрочем, и все остальные — были бессловесны. Для издания звуков, преимущественно утробных или желудочных, по сцене бродили два бугая. Они либо мычали и создавали звуковую имитацию процессов жизнедеятельности организма, либо били в какой-нибудь железный гонг.
      Сценический костюм имелся один на все случаи жизни: облегающее трико телесного цвета. Поверх трико рисовались те самые подробности, которые трико скрывало. Иногда в ходе действа трико снималось или — в одном очень дорогом спектакле — вообще яростно раздиралось в клочья. Иногда трико не снимались.
      Сценографическое решение было нагло сперто мокрогубым режиссером у футболистов. Актеры назывались соответственно. Например, Аська была левым нападающим. Только однажды ей довелось побывать центральным полузащитником. Потом она долго рассказывала, что это дало ей совершенно иное чувствование сценического пространства и фактуры всего спектакля в целом.
      Сигизмунд был вынужден таскаться на все ее премьеры, а после напиваться с коллективом в грязных и темных маленьких гримерках, где мужчины и женщины переодевались свально, подчас путая в полумраке шмотки. Аська как-то раз обнаружила на себе мужские трусы и долго хохотала, повторяя: “Входит и выходит, входит и выходит…”
      Эти попойки традиционно сочетали очень плохой табак с еще худшей водкой и мучительным пробуждением наутро.
      Последнее творческое достижение ТПЖ заключалось в том, что мокрогубый таракан решил обратиться к русской классике и поставить чеховскую “Чайку”. В собственной интерпретации и сценографическом решении. Аська опять была левым нападающим. Уверяла, что это будет новое слово в искусстве. Репетиции почти закончены, по весне собираются везти опус сперва в сопредельную Финляндию, а там и по Европам.
      — Крыску-то покажи! — оборвал Сигизмунд бесконечный поток аськиных рассуждений.
      — Ой, она такая беленькая, маленькая, пушистенькая… — засюсюкала Аська. И вдруг напустилась на Сигизмунда — вспомнила: — А ты, Морж, шляешься неизвестно где, все тараканов моришь, а она мне провод у холодильника перегрызла… А скажи: вот где ты шляешься?
      — На работе.
      — А вечером? Вечером вчера где был? Небось, по блядям пошел?
      — В гараже я был.
      — В гараже он был! Небось, к Наталье поволокся, да? На поклон к ней, да? Она тебя, между прочим, не любит. Она тебя не ценит. Она тебя клопомором называет. И неудачником.
      — А ты откуда знаешь? — подозрительно спросил Сигизмунд. Больно уж похоже на Наталью.
      — А мне так кажется, — безапелляционно ответила Аська и вдруг схватила его за рукав, потащила на кухню. — Пойдем Касильду смотреть.
      — Касильду?
      — Ну, это ее так зовут. Надо же ее как-то называть.
      — А она откликается?
      — Нет, конечно.
      Они вошли на кухню. Что-то белое стремительно пронеслось по плите и обвально рухнуло за холодильник. Затихло. Потом вдруг завозилось, заворочалось.
      — Что ты там, бегемота прячешь? Или Алексея?
      Но видно было, что Аська уже прочно успела забыть Алексея.
      Сели. Стали ждать. Вскоре шуршание возобновилось, и вдруг из-за плиты показался острый белый нос.
      Нос деловито пошевелился. Затем показалась голова, снабженная круглым розовым ухом и красным глазом.
      Голова помедлила. Следом за головой выволоклось круглое меховое туловище и длинный хвост.
      Крыска протекла по плите под кастрюлями и уверенно направилась к тарелке с объедками.
      — Какая шлюшка! — восторженно прошептала Аська.
      Белесостью, длинноносостью, деловитостью и малоосмысленностью крыска неуловимо напоминала Сигизмунду девку.
      Крыска ухватила засохшую шкурку от сардельки. Потащила. Когда Касильда с добычей поднырнула под первую сковородку, Аська неожиданно привстала и громко хлопнула в ладоши. Испугавшись, крыска метнулась к убежищу. Утеряла шкурку. Помедлив, вернулась. Снова зацепила зубами, поволокла. Шкурка застревала между конфорками, хрустела, мешала убегать.
      Аська была в восторге.
      — Давно она у тебя так жирует? — спросил Сигизмунд.
      — Я же тебе говорила. Проела марлю на банке и утекла. Прямым ходом на кухню. Теперь на вольном выпасе. И кормить не надо. Только воду ей ставить.
      — Она же гадит там, за холодильником.
      — А я за холодильник не лазаю, — сказала Аська. — Не пахнет — и ладно.
      Аська нагнулась и вытащила разгрызенный провод.
      — Гляди, Морж, что сволочь сделала.
      — Ядрен батон, — удивился Сигизмунд, — здесь же двести двадцать вольт.
      — Ой, а ты не знаешь, какие они живучие! Она тут такое ест…
      — Догадываюсь, — проворчал Сигизмунд.
      — Вот лошадь от никотина дохнет. А эта — окурки погрызла и хоть бы хны. Грим объела.
      — Какой?
      — Белый. Для “Чайки”.
      — У тебя изолента есть?
      — Это такая синенькая?
      — Или красненькая. Или желтенькая. Как повезет. Пластырь, на худой конец.
      — Я тебе паяльник приготовила.
      Аська куда-то выскочила. Долго возилась в стенном шкафу. Грохотала. Обрушила что-то. Крыска тем временем опять высунула нос и совершила второй рейд к тарелке. Схитила корку.
      Аська торжественно внесла ингредиенты для операции. Во-первых, паяльник. Этим паяльником прадедушка Аськи, остзейский немец, лудил кастрюли и тем кормился. Паяльник был гигантский и очень остзейский.
      Во-вторых, научный прибор авометр со стрелочками, в черном пластмассовом корпусе. Этот был по сравнению с паяльником сущим новьем: ровесником Сигизмунда. По происхождению — австрийцем.
      Родимая держава была представлена тонким игольчатым паяльничком, каким паяют микросхемы. Этот паяльничек сперла на заводе “Светлана” аськина тетка, передовик производства и ветеран труда. Она объясняла свой поступок тем, что с начала перестройки испытала глобальное разочарование в коммунизме. К тому же, тетку почти сразу сократили.
      — Аська, — поинтересовался Сигизмунд, созерцая этот фантастический набор, — ты вообще что заканчивала?
      Аська заканчивала ЛЭТИ. Причем шла на красный диплом. Не дошла совсем чуть-чуть. А потом училась в разных студиях у Великих и Величайших Мастеров. Театральному Мастерству. Пластике…
      Разговор опять накренился в сторону “Чайки”.
      Сигизмунд смотрел на Аську, испытывая потрясение и восторг. Она не просто закончила ЛЭТИ, она ухитрилась перезабыть ВСЕ. Притом, что в ЛЭТИ умели и любили вбивать в студентов знания. Намертво.
      Сигизмунд взял в левую руку наследие прадедушки, а в правую — тетки.
      — Аська, — задушевно молвил он, потрясая паяльниками, — ответь: что я собираюсь делать?
      — Чинить холодильник.
      — Сколько лет тебе, Аська, понадобилось, чтобы все перезабыть?
      Под чутким руководством мокрогубого режа Аська уложилась в пятилетку.
      Сигизмунд вернул Аське паяльники и начал скручивать проводки пальцами.
      — Вся эта электротехника, Аська, — приговаривал он при этом, — есть наука о контактных явлениях… Пластырь дай.
      Аська унесла научный прибор и паяльники. Принесла бактерицидный пластырь с зеленой марлей.
      — Обычный пластырь у тебя есть? — спросил Сигизмунд.
      Аська обиделась.
      — Я лучший принесла…
      — Где у тебя это барахло складировано?
      Аська подвела его к стенному шкафу и обиженно отошла. Сигизмунд еще раз умилился. Родственники и предки Аськи работали в ремесленной области много поколений подряд. Перли обильно и со вкусом, с разбором, со знанием дела. Добро копили. Аська не расточала по лени и незнанию. Но и не пользовалась.
      От дяди-плотника остались огромные зубастые ножовки, коловороты, рубанки.
      Имелся — неведомо от кого — могучий разводной газовый ключ.
      Но истинным шедевром коллекции был устрашающий колун. Сигизмунд показал Аське на колун.
      — Подари.
      — Это дядин топор, — отказала Аська.
      — А что он у тебя такой тупой?
      Аська подошла, провела пальцем по лезвию.
      — Ой, правда затупился…
      — А что ты им такое рубила, Аська? Виргинский дуб на дрова?
      — Сам ты дуб. Я им иногда курицу рублю, когда разделывать некогда.
      Сигизмунд нашел отменную изоленту на матерчатой еще основе, липкую — не оторвешь, разве что вместе с холодильником. Пошел, намотал, сколько надо. Потряс рулончиком у Аськи перед носом.
      — Береги! Нынче такого днем с огнем не сыщешь!
      Аська, поддергивая сползающий свитер, внимала, тщилась запомнить. Кивала.
 

* * *

 
      — …Весь задник белый. Совершенно белый, как крылья чайки. Как экран. Как дородовое сознание. Чистая доска, tabula rasa, понимаешь? Звучит тибетская музыка, трубы такие гнусавые, длинные, их пять человек с трудом удерживают. Они ревут, имитируя работу сердца, легких и желудка, только очень громко. От этой музыки душа вся выворачивается. Эта музыка звучит двадцать две минуты, по секундомеру выверяется. Больше вредно для здоровья, меньше бесполезно. Она должна разрыхлить душу зрителя, чтобы он воспринимал.
      И вот, Морж, представляешь — в эту унавоженную душу, в эту подготовленную пашню начинают падать первые зерна. На экране появляется лицо. Только лицо, проекция. Черно-белая. С подчеркнутой контрастностью. Половина лица — только слепой контур, половина — почти черная. На Чехова похож. Лицо смолит. Здоровенный такой косяк — забило и смолит. Смачно. Жадно смолит. Оно догоняется, догоняется… ДОГОНЯЕТСЯ… Иногда косяк куда-то передается, потом возвращается… Зритель должен чувствовать себя обкуренным. Зритель должен чувствовать, что косяк передается в зрительный зал. Это Брехтовская идея уничтожения четвертой стены, стены между зрителем и актером, зрителем и сценой, понимаешь, Морж, как это важно?..
      — А Чехов зачем? — спросил Сигизмунд. Он сосредоточенно протаскивал Аську сквозь свитер.
      — Осторожно, порвешь… Как — зачем Чехов? А “Чайку”-то кто написал? Наш реж все ноги исходил, пока нашел похожий типаж. Потом снимали. Семь потов сошло. Обкурились… Нужно ведь не только чтоб на Чехова был похож. Нужно, чтоб артистичен, чтоб пластичен был. Чтоб убедителен… Чтоб доверие вызывал, чтобы зритель от него косяк охотно брал…
      Мы первые дубли сняли, а все не то, не то… Снова снимать стали, он пропал куда-то. Искали, искали… Парнишка от каких-то бандюганов, оказывается, бегал, не знаю, что не поделили… Выкупать пришлось. Мы его выкупили не всего, а на шестьдесят два процента, так нам ихний главный бандюган сказал — кстати, очень артистичный и пластичный, только ублюдок редкостный, но это не сразу заметно. Нам за эти шестьдесят два процента разрешили его доснять, а дальше что было, я не знаю…
      Сигизмунд усердно трудился. Протянул свитер уже до аськиного пояса.
      — Осторожней, — сказала Аська, вдруг заметив, что ее раздевают. — У меня там колечко.
      — Где? — изумился Сигизмунд.
      — В пупе.
      — Обручальное? — спросил Сигизмунд. — От Алексея?
      — Да пошел он, твой Алексей… Нет, это я с нашим вратарем, с актером на главные роли, ходила в секс-шоп, там вход две тысячи, представляешь? Меня сначала пускать не хотели, думали — подросток. Я им паспортом — в морду, в морду! — отвяли. Я всегда с паспортом хожу, на всякий случай. Мы сперва вибромассажеры смотрели, пугали друг друга, я к нему прикладывала — сравнивала, как лучше. Потом мы с ним по колечку купили и себе вставили. Реж как увидел, так загорелся, прямо затрясся весь… Улет, говорит, полный. Я в третьем акте с ним буду соединяться. Мистически. Когда третья матрица пойдет. У нас цепочка будет с карабинчиками…
      Сигизмунд, наконец, добрался до колечка. Непривычно, конечно, но… но определенно возбуждает.
      — Что за матрица?
      Сигизмунд знал, что рано или поздно ему придется анализировать спектакль — Аська заставляет не только ходить и смотреть, но и вникать. Спешил запастись терминологией. Чтоб потом ничего не придумывать. Один раз высказал свое мнение и получил от Аськи по морде. С тех пор осторожничал.
      — Понимаешь, вся “Чайка” подается нами как грандиозная мистерия в четырех перинатальных матрицах. Сама “Чайка” трактуется как роды, отсюда цепочка — символ пуповины. Процесс родов отражается на психологии человека. Как тебя, Морж, родили — таким и будешь, пока не подохнешь. Условно процесс движения плода по маточным трубам делится на четыре этапа. Каждый человек рождается неповторимо и особенно. Поэтому, кстати, мы все такие разные… Кому-то тяжело дается первый этап, кому-то второй… Кульминация родов — это третий этап. Этап борьбы…
      Сигизмунд слушал, рассеянно поигрывая колечком. Чуял близость мокрогубого. Это подстегивало его совершать подвиги. Щоб врагу не досталося.
      — …Выйти на мистерию собственного рождения можно посредством голотропного дыхания. Ну, дышишь, дышишь, потом у тебя судороги начинаются и глюки, в общем, круто. Есть люди, которые тебя ДЕРЖАТ — ситтеры. Или сеттеры.
      — Сеттер — это собака. Она ест корм “Чаппи”, — сказал владелец фирмы “Морена”.
      И потянул свитер еще ниже. Дальше свитер пошел легко, увлекая за собою также аськины трусики.
      — Так ты слушаешь, Морж? Не отвлекайся. Это совершенно новое слово в развитии сценискусства. Весь спектакль уподобляется акту иррациональной психотерапии. Все актеры и зрители, сливаясь в грандиозной оргазмической мистерии, заново проживают коллективный и одновременно с тем индвидуальный родовой процесс, который вместе с тем является родовым процессом человека-лица, замедленно смолящего на экране — ты понимаешь? — а поскольку этот человек похож на Чехова, то все мы соединяемся в Чехове и проживаем родовой процесс самого Чехова. Его перинатальные матрицы накладываются на перинатальные матрицы зрителей, и человек выходит из театра обновленным, как бы заново родившимся. Это катарсис… Это потрясающе, Морж! Это надо пережить!.. Слушай, что ты возишься? У меня левый сосок все равно нечувствительный. Давно-о…
      Ну вот, а эти двое, которые ходят с гонгами и барабанами взад-вперед по сцене и бьют очень громко и не в такт, — они символизируют Хирургический Абортальный Ужас, понимаешь? Какая находка!..
      — Что? — переспросил Сигизмунд, раздвигая аськины костлявые коленки.
      — Ты что, не слушаешь?
      — Ты мне уши коленями зажала, как я могу слушать…
      — Абортальный Ужас, понимаешь?
      — У тебя давно месячные были?
      — Какая разница, они все равно нерегулярно…

      Сигизмунд возвращался домой часов в пять утра. Ехал — засыпал за рулем. Вымотала его Аська. Без всякого голотропного дыхания.
      Чтобы не заснуть, врубил Вагнера. Вагнер придал заснеженному безлюдному городу мрачную патетичность. Даже снегоуборочные машины, ползущие, посверкивая, вдоль Садовой, таили в себе, казалось, немую угрозу.
      Глаза неудержимо слипались. Буквально заставил себя завести “единичку” в гараж. Пошел к дому. Окно “светелки” горело — единственное во всем доме. У Сигизмунда екнуло внутри. Сна как не бывало. Взлетел на свой этаж, открыл дверь. Лантхильда навстречу не вышла. Господи, ни на минуту одну дома оставить нельзя! Что она над собой сотворила?..
      Почти ожидая увидеть ласковую фиксатую улыбку “крестного отца”, вломился в “светелку”.
      Лантхильда сидела на тахте в позе Аленушки с картины “Аленушка”, по которой Сигизмунд в четвертом классе писал соплеточивое сочинение. Смотрела в одну точку и тихонько подвывала.
      — Ну… — сказал Сигизмунд. Он почувствовал облегчение и снова ужасно захотел спать.
      Заслышав его голос, девка вздрогнула и повернула голову. Судя по ее виду, ревела она часов пять, не меньше. Слепо поглядев на Сигизмунда, уставилась в другую точку перед собой и снова завыла.
      Сигизмунд обессиленно уселся рядом. Так. Опять свихнулась. Все-таки придется сдавать в дурку.
      Потряс Лантхильду за плечо. Она вдруг вызверилась и сильно оттолкнула его. Сигизмунд снова попытался ее ухватить. Тогда она его укусила. Сигизмунд затряс укушенной рукой. Блин, до крови!..
      Когда она заговорила, он услышал, что она охрипла. В голос, небось, выла. С нордическим усердием.
      Она что-то сказала. И еще добавила. И еще. Была, судя по всему, разъярена. Вскочила. Забегала по комнате. Сунулась в шкаф, добыла лунницу. Швырнула лунницей в Сигизмунда — спасибо, не попала, могла ведь убить.
      Поминались многократно “охта”, “мордор” и другие выражения. Она явно испугалась чего-то.
      Сигизмунд поймал ее за косу, ловко заблокировал удар и уронил рядом с собой. Сядь, мол. Поговорим. Итак, хво?..
      В глубине души он уже знал, хво стряслось. И был этому рад. Потому что это означало, что девка не свихнутая и не переевшая ЛСД, как показалось ему еще при первой их встрече.
      Он и сам знал, что пришел домой в пять утра. А почему, спрашивается, он не может приходить домой в пять утра? Вот кобель же не интересуется, в котором часу он возвращается домой. Почему тогда девка интересуется? Вон, вся распухла от слез.
      Выходит, пока они с Аськой обсуждали перинатальные матрицы, эта дурища сидела одна в пустой квартире и боялась. Небось, и не ела — его ждала. Обычно в это время он, Сигизмунд, всегда был дома.
      Лантхильда завершила свой монолог тем, что показала на Сигизмунда, на себя и дважды провела ладонью по горлу. Потом судорожно вздохнула и замолчала.
      Сигизмунд стащил с себя куртку. Кинул в угол. Ботинки снял, взял и понес в коридор. И без того наследил.
      Заглянул на кухню. Задел головой мешочек с крупой. Конечно, девка ни черта не ела. Посреди стола в латке стояла гречневая каша. Лежали две ложки.
      Сигизмунд полез в холодильник, достал йогурт в пакете. Налил здоровенную кружку — пошел девку поить.
      Девка поначалу отказывалась, но он настоял. Тогда она принялась пить. Хлюпала в кружку, почавкивала, сопела. Сигизмунд сел рядом — смотрел.
      Откушав, Лантхильда обрела было словоохотливость. Однако Сигизмунд толкнул ее, чтоб ложилась, накрыл сверху одеялом, а сам сел рядом, на ковер, прислонясь спиной к тахте.
      — Зря ты, девка, так беспокоилась. Живой я. Затраханный, правда, но живой. Вот ты не понимаешь, что такое кольцо в пупе. Темная ты. И Антон Палыч Чехов с косяком невнятен тебе останется. И чайка перинатальная мимо тебя пролетит. Эх, девка!.. Учиться тебе надо. Паспортом обзаводиться, пропиской какой-нибудь…
      Лантхильда неподвижно внимала, глядя в потолок. Сигизмунд зевнул.
      — Жизнь в большом городе — она, девка, такого простодушия не спускает. Ну, задержался мужик где-то. Где? У бабы. Это у вас все в одной избе на печке клопов давят, Вавила там, брозар с Аттилой. А тут каждый в свой угол забиться норовит. Вот Федор бы тебе объяснил. Федор умеет доходчиво объяснять. Он бы тебе на двух пальцах показал и доказал, как это бывает. Вот сломался у Аськи холодильник — что делать Аське? А то и делать! Звонит Аська Сигизмунду: так, мол, и так, Морж, Касильда-крыса холодильник мне отгрызла.
      Девка насторожилась. Пошевелилась.
      — Сигисмундс мис Касхильдис?..
      — Это, девка, уже зоофилия получается.
      У Лантхильды забурлило в животе. Сигизмунд погладил девкин живот поверх одеяла. Бурлило так, что сквозь одеяло пробуравливало.
      Девка повторила, злее и настойчивее:
      — Касхильд?
      Пришлось вставать, тащиться в свою комнату, брать блокнот, рисовать в нем крысу и предъявлять девке на поглядение.
      — Это Касильда.
      Девка тупо уставилась на рисунок.
      — Ито Касхильд ист?
      — Йаа, — с наслаждением протянул Сигизмунд. И показал на ладони размеры Касхильд. — Она такая беленькая, пушистенькая, красноглазенькая… На тебя похожа…
      Девка слушала, моргала. Потом зевнула.
      — Ты спи, спи, — сказал Сигизмунд. — Я тебе сказку расскажу. Жила-была птица. Звали ее Чайка… Чайка по имени Джонатан Ливингстон… И вот она летала, летала… У нее был хвост и аэродинамические показатели…
      Он сам не заметил, когда заснул. Очнулся от того, что звонили в дверь. Он шевельнулся — и охнул. Все тело затекло. Так и отрубился, сидя на полу и откинув голову на тахту. В его возрасте уже чувствительно.
      Лантхильда спала, как камень, и ничего не слышала. Глянул на часы: девять утра. Кого там еще черти несут? Не Наталья же с ревизией.
      Кое-как Сигизмунд встал, поволокся к двери.
      Бодрый голос из-за двери произнес:
      — Гражданин Морж?
      — Кто там? — слабо спросил Сигизмунд.
      — Сержант Куник.
      Это был участковый, понятливый и въедливый, как дядя Степа.
      — Сейчас…
      Сигизмунд открыл. На пороге, всем своим подтянутым видом внушая уверенность в завтрашнем дне, стоял сержант Куник. За сержантом терлась, изводясь от любопытства, соседка снизу — Сигизмунд знал ее в лицо и здоровался, но так и не выяснил, как ее зовут.
      Сержант поднес руку к козырьку и произнес:
      — От соседей поступила жалоба. Нарушение правил общежития в ночное время. Шум ночью, драки, крики…
      — Да вы заходите, — перебил Сигизмунд.
      Участковый вошел и остановился в прихожей. Кобель мгновенно изнемог от запаха сапог. Соседка маячила на площадке. Участковый перегородил ей дорогу. Деликатность по-ментовски, блин.
      Поглядев, как кобель позорно извивается у дивно пахнущих сапог участкового, Сигизмунд ухватил пса за ошейник, извинился и изолировал животное в своей комнате. Дальнейший разговор происходил под приглушенные стоны обиженного кобеля.
      — Шумели ночью, гражданка Федосеева говорит — кричали, стучали чем-то, выли надсадно…
      Участковый цепко поглядел на Сигизмунда, но следов пьяного дебоша не обнаружил. Такие следы он обнаруживал мгновенно.
      — Что тут ночью стучало?
      Сигизмунд не нашел ничего умнее, как ответить:
      — Это я головой об стену бился.
      Гражданка Федосеева за спиной у участкового замерла, боясь пропустить хоть слово.
      — Зуб у меня болел, — пояснил Сигизмунд. — Верхний правый мудрости. И вопил тоже я. И выл. И шалфеем полоскал. Потом снова выл. Пополощу — повою… С двух часов головой биться начал. Руку себе прокусил.
      И предъявил укушенную девкой руку.
      Сержант Куник вдруг закаменел лицом. Желваки напряглись. Подумал о чем-то, видать.
      — Сразу бы пошли, что же вы так… запустили…
      — До пяти утра с мыслью свыкался… Потом побежал к “Колизею”, знаете — там круглосуточный, в Доме Журналистов…
      Сержант еще раз поднес руку к козырьку, уронил: “Сочувствую” и, смывая с сигизмундова порога гражданку Федосееву, удалился. Сигизмунд закрыл дверь.
      Еще раз посмотрел на часы. Девять часов десять минут. Пойти, что ли, раздеться да в постель залечь по-людски?
 

* * *

 
      ГРААЛЬ вселился быстро и незаметно. Подъехал микроавтобусик, выкрашенный в желтый цвет. Замечателен был разве что своей обшарпанностью да английской надписью на борту: “Возлюби Христа всем своим сердцем!” Должно быть, обломок какой-то христианской гуманитарной миссии, занесенной в Россию на излете перестройки. Оттуда выволокли несколько ящиков, компьютер и конторский шкаф темного ДСП. Затем последовала рогатая вешалка и десяток папок-регистраторов.
      Все это добро оба Сергея невозмутимо таскали из микроавтобуса. Сигизмунд сидел за светочкиным столом, рассеянно глядел на падающий снег, на микроавтобус, тщетно призывающий возлюбить, на Федора, стоящего возле кабины и что-то увлеченно говорящего. У Федора двигались губы, он то и дело приосанивался. Должно быть, про шурина рассказывал. Сергеи невозмутимо сновали мимо Федора взад-вперед, но бойца, похоже, это не смущало. Потом из кабины вылетел окурок, и автобусик тут же начал разворачиваться.
      Федор вошел в комнату. Стряхнул снег с волос.
      — Деловые ребята, — сказал он. — Будут свои замки ставить.
      — Нам-то что, — отозвался Сигизмунд. Он хотел спать.
 

* * *

 
      С недосыпу туповатый, с легким звоном в голове, Сигизмунд, почтя за благо сегодня за руль не садиться, отправился на работу пешком. Обратно, соответственно, тоже. Прошелся по Сенной. Как всегда — бесплатный цирк. Грязное место, гнусное, страшное — но цирк.
      Сегодня, когда падал мокрый снег, растаптываемый вместе с грязью, Сенная была особенно омерзительна. Торговки, взвинченные бабки, пьяные дедки, подозрительные на морду личности — “куплю золотой лом” — мелкое жулье, — вся эта пьянь, рвань и нищета, заключенная в кольцо обшарпанных домов, мокла под снегом и не давала пройти.
      Сигизмунда толкнули, он неловко шагнул и налетел на большую картонную коробку. В коробке копошилось что-то меховое, бело-рыжее. Сбоку было написано “Сенбернар”.
      Замешкавшись, Сигизмунд смотрел на меховое. Оно двигалось. Вспомнил, как покупал кобеля.
      Видя, что человек остановился, заинтересовался и — теоретически — может купить, на него налетели две девчонки. Затарахтели, наперебой стали предлагать сенбернара. Рассказывали о легендарной преданности этой породы.
      И речи, и облик девчонок живо напомнили Сигизмунду тех ушлых пэтэушниц, которые втюхали ему беспородного ублюдка за спаниеля. Русского спаниеля, если точнее.
      Те тоже уверяли, что собака породистая, от чистокровных производителей, а родословной нет потому, что вязка неплановая. Вроде как Ромео и Джульетта, хи-хи. Без согласия родителей, ха-ха.
      Сигизмунд оборвал медоточивые речи в тот момент, когда девчонки, вконец завравшись, стали петь о невероятной экономичности сенбернара в быту. Все ясно.
      Напротив ступеней толпа стала гуще. Выстроилась кругом. В центре кто-то пел. Сигизмунд протолкался поближе. Да, те самые — неуловимые эквадорцы. Несколько настоящих индейцев в синих пончо. Или не настоящих, но очень колоритных. Все невысокие, плотные, темнолицые, с характерными чеканными “юкатанскими” чертами.
      А музыка у них чудная. И играют хорошо. Есть, что послушать. Сигизмунду в принципе нравились все эти сопелки, дуделки и прочий музыкальный скарб, звучащий, по выражению Мурра, “с продрисью”.
      …Кстати, давно что-то выдающийся бард не появлялся…
      Несколько раз Сигизмунд видел, как индейцы продают кассету с записью своей музыки. Хотел купить, но — как назло — то денег при себе не оказывалось, то индейцы куда-то исчезали.
      Остановился, стал слушать. Падал снег, все гуще и гуще. Уже стемнело. Освещенное фонарями облачное небо казалось розовым, каким-то гниловатым. Кругом пузырился мелкий торг, сопровождаемый убогим обманом. И не смолкающее “Го-рячие со-сииски в тес-те!”
      А индейцы играли себе и играли. И пирамиды стояли себе и стояли. И синее небо над пирамидами. И золотые звери в пирамидах. В общем, “Всемирная История. Банк “Империал”.
      Кто-то подошел к индейцам, спросил — видимо, о кассетах. Сигизмунд вытянулся — посмотреть. Если сегодня есть, то купит.
      Тот человек мучительно заговорил по-испански: “Ола, сеньор!.. Пеликулас… Вуэстра пеликулас? Си?”.
      Индеец показал в улыбке очень белые зубы. “Nо”. И головой покачал.
      — Нии, — перевел Сигизмунд сам для себя.
      С Садовой вывернул “луноход”. Ехал медленно, среди расступающихся людей. Истово мигал. Мегафон орал престрашно:
      — Прекратить торговлю!.. Убрать ящики!..
      Эквадорцы споро засобирались уходить.
      Сигизмунд выбрался из толпы на обсиженную бабками Садовую. Бабки, завидев милицию, спешно совали в сумки колбасы и вязаные носки. Это были безвредные бабки. Однако — Сигизмунд знал, среди них прячутся и вредные. Полгорода об этом знает. Эфедрином и прочей дурью торгуют.
      В толпе бродило несколько подростков с ищущим взглядом. Выискивали тех самых эфедринных бабок, не иначе.
      Миновав гадючник, Сигизмунд неожиданно для себя решил зайти в известный на весь город видеопрокат. Взять хороший фильм. Провести вечер “в семейном кругу”, ха-ха. Совместный ужин у телевизора. То есть, у ого. Хундс в ногах, нэй-нэй-мави одесную. Не ту же лабуду смотреть, что по ого гоняют?
      Сигизмунд перешел Садовую и направился к библиотеке им.Грибоедова. То бишь, в популярный среди “богемы” видеопрокат.
      У ступеней магазина “Семена — товары для огородников” какие-то тетки оживленно втюхивали явно нелицензионные семена разных там георгинов. Между видеопрокатом и “Семенами”, аккурат под вывеской “Районная библиотека им.А.С.Грибоедова” лежала бабка. Лежала она по стойке “смирно”, глядела в розовое гнилое небо, но явно уже ничего не видела. Во всяком случае, из происходящего вокруг. Ибо была безнадежно мертва. Вид бабка имела бомжеватый, при жизни положительных эмоций явно ни в ком не пробуждала. Теперь — и подавно.
      Неподалеку от трупа два мента общались с рацией. Но явно не по бабкиному поводу. Пусть мертвое прошлое, блин, хоронит своих мертвецов.
      Сигизмунд миновал мертвую старуху и вошел в библиотеку.
      Давно он здесь не был. Почитай что полгода. А было время — пасся почти ежедневно. Тут можно было поймать хороший фильм. Умный. Не хрень с винтом.
      Народу почти не было. Сигизмунд спросил каталог.
      — Нету, — лаконично ответил прокатчик.
      — Опять сперли, что ли?
      — СЕЙЧАС нет.
      — А будет?
      — Может, будет.
      Сигизмунд начал раздражаться. Сперва трупешник у входа, теперь прокатчик этот полувялый.
      — “Беспечный ездок” есть у вас сейчас?
      В свое время запомнился ему этот фильм. Здесь фильм брал. Про хиппи. Теперь девке решил показать. Может, прояснится что-нибудь, если все-таки “системная”.
      — Только лицензионки сегодня выдаем. Вон стоят. Выбирайте.
      Сигизмунд скользнул взглядом по цветным бокам кассет. Кассеты такие же пестрые, как книжки на лотках. И брать их не хотелось. Что здесь, спрашивается, брать? “Тупой и еще тупее — 2”? “Оргазм под бой курантов”?
      — А “Ездок”? — безнадежно спросил Сигизмунд.
      — Только лицензионки. Вон, “Храброе сердце”, хотите? Гибсон.
      — Ничего хоть?
      — Ничего. Исторический, правда.
      — Да ладно уж, стерплю.
      Отдал залог — дороже, чем раньше. Лицензия! Вышел. Трупешник мирно лежал у входа. Терпеливо ждал второго пришествия. Менты куда-то сгинули.
 

* * *

 
      В жизни бы не подумал, что бобы можно варить с гречневой кашей. И тем более не мог себе представить, что буду такое есть. Однако ж съел. И с удовольствием. Все-таки умеет девка готовить. Только вечно недосаливает. Влюблена, что ли? Или нет. Когда влюбляются — пересаливают.
      Действия Сигизмунда по поглощению бобов с гречей Лантхильда охарактеризовала как “итан”, а аналогичные действия кобеля — как “фретан”. И правильно. Человеку от скота во всем отличаться должно.
      Наелись до отвала. И еще осталось — на завтрак. И посуду мыть не надо — Лантхильда помоет. Сигизмунд сумел-таки настоять на своем и сервировать ужин тарелками. Лантхильда ворчала что-то под нос, но подчинилась.
      В благодушнейшем настроении — сыт, пьян и нос в табаке — решил, не зажигая света, прилечь полежать. От чего казак гладок? Поел — да на бок.
      На кухне шумела вода. Правильно, пожрал — вымой за собой тарелки. Чтобы не накапливались. Сие суть азы домоводства.
      Сигизмунд крикнул Лантхильде из коридора:
      — Сделай кофе, а?
      Кофе Лантхильда растворять умела. И само слово “кофе” из речевого потока выделяла безошибочно. Вот ведь пристрастилась.
      Сигизмунд повернулся, устраиваясь поудобнее. Под локтем что-то зашуршало. Бумажка какая-то. Сигизмунд взял листок, лениво дотянулся до настольной лампы, включил.
      Так.
      Когда меньше всего ожидаешь…
      Лантхильдино творчество. Козел. Очень натуралистично. С рогами и гигантскими гениталиями. Мерси. Вот что она о нем думает. И спешит поделиться.
      …Нет, ну надо же, какая стерва! Живет ведь на всем готовеньком, ни гроша покамест не заработала. И как встретила сегодня — улыбочкой, кашки наварила с бобами, зараза белобрысая. Лицемерка. А сама — козлом!..
      Это она за Аську. Однозначно. За то, что явился под утро. Ишь ты, взревновала! Ясно ведь, откуда под утро являются. Это ведь только полные дуры верят, что, мол, на совещании был. А все остальные знают, что с блядок.
      …Нет, ну подумать только!.. Ведь без году неделя!.. На птичьих правах! И уже туда же — возбухать. Требовать. Туда не ходи, сюда не ходи… Зарплату скоро отдавать придется, а потом на сигареты выпрашивать. Гиф, мол, мис… Христом-Богом молю, гиф…
      С Натальей точно так же начиналось. Сперва вместе “Оду к вольности” в жизнь воплощать собирались, а потом — “где пятёру заныкал?”
      И как-то быстро ведь случилось, почти без перехода. Оглянуться не успел…
      Зажегся верхний свет. Наглая девка маячила в дверях. Кокетничала. Плечами водила, свитер теребила. На Сигизмунда поглядывала. Мол, как — понравилось?
      Сигизмунд в сердцах скомкал рисунок и швырнул в нее. Промахнулся.
      Лантхильда удивленно посмотрела на него. Спросила о чем-то.
      — За козла меня, выходит, держишь? — заговорил Сигизмунд. — Так, получается?
      — Хва-а?.. — погнала было девка залепуху.
      Сигизмунд погрозил ей кулаком. Сел на диване и картинно надулся. Так обычно сама девка показывала, что обижается.
      Думал, она сейчас поступит так же, как он, Сигизмунд, обычно поступал: рядом присядет, возьмет за руку, уговаривать начнет. Фигушки. Повернулась и вышла. Сволочь.
      Сигизмунд угрюмо повертел в руках лицензионку. Мел Гибсон, подняв мечуган, со свирепым лицом куда-то шел. Видимо, в атаку.
      Минут через пять Лантхильда опять вошла к Сигизмунду. Схватила за руку: пошли, дескать. Ну, пойдем.
      Привела его в гостиную. Усадила. И принялась разыгрывать странную пантомиму, непрерывно тарахтя при этом по-своему.
      Ну вот. Сперва психоделическая “Чайка”. А теперь, надо понимать, “Одинокий голос человека”. Театр одного актера. И одного зрителя.
      На пианино были водружены кувшин и кружка. Кувшин тот самый, мемориальный, из которого Сигизмунда поливали во младенчестве.
      На кувшин из угла строго взирала закопченная Богородица. Серебряный потемневший нимб наехал ей на самые брови, как зимняя шапка.
      Посреди комнаты лежало несколько томов БСЭ. Старой, хрущевской. Синей.
      Перед томами стояло несуразное девкино ведро.
      Лантхильда торжественно уселась на тома. Неплохо для начала. Дескать, долой культуру! Раздвинула ноги. Начала водить в воздухе руками — как раз над ведром. И приговаривала (Сигизмунд улавливал часто повторявшиеся слова):
      — …Гайтс… Милокс… Гайтс… Милокс…
      Затем она встала, взяла ведро и, ступая с преувеличенной театральностью, высоко поднимая колени, кружным путем направилась к пианино. Налила в кувшин что-то из ведра. Сигизмунд со своего места не видел, что именно.
      Девка что-то проговорила, сперва презрительно, затем с пиететом, после чего с кувшином дала круг по комнате. Перед иконой остановилась, вознесла кувшин к иконе. Спросила что-то. Прислушалась. Сменила положение и совершенно другим голосом, более низким и грозным ответила — будто бы за Богородицу.
      — Йаа, Лантхильд! — будто бы сказала Богородица.
      Лантхильда поклонилась иконе, снова вознесла над головой кувшин и, запустив палец в кувшин, брызнула на оклад.
      Сигизмунд онемел. Кого он ввел в свой дом?! Девка такую дикость явила, что даже его пробрало. А он-то считал, что ко всему уже привык!
      Девка завершила свой круг и налила из кувшина в кружку. Поставила кувшин, взяла кружку и на вытянутых руках поднесла ее Сигизмунду. Пей мол, родимец!..
      Сигизмунд с сомнением посмотрел на кружку. Там плескало молоко.
      Конечно, по девкиному мнению, это милокс — одна сплошная срэхва. Почему бы прямо из пакета не налить? Нет, надо было в ведро… Где только это ведро не валялось, прежде чем сюда попасть. Если вспомнить, кто это ведро отрыл… И где…
      Может, лучше не пить? Сценусловности, то, се…
      Сигизмунд кашлянул и сказал решительно:
      — Лантхильд! Это милокс — срэхва.
      Лантхильда обрадовалась. Усердно закивала головой.
      — Срэхва!
      Дальше начала что-то объяснять. Сигизмунд опять насторожился. Выходило так, что в пакетах срэхва, но есть шанс заполучить не срэхву. В то, что девка представляет некую прибалтийскую торговую фирму (о чем сам Сигизмунд соврал Федору), Сигизмунд бы уже не поверил. Так где она собирается брать натуральное молоко?
      — Хво, девка, колись? Хво милокс нэй срэхва?
      Во. Выродил.
      Лантхильда степенно кивнула. Мол, сейчас объяснит. Приложила два пальца к голове, как рога, и сказала:
      — Гайтс.
      Сигизмунд на всякий случай тоже приложил пальцы к голове. Господи, какой маразм! Аськин мокрогубый писал бы кипятком от восторга.
      Переспросил свою любезную подругу Лантхильдочку:
      — Лантхильд! Гайтс — это бэ-э?
      — Мэ-э! — строго поправила Лантхильда. — Бэ-э — авизо!
      — Мэ-э! — заблеял Сигизмунд. И затряс головой. “Рогами” на Лантхильду нацелился.
      Она радостно визгнула, отскочила. Хмурая Богородица со стекающей по щеке молочной каплей взирала на баловство со стены.
      Сигизмунд был доволен. Обида отпустила. Не считает девка его, Сигизмунда, козлом. Хотя… а гениталии почему?
      Он принес скомканный рисунок. Показал на гениталии козла. Спросил:
      — Гайтс?
      — Йаа…
      — Милокс?
      — Йаа…
      Сигизмунд постучал пальцем по гениталиям. Лантхильда слегка покраснела, потом прыснула и показала на свою грудь.
      — Это что… — удивился Сигизмунд. — Это у тебя не козел, а коза, значит? А почему три?
      На этот вопрос ответа у Лантхильды не было.
      Она присела рядом, взяла Сигизмунда за руку и начала очень убедительно говорить. Показывала то на ведро, то на Богородицу, то на кружку. В общем, уговаривала Сигизмунда завести козу.
      Не может она, Лантхильд, пакетную срэхву употреблять. И Сигисмундсу не советует. А как хорошо-то будет, когда козу возьмем!.. Какое молочко-то будет сытное да полезное. Ведь как будет? Вот встанет она Лантхильд рано-рано утром, сядет за подойник, козу за вымечко подергает-потянет, молочка надоит. Нальет она, Лантхильд, теплого парного молочка в кувшин, а из кувшина — в кружку. И в постель мил-другу Сигисмундсу, махта-харье и так далее, подаст с поклоном: пей, кушай, здоровья набирайся.
      В общем, такой лубок развела.
      На Богородицын авторитет ссылалась. Годиск-квино, мол, согласна: йаа, говорит, Лантхильд, йаа, заводи гайтс, у гайтс хороший милокс, а пакетс-милокс со срэхва ист, йаа…
      Сигизмунд спросил ради интереса (видел, что всё у Лантхильды тщательно продумано):
      — А кормить-то ее чем? Фретан что твоя гайтс будет?
      На это у Лантхильды тоже был ответ. Хави! Вот что будет фретан гайтс. Хави!
      — А где взять эту хави?
      Как где? На газоне накосить, конечно. Она, Лантхильд, приметила — тут есть деревья, есть и трава. Попусту, небось, пропадает травка-то. Вот возьмет Сигисмундс косу, навострит ее, направит, выйдет по росе на травку…
      Объясняя, Лантхильда кучу бумаги извела рисунками.
      Черт, учиться ей надо. Мгновенно схватывает — двумя-тремя линиями такие сценки прочерчивает, закачаешься!
      Сигизмунд дивился изобретательности девкиного ума. И основательности. Не один час, небось, на размышления потратила. Предложила, кстати, ряд ценных предметов, какие можно было бы с немалой выгодой для себя обменять на козу. Фарфоровую пастушку в кринолине. Торшер позднехрущовских времен с пыльным розовым абажуром, похожим на дамскую шляпу. Вышитую болгарским крестом подушку. Все это очень дорогие и ценные вещи, которые, несомненно, нетрудно будет обменять на козу.
      Да, Лантхильд понимает, почему Сигисмундс этого не делал. Потому что некому было ходить за козой. Некому доить. Не будет же махта-харья Сигисмундс козу, в самом деле, доить! А эта двало Наталья, добавила мстительная девка, не хочет ходить за козой. Оттого и нет у Сигисмундса козы. Но сейчас все изменится. Теперь у Сигисмундса есть Лантхильд. Она будет ходить за козой. А Сигисмундс накосит хави, а потом будет весь год милокс пить и Лантхильд благодарить. Вот как хорошо!
      — Понял, — сказал Сигизмунд. — Взвесим. Обсудим. Проголосуем.
      Девка, разрумянившаяся от пламенной речи, вышла. Через минуту в соседней комнате заорал ого. К ведру подобрался кобель. Жлобясь и оглушительно чавкая, жадно вылакал весь милокс. Вот ведь хундс прожорливый.
      …А коза кобеля пожалуй, гонять будет. Всю мебель разворотят.
      Да ну, в самом деле. Что он, действительно козу заводить собрался? Может, сразу коня? В гараже его держать. А “единичку” продать к чертовой матери. В офис на коне ездить буду. Через Сенную. Старух пугать.
 

* * *

 
      Фильм оказался лучше, чем предполагал Сигизмунд. Добротный. Не зря своих “Оскаров” набрал — был понятен даже дремучей девке. Причем без всякого перевода.
      Девка грозно поблескивала очками, стискивала кулаки — волновалась. Очень непосредственно реагировала. Бормотала что-то. Дергалась. Сигизмунд не столько на экран смотрел, сколько на Лантхильду — забавлялся.
      Спросил на всякий случай, не Вавилу ли она там часом видит. Оказалось — нет, Вавилу не видит. И на том спасибо.
      Правда, надолго девку не хватило. Переизбыток информации. Утомилась. Подремывать начала.
      Просыпалась и реагировала только на самые грубые шутки. Видимо, на такие, что и федоровскому шурину внятны и смешны.
      Досмотреть Сигизмунду не дали. В дверь позвонили. Кого там черт принес?
      Черт принес Федора. Федор был запорошен снегом и невыносимо камуфляжен. Благоухал пивом.
      — Что у вас с телефоном, Сигизмунд Борисович? Звоню, звоню — все занято… — спросил Федор с порога. Снял шапку и аккуратно стряхнул ее на площадку. — Порядок. На крючке ребята.
      — Какие ребята?
      — Ну те, с Обводного. Я же сказал, на абонемент поставим.
      — От них, что ли?
      — Ну. — И Федор дыхнул. — Провел агитацию и пропаганду с использованием наглядных пособий. Чуете?
      Лантхильда тоже вылезла из сигизмундовой комнаты. Строго блеснула очками на Федора.
      — Здрассьте, — сказал Федор. И не сдержался — с ухмылочкой покосился на Сигизмунда.
      — Драастис, — бойко ответила Лантхильда.
      — Так я чего, — снова заговорил Федор, обращаясь к Сигизмунду, но то и дело бросая в девкину сторону быстрые вороватые взгляды. — С телефоном у вас что-то… Трубка не так лежит, что ли?
      Наверняка девка опять разговаривала. И положила неправильно.
      — Я что? Я тут мимо топал — отзвониться хотел, да занято у вас… Дай, думаю, командира порадую…
      — Да ты, Федор, проходи, разувайся…
      — Да не, я на минутку… Мне отлить надо, по правде говоря…
      Федор наклонился, аккуратно расшнуровал свои непотопляемые говнодавы. В носках направился к туалету.
      Сигизмунд сказал девке:
      — Лантхильд, свари нам кофе.
      Девка, уловив ключевые слова “Лантхильд” и “кофе”, направилась в кухню.
      Федор вышел из ванной, вопросительно посмотрел на Сигизмунда.
      — Что, не забрали еще партнеры?
      — Да нет… Теперь уж не заберут, наверное.
      — А вы ее депортируйте на историческую родину. Что она здесь-то трется?
      — Так надо, — сказал Сигизмунд.
      — Ну, коли надо…
      — Кофе будешь?
      — Кофе? — Федор секунду подумал. — Буду.
      Вошел на кухню. Оценил привнесенные девкой новшества. Сделал какие-то выводы, о которых умолчал. Сигизмунд видел, что Федор умолчал. Федор и не скрывал своего умолчания.
      — Ну так что там с этими, с абонементниками-то?
      — Было так. Прихожу. Сидят. Я говорю: “Помните меня, ребята?” И пиво ставлю. Ребятки на пиво посмотрели, напряглись — вспомнили. Ну, и покатилось… Один в Афгане воевал. Хороший парень. Другой тоже ничего. Первая обработка — послезавтра. Они все приготовят.
      — Молодец, — сказал Сигизмунд.
      — Стараемся… — скромно отозвался Федор и принял у Лантхильды чашку кофе.
      — Надо отвечать не “стараемся”, боец Федор, а “служу Советскому Союзу”.
      — Ну вот еще… — засмущался Федор.
      Сигизмунд решил сделать бойцу приятное. Поощрить инициативного работника. Заговорил на тему, близкую федоровскому сердцу. Федору-то, небось, об этом ни с кем, кроме шурина, и не потолковать от сердца, а шурин, поди, все уж знает. Обо всем перетолковано…
      — Слышь, Федор, у нас тут с Лантхильдой спор один вышел… Насчет боевых раскрасок…
      Федор с сомнением поглядел на Лантхильду. Перевел взгляд на Сигизмунда. Мол, стоит ли бисер метать?.. Однако соблазн был слишком велик. Федор извлек из кармана свой знаменитый карандаш и начал объяснять. В конце концов увлекся, разрисовался под “лесного кота”, а затем устрашающе раскрасил и Сигизмунда, отчего тот сделался похожим на полинявшего под кислотными дождями Отелло.
      Лантхильда невозмутимо допила свой кофе. Пристально посмотрела — сперва на одного бойца, потом на другого. И вдруг заговорила. Наставительно так, строго. Явно ссылалась на авторитет брозара. Помянулся разок Вавила. Часто мелькало слово “харья”.
      — Что она харей ругается? — недовольно спросил Федор. — Лицо как лицо.
      — Она не ругается. Слово такое.
      — А что обозначает?
      — Боевую раскраску.
      В конце концов Лантхильда вынесла федоровскому искусству приговор. Не одобрила. Знаками показала бойцу, что надо эту срэхву с физиономии смыть и не позориться перед честной девушкой Лантхильд.
      Федор, похоже, обиделся. На Сигизмунда поглядел. Сигизмунд, забавляясь, кивнул:
      — Делай как велено. Она знает, что говорит. Лантхильд у нас умная…
      — Умная… — проворчал Федор и отправился в ванную.
      Вернулся с красной физиономией. Видно было, что тер. Сел на табуретку, надулся. Аж распушился весь. Кофе залпом допил.
      Лантхильда каким-то очень хозяйским движением взяла карандаш. Федор встрепенулся.
      — Куда, куда!.. Эй!..
      — Нэй охта, Тьюдар.
      — Сиди, — перевел Сигизмунд, предвкушая потеху.
      Федор затих. Проворчал только:
      — “Тьюдар”…
      Девка трудилась над Федором долго. Очень старалась. То и дело прерывала работу, вглядывалась. Приговаривала что-то. Словом, пыхтела, как Леонардо да Винчи над Джокондой.
      Когда она, наконец, завершила труды, Федор повернулся к Сигизмунду.
      — Ну что? — сказал он недовольно.
      — Ни хера себе! — невольно выдал Сигизмунд. — Ну ни хера!..
      — Что?.. — забеспокоился Федор.
      — Пойди глянься в зеркало.
      Федор, в принципе, симпатичный парень. Девушкам нравится, у мужчин с первого же взгляда вызывает доверие. Простое открытое лицо. Девка, явив незаурядное мастерство, превратила его в богомерзкую рожу. Не захочешь — испугаешься.
      Из ванной, где висело зеркало, доносились восторженные восклицания Федора.
      — Это где же ее так навосторили? — спросил он, являясь на пороге кухни. Зубы бойца сверкали в омерзительной ухмылке. Сигизмунда передернуло.
      Лантхильда что-то важно произнесла.
      Сигизмунд тут же перевел:
      — Так погранцы ихние делают. Она в учебном центре работает.
      — Прозвонить бы ее надо, — вернулся Федор к прежней теме. — Ох, не нравится мне это.
      — Да нет, с ней все нормально.
      — Вы проверяли, Сигизмунд Борисович?
      — Что ж я, по уши деревянный? Конечно, проверял. У нее сейчас отпуск. Вот она и оттягивается. Говорит, в учебке от скуки в глазах зелено.
      — А где учебка-то?
      — Что — где?
      — Где, говорю, дислоцируется-то?
      — На Шпицбергене где-то.
      — Ох, блин!.. — от души посочувствовал Федор. — Дыра редкостная. И ночь по полгода.
      Он посмотрел на Лантхильду с пониманием. Головой ей покивал.
      — Талантище!..
      — Йаа, Тьюдар, ита ист годс, — напевно произнесла Лантхильда.
      Федор опять ушел в коридор — на себя любоваться. Потом выпросил у Сигизмунда бумажку и засел перерисовывать.
      Наконец Федор ушел, смыв с неохотой лантхильдино творчество. Унес экскиз. На шурине будет пробовать теперь, не иначе. Размалюются оба и щук ловить пойдут.
 

* * *

 
      — И чем они там занимаются? — спросила Людмила Сергеевна.
      Был день получки. По этому случаю маленький, но дружный коллектив “Морены” был в полном сборе. Все уже все получили, везде расписались и теперь в самом благодушном настроении пили чай. Людмила Сергеевна принесла свой домашний пирог с клюквой. Это стало уже традицией.
      Сигизмунд очень ценил эту домашнюю атмосферу. Сам немало сил потратил, выстраивая этот — как он выражался — “оазис человечности в мире скотства”. При этом понимал, конечно, что фирма “Морена” существует на волоске от гибели. С другой стороны, что в этом удивительного. В этой стране все на волоске.
      — Да кто их знает. Торгово-закупочные какие-то, — ответила Людмиле Сергеевне Светочка.
      Федор прожевал большой кусок пирога и солидно сказал:
      — Девочка у них — очень ничего. Я ее в туалете встретил.
      Людмила Сергеевна удивленно приподняла брови. Федора это не смутило.
      — Мы там чашки мыли. У нас санузел совмещенный один на всех. Очень красивая девочка.
      — Что, вот так и сидят целыми днями? — спросила Людмила Сергеевна.
      — Ну, — сказал Федор. — Сами дивимся. Вон, на часах уже — шестой час. Сидят как вкопанные. И ни звука.
      — Вообще-то, странно, — подумав, сказала Светочка.
      — Вот. И я говорю — странно. — Федор энергично кивнул и потянулся за следующим куском пирога.
      — Ну вот мы как нормальные люди, — добавила Светочка. — Издаем звуки жизнедеятельности. Ну, не знаю там. Мебелью скрипим…
      — Гм, — сказал Сигизмунд.
      — А чего? — Светочка не позволила себя смутить. — На стуле иной раз поерзаешь…
      — У них стулья бесшумные, — сказал Федор авторитетно. — Я видел.
      — А может, они вампиры какие-нибудь? Или инопланетяне? — предположила Людмила Сергеевна. Сигизмунд втайне предполагал, что Людмила Сергеевна почитывает “Очень страшную газету”.
      — Все это грубые суеверия, — проговорил Федор, дожевывая второй кусок пирога.
      — Может, постучаться к ним? — предложила Светочка.
      — Ну Светочка, в самом деле… Детский сад какой-то, — сказал Сигизмунд.
      — А что такого? Я у них калькулятор попрошу. Скажу, что мой сдох. Ну — на пять минут.
      — Не вздумай.
      — Почему?
      — Глупости потому что.
      Федор встал.
      — Сейчас все разузнаю. В момент.
      И направился к выходу. Сигизмунд крикнул ему в спину:
      — Федор, не позорься!
      — Все будет пучочком, Сигизмунд Борисыч. Они даже не прочухают.
      Минут через десять боец Федор вернулся из разведки. Отдувался. Руки были грязные. Доложил, не сходя с места:
      — Значит, так. Девица сидит что-то пишет. А эти двое ухриков в дисплеи пялятся.
      — Играют, что ли?
      — Да нет, вроде. Экран синенький. База данных или что там у них. Сидят не двигаются. Очень заняты.
      — Откуда данные, боец? У них же шторы глухие висят. В замочную скважину перископ вставил, что ли? НАТОвско-ООНовский, микроскопический?
      — Не, Сигизмунд Борисыч, проще. Там у них форточка… Ну, я во двор вышел, палочку подобрал и по трубе приподнялся. Труба-то водосточная возле самого их окна проходит. Справа. Я приподнялся, значит, и палочкой тихонечко штору у фрамуги подвинул. Ее все равно ветром пошевеливает…
      — С ума сошел! — Сигизмунд так и взвился. — Двор-колодец, увидел бы кто…
      — Да кто меня увидит, темно сейчас…
      — А поймали бы — что сказал бы?
      — Сказал бы, что на девочку лез поглядеть, окном ошибся… Блин, такая девочка у них!..
      Людмила Сергеевна хихикнула, безмерно удивив Сигизмунда.
      — И вы против меня, Людмила Сергеевна! — вскричал он, почти в смешном отчаянии.
      — Помните, Сигизмунд, какой вы были?
      — Какой я был? Я всегда был примерный. Налоги, блин, плачу и за квартиру тоже.
      — Мы ведь с Сигизмундом начинали на Первом Полиграфическом, — эпично начала повествовать Людмила Сергеевна, обращаясь к Светочке с Федором. Те закивали, предвкушая историю. Они, конечно, знали, что Людмила Сергеевна с Сигизмундом начинали на Первом Полиграфическом…
      …Ну да, были эти несчастные учения по ГРОБу. По гражданской обороне, то есть. Сперва бегали в противогазе, потом изучали прибор со стрелочками. Гигантский, как мавзолей. Назывался ВПХР, что это означает — Сигизмунд забыл. Потом им объясняли на лекции (кто-то из сотрудников конспектировал, остальные тайно расписывали “пульку”) про боевые отравляющие вещества. Они назывались НЕУКРОП: нервно-паралитические, удушающего воздействия, кожно-нарывного, раздражающего, общеядовитые и еще какие-то.
      И, наконец, венец всей развлекательной программы. Так сказать, последний акт марлезонского балета. Насытив мозги информацией, провели полевые учения. Весь комбинат не работал — фигней маялся. Во дворе зажгли кучу мусора, раздали серебристые костюмы химзащиты и заставили бегать. Мужики решили так: профорги с парторгами пусть задницу рвут, а нам не с руки. И в дыру через забор ушли пиво пить, как были, в костюмах. Серебристые, будто пришельцы.
      Пива взяли без очереди. Попили. Вернулись. А времена были андроповские, лютые. Их-то, конечно, остановить не посмели, потому как при форме были, можно сказать, и при исполнении. А вот слухи полетели тут же. Райком на уши встал — правда, ненадолго. Шум поднялся ужасный. Директор получил нагоняй, кто-то еще получил. А пуще всего вставили начальнику по ГО — за говенную организацию учений.
      — Вам шуточки, а мне по месткомовской линии за вас влетело, — завершила свой рассказ Людмила Сергеевна. Она была профоргом отдела.
      Рассказ Федора заинтересовал. Он задал Сигизмунду несколько вопросов касательно боевых отравляющих веществ. Поскольку Сигизмунд ответить на эти вопросы не мог, Федор ответил на них сам. И начал объяснять подробнее, растолковывая то одно, то другое. И с примерами. И остановить Федора долго не могли — сидели и, прокисая, слушали всем дружным рабочим коллективом.
 

* * *

 
      С получки Сигизмунд решил Лантхильду еще раз изумить. И накупил креветок в “Океане”. Заодно выяснить — не на морском ли берегу землянка девкина вырыта была.
      К креветкам белого сушняка взял. Хорошего. Французского.
      Но Лантхильда сама его изумила. Для начала, она не вышла его встречать. Кобель вылетел, облизал, явил все свои собачьи восторги, не пропустив ни одного. А девки — ни слуху ни духу.
      — Эй, Лантхильд!.. — позвал Сигизмунд. — Благодетель пришел. Фрутти ди маре в пакете принес.
      Тишина.
      Недоумевая, по привычке полонясь нехорошими предчувствиями, Сигизмунд двинулся в недра квартиры. Сунулся в “светелку”. Пусто. В гостиной тоже никого.
      Открыл дверь в свою комнату. И…
      С леденящим душу воплем от стены кто-то отскочил. Сигизмунд испугался. Так испугался, что разом ослабел. Аж колени ватными стали.
      Хлопнул ладонью по выключателю и ужаснулся. На него глядела жуткая красно-белая харя. Сперва было просто страшно. Спустя мгновение узнал бесноватую девку и перепугался: не в кровище ли она.
      Нет. Эта дура была не в крови. Она была в чем-то другом…
      — Ты что, совсем двала?! — заорал Сигизмунд. — Ты что, оборзела? Чуть до инфаркта не довела!.. С Вавилой, мудозвоном, блин, так шути!.. Ты, бля… думай, что делаешь, твою мать!..
      Лантхильда моргала. Поначалу слушала с хитроватой улыбочкой. Потом на ее размалеванной физиономии появилось недоумение. Явно была разочарована тем, как он принял ее остроумную выходку.
      Устав орать, Сигизмунд плюхнулся на диван. Как был, в куртке. И в уличной обуви. Точно больной, медленно выпростался из рукавов. Вяло расшнуровал ботинки.
      Лантхильда утекла на кухню. Загремела там посудой. Уронила что-то, косорукая.
      Явилась. Кофе принесла. Сахару, как всегда, полчашки. С заискивающей улыбкой подала.
      — Ага. Довела до гипертонического криза, теперь кофиём добить решила…
      Однако чашку взял. Отхлебнул — неожиданно полегчало.
      — У, двала!.. — пробормотал Сигизмунд.
      Девка невозмутимо подобрала его куртку и ботинки, унесла их в коридор. Вернулась. Физия была, конечно, жуткая. Прав боец Федор — талантище у нее.
      — Иди-ка сюда, — подозвал ее Сигизмунд. — Наклонись.
      Ужасная рожа с готовностью приблизилась. Оскалилась в ухмылке.
      — Зу охтис? — вопросила она, довольная.
      — Нии, — соврал Сигизмунд. — Я никогда нэй охта.
      Потер пальцем девкину щеку. Не стиралось.
      — Хво? — спросил Сигизмунд недовольно. — Хвем ты намазалась, кайся.
      Лантхильда, явно гордясь своей изобретательностью, предъявила. Господи! Маркер для письма по стеклу. Он же вообще не смывается. Ни при каких обстоятельствах. Что ж теперь, так и жить с этой страхолюдиной?
      — Ну, что мне с тобой делать прикажешь? — проговорил Сигизмунд устало.
      — Нуу, — отозвалась размалеванная для тропы войны девка. — Таак… Драастис…
      И, вынув из кармана, нацепила на нос очки.
      Сигизмунд не выдержал — заржал.
      — В клоуны тебя, что ли, определить?
      — Нуу, — повторила девка.
      Вошел кобель с верным мослом в зубах. С грохотом выронил на пол. Улегся, начал мусолить. Этот мосол жил в квартире Сигизмунда уже месяц. Кобель то терял его, то вновь обретал и первозданно радовался.
      — Так. Чем же, девка, тебя отмывать? Скипидаром? Нет у меня скипидара… Ацетоном придется.
      Добыл в стенном шкафу бутыль с ацетоном, отщипнул кусок ваты. Вернулся в комнату. Наводящая ледяной ужас маска девкиного лица уставилась на него. Сигизмунда передернуло.
      — Пошли.
      Лантхильда доверчиво пошла за ним. Они отправились в гостиную. Из этой комнаты запахи почему-то не распространяются по квартире. Наоборот, туда все запахи собираются. Аэродинамическое чудо.
      Сигизмунд усадил Лантхильду в кресло, сам уселся против нее на стул и принялся оттирать ее ацетоном. Поначалу девка испугалась, унюхав незнакомый запах. И то верно. Ацетон вонял, как весь НЕУКРОП вместе взятый.
      — Терпи, дура. Умела пакостить — сумей последствия преодолеть.
      Лантхильда и терпела. Кобель сунулся было со своей костью — компанию поддержать — но очень быстро ушел.
      Глаза у девки заслезились.
      — Закрой ты их, — проворчал Сигизмунд. Кучка мокрой ваты с красными пятнами на столе росла.
      В разгар процедуры требовательно взревел телефон. Сигизмунд чертыхнулся. Отложил вату. Погрозил Лантхильде пальцем, чтобы ацетон не трогала.
      Звонила Наталья. Она стабильно звонила в день получки. Обычно они договаривались и встречались назавтра. Сигизмунд отстегивал на Ярополка четверть того, что получал. Честно отстегивал. Впрочем, Наталья всегда не верила, что это четверть. Подозревала.
      — Что так долго не подходил? — недовольно сказала Наталья.
      — Гадил.
      — Запыхался, я же слышу. Трахался, небось.
      — Говорят тебе, гадил.
      — А запыхался почему?
      — Запор у меня. Тужился. Давай быстрее, мне некогда.
      — Тебе всегда некогда.
      — Слушай, перезвони минут через десять.
      — Сам позвони. Когда прогадишься.
      Сигизмунд брякнул трубку и, проклиная все на свете, потащился в гостиную.
      Девка теперь была красная вся. Кое-где остался след маркера, а там, где тер Сигизмунд ацетоном, покраснела кожа. Надо бы ее смазать чем-нибудь. А то еще облезет.
      Мазать было особо нечем. Был только крем после бритья. Сигизмунд густо облепил девкину физиономию кремом. Сойдет.
      Теперь надо бы успокоиться. С мыслями собраться. С Натальей переговорить по-людски.
      Сигизмунд отвел Лантхильду в “светелку”. Велел до лица не касаться. Заставил лечь на тахту. И не просто лечь, а по стойке “смирно”. Кулаком погрозил, велел не вставать. И вообще не шевелиться. Никогда.
      Лантхильда жалобно посмотрела на него. Ну и видуха у нее. Сдобная какая-то.
      Сигизмунд взял палку, которой обычно раздвигал шторы. Лантхильда тревожно уставилась на палку. А, не нравится!.. Сигизмунд погрозил ей на всякий случай еще и палкой. Хмыкнул. Притворил дверь. Палку тихонько пристроил к двери. Услышит, если юродивая из комнаты вылезать надумает.
      — Але, Наталья?
      — Что, с облегчением? — мстительно осведомилась Наталья.
      — Да, все в порядке. — Сигизмунд нарочно взял небрежный тон. — Как дела?
      — Записала Ярополка в бассейн.
      — Почем?
      — Двести шестьдесят.
      — Понял.
      Наталья слегка подобрела. Стала договариваться о встрече. Договорились на Технологическом. Завтра.
      — А вообще какие новости?
      — Зарплату задержали.
      — На сколько?
      — Третий месяц не платят. И пенсии моим задержали. Сидим без денег.
      — Ладно, завтра подброшу, сколько смогу.
      — А ты как поживаешь? — поинтересовалась Наталья. — Кто эта дура-то была?
      — Какая дура?
      — Которая орала не по-нашему.
      — А… Это тебя угораздило неудачно. Я переговоры вел. С норвежцами. Сама понимаешь, в неформальной обстановке.
      — С норвежцами, — повторила Наталья. — Понятно.
      По голосу Сигизмунд понял, что она ему не поверила. Зачем-то пустился в подробности.
      — Ну, скандинавы — они же нажираются до положения риз…
      — Ага. Скандинавы.
      Но Сигизмунда было уже не остановить.
      — У папашки этой бабы два сейнера. Треской и селедкой занимаются.
      — Тараканов на сейнерах морить подряжался?
      — Каких тараканов… Знаешь, у них поговорка есть: “Тот не мужчина, кто не участвовал в Лофтзеендском лове трески”.
      — Вот и получается, что кобель ты.
      — Почему это я кобель? — обиделся Сигизмунд.
      — Потому что не участвовал. В лове трески.
      — Буду.
      — Что будешь?
      — Треской ихней торговать буду здесь.
      — А еще что будешь?
      — Хватит, — сказал Сигизмунд. — Тараканий бизнес скисает. Как говорится, рок-н-ролл мертв.
      — А у тебя все скисает. Ладно, до завтра. Как обычно. Только не опаздывай. Я с работы буду.
      И положила трубку.
      Сигизмунд перевел дыхание. Решил заодно своим позвонить. Узнать, как у родителей дела. Может, им тоже пенсию задержали. То есть, скорей всего задержали. Эти акции по стране проводятся массово. Недаром в новостях намедни какая-то раскормленная морда щеками трясла…
      Набрал номер.
      — Алло. Это я. Как дела?
      Подошла мать. Многословно начала отвечать. Дела были не очень. Потом спросила, где он будет отмечать Новый Год. Дома или к ним придет.
      — Еще не знаю, — сказал Сигизмунд. — Не решил. Наверное, к вам все-таки первого числа зайду. Сохрани там для меня пирог.
      Раздался грохот. Кобель оторвался от кости, вскинул голову. Появилась Лантхильда. Вся в креме. Лоснилась. Морда красная.
      — Я кому сказал — лежать! — заорал Сигизмунд.
      — С кем это ты? — подозрительно спросила мать.
      — С кобелем.
      — Гоша, как ты выражаешься…
      — А как говорить? “С собакой”?
      Лантхильда что-то залопотала, показывая на свою физиономию. Сигизмунд махнул ей на диван. Рявкнул:
      — Сидеть и молчать, унлеза двала!
      — Что? — переспросила мать.
      — Это я не тебе. Так “наполеон” оставь мне, ладно?
      — Не знаю, будет ли “наполеон” в этом году. Денег нет.
      — Я подброшу.
      — Ты Наталье подбрось. Она Ярика в бассейн хочет устраивать… И вот что, Гоша. Мы тут с отцом говорили… Хотим с Ярополком перевидаться.
      — Ну? — настороженно спросил Сигизмунд.
      — Нуу, — потянула с дивана девка. Сигизмунд показал ей кулак.
      — Ждем вас на выходные, — твердо произнесла мать. — Я Наталье уже говорила. Вы с ней, вроде, встречаетесь. Договоритесь, а потом ты мне отзвони.
      — Ладно, — угрюмо согласился Сигизмунд. — Привет отцу.
      Положил трубку. Уставился на Лантхильду. Сегодня жизнь корчила ему одну гримасу за другой.
      Лантхильда снова стала на лицо показывать.
      — Терпи, — велел Сигизмунд. — Пойдем посмотрим, что ты сегодня наварила.
 

* * *

 
      Лантхильда наварила мясную похлебку. То есть мясо с разными крупами. Эксперимент. Одни крупы сварились излишне, другие не сварились вовсе. Но есть можно. Если очень голоден.
      И опять, конечно, недосолено. Зато приправ набросала — всех, какие нашла.
      Сигизмунд был ОЧЕНЬ голоден.
      — Дамы и гусары! — вскричал он, решив не обращать внимания на диковатый девкин вид. — Прошу к столу! Кушать подано. Наташа Ростова, а вам отдельное приглашение надо? Ха-ха, подпись: поручик Ржевский.
      Девка что-то лопотнула невнятное. Благоухая кремом, села. Чинно взяла в руки ложку, немигающим взором водянистых глаз уставилась на Сигизмунда. Ждала, пока хозяин первым откушает.
      Под леденящим скандинавским оком, видевшим немало лофтензеендской трески, Сигизмунд выставил на стол две тарелки. Разложил похлебку по тарелкам.
      Девка неожиданно обрела столь торжественный вид, что Сигизмунду остро захотелось встать и прочесть молитву. Ситуация явно требовала. Останавливало только то, что он не знал ни одной молитвы. Поэтому ограничился тем, что взмахнул ложкой и провозгласил:
      — Начинаем итан и фретан!
      Некоторое время ели, каждый уткнувшись в свою тарелку. Девкину стряпню, если досолить, в принципе, употреблять можно. И даже ничего, хоть и специфично.
      Сигизмунд поймал себя на том, что довольно громко чавкает. Опустился тут, одичал. Будь на месте девки Наталья, обязательно сделала бы замечание. Хорошо, что ее здесь нет.
      Мельком подумалось о воскресном обеде у родителей. Да ну, еще думать. Лучше думать о чем-нибудь приятном…
      Тут Лантхильда, будто уловив его мысли, проворчала что-то. Насчет “итан” и “фретан”. Ну да, забыл: люди итают, а кобель фретает. Девка, видать, настаивала на соблюдении субординации.
      Впрочем, настаивала тихонько, не назойливо. Сигизмунд снова размягчился душой. Хорошо вот так прийти после рабочего дня… с получкой… Да, и на тебя с размалеванной мордой набросятся. Последние из могикан.
      Потекли воспоминания о Фениморе Купере. О собственных подвигах времен босоногого и голопопого детства. Как морду маминой помадой размалевал.
      И еще стишок вспомнился, из того же Купера. Распевал какой-то деятель со смешным названием квакер. Стишок был дурацкий. У Сигизмунда всегда вызывал длительные смеховые припадки.
      Не удержавшись, процитировал вслух — пусть Лантхильда насладится поэзией:
 
— Как сладко и отрадно
жить в мире и труде —
как будто благовония
текут по бороде…
 
      Господи!.. Они же липкие!.. Благовония эти…
      Лоснящаяся от крема Лантхильда молча уставилась на Сигизмунда. Опять не одобряла. Мол, нечего за едой так ржать. Утеньки, какие мы патриархальные!.. Боженьки, какие мы благовоспитанные!.. Как морду маркером мазать — тут мы озорные, а как за обедом хихикнуть — тут мы недовольные.
      А девка-то Купера и не читала. Небось, и не знает такого писателя. Какие купера, все, поди, на водку уходило. А может, на девкин язык Купера и не переводили.
      Интересно, а ведь Купера не на все языки переводили. На чукотский, например, явно не переводили. А может, и переводили. Ну, на тунгусский не переводили…
      — Лантхильда! Ты Купера читала?
      На него вновь поднялись очи лофтензеендской трески.
      — Хво? — спросила треска.
      — Фенимора. Ну, старину Купера. Коопера.
      — Ита йах заха, — строго молвила Лантхильда.
      Поговорили. Беседа застольная, светская.
      И тут из сигизмундовой комнаты донесся отчаянный лай кобеля. Закрыли его там, что ли? Да нет, если бы закрыли, он бы сразу взвыл. И бился бы об дверь всем телом. Не выносит скотина запертости.
      Странно. Обычно он под входной дверью лает на каких-нибудь возвращающихся с работы соседей. Доказывает хозяину свою полезность. Мол, сторожевой я, сторожевой.
      Сигизмунд встал.
      — Пойду погляжу, что он там надрывается…
      Девка недоуменно смотрела ему в спину.
      …Это был длинный тонкий водопад. Похожий на бороду корейского мудреца. Узкой струйкой он низвергался с потолка на изножье сигизмундова дивана.
      Несколько мгновений Сигизмунд зачарованно смотрел, как темнеет вдоль шва побелка потолка и как водопадик ширится, неуклонно продвигаясь к…
      — Лантхильд!!! — истошно заорал Сигизмунд.
      …компьютеру.
      С кухни донесся грохот. Стол задела, что ли? Бах! Точно, тарелку уронила. Вроде, не разбила.
      Топ-топ. Бум!
      — Тазы неси, живо!
      Девка разинула рот, запрокинула голову. Посмотрела на струйку.
      — Двала! Живо!.. Тазы!..
      Сигизмунд навис над компьютером. Закрыл телом, руки распростер, как крылья.
      Кобель уже понял, что это новая игра. Подскакивал, покусывал за ноги, отскакивал. Хвостом махал, оглушительно гавкал. По замыслу пса, надлежало погнаться за ним по всей комнате, чтобы можно было вскочить на диван, спрыгнуть на пол и так далее.
      — Пшел на хер!.. — бессильно шипел Сигизмунд, прикованный к компьютеру. И вновь орал: — Лантхильд!!! Где тебя там черти носят? Дура нерусская!..
      Есть! Вода пошла вдоль хребта. Сперва осквернила рубашку, затем подобралась к поясному ремню. Неприятной холодной струйкой просочилась ниже. Сигизмунд дергал лопатками, злобился. Кобель ел ноги. Вот они, муки чистилища.
      — Лантхильд!!
      Вбежала девка, задела тазом дверной косяк. Пошел колокольный звон.
      — Тазы ставь! Да не сюда, дура! О Господи!..
      Лантхильда поставила таз на согбенную спину Сигизмунда. Вода гулко застучала об эмалированное дно.
      Из-под таза Сигизмунд заорал:
      — Подними его! Хули на меня-то ставить!.. Над компьютером держи! И убери ты этого чертова хундса!
      Девка с готовностью пнула кобеля. Кобель понял так, что теперь девка с ним играть будет, и временно освободил хозяина от своего назойливого внимания.
      — Таз держи!
      Лантхильда сообразила — приподняла таз.
      — Йаа! — сказал Сигизмунд. Пригибаясь, как боец под обстрелом, вынес компьютер из зоны экологического бедствия. Потащил в гостиную.
      Успеть бы, пока телефон не залило. Вода в тазу уже не стучала, а булькала и плюхала.
      Сигизмунд поставил компьютер на пол гостиной и бегом вернулся обратно. Лантхильда, подобная кариатиде, нелепо застыла с тазом над головой. Вода уже перетекала через край, заливая неподвижное девкино лицо и свитер.
      — Блин!
      Теперь текло вдоль всего шва. Сигизмунд отобрал у Лантхильды таз, показал на телефон — выноси! Она поняла, метнулась к озо. По дороге споткнулась о шнур, едва не упала. Сигизмунд застонал.
      Эвакуировав телефон, Лантхильда забеспокоилась насчет ого. Как бы ого не повредилось. Без такой ценной вещи — как жить?
      — Второй таз бери, быстро!
      Ого был вне сектора поражения. Пока.
      Второй таз водрузили на диван. Ведро — на место, где стоял компьютер.
      Пол был весь в лужах. Кобель прекратил бурные игры, бродил среди луж, недоуменно нюхал.
      — Давай-ка ого вынесем, — сказал Сигизмунд Лантхильде. — На всякий случай.
      Подошли с двух сторон. Взяли. Сектор поражения затрагивал дверь. Проскакивали быстро, самоотверженно закрывая собой ого. Больше, конечно, старалась Лантхильда. Хозяйственная.
      В коридор девка вышла первой. Двигалась спиной. Была направляющей. Оказавшись у двери в “светелку”, вдруг резко изменила курс, открыла задом дверь и затащила ого к себе. Сигизмунд поначалу подчинился, не думая. Потом рявкнул:
      — Эй! Ты это что?
      — Йаа, Сигисмундс, — важно подтвердила Лантхильда.
      Спорить было некогда. Сигизмунд побежал за видаком.
      Лантхильда шарила в поисках оготиви. Бегая под грязными струями, Сигизмунд в сердцах пнул ее, чтобы не путалась под ногами.
      Клеенкой кое-как прикрыл книжные полки. Всё. Пора бежать разбираться — охренели там все или как?.. Убить!.. Ублюдки, мать…
      Матерясь, Сигизмунд выскочил из квартиры и понесся на четвертый этаж. Яростно позвонил. Никого. Еще раз яростно позвонил. Аж лестничную площадку копытом рыть стал.
      Под дверью сонно закопошились. Спросили: “Кто?”
      — …В пальто! — кипя, ответил Сигизмунд. — Сосед, бля!..
      Подействовало. Дверь отворилась. На пороге стоял сосед с четвертого этажа, в трусах и майке. Широко зевал.
      — Что у тебя, мать твою, творится?! — заорал Сигизмунд.
      — А?
      — Охерел?!
      — Что? Да я сплю…
      — Что? — переспросил Сигизмунд.
      — Сплю я. После смены пришел и сплю. А ты че дерганый-то такой, сосед?
      — Течет у меня с потолка… дерганый…
      Сосед проснулся. Метнулся по коридору. Сигизмунд, злорадствуя, пошел следом.
      Сосед распахнул дверь той комнаты, которая над сигизмундовской (спал, видать, над “светелкой”) и… навстречу хлынула бурная мутная меловая река. Миссисипи. Как бы в довершение маразма из радио, орущего на кухне, доносились “Реки Вавилона”.
      — Бля! — изумился сосед и пробудился окончательно. — Отец! — проникновенно обратился он к Сигизмунду. — Ты же видишь — я раздет! Поднимись на пятый этаж, что они там, блин… Я следом, только портки напялю…
      Сигизмунд выскочил из квартиры. Оставляя мокрые следы, поднялся на пятый этаж.
      — А ты что здесь делаешь, мать твою?..
      На площадке перед соседской квартирой маячила Лантхильда. С волос и со свитера текла грязная вода. Лицо и джинсы были в известке. Девка сбивчиво что-то начала объяснять. Откуда-то снизу доносился лай кобеля, который, пользуясь бесконтрольностью, вырвался на лестницу и оглашал ее гавканьем.
      — Хундса поймай, идиотка.
      — Йаа, пилин… Хордс!..
      Обоих усыпить! Обоих!.. Чтоб бессмысленностью не мучились.
      Сигизмунд принялся звонить в дверь и одновременно колотить в нее ногами. За дверью крепко заматерились, застучали твердыми сапогами и вдруг распахнули настежь.
      Сигизмунд оказался лицом к лицу с маленьким строгим дедушкой в кирзачах. Дедушка наставил на Сигизмунда бородку и хотел что-то сказать, но Сигизмунд опередил его:
      — Что вы тут, вашу, понимаете…
      Не обращая на Сигизмунда внимания, дедушка отвернулся и прокричал кому-то в глубину квартиры:
      — Леша! Там текёт!
      — Ебаный в рот! — отреагировал Леша.
      Дедок развернулся к Сигизмунду.
      — С какого этажа?
      — С третьего, мать вашу!..
      — Леша! — Опять дедок в глубины. — До третьего дотекло!..
      — Ах ты ж, ебаный!.. — взревел незримый Леша.
      В этот момент за спиной Сигизмунда послышался топот. Ворвался сосед с четвертого, разбуженный и злой. Наскочил на дедка, обрушил потоки мата. Из мата явствовало, что у соседа прорвало трубу в ванной.
      — Леша! На четвертом еще трубу прорвало!
      Леша не отозвался. Сигизмунд миновал дедка и устремился вперед — поглядеть Леше в глаза.
      Распахнул дверь в ванную и…
      …Так погибал в волнах “Стерегущий”. Так исходил фонтаном памятник героическому “Стерегущему”, когда, конечно, фонтанировал. Так изрыгал струю в сколько-то там десятков метров раздираемый Самсоном петергофский лев.
      Леша лежал грудью на трубе. Труба, странно всхрапывая и постанывая почти человеческим голосом, исторгала воду. Потоки воды. Леша держался на последнем. Его грозило смыть. Видимо, сказывалось отсутствие дедка.
      — Дядя Коля!.. — хрипло проорал Леша сорванным голосом. — Стояк… на хер… перекройте!..
      Дедок затопал кирзачами и куда-то ушел.
      — Куда он? — спросил Сигизмунд.
      По квартире — он слышал — бродила девка. Разговаривала сама с собой. Где-то внизу бесновался кобель. Мать-героиню, видать, повстречал.
      — Помоги… — издыхая, прохрипел Леша. Шалея от идиотизма происходящего, Сигизмунд припал рядом к дыре. Он чувствовал, как упруго бьется под его телом холодная вода. Рядом сводило судорогой Лешу.
      Сосед, беззлобно уже матерясь, топтался рядом. Лантхильда тоже всунулась в ванную.
      — Сигисмундс, хордс!
      — Уйди на хер! — взревели Сигизмунд с Лешей на диво слаженным хором.
      Вода готова была вырваться и смыть их. Сигизмунд это чувствовал. Заорал на соседа с четвертого этажа:
      — Хули стоишь!..
      Сосед понял. Примостился рядом.
      Тут Леша как-то очень театрально закатил глаза и простонал:
      — Из-не-могаю…
      И начал оползать.
      И внезапно вода иссякла. Ее просто не стало. Сигизмунд разомкнул онемевшие руки. По коридору деловито протопал дедок.
      — Готово! — объявил он. — Перекрыл по всей лестнице. Давай.
      Леша посмотрел на него глазами подстреленной птицы.
      — Мужики, вы это… Вы чего тут? — растерянно спросил сосед с четвертого этажа.
      — Трубы меняем, прогнило все… Тут хмырь какой-то квартиру купил, решил трубы поставить — вечные, драгметаллов… — охотно пояснил дедок.
      — Не драг… — стеная, поправил Леша. — Цвет… Медные.
      — Один хер, — отмахнулся дедок. — Чего-то не так поставили… Сейчас пере… того, и все будет.
      — Давайте я за водкой схожу, что ли, — предложил сосед с четвертого.
      Ему никто не ответил. Сосед исчез. Леша, кряхтя, стал отвинчивать окаменевшие гайки. Дедок стоял рядом на карачках и надзирал за правильностью.
      — Да осторожней ты, резьбу не сорви. Перекосоебишь — пиши пропало.
      Из дальнейших поучений выяснилось, что гайку эту завинчивал в одна тысяча девятьсот пятьдесят девятом году как раз вот этот дедушка, дядя Коля. Молодой тогда был, война недавно кончилась, культ личности недавно разоблачен и почти преодолен, в космос уже нацелились…
      — Да и хер-то с ней. Один хрен все менять, — озлобленно отозвался Леша.
      — Раньше чем послезавтра не сменим, — рассудительно заметил дядя Коля. — Два дня еще…
      Сигизмунд почувствовал, что его мало-помалу охватывает какая-то нехорошая веселость.
      Опять появилась чертова девка. Пряча от Сигизмунда глаза опустилась на четвереньки, заглянула под руку дяде Коли.
      — Пилат, — изрекла глубокомысленно. — Убилпилин… Таак. Нуу?
      — Трубы-то говно. Насквозь проржавели, — бодро сказал дядя Коля.
      — Лантхильд! Домой! В хуз!
      — Че ты так с девушкой-то? — укорил Леша. — Чуть что — по матери…
      И глубже вгрызся в гайку.
      Сигизмунд вытолкал Лантхильду из квартиры. Вышел сам. На лестнице повстречали верхнего соседа. Бежал с водочкой.
      — А ты куда? — неподдельно удивился он.
      Сигизмунд, не ответив, прошел мимо. С него хватит. Загнать в дом кобеля — кстати, где он? — запереть девку, вылить воду из тазов…
      Наружная железная дверь стояла нараспашку. Заходи, кто хочешь. Бери, че на тебя глядит.
      Ан нет. Не заходи и не бери. Внутренняя дверь захлопнута. Со стороны — очень смешно: дерг! дерг! оба мокрые, грязные. А дверь-то и заперта. Обхохочешься.
      — Хордс, — пояснила девка.
      — Хордс? — зверея, переспросил Сигизмунд.
      Лантхильда покивала.
      — Со хордс.
      — Стой здесь, — сказал Сигизмунд. — Поняла? Здесь стой. Я сейчас.
      Он снова поднялся на пятый этаж. Девка потащилась за ним. По дороге что-то многословно объясняла.
      — Мужики, — свойски сказал Сигизмунд, — у меня там дверь захлопнулась. Дайте че-нибудь отжать.
      — Нагнись да выбери, — отозвался Леша.
      — Садись, — призвал сосед с четвертого этажа. Булькнул. Дернул Сигизмунда за руку. — Да садись же!
      Сигизмунд нехотя опустился на затоптанный ногами табурет. Лантхильда мельтешила у него за спиной.
      Сосед сунул Сигизмунду нечистый стопарь. Сигизмунд опрокинул, крякнул. Но полегчало.
      Дедок с Лешей, беззлобно переругиваясь, производили ремонт. Обезвоженный подъезд замер в ожидании.
      Щедрый сосед налил и Лантхильде. Та вопросительно покосилась на Сигизмунда, но ему было не до нее. Девка глотнула, побагровела, закашлялась. Мужественно глотнула еще раз.
      — Разом ее, разом надо! — хохотнув, поучал сосед. Налил и себе, показал, как надо.
      Лантхильда послушалась. Опрокинула. Облилась. Едва не заревела.
      — Только продукт переводишь, — досадливо молвил сосед, отбирая у нее стопарь.
      Сигизмунд опрокинул вторую. Перевел дух. Занюхал рукавом. Запашок от рукава был тот еще. Взял отвертку, девку, отправился к себе, на третий этаж.
      Язычок замка заходил за косяк чуть-чуть, подделся легко. Дверь отворилась. Сигизмунд повернулся к Лантхильде и обнаружил, что та успела окосеть. Пялилась, глупо лыбясь.
      — В хуз! — строго велел Сигизмунд. Загнал ее в квартиру, запер на ключ. Поднялся обратно на пятый этаж. Принял еще полстопаря. Вернул отвертку. Спустился во двор. Кобель нашелся сам. Вонял тухлой рыбой — опять валялся, запахи отбивал. Охотничек.
      Так. Завел в дом кобеля. Закрыл дверь.
      Вода с потолка почти перестала капать. Сигизмунд вылил тазы, поставил их снова — на всякий случай. Диван безнадежно промок. Капало как в пещере, с мучительными синкопироваными интервалами: капп… каап… ккап…
      Ночевать в гостиной придется. Сигизмунд полез за спальником. Спальник у него альпинистский, теплый. Главное — мягкий. Скорей бы воду дали, помыться охота. От кобеля помойкой разит. Девка вся такая, будто полы ею мыли.
      Как ее с водки-то развезло! Сидела у себя в “светелке”, на тахте, крутила перед глазами пальцы, разговаривала сама с собой.
      Ладно, один стопарь быстро выветрится. Главное, что аллергии не дала. А то опять придется рыжего звать и преднизолон ей вкатывать. Как бы не простудилась только. По лестницам мокрая бегала.
      В дверь позвонили. Явился сосед с четвертого этажа. Был весел, пьян и деловит. Сообщил, что штукатурка у него уже рухнула.
      — А у меня еще нет, — похвалился Сигизмунд.
      Ба-бах!..
      — Ну вот, — обрадовался сосед. — Началось.
      Шлеп… шлеп…
      Заглянули в комнату. Сосед присвистнул. Сигизмунд каменно замолчал. Потолок лежал на диване. И на том месте, где стоял компьютер. Наверху оголились бесстыдные переплетения.
      — Слышь, сосед, надо бы нам завтра в РЭУ зайти. Права качнуть. Что за нафиг! Пускай чинят.
      — Пускай, — безнадежно согласился Сигизмунд. — Эти деятели когда воду-то дадут?
      — А хер их знает… Я с этим дедком давно знаком. Знающий дедок. Говорит, воды в перекрытия ушло до едрени фени, а перекрытия здесь хорошие…
      Сосед ушел.
      Сигизмунд забрался в шкаф, вытащил две сухие фланелевые рубахи. Одну переодел сам, вторую понес Лантхильде. А та и в самом деле замерзла. Сидела, зубами постукивала.
      Показал на рубашку. Велел надеть. И джинсы мокрые чтоб сняла!
      Девка пьяновато поводила пальцем. Мол, еще чего!.. Джинсы снимать!.. А больше ничего не надо?
      В конце концов Лантхильда появилась, облаченная в сигизмундову рубаху и кооперативный ужас, оранжевый, со сборочками и оборочками. В юбку, то есть.
      Сигизмунд махнул рукой. Постирается одежда, будет все не так страхолюдно.
      И тут с потолка потекло снова. Потекло обильно, на широкую ногу. Девка всполошилась, трудно ворочая языком:
      — Вата!.. Вата!..
      Стала Сигизмунда за рукав дергать, на воду показывать. Разило от нее смешанным ароматом крема после бритья, известки и водки.
      — Вижу, не слепой! — взъярился Сигизмунд. Отправился на пятый этаж.
      — Что, текёт? — осведомился неунывающий дядя Коля.
      — Да, — угрюмо сказал Сигизмунд.
      — Леша! Текёт!..
      — Еб… — невнятно донесся лешин голос.
      Дедок поковылял перекрывать стояк.
 

* * *

 
      Было уже за полночь. В квартире стыло и мокро разило известкой. Сигизмунд с протрезвевшей и угрюмой девкой в цыганистой юбке сидели в гостиной на спальнике. Воду дали только к ночи. С потолка еще капало, но уже не катастрофически. Сигизмунд загнал Лантхильду в ванну, потом отмылся сам. Теперь они отдыхали. Кушали креветки, запивая их хорошим французским вином.
      Кобель недоверчиво нюхал креветки, но есть их не рвался. Впрочем, ему особо и не предлагали.
      Лантхильда поначалу отнеслась к креветкам критически. Потом распробовала, вошла во вкус. Пыталась выяснить, что это за звери. Как их убили, рогатиной или из дробовика? Сигизмунд пришел к выводу, что девкина землянка явно не стояла на берегу океана. И в винодельческих районах тоже. Вино было ей не очень по вкусу. Морщилась, как от лимона: кислое.
      Вот он, изысканный ужин. Фретать подано.
      Выпив стакан вина, девка захмелела пуще прежнего. Начала петь песни. Неровен час, прибежит гражданка Федосеева. “Опять зубной болью маетесь, Сигизмунд Борисович?” Сигизмунд велел Лантхильде петь потише. Поняла. Голос понизила.
      Песни у нее были тягучие и диковатые, полные первобытной тоски, какая замечается иной раз в русских колыбельных.
      У Сигизмунда тоже в голове зашумело. Очень волнительный получился вечер.
      — Откуда ж ты родом, горемычная? — вопрошал он Лантхильду.
      Девка преданно глядела ему в глаза белесыми зенками и выла…
      В конце концов, в тоску вогнались оба. Лантхильда сидела, обхватив себя руками, раскачивалась и напевно причитала. А о чем причитала — неведомо.

      Соседа с четвертого этажа звали, как Горбачева, — Михал Сергеич. Он явился к Сигизмунду в девять утра, вполне готовый идти в РЭУ — качать права.
      РЭУ принимало граждан, как выяснилось из бумажки на двери, два часа в неделю. Сигизмунд глядел на эту бумажку и глазам не верил. Такого с ним еще не бывало. Всю жизнь Сигизмунд жил в противофазе с казенными учреждениями. Любые контакты с муниципальными структурами неизбежно сводились к озверелым разборкам. В которых, к слову сказать, Сигизмунд чаще проигрывал.
      А тут они попали как раз на часы приема. И народу не было. То ли чистая случайность. То ли присутствие Михал Сергеича сказывалось.
      — Гляди-ка, попали! — удивился и сосед.
      Да, видимо, случайность.
      — Может, закрыто? — спросил Сигизмунд.
      Толкнул дверь.
      Открыто.
      Комната. Три стола, два телефона, один фикус. Одинокая канцелярская тетка. Затрепанный регистрационный журнал.
      Вошли. Тетка вскинула глаза. Тетка нестарая и мрачная.
      — Вот, протекло тут… — с нажимом заговорил сосед.
      — Погоди, Михал Сергеич, — отстранил его Сигизмунд. И — сурово — к тетке: — Ну что, сразу будем акт составлять или поглядим?
      — Адрес, — холодно сказала тетка.
      Сигизмунд назвал.
      Тетка полистала журнал. Нашла там что-то. Снова подняла глаза. Тухлый, скучный взор.
      — Я вас слушаю.
      — Ну так вот, — опять заговорил сосед, — с потолка натекло, штукатурка вся к е… дреням феням обсыпалась, значит, трубу прорвало — не помыться… ни, извините…
      — Адрес, — снова произнесла тетка.
      Сигизмунд, кипя, повторил. Тетка что-то нашкрябала в журнале.
      — Ваш адрес, — обратилась она к соседу.
      — То же самое, только этажом выше.
      Она спокойно записала что-то.
      — Квартира?
      Сосед назвал.
      Тут из смежной комнаты вывалился вчерашний дедок, дядя Коля. Поглядел на Сигизмунда с Михал Сергеичем, дружески им ухмыльнулся и обратился к тетке:
      — Так это, Томочка, те, кого вчерась залило… Мы с Лешкой залили…
      Томочка перевела тухлый взгляд на дядю Колю.
      — Ты не сомневайся, мы это… ну, починим…
      — Акт, — сказал Сигизмунд деревянным голосом.
      — Так это… — обратился к нему дедок.
      — Завтра в двенадцать придет техник-смотритель. Составит акт, — брезгливо сказала Томочка.
      — Люди, между прочим, работают, — заметил Михал Сергеич. — А не груши околачивают.
      — В девять утра вас устроит? — с растяжкой спросила Томочка.
      — В девять. Плюс акт, — назойливо сказал Сигизмунд. — Иначе иск.
      Они с Томочкой ненавидяще посмотрели друг на друга, оба одинаково кислые.
      — Да, — подтвердил сосед, — иначе иск.
      — Итого, два иска, — с наслаждением отрезюмировал Сигизмунд. — Пошли, Михал Сергеич. На работу пора.
      Уходя, они слышали, как дедок что-то с жаром объясняет тухлоокой Томочке.
 

* * *

 
      На встречу с Натальей Сигизмунд, конечно, опоздал. Опоздал по-глупому. Зашел в магазинчик канцтоваров — купить разного барахла по мелочи, Светка просила. Заодно приобрести для девки альбом — пусть рисует на приличной бумаге. И хороший мягкий карандаш.
      И очереди-то не было, не бывает сейчас в таких магазинах очередей. Просто сперва кассирша сонно копошилась, потом девушку за прилавком было не докричаться…
      Увидел Наталью издалека. Стояла в белой куртке, с откинутым капюшоном, с копной светлых волос, разметанных по плечам. В мертвенном свете метро лицо выглядело бледным, будто обсыпанное мукой, а губы, накрашенные помадой “Револьюшн”, — очень красными. Вообще она выглядела уставшей. Что усугублялось выражением недовольства. Наталья была недовольна всем: правительством, метрополитеном, погодой, зарплатой. Но больше всего, разумеется, Сигизмундом.
      — Сколько тебя можно ждать? Знаешь же, что за Ярополком опаздываю… Вечно последним из садика забираю.
      — Они обязаны сидеть до семи.
      — Ты не понимаешь! — взъярилась Наталья. — Всех детей разбирают в пять. А потом в полутемном садике до семи сидит одна воспиталка и двое детей: Ярополк и девочка из неблагополучной семьи. У нее вечно простуда на губе и сопли из носа висят. Потом я полседьмого забираю Ярополка, а воспиталка отводит эту девочку к родителям-алкашам…
      — В пробке стоял, — пробормотал Сигизмунд, пересчитывая заранее отложенные деньги.
      — Хватит мне рассказывать про пробки. У тебя всегда пробки.
      — Автомат обязан выдать тысячу стаканов газированной воды, — деревянно сказал Сигизмунд. Он не глядел на Наталью.
      Та взъелась.
      — При чем тут автомат?
      — При том, что садик обязан работать до семи. Вот пусть и…
      — Ты что, не понимаешь, что твой ребенок, маленький человек, беззащитный, сидит там один, с этой воспиталкой, в большом полутемном помещении, рисует что-то на листочке и ждет, пока мать придет и заберет его… А я тут стою и жду неизвестно чего…
      — Не неизвестно чего, а денег. На вот.
      Она взяла, пересчитала. Чуть подобрела. Губы перестала сжимать.
      — Ладно. До воскресенья. Кстати, ты, надеюсь, помнишь? Твои звали.
      — Помню.
      — И веди себя прилично. Ярополк уже забыл, как ты выглядишь. Постарайся обойтись без юродства.
      — Без какого еще…
      — Сам знаешь.
      — Что я знаю?
      — Ладно, я пошла.
      Она повернулась и резко зашагала сквозь толпу. Сигизмунд сразу потерял ее из виду.
 

* * *

 
      “Наталью послушать — вечно получается так, что я полное говно. Сынишку своего не люблю. Он действительно сидит там один, маленький, а я груши околачиваю, в пробках стою. С РЭУ судиться время есть, а с Яриком погулять времени нет…
      Почему так получается? Что я, действительно его не люблю? Он ведь хороший. Он маленький. Он на меня похож. Может быть. Давно его не видел. Дети быстро меняются.
      А подрастет — водку с ним пить будем вместе, на рыбалку поедем…
      Да ну ее, Наталью, совсем. Достала!”
      Устав давить из себя покаянные мысли, Сигизмунд затормозил у светофора. Стоял, смотрел, как идут люди. Разные.
      Город подморозило. Намело предновогодних сугробов. Было холодно и празднично. Некоторые рестораны вывесили на дверях рождественские венки, похожие на те, что в советские времена торжественно возлагали к могиле Неизвестного Солдата. Что-то в них все-таки было гробовое.
      Сегодня особенно бросалось в глаза, как много стало в городе чисто вымытых, ярко освещенных, нарядных витрин.
      Приметил впереди голосующего мужика. Остановился.
      — Слышь, хозяин, до Желябова?..
      — Садись.
      Мужик сел. Приятный мужик, особенно после Натальи. Здоровенный, с круглой закопченной рожей, кучерявый. Сигизмунду сразу стало легко и просто.
      — Слышь, хозяин… Слыхал, вроде, с апреля — все, подвозки тю-тю.
      — А чего? — спросил Сигизмунд.
      — Да я тут в исполкоме был, два хмыря толковали. Теперь если подвозить — лицензию брать. Ну, чтоб больше денег содрать с нашего брата.
      — Да пошли они!.. — от души сказал Сигизмунд.
      — Во, а я и говорю! — Мужик оживился. Устроился поудобнее, принялся рассказывать. Весь так и кипел впечатлениями, еще свеженькими. Кулаком себя по колену стучал. Хороший кулак, рабоче-крестьянский. В семидесятые годы таким кулаком грозили разлагающемуся капитализму из журнала “Крокодил”.
      — Я к чему, бля, хозяин. Я сам-то таксист, во… Ну да неважно. Прицепчик взял к легковухе.
      — Какой прицепчик? — полюбопытствовал Сигизмунд.
      — “Бизона”. Ну, взял, пошел регистрировать. Прихожу в исполком, в свой, Приморский, а там — уй, мать!.. — кабинетов, бля, как купе в поезде. Двери, двери, двери…
      “Хордс, хордс, хордс…” — мысленно переводил Сигизмунд на девкину мову.
      — …Сует мне, значит, облом форму: заполняй, мол. Там с одной стороны исполкомовская, ну — форма-то, а с другой — налоговая должна эту самую…
      — Визу…
      — Во, визу ставить. А я знаю, что прицепчик от легковушки налогом не облагается. Иду в налоговую. Прихожу. Там, бля, такой молотобоец сидит — пахать на нем. Поглядел по прейскуранту, бля, все, хуяк, резолюцию мне — ти-ти-ти — нашкрябал, нацарапал. Не облагается. Ну, говорю, все? Не, говорит, не все… И рожа, рожа, слушай — в три дня не обосрешь…
      “Нии”, — перевел Сигизмунд. Рассказ ему нравился.
      — …А че еще-то? Ну, это я говорю. А он: иди, говорит, теперь с этим в исполком, пускай на моей визе печать свою поставят… Ну я, бля, обратно в исполком. Во, порядки! Прихожу в исполком. Оба-на! Сегодня не успел, прием окончен. Завтра приходи, с утра. Выхожу я из дома в семь утра — ну, у меня еще дела были в другом месте. Я на Кораблях живу. Ну, выхожу в семь. Как раз снег выпал. Мягкий такой снежок, чистенький. Слышь, хозяин, раньше-то — в семь утра все утоптано бы было. А тут я иду — и только одна стежка следов к метро вьется. Моя. Стало быть, один я со всей домины на работу пошел. А остальные-прочие там в доме от безработицы дурью маются… А?
      Помолчали. Сигизмунд закурил. Мужик тоже закурил. Он торопился дальше рассказывать, пока не доехали до Желябова.
      — Ну, прихожу в исполком. А там — слышь? — другой молотобоец сидит, еще охрененнее того, что в налоговой. Во! Шкаф! Холодильник, бля! Лапищи, бля, здоровенные, в черном волосе. Он печаточку взял — ма-асенькую такую, пимм ею по лицензии… Все, говорит, свободен. Я только уходить собираюсь, а тут еще один хмырь к тому входит. Слушай, бля! Боец, тяжеловес! — Тут мужик заранее заржал, предвкушая, и слегка подтолкнул Сигизмунда в бок локтем. — Слышь, хозяин! Не, ты представь, для чего он приперся! — И аж визгнул. — Чаек принес первому. Чтоб, значит, передохнул. Утомился, бля! Представляешь? Да этих мужиков вдвоем на Гитлера спусти — никакого Белорусского фронта не надо, уделали бы… Плуг вместо “Кировца” каждый тащить может… Не, бля… раньше бюрократия была… Рыхлые были все, старели рано, импотенты через одного — по морде видно… Не, был в исполкоме, — тут мужик с трудом удержался, чтобы не плюнуть в машине, — все в р-рубашечках, в г-галстучках, все ч-чистенькие, блядь, и одни мужики… Не, точно — нуменклатура… Молотобойцы, блин, ну, блин… Вот мы с тобой рабочие люди, вот мы с тобой грязные, потому что день-деньской в говне копаемся… Сразу видно, что рабочие…
      Сигизмунд призадумался, не обидеться ли. Решил не обижаться. Ему было приятнее находиться по одну сторону баррикады с этим мужиком.
      — А хули мне указы, — сказал Сигизмунд. — Скажу, что знакомый. Что, не подтвердишь?
      — Ну! — сказал мужик. — Мы с тобой, как говорится, друг друга понимаем. Слушай, вон там останови. Меня Гоша зовут.
      — Меня тоже Гоша, — сказал Сигизмунд.
      Они обменялись рукопожатием. Лапа у мужика была как клешня.
      — Ну, бывай, — сказал Гоша, сунул десятку и полез из машины.
      В отличнейшем настроении Сигизмунд развернулся через Конюшенную и поехал к дому. Образ вечно недовольной Натальи, перед которой Сигизмунд виноват на веки вечные, растаял без следа.
 

* * *

 
      В зоне стихийного бедствия обстановка стабилизировалась. Лишь время от времени потолок ронял тяжелую мутную каплю. “Перекрытия хорошие”, — вспомнились Сигизмунду откровения дяди Коли.
      Упавшая штукатурка и грязные лужи на полу были прибраны. Лантхильда стояла, сложив руки на животе, — ждала похвалы.
      — Молодец, — сказал ей Сигизмунд. — Умница.
      Лантхильда не понимала. Продолжала выжидательно глядеть.
      — Ну, что я тебе могу сказать на все это, девка? Как говорят наши братья меньшие американцы, good work.
      — Годс воркья, — поправила девка.
      — Йаа, — сказал Сигизмунд.
      Девка скромненько улыбнулась.
      Обстоятельно доложила обстановку. Во-первых, хундс нагадил на кухне. Был приговорен к битью тапком по заднице. Приговор был приведен в исполнение немедленно. Девке пришлось убирать за хундсом.
      — Что же ты!.. — укоризненно обратился Сигизмунд к хундсу.
      Хундс преданно завилял хвостом, а когда Сигизмунд протянул к нему руку, ловко опрокинулся на спину и подставил для почесывания брюхо.
      Сигизмунд пощекотал брюхо и выпрямился. Хундс, помедлив, покосил на хозяина глазом, потом улегся и принялся, сопя, искаться.
      Однако девка еще не окончила доклада. Трудно переходила к главному. На ее лице появилось озабоченно-тревожное выражение.
      — Ну, давай, что там еще случилось?
      Ого — он не работает. Он не показывает ничего. Ого умер. Погиб. Сломался.
      — Так тебе и надо, — сказал Сигизмунд. — Жадность фраера сгубила. Ящик к себе уволокла, а про антенну-то и забыла!
      Ну как девка могла забыть про антенну? Она про антенну просто ничего не знала.
      Сигизмунд торжествующе показал Лантхильде антенну. В гостиной имелся второй отвод. А вот в “светелке” антенного отвода не было. Так что давай-ка мы с тобой, девка, в гостиной ого определим.
      Лантхильда на такое пошла. Безропотно позволила унести ого. Ого водрузили под иконой, оплодотворили антенной и — о, диво дивное! Славься, годиск-квино, Богородица! — ожил! Заговорил! Какую-то толстую морду явил! Ура-а…
      Девка возликовала. Запрыгала, забила в ладоши. Потом вдруг глаза у нее стали хитрые-хитрые. С умильным, искательным видом подступилась к Сигизмунду с какой-то новой идеей.
      Заговорила вкрадчиво. Выклянчивала что-то, не иначе. Долго объясняла, втолковывала. Очками высокоучено посверкивала. А потом вдруг после короткой паузы завершила, как резолюцию — пимм! — наложила:
      — Надо.
      Сигизмунд опешил.
      — Что надо?
      — Надо, — повторила девка. — Ик тут. Надо.
      Та-ак. В гостиной, значит, обитать желает. Под бочок к ого.
      — А я? — спросил Сигизмунд. — На мокром диване спать? Под зонтиком?
      — Нии, — сказала девка. Взяла Сигизмунда за рукав, потащила к “светелке”. — Сигисмундс — тут. Надо.
      Сигизмунд заржал.
      — Ничего у тебя, девка, не выйдет. Надо.
      Она надула губы и приготовилась обидеться. Но Сигизмунд дуться ей не позволил. Заявил, что хочет итан и нечего тут ломать комедию.
 

* * *

 
      После ужина Сигизмунд одарил Лантхильду рисовальными принадлежностями. Запасливая девка унесла дары в светелку. Девкина комната уже стала напоминать мышиную нору. Лантхильда утаскивала туда все пустые банки и коробки, которые Сигизмунд не успевал выбрасывать, и заботливо складировала в углу.
      Сигизмунд обосновался в гостиной. Развалился на спальнике, посмотрел по ого новости. Террористы захватили заложников. В Чечне тоже. Что-то где-то взорвали. В Чечне пропал русский поп. Другой поп, который там пропал, погиб под бомбежкой. Что-то взорвалось само, но не у нас. Затонул нефтяной танкер. Заявление, протест, “зеленые” утопили рыболовецкую шаланду и спасли кита. Не у нас. У нас: повысят цены на жилье. Задержка зарплаты. Забастовка. Эпидемия гриппа еще не началась. Ждем-с.
      Сигизмунд зевнул, переключил на другую программу. Там плясала полуголая дура. С омерзением и ужасом переключил еще раз. Жирные думские морды трясли щеками и клали все надежды на казачество. Поспешно сменил канал. Венесуэльский сериал. “Антонио! Это был наш ребенок! Я солгала тебе, ты похоронил труп обезьяны!” Боже, какая разница — Антонио, обезьяна… Тут и впрямь перепутать недолго.
      Еще раз переключил. Много стрельбы, мало разговоров. Жаль, фильм скоро кончился. Да и фиг бы с ним, все равно непонятно, из-за чего все так перегрызлись.
      Пришла Лантхильда. Осторожненько пристроилась рядом. Аккуратненько завладела оготиви. Покосилась на Сигизмунда. Он сделал вид, что не замечает. Лантхильда прошлась по всем шести каналам. И — чудо! — с глубоким вздохом выключила ого.
      Смотреть было решительно нечего. Сигизмунд лег на спину, подложил руки под голову.
      Девка сидела рядом.
      — Что, Лантхильд, скучаешь? — спросил Сигизмунд.
      Она покосилась на него. Объяснять что-то начала. Зазвучали знакомые слова “гайтс”, “милокс”… Была бы у нее, Лантхильды, коза, не было бы скучно. С козой, брат Гоша, не соскучишься.
      — Далась тебе эта гайтс, — сказал Сигизмунд. — Что нам, в самом деле, без козы заняться нечем?
      Девка тяжело вздохнула. Кобель поднял голову (лежал, конечно же, рядом), поглядел на нее. Снова уронил морду на лапы.
      Сигизмунд отметил, что в рядах вверенного ему подразделения царят распад и уныние. А он что, нанимался их развлекать?
      Огляделся по сторонам. Когда-то мать устраивала здесь пышные приемы. По дням рождения и почему-то на 1 мая. Когда празднество доходило до определенной точки и гости начинали скучать (это происходило незадолго до внесения торта), мать преискусно оживляла гостей с помощью одних и тех же снимков в семейном альбоме.
      Интересно, а Лантхильда кто — гость? В самом деле интересно.
      — Лантхильд, ты гость?
      — Гастс? — переспросила девка. Призадумалась. Брови наморщила. — Йаа, — сказала она наконец.
      Да, видать, без альбомов не обойтись.
      — А коли йаа и гастс, то смотреть тебе, Лантхильд, мои семейные альбомы.
      — Наадо, — сказала девка. И с вопросительной интонацией повторила: — Смотреет? Хва?
      Сигизмунд потыкал пальцами себе в глаза, потом поднес к глазам ладонь, вытаращился поужаснее:
      — Смотреть. Поняла?
      — Смотреет… Сехван, — сказала Лантхильда. — Сеехван.
      — Йа, — кивнул Сигизмунд. — Будем с тобой смотреть. Поняла?
      — Поняла, — неожиданно совершенно без акцента сказала девка. Сигизмунд аж подскочил от изумления. — Будем тобой сеехван…
      — Йаа, — бойко поддержал беседу Сигизмунд.
      — Наадо, — продолжала Лантхильда, очень довольная собой. — Нуу… Таак… Драастис…
      — Вот тебе и драстис, — сказал Сигизмунд. Он встал со спальника, вытащил альбомы, вытер с них пыль. Давненько он их не брал в руки.
      Один, образца сороковых годов, нес на добротном темном коленкоре изображение героической оленьей головы. Второй, образца шестидесятых, назывался “Наш ребенок”. На обложке стилизованные мужчина и женщина играли со стилизованным геометрическим младенцем. Фигуры имели потрясающее сходство с теми, которые украшают общественные туалеты постройки тех лет. Сейчас их заменили треугольнички — основанием вниз “ж”, основанием вверх “м”. А вот на Елагином сохранились еще старые таблички, тех лет, когда дамы носили юбочки-кринолины, а мужчины — брюки-дудочки.
      Девка заинтересовалась картинкой. Ткнула в младенчика.
      — Барнс, — сказала она. — Барнило…
      Мужчина был “манна”, женщина — “квино”.
      — Ик им манна, — выродил Сигизмунд. Во насобачился!.. — Зу ис квино.
      — Нии, — опять озадачила его Лантхильда. — Ик им мави.
      — Вай-вай, — сказал Сигизмунд.
      Девка испуганно посмотрела на него.
      — Вай?
      И весьма театрально, с эффектами, изобразила величайшее горе: ухватила себя за лоб, закатила глаза, по щекам проскребла ногтями и завыла.
      — Ва-ай…
      — Нии, — поспешно сказал Сигизмунд. — Это я так. Пошутил. Давай лучше смотреть. Во, гляди. Это моя мать.
      Фотография была сделана в конце сороковых. Мать стояла перед вывеской Политехнического института, в черном беретике, кокетливо надвинутом на ухо. С той стороны, где не было беретика, вился темный локон. Мать задорно смотрела со снимка. Рядом стояла другая девица, немного менее боевая, но тоже веселая. Ощутимо веяло весной.
      — Хво? — поинтересовалась девка.
      Как по-ихнему “мать”? Смешное какое-то слово… мордовское… А, айзи.
      — Миино айзи. Моя мать. Поняла?
      — Йаа.
      — Что ты все “йа” да “йа”. Говори правильно: “да”. Сам с тобой сейчас обасурманюсь, родной язык забуду…
      Лантхильда не поняла. Посмотрела вопросительно.
      — Да. Надо говорить “да”. Поняла?
      — Йаа, — сказала девка.
      — Не “йа”, а “да”. Да.
      — Йаа…
      Он махнул рукой. Перевернул страницу. Свадебных фотографий отца с матерью не сохранилось. Зато сохранилось их путешествие в Крым. Мать в купальнике и белой войлочной шляпе с бахромой восседала на спине полуразрушенного дворцового льва.
      Лантхильда опознала сигизмундову мать.
      — Тиино айзи. — Показала на отца. — Хвас?
      — Отец. Папа. Фатер. Фазер. Ну, поняла?
      — Фадар. Атта. Аттила.
      Что ни день, то открытие. Стало быть, к великому завоевателю Лантхильда отношения не имеет. И на том спасибо. Не Аттилу в бреду звала, не воплощение дьявола, о коем романы ужасов повествуют. А старый хрен на девкиных рисунках, упорно именуемый ею “аттилой”, стало быть, папаша ейный. Тот, что хитрым прищуром на Ленина похож. Только на бородатого, с косами и опустившегося. Пережившего крах апрельских тезисов. Кстати, Ленина придется выбросить — залило плакат к едрене матери, испоганило совсем. А Дали уцелел в катаклизме.
      — Атта? — снова спросила Лантхильда требовательно.
      — Йаа, — сказал Сигизмунд. До чего привязчивый язык. Учительница английского в школе и другая, тоже английского, но в институте — то-то бы порадовались, слушая, как он шпарит.
      Сигизмунд показал на фотографию родителей.
      — Будем с тобой, Лантхильд, правильной мове обучаться. Это мать. Это отец.
      — Матф. Хотец.
      Ой, блин… “Хотец”.
      — О-тец, дерёва…
      — Дерьова…
      — Нии… О-тец. О-о…
      — Отетс.
      — Едем дальше, — сказал Сигизмунд, решив довольствоваться результатом.
      — Йедем, — охотно согласилась девка. — Надо.
      — Драастис, — сказал Сигизмунд.
      Сигизмунд показывал, девка осмысляла увиденное, широко пользуясь новоприобретенной лексикой. Изображения Сигизмунда-младенца ее невероятно насмешили.
      — Ик, — сказал Сигизмунд.
      — Зу? — изумилась девка. Поглядела на голенького, толстого младенчика в ямочках (младенчик обгладывал погремушку и серьезно пялился в объектив).
      — Йаа, со ик им, — подтвердил Сигизмунд, сам себе дивясь. Лет десять назад ни за что бы не признался девушке, что это он такой был. Хотя, если вдуматься, ничего позорного в том, вроде бы, нет.
      Лантхильда посмотрела на младенчика, на Сигизмунда, опять на младенчика, опять на Сигизмунда и вдруг ужасно расхохоталась. До слез. Даже альбом уронила.
      — Смейся, смейся, — проворчал Сигизмунд. — Тебя-то, небось, в тайге нашли. Шишку глодала.
      Сильно озадачили ее школьные фотографии. Долго разглядывала детей, учительницу. Думала о чем-то. Потом спросила недоверчиво, показывая на учительницу:
      — Айзи?
      — Классная руководила наша, — сказал Сигизмунд, — математичка. Только тебе этого не понять. Тебя, небось, по пальцам до десяти считать обучили и готово. Начальное образование получено.
      Лантхильда вздохнула, как бы понимая, что такую бездну информации ей не осилить.
      Другие школьные фотографии Сигизмунда были ей более понятны. Например, тот бессмертный снимок, где Лешка Коновалов, дружок наилучший, “рога” Сигизмунду делает, а Сигизмунд и сам стоит, кривляясь. Фотографировала их некая Марина Родионова, с которой этот Лешка сидел за одной партой. Ей родители “Смену” подарили.
      Школьные снимки сменились армейскими. Служить довелось С.Б.Моржу, военнообязанному и т.д., под Калининградом. Хорошие были места. Оттяпанные у Пруссии. Ибо не фиг, как говорил тот же Коновалов.
      Служил С.Б.Морж при аэродроме. Связистом был. Любил глупый девиз “Мы за связь без брака”, ха-ха-ха…
      Частью фотографии изображали рядового С.Моржа строго в анфас, без усов и улыбки, по всей форме, пилотка на два пальца выше брови. Эти снимки Лантхильда откомментировала малоосмысленным “дерьова”.
      Частью фотографии были совершенно беззаконными: в принципе, фотографировать это было нельзя… Однако все на дембель сделали по фотке. На фоне МИГов.
      На этом фоне Морж стоял совершенно развязно, ремень на яйцах, пилотка на затылке, улыбка до ушей и какая-то кривоватая. МИГовский нос нависал над ним, куда-то зловеще нацеливаясь. На НАТО, должно быть. Которое ночами не спало, проектировало неубиваемые говнодавы, чтоб бойцу Федору было потом в чем ходить и экспериментировать на пару с шурином.
      МИГ Лантхильду очень заинтересовал. Сразу вспомнились федоровские предостережения. Прозвонить бы девку… Когда делал фотографии — в голову же не приходило, что иностранец увидит. Какой иностранец? Не водилось тогда в Стране Советов никаких иностранцев…
      — Это, девка, легко объяснимо. Сейчас принесу.
      Сходил в комнату с протечкой. Добыл клееную модель самолетика. Еще в молодые годы от безделья смастрячил. Принес, показал Лантхильде.
      Та изумленно взяла. Покрутила. Показала сперва на игрушку, потом на устрашающий МИГ, что грозил ей с фотографии. Нешто вот эта фитюлька — вон тот монстр на самом деле?
      Сигизмунд повозил моделькой в воздухе. Повыл: “у-у-у…” Потом сделал вираж и ткнул самолетиком Лантхильду в живот. Еще бы Ярополка сюда, третьим.
      Девка кокетливо визгнула. Потом с ужасом посмотрела на настоящий самолет. Сигизмунд со значительным видом покивал.
      — Так-то, девка. У нас не забалуешь. Мы мирные люди, но наш, как говорится, бронепоезд…
      Лантхильда поскорей перевернула страницу. На модельку опасливо покосилась. Сигизмунд отложил в сторону, чтоб не нервировать.
      Второй альбом содержал в себе Наталью. Завидев ее, Лантхильда затвердела скулами. Стала уговаривать изъять. Зачем, мол, тебе эта двала?
      — А это, девка, моя жена. Квино. Минно.
      Девка надулась. Ревниво впилась в Наталью взором.
      Фотография относилась к эпохе освоения советским фотоискусством цветной печати. Цветопередача была ужасающей, волосы — иссиня-черными, лицо — зеленовато-бледным, все остальное тонуло в зеленой мути. Краски неуклонно смещались в фиолетовую часть спектра.
      На снимке было запечатлено бракосочетание. Надо всей сценой громоздилась тетка размером с Собор Парижской Богоматери, препоясанная лентой и медалью. Она надзирала за церемонией, держа в руке указку. Сигизмунд в мешковато сидящем костюме, купленном перед свадьбой в универмаге “Фрунзенский”, с глупой улыбкой натягивал невесте на палец обручальное кольцо. Наталья глядела на него с плотоядной улыбкой. С точки зрения Сигизмунда, фотографа надо было вешать высоко и коротко, как говаривал по другому поводу покойный Л.Н.Гумилев.
      Глядя на этот снимок, Сигизмунд вдруг ощутил тот массив лет, который с тех пор миновал. И качество печати… и вообще, до чего же он тут молодой. И, кстати, тощий.
      И наивный. И вся жизнь еще впереди. Ожидалось что-то хорошее… Во всяком случае, не “Морена”.
      Хотя — что плохого в “Морене”? Коллектив чудесный, западла ни от кого пока что не ожидается… Отношения дружеские… Скучновато, правда, тараканов морить, но ведь не это главное. Главное, как говорил В.И.Ленин, — люди.
      Наряд невесты Лантхильду заинтересовал. Оказалось, что в ее тайге нечто подобное было в ходу. Показав на нейлоновые волны натальиного туалета, девка сказала:
      — Фата.
      С ударением на первый слог.
      Правда, после некоторых объяснений стало понятно, что “фатой” Лантхильда называет все платье в целом. Но все равно — прогресс.
      Сигизмунд смотрел на снимки их с Натальей путешествия в Крым на море, в горы, на лыжах в Дибуны — и становилось ему все грустнее и грустнее. Ведь было что-то хорошее. Много хорошего. Куда все ушло — так быстро и незаметно? Сегодняшняя Наталья вспомнилась, источающая недовольство. Как бы вернуться назад? Возможно ли взять и повернуть на сто восемьдесят градусов — вот взять и повернуть. И чтоб Наталья прежняя, и чтоб вообще все прежнее…
      …И Брежнева с того света добыть…
      Он махнул рукой и старательно выбросил все это из головы.
      — Ладно, — сказал Сигизмунд Лантхильде. — Ты пока смотри, а я пойду покурю.
      Лантхильда откликнулась совершенно неожиданным:
      — Наас бруньопойс.
      Сигизмунд так и замер.
      — Что?
      — Бруньопойс, — повторила девка и засмеялась, очень довольная собой.
      Вернувшись, Сигизмунд остановился в дверях. Стал смотреть на Лантхильду со стороны. Как она сидит на спальнике и увлеченно разглядывает фотографии.
      Она сидела к нему боком, слегка вытянув шею, чтобы лучше видеть альбом, разложенный перед ней на спальнике. Перед Сигизмундом впервые предстал ее летящий профиль, как будто овеваемый ветром. Что-то было в ней от фигуры, установленной на носу корабля. Чайного клипера. “Кати Сарк”. Бегущая по волнам, да и только.
      Нос у нее длинноват, подбородок тяжеловат — да уж, не красавица с обложки. Но была в ее лице удивительная чистота. Чистота во всем: в этом абрисе, который можно схватить одной тонкой карандашной линией, в круглой щеке с неуловимым девичьим пушком…
      Мави. Не квино. Конечно, мави. Сколько же ей лет?.. Десятиклассница. Первокурсница.
      Лантхильда повернулась к нему. Улыбнулась. Чуть прищурила по привычке глаза за стеклами очков.
      Спросила:
      — Бихве?
      На фотографию указала. “Бихве?”
      Он не понял. Присел рядом.
      — Бихве?
      Лантхильда принялась объяснять. Опять развела пантомиму. Аське до нее далеко. Лантхильда ухитрилась переложить на сложный язык пластики абстрактное понятие: каким образом? То есть, не Сигизмунд ли все это рисовал? И вообще, как это такие здоровские картинки получаются? Хвас художник?
      — А-а, — понял недогадливый Сигисмундс. — Хваас?..
      Водился у Сигизмунда “поляроид”. Закуплен был в ту краткую, как жизнь мотылька, эпоху, когда все мелкие предприниматели и кооперативщики массово затаривались “поляроидами” с одной-единственной целью: фотографировать друг друга на пьяных пирушках. А потом тыкать пальцами и потешаться: “А ты-то!.. А я-то!.. А Машка-то!..”
      — Так. Куда же я его зарыл? А! Знаю. Сиди, девка. Сейчас аттракцион будет. Слабонервных просят покинуть зал.
      …Колпачок еще себе сшей. С бубенчиками. И Ярополка сюда, Ярополка! Срочно!..
      “Поляроид” был извлечен. Оказался в порядке и готовности. Нацелен на Лантхильду. Та вдруг вскинула руки, закрылась.
      — Э, нет. Так не пойдет.
      Он подсел к ней, отнял ее руки от лица. Она хлопала глазами. Сигизмунд взял ее ладонями за виски, повернул к себе в анфас. Пилотки только не хватает.
      — Сиди.
      Отполз на коленях назад и снова навел “поляроид”. Девка послушно таращилась.
      — Щас вылетит птичка…
      Вспышка шандарахнула грозой в начале мая. Лантхильда повалилась лицом в спальник, накрыв голову руками. Сигизмунд потряс ее за плечо.
      — Гляди. Сеехван.
      Из-под локтя на него глянул обиженный белесый глаз.
      Сигизмунд показал на “поляроид”, положенный рядом на спальник.
      — Сеехван.
      Лантхильда поерзала. Отодвинулась. “Поляроид” вдруг зажужжал, устрашив девку еще больше, и родил бумажный квадратик. Сигизмунд полуобнял девку за плечо, развернул лицом к бумажке.
      — Смотри на чудо, девка.
      Квадратик стал темнеть и меняться. Проступило пятно спальника. Потом очертания лица. Спустя три минуты на лице уже таращились красные от вспышки глаза. Картинка выглядела страшно: лицо белое, глаза огненные, рот кровавый, все остальное расползается в темноватом тумане.
      — Хва? — спросила Лантхильда недоуменно.
      — Зу, — объяснил Сигизмунд.
      Она посмотрела на фотографию, на Сигизмунда, потом губы у нее неожиданно задрожали, и по щекам потекли крупные слезы.
      — Нэ-эй…
      — Ну ты чего? — испугался Сигизмунд. — Хочешь меня снять? Отомсти. На.
      Он сунул ей “поляроид”, показал, на какую кнопку давить. И куда глядеть. Сам отодвинулся, скорчил рожу.
      Девка зажмурила глаза и нажала. Снова полыхнула вспышка. Лантхильда ойкнула. Потом “поляроид” сотворил еще один квадратик.
      Разрегулировался он, что ли? Или бумага старая? Качество больно уж низкое. Такую страхолюдину вместо Лантхильды сделать. Вместо бегущей по волнам.
      Квадратик явил Сигизмунда лысым. То есть, лысым С.Б.Морж, конечно, не являлся. Он сидел, запрокинув голову, и его светлые волосы в исполнении “поляроида”, совершенно слились со светлым фоном обоев. Глаза исправно горели людоедским огнем, гримаса, которую он скорчил, усугубилась, будто в кривом зеркале.
      Глядя на снимок, Лантхильда еще больше расстроилась.
      — Срэхва…
      Отпихнула фотографию, отодвинула от себя “поляроид”.
      Сигизмунд повертел карточку и решительно ее порвал.
      — И правда срэхва, — согласился он. — Пойдем лучше чай пить.
 

* * *

 
      Наутро Сигизмунд был пробужен в девять часов появлением целой делегации: техник-смотритель, унылая Томочка, сантехник дядя Коля и маляр — женщина средних лет в толстых штанах и заляпанном краской ватнике. Оставляя грязные следы, они протопали по коридору, зашли в комнату и принялись осматривать место катастрофы. Дядя Коля, часто повторяя слово “говно”, объяснял, что вины сантехников здесь считай что и нет. А есть вина РЭУ. И трубы опять же говно. Сто лет назад надо было… думать.
      Томочка молчала. Техник-смотритель записывала. Готовила акт. Маляр-штукатур изучала предстоящий фронт работ. Бубнила что-то вроде “здесь обстучать… да, еще с месяц не подсохнет… А тут забелить…”
      Сигизмунд, никому не нужный, маячил поблизости. Пытался указывать технику-смотрителю, чтобы акт составляла по всей форме и правильно.
      Закончив осмотр, делегация тем же порядком двинулась к выходу.
      — Акт! — напомнил Сигизмунд.
      Делегация притормозила. Техник-смотритель обернулась.
      — Сейчас на четвертый сходим. Заверим. Потом подпишем в РЭУ. В пятницу заберете.
      — Почему в пятницу?
      — Потому что начальство в РЭУ будет только в четверг.
      — А что оно делает до четверга?
      — На Банковском трубы прорвало, два дома без отопления стоят. А завтра обещали минус восемнадцать. В пятницу зайдите.
      И делегация отбыла.
      — Лантхильд! — крикнул Сигизмунд. — Вымой пол.
      …Девка уже домывала пол, когда в дверь позвонили снова. Явилась маляр-штукатур.
      — Ну че, — сказала она с порога, — обстучать у вас надо…
      — Хво? — растерянно спросил Сигизмунд.
      Маляр не обратила никакого внимания на то, что спросили ее по-иностранному.
      — Штукатурку мокрую сбить, не то упадет, не дай Бог, на голову, пристукнет… — пояснила она. — Газетки постелите пока. Стремянка есть у вас?
      Сигизмунд полез за газетками. В начале перестройки усердно копил. Для истории. Теперь без всякой жалости устилал историческими личностями пол и диван, стол и книжные полки. Мелькали лики Горбачева, Ельцина. Фамилии: Нуйкин, Салье, Новодворская, Иванов и Гдлян… Господи, как давно все это было!
      Притащил стремянку. Малярша споро забралась наверх, обстучала потолок, усеяв газеты кусками штукатурки. В комнате стало жутко.
      — Ну вот, — бодро сказала она, слезая со стремянки, — месяцок посохнет, а там сделаю.
      — Сколько посохнет? — переспросил Сигизмунд.
      Она еще раз подняла голову к потолку.
      — Да месяцок, быстрее не выйдет. Оно же высохнуть должно, иначе и смысла нет белить. Сантехники из перекрытий аквариум сделали, рыбу можно разводить. Пока все вытечет, да просохнет… К февралю сделаю.
      Она ушла. В коридоре остались белые следы.
      Ворча себе под нос, Лантхильда принялась отмывать за ней пол.
 

* * *

 
      Сигизмунд был благодарен девке. Не будь Лантхильды — разгребал бы сам весь этот хлам. Как миленький. Не при царизме живем, у нас слуг нет. Есть только жены. И еще есть слуги народа, это которые по телевизору. Они тоже хлам разгребать не будут.
      Вечером, предварительно созвонившись, заехал к Генке. Генка обитал в районе “Электросилы”. Когда Сигизмунд позвонил и сказал, что заедет по делу, Генка не проявил ни радости, ни удивления. Заехал — ну и ладно. Уехал — да и аллах с тобой.
      Дверь открыл Генка. Театрально вскричал:
      — А, родственничек!
      — Кто это, Гена? — донесся с кухни голос тетки.
      — Это я, тетя Аня! — крикнул Сигизмунд.
      — Ой, Гоша… — Тетя Аня выплыла из кухни, вытирая руки о полотенце. — Раздевайся, сейчас чаю… Ты с работы, голодный? Может, пообедаешь с нами?
      — Ну да, будет он наши пустые щи хлебать… Он у нас генеральный директор, он у нас по ресторанам, девочки, стриптиз, мясное ассорти… — сострил Генка.
      — Гена! — укоризненно сказала тетя Аня. — Что ты несешь?
      Даже покраснела, бедная.
      — Да нет, тетя Аня, я по делу, на минутку. У меня дома обед.
      Сказал — и сразу осекся. Тетя Аня вздохнула (она тяжело переживала семейную неудачу Сигизмунда — видать, попрекала прежде сына-балбеса: мол, кузен-то женился, семью завел, а ты…)
      — Давно пора, Гошенька, — сказала она.
      — Что пора?
      — Мужчина должен быть женатым, — сказала тетя Аня.
      — Нет, это я сам готовлю, — неискусно соврал Сигизмунд.
      — Дело твое. — И проницательная тетя Аня уплыла на кухню.
      — Пошли, пока она снова не завелась, — заговорщически прошептал Генка. Потащил Сигизмунда к себе в комнату.
      Берлога Генки представляла собой длинный, очень темный и исключительно захламленный пенал. Преимущественно хранились здесь разные мелкие предметы, необходимые для бизнеса на студенчестве: какие-то курсовые, старые учебники, видеоматериалы, в углу неприютно приткнулся старенький компьютер, “троечка”, на полу сиротливо громоздился магнитофон “Юпитер”, еще бобинный. Под самым носом у продавленной тахты, на которой только Генка и мог лежать — у остальных сразу начинал ныть позвоночник — стоял телевизор. Тоже советский. Все это было густо припорошено пылью.
      — Мать рвется тут все прибрать, — похвалился Генка, — а я не даю. Удерживаю, как царь Леонид Фермопилы.
      Одна стена и шкаф отражали давнее увлечение Генки художественной фотографией. Были залеплены наглухо. Генка полагал, что чем крупнее фотография, тем она художественнее. Несколько штук — с детьми. Дети собирали цветочки или беседовали с кошечками. Имелись пейзажи. Тоже в ограниченном количестве. Березка во поле, клен, роняющий листья. Речка и мостик. Пейзажи только деревенские. Генка ездил их снимать в Белоостров.
      Больше всего Генка фотографировал баб. Были здесь девицы одетые и раздетые, одевающиеся и раздевающиеся. У всех очень большие, многозначительные, сильно накрашенные глаза. И волосы распущенные. И все чрезвычайно серьезны. Не любил Генка легкомысленного хихиканья в объектив.
      — Слышь, балбес, дело есть, — начал Сигизмунд, осторожно присаживаясь на тахту, прикрытую старым колючим ковром.
      — И чем же может помочь блистательному гендиру бедный родственник? — развязно осведомился Генка.
      — Не комплексуй. Это тебя не красит, — обрезал Сигизмунд. — У тебя видеокамера на ходу?
      Генка насторожился.
      — А что?
      — Одолжи на пару дней.
      — Чего?
      — Видеокамеру, говорю, на пару дней одолжи.
      — Кобеля своего увековечить решил, что ли?
      Во время одного из визитов Генки к Сигизмунду кобель проел генкины штаны.
      — Ярополка. К родителям поеду…
      — Ладно, — нехотя сказал Генка. — Что ты как последний жлоб, в самом деле…
      Вытащил ящик письменного стола — большого, добротного, сталинских времен. Извлек камеру.
      — Пользоваться умеешь? Да ладно, гляди. Она для дураков сделана. Сюда гляди, тут жми…
      — Да знаю я, знаю…
      Генкины объяснения вдруг напомнили Сигизмунду его собственные — когда он девку обучал пользованию “поляроидом”.
      — Футляр от нее есть?
      Генка порылся в ящике. Вывалил на стол кучу проводков, каких-то разъемов, адаптеров…
      — Что-то не вижу… Да так бери, без футляра… Не найду сейчас. Только ты подзаряди ее прежде, чем снимать. Аккумуляторы не забудь…
      — Платок хоть дай, заверну…
      Генка принес из коридора ветхий шелковый платочек.
      — У матери спер, — похвалился он.
      Сигизмунд обернул камеру.
      — Слушай, еще одно дело. Ты ведь на высшей школе бизнес паразитируешь…
      — Не всем же тараканов травить.
      Сигизмунд пропустил наглую генкину реплику мимо ушей.
      — Достань мне видеокурс для обучения русскому языку.
      — О, блин! — восхитился Генка. — Порнуху бы попросил “импровизэ” — понял бы. А русский-то тебе зачем?
      — Хочу одну чукчу оттрахать, а она не понимает, — сострил Сигизмунд.
      — А че тут понимать, — заржал Генка. — Я тебя научу, как надо делать…
      — Геннадий, достань видеокурс. Деньгами заплачу.
      — Стоха, — быстро сказал Генка.
      — Задница ты.
      — Стоха, — повторил Генка. — За меньшее рисковать не буду.
      — А что, рисково? В окно надо влезать по водосточной трубе?
      — Сказано тебе…
      — Ну все, ладно. Товар — деньги.
      — Тебе для каких?
      — Что — “для каких”?
      — Для испаноязычных? Франкоязычных?
      — Для самых диких.
      — Для чукчей нету.
      — Для папуасов каких-нибудь, понимаешь? И поуниверсальнее.
      Генка помолчал. Поглядел на Сигизмунда пристально. Сигизмунд сделал каменное лицо.
      — Ты это… — сказал Генка. — Ты того?
      — Да тебе-то что? Деньгами плачу.
      — Родственник все-таки… Передачи тебе в дурку носить придется.
      — Это уж не твоя забота. А тебе в дурке появляться и вовсе опасно. Заграбастают.
      — Гоша! — крикнула из кухни тетя Аня. — Иди чай пить.
      — Да я уж поеду, тетя Аня.
      — Ну как это так?
      Пришлось потратить час на чаепития с тетей Аней. Она все расспрашивала, каково быть генеральным директором. Вас, мол, так и отстреливают, так и отстреливают, такая уж опасная работа… кругом бандиты, мафия, по телевизору показывают… Ну все равно, хорошо, что хоть кто-то из нашего рода в люди вышел, а то на Генку своего как посмотрю — так душа слезьми обливается… Ну в кого он такой балбес? В отца, не иначе!
      И махала в сторону генкиной комнаты рукой. Генка благоразумно не показывался.
 

* * *

 
      Весь вечер Сигизмунд ходил за Лантхильдой и снимал ее на видео. Та очень быстро привыкла к тому, что махта-харья мается дурью, и не обращала на это внимания. Перемывала посуду, замачивала на завтра окаменевшую фасоль, обнаруженную ею в анналах буфета и вовлеченную в процессы жизнедеятельности. Бранила кобеля. Рисовала. Разговаривала по озо, двигая мышкой. Сегодня ей было все позволено. Лантхильда пользовалась свободой на всю катушку. Книги смотрела. Случайно набрела на порножурнал, давным-давно затесавшийся между корешков и прочно забытый. Сперва раскрыла, потом… Сигизмунд уже понял, что сейчас произойдет. Наехал трансфокатором, показал лицо максимально крупным планом. Белесые брови поползли вверх, глаза расширились, рот скривился. По бледным щекам медленно поползла краска гнева. Отбросив журнал, Лантхильда пнула его ногой. Топнула. Яростно крикнула что-то Сигизмунду.
      Он опустил камеру.
      — Извини, Лантхильд.
      Подобрал журнал и сунул его на шкаф.
      Девка долго не могла успокоиться. Бродила из комнаты в комнату и ворчала. Сигизмунд ступал следом — снимал.
      Наконец Лантхильда засела у себя в “светелке” и запела. Пела она долго и заунывно. Сигизмунд так и не понял, одна это была песня или несколько. Он сидел на полу и снимал ее снизу.
      Звучало все это очень странно. Одни слова тягуче пропевались, зато по другим она будто молотом била. То раскачивалась на тахте в такт, то вдруг подпрыгивала. Сигизмунда даже укачало, будто на море.
      — Ну ладно, девка, — сказал он, обрывая пение. — Аккумулятор вот-вот сядет. Можешь больше не надрываться.
      Лантхильда строго посмотрела на него, но песню довела до конца. Потом улеглась на тахту, подложила ладони под щеку и тихонечко вздохнула. Сама себя разжалобила, горемычная.
      Сигизмунд пошел в гостиную. Поставил камеру заряжаться. Вернулся к Лантхильде, уселся рядом.
      Сидели молча. Ему вдруг жалко ее стало. Никого у нее в этом городе, похоже, нет, кроме него, мудака. А он целыми днями пропадает где-то. И какие мысли в этом таежном котелке варятся?
      Он посмотрел на Лантхильду. Встретил ответный взгляд. Привыкли эти светлые глаза видеть что-то такое, чего он, Сигизмунд, никогда не видывал. Тосковали.
      — Что-то песни у тебя какие-то… — сказал ей Сигизмунд. — Давай я тебя настоящей песне обучу.
      И принялся исполнять песенку крокодила Гены “Голубой вагон”. Сперва с нормальными словами, потом:
 
Медленно ракеты уплывают вдаль,
Встречи с ними ты уже не жди,
И хотя Америки немного жаль,
Разговор с Китаем впереди…
 
      Это они орали в старших классах, укушавшись дрянного портвейна. И не ведали тогда похмелья, а курить уже многие начали…
      Лантхильда испытующе посмотрела на поющего Сигизмунда. Сказала:
      — Нии…
      — Что нии?
      Тут девка выдала еще одну песнь. Правильную — с ее точки зрения. Под такую песнь, возможно, шаманы плясали. Разухабистое что-то. И грубое. С сумасшедшинкой. Мурру бы понравилось.
      И вдруг застеснялась. Хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Потом резко села и сказала Сигизмунду:
      — Идьом тай пиит.
      — Это что, Вавила такие песни поет? — спросил Сигизмунд.
      Судя по реакции Лантхильды, можно было понять: да, именно Вавила, причем когда самогонкой по самые брови нальется. Средь таежных буреломов так-то и ревет.
      — Идьом, — повторила девка. — Надо.
      Увидев себя по ого, Лантхильда изумилась. Трясла Сигизмунда за рукав, спрашивала — как это она может быть одновременно и в ого, и в комнате? Нет ли тут чего плохого?
      Сигизмунд смеялся. Время от времени в кадре появлялся кобель. Лантхильда пыталась вступать в разговоры с той, что была в телевизоре. Отвечать на ее вопросы, подпевать ей.
      Бесстрастная камера зафиксировала расправу с порножурналом. Лантхильда воспользовалась случаем и прочитала Сигизмунду какую-то нотацию. Вывод из нотации был странный, потому что снова прозвучало слово “гайтс”. Видимо, будь у Сигизмунда коза, не оставалось бы времени на подобные глупости.
      Некоторые сцены Сигизмунд прогонял на двойной скорости. Особенно те, где Лантхильда выясняет отношения с кобелем. Они очень потешно гонялись друг за другом по коридору. Все это напоминало чаплинскую комедию. Девка хихикала.
      Еще простодушную девку весьма насмешила сцена трапезы, пущенная задом наперед. Как куски изо рта вытаскиваются и кладутся в тарелки. Лантхильда хохотала, Сигизмунду что-то бурно втолковывала — видать, доносила до него смысл происходящего. По просьбе трудящихся аттракцион повторили дважды.
      На кассете оставалось еще полчаса. Сигизмунда будто нечистый попутал — пошел в “светелку”, достал лунницу и повесил на Лантхильду. Та тревожно поглядела, но он погладил ее по щеке: мол, все хорошо, все годс. Идем.
      Сигизмунд установил камеру на пианино и вместе с девкой влез в кадр. Уселись. Сигизмунд обнял Лантхильду за плечи, к себе придвинул. Она сперва насторожилась, сидела будто аршин проглотила. Потом успокоилась. Сказала ему что-то тихо, будто извиняясь.
      — Ну вот, — произнес Сигизмунд, обращаясь к видеокамере, — вы видите перед собой, дорогие зрители, спятившего Сигизмунда Борисовича Моржа, генерального директора фирмы “Морена” и вообще предмета гордости тети Ани и всего моржатника в целом… И его питомицу, легендарную таежницу и буреломщицу, Лантхильду Аттиловну. Лантхильд, как аттилу-то звать? Ик им Сигисмундс, зу ис Лантхильд, аттила…
      — Лантхильд хэхайт аттилам Валамир.
      — …Лантхильду Владимировну! Ура-а, товарищи!
      На этом остроумие С.Б.Моржа иссякло, и он скис.
      Лантхильд прижалась к нему. Сидела тихо-тихо. Посапывала в плечо. Посматривала на видеокамеру. Почти полчаса они так вот молча и просидели. А камера усердно снимала.
      Минут через пятнадцать Лантхильда заревела. Всхлипывала, носом тянула. Но сидела смирно, вставать не решалась. Сигизмунд чувствовал, как промокает рукав, к которому жмется девка. Но почему-то не вставал и съемку не прекращал.
      Потом камера остановилась. Они посидели еще немного рядом. Наконец Сигизмунд осторожно отодвинул от себя Лантхильду и встал.
      Она вскочила, с ревом убежала в “светелку”. Сигизмунд посмотрел ей вслед. Поставил камеру переписывать с мастер-кассеты на обыкновенную.
      Лантхильда вышла через полчаса. Не глядя на Сигизмунда, прошествовала на кухню. И там долго стояла, уставившись в окно.
 

* * *

 
      В воскресенье Сигизмунд заехал за Натальей с Ярополком на Малую Посадскую. Посигналил. В квартиру не поднимался, сидел в машине и ждал, пока выйдут.
      Ярополк опять вырос. Стал похож на дедушку. До этого был похож на бабушку. Матери Сигизмунда нравилось отслеживать эти изменения.
      Ярополк не слишком обратил внимания на папашу, зато с восторгом полез в машину на переднее сиденье. Наталья холодно поздоровалась, одернула Ярополка, перетащила его назад.
      — Что ты его все дергаешь? — не оборачиваясь, сказал Сигизмунд.
      — А ты мог бы и сам сделать замечание. Детей на переднем сиденье не возят.
      — Почему?
      — Потому что. Это место для самоубийц.
      — Я осторожно вожу.
      — Мало ли что, — заявила Наталья и хлопнула дверцей. На Наталье была длинная “выходная” шуба. Машина мгновенно пропиталась запахом натальиных духов.
      …А ведь Лантхильду на переднем сиденье возил. Влипли бы в аварию, убиться бы могла. Знала ли она, что это место для самоубийц? А и знала бы — зато отсюда по сторонам глазеть сподручнее…
      — Он сказал “поехали” и махнул рукой, — тупо сострил Сигизмунд.
      В зеркальце видно было, как Наталья сжала губы. Предстоял добрый, непринужденный вечер в кругу семьи.
      — А я в бассейн хожу, — сообщил Ярополк, забираясь на сиденье с ногами.
      — Ярополк, сядь ровно! — строго сказала Наталья.
      — Ну, и как тебе бассейн?
      — Я умею плавать на спине. Угадай, когда на спине, надо руками или не надо?
      — Надо, — сказал Сигизмунд.
      — А вот и не надо. Можно только ногами.
      — Знаешь правило номер один? — сказал Сигизмунд, вспомнив детство золотое и аналогичный жизненный опыт.
      Ярополк затих на мгновение. Хотел услышать правило.
      — Чем глубже голова, тем выше попа.
      Ярополк засмеялся. Повторил, перепутав.
      — Сигизмунд, чему ты учишь! Отец называется…
      — Я дело говорю.
      — Следи лучше за дорогой. — Пауза. — Ну что, съехала твоя истеричка?
      — Норвежка-то? Да, у меня еще папаня ее два дня жил.
      — Ну, и как папаня?
      — Краснорожий. На тюленя похож. Усатый. Как все скандинавы, скрытый алкоголик. Мы с ним “пивной путч” устроили.
      — Усатый-полосатый на заборе, — встрял Ярополк. — Угадай, это кто?
      — Кот, — упреждающе промолвила Наталья.
      — Писаный матрас! — выдал торжествующий Ярополк древнюю детсадовскую шутку.
      Сигизмунд подивился живучести и архаичности детского юмора. Он и сам в детском дошкольном учреждении ржал над этим “усатым-полосатым”, а потом стал взрослым и забыл. Блин, сколько теряет, мало общаясь с сыном!..
      — Кстати, о скандинавах. И отцах. Знаешь, как по-норвежски будет “отец”?
      Наталья не знала и явно не горела желанием узнать. Но Сигизмунд все равно похвалился:
      — “Атта”.
      — Ну и что этот атта? Много трески привез?
      — На бассейн Ярополку хватило, — парировал Сигизмунд.
      — У нас вода в бассейне ХЛО-РОВАННАЯ. От нее в глазах кусается, — поведал Ярополк.
      Возле “Лесной” попали в пробку. На время бывшие супруги обрели общий язык и дружно принялись бранить городские власти. Дороги дрянь, всюду пробки, город не справляется, ГАИшники только штрафовать умеют и так далее.
      — Ужасно, — сказала Наталья. — Меня один ЗНАКОМЫЙ недавно подвозил. Ехали по Желябова. Будто по выселкам каким-то. Из ямы в яму. Еле выбрались. Поверь, мне просто его “ТОЙОТУ” жалко было… Лучше бы я пешком дошла, честное слово.
      Хорошо зная привычки бывшей супруги, Сигизмунд никак не отреагировал ни на ЗНАКОМОГО, ни на “ТОЙОТУ”.
      — Да уж, — поддакнул он, — на “японках” да по нашим дорогам…
      Наталья помолчала. Потом вернулась к скандинавской теме.
      — Теперь что, к ним поедешь?
      Они, наконец, выбрались из пробки. Как будто дышать стало легче.
      — Смотаюсь, — небрежно бросил Сигизмунд. — Поучаствую в лофтензеендском лове трески. А то ты меня и за мужчину-то не считаешь.
      — Смотри, за борт не свались… А чего эта истеричка так разорялась, когда я пришла?
      Сигизмунд фальшиво хохотнул:
      — Да тут дело вышло… Одна, в чужой стране, по-нашему не понимает. Сюда с дядей приехала, а дальше дяде надо было срочно возвращаться… У них, понимаешь, два сейнера, на одном дядя ее ходит. На втором — папаня. С этим вторым сейнером, он у них “Валькирия” называется, какие-то неприятности случились. В общем, папашка ее на два дня задержался… А эта здесь бесится, боится… Думаешь, мне легко было два дня по разговорнику жить? “Где здесь сортир, плииз?”
      Наталья вдруг фыркнула:
      — Представляешь, я прихожу забрать спортивный костюм, а тут вылазит какая-то белобрысая растрепа и давай вопить. На каком-то китовом диалекте… Бедная девочка, одна в чужой стране, среди наших-то бизнесменов, они же даже руки даме подать не могут толком, сморкаются пальцами — аристократия духа, новые русские, гарварды закончили, “фрак и престижный офис напрокат”… А ты с ней уже?..
      — Ты норвежцев не знаешь. У меня с ее отцом серьезный бизнес. Может, это мой последний шанс выплыть.
      — В этом… как его… остзеендском лове селедки, — беззлобно съязвила Наталья. — А она что, девственница?
      — Мне почем знать? Я ее, извини, не проверял.
      — Точно девственница. У нее на морде написано. Вот такими буквами. Так орать только девственницы умеют. От нерастраченной любви.
      — Любовь — это неприличный голый секс, — высказался Ярополк.
      Сигизимунд подавился хохотом, а Наталья онемела. Сигизмунд спросил:
      — Это ты его научила?
      — Меня жизнь научила, — с важным видом отозвался Ярополк.
      — Отвратительный сад, — сказала Наталья, наклоняясь вперед, к Сигизмунду. — Воспиталка, по-моему, попивает. И контингент ужасный. Слова всякие неприличные…
      — Меня тоже невинности в шесть лет лишили, — сказал Сигизмунд. — На даче, в Лужском районе. Старшие ребята собрали нас в сарае и обучили мату.
      — С тех пор ты недалеко продвинулся, — заметила Наталья. — Сигизмунд, я хочу Ярика в другой садик перевести. В частный.
      — Почем?
      — Там английский для детей, знаешь, через игровую деятельность и всякие поделки… И ритмика с хорошим специалистом для пластического развития.
      — Почем, я спрашиваю?
      — Триста сорок.
      — Наталья. Давай-ка лучше пользоваться социальными благами… Ты у нас мать-одиночка со льготами…
      — Я — мать-одиночка?! Да ты знаешь, что если бы мы в свое время не расписались, то я платила бы половину за детский садик, а так с меня дерут по полной стоимости…
      — Почему? — поразился Сигизмунд.
      — По кочану! Ребенок рожден в законном браке — и все! Если бы мы не развелись, а просто ты бы гробанулся где-нибудь, я бы ни гроша льгот от этого государства не видела. Не надо было нам расписываться… Все из-за тебя. Заладил, как красна девица: “Всё только после свадьбы”. Вот и получили по полной схеме… после свадьбы…
      — И что из всего этого следует?
      — На сейнере за поручни держись покрепче. И пиво с тестюшкой попивай только на берегу.
      — Он мне не тестюшка. У него дочка через месяц замуж выходит.
      Наталья одарила Сигизмунда пронзительным взором через зеркальце.
      — Да?
      Сигизмунд видел, что она не верит ни единому слову.
      — Да, — твердо кивнул он. — Они мне фотографию показывали.
      — И как женишок?
      — Рыжий, красномордый, ну — норвежец. Олав.
      — Небось, селедкой пропах.
      — Нет, он юрист. По строительству. В Осло живет.
      Неведомым образом “юрист” Наталью убедил. Она перестала сверлить Сигизмунда ехидным взглядом.
      — А отца-то как зовут?
      — Хальвдан, — не подумав, брякнул Сигизмунд. — Трюггвассон.
      — А мне ПРИЛИВКУ сделали, — снова ожил Ярополк.
      — Что сделали?
      — ПРИЛИВКУ. От всех болезней. Под язычок сладенькое, как конфеточку. Но мы все равно боялись.
      — Чего боялись-то?
      — Уколов.
      — Так вам же не делали уколов.
      — А мы боялись…
      — Ярополк, ты хочешь поскорей приехать к бабушке? — спросила Наталья. За окном уже мелькали “корабли” — дружная семья подъезжала к проспекту Луначарского.
      Сигизмунд увидел табличку “ул.ВАВИЛОВА” и вздрогнул. Померещился Вавила. Подумалось мельком о Лантхильде — как она там одна. Опять оставил ее на целый день.
      — Я хочу к бабушке, — заявил Ярополк.
      — Почему?
      — Ну, там подарки. И кошка.
 

* * *

 
      Ярополк, являя детсадовскую выучку, ловко расстегнул пуговицы на шубке. Остального сделать ему не дали: бабушка и дедушка налетели на внучка, распеленали его и раскутали, вынули из шапок-шарфов, из ботиночек и шубки, из кофточки и рейтузиков, потащили мыть ручки. Сигизмунд и Наталья остались предоставленными самим себе, среди вороха детской одежды.
      Сигизмунд с подчеркнутой галантностью снял с Натальи шубу. Водрузил на вешалку.
      — Эк тебя норвежцы вымуштровали, — заметила Наталья. — Запад! Раньше бы ни в жизнь не догадался.
      — Это все лофтзеендский лов трески, — сострил Сигизмунд. — Там и не такому обучишься.
      Дальше все покатило по наезженной колее. Вступив во владение несколькими ублюдочными трансформерами, Ярополк тут же оторвал у одного из них ногу (прочие Наталья прибрала в сумку — пусть ломает дома). Затем отправился играть с кошкой. Был оцарапан. Громко ревел. Бабушка держала его на ручках и вытирала слезки. Дедушка уговаривал скушать конфетку или яблочко.
      Орало ого. Разговоры приходилось вести, перекрикивая ого. Родители Сигизмунда интересовались здоровьем и пенсией родителей Натальи. Наталья отвечала, что ее родители нормально. Родители Сигизмунда передавали привет родителям Натальи. Наталья говорила, что непременно передаст.
      Какой Ярополк стал большой. На кого он теперь похож? Раньше был похож на мать Сигизмунда. А теперь… пожалуй, на отца. Или на отца Натальи? Да, что-то есть. Ярик, встань ровненько, подожди минутку… Да, Сигизмунд, правда, он похож на отца?
      — Выключи ты это ого, — не выдержал Сигизмунд. — Где у тебя оготиви?
      Мать, по счастью, не расслышала. А Ярополк сказал:
      — Не, пап. У них без этой, без тиви…
      Сигизмунд быстро замял разговор. Он не ожидал, что ребенок поймет.
      Расспрашивали Наталью. Как живется бюджетникам? Задерживают ли зарплату? У нас вот соседке снизу, Марии Пантелеймоновне, задержали на полгода. Мы уж ей говорим: вы бы уходили с работы, Мария Пантелеймоновна, что вы туда таскаетесь, все равно ведь не заплатят. А она все ходит, надеется…
      Сигизмунд сказал, оторвавшись от студня:
      — Марии Пантелеймоновне это государство задолжало не за полгода, а за полжизни.
      — Ну ты не говори! — ополчилась мать. — При коммунистах все-таки был порядок. А теперь… — И, обратясь к Наталье: — Господи, вот мы, Наташа, все думаем, ночами не спим, какая опасная у Гоши работа! Ведь этих генеральных директоров так и отстреливают. Все сердце материнское изболелось, как там Гошенька… Иной раз ночью проснешься, не знаешь, куда деваться от предчувствий…
      — Да нет, у него там безопасно. Мелкий бизнес, тараканы… — сказала Наталья и аккуратно скушала стопочку коньяка.
      — Да ты кушай, кушай, — сказала Наталье мать. — Возьми салат. Это из своей капусты…
      Нажраться Сигизмунд не мог — за рулем. Хотя очень хотелось. Поэтому утешался студнем и салатом “оливье”. По ого громогласно шла какая-то срэхва. Потом ее перебила реклама — появился слюнявый верблюд и начал подергиваться на фоне убогой шоколадки. Шоколадка восходила на горизонте, замещая собою солнце.
      Мать в очередной раз поразила Сигизмунда. Семантика происходящего на экране дивным образом миновала ее сознание. Заглянув под стол, где бесчинствовал Ярополк, бабушка умиленно сказала:
      — Ярик! Погляди, какие верблюдики!
      Ярик высунулся, мельком глянул и снова исчез под столом. Он там что-то ел, поминутно роняя это на пол.
      Подвыпив, дедушка принялся шумно бранить дерьмократов. Мать девически капризничала:
      — Бори-ис! Какой ты вредный! Не порти праздник!
      — Нет, пусть он ответит! — кипятился отец. — Он за дерьмократов голосовал! Он в девяносто первом на баррикады таскался! Молотовские коктейли взбалтывал! Допрыгались!.. С этими выборами!.. А я что, всю жизнь, всю жизнь, значит, зря?.. Чтобы сын тараканов, значит, морил? После ЛИТМО? Мы с матерью из кожи вон лезли, как рыба об лед бились, чтоб высшее образование ему дать, а он!..
      — Бори-ис!..
      — Что Борис? Я шестьдесят два года Борис!
      Сигизмунд понял, что пора батю останавливать. Мать этого делать не умела. Мать отбирала у отца бутылку на той стадии, когда отец, войдя в ярость, принимался крушить благородный хрусталь. Так-то с десяток вазочек извел.
      — Папань, — мирно сказал Сигизмунд, — ты только в диван не прячься.
      — В какой диван?
      Сигизмунд посмотрел отцу в глаза. Неожиданно оба засмеялись.
      — Да ну тебя, — сказал Борис Иванович, отирая рот. И налил себе еще. — Выпьешь, Гошка?
      — С радостью бы, да за рулем.
      — Приехал бы хоть раз пешком, а то — за рулем, за рулем… Совсем вы пить разучитесь с этой машиной…
      “Диванная история” мирила их быстро и надежно. Потому что была их первой мужской тайной. Двух мужчин от матери.
      Сигизмунд учился в седьмом классе, когда однажды, вернувшись домой, не застал ни матери, ни отца. Мать была на работе, а отец должен был находиться дома.
      Неожиданно за спиной ожил диван. Диван сдавленно произнес:
      — Гошка… ты?
      — Я, — послушно ответил пионер Морж.
      — Вытащи меня… Застрял…
      — Пап, ты?
      — Ну, — захрипел диван.
      Сигизмунд подошел, осторожно приподнял сиденье. В ящике для белья, скрючившись, лежал Борис Иванович. Очень пьяный. И добрый-добрый.
      — Тсс, — таинственно прошептал он. — Я тут хоронюсь.
      — От кого? — шепотом спросил Гоша.
      — От матери, от кого… Ругаться же будет…
      — Ее дома нет.
      — Так придет же.
      — Вылазь, папа.
      — Ты думаешь?
      Закряхтев, Борис Иванович перевалился через низкую стенку и выпал на пол. Заохал. Гоша закрыл диван.
      Отец работал на Адмиралтейских верфях. В тот день как раз спускали новое судно для дружественной Болгарии. Мореманы Борису Ивановичу штопор подарили. В виде писающего мальчика. Штопором завивалось то, чем мальчик писал. Борис Иванович и сын его Сигизмунд были от мальчика в восторге, а мать обозвала похабщиной и грозилась выбросить.
      — Во, Гошка, гляди, — сидя на полу, сказал тогда отец, — чего болгары подарили…
      Гоша сел рядом на пол, взял мальчика, и они с отцом безудержно, до слез, захохотали…
      Эта история традиционно вспоминалась по праздникам. Мать фыркала, говорила “Ну, Бори-ис” и “Ну, Го-оша”. Это тоже входило в программу.
      Наталья диванную историю не любила. Считала глупой. Однако мнение свое держала при себе.
      Тут из-под стола выструилась кошка, измазанная кетчупом. Отбежала, истово принялась вылизываться. Следом вылез Ярополк.
      — Бабушка, а пирожки?
      — Ах ты, мой ангел! — всполошилась бабушка. — Конечно же, пирожки! Мы тут, старые, заболтались, забыли…
      — С капустой?
      — И с капустой, и с грибами…
      Сигизмунд оживился. Он любил пирожки с грибами.
      — Я схожу позвоню, — сказала вдруг Наталья.
      Сигизмунд проводил ее глазами. И чего мужика себе не найдет? Вроде, все у бабы на месте…
      Пирожки мгновенно очистили сознание от лишних мыслей. Мать пекла их виртуозно, этого не отнимешь.
      — Выпей хоть рюмочку, — сказал отец.
      — Пап, ты понимаешь, что я ребенка повезу?
      — А “папа” по-новому будет “атта”, — сказал Ярополк. — А от водки умирают.
      В комнату вернулась Наталья. Бесстрастно сказала:
      — Сигизмунд, я тут СЛУЧАЙНО набрала твой номер… Там у тебя опять норвежка. “Надо, говорит, Сигизмунда”.
      Блин! Забыл включить автоответчик. И видеокамеру забыл. Хотел ведь снять Ярополка, родителей…
      Сигизмунд бросился к телефону. Наталья слегка отвернулась от него.
      Схватив брошенную Натальей трубку, Сигизмунд громко, чтобы в комнате слышали, энергично заговорил:
      — Алло!
      — Наадо, — жалобно сказала Лантхильда. — Сигисмундс… Наадо! Таак…
      — Алло, Лантхильд?
      — Йаа… — отозвалась девка, подумав.
      Сигизмунд бодрым голосом произнес:
      — Ик им микила! Махта-харья Сигисмундс. Милокс срэхва! Гайтс гоодс. Хва Хальвдан? Итан-фретан! — И, подумав, добавил: — Драккар!
      Обдумав услышанное, девка печально повторила:
      — Сигисмундс… наадо…
      — Йаа, — сказал Сигизмунд. Сделал паузу. — Нии… Йаа…
      — Наадо, — совсем тихо сказала девка.
      — Надо, Лантхильд, — отозвался Сигизмунд. И положил трубку.
      Вернулся в комнату.
      — Что-то стряслось? — спросила мать.
      Он неопределенно пожал плечами. Ему остро захотелось домой.
      — Норвежцы твои вернулись, что ли? — осведомилась Наталья. — Видать, понравилось ей у тебя, норвежке этой?
      Сигизмунд не ответил.
      — Какие еще норвежцы? — встревожилась мать.
      — Партнеры. Он теперь селедкой будет торговать, — пояснила Наталья.
      — Там семейная фирма, — начал врать Сигизмунд. — Рыболовецкая. У меня сейчас отец с дочерью живут. Уехали было, а сейчас какие-то портовые сложности. Растаможка, то, се…
      — Кто такие? — набычился отец.
      Сигизмунд бойко перечислил:
      — Хальвдан Трюггвассон, Лантхильд Хальвдансдоттир, Торир Трюггвассон и еще жених Лантхильд, Олав Карлссон.
      — Карлсон снова прилетел! — очень кстати сказал Ярополк.
      — И что, ты им ключи доверил от квартиры? — ахнула мать.
      — Ну да. А что такого?
      — С ума сошел! — ужаснулась мать. — А вдруг сопрут чего?
      — Чего они сопрут? — возмутился отец. — Они же иностранцы. Чего иностранцам у нас переть?
      — Не знаю. Может, военную тайну какую.
      — Клопоморную тайну, — съязвила Наталья.
      — У нас можно только неразгаданность и широту души спереть, — заявил Сигизмунд. Подергал себя за ворот рубашки. — Во!
      На Наталью глянул.
      — Не пора? Уже восьмой час.
      Ярополк закричал, что не пора. Бабушка обещала дать пирожков с собой.
      — И мне тоже дай, — сиротским голосом поклянчил Сигизмунд.
      Мать сделала ему знак, чтобы вышел на кухню. Там усадила, плеснула холодного кофе, принялась разговаривать по душам.
      — Как ты живешь, Гоша?
      — Справляюсь.
      — Может, тебе денег дать? Мы пенсию получили…
      — Вы что, очумели?
      — А кто, кроме родителей…
      — Ну все, мам. Хватит.
      — Что за норвежцы? Ты жениться надумал?
      — Какое жениться, мать… Я рыбой торговать надумал…
      Мать прихлопнула ладонью массивную брошку — красивую чешскую бижутерию блаженных времен застоя.
      — Сердце ведь чует, Гошенька… Изболелось…
      — У меня все нормально, мам.
      Мать пригорюнившись посмотрела на него. Сигизмунд видел, что она ему не верит. Что она насквозь его видит.
      И поспешил сказать:
      — Мам! Они очень приличные люди. Ее отец… У него два сейнера. “Валькирия” и “Рагнарёк”.
      — Да. Валькирия. — Мать покивала. Вздохнула. — Ладно, сынок, дело твое.
      Сигизмунд встал, обнял мать. Мать мягкая, теплая. Погладил ее по волосам.
      — Все хорошо, мам.
      — Ладно. — Мать высвободилась, принялась собирать пирожки — в мешочек побольше для Ярополка, в мешочек поменьше — для Сигизмунда.
 

* * *

 
      Сигизмунд возвращался к Лантхильде и чувствовал себя просто Красной Шапочкой.
      По дороге домой, до Малой Посадской, Наталья молчала — была мрачна. Не любила она подобные визиты. Ярополк устал, подремывал, держа в кулаке пакет с пирожками.
      Прощаясь, Сигизмунд поцеловал сына, кивнул Наталье. Та, не оборачиваясь, скрылась в подъезде.
      До чего же все коряво получается… Интересно, это у всех так?
      Нет, не у всех. У таежного Вавилы все в буреломах схвачено, все пучочком. И у Федора, небось, тоже. Да и Олав Карлссон не груши околачивает. В своем мифическом пространстве.
      Сигизмунд поставил машину в гараж. Опять клятого “фордяру” пришлось обтекать неведомо какими маневрами.
      Вошел, едва не пал под натиском собачьих восторгов. Кобель пушечным ядром вылетел навстречу, ластился, извивался. Был представлен к высшей награде — Пирожку Домашнему Первой Степени!
      У девки в “светелке” горел свет.
      — Лантхильд! — крикнул Сигизмунд. — Я пирожки принес. Итан иди.
      Молчание. Только тахта скрипнула.
      — Лантхильд, ты там?
      — Йаа…
      — Иди итан.
      — Нии…
      — Что-нибудь случилось?
      Сигизмунд разулся, подошел к двери. Потянул, открывая.
      Дверь держали изнутри.
      — Нии, — повторила Лантхильда. — Надо.
      — Ты чего?
      Девка молчала.
      — Я пирожки принес. Тебя там что, серый волк съел?
      Сигизмунд дернул дверь изо всех сил и в образовавшуюся щель (а здорова девка!) просунул пирожок.
      — Итан, Лантхильд.
      Девкина рука высунулась, схватила пирожок и утащила. Дверь захлопнулась.
      Дела!..
      Сигизмунд обулся, свистнул кобеля, прошелся с ним по двору. Выкурил три сигареты вместо обычных двух. Что за хрень? Что с Лантхильдой-то? Чем он ее на этот раз обидел?
      Тут у него аж дыхание перехватило. Наталья! Что она ей наговорила? Ну, Наталья!.. Сигизмунд едва не бегом устремился домой.
      Ворвался, скинул куртку, ботинки, подлетел к телефону. После одиннадцати Наталья часто отключает телефон, чтобы Ярополка не будили.
      Подошла.
      — Наталья?
      — Давно не виделись, — отозвалась бывшая супруга.
      — Наталья, что ты ей наговорила?
      — А!.. — сказала Наталья. И замолчала.
      — Пожалуйста, я тебя очень прошу. Скажи мне, что ты ей наговорила.
      — Да ничего особенного. Сказала “алло”. Она: “Але, надо, Сигизмунд, надо”.
      — И все?
      После короткой паузы Наталья спросила немного другим голосом:
      — А что? Тебе это очень важно?
      — Да.
      — Правда, ничего такого я не сказала. Только “алло”.
      — Ты нарочно мой номер набрала?
      — Да. Больно уж складно ты врал.
      Сигизмунд перевел дыхание. Стало полегче.
      — Тата, — неожиданно назвал он ее старым “домашним” именем. — Тат, ты действительно больше ничего…
      — Ты меня совсем уж за монстра держишь. Только я тебя вычислила еще по дороге к твоим. У нас эту “Валькирию” всем отделом читали. Даже я обревелась, если тебе от этого легче. Так что два плюс два сложила. В ЛИТМО этому, слава Богу, учат. В следующий раз придумай что-нибудь поумнее. Привет старине Хальвдану.
      И положила трубку.
      Некоторое время Сигизмунд, как последний Ромео под балконом, топтался под девкиной дверью и взывал безнадежно:
      — Лантхильд… а Лантхильд…
      Та молчала.
      — Гюльчатай, — взорвался Сигизмунд, — открой личико! Тьфу, дура!
      Плюнул. Да пропади девка пропадом со своим юродством! И ушел на кухню есть пирожки. Верный кобель побежал следом.
      Пока жрал пирожки, Лантхильда выбралась из комнаты. Осторожно прокралась в места общественного пользования. Долго лила воду в ванной. Потом, так же тихонечко, отправилась было к себе.
      Сигизмунд окликнул ее:
      — Ну что, так и будем дальше дуться?
      Она приостановилась. Поглядела на него издалека. Очень проникновенно сказала:
      — Сигисмундс. Хири аф. Надо…
      И прошествовала в “светелку”.
      — Надо так надо, — проворчал Сигизмунд. И съел последний пирожок.
 

* * *

 
      Загадка девкиного затворничества разрешилась наутро. При активном содействии всегда готового к паскудствам кобеля.
      Сигизмунд сидел на кухне. Пил кофе, курил. Угрюмо слушал радио. Перед Новым Годом все как с ума посходили: взрывались, шли под откос и бастовали. Чеченцы схитили еще одного попа, даже муфтия ихнего проняло — возмутился. Обещал попробовать найти попа… Патриарх назвал это кощунством, а правительство — политической провокацией. Мимолетно пожалев попа, Сигизмунд окунулся в море спортивных новостей, которые всю жизнь считал бесполезным хламом. За что был осуждаем отцом. Выключил радио.
      И тут на кухню с рычанием примчался кобель. Он тащил в зубах что-то длинное, на первый взгляд — носок. Путался передними лапами в своей ноше. Ярился заранее. Подкинул в воздух, поймал, встряхнул, держа в зубах, будто крысу, которой хотел переломить хребет. Еще раз подкинул, но ловить не стал — дал упасть на пол. Грянулся об пол всем телом и, извиваясь, принялся валяться. Рычал, подергивал задранными вверх лапами, вилял хвостом.
      — Та-ак, — строго сказал Сигизмунд.
      Пес, лежа на спине, на мгновение замер. Покосил глазом. И возобновил рычание и извивы.
      — Дай сюда!
      Сигизмунд вытащил тряпку из-под пса.
      — Тьфу ты, зараза!..
      Брезгливо бросил в мусорное ведро. Тряпка была в крови.
      Пошел, вымыл руки. Пес, как-то особенно похотливо разинув пасть, осклабился.
      Стоп. Кровь. Откуда кровь? Девка там что, себе вены вскрывает?
      Сигизмунд подлетел к двери, распахнул ее и заорал:
      — Лантхильд!
      Та мирно спала. Со сна вскинулась, испугалась. Потом осердилась, замахала руками, чтобы он уходил.
      — Хири ут! Хири ут, Сигисмундс!
      Дожили. В собственном доме гоняют.
      Он вышел, прикрыл дверь. Нет, вроде, Лантхильда в порядке. А кровь?
      …Господи, идиот! Откуда у девушки кровь. Ясно, откуда. Оттуда.
      Так вот почему она из комнаты не выходит. И гонит его к чертям. “Валькирия”, блин. Там эта девица, как ее звали, тоже… с лавки не слезала, землю осквернить боялась.
      Господи, это ж какой дремучей-то надо быть! Вон, по ого каждый день, на выбор… И танцуй себе, и аэробикой занимайся, и с подружкой в мини-юбке катайся…
      На Сигизмунда вдруг, как сквозняком, потянуло чем-то первобытным. И жутким. Может, они там до сих пор человеческие жертвы приносят деревянным богам? Или первенцев живьем хоронят? Надо бы все-таки Лантхильду расспросить хорошенько. Откуда она такая взялась?
      В самом деле. Все предшествующие версии отпали сами собой. Не годятся. А новых он не породил. Нагородил кучу вранья, сам в это вранье поверил…
      Может, выставить ее все-таки? Или сдать… куда-нибудь. Пускай менты голову ломают. Она у них не только для ношения фуражки.
      С другой стороны, Сигизмунд понимал: этот-то сквознячок, что от девки тянул, его и завораживает. Тихая эта жуть — просто не оторваться. Похлеще аськиных закидонов. Ух, похлеще!
 

* * *

 
      Сигизмунда разбудил телефон. Звонила мать.
      — Гоша? Ты спишь?
      — Уже нет, — сонно сказал Сигизмунд.
      — Я тебя разбудила?
      — Да нет же, говорю, что нет, — легко раздражился со сна Сигизмунд.
      — А, ну хорошо. Как вчера доехали?
      — Нормально.
      — Мы волновались, гололед такой…
      — Да нет, мам, это не гололед. Гололед другой.
      — Как Ярик? Устал? Конечно, столько впечатлений… — закудахтала мать.
      — Да, спал всю дорогу, — ответил Сигизмунд. И неожиданно для себя спросил: — Мам, а чего вам с отцом взбрело меня Сигизмундом называть?
      — Почему ты спрашиваешь? — разволновалась мать. — Разве ты не знаешь, что Сигизмунд Казимирович, твой дед… Кавалер Ордена Боевого Красного Знамени… Когда его хоронили, этот орден несли за гробом на подушечке… В те годы просто так не давали…
      — Да знаю, знаю, — сказал Сигизмунд. Эта семейная легенда была ему известна. Другое дело, что с Сигизмундом Казимировичем была связана некая мутная история. Например, портрет геройского деда появился на стене только в 1957 году. Мать носила фотографию с удостоверения, чтобы увеличили. Фотограф отскребывал следы печати с уголка. Других портретов деда в доме не было. Куда-то делись. Исчез он и с семейных снимков, кое-где порезанных ножницами.
      Сигизмунд помнил, как хоронили деда. В дом набилось множество незнакомых людей, каких-то старцев — как казалось девятилетнему мальчику — все как один в тяжелых темных пальто и шапках пирожком. Велись чугунные разговоры. Чай подавали в стаканах с подстаканниками, как в купе.
      Была зима, гроб с телом деда несли торжественно, с удовольствием, через все Волковское кладбище. Проплывали черные деревья. Действительно был орден на подушечке. И самое главное — играл оркестр. Шопен. Прежде такое случалось, позже, сколько Сигизмунд ни бывал на похоронах, — ни разу. Поэтому у Сигизмунда сложилось впечатление, будто дед был последним, кого хоронили с оркестром.
      И еще одно вдруг вспомнилось: когда дед умер, мать — единственный раз на памяти Сигизмунда — ходила в костел.
      …А мать вдруг не на шутку разволновалась: с чего это вдруг сын крамольного деда вспомянул. На самом деле, подозревал Сигизмунд, мать так до сих пор и не поверила в то, что коммунисты не вернутся и не расстреляют всех тех, кто их хулил. Говорила, что нарочно дали свободу слова: пусть, мол, покричат, обнаружат себя, проявятся как следует, а потом их… и того!.. Так что, Гошка, ты осторожнее…
      — А что, плохое имя — Сигизмунд? Вспомни лучше, как вы Ярика регистрировали!
      …Да, история с регистрацией Ярополка была не из славных. Сигизмунд тогда работал днем и ночью, ковал “Морену” — пока что в виде ларьков да этикеточного издательства. Наталья почти сразу выскочила на работу — помогать муженьку строить светлое капиталистическое будущее. Мать Натальи вышла на пенсию и рьяно взялась помогать молодым. Лучше бы она этого не делала… В результате нести документы в загс и регистрировать сына было поручено теще.
      Имя подбирали долго, ссорились и спорили. Наталья хотела как-нибудь красиво — Денис, Эдуард. Сигизмунд настаивал на продолжении польской линии — Казимир, Станислав. В результате сошлись на славянской версии — Ярослав.
      Долго втолковывали бабушке: Ярослав. Бабушка записала на бумажку, взяла паспорта и пошла в загс. В загсе бабушку долго корили: почему, мол, мать не пришла. Потом нехотя взяли паспорта, книгу записей актов гражданского состояния, нацелились авторучкой. Недовольно осведомились: как младенца назвать.
      Деморализованная и забывшая дома очки бабушка с перепугу брякнула:
      — Яро…полк!
      Потом дивилась: ни до этого, ни после этого историей не интересовалась и жизнь Ярополка Окаянного не трогала ее ни в малейшей мере. Более того, не знала тещенька никакого Ярополка Окаянного. И вот — на тебе! — всплыло.
      — Ничего, Гошенька, вот будет Яренька паспорт получать — и поменяет имя, — заискивающе говорила вечером теща кипящему от ярости зятю (Наталья давилась хохотом). — Говорят, можно менять и имя, и фамилию…
      — И отчество, — гневался Сигизмунд.
      Как в воду глядел. Сотряс катаклизм семейство Моржей — и… Того гляди, вырастет — отчество сменит.
      …Мать настаивала:
      — Что ты вдруг про “Сигизмунда”-то заговорил, а?
      — Да так… Дед приснился. Будто водку с ним пью, — сказал Сигизмунд первое, что пришло в голову.
      Мать переполошилась. Велела в церковь сходить.
      Сигизмунд поспешно стал сочинять дальше:
      — Да нет, все нормально. Мы с ним будто в старом доме, под Лугой, на даче, водку пьем…
      — Ой, ой… — тихо всхлипывала на том конце провода мать — боялась.
      — Ну вот, потом дед захотел курить, на крыльцо пошел. Я говорю: погоди, я с тобой. А он мне строго так: нет, мол, еще рано тебе со мной, Гошка. И канул.
      Мать потихоньку успокаивалась. Вздыхала.
      — Ты все-таки сходи, вреда ведь не будет…
      — А дед что, крещен был? — спросил Сигизмунд.
      — Да что ты все про него! Ну да, крещен, конечно.
      — В католической, а?
      — В латинской, — поправила мать строго. — Поляк же…
      — А ты?
      — Я, Гоша, двадцать лет в партии состояла… — ответила мать. И добавила вдруг: — В латинской, конечно.
      — А меня вы тоже в латинской крестили?
      — Ты у нас православный, — печально молвила мать. — В деревне прабабушка Дуня, царствие ей небесное… Хорошо хоть так… А шведы-то твои…
      — Норвежцы? В лютеранской, — нашелся Сигизмунд.
      — Тьфу, я не про то. Съехали?
      — Нет. Сейчас в пароходство умчались. Ругаться. А Олав Карлссон — баптист…
      — Ну ладно, Гошенька, ты, если что, звони… Да, отец говорит: приедешь в гости, завези чего почитать… На Новый Год-то к нам придешь?
      — Нет, мам. Я к друзьям, у нас тут компания… Я первого января приеду.
      — Ну хорошо, хорошо…
      Сигизмунд положил трубку, оделся-умылся — и очень вовремя: в дверь позвонили.
      На пороге маячила возбужденная гражданка Федосеева.
      — Я ваша соседка с нижнего этажа, — начала она приступ.
      — У меня зуб не болит, — оборвал Сигизмунд.
      — Я не про то! Вы меня залили!
      — Я вас не заливал.
      — А я говорю — залили! В туалет с зонтиком хожу!
      — У каждого свои причуды, — мстительно сказал Сигизмунд. Он еще не простил гражданке Федосеевой ее последней выходки.
      Она недобро поглядела на него.
      — Я вам говорю — залили. Обои изгадили, по стене течет…
      — Прошу, — пригласил Сигизмунд. — Убедитесь сами. У меня ничего не течет.
      Федосеева вошла в квартиру. Кобель, изнемогая от счастья — гости! — повис лапами на ее кофте.
      — Уберите! — испугалась Федосеева.
      — Он не кусается. — Сигизмунд взял пса за ошейник. Кобель вилял хвостом и сдавленно повизгивал — рвался облизать Федосееву.
      Федосеева, подозрительно оглядываясь на Сигизмунда, двинулась по коридору. Оглядела пол, потолок.
      — Где вас заливает?
      — В большой комнате.
      — Прошу.
      Изысканно-вежливый потомок польских шляхтичей распахнул перед Федосеевой двери. Та покосилась неодобрительно — на полу лежал сбитый спальник. Покойный дед мрачно взирал со стены.
      Комната была идеально сухой и чистой. “Перекрытия хорошие, дня два сочиться будет”, — вспомнилось пророчество дяди Коли. Конечно, Сигизмунд мог бы объяснить гражданке Федосеевой причины ее бед и неурядиц, но — не хотел. Вредничал.
      С почти неприкрытым злорадством наблюдал, как она крадучись идет по комнате, обследуя чуть ли не каждую половицу. Сухо. Осмотрела стены — вдруг злокозненный Сигизмунд, чисто из желания сотворить пакость, на стены чего лил. Да нет, сухие стены. Блин, сухо, сухо!
      — Извините, — сказала наконец Федосеева.
      — Пожалуйста. — Сигизмунд услужливо раскрыл перед ней входную дверь. Соседка гневно удалилась.
      Закрыв дверь, Сигизмунд отпустил пса, позволил облизать себя, засмеялся. Почему-то у него поднялось настроение.

      Отметили на работе приближение Нового Года и начало рождественских каникул. Страна погружалась в омут безделья и пьянства почти на две недели. Людмила Сергеевна принесла пироги, Светочка — салат “оливье” в двух литровых банках, Сигизмунд и Федор — водку. Для дам-с купили “дамскую” — “Довгань”. Мягкая, как цыпленок, и легкая, как полет ласточки.
      Посидели, отметили, пожелали друг другу и разошлись пораньше — успеть сделать покупки.
      Сигизмунд с Федором выпили дополнительно пивка и тоже распрощались.
      Дома все было без изменений. Лантхильда упорно продолжала сидеть взаперти. Сигизмунд сиротски пообедал пельменями. Запер кобеля, отнес тарелку к девкиной комнате и постучал. Оставил под дверью. Крикнул через дверь: “Лантхильд! Итан!” Запертый кобель бесновался и обиженно стонал.
      Стоило Сигизмунду отойти, как дверь приоткрылась. Тарелка поползла по полу и скрылась в комнате.
      Вечером сидел на спальнике, уткнувшись в телевизор. С удивлением обнаружил, что не хватает ему Лантхильды. Не с кем переброситься протяжным понимающим “йаа”…
 

* * *

 
      Ночью, в спальнике, Сигизмунда посетил сон. Идиотский. Снился ему Вавила, дюжий и таежный. Звероподобен был и ужасен. С бородой, конечно. Была на Вавиле розовая рубаха в цветочек, как на Волке в “Ну, погоди!” Срубил Вавила себе сруб, заткнул все щели мхом, навесил табличку “ул. ВАВИЛОВЫХ”, а потом тщательно заколотил все окна и двери. Изнутри.
      Сигизмунд же будто ходил и пинал этот сруб, матеря Вавилу, потому что Вавила уединился не просто так, а с оготиви.
      Интересно, по Фрейду такой сон что значит?
 

* * *

 
      С утра, пока пить не начали, завез Генке видеокамеру. Поздравил тетю Аню коробкой конфет “Ленинград” (то есть по-нынешнему “Санкт-Петербург”, но все равно приличные). Генке привез бутылку водки. Вручил тайно, чтобы тетя Аня не увидела. Генка оценил, глазом моргнул. Увел в свою берлогу.
      — Чем бы тебя отдарить, родственничек? — бормотал благодарный Генка, прижимая к животу бутылку и шаря по стенам глазами. — А, во! На! Владей! Самая удачная моя работа!
      Он снял со стены фотопортрет на редкость мрачной белокурой красавицы с голой грудью и в расстегнутых (но не снятых) джинсах. Красавица глядела исподлобья сквозь очень накрашенные ресницы.
      — Кассеты достал? — спросил Сигизмунд, слабо отреагировав на дар.
      Генка бережно запаковывал дар в бесплатную рекламную газету.
      — Достал. Стоха.
      — Будет тебе стоха.
      — Товар — деньги.
      — Господи, какой же ты все-таки мудак, Геннадий. Держи свою стоху.
      Генка принял деньги двумя пальцами, ловко препроводил их в карман треников, показал подбородком на полку.
      — Бери. Твои.
      Кассет было три. На всех изображены достопримечательности Москвы и несколько неприятных юнцов в красных пиджаках. Они якобы оживленно переговаривались.
      Сигизмунда заранее передернуло. “Вы не подскажете, где находится Красная Площадь?” — “О, охотно. Я бизнесмен. Мой офис находится в Москве. Красная площадь находится в центре столицы, перед Кремлем”…
      — Для кого курс? — спросил Сигизмунд, вертя кассеты.
      — А? Да для всех. Тут тебе и ресторан, и супермаркет с бутиком, и театр оперы-балета, и стриптиз-шоу…
      — Для кого рассчитан? Для новых русских?
      — Для каких русских? — Генка удивился. — Для них русский язык родной.
      — Это для бабы Дуни, царствие ей небесное, он был родной, а этим он чужой, второй после английского этикеточного…
      Излив таким образом свое раздражение, Сигизмунд распрощался с родственником.
      Нагруженный кассетами и подарком Генки, уселся в машину. Стал размышлять о предстоящем Новом Годе. В принципе, звала Аська. Но к Аське ехать не хотелось. У Аськи соберется вся ее ублюдочная гоп-компания, все эти вратари, нападающие, полузащитники и прочие недоноски во главе с мокрогубым режиссером. Обсуждаться будет “Чайка”, а когда выпьют и упыхаются — проблемы новой пластической выразительности.
      С другой стороны, обижать Аську категорически не хотелось. Сигизмунд считал ее своим другом. Прежде всего.
      Поэтому он купил еще одну бутылку “Довгани” (шампанского Аська принципиально не признавала), странный цветок неестественного фиолетового цвета и со всем этим барахлом заявился к Аське.
      Было три часа дня. Аська, конечно, еще спала. Вылезла к нему в ночном белье на умопомрачительно тонких лямочках. Под белым шелком еле топорщились соски. Страдальчески морщась, потерла лицо ладонями.
      — Морж… сколько времени?
      — Пятнадцать.
      — Чего? — Она распахнула глаза.
      — Анастасия. Я привез поздравление с Новым Годом и…
      — Ой, Морж, Моржик… — Увидев “Довгань” и фиолетовый ужас на веточке, она мгновенно пробудилась. Повисла у него на шее, едва не повалив. Потащила пить чай.
      На кухне все было в окурках, порванной бумаге и лужах пролитого чая. Торопливо разгребая место для чашки, Аська взахлеб рассказывала:
      — Представляешь, работы невпроворот, репетиции, обсуждения, пластика… Сплю по три часа в сутки. На той неделе поняла: всё, больше не могу — падаю. Но “Чайка” должна летать, тут ни убавить ни прибавить, и вот я прихожу в аптеку, потому что мне Митяй — это наш центральный нападающий, классный мужик, я вас познакомлю, — говорит, будто китайские средства в пробирках классно помогают. Ну вот, я прихожу и говорю — на всю аптеку: “У вас есть что-нибудь от импотенции?” Там на меня все вытаращились, бабульки какие-то, пахнущие нафталином и корвалолом, два мужика возмутились — по морде видать было. Аптекарша, шепотом: “Простите?” Я: “Ну, от нестояка, понимаете? От банального НЕ-СТО-ЯКА!” Она стала мне рекомендовать какие-то коробочки, на одном олень, на другом такой лысый дедушка с большой головой, а вместо ног — корень женьшеня… Я говорю: “Он у меня новый русский, он столько работает, что больше уже ничего не может, и он такой раздражительный… А мне надо, понимаете?” И — на всю аптеку, Морж, на всю аптеку! Стала меня обучать, как действовать. Вижу — по Карнеги гонит. Знаешь, такая сорокалетняя рябая тетка, похоже, еврейка, стройная и симпатичная, и сразу видно, что занимается аэробикой и живет по Карнеги… Она давай мне вкручивать: “Он у вас покушать любит?” — “Конечно, любит”. — “Ну вот, когда он будет кушать свое самое любимое блюдо, у него будет хорошее настроение. Вы подождите, пока он расслабится, и деликатно заведите с ним разговор на эту тему…”
      Аська захохотала. Сигизмунд смотрел на нее и душой радовался. Ну до чего же хорошая Аська… иногда бывает.
      — Я говорю: “Ах, нет, он меня сразу убьет. Он же не признаёт, что он импотент. Говорит, это временные трудности”… Тогда эта тетка — ну меня поучать, как ему потихоньку в чай подливать, пока он не видит… Хочешь, кстати, попробовать? Классный бальзам, с женьшеневым дедушкой. У меня от него работоспособность возросла ужасно…
      Сигизмунд попробовал. Бальзам сильно пах сельдереем. Похоже на суп.
      — Слушай, это окрошка.
      — Ты ничего не понимаешь, — возмутилась Аська. — Это народная китайская медицина. Знаешь, как бодрит? У меня сестрица приезжает.
      — Откуда?
      — От другого боекомплекта родителей.
      — Что?
      — Ну, понимаешь, ее мать вышла замуж и родила ее, а мой отец умер, и вот ее отец взял и женился на моей матери, а потом мать умерла, он взял и вернулся к ее матери…
      — Сводная, что ли? — попытался понять Сигизмунд.
      — Она ничего, — продолжала Аська, не расслышав вопроса, — только жуткий синий чулок. Я ее несколько лет не видела… У тебя раскладушки нет? Не могу же я ее в свою постель брать. Во-первых, я лесбиянка, я к ней сразу приставать начну, а это будет инцест, а во-вторых, со мной мужики в этой постели трахаются, она мешать будет…
      — Поищу, — сказал Сигизмунд. — Она когда приезжает?
      — После Нового Года.
      — Приходи ко мне на Рождество, если на Новый Год не можешь. Только первого января не приходи. И второго. У нас третьего прогон.
      Сигизмунд еще раз чмокнул Аську, пожелал ей мерри кристмас и хэппи нью йеар и отбыл.
 

* * *

 
      Купил елку. Несколько лет не покупал, а тут вдруг взял да купил. Торговали елками у “Горьковской” на маленьком пятачке. Утоптанный снег, засыпанный иголками, двое мрачноватых, подмерзших мужичков, убогий юмор картонной вывески “Елки африканские, 25 тыс. любая”. Мужички подтанцовывали под вывеской, прихлопывали рукавицами. Торговля шла вяло. “Африканки” были откровенно лысоваты.
      Сигизмунд выбрал две — Ярополку пониже и попушистей, себе — подолговязей. Тут же в ларьке приобрел набор пластмассовых машинок. С выбором долго не мудрил: поймал безнадежно отиравшегося у ларька школьника, спросил, какой набор тот бы себе выбрал, будь он пятилетним пацаном. Школьник безошибочно указал на пожарный. Там были машинки с цистернами, со шлангами и лестницами. Цвет, естественно, красный. Поблагодарив за консультацию, Сигизмунд купил школьнику машинку за две тысячи, а Ярополку приобрел пожарный набор.
      Со всем этим добром явился к Наталье. Из квартиры неслись визгливые мультипликационные возгласы на английской мове внахлест с русской. Сигизмунд даже заходить не стал. Вручил елку, давно заготовленный для Натальи парфюмерный набор в красивой упаковке с бантом и дар “юному пожарнику”.
      Бегло поблагодарив, Наталья сказала:
      — Ярополк к тебе в гости просится. Заберешь его первого или второго, хорошо? Я уже обещала.
      — Второго, — холодея, сказал Сигизмунд. — Первого я у своих.
      — Ну, с наступающим, — сказала Наталья. Холодновато чмокнула его. — Спасибо.
      От Натальи Сигизмунд зашел в ближайший обменник. Сменял последние сто баксов — обломки несостоявшегося радиотелефона.
      Лантхильде надо бы что-то подарить. Лантхильда — не Вавила, тут водкой не отделаешься. Рассеянно обвел взглядом магазин игрушек с почти пустыми полками — перед Новым Годом все выбрали своим чадам. И наткнулся на куклу Барби. Никогда на эту пошлятину не смотрел, а тут… Стояла в прозрачной коробке, наряженная в золотое платье и туфельки на высоком каблуке, золотоволосая, надменная, с длинным носом и пустенькими светлыми глазками…
      Усмехаясь и дивясь сам себе, попросил показать поближе. Ну что еще дарить девочке, как не Барби!.. Вспомнился лантхильдин девический профиль, нежное очертание щеки. Девочка. Мави. Мави выбирает Барби. Йаа…
      Продавщица, недовольная тем, что он слишком долго вертит куклу в руках, осведомилась:
      — Так вы берете?
      — Йаа, — сказал Сигизмунд.
      — Семьдесят шесть тысяч, — подобревшим голосом четко произнесла продавщица.
      — Запакуйте.
      — У нас нет…
      — Ну мешок какой-нибудь дайте фирменный. Мне подарить надо…
      — Нет ничего. Вон, в канцелярском отделе купите бумагу.
      Сигизмунд пробил подарочную бумагу, семьдесят шесть тысяч за Барби и, под завистливые взоры какого-то ребенка в шапке с помпоном, вступил в обладание куклой.
 

* * *

 
      Наименование “елка африканская” натолкнуло Сигизмунда на мысль затарить к шампанскому киви, ананасов и бананов. Ну и мандаринов, конечно, без них Новый Год не в Новый Год.
      Странно в этой стране течет время: несколько десятков лет будто стояло на месте, а теперь вот побежало. Еще десять лет назад и плода-то под названием “киви” никто не ведал, а сейчас в любое время года. И ананас не в диковину. И за бананами очереди нет. И уже никого это не удивляет.
      Кроме, может быть, девки. Да и то по дремучести.
      Когда он приехал домой, Лантхильда все еще сидела взаперти. На всякий случай Сигизмунд громко крикнул:
      — Лантхильд! Я приехал!
      Она пошевелилась за дверью, но ничего не ответила.
      Ладно. Тогда елку будем ставить без нее.
      Кобель елкой заинтересовался. Обнюхал, уколол нос. Залег поблизости, положив морду на лапы, стал следить.
      Сигизмунд поставил елку у окна в гостиной — где обычно. Полез на антресоли за игрушками.
      Коробка с игрушками была большая, еще дореволюционная, многоярусная. На крышке карамельно-благостный Санта-клаус одарял из огромного мешка розовощеких, упитанных немецких ребятишек в коротких штанишках.
      Постепенно старинные игрушки разбивались, замещаясь более новыми. Теперь в этой коробке хранилась, можно сказать, история страны за последнее столетие. Кроме антиквариата, были здесь шары и звезды могучего стекла сталинской закалки. Игрушки тридцатых годов, сделанные из бересты и папье-маше: олешки, медвешки и прочие головешки, а также пионерка Катя в пилотке со звездой и с мячом под мышкой. Сберегались усыпанные блестками гэдээровские шарики семидесятых годов. Хранилось и несколько жидких ублюдков, произведенных в нищие перестроечные годы. Сигизмунд с умилением вновь увидел пластмассовые снежинки — спутники его детских лет.
      Водружая на макушку красную звезду, Сигизмунд усмехался: хитрый тоталитаризм заменил Вифлеемскую звезду Кремлевской. Звезда была послевоенных годов, толстая, очень советская. Она идеально гармонировала с Гимном Советского Союза. И, главное, была небьющаяся. То есть, при желании ее, конечно, можно было разбить…
      Была роскошная пика — сперва из старого набора, “родная”, потом гэдээровская, с колокольчиками, но обе бесславно разбились. Чего не скажешь о звезде. Ура, товарищи.
      Сигизмунд украшал елку и думал о том, какое это печальное занятие. По-настоящему он в последний раз радовался Новому Году в одиннадцать лет. И больше эта светлая радость его не посещала. По инерции еще несколько лет ждал Нового Года. Из-за подарков, наверное. А потом и вовсе перестал ставить елку. Одно время надеялся, что Ярополк поможет вновь вернуться в эту праздничную безмятежность. Но Ярополк был слишком мал, когда они с Натальей разошлись.
      Так что после развода Сигизмунд впервые наряжал елку. Брал в руки шарик за шариком, и его захлестывало воспоминаниями. Вспомнилось вдруг, что у матери было красное кремпленовое платье с длинной молнией на спине — она всегда выгоняла Сигизмунда из комнаты и просила отца помочь застегнуть эту молнию. И другие воспоминания, такие же мелкие и болезненные.
      Открылась дверь. Сигизмунд замер со стеклянными бусами в руках. Поскрипев паркетом, Лантхильда сказала басом:
      — Сигисмундс…
      Долго молчала, бедная, охрипла, должно быть.
      — Йаа-а, — с удовольствием отозвался Сигизмунд. — Привет, заключенная.
      Она не ответила. Сигизмунд обернулся. Лантхильда смотрела на елку, широко раскрыв глаза. Будто не верила увиденному.
      — Что, нравится?
      — Терва, — начала она объяснять.
      — Это, Лантхильд, елка. Йоолкис, — перевел Сигизмунд для лучшего понимания. — Елочка-елочка, зеленая иголочка. О танненбаум, о танненбаум…
      — Нии, терва, — упрямо повторила Лантхильда.
      — Ты меня слушай! — рассердился Сигизмунд. — Праздник такой есть. Ноовый Гоодс.
      — Годс, — обрадовалась Лантхильда. Закивала. — Терва йолис годс ист.
      — Вот и я о том, — легко согласился Сигизмунд.
      Она еще немного понаблюдала, как Сигизмунд наряжает елку, а потом сбегала в свою комнату и вернулась с гирляндой, которую он ей подарил. Протянула. Сигизмунд опутал елку гирляндой, воткнул в розетку. Гирлянда заморгала, игрушки заблестели, пионерка Катя разрумянилась.
      — Так. Работает.
      Выключил.
      Лантхильда держалась как ни в чем не бывало. Будто и не просидела несколько дней взаперти по собственной дурости. Для чего только ого смотрит? Там ясно сказано: “LIBRESSE” куда надо — и плясать, плясать!..
      Сигизмунд решил отрешиться от девкиных странностей. Каждый по-своему с ума сходит. Был бы человек хороший. Он чувствовал, что правильно поступил, оставшись дома с Лантхильдой. Она была именно тем человеком, который поможет ему вернуть Новый Год. В полном смысле этого некогда светлого и доброго праздника.
      Для Аськи хорошо попраздновать — это ужраться и учинить ряд последовательных безобразий, с последующим воспоминанием о том, кто какие подвиги совершал. Родители будут уныло смотреть телевизор, есть салаты и рано лягут спать. О Наталье с тещей лучше не думать — теща после второй стопочки любит пилить зятя…
      Обернулся к Лантхильде.
      — Итан хочешь, Лантхильд?
      Девка не чинилась. Энергично закивала.
      Сигизмунд убрал коробку на пианино, чтобы кобель не разорил. Отправились итан. И фретан, конечно, тоже — неподвижно лежавший хундс ожил и побежал впереди людей.
 

* * *

 
      Весь вечер тридцатого декабря Лантхильда была задумчива. На удивление. То и дело замирала с приоткрытым ртом и застывшими глазами. Время от времени Сигизмунд ловил на себе ее испытующие взгляды. Какая мысль ворочалась, медленно рождаясь в ее голове, понять было трудно.
      Увязалась с ним на вечернюю прогулку. Сигизмунд не возражал, напротив — пусть проветрится. А то уж зеленая стала.
      После прогулки про “йоль” выспрашивала.
      — Ель? Елка то есть. Дерево такое, — объяснял Сигизмунд, как умел.
      — Нии. Йоль. Долдс. Винтрос.
      Сигизмунд развел руками, показывая, что не понимает. Лантхильда вздохнула и снова погрузилась в свою задумчивость.
      Ближе к ночи заявилась в гостиную с носовым платком в руке. Подсела к Сигизмунду на спальник (он лежал и бездумно пялился в ого). Показала на носовой платок.
      Сигизмунд сел, взял платок, показал, как нос вытирать надлежит. Лантхильда, сердясь, отобрала у него платок. Показала, что за уголочек надо взять.
      Забавляясь, Сигизмунд послушался. Лантхильда взяла платок за другой уголочек и дернула. Вырвала платок.
      — Ты чего?
      Она заговорила, нетерпеливо что-то втолковывая. Снова всунула ему уголок платка. Показала, чтоб крепче держал.
      На этот раз платок разорвался пополам. Лантхильда его заранее надрезала.
      — Ну, и что теперь с этим делать?
      Лантхильда встала со спальника, подобралась к елке и привязала свой обрывок на ветку. Настойчиво стала звать Сигизмунда. Мол, делай то же самое.
      Ему было лень вставать. Но девка проявила тут недюжинное упорство. Телевизор выключила.
      — Ну, коли так… А для чего тебе это надо? — Напрягся, вспомнил: — Духве?..
      — Надо, — решительно сказала Лантхильда.
      Пока он шел к елке, пока привязывал, она жадно следила за ним.
      — Ну, теперь ты довольна? — прицепив тряпицу к елке, осведомился Сигизмунд.
      Лантхильда дала понять, что да, очень довольна. Снова включила телевизор. Похлопала по спальнику, чтобы он садился и смотрел дальше. А сама ушла в “светелку”.
      Нет, точно что-то с Лантхильдой не в порядке. Только думать об этом не хотелось. Человек-то она хороший. И завтра они вместе встретят Новый Год. Сигизмунду почему-то казалось, что это правильно.
 

* * *

 
      В шестнадцать ноль-ноль тридцать первого декабря Сигизмунд отключил в квартире телефон. Чтоб не звонили, не напрашивались в гости и не зазывали. Сегодня Сигизмунду хотелось жить на острове.
      Лантхильда с утра была весела. Вчера, может, встала не с той ноги, кто ее разберет.
      Вдвоем крошили на кухне салат. Картошки Лантхильда прежде не знала, но с легкой руки Сигизмунда пристрастилась очень быстро, в краткие сроки повторив исторический путь русского кулинарного искусства. Мясо Лантхильда тушила сама, не доверяя Сигизмунду. Она вкусно готовила говядину с чесноком, в этом ей не откажешь.
      А больше ничего и не предусматривалось. Гостей-то они не ждали.
      Телевизор, включенный, к девкиному восторгу, погромче, изрыгал благоглупости, достигая в этом феноменальных высот. Это, равно как и запах мандарин, создавало в доме новогоднюю атмосферу. И даже фильм “Карнавальная ночь”, вроде бы, собирались показывать. Был такой унылый период, когда ничего советского принципиально не показывали, а гоняли американскую муть и мрачный, никому не понятный авангард. Теперь это позади.
      Покончив с салатом, Сигизмунд сидел на кухне, курил. Уходить не хотелось. Смотрел, как Лантхильда выкладывает на блюдо дымящуюся говядину и шпигует ее чесноком. Как будто полжизни вместе живем.
      Почувствовав на себе его взгляд, Лантхильда обернулась. Посмотрела вопросительно. Он кивнул, она улыбнулась в ответ и вернулась к своей работе.
      Вот так. Будто полжизни вместе. А ведь еще несколько недель назад собирался надавать ей по ушам и сдать сержанту Кунику.
      Потом перетащили в гостиную из кухни стол. Накрыли скатертью — облагообразили. Пока возились, Сигизмунд вдруг заметил, что под иконой стоит плошка с кашей. Овсянку девка залила кипятком и водрузила — чтоб годиск-квино, значит, кушала. Господи, что за дикость!
      Поставили салаты, мясо, фрукты, шампанское. Ананасы, чтоб Лантхильду дивить. Ананасы в шампанском — во разложенцы-то.
      Лантхильда явно понимала, что участвует в празднике. Может, не врубалась, в каком именно, но это не мешало ей радоваться.
      Накрыв на стол, ушла в ванную. Плескалась долго, расточая ароматы шампуней. Потом долго сушилась. Когда, уже в одиннадцать вечера, Сигизмунд, изведясь от безделья, позвал ее праздновать, важно вышла из “светелки” принаряженная, с лунницей и распущенными волосами.
      Волосы у нее были густые. И от хорошего шампуня блестели. По большому счету, все эти холеные дуры, что трясут патлами в рекламе, и в подметки девке не годились.
      Довольная произведенным эффектом, уселась, чинно сложила руки. Сигизмунд встал, подошел к ней сзади и, положив руки ей на плечи, значительно произнес:
      — Новый Год. Лантхильд, Новый Год.
      Она заерзала, посмотрела на него снизу вверх. Вопросительно посмотрела. Не понимает?
      Он показал на елку.
      — Новый Год.
      — Йоль?
      — Ну пусть будет йоль, если тебе так легче. Йооль…
      Он на мгновение встретился глазами с портретом деда. Дед будто кривовато улыбался. Это он с таким лицом на удостоверение фотографировался. Большой приколист был, небось.
      Лантхильда тоже посмотрела на деда. А потом на Сигизмунда. Он выпустил ее плечи и сел за стол.
      — Сейчас новый аттракцион будет. Гляди!
      Девка доверчиво уставилась на бутыль шампанского. Сигизмунд процитировал то, что обыкновенно торжественно возглашалось в подобных случаях отцом:
      — “Стал открывать с опаскою советское шампанское”…
      Сигизмунд забыл, какой поэт написал эти чеканные строки. Помнил только, что из шестидесятников. Из того бессильного поколения пустоцветов в клетчатых рубашках, что всю жизнь просидело на кухне, бряцая на гитарке.
      Пробка оглушительно полетела в потолок, потревожив монументальную люстру. Могучая белопенная струя щедро облила стол и едоков. Лантхильда визгнула и засмеялась. Кобель, поджав хвост, убрался подальше.
      Оставшееся Сигизмунд разлил по бокалам. В телевизоре уже маячил Президент. А это означало, что через десять минут по высочайшей отмашке вся страна торжественно въедет в новый, 1997-й, год.
      — Будь здорова, Лантхильд! — сказал Сигизмунд громко, поднимая бокал.
      — Хайлс! — бойко отозвалась девка, проблеснув тремя свастиками на луннице.
      Сигизмунд невольно покосился на портрет деда-орденоносца.
      — Хайлс! — ответил Сигизмунд девке. И ничего, не подавился.
      — Нуу, — потянула Лантхильда. — Таак… Наадо…
      — Драастис, — подхватил Сигизмунд.
      Они выпили шампанского. Из телевизора вместо торжественного, органного Гимна Советского Союза, зазвучало что-то невразумительное. Из оперы “Жизнь за царя”. Про то, как русский мужик поляков заблудил. Сигизмунду как потомку каноника Стрыйковского это не могло быть по душе.
      Шампанское Лантхильду изумило. Она глотала, с каждым глотком все шире вытаращивая глаза. Допив, громко рыгнула.
      Сигизмунд засмеялся, сказал: “знай наших” и рыгнул тоже. Ананасы в шампанском, Игорь Северянин, серебряный век, блин.
      Кобель выбрался из убежища, решив, что опасность миновала, и положил морду Лантхильде на колени. Она сунула ему кусок мяса.
      Кобель жадно заглатывал добычу под столом, чихая от чеснока. Строгая девка сделала ему внушение. К благочинию призывала, не иначе.
      Сигизмунд разлил по фужерам остатки шампанского. Лантхильда что-то радостное проговорила, крикнула троекратно “ункар хайлс” и постучала фужером об стол, расплескивая пену.
      Допили шампанское. Развеселились.
      Поглощали мясо с чесноком, заедая ананасами. Много и беспричинно смеялись.
      Лантхильду смешило киви. На Сигизмунда показывала, говорила что-то и, краснея, прыскала. Сигизмунд, в принципе, понимал, о чем ведет речи подпившая мави.
      Когда шампанское стало выветриваться, Сигизмунд понял: пора разорять заначку. Полез далеко-далеко, а именно — в “аптечку”. “Аптечка” была еще дореволюционная, темного дерева, висела на стене в гостиной. Очертаниями напоминала маленький орган. Украшалась завитушками и картинкой на ткани: джентльмен в сером и дама наблюдают за девочками, играющими с бело-рыжей собачкой. Очень умилительно.
      Там-то и сберегал Сигизмунд бутылку настоящего “Реми Мартена”. Несколько лет уже сберегал. Хотел как-нибудь на Новый Год распить. Чтоб уютно было, чтоб дом, свечи, елка. Да только все не случалось такого Нового Года.
      А вот сейчас вдруг почувствовал — пора. Лучше уже и быть не может, шестое чувство подсказало. Водрузил на стол длинношеего пузана из темного стекла, приставил к нему две крошечные золотые рюмочки. Лантхильда безудержно расхохоталась.
      Объяснять принялась про махта-харью и литильс рюмочки. Сигизмунд вспомнил про молотобойца и “пимм!” и тоже захохотал. Однако на рюмочках настоял. “Реми Мартен” требовал этикета. Стоял, черный и чопорный, и требовал.
      Потому Сигизмунд знаками призвал девку к молчанию. Мол, будем сейчас ритуальничать. А в голове Лантхильды все вращался маховик: раскрутившись, не мог остановиться, воспроизводя одну и ту же шутку.
      Сигизмунд разлил коньяк и поставил перед Лантхильдой рюмочку со словом: “Пимм!” После этого еще минут десять девка переставляла рюмочку и пиммкала. Сигизмунд ей вторил. В конце концов, оба стали напоминать парочку спятивших игроков в шашки.
      Потом выпили. Коньяк был настоящий. Душистый огонь. Лантхильда изумилась, стала ртом воздух хватать — не ожидала, болезная. Сигизмунд налил ей пепси. Потом спросил:
      — Слушай, Лантхильд, а хво ист махта-харья?
      Девка напустила на себя важный вид. Приосанилась. Надула щеки.
      Сигизмунд ткнул в ее надутые щеки пальцами, будто пузырь проткнул.
      — Пуф! — выдохнула девка.
      — Это я, стало быть, такой? — Сигизмунд надул щеки.
      Лантхильда убежала, слегка загребая в стороны. Было слышно, как она с грохотом опрокинула что-то в “светелке”. Появилась, зацепив плечом дверной косяк, с карандашом и бумагой. Плюхнулась рядом с Сигизмундом.
      — Махта-харья ист… — Карандаш бойко забегал по бумаге. Сигизмунд наблюдал с восхищением. Во насобачилась!
      На листке появилось изображение перекачанного “быка”. Рожа зверская. Зубы оскалены. Волосы торчат во все стороны. Шея толстая. Борода веником. Интеллекта нет. И не предвидится.
      — Махта-харья! — с гордостью произнесла девка.
      — Так вот кем ты меня считала! — сказал Сигизмунд. И вдруг, испустив леденящий душу крик, сделал зверскую рожу и полез душить Лантхильду.
      Та увернулась, оттолкнула его. Поскольку Сигизмунд неловко сидел на стуле, то едва не упал — Лантхильда успела подхватить его в последний момент.
      — Хири, — сказала она. И на другом листке нарисовала второго “быка”. Второй “бык” мало чем отличался от первого, разве что в плечах пошире, в тазу поуже.
      — Махта-вэр, — сказала девка. И начала перечислять: — Вавила, брозар… Ариульф…
      — Ик, — подсказал Сигизмунд.
      — Нии, — сказала девка. — Зу харья ист. Зу махта-харья. Зу унзара альякундс ист.
      — Ну вот, обозвали, — сказал Сигизмунд и налил себе еще “Реми Мартена”. Лантхильда тоже придвинула к нему свою рюмочку.
      — Пли-из, — сказал Сигизмунд. И выдал: — За баб-с гусары пьют стоя!
      И встал.
      — За бабс, — лихо вскричала Лантхильда. И тоже вскочила.
      Они выпили. Второй раз коньяк пошел в девку легче.
      — Ты заедай, заедай, — советовал Сигизмунд. — Итан.
      — Итья, — поправила Лантхильда.
      — Да фиг с ним, пусть итья, главное — кушай.
      Девка налегла на ананас.
      — Как Вавила, так вэр, а как я — так харя какая-то, — посетовал Сигизмунд.
      Лантхильда ела и кивала.
      Откушав, вытерлась рукавом. Снова рюмочку пальцем пошевелила.
      — Погоди, — сказал Сигизмунд.
      Лантхильда не вняла. Пошевелила рюмку настойчивее. Сигизмунд, посмеиваясь, налил ей еще. Вишь, разохотилась.
      Она показала, чтобы он и себе налил.
      Дальше Лантхильда благочиние нарушила. Видать, ого насмотрелась. С рюмкой в руках встала из-за стола. Прошлась по гостиной. Явно подражала кому-то, потому что манеры у нее вдруг стали американские. Еще не хватало, чтобы ноги на стол класть начала.
      Подошла к портрету деда. Подбоченилась. Поигрывая рюмкой, начала разглядывать. Потом вдруг почесалась.
      Сигизмунд потешался, глядя на нее.
      — Атта аттинс, — задумчиво молвила девка. Капнула коньяком на пианино под дедовым портретом.
      — Ну, ты полировку-то портишь, — встрепенулся Сигизмунд.
      Девка повернулась к нему и строго указала на портрет.
      — Надо.
      — Что надо-то?
      — Надо. Атта аттинс.
      Так. Теперь в доме вводится культ поклонения предкам. Так сказать, перманентная родительская суббота. Еще не хватало перед портретом девкиного аттилы поклоны бить. Или плясать. С копьем и в юбке из листьев.
      — Слышь, Лантхильд. Ты ведь не заставишь меня… — Сигизмунд собрался с мыслями. — Твоему батьке поклоны бить… а?
      Девка посмотрела на Сигизмунда, по-птичьи дернув головой. И направилась к нему, целеустремленно, как робот-трансформер. Устремила на него палец.
      — У нааст ут проблеем, — высказалась она, в точности копируя монотонную интонацию синхронного перевода.
      Боже! Откуда она этого набралась? Нет чтобы что-нибудь приличное выучить. Полезное. Жизненное.
      — Да нет у нас проблем, — сказал Сигизмунд. — Сядь, Лантхильд. И насладись беспроблемьем. Расскажи мне что-нибудь интересное.
      Усадить Лантхильду было трудно — разошлась, разгулялась. Расхаживала взад-вперед с рюмочкой, то и дело прикладываясь, и разглагольствовала. Употреблялись уже знакомые слова “гайтс”, “двало Наталья”, “милокс”, “годиск-квино”, “тиви”, “квино” как таковая. Значительно больше было незнакомых слов. В принципе, Сигизмунд догадывался, что девка осуждает его образ жизни. Выпила и решила поговорить начистоту.
      Помаргивала разноцветными огнями елка. Торжественно мерцала матовая бутылка с золотой этикеткой. Золотом Нибелунгов глядела стопочка с каплей коньяка на дне.
      Лантхильда с распущенными волосами, разрумянившаяся, стояла спиной к Сигизмунду, глядя на дедову фотографию. И говорила, говорила…
      За окном трещало и взрывалось — там баловались пиротехникой. Откушали, послушали разные глупости по ого, “Песни о главном—2” — и выбежали утрамбовать в желудке трапезу.
      Сигизмунду было странно. Вот сидит он под новогодней елкой, употребляет “Реми Мартен”, который берег для доброго вечера с хорошим другом. Сидит наедине с человеком, которого избрал для распития заветной бутылки.
      Сигизмунду хотелось бы все это высказать, объяснить. И о елке, и о коньяке, и о добром, единственном вечере. Но начнет он говорить — и будет Лантхильде его речь казаться чужой и непонятной. Только и поймет, что о чем-то важном ей говорят. А о чем…
      — Лантхильд! — прервал девку Сигизмунд.
      Она обернулась. По правой щеке гуляют разноцветные огни.
      — Еще?
      Она поняла. Кивнула. Сигизмунд наполнил рюмочки.
      — Драастис, — сказала Лантхильда, видимо, желая сказать “мерси”.
      — Нии “драастис”, — поправил Сигизмунд. — Мерсии.
      Это она усвоила мгновенно.
      — Мерсии.
      Сигизмунд поднял рюмочку.
      — Хайлс! — легко произнес он.
      — За бабс! — отозвалась Лантхильда, решив сделать ему приятное.
      Они одновременно засмеялись. Выпили.
      — Пойдем гулять, — предложил Сигизмунд. Девка и кобель знали это слово одинаково. Обожравшийся пес, бессильно простертый кверху раздутым брюхом, мгновенно вскинулся.
      Сигизмунд встал и пошел из комнаты. Хундс побежал впереди. На пороге Сигизмунд запнулся об хундса и утерял тапок. Пес тут же ухватил потерю и унес.
      — Другие собаки приносят хозяевам обувь, — укоризненно сказал Сигизмунд.
      Лантхильда продолжала сидеть, вопросительно глядя на Сигизмунда.
      — Ну, идем, — повторил он. — Вставай. Пошли проветримся.
      Девка встала, и тут ее повело. Да. Девке-то точно надо бы проветриться.
      Сигизмунд усадил ее в коридоре на тумбу для обуви. Лантхильда глядела в пространство остекленевшими глазами и загадочно улыбалась. Сигизмунд натянул ей на ноги сапожки. Надел на нее шубку. Застегнул пуговки. Нахлобучил на лавину длинных белых волос вязаную шапочку.
      Лантхильда очнулась от транса и вновь повела тягучие разговоры.
      Вышли на улицу. Почти тут же налетели на подвыпившую компанию с бенгальскими огнями. Стали кричать друг другу “С Новым Годом!” Кобель помчался облаивать компанию. Естественно, нашелся кто-то, кто начал дразнить собаку. Пес пришел в восторг. Охотно ввязался в перебранку. Дразнивший, похоже, тоже. Но тут кто-то еще запустил петарду.
      Поджав хвост, кобель под громкий хохот спасся.
      Звук взрыва пробудил Лантхильду. Визгнула. Потеряла равновесие, с размаху села в снег.
      В компании засмеялись. Обступили. Протянули Сигизмунду бутылку. Тот глотнул. Вернул. Бутылка пошла по рукам и исчезла.
      Парень без шапки отделился от компании, помог Сигизмунду поднять Лантхильду.
      — Тяжеленькая, — уважительно произнес парень, водружая девку на скамью. — На, держи. Бабахни во здравие. Похоже, твою подружку это возбуждает.
      И вручил Сигизмунду еще одну петарду.
      — Мерсии, — неожиданно очнулась девка.
      Парень хохотнул, и компания, галдя, удалилась.
      Другая компания, в отдалении, пыталась с помощью худосочных петард подорвать фонарный столб.
      Лантхильда сделала попытку встать.
      — Пойдем, — сказал Сигизмунд. — Заодно и возбудимся.
      Достал зажигалку, запустил подаренную петарду. Из трубки со свистом один за другим вылетели несколько огней. Почти сразу бессильно погасли.
      Лантхильда окончательно очухалась. Вцепилась в руку Сигизмунда. С другого бока на Сигизмунда карабкался перепуганный кобель. На ручки просился.
      Пинком отогнав пса, Сигизмунд приобнял девку.
      Лантхильда чудила. То принималась петь свои диковатые протяжные песни. То втолковывала Сигизмунду насчет козы. То делала попытки упасть…
      Бродя кругами, Сигизмунд приблизился к компании “подрывников”. Те с маниакальным упорством пьяных продолжали взрывать фонарь. В основном старались двое — оба “не первой свежести”, как выразилась бы Аська. Один был устрашающе патлат и длинен. Возле него вилась, притоптывая, миниатюрная дамочка в шубке. Дамочке было скучно. Время от времени она повторяла:
      — Ну, идем, что ли?
      — Уйди, коза… Не мешай, клоп… — отрыкивался патлатый.
      Второй упорно чиркал сыроватыми спичками, близоруко склоняясь над боевой установкой. В конце концов, зашипев, петарда огненно блеванула ему едва ли не в рожу. Сигизмунд подивился идиотизму происходящего.
      — Ну, идем, хватит уже…
      — Отстань, коза! — повторял патлатый. Он был страшно увлечен процессом.
      На слово “коза” Лантхильда неожиданно отреагировала. Резким движением вскинула голову — проснулась. Вырвалась у Сигизмунда и пошла на дамочку. Но чего-то не рассчитала — пробуравила снег метрах в десяти от цели.
      — Уй, — восхитился патлатый.
      — Извините, — буркнул Сигизмунд.
      Второй продолжал чиркать спичками, не обращая внимания на происходящее.
      — Вы бы поосторожнее, — посоветовал ему Сигизмунд. — А то и без глаз можно остаться.
      Тот повернулся. Сигизмунд невольно простонал — вспомнил это лицо. В супермаркете. Милокс в пакетс. Неопрятная мрачноватая фигура.
      Впрочем, сейчас глаза из-под очков глядели с искоркой, весело.
      — Хотим вот подорвать, — объяснил он. — Дерьмо петарды. — И с тоской по невозможному добавил: — Пороху бы достать…
      Сигизмунд был настолько пьян, что тут же услужливо стал выстраивать сложную схему доставания пороха: позвонить бойцу Федору, пусть тот напряжет шурина…
      Из темноты заливисто взлаял кобель. Показалась еще одна фигура в длиннополой черной шубе. Девица.
      Девица была до глаз замотана в славянофильский черный платок с розами, из-под которого во все стороны торчали растрепанные волосы. Сверкнули очки. Девица с ходу засюсюкала с кобелем, который прыгал вокруг и время от времени заливался отвратительным лаем невоспитанной шавки.
      Сигизмунду было стыдно за кобеля. Он бросил в него снежок, отлично зная, впрочем, что это не поможет.
      — Какие мы страшные… Да какие мы голосистые, — сказала девица, пугливо оглядываясь на подбежавшего сзади кобеля. Видно было, что она пытается скрыть смущение. Всякий себя дураком почувствует, когда его вот так, ни с того ни с сего, облаивают.
      Патлатый заорал:
      — Ленка! Не сдавайся!
      Дамочка в шубке поджала губы, явно недовольная поведением окружающих. Впрочем, в глубине души — Сигизмунд вдруг мгновенно понял это — она была очень даже довольна. Иначе не топталась бы рядом. Просто должен кто-то в компании быть недовольным. Ну, роль у человека такая. От этого еще веселее.
      Тут Лантхильда зашевелилась в сугробе. Как всякий пьяный, пропахавший мордой снег, была склонна действовать в безмолвии. Молча и неукротимо поднялась.
      Патлатый с любопытством следил за ней. Очкастый тоже оторвался от своего бесплодного занятия. Уставился на Лантхильду. Та слепо, как терминатор, двигалась вперед. Сейчас она напоминала Сигизмунду неудержимого русского мужика: тому дашь в морду — упадет, полежит немного, наберется сил от матери сырой земли, встанет и вновь пойдет. На врага.
      Лантхильда надвинулась на патлатого. Тот с удовольствием поймал ее. Она вырвалась, явив недюжинную силу. Патлатый засмеялся.
      Лантхильда повторила свой американский жест. Ткнула пальцем ему в грудь.
      — У нааст ут проблеем… Коза…
      Размашисто повернулась на дамочку, потом снова вернулась к патлатому. Ухватилась за его рукав, чтобы не упасть.
      Сигизмунд поддержал Лантхильду с другой стороны, чтобы оттащить.
      — Да нет, ничего-ничего, — заверил его патлатый. — Я и сам справлюсь. Пусть девушка отдохнет.
      Дамочка источала теперь уксусность.
      Лантхильда завела речь. Пыталась втолковать патлатому всю глубину его заблуждений. Если он, патлатый, думает, что вон та дамочка — гайтс, то его грязно кинули, пусть имеет в виду. Уж Лантхильд повидала этих гайтьос, знает, каковы! А эта — не гайтс, эта — квино. Или мави? Может, и мави. Годо мави, йаа… Но не гайтс! Это уж точно.
      Только никто здесь не понимает, похоже, что такое — настоящая гайтс. Вот и Сигисмундс не понимает. Нет, никто не понимает…
      Тут взорвалось разом две петарды. Визгнули одновременно Лантхильда, девица в платке и кобель. Собаколюбивая девица осведомилась, тщетно пытаясь упихать растрепанные волосы под платок:
      — Виктуар, ты цел?
      “Почему Виктуар? — пьяно подумал Сигизмунд. — Говорят же — Виктор… когда выпендриваются”. Девица ему не нравилась. Слишком шумела.
      Мрачный завсегдатай супермаркета сказал, что, вроде, цел.
      Наконец удалось отцепить Лантхильду от патлатого — тот проводил ее сожалеющим взором. Двинулись в сторону дома. Сигизмунд трезвел, Лантхильду развозило все больше и больше. Апогея этот процесс достиг уже в домашнем тепле.
      Сигизмунд водрузил Лантхильду на тумбу для обуви, чтобы раздеть-разуть. Девка тут же заснула. Сигизмунд стащил с нее сапоги, шубку. Обнаружил, что во время прогулки потеряли вязаную шапку. Не простудилась бы Лантхильда.
      Пока из шубы вытряхивал, что-то тускло блеснуло. Лунница.
      Так. Значит, гулять ходили с лунницей. В снегу кувыркались с лунницей. С каким-то патлатым бездельником заигрывали — с лунницей!.. Ох, девка… безответственная. Да и сам хорош. Мог бы отследить.
      Длинные распущенные волосы запутались, попали Лантхильде в рот. Сигизмунд пальцами убрал пряди с ее лица. Подивился девкиному безмятежному виду. Пьяно умилился. Уй, какие мы масенькие.
      Взвалил Лантхильду на плечо. Крякнул. Вот тебе и “масенькая”. Пошатываясь и задевая спящей девкой углы, дотащил ее до “светелки”. Сгрузил на тахту. Уф.
      Кобель понюхал Лантхильду. Попытался облизать ей лицо, но Сигизмунд согнал его. Пес тяжеловесно спрыгнул.
      — Пошли, — велел Сигизмунд. — Видишь — наша Лантхильда баиньки.
      Спать Сигизмунду не хотелось, однако прибирать со стола он не стал. По неведомой традиции мать в детстве никогда не разбирала новогодний стол раньше 2 января. Весь день первого к столу подходили и кормились, то салатика отщипнут, то мяска холодного, то студня…
      Сигизмунд растянулся на спальнике, заложил руки за голову и стал смотреть в потолок. Он был беспричинно, но очень сильно счастлив.
 

* * *

 
      Подарок Сигизмунд вручил Лантхильде наутро. Похмелья у девки не наблюдалось — видать, сказывались здоровый образ жизни и качество коньяка.
      Когда Лантхильда появилась в гостиной, Сигизимунд дал ей понять, чтобы она заглянула под елку. Любопытная девка сразу встала на четвереньки и полезла смотреть. Едва елку не своротила. Потом зашуршала целлофаном — нащупала пакет. Выволокла Барби.
      Уставилась. В голове медленно заворочалась мысль. Потом Лантхильда покраснела. Тихонько хихикнула. Отвернулась, разглядывая куклу, то и дело кося на Сигизмунда. Заметно было, что девку разбирает смех.
      — Хво еще? — подозрительно спросил Сигизмунд.
      Лантхильда хихикнула громче. Сигизмунд забеспокоился.
      — Признавайся! Что там смешного!
      Не отвечая, с пунцовыми щеками, Лантхильда опрометью кинулась в “светелку”. Куклу она прижимала к себе.
      — Вот дурища-то, — пробормотал Сигизмунд.
      Из “светелки” доносился неудержимый хохот. Потом девка принялась икать — досмеялась.
      Кобель, помахивая хвостом, приблизился к хозяину и искательно задрал морду к накрытому столу: мол, как — не пора?..
      — Да погоди ты, — сказал кобелю Сигизмунд. Смутно он догадывался, что именно так насмешило Лантхильду. Барби была устрашающе похожа на нее саму.
      Чтобы отомстить вредной девке, Сигизмунд прикнопил на стену фотографию полуголой угрюмой потаскухи — дар великодушного кузена. Отошел, полюбовался. Генкина потаскуха враждебно уставилась на деда, а мрачный полковник, казалось, разглядывал ее с кривой ухмылкой, как насекомое. Представители антагонистических субкультур.
      Что бы еще такого сделать, чтоб белобрысую уесть? Подумав, Сигизмунд слил в блюдце выдохшиеся опивки шампанского, покрошил туда немного хлеба и поставил под фотографию шлюшки. И уехал к родителям — поздравлять.
 

* * *

 
      Отцу Сигизмунд подарил шахматы. Нарочно искал деревянные, а не пластмассовые, — нашел. Отец играл с соседом по площадке вечерами, был у него старый, еще довоенный, набор, но вот беда — потеряли старички слона.
      Матери привез сковородку “TEFAL” — жарить без масла. Той давно хотелось такую.
      Мать сразу запричитала: “Зачем ты на нас так много денег тратишь, тебе самому нужно…” Сигизмунд с нарочитой грубостью ее оборвал. Это тоже входило в ритуал.
      Дорогого сыночка усадили за стол, наложили ему на тарелку разных ед. Сигизмунд в который раз поразился — как это они на свою скудную, плохо выплачиваемую пенсию ухитряются сооружать такое количество яств. Видимо, подобным секретом владеют только непотопляемые советские пенсионеры.
      Выпил с матерью шампанского, потом с отцом водочки. Поговорили о том, о сем. Затем мать, помявшись, вдруг заговорила:
      — Гоша, пойми меня правильно — мы твоей жизни не касаемся, и что вы с Натальей сошлись — не вмешивались, и потом тоже вас лишний раз не трогали. И расходились вы с ней — мы не лезли…
      Сигизмунд сразу насторожился:
      — Ты опять про Аську?..
      Аську мать видела лишь однажды. Можно сказать, случайно. В тот период аськиной жизни, который Сигизмунд именовал искусствоведчески: “голубое и розовое”. Голубоватыми были коротко стриженые волосы Аськи, розовым — все остальное: губы, ногти, колготки. Мать смертельно испугалась. Одно время ее преследовал кошмар женитьбы единственного сына на этой… на этой…
      Но сегодня мать махнула рукой:
      — Да не об этой, прости Господи. Тебе решать, с кем и как. Взрослый уже. Коли нет ума, так уж и не…
      — А о чем тогда?
      — Гоша, вот сейчас, когда Натальи нет. Между нами. Ты мне скажи: уехали твои шведы?
      — Да не шведы они, а норвежцы. Сто раз уже говорил.
      — Все равно. Уехали?
      — А что?
      — Ты мне ответь: уехали?
      — Слушай, что они тебе сдались?
      — Да что ты к нему прицепилась, Ангелина, — встрял отец. — Сейчас все совместные предприятия открывают. Давай лучше, Гошка, водки выпьем.
      — Погоди ты, Боря. Вечно как маленький…
      Сигизмунд понял, что придется отвечать правду.
      — Нет, не уехали.
      — У тебя живут?
      — Да.
      — Сколько их?
      — Двое.
      — Ты о них кому-нибудь говорил?
      — Что значит — говорил? Кому я должен о них говорить? Они сами всё оформляют… При чем здесь я?
      — Где ты с ними познакомился?
      — Мам, ты что, раньше в НКВД работала?
      Мать побелела.
      — Не шути так.
      Сигизмунд принужденно рассмеялся.
      — Мам, Сталин умер в 53-м году. Двадцать первый век на пороге. Ты чего?
      Мать, казалось, его не слышала.
      — Ты уверен, что они шведы?
      — Норвежцы, Ангелина, норвежцы они, — вмешался отец. — Говорят же тебе, два сейнера у них.
      Но мать не отставала.
      — Все-таки ответь мне, где ты с ними познакомился?
      — В Гавани. На выставке “Инрыбпром-96”. Представляли там свою фирму. Хальвдан и представлял.
      — А ты там что делал?
      — Удочки посмотреть с Федором заехали.
      — Вот прямо так увидел тебя этот Хальвдан и тут же тебя в партнеры захотел?
      — Ни хрена себе — “прямо так”! Я месяц поручителя искал.
      Мать неожиданно резко сменила тему:
      — А почему ты про деда спрашивал?
      — Когда?
      — Перед Новым Годом. Когда я тебе звонила. Помнишь, сказал, что он тебе приснился?
      — Приснился и приснился. А что?
      — Ты просто так спрашивал?
      — А как еще я мог спрашивать?
      — Да что ты в самом деле, Ангелина… Сигизмунд, налей матери водочки.
      — В самом деле, мать, что ты из мухи слона делаешь?
      — Знаешь, Гоша, — печально проговорила мать, — хоть и грех это, о покойниках плохо говорить, тем более, об отце, а только сдается мне: сатанинскими делами дед занимался…
      — Это ты про то, что он руками зеков ДнепроГЭС после войны восстанавливал? Так в этой стране все руками зеков делалось…
      Мать помолчала, опустив глаза. Потом залпом проглотила рюмку, придвинутую к ней отцом, и сказала, поджимая губы:
      — Хоть и состояла двадцать лет в партии, а как помер дед — в костел пошла. Свечку за упокой души поставила… А свечка-то погасла. Не захотела гореть. Я снова зажигаю, а она взяла и сломалась… Вот так-то, Гоша.
 

* * *

 
      Всю дорогу до дому дед упорно не шел из мыслей. Да еще этот разговор с матерью — мутный… Что мать так завелась? Из-за того, что соврал сдуру, будто приснился ему дед?
      А в самом деле, что его дернуло про деда-то тогда спросить? Из-за имени, наверное. Тут тоже имелось противоречие. Мать много лет носила отчество “Сергеевна”, а не “Сигизмундовна”. Еще одна тайна, которыми изобиловала семейная история. Польское происхождение, небось, скрывала. Белопанское. Только вот зачем? Дед-то не скрывал. Так и звался “Сигизмунд Казимирович”. И никто его не трогал. И из партии, а также с каких-то руководящих постов (каких — Сигизмунд точно не знал) не просил.
      Впрочем, вся история материнского рода Стрыйковских была таковой. Маловразумительные объяснения типа “времена были такие” — вот и все, чего удавалось добиться Сигизмунду от матери. Причем, говорилось это таким тоном, что терялась всякая охота расспрашивать дальше.
      Сам Сигизмунд деда помнил плохо. Помнил, что курил дед много. И только “Герцеговину Флор”. Как товарищ Коба. Или нет… Коба их в трубку потрошил… Длинные такие папиросы. Они у деда не переводились. Похоже, кормился Казимирович с какого-то закрытого распределителя. И сытно кормился. Со смертью деда в доме стало ощутимо голоднее, дефициты исчезли.
      А где работал дед? Еще одна тайна, как и за что он свой орден получил? Не хочется думать, что в ГУЛАГе. Сигизмунд предполагал, что дед был занят партийно-хозяйственной деятельностью, причем занимал высокие посты, хотя дослужился только до полковника. И это в войну-то! Выше то ли не пустили, то ли сам не захотел задницу подставлять разным там чисткам. Хотя, скорее всего, не пустили — учитывая “Казимировича”…
      По смутным воспоминаниям Сигизмунда, дед был заносчив, деспотичен, сварлив и, видимо, исступленно честолюбив, как любой нормальный поляк.
      Один-единственный раз дед пришел забрать Сигизмунда из детского сада. Пришел рано, часа в четыре, сразу после “тихого часа”. Сигизмунд достойно отбывал в углу. Дед изъявил желание забрать внука. Воспитательница принялась жаловаться, объяснять, за что малолетний Морж стоит в углу. Дед оборвал ее как-то очень по-партийному, едва ли не матом, забрал Сигизмунда домой, а дома выпорол.
      Потом закурил “Герцеговину” и, окутывая дымом, спросил спокойно: “Знаешь, за что выдрал?”
      Размазывая сопли, внук проскулил, что не знает. За угол, наверное. За плохое поведение.
      Дед ответил, что вовсе не за плохое поведение. А за то, что позволил в угол себя поставить.
      “Что же мне, выскакивать из угла надо было?” — всхлипнул Сигизмунд-сопляк. На что старший Сигизмунд сурово ответствовал: “Не вставать”.
      На похоронах деда, вспомнилось вдруг Сигизмунду, разыгрался мимолетный скандал. Так, задел по касательной и сгорел, как мотылек на огне свечи. Растолкав мрачных прямоугольных стариков в тяжелых пальто, к дедову гробу с солидными золочеными гирляндами и лентами прорвалась молодая женщина. Очень молодая, немного моложе матери. Из-под густой черной вуали разлетались золотистые волосы. Левой рукой она сжимала муфту, правой тискала темно-красные розы. Она пала на гроб, обхватила его руками и взвыла. А после почти мгновенно исчезла; никто даже не понял, как и когда ее утащили и кто это сделал. Больше Сигизмунд ее никогда не видел.
      Впрочем, тогда Сигизмунда изумила не эта женщина. Поразило то, как смотрели на это старцы. Они не ужасались, не злорадствовали. Они глядели совершенно равнодушно. И будь дед среди них, он взирал бы на эту душераздирающую сцену с таким же пугающим безразличием. Инстинктивно Сигизмунд чувствовал это уже тогда.
      На распросы Сигизмунда о белокурой женщине мать отвечать не желала — она была шокирована. После как-то забылось, похоронилось…
      Сигизмунд так и не выяснил, кто была эта неправдоподобно молодая и красивая женщина — дочь ли дедова от какой-то связи, возлюбленная?.. Дед был таков, что с него сталось бы завести себе молоденькую любовницу. Сейчас Сигизмунд-взрослый это понимал.
      И чем больше Сигизмунд думал о нем, тем более странным представлялся ему дед. Почему мать боится его даже теперь, спустя почти тридцать лет после его смерти?
      Не иначе замешан был суровый полковник в одну из бесчисленных мрачных тайн, порожденных сталинским режимом. Да и сам дед был плоть от плоти этого режима.
 

* * *

 
      Когда Лантхильда встретила Сигизмунда, вид у нее был откровенно ханжеский. Глазки опущены, губки бантиком. Сразу было ясно, что натворила что-то.
      — Ну, девка, кайся: что еще случилось?
      Лантхильда затараторила, зачастила. Руками разводила, в притворном сожалении глаза закатывала. Сигизмунд едва удерживался, чтобы не засмеяться.
      Все это напоминало довоенный фильм про колхозы: когда вдарит некстати заморозок, а секретарь обкома приедет разбираться. В роли председателя колхоза — Лантхильда Владимировна.
      Вы уж извиняйте нас, свет-батюшка Сигизмунд Борисович, что в подведомственном мне хозяйстве такое произошло!.. Мол, вам решать — казнить или миловать. А глазки хитрю-ющие…
      А случилось, послушать Лантхильду, невиданное. Кобель, выжрав “подношение”, поставленное срамной полуголой бабе на фотографии, вдруг встал на задние лапы, воздвигся на высоту двух метров — при общей длине кобелева тела сантиметров в семьдесят (без хвоста) — и сорвал генкин шедевр. Сорвав, начал валяться на спальнике, извиваясь, рыча и рвя в мелкие клочья. А уж она, Лантхильд, отнять пыталась. Вырывала у пса драгоценность. Да было уж поздно. Все изничтожил негодный кобель. Вот, на спальнике, то, что осталось. И смято все — это жлобская скотина валялась.
      Спальник был скомкан. Вокруг действительно были разбросаны обрывки. Странно. Фотографию и в самом деле погрызла собака. Остались неопровержимые следы зубов.
      Подняв глаза, Сигизмунд задумчиво посмотрел на стену. Само упало, что ли? Но почему с кнопок сорвалось? Не кобель же, в самом деле, туда по отвесной стене забрался?
      Повертел в руках обрывки. И вдруг обнаружил на одном жирное пятно. И еще одно. Понюхал. Пахло мясом…
      Девка тревожно глядела на Сигизмунда. Когда он встретился с ней глазами, заискивающе улыбнулась.
      Картина преступления вырисовывалась все отчетливее. Простодушное таежное девкино коварство умилило Сигизмунда.
      — Ничего, не горюй, Лантхильд, — сказал он. — Было бы, из-за чего переживать. Ну, порвал кобель. Генка новых понаделает. Я у него две возьму. Вот здесь одна будет, а другую там повесим.
      Он показал на стене, куда повесит новых красоток.
      Лантхильда замотала головой. Объяснять стала, на кобеля показывая. Мол, все равно кобель со стены снимет и сожрет. Не стоит добро и переводить. Уж больно место неудачное. Везде проклятый кобель проникает. Это оттого, что разбаловали его. На кровати лежать ему позволяют. Кобель, будто иллюстрируя девкины слова, порылся носом в спальнике, вытащил обрывок, залег жевать.
      А ведь она, девка, от кобеля пострадала, сигимундово добро обороняя. Кусил ее кобель. Руку показала, Сигизмунду едва не под нос сунув. Никакого укуса на руке не было, но девка настаивала: нет, тяпнул.
      Сигизмунд погладил ее по голове. Похвалил. Молодец, мол. А что еще оставалось?
      Лантхильда давала себя гладить, задумчиво глядя на аптечку, где содержался “Реми Мартен”.
      Собрав мусор, Сигизмунд отправился на кухню. Высыпал обрывки генкиного шедевра в мусорное ведро, один за другим. Они летели, как листья. Кружились. До чего же ушлая все-таки девка. Ловко простодушного кобеля втянула в свою мелкую уголовщину. А потом грязно подставила.
      Сел, закурил.
      На кухне тихой сапой возникла Лантхильда. Не оборачиваясь, Сигизмунд скосил на нее глаз. Небось, проверяет: не гневается ли? Не раскусил ли хитрость?
      На стол перед Сигизмундом вкрадчиво лег альбом. Тот самый, что был выдан Лантхильде — изобразительным искусством тешиться. Еще до памятного заточения.
      — Ну что, — сказал Сигизмунд, — садись, Лантхильд. В ногах правды нет.
      Лантхильда тут же уселась рядом на табурет. Поерзала в нетерпении, не выдержала — раскрыла перед Сигизмундом альбом.
      Сигизмунд прикусил губу, чтобы не расхохотаться. Альбом содержал в себе не просто рисунки безусловно одаренной, но нигде не обучавшейся девки. Это был семейный альбом. Лантхильда создала его в подражание фотоальбому, который показывал ей Сигизмунд.
      Все изображения были взяты в рамочки разного размера, некоторые — в фигурные. Портрет аттилы был, кроме того, снабжен имитацией печати в уголке — якобы содранный с удостоверения.
      Все портретные изображения были сделаны точно в анфас. Лица строго взирали на “фотографа”. Показывая “снимки”, Лантхильда поясняла: это аттила, это айзи, это свистар, брозар, еще один брозар — старший с его квино и барнилом… Аттила был Сигизмунду уже знаком: неуловимо похожий на Ленина, только с бородой, косами и честным взглядом барышника. Прищур у аттилы был еще более лукавым, чем у Ильича. За версту видать — тот еще фрукт. Небось, у него Лантхильда и научилась, как вину на другого перекладывать.
      Айзи была дородная, косы носила “баранками”. Такие хозяйственные тетки встречаются в Прибалтике на хуторах, куда заезжие питерцы заглядывают купить молока. В 70-е годы, по крайней мере, еще не перевелись, а сейчас в связи с независимостью — хрен их знает.
      Мать Лантхильды звали Фреда. Или Фреза. Девка неразборчиво проговаривала.
      Свистар была младше Лантхильды. Разительно походила на подружку патлатого, которая в новогоднюю ночь все повторяла “ну, Дима…” Тут у девки действительно глаз-алмаз, хоть и пьяна была до невозможности.
      — Красивая мави, — со значением постучал по изображению Сигизмунд. Мави действительно была ничего, в его вкусе. — А как, кстати, эту мави хайтан?
      Звали маленькую мави громоздко, как комод: Куннихильда.
      По поводу сестрицы Лантхильда с гордостью что-то сказала. Смысл фразы полностью ускользнул от Сигизмунда.
      Следом шел старший брозар. Был похож на зажиточного крестьянина из журнала “Нива”. Картуза только не хватает. Имел жену с младенцем на руках. И жена, и младенец с убийственной серьезностью таращились с рисунка.
      Девка что-то настойчиво пыталась объяснить Сигизмунду касательно старшего брата. Вообще видно было, что ей есть что сказать о каждом из членов семьи. Сигизмунд страшно жалел о том, что не понимает. Ну ничего, язык получше выучим — разберемся.
      Насколько Сигизмунд понял, этот брат был славен чем-то из имущества. Лантхильда так объясняла, что впечатление складывалось противоречивое. То ли комбайн он имел, то ли что-то ловко спер.
      За старшим братом следовал второй — собственно брозар. Тот самый, легендарный, на которого то и дело ссылалась в своих разговорах Лантхильда. Брата звали как-то уж совсем несусветно: Вамба. Хорошее имя для собаки. Короткое и звучное.
      Кроме дружной семьи деда Володи, как окрестил звероподобного аттилу Сигизмунд (про себя, конечно), в альбоме были широко представлены биситандьос. Видать, имелись в виду односельчане. И, стало быть, землянок там несколько. Община у них там, что ли? Может, они эти… которые кружатся и радеют? Сигизмунд читал про таких в “Настольной книге атеиста”. Эта книга валялась в районной библиотеке, куда Сигизмунд ходил читать журнал “За рулем”. Пока ему искали журнал, листал “Настольную книгу”. Так постепенно и обогатил свой ум.
      Соседи были столь же суровы, что и клан Владимировичей. На Сигизмунда взирали угрюмые бородатые таежные мужики и властолюбивые бабы с поджатыми губами. Блин, до чего ж талантливая девка, а? Самородок. Буквально одним штрихом умела передать характер. Правда, характеры разнообразием не блистали…
      Одна “фотография” — она была как раз в фигурной рамочке — являла собой портрет Вавилы. Ему Сигизмунд уделил особое внимание. Он подозревал, что этот Вавила числился девкиным женихом.
      Даже из девкиного рисунка явствовало, что Вавила представлял собою ярчайший тип деревенского раздолбая. Такие в каждом селе имеются. Их обычно армия исправляет, и возвращаются они уже остепенившимися, чтобы сесть на трактор или начать давать стране угля.
      Видать, безудержным раздолбайством Вавила девку и пленил. Чуб, небось, носит и на гармошке играет.
      Сигизмунд показал девке, как на гармошке играют — руками в воздухе подвигал. Спросил, делает ли так Вавила. Выяснилось, что, вроде бы, делает.
      Имелись на рисунках и сверстницы Лантхильды. Такие же длинноносые, все, как на подбор, унылые. Сигизмунду захотелось их пощекотать. Наверняка визжали бы и глупо хихикали.
      Тайга-а…
      Официальная часть альбома закончилась. Сигизмунд назвал ее про себя “Доска Почета”. Начались жанровые сценки.
      Тут девкин талант развернулся во всей красе и самобытной мощи. Две дерущиеся бабы. Козел гонится за мальчишкой. Мужик — видимо, вдребезги пьяный — лежит на земле, а двое других сидят рядом на корточках и тупо смотрят на него. Чифирящие у костерка парни, среди которых узнавались Вавила и брозар Вамба. Совсем уж странная картинка: кусты, в кустах — мужик с рогатиной, медведь и лежащая неподалеку бабища в зазывной позе. Лантхильда, стирающая белье на реке. Художница изобразила себя со спины, любовно нарисовав округлый зад и обнажившиеся икры ног. Потыкала пальцем в рисунок, пояснила, что она это.
      На следующем рисунке опять появилась Лантхильда. Она сидела в воде голая, выставившись по грудь. За ее спиной из кустов выглядывали две рожи, в одной из которых Сигизмунд без особого удивления признал Вавилу. Второго звали, по объяснению Лантхильды, “Скалкс”.
      Последняя картинка занимала весь альбомный лист. На заднем плане на лавке неэстетно дрых аттила. Рядом возилась сестренка Куннихильда. В пряже копалась, что ли. На переднем плане на табурете восседала Лантхильда собственной персоной. А маманька-айзи, стоя над ней, выбирала у ненаглядной доченьки вшей. И Лантхильда, и айзи строго взирали на Сигизмунда.
      На этом альбом заканчивался.
      Лантхильда выжидательно смотрела.
      — Годс, — искренне оценил Сигизмунд.
      Лантхильдин альбом был торжественно водружен рядом с семейным фотоальбомом. Лантхильда очень была довольна.
      Учиться ей надо. А может, и не надо. Больно уж самобытно рисует. На Западе на комиксах могла бы бешеные бабки зарабатывать.
      А девка вдруг загрустила. Своих, видать, вспомнила. Живет тут одна, кроме Сигизмунда да кобеля, никого больше не видит. Он-то целыми днями мотается, все с людьми. Вон, к родителям ездил. А она маму родную только рисовать и может…
      Да откуда такая безнадега? Что она, в самом деле, к своим съездить не может? Адрес бы узнать, связаться… Небось, ищут. Сбежало непутевое дитя из дома.
      Может, оттого, что с любезным раздолбаем Вавилой расписаться не дали. А может, наоборот, за Вавилу выходить не хотела. С аттилой, как на него поглядеть, не очень-то поспоришь.
      Может, просто скука таежная достала. Нет, много странного в девке, что и говорить. Надо языку ее учить да выспрашивать как следует, кто она да откуда такая взялась.
      А Лантхильда совсем раскисла. Нос слезами набух, покраснел.
      — Только не плачь, — строго сказал Сигизмунд, точь-в-точь как деревенская бабушка, у которой он когда-то проводил каникулы. — Вишь, разрюмилась.
      Откуда только слово такое выскочило!
      Лантхильда ответила машинально:
      — Ик нэй румья.
      И заревела в три ручья.
      — Ну ты чего, — забормотал Сигизмунд. — Не переживай так, все образуется… Все будет путем…
      Он осторожно взял ее за плечи. Так осторожно, будто она хрустальная. Лантхильдины плечи запрыгали у него под ладонями. Она уткнулась лицом ему в грудь. Сопела там. Бормотала что-то, всхлипывая.
      — Ну, хорошая… Ну, маленькая… — бессвязно бубнил Сигизмунд. Гладил ее по спине, по волосам.
      Лантхильда плакала бурно, безутешно и в то же время по-детски сладко. И Сигизмунд понимал, что сладость этих слез — оттого, что он, Сигизмунд, ее утешает. И сам замирал от этого.
      Потом взял покрепче, отодвинул от себя. Рукавом вытер ее слезы.
      Она перевела дыхание и снова приникла к нему щекой.
      — Ну, что мы с тобой тут стоим-то? Нанялись, что ли? — растерянно сказал Сигизмунд. Взял Лантхильду за руку, повлек на спальник.
      Уселись.
      Она свернулась на спальнике клубочком, положила голову ему на колени. Затихла. Сигизмунд мрачно уставился в пространство. Нагнала слезливая девка на него тоски. Что, одной Лантхильде плохо, что ли? Можно подумать, ему, Сигизмунду, так уж хорошо живется.
      — Ты что думаешь?.. Ты думаешь, я ЛИТМО для того кончал, чтоб тараканов травить? Хрена лысого. Знаешь, как учились? Дым шел. А планы какие были, мечталось как!.. А потом — все коту под хвост. Ты-то, небось, решила, что я тут крутой, генеральный директор, видак, блин, шмотки разные, тачка… Ты хороших тачек не видела. Мою пять минут греть надо, и то всякий раз сомневаюсь — заведется ли. Менять пора, а на какие шиши? На тараканах много не поднимешься. Не хватает у меня чего-то. Или слишком много чего-то. Промахнулся я, промазал. Жениться — и то толком не смог. А уж как все начиналось!.. Завтра вот Ярополк в гости придет. Ты думаешь, сын рвется ко мне в гости? Это Наталье куда-то сходить приспичило, а теща отказывается с ребенком сидеть. Вот она и наезжает. Мол, отец, отец… Да нет, баба-то она, в общем-то, хорошая. Только вот не сладилось у нас. Коряво пошло…
      Лантхильда внимательно смотрела на Сигизмунда. Помаргивала белыми ресницами.
      — Ясная ты душа, — умилился Сигизмунд. — Фотку мою порвала. Даренку. Заревновала, что ли? Ты, девка, не горюй. Говорить по-нашему толком научишься — адрес скажешь. Доставим тебя к папе-маме. Я что могу — для тебя делаю. А чего не делаю — значит, не могу.
      Лантхильда проговорила что-то тихое, жалобное. Сигизмунд опустил руку, она осторожно прижалась лицом к его ладони.
      За окном побухивали петарды, орали что-то приглушенные расстоянием пьяные голоса. Сигизмунду вдруг показалось, что они с Лантхильдой сидят в этой квартире, как на острове, чужие этому всенародному гульбищу, которое будет агонизировать еще недели две.
 

* * *

 
      Как и было оговорено с Натальей, утром второго января Сигизмунд заехал за Ярополком на Малую Посадскую. Опоздал на пятнадцать минут. Ярополк был уже одет и, пока ждал, вспотел. Сигизмунд получил ритуальный втык от Натальи, буркнул насчет пробок, привычно обругал бездельника-губернатора.
      Но Наталья не слушала, отдавала распоряжения: чтоб ребенок — на заднем сиденье… чтоб покормил — и не консервами… И чтоб не вздумал поставить мультяшки, а сам… В конце концов, не так уж часто…
      Наталья была уже одета для выхода. Сигизмунда почему-то неприятно царапнуло ее новое выходное платье. Он ее в этом платье не помнил. Что-то короткое, с пышными рукавами и тяжелым парчовым лифом. Платье “для коктейля”, кажется, называется.
      Дома у Сигизмунда был заготовлен новенький трансформер в мятой аляповато разрисованной упаковке. Этому корейскому ублюдку предстояло закончить свою жизнь сегодня в цепких ручонках Ярополка — “трансики”, попав к Моржу-младшему, как правило, не заживались на этом свете.
      По дороге посаженный на заднее сиденье Ярополк взахлеб рассказывал малоинтересные подробности детсадовского житья-бытья. Насколько понял Сигизмунд, средняя группа одержима манией кладоискательства. По общему мнению, клад закопан под урной на площадке для выгула молодняка. Ярополк в составе группы кладоискателей норовит подкопаться под урну, но мешают то морозы, то непонятливая воспитаталка.
      Сигизмунд поинтересовался, из чего состоит клад. Ярополк, дивясь тупости и малоосведомленности родителя, снисходительно объяснил, что из золота, бриллиантов и… “Денди”.
      А кстати, неплохо бы купить ему, Ярополку, “Денди”. Как насчет того, чтобы прямо сейчас купить?
      — Денег нет, — сказал Сигизмунд.
      — А мама говорит, ты все врешь. Мама говорит, у тебя есть. Мама говорит, ты жалеешь. Ты на бабушек спускаешь.
      Сигизмунд поперхнулся.
      — На кого?
      — На бабушек. И дедушек, — добавил Ярополк, явно от себя.
      Так. Значит, на баб я все спускаю. И на мальчиков, надо полагать. Ах ты, стерва. Не веришь. И при ребенке говоришь. Ах ты, зараза. Вот в следующем месяце фиг ты от меня что увидишь. Платья себе покупает парчовые. “Для коктейля”. К подруге она идет на свадьбу, надо же. Поверили. Ага. Вот назло разорюсь, по миру пойду, ни гроша тогда от меня не увидишь. Бомжом, блин, стану. Ни одна комиссия тогда алиментов с меня не стрясет…
      Выскочивший встречать кобель был приятно удивлен сюрпризом. Мало того, что хозяин пришел, так еще и новый объект для облизывания раздобыл. Припадая на брюхо и извиваясь вслед за хвостом, кобель то и дело взмахивал языком, норовя лизнуть Ярополка в лицо. Ярополк отворачивался, недовольно бурчал что-то.
      — Лантхильд, забери хундса! — крикнул Сигизмунд.
      Вышла Лантхильда, флегматично взяла кобеля за ошейник, утащила за собой. Кобель обреченно ехал спиной вперед, сидя на хвосте и богомольно сложив передние лапы на груди.
      Ярополк засмеялся посрамлению кобеля.
      Путаясь в шнурках, завязках, застежках, Сигизмунд разоблачал отпрыска. Под шубейкой имелся свитер, под свитером футболка с длинным рукавом, под футболкой — еще одна футболка.
      — Что, на северный полюс она тебя собрала? — ворчал Сигизмунд. — Знала ведь, что на машине повезу… Вон, потный весь…
      — Я тебя долго ждал, — сказал Ярополк. — Я вспотел. Пусти, я сам.
      Гордясь умением, Ярополк расстегнул молнию на сапожках. Снял. В пакете, который Наталья всучила им с собой, нашлись ярополковы домашние тапочки. По мнению Натальи, у Сигизмунда дома очень грязно и холодно. Настоящая берлога.
      — Все. Пошли, поздоровайся с тетей Лантхильдой.
      Ярополк с любопытством пошел вслед за Сигизмундом. Кобель выскочил было, но Сигизмунд погрозил ему снятым с ноги тапком. Кобель сунул голову под тахту, поджав хвост, — спрятался. Сигизмунд постучал тапком по песьей спине. Пес заскреб задними лапами по полу и уполз глубже.
      — Вот и сиди там, — сказал Сигизмунд.
      — Здрасьте, тетя Лахида, — бойко произнес Морж-младший.
      — Драастис, — отозвалась Лантхильда.
      — Сын, — пояснил Сигизмунд.
      Лантхильда немного подумала.
      — Суннус? — повторила она.
      — Йаа…
      Лантхильда повернулась к Ярополку. Кивнула ему. Она держалась очень важно. Ярополк решил, что знакомство состоялось, и бесцеременно отправился в гостиную — смотреть, что ему Дед Мороз принес. Обрел “трансика”. Дед Мороз ребенку не угодил. Ярополк желал “десептикона”, а получил “автобота”. Сигизмунд тотально не разбирался в разновидностях трансформеров, и потому ошибка была вполне объяснима.
      Ярополк разорвал упаковку, тут же бросил ее, превратил робота в грузовик. Посмотрел на спальник.
      — У тебя что, кровати нет?
      — У меня протечка.
      — А что это?
      — Ну, когда с потолка течет. Пойдем, покажу.
      — А это интересно?
      — Кому как.
      Протечка Ярополка не заинтересовала.
      — А можно я с тетей Лахидой поиграю?
      — Ну, это уж как она захочет…
      С трансформером в руке Ярополк деловито скрылся в “светелке”.
      Отсутствовал он довольно долго. В “светелке” монотонно бубнили голоса. Лантхильда что-то рассказывала. Ярополк время от времени задавал вопросы. На каком языке они общаются? Сигизмунд боялся входить — чувствовал, что будет там лишним.
      Посидел на кухне, покурил. Вернулся в гостиную. Постоял перед портретом деда. Заглянул в “светелку”.
      — Ярополк, идем кушать.
      Ярополк отмахнулся от отца, как от надоедливой мухи.
      — Ярополк. Мама велела, чтобы ты покушал.
      На это детсадовец не отреагировал. Лантхильда только посмотрела на Сигизмунда странным взглядом, однако и она не сдвинулась с места.
      Когда настало время возвращать дитё матери, Сигизмунд решительно разлучил сладкую парочку. Ярополк воспротивился. Сигизмунд сурово сказал Лантхильде:
      — Надо.
      — Наадо, — сказала Ярополку Лантхильда.
      Ярополк уныло поплелся к выходу и, думая, что отец не видит, показал ему язык.
      На обратном пути Сигизмунд спросил отпрыска:
      — О чем вы так долго разговаривали?
      — Тетя Лахида столько всего знает про “трансиков”! Этого в мультах нет. Этого никто не знает.
      Час от часу не легче. Лантхильда увлекается трансформерами. А самое ужасное — что от Ярополка, что от Лантхильды связного рассказа ведь не добьешься. Недаром они общий язык нашли. Птичий, надо полагать.
      — А что она тебе рассказывала?
      — Ну… я не все понял… Она рисовала… Там был один трансик, ну, его убили… то есть, он ПОДЗОРВАЛСЯ… Но не совсем. У него еще блок питания работал. Он приходил и всех убивал. Ну, ему хотели отключить блок, но он не отключался. Тогда ему ноги вместо рук приставили, а руки — вместо ног. А голову оторвали и выбросили. Вот он приходит такой безголовенький — и на руках прыг, прыг…
      Ярополк зашелся смехом.
      Шалея от безнадежности, Сигизмунд прекратил расспросы.
      Допрос Лантхильды дал немногим больше. Она ожидала, что он будет ее расспрашивать. Засуетилась, выложила перед ним рисунки.
      Рисунки, сделанные в обычной девкиной манере, лаконичные и выразительные, по содержанию были таковы, что у Сигизмунда, когда он вник в содержание, мороз пошел по коже.
      В принципе, это был готовый комикс. Страшок.
      Некий человек, убитый, видимо, за какие-то нехорошие дела, не желал, подобно всем благонамеренным покойникам, мирно лежать в могиле, а вместо этого каждую ночь вылезал и творил разные непотребства. В основном душил. Иногда вырывал сердце. И никакие средства не могли его успокоить. Петуха на могиле зарезали — по нулям. Свиина завалили — никакого эффекта. Бомжа какого-то на потеху гадкому мертвецу хлопнули — хоть бы хны. Вылазит, подлец, и пакостит.
      Но тут нашелся дошлый и небрезгливый, до странности похожий на него, Сигизмунда. Закопался в могилу, вытащил труп (труп был нарисован устрашающе подробно, с оскаленными зубами и выпавшими глазами). Отрубив у трупа руки и ноги, “Сигизмунд” меняет их местами. Затем отрезает голову и бросает ее в реку тем эпическим жестом, каким Стенька Разин имеет обыкновение кидать княжну.
      На следующей картинке безголовый труп скачет на руках по дорожке, а вороны его клюют.
      THE END.
      Режиссер и продюсер — Стивен Спилберг. По роману Стивена Кинга. В роли трупа — Стивен Сигал.
      Очень смешно.
      Лантхильда сидела с горделивым видом и явно ждала, что ее похвалят.
      А что, ругать ее? Все дети любят страшки.
      — В общем так, Лантхильд, — сказал Сигизмунд. — Если Наталья по поводу этих дел наезжать будет — тебе отбрехиваться.
      Подумав немного, Лантхильда поинтересовалась: не от Натальи ли суннус у Сигизмунда.
      — Йаа. Угадала.
      Лантхильда погрузилась в думы.
 

* * *

 
      Досмотрев передачи и мимолетно взгрустнув о пропавшей куда-то хорошенькой девушке из “Автомига” (передача, впрочем, тоже пропала), Сигизмунд выключил телевизор и растянулся на спальнике. Собрался спать.
      Лантхильда все еще бродила по квартире. Водой в ванной шумела, потом чайником на кухне брякала. Привычные успокаивающие звуки. Как быстро, оказывается, можно привыкнуть! Еще месяц назад спроси Сигизмунда — успокаивало бы его, что по квартире кто-то шляется? И самое смешное, что не просто лялька какая-нибудь — а невесть кто. Ходячая белобрысая тайна. Куда ни ткни — все в девке странно. Ведь ничему объяснения как не было, так и нет. Впору самому в Хальвдана-селедочника уверовать.
      А что, если он, Сигизмунд, рехнулся? Вопрос, конечно, интересный… Любопытно, может человек сам выяснить — рехнулся он или не рехнулся?
      Затем мысли переползли на привычную тему: деньги. Опять кончились. Однако ни волнения, ни интереса эта тема не вызвала.
      От денег сонный ум закономерно перебрался к Наталье и ее парчовому платью “для коктейлей”. Но похождения бывшей благоверной не способны были взволновать погружающийся в дремоту мозг. Сигизмунд заснул…
      Спал он, видимо, недолго. Пробудился оттого, что дверь в комнату приоткрылась. На полу нарисовалась желтая полоска света, протянувшаяся от порога к спальнику.
      Сигизмунд приподнялся на локте. На пороге маячила Лантхильда, с головой закутанная во что-то белое.
      Стояла неподвижно и совершенно безмолвно.
      — Что, не спится? — спросил ее Сигизмунд.
      Она не ответила.
      — Ну, что ты? Приснилось что-то страшное?
      Фигура не пошевелилась.
      Кобель, лежавший в ногах спальника, поднял голову и приветственно застучал хвостом.
      У Сигизмунда вдруг сердце екнуло: может, и впрямь что-то стряслось?
      Встал, покинул заботливо свитое, нагретое гнездо. Подошел к ней. Она была закутана с головой в пододеяльник. Время от времени нервно вздрагивала.
      — Ты чего? — испуганно спросил он.
      Кобель уже замер, припав на передние лапы и задрав хвост — наладился играть. Только его не хватало. Сигизмунд молча ухватил пса за ошейник и выставил из комнаты. Закрыл дверь.
      За окном бледно светилось розоватое зимнее небо. Господи, сколько времени хоть?
      Лантхильда стояла белым призраком. Сигизмунд обошел вокруг. Заглянул в лицо, приподняв край пододеяльника. Глаза девки были крепко зажмурены. Уж не лунатизмом ли она страдает?
      Он встряхнул ее за плечи.
      — Лантхильд, ты спишь? Лантхильд!..
      — Йаа… — прошептала девка.
      Так.
      — Ты чего? Что с тобой? Иди-ка сюда. А то простудишься. Опять придется рыжего вызывать, он тебя мучить будет…
      — Йаа… — невпопад повторила Лантхильда.
      Он взял ее за руку и потащил к спальнику. Она сделала несколько шагов, спотыкаясь и путаясь в пододеяльнике. Рука у нее была как ледышка.
      — Садись.
      Лантхильда плюхнулась, плотнее натянула на себя пододеяльник, закрыв лицо.
      Сигизмунд в очередной раз почувствовал себя полным дураком.
      Лантхильда сидела очень прямая, будто аршин проглотила. Потом начала трястись. Зубами постукивала.
      Сигизмунду это в конце концов надоело. Он набросил на нее свое одеяло, закутал хорошенько. Лантхильда продолжала сидеть, вытянувшись. Сигизмунд мягко понудил ее принять горизонтальное положение. Подсунул ей под голову свою подушку.
      Она лежала, все так же закрыв лицо. Нелепое созданье.
      Надо бы перекурить.
      Сидя на кухне, Сигизмунд пускал дым и думал о том, что могло так сильно напугать Лантхильду. Что-то, что находится в квартире? Или за окном? А может, приснилось? Скорее всего, приснилось. В противном случае кобель, который свято придерживался доктрины “лучше перелаять, чем недогавкать”, поднял бы шум.
      А коли приснилось… Что-то темное в лантхильдиной жизни не дает ей покоя. То темное, что лежит между ее таежным бытием и нынешним. То, на что пока нет ответа.
      Заглянул в “светелку”. Там ничего подозрительного не обнаружил. Постель, вещи. Лунница висела в шкафу — специально проверил.
      Вернулся в комнату. Там ничего не изменилось. Нет, изменилось. Лантхильда высунула лицо и смотрела на Сигизмунда. В темноте поблескивали ее очень светлые глаза.
      Ладно. Не сидеть же рядом с ней всю ночь. Боится спать одна — пусть спит здесь. Он растянулся на спальнике и выдернул из-под Лантхильды край одеяла.
      Укрылся, улегся, повернувшись к ней спиной.
      Лантхильда сзади звучно всхлипнула.
      — Ну, что с тобой?
      Она вскочила и, путаясь в дурацком своем пододеяльнике, бросилась бежать из комнаты. Громко хлопнула дверь.
      Блин!..
      Сигизмунд сорвался со спальника, метнулся следом.
      — Лантхильд! Стой!..
      В “светелке” было темно. Сигизмунд, не глядя, хлопнул ладонью по выключателю. Вспыхнувшим светом хлестнуло по глазам, как веткой.
      Лантхильда лежала на тахте, носом в стенку. Безмолвствовала.
      Сигизмунд помялся. Потоптался на месте. Выключил свет. Осторожно присел рядом с тахтой, на полу. Откинул голову назад.
      — Хири ут, Сигисмундс, — тихо сказала Лантхильда.
      — Никуда я не пойду. В конце концов я тут хозяин. Могу делать, что захочу. Вот буду тут сидеть на полу. Простужусь. Заполучу пневмонию. Околею. Потом смердеть начну. Поняла? Андэстенд? Ферштеен?
      Она молчала. Не шевелилась. Лежала, как убитая.
      Он перестал говорить. Было очень тихо. Слышно было, как вода в батареях бродит. Потом он разобрал, как Лантхильда всхлипывает.
      Человеку страшно, одиноко, а он тут сидит кобенится. Опять до слез довел. А она ведь маленькая совсем, едва ли двадцать ей, а то и восемнадцати, может, нет… Еще от матери не остыла. Защитника ей, друга…
      …растлителя несовершеннолетних…
      — Слышь, Лантхильд! Я вот что думаю… А пошло все на хрен! Давай поженимся!
      Выпалил — и сам растерялся. Не ожидал.
      Она не поняла. Никак не отреагировала.
      …Остановись, Борисыч! Не поняла же…
      …Ну да, да, я неудачник. И семейная жизнь у меня не задалась, и на работе тоже. Ни с кем совладать не смог, ни с бабой, ни с тараканами… Но могу ведь девочке этой обездоленной взять и подарить — Великий Город, белые ночи, Эрмитаж, имперский дух, мороженое “Валио” — уж на это-то денег пока хватает…
      — Лантхильд! — настойчивее повторил Сигизмунд. Как это по-таежному будет?.. И выдавил: — Зу… квино, ик им… манна. Манна, вэр йах микила Сигисмундс!
      Она шевельнулась.
      — Квино, поняла? Жено, жино, жинка, в конце концов! Поняла? А ик — твой манна, поняла? Зу ис миино квино, йа? You will be my квино, yes?
      Она повернулась к нему. Глядела в темноте. И ничего не говорила. Когда Сигизмунд уже решил, что она ничего не поняла и собрался было повторить в четвертый раз, она вдруг тихо произнесла:
      — Йа…
      Он поднялся с пола, пересел на тахту. Лантхильда снова замерла.
      Сигизмунд медленно прилег рядом.
      — Нэй охтис, Лантхильд.
      Совсем рядом было ее лицо. Незнакомое. Чужое. Ничего ведь о человеке не ведомо, ничего!..
      Она все так же пристально глядела на него и молчала. Он почувствовал, что она снова начала дрожать.
      Он протянул к ней руку. Она скользнула под руку, прижалась. Она была совсем голенькая под пододеяльником.
      Лантхильда вдруг провела пальцем по его лицу. Осторожно-осторожно.
      Он замер.
      Она провела на его лице вторую незримую линию, задевая его губы.
      Он поймал губами ее палец и тут же выпустил.
      Она перестала дрожать. Сразу расслабилась. Сигизмунд наклонился над ней и нежно поцеловал. Рот у нее был свежий и удивительно сладкий — губы некурящей, непьющей, очень молоденькой девушки.
      Лантхильда вздрогнула. Он прошептал ей в ухо: “Тише, тише…” и тут же коснулся губами уха.
      Он боялся ее спугнуть. Прикасался к ней так бережно, будто она была бабочкой, которой ни в коем случае нельзя повредить пыльцу.
      Медленно запустил руку под пододеяльник. Она вцепилась было в края, но тут же выпустила. Провел рукой по маленьким грудям, ощутил под ладонью прохладные соски. Сердце у нее билось учащенно. Все-таки боится. Отважная маленькая Лантхильда. Пришла ночью к чужому взрослому дяде.
      Ну зачем мне это? Что, своих баб нет? Зачем еще эта девочка? Жениться обещал… Жених…
      В ее доверии было что-то невыразимо трогательное. Он даже не подозревал, что кто-то может так доверчиво к нему отнестись. И до последнего момента делал все, чтобы это доверие не разрушить…

      Сигизмунд проснулся поздно. Было уже светло. Лантхильды рядом не было, пододеяльника — тоже. Не сразу сообразил спросонья, что лежит в “светелке”, а сообразив, вдруг затревожился: все ли хорошо. Но тут же услышал, как Лантхильда возится на кухне. Гремит какими-то сковородками, заунывно распевая.
      Можно начинать новый день. Он оделся, вышел. На двери победно красовался пододеяльник с безобразным кровавым пятном. У Сигизмунда запылали уши. С деревенской непосредственностью девка оповестила о своем торжестве.
      На кухне Лантхильда сияла, как медный грош. Волосы, гляди ты, заплела по-новому: вокруг девкиных ушей покачивались две богатые “баранки”. Обычай, видать. Бабой себя теперь считает.
      При виде Лантхильды Сигизмунд расплылся в глупой улыбке. Подошел, поцеловал. Она бойко затараторила, что-то рассказывая — видно, досконально разъясняя, что именно собирается готовить на завтрак.
      Сигизмунд уселся за стол, стал смотреть, как Лантхильда возится. Она поставила перед ним на стол тарелку с кашей, сама села напротив — принялась смотреть, как он ест.
      — А ты? — спросил он.
      Она помотала головой, улыбаясь. Смотрела влюбленно.
      Сигизмунд вдруг почувствовал, насколько легче ему стало общаться с Лантхильдой. Как будто ушло то темное, что он загонял внутрь себя, прятал.
      После завтрака слушал, как Лантхильда в гостиной тарахтит по озо — рассказывает неведомым слушателям о случившемся. Доскональный отчет дает. Эх, понимать бы еще, что она там про него рассказывает!
      Лантхильда положила, наконец, трубку, и тут же требовательно зазвонил телефон. Удивительно, как по звонку можно догадаться, кто звонит. С дурным предчувствием Сигизмунд снял трубку. Предчувствия немедленно оправдались.
      — Что это у тебя вечно занято? — спросила Наталья. — Я уже сорок минут дозвониться не могу.
      — Мое озо открыто для мира, — сострил Сигизмунд. Ему хотелось что-нибудь откаблучить эдакое.
      Наталья никак не отреагировала.
      — Ты можешь хоть раз в жизни сделать что-нибудь нормально? Ты прямо как маленький! О чем ты только думаешь? Что там твоя лахудра с Ярополком сделала?
      — А что она с ним сделала? — удивился Сигизмунд.
      — Да уж тебе видней, что. Науськал свою полоумную шведку. Нарочно, да? Чтобы больше с сыном сидеть не просили? Не так уж часто тебя и просят… У тебя-то желания общаться с ребенком нет, это понятно, ты вообще не отец…
      — А кто? — удивился Сигизмунд.
      — Ты кобель. И имя тебе кобель. А касательно остального — не строй иллюзий. Из-за тебя, идиота, Ярополк полночи уснуть не мог. Сам-то, небось, дрых, как скотина.
      — А чего он уснуть-то не мог?
      — Что она ему наговорила?
      — Сказку рассказывала… шведскую. То есть, норвежскую…
      — Про трансформеров, да?
      — Нет, про одного покойника… — брякнул Сигизмунд. — Короче, про викингов. Историческое. Я, впрочем, толком не понял. Она по-норвежски тарахтела.
      — Ты не понял, а Ярополк, значит, понял? Он что, по-твоему, полиглот?
      — Слушай, — сказал Сигизмунд, — у тебя есть уникальный шанс во всем разобраться и задать все вопросы. — Он повернулся к девке и громко сказал, протягивая ей трубку: — Лантхильд, тебя.
      Та взяла трубку. Послушала. Слышно было, как Наталья там разоряется. “Лицемерка!.. Втерлась в доверие!.. Думаешь, не раскусили!..”
      Идентифицировав голос, Лантхильда визгливо понесла. Мелькали знакомые слова: “двало”, “срэхва”… Как понял Сигизмунд, Лантхильда Наталью даже не слушала. Она вела диалог одна. Ее речь состояла из потенциальных реплик Натальи и достойных ответов самой Лантхильды. А Наталья, не слушая, видимо, орала свое. Наконец, она бросила трубку. Лантхильда покричала немного в пустое озо и тоже положила трубку. Пожала плечами, подняла на Сигизмунда глаза и застенчиво улыбнулась.
      Сигизмунд набрал номер Натальи и иезуитски сказал:
      — Слушай, Наталья, ну что мы с тобой как кошка с собакой. Даже поговорить нормально не можем.
      В трубке тяжко молчали. Потом пошли короткие гудки.
 

* * *

 
      События минувшей ночи взволновали Сигизмунда сильнее, чем он мог предполагать. Он был счастлив, растерян, смятен. Неожиданно он ощутил острую потребность побыть в одиночестве. Чтобы успело осесть все то, что поднялось вдруг со дна души.
      Он включил Лантхильде телевизор — там нескончаемой чередой шли мультфильмы — поцеловал ее в макушку. Взяв кобеля на поводок, вышел из дома.
      Его встретил удивительно светлый, мягкий белый день. Двор утопал в мягком снегу. В белесом зимнем небе как-то особенно празднично светились золотые купола и кресты Спаса-на-крови и Казанского собора.
      Деревья чернели под снегом. Наглый “фордяра”, перегородивший двор, превратился в сугроб: сверху наросла здоровенная шапка, стекла все были залеплены.
      Сигизмунд и пес долго бродили вдоль канала. Праздничный город дремал, опившись и объевшись. В сугробы вмерзли горла пустых бутылок. Лед канала был усеян картонными трубками от петард, сигаретными пачками, банками из-под пива и лонг-дринков.
      Несмотря на загаженность, Петербург был по-прежнему холоден и спесив. Хотелось грезить, слагать стихи, убивать процентщицу — всего разом.
      Как неожиданно все обернулось!.. А неожиданно ли? Да ерунда. Все к тому и шло. Чуть ли не с первого дня шло.
      …Будь американское кино с большой голливудской соплей, сразу бы раскусил, что преподносят ему “love-story”. На лицензионной кассете. Какой-нибудь безмозглый ковбой в шляпе, индианка из Трясины Утопшего Бизона (ха-ха), зрители уже давно все поняли, один только ковбой — в силу врожденной безмозглости — еще ничего не понял… Уже до индианки дошло, а ковбой все еще на лошади скачет — сублимирует.
      Хорошо. В американском кино все просто. Индианка стремительно натурализируется. А в этой стране Трех Толстяков? Паспорт, страховой полис, работа, в конце концов. Конечно, времена железного тирана миновали. Без паспорта не сажают. Но не лечат и работу фиг найдешь. Теперь все умные.
      Нет, работу можно найти. Говенную, но можно. Главное — платить будут гроши. Да и те из глотки вырывать надо.
      И квартиру можно найти. За деньги все можно. Только где их взять, эти деньги?
      …Да, за деньги все можно. В том числе и паспорт. Пусть будет русская откуда-нибудь из Чечни. Из какого-нибудь стертого с лица земли села. Пусть разбираются.
      Нет, все-таки есть плюсы и у Трех Толстяков. Не будут Толстяки разбираться. По барабану им сие. В том числе — и почему русская по-русски не говорит.
      Жениться. Прописку сделать настоящую. Вообще все потом делать только настоящее.
      Интересно, сколько стоит сейчас паспорт? Надо бы справки навести. Осторожненько.
      Сигизмунд вдруг остановился посреди улицы. О чем я думаю, а? Я это что, всерьез?
      На ум полезли какие-то старушечьи прибаутки, вроде: жена не рукавица, за пояс не заткнешь. Хорошо, с Натальей можно было развестись. Наталья и сама не пропадет. А эта…
      В конце концов, понял вдруг Сигизмунд, даже если бы они с Лантхильдой и не переспали — все равно рано или поздно ему пришлось бы на ней жениться. В этом ее единственное спасение. С точки зрения социальной адаптированности Лантхильда представляет собой полный ноль.
      Поэтому паспорт ей добывать придется. Чтобы без единого документа в этой стране существовать — уметь надо вертеться в абсурдных реалиях постперестроечного времени.
      Но с этим нельзя торопиться. Надо все сделать очень по-умному. Как многие и многие, вскормленные молоком Советской Родины-матери, Сигизмунд умел извлекать пользу из присущего Любезному Отечеству идиотизма. Страна бомбит собственные города. По сути дела, жрет сама себя. Как унтер-офицерская вдова. В страшной гигантской бюрократической машине всегда есть маленькая уютная ниша для отдельно взятого человека.
      А поскольку чиновники, как правило, плохо разбираются в том, что плодят, всегда можно подсунуть им трудно проверяемую залепуху.
      Типа обрусевшей исландки из разбомбленного федеральными силами чеченского аула… “Поможите, мы люди нездешние, живем на вокзале…” А откуда в ауле исландка? Старейшина — он знал. Но старейшины нет. Он при бомбежке погиб. И все погибли.
      Может, в горкоме знали когда-то. Но горком тоже погиб при бомбежке.
      И мечеть погибла. И вообще все погибло.
      А что она исландка в ауле знал только ее отец, потому что она в парандже ходила. Но отец тоже погиб.
      А в остальном, господа, — к наркому Ежову. Он переселял.
      …Ну хорошо. Трех Толстяков с помощью аллаха нагреем. А ему самому, Сигизмунду, это все зачем?
      До чего извращенная скотина человек. Понять того не может, чего хочет. Как охотно запутывает ясное, явное превращает в тайное. И сам потом в собственной мути барахтается. К психотерапевтам бегает. А тем тоже надо зарплату получать.
      Подумав о психотерапевтах, Сигизмунд вдруг остро ощутил, что начинает раздваиваться. В принципе, он давно уже раздвоился. И этот второй, недавно народившийся, Сигизмунд-спятивший постоянно одерживает верх над Сигизмундом-разумным. Именно Сигизмунд-спятивший приволок Лантхильду в квартиру. Потом Сигизмунд-разумный попытался ее выставить. И уже почти было преуспел. Но в последнюю секунду Сигизмунд-спятивший все испортил.
      Кто, спрашивается, уговаривал Лантхильду выйти за него замуж? Сигизмунд-разумный? Сигизмунд-разумный живет в разводе с законной половиной и ритуально говнится с нею в день получки.
      И еще любопытное открытие сделал Сигизмунд, размышляя. “Морена” — это сфера деятельности Сигизмунда-разумного. Тот источник, откуда Сигизмунд-обобщенный (Сигизмунд-диалектический) получает средства к существованию. Почему-то в этой сфере он добивается значительно меньших успехов… Да и вообще, Сигизмунду-спятившему на все это наплевать. Скоро лапти сплетет и в тайгу отправится. К новой родне. С визитом. На файф-о-клок.
      Интересно, почему так получается, что с Лантхильдой инородной легко, а с той же Натальей — в одном институте учились, в одном городе выросли, одним диаматом вскормлены-вспоены — не отношения, а катастрофа. И ведь баба не плохая. А вместе жить не получается.
      А вот с Лантхильдой получается. Почему?..
      Лучше не думать, почему. Есть — и все. Есть — и радуйся, что такой подарок получил.
      Ну вот и все. Слово сказано. Подарок это от судьбы. Вероятно, ничем таким не заслуженный. Просто случайно вытащил счастливый билет и…
      …И буду беречь. А умствовать нечего.
      …И все же, почему сам не пришел к ней, ничего не стал делать? Не пускало что-то. Хранило девку. Обидеть боялся? Может, и боялся… Атмосферу, какая в доме в последний месяц установилась, нарушить боялся. Очень. Давно ему дома не было так тепло и уютно. И сломать все это ничего не стоило.
      Да ведь и в самом деле, есть при этой девке что-то такое, вроде ангела-хранителя, что ли. Из тайги дотопала и никто не тронул. Золото на себе несла. И никто не покусился. А ведь ночевала где-то. Ела что-то. Что ж она, шла пешком, таилась да воровала?
      Стоп. Не разобраться сейчас в лантхильдиных тайнах. Придет время — сама расскажет. Языку надо ее учить. Сегодня же и начнем. Сядем рядом, поставим кассету и…
      И снова хлынули воспоминания, вплоть до ощущения ее юного тела под руками.
      Он повернул к дому.
 

* * *

 
      Потянулись долгие тягучие дни. Никто не приходил, никто не звонил. Гостиная, которая долгое время стояла необитаемой, неожиданно сделалась самой жилой комнатой в квартире. В этом тоже была новизна.
      Они ничем не занимались. Готовили еду, потом ели. Пили кофе. Гуляли с собакой. Смотрели телевизор.
      В один из дней Сигизмунд настоял на просмотре учебных видеокассет. Лантхильда поначалу воспротивилась. Ей мультиков хотелось. Но Сигизмунд сел рядом, обняв ее.
      Добытый Генкой курс был тот еще. Крутое лепилово. Завязка ломового сюжета была незамысловатой: три друга-студента из Америки, а именно — белый, негр и девушка-пуэрториканка по имени Мария, отправились в далекую Россию к своему русскому другу Михаилу. Михаил был не просто русский, а новый русский. При красном пиджаке и радиотелефоне, хвост трубой, пальцы веером, сопли пузырями.
      Дальнейшее напоминало мутную пародию на “Приключения мистера Веста в стране большевиков”.
      В этом старом фильме мистер Вест сразу попадает в руки криминальной группировки и только под занавес истинные большевики открывают ему настоящее, прекрасное лицо молодой Страны Советов.
      Тут же все было с точностью до наоборот. Три американских студента на “вольво” были доставлены из аэропорта в квартиру их русского друга Михаила. В квартире имелся полный ассортимент анекдотов о новых русских. Не хватало только пингвина. Ванная метров на двадцать, джакузи, простая ванна, два туалета, комната-кладовка, столовая (ха-ха-ха!), спальня (еще раз ха-ха), детская, библиотека (гы-гы-гы).
      Время от времени камера показывала крупным планом рот Михаила с очень ровными зубами. Правильно артикулируя, он произносил: “А здесь, по коридору налево, находится мой рабочий кабинет. В моем кабинете расположен компьютер. Также я имею модем и выход в Интернет. А это, — ни к селу ни к городу добавил он, — мой сотовый радиотелефон”. Гости ничему не удивлялись и старательно обезьянничали.
      Они уже понимали простые фразы, так как первичный словарный запас Михаил вложил в них сразу по выходе с таможни. Словарный запас вкупе с неуемной жаждой поучать распирали Михаила. Сигизмунд подозревал, что Михаил свободно владеет тысячами так двумя русских слов. Чтобы понимать рекламу — за глаза и за уши. Чтобы понимать анекдоты о новых русских — явно недостаточно.
      Стоя перед туалетом с унитазом, освежителем воздуха, щеткой для мытья унитаза, туалетной бумагой = пипифаксом, и биде, Мария осведомилась: “Михаил, нам было бы очень интересно услышать о вашем бизнесе”.
      Михаил охотно поведал о бизнесе. Не моргнув глазом, он выдал несусветную ложь о том, что он — фермер. “Это новая форма ведения сельского хозяйства в России. Таким путем мы будем развивать наше сельское хозяйство”.
      Негр вытужил из себя следующее: “Мы благодарим вас, Михаил, за интересный рассказ о вашем бизнесе”.
      Белый американец задал другой вопрос: “Михаил, чем вы занимаетесь в свободное время?”
      Ответ Михаила потряс даже видавшего виды Сигизмунда. Оказалось, что в свободное от фермерства время Михаил читает газеты, книги, журналы и буклеты. А также он играет в покер с друзьями в казино “Кордильеры”. Михаил также хочет принять участие в соревнованиях по покеру.
      Потом явилась жена Михаила. Она работала библиотекарем. Будь Сигизмунд сутенером, вряд ли взял бы ее к себе — слишком вульгарна. Любого клиента отпугнет. Жена Михаила много читает. Она читает классику. Она охотно читает “Войну и мир”.
      — Сколько оторвет, столько и читает, — пробормотал Сигизмунд.
      Лантхильда дернула Сигизмунда за рукав.
      — Титает хва?
      — “Войну и мир” она титает. Уже шесть лет, поди, осилить не может…
      На обед у Михаила подавали грибной суп, вернее, щи по-монастырски (без сметаны) и осетрину. Был постный день. Жена Михаила изрекла: “Мы соблюдаем постные дни. Мы посещаем церковь. Михаил и я исповедуем православную религию. Православная религия чужда западных отклонений”.
      Попутно выяснилось, что белый американец баптист, пуэрториканка Мария католичка, а негр — мусульманин.
      На этом захватывающем эпизоде сюжет вдруг прервался. На экран вылезла обычная академическая тетя и минут двадцать выдавала осмысленную информацию. Повторила и растолковала слова, делая упор не на “джакузи”, а на “стул”, “стол”, “входную дверь” и т.п. Огорчила сообщением о том, что в русском языке три рода и шесть падежей. Речь была обращена в основном к методисту, который (по замыслу авторов курса) должен время от времени заниматься с группой папуасов и мог забыть кое-что из грамматики.
      Затем американских гостей познакомили с родителями Михаила. Они напоминали старичков из рекламы типа “преемственность поколений”: мой дед пил дрянной чай и я его же пью, а куда мне деваться… Подошли еще гости — одной компанией пожилой поп и трое друзей Михаила: один занимался консалтингом и эдвайзингом, другой был рабочим на заводе, а третий — ди-джеем молодежной радиостанции “Emotional wave”.
      Они обсуждали предстоящую поездку с гостями в Кремль, а потом — к строящемуся храму Христа Спасителя.
      Тут Лантхильда закричала:
      — Срэхва, Сигисмундс! Срэхва!.. Льюги!
      Сигизмунд и сам видел, что срэхва. Остановил кассету. Нажал на паузу, все персонажи замерли в позах кормления.
      — Бихве срэхва? — спросил Сигизмунд.
      Лантхильда возбужденно заговорила. Как понял Сигизмунд, это не может быть кунсальтинг. У них у всех — Лантхильда обвела пальцем застывших на экране персонажей — огос скалкинс.
      Сигизмунд стал мучительно переводить с девкиного на русский. Ого — телевизор… Нет, стоп. Ого — глаз. Глаза…
      — Лантхильд, хвас ист скалкинс?
      Лантхильда сбегала за листком бумаги. Быстро набросала несколько фигур. “Манна”, “квино” — это понятно. Под ногами у манны и квино стояли две другие фигурки, маленькие и приниженные. Одна — “барнс” — изображал ребенка. Другая — “скалкс” — взрослого мужчину, с бородой, но почему-то маленького.
      Лантхильда постучала пальцем по маленькой бородатой фигурке: “скалкс”.
      Стало быть, в социальном плане в лантхильдиной тайге скалкс котируется весьма невысоко. Шестерка, одним словом…
      Лантхильда горячо растолковывала что-то, показывая то на телевизор, то на рисунок. Из ее разъяснений Сигизмунд понял, что Михаил был идентифицирован ею как скалкс. Однозначно. По глазам определила. По огос, то есть.
      В принципе, да — шестерка и есть… Интересно, сколько актерам платят за съемки в таких роликах? Гроши, небось…
      Тем не менее Сигизмунд настоял на том, чтобы досмотреть кассету хотя бы до середины.
      Михаил сводил друзей в оперный театр. Потом на заливку фундамента Храма Христа Спасителя. Побывал с ними в казино. Зачем-то обучил их пользоваться газовой плитой. Это был единственный эпизод фильма, который девка смотрела с пристальным интересом.
      Несмотря на полную нежизнеспособность Михаила со товарищи, к Рождеству Лантхильда с трудом начала складывать слова. Делала она это по-своему, с жуткими ошибками.
      Началось это внезапно.
 

* * *

 
      Теперь они спали вместе, обнявшись. И вот, проснувшись поутру и дождавшись пробуждения Сигизмунда, Лантхильда произнесла:
      — Сигисмундс, ми йедем Крэмл когда?
      Сигизмунд захохотал, взбил ногами одеяло, схватил Лантхильду за шею и повалил на себя. Она высвободилась и с важным видом повторила:
      — Ми йедем в Крэмл когда?
      — Никогда, — сказал Сигизмунд.
      — Патамутто? — строго спросила Лантхильда.
      — Патамутто мы живем в другом городе. — Подумав, Сигизмунд добавил: — Лантхильд живет в Петербурге. В Петербурге нет Кремля. И слава Богу!
      Она пошла варить кофе. Сигизмунд слышал, как она, гремя посудой, распевает во все горло:
      — Неет Крэмлья — и слава Боху! Неет Крэмлья — и слава Боху!
      Видеокурс русского языка для папуасов обогатил память Лантхильды десятком полезных слов, из которых наиболее стойко укоренились “стол”, “стул” и “кунсальтинг”. И всё.
      Если уж на то пошло, скорее, сам Сигизмунд обучался девкиному наречию.
 

* * *

 
      Все как-то замерло. Молчал телефон (Сигизмунд даже несколько раз проверял, не отключен ли он ненароком). По ого натужные новогодние шутки сменились телевикторинами, которые убеждали угнетенный растущей кварплатой народ, что мол все о'кей ребята, щас угадаем слово из трех букв и за это генеральный спонсор вам подарит радиотелефон. За всем этим мерещился неистребимый Михаил.
      От видеокурса Сигизмунда всерьез затошнило уже на середине первой кассеты. Не выдержал — позвонил Генке.
      Генка был страшно занят.
      — Трахаешься ты там, что ли? — спросил Сигизмунд.
      — Убегаю.
      — Ладно, убегай. Что за лабуду ты мне подсунул?
      — Чего? Какую лабуду?
      Генка приготовился обижаться. Должно быть, решил, что на его шедевр намекают.
      — Что за курс ублюдочный?
      — Какой курс? Да говори ты толком, мне некогда.
      — Курс русского языка.
      — А, — беспечно сказал Генка. — Не знаю. Я не смотрел. Папуасам, говорят, нравится…
      Сигизмунд понял, что здесь разговаривать бесполезно, и положил трубку. Папуасам нравится!..
      Посмотрел еще кусочек, уже без Лантхильды. Пытался разобраться, что именно его так взбесило. Кусочек был выбран наугад.
      Сигизмунда побаловали посещением дорогого кабака. Вернее, побаловали Михаила с супругой и дружками-штатниками. Все пятеро сидели за столиком и глазели на певичку. Михаил объяснял, что она исполняет старинный русский романс и авторитетно порекомендовал эту песню для заучивания. Жена Михаила не упустила случая заметить, что она тоже исполняет этот романс. И что в русских семьях принято исполнять романсы.
      С соседнего столика гостям Михаила поступило сообщение о том, что романс улетный. Гости осведомились, что такое “улетный”. Им охотно растолковали.
      — Ломовой, — пробормотал Сигизмунд.
      Появилась певичка, гармонично сочетавшая в себе крайнюю молодость с крайней потасканностью. Ломаясь, оглаживая себя по груди и бедрам, она начала завывать “Калитку”. При этом такие простые слова как “Отвори потихоньку калитку” она ухитрялась произносить так, будто намекала на что-то исключительно извращенное. Гости восторженно внимали. Михаил снисходительно пояснял, что в романсе раскрывается русская душа.
      Сигизмунд выключил ого. Осталось ощущение, будто в чане с дерьмом побывал.
      И программы ТВ, и курс русского языка в равной мере были пронизаны “новым сладостным московским стилем”. Угадай слово из трех букв. Которое пишут на заборах. Да нет, дурачок, не это. “Ура”.
 

* * *

 
      Рождественский сочельник застал Сигизмунда за сложными подсчетами. Подсчеты производились поутру на кухне, за первой сигаретой.
      В “заточение” Лантхильда уходила перед самым Новым Годом. К Сигизмунду она пришла в ночь со второго на третье. Позагибав пальцы, Сигизмунд пришел к закономерному выводу и вечером жестом фокусника выложил перед Лантхильдой презерватив. Советские “пулеметные ленты” давно канули в Лету, и на смену им пришли игривые импортные упаковки. Тоталитарный советский презер держал десять литров воды. Импортный — только пять. На сигизмундовом красовался остров Пасхи. Пальмы, берег океана, истуканы. Истуканы задумчиво глядели на закат.
      Лантхильда в недоумении воззрилась на остров Пасхи. Истуканами не заинтересовалась. Можно подумать, у себя в тайге каждый день таких видела. Небось, окромя пьяной морды Вавилы… Хотя, если честно, на ликах истуканов также не имелось отпечатка яростного интеллектуализма.
      — Хва?.. — спросила Лантхильда. — Цо йетто?
      Звуки “ч” и “щ” она не произносила и по-северному “цокала”: цай, цаска…
      — Это, Лантхильд, друг семьи. Поняла? Фрийонд. Друг. Стоит на страже счастливого детства.
      — Фрийондс? — изумилась Лантхильда. — Хвор?
      — Что — где? Здесь. Вот же он.
      Они оба уже разделись. Лантхильда очень быстро перестала стесняться наготы. Сидела, как ни в чем не бывало, подперев кулаками щеки. С детским любопытством смотрела на Сигизмунда — что он еще придумал.
      Сигизмунд продемонстрировал. Чувствуя себя полным дураком, приступил к использованию Изделия Номер Два. При разворачивании Изделие потрескивало.
      — Ну, собственно, вот… — нелепо проговорил Сигизмунд и, убрав руки, показал Лантхильде результаты своих усилий.
      Несколько мгновений Лантхильда ошеломленно созерцала, а потом зажмурила глаза и разразилась неудержимым смехом. Она стонала и всхлипывала, по щекам у нее текли слезы.
      — Да хватит тебе! — не выдержал Сигизмунд. Он был растерян. Когда рыдания Лантхильды стихли, и она смогла, наконец, открыть глаза, Сигизмунда предал лучший друг.
      Облаченный в “резинку” с уныло свисающим хвостиком, он неожиданно устремился ввысь. Хвостик мотнулся, будто сигнальный флажок.
      Лантхильда взвыла не своим голосом и, содрогаясь, повалилась на тахту.
      Ну все. Хватит. Надоело. Всякий раз, когда Сигизмунд пытается быть разумным человеком, он выглядит полным кретином. Весь красный, с горящим лицом, Сигизмунд наклонился и принялся стаскивать Изделие. К черту. Дальше инициативу перехватил Сигизмунд-спятивший, и все пошло как по маслу.
      Сигизмунд уже заметил, что скоро раздвоению личности настанет карачун. Разумная ипостась оказывает последние, конвульсивные попытки сопротивления. Все, что связано с Лантхильдой, находится в первозданной гармонии с Сигизмундом-спятившим. А Сигизмунду-диалектическому это нравилось все больше и больше.
      С каждым разом он убеждался в том, что с Лантхильдой ему хорошо. Очень хорошо. Как ни с кем не было.
      Она не была ни бесстыдной, как Светочка, ни изобретательной, как Аська. Лантхильда была ласкова. Размягчающе покорна. И что бы он ни делал — не только в постели, вообще всегда — вызывало у нее радость. Иногда в кино такими показывают самурайских жен.
      Мужики обычно хохочут и говорят, что так не бывает, а их жены молча злятся.
      Оказывается — бывает.
      И эта ласковая готовность принимать все, что бы ни исходило от Сигизмунда, вдруг очень ясно натолкнула его на понимание его развода с Натальей.
      Лучшего партнера, чем Наталья, у него не было. Они идеально подходили друг к другу. Секс был последним, что их еще связывало, когда остальные нити были уже оборваны. Когда не осталось уже ни взаимного притяжения, ни общих тем для разговора, ни простого уважения. Когда они оскорбляли друг друга походя, почти не замечая этого.
      Они садились за стол, Наталья брала вилку себе, а Сигизмунду приходилось снова выдвигать ящик и брать вилку себе. Они никогда не отрезали хлеб на двоих. Только себе. Второй, если захочет, отрежет сам. Таков был финал их совместной жизни.
      А начало… Начало было совершенно другое. Да ладно, что вспоминать.
      Если тебя раздражает манера жены мять тюбик зубной пасты, то пора, браток, разводиться. Это уже диагноз.
      Но секс еще держался — последним бастионом. Потом в одночасье сдался и он. Хватило одного скандала. Ночного.
      Несколько раз Сигизмунд начинал запугивать себя сценами разрыва с Лантхильдой. И — не получалось.
      Лантхильда — не Наталья. Прежде всего, Лантхильда не самостоятельна. Пока. И в обозримом будущем.
 

* * *

 
      Мать навестила Сигизмунда на следующий день после Рождества. Это произошло неожиданно. Позвонила от Веры Кузьминичны — давней подруги, которую всегда навещала на Рождество, — и сказала, что зайдет, раз уж она тут неподалеку.
      Сигизмунд обреченно сказал “хорошо” и положил трубку. В принципе, рано или поздно это должно было случиться. Внутренне он заметался. Убрать все следы пребывания в доме Лантхильды, спрятать Лантхильду!..
      Стоп. Он огляделся по сторонам и понял, насколько прочно вросла Лантхильда в его быт. В рекордно короткие сроки. Спрятать ее не удастся. Ладно, будь что будет. Да и с какой стати он должен что-то прятать. Он давно и безнадежно совершеннолетний.
      В конце концов, всякий раз, когда он полагался на интуицию Сигизмунда-спятившего, все получалось как нельзя лучше. Так что не жди меня, мама, хорошего сына…
      Лантхильда уловила его беспокойство. Тревожно посмотрела. Показала на озо, спросила: “Наталья?”
      — Хуже, Лантхильд. Айзи. Миино айзи.
      Она покивала, качая “баранками” кос.
      Мать пришла на удивление быстро. Тащила здоровенную сумку. Сигизмунд не успел ее предупредить — мать зацепила шапкой подвешенные над дверью молоток и ножницы, еще одно абсурдное новшество, введенное Лантхильдой после ее “замужества”.
      — Это еще что такое? Глаза же можно выколоть! — сказала мать, отводя ножницы в сторону. — Все у тебя фантазии.
      — Это, мать, мода такая по Европе идет.
      Услышав слово “Европа”, мать странно и цепко поглядела на него. Сигизмунд снял с нее пальто, принял тяжелые сумки.
      — Это на кухню, Гоша.
      — Что ты такие тяжести, мать, таскаешь?
      — Ничего, меня муж Веры Кузьминичны подвез.
      Проявляя все признаки восторга, кобель устремился следом за сумкой.
      — Ему там тоже есть! — крикнула мать. — Он у тебя кости грызет?
      — Только не куриные.
      Сигизмунд оставил сумку на кухне и вернулся к матери в прихожую.
      И тут дверь “светелки” отворилась, и вышла Лантхильда. Она двигалась медленно, очень чинно. Остановилась в пяти шагах перед матерью. Сложила руки под грудью и медленно, важно поклонилась.
      Сигизмунд онемел. Мать побелела, на скулах у нее проступили пятна. Еще ничего не было сказано, ни одного слова, но каким-то глубинным внутренним чутьем и мать, и Сигизмунд уже уловили в этом поклоне главное: так приветствует старших хозяйка дома.
      — Драастис, — выпрямившись, строго проговорила Лантхильда.
      — Здравствуйте, здравствуйте, — ледяным тоном ответила мать. — Идем, Гоша, сумку разберем.
      И первой пошла на кухню. За спиной матери Сигизмунд быстро поглядел на Лантхильду, но та не ответила — была преисполнена чувством собственной значимости.
      Мать вошла на кухню и споткнулась взглядом о мешочки, вывешенные на веревку. Сигизмунду они давно уже примелькались; он даже перестал обращать на них внимание. Но мать ничего не сказала.
      По ее указанию, Сигизмунд вытащил из сумки завернутые в фольгу кости, тут же вручил одну кобелю — чтоб не путался под ногами. Пес ушел. Затем последовала банка варенья, банка маринованных грибов, банка соленых огурцов — с Мшинской, шерстяные носки домашней вязки и банка супа.
      Банка супа окончательно подкосила Сигизмунда.
      — Ты, мать, что… Ты…
      — Пригодится, — сказала мать хладнокровно. — Я же не знала, что у тебя…
      Сигизмунд махнул рукой. Усадил ее за стол, поставил перед ней чашку.
      Лантхильда стояла в дверях, как статуя, и стеклянными глазами глядела в окно.
      — Ну, познакомь, что ли, — неожиданно сказала мать.
      — Это Лантхильда, — поведал Сигизмунд. Это было практически все, что он мог сообщить определенного о своей “супруге”.
      Услышав свое имя, Лантхильда повернулась.
      — Лантхильд, — сказал ей Сигизмунд и обнял мать за плечи, — это Ангелина Сергеевна. Миино айзи.
      Лантхильда прошествовала к плите, степенно подала чай — Сигизмунду и его матери, а сама, сложив под грудью руки, опять застыла — на этот раз у окна.
      — Ты, мать, не стремайся. Говори что хочешь. Она ни бум-бум по-русски.
      Потекла заскорузло-вежливая чайная беседа. Как Вера Кузьминична? Как ее муж? (Имя мужа В.К. Сигизмунд так и не удосужился узнать). Генка позавчера подрался. Анна просто уж не знает, что с ним делать. Сигизмунд без интереса осведомился об обстоятельствах драки. Обстоятельства были тоже так себе. Банальны. Не может ли Сигизмунд взять как-нибудь к себе на работу двоюродного брата? Хоть бы к делу приставил. И приглядывал бы за ним.
      Сигизмунд с фальшивым сожалением сказал, что все штатные единицы забиты. И без того денег не хватает на зарплату. Вот, думает себе урезать жалованье…
      Мать вдруг посмотрела на Лантхильду и спросила:
      — А отец ее когда придет?
      — Он в рейс ушел.
      Мать не поверила, но переспрашивать не стала.
      — А эта что здесь отирается?
      — Я погостить пригласил.
      Сейчас, когда говорились слова, подзабылся лантхильдин поклон и ее важная осанка. Но вот Лантхильда подлила матери чай, вопросительно посмотрела на Сигизмунда — и снова очень выразительно, до смешного отчетливо заговорил язык жестов. Ошибки не было. Эта белобрысая чувствует себя здесь хозяйкой.
      — Ты доволен? — неожиданно спросила мать.
      Не подумав, Сигизмунд сразу ответил:
      — Да.
      И, спохватившись, попытался перевести разговор на генкино раздолбайство. Тема удобная и неисчерпаемая. Мать охотно подхватила:
      — Анна с ним все глаза выплакала… А что Лантхильда чай не пьет? У них не принято?
      — Она кофе пьет.
      Мать отодвинула табуретку рядом с собой, окликнула:
      — Садитесь, Лантхильда. Выпейте с нами чаю.
      Лантхильда уселась, держа спину прямо. Сказала что-то.
      — Ты всё по-ихнему понимаешь? — спросила мать у Сигизмунда.
      — Да почти ничего.
      — А как вы разговариваете?
      — Почти не разговариваем.
      Противоречие между тем, что произносилось вслух, и тем, что происходило на самом деле и рвалось из каждого жеста, стало почти болезненным. Мать быстро засобиралась.
      — За суп не обижайся. Это же от души. Разогреете, поедите. Все меньше готовить. У молодых мало времени. Это у нас, стариков…
      Сигизмунд принялся бормотать “ну какие же вы с отцом старики” и подавать матери пальто. Напоследок Лантхильда, раздувшись от важности, отвесила матери финальный поклон. И мать, неожиданно, видимо, даже для самой себя, ответила ей вежливым кивком. Благополучно миновала молоток и ножницы.
      Уже обернувшись за порогом, сказала:
      — Ну, до свидания…
      — Досвенданья, — отозвалась Лантхильда, слегка качнув косами-баранками.
      Дверь закрылась.
      Сигизмунд тяжко выдохнул. Кажется, Лантхильда сдала первый экзамен.
      Она глядела на Сигизмунда вопросительно, но он видел, что она очень довольна собой.
 

* * *

 
      Весь день у Сигизмунда было хорошее настроение. Вечером они с Лантхильдой, отъев привезенного матерью супца, смотрели “Самогонщиков”, обнявшись и смеясь. Когда зазвонил телефон, Сигизмунд ткнул на паузу и весело прокричал в трубку:
      — Морж у аппарата!
      Звонила мать.
      — Гоша, ты не обиделся?
      — За что? — изумился Сигизмунд. — Очень вкусный суп.
      — Тебе понравился? — У матери потеплел голос. — А… этой?..
      — Лантхильде?
      Мать молчала. Сигизмунд ощутил вдруг глухое раздражение. Сухо сказал:
      — Понравился.
      Лантхильда вертелась рядом на спальнике, поглядывала на него нетерпеливо — торопила. Сигизмунд держал в руке трубку и почти физически чувствовал, что сейчас у него отберут теплый, веселый вечер.
      — Гоша, — сказала мать, — ты документы их видел?
      — Дались тебе их документы! Иностранцы они.
      — Ну, закон сейчас… Иногородних надо регистрировать…
      — Ну что ты, в самом деле. Вот к тебе твоя… как ее? Марья Николаевна из Череповца приедет — ты что, побежишь ее в ЖЭКе регистрировать?
      — Марья Николаевна — другое дело. Я про нее все знаю, кто она, откуда… А эти…
      — Я про них тоже все знаю.
      — Чужая душа — потемки, сынок.
      — Да рыбу они ловят! — разъярился Сигизмунд.
      — Я знаю, что говорю. Я жизнь прожила. Прохиндеев на свете много, — веско молвила мать. Самым неприятным в матери Сигизмунда было даже не то, что она время от времени говорила о людях плохо. Самым неприятным было то, что это плохое обычно оказывалось правдой.
      — Да не прохиндейка она, — устало сказал Сигизмунд. На него навалилась тяжесть. Досматривать “Самогонщиков” уже не хотелось.
      — Скажи мне честно, — вдруг произнесла мать, — у этой твоей — у нее есть отец?
      — Есть, — ответил Сигизмунд, не покривив душой.
      — Ты его видел?
      — Видел. На Ленина слегка похож. Хитрыми глазами. Только бородатый…
      Мать вдруг чего-то испугалась.
      — На Ленина?
      — Немножко. Я так, к слову. Не так уж он на него и похож. А что ты испугалась?..
      — Втравят тебя, сынок, в нехорошую историю…
      Сигизмунд взбесился.
      — Куда меня втравят? В ловлю селедки?
      — Тебе видней, — сказала мать. — Я тебя предупредила.
      У Сигизмунда внутри словно сжалось что-то.
      — Ты знаешь что-то, чего я не знаю? — спросил он. И по наитию прибавил: — От деда?
      — Ты деда не поминай. Он лежит себе в могиле — пусть и лежит, прости Господи. И вот тебе мой совет: развязывайся ты с этими людьми, и чем скорее, тем лучше.
      — Да что ты мне указываешь?
      — Я тебе не указываю. Я тебе советую.
      — Советчики! Все мне тут советуют! Не дом, а Государственная Дума! Скоро морды друг другу бить начнем, чтоб совсем от парламента не отличить!
      — А ЭТИ что тебе советуют?
      — Кто? — опешил Сигизмунд.
      — Ну твои… датчане.
      — Не брать “Столичную”, а брать “Синопскую” — дешевле и нажористее, — злобно сострил Сигизмунд. — Спаивают они меня. Для того и притащились из Копенгагена.
      И бросил трубку.
      Несколько секунд сидел неподвижно, тупо пялился в застывшие фигуры на экране. Лантхильда тихонько погладила его по руке. Он не пошевелился. Враги человеку — домашние его. Зачем только мать звонила? Из каких соображений? Видит же, что сыну хорошо, — ну так и оставила бы в покое. Нет, надо влезть, наговорить невнятных гадостей, чтобы со дна души муть поднялась…
      Самогонщики сидели с кефиром. Ждали приказа продолжать. Сигизмунд пустил фильм — сам уже в сотый раз смотрит… Поднял глаза на стену, встретился глазами с крамольным дедом.
      Если бы деда занесло паче чаяния фиглярствовать в любительском театре, то он бы с блеском исполнял роли городовых, Держиморд, Угрюм-Бурчеева и прочих монстров российской армии и полиции. Лицо дед имел грубое и надменное. Солдафон и солдафон. Только взгляд тяжелый не по-солдафонски. Такой взгляд Сигизмунд видел только раз, в госпитале, когда навещал друга, — у генерала: тот тяжко нес свои звезды и глядел из-под каракуля так, что встречные приседали. Свинцово глядел.
      И вдруг встал в памяти совершенно забытый, давний эпизод. Встал так живо, как будто вчера это случилось.
      Когда Сигизмунду было лет шесть, ездили они с дедом кататься на лыжах в Парголово. Дед свято чтил физкультуру и до последних дней делал по утрам зарядку. И внука пытался приобщить. Признавал только классический физкультурный комплекс, уходящий корнями еще в 20-е годы.
      В Парголово они зашли в магазинчик — взять хлеба с колбасой, чтобы перекусить на привале — эти привалы Сигизмунд очень любил, потому что дед что-нибудь рассказывал и шутил. Шутил дед неумело, страшновато, а рассказывал — интересно.
      Рассказы деда были о людях Страны Советов. О каждом из дедовых персонажей можно кратко обобщить: “гвозди бы делать из этих людей”. Но дед никогда не повторялся. Гвозди были все разные. Иные и кривоватые, но их умело выправляли.
      Сигизмунд вспомнил даже не сам магазинчик — он вспомнил запах: рыбно-хлебно-колбасный, сытно-мокроватый.
      Посреди магазинчика стоял пьяный финн. Не приезжий, а местный. Каким-то чудом его не вымели вместе с остальными парголовскими финнами перед войной. Финн был обыкновенный. Как все, только вот финн. Ну, и пьяный. Тоже не диво. Стоял, тяжко уставившись на батарею, и монотонно ругался по-фински, перемежая речь русским матом.
      И вдруг дед, ни с того ни с сего, даже не разозлившись, невозмутимо, размахнулся и со всей силы заехал финну в физиономию буханкой.
      И вышел из магазина. Финн остался копошиться у стены.
      Сигизмунд спросил деда, зачем он это сделал. Дед остановился, посмотрел на внука, улыбнулся неожиданно доброй улыбкой, да такой ласковой, что аж глаза просветлели, и признался: “Не знаю, внучек… Вышло так…” А потом посуровел и велел дома об этом не болтать.
      Тогда Сигизмунд не подверг эпизод критическому анализу. Но запомнил. Сейчас он смутно понимал, что именно двигало дедом. Но облечь это понимание в слова был не в состоянии.
      Нутряная темная ярость бродила сейчас в душе Сигизмунда. Попадись ему под руку пьяный финн…
      Так хорошо начинался вечер. И надо было позвонить и все испоганить… И не прикопаешься — мать.
      Сигизмунд повел глазами по комнате. Так. Что-нибудь разбить? Чашку? Нет, чашку жалко. Банку. Шмякнуть об стену, чтоб осколки полетели.
      Лантхильда, в третий раз просматривая “Самогонщиков”, смеялась над одними и теми же сценами, то и дело упадая на спальник. Она была счастлива, он видел.
      Он снял трубку и набрал номер Натальи.
 

* * *

 
      Зима стояла морозная, праздничная. Все было чин чинарем: снег поскрипывал под ногами, хлопья падали с розоватого неба, искрясь в свете фонарей, мороз пощипывал лицо. Кое-где начались аварии на теплосетях, как водится. Как-то раз, поутру, из подвала соседнего дома валил пар — прорвало систему отопления.
      Затяжные праздники в стране Трех Толстяков завершились. Школьники с готовым сочинением “Как я провел каникулы” потащились в учебные заведения — кто в школы, а кто и в гимназии. Взрослые, одолеваемые гриппозными предчувствиями, выбрались на работу.
      Мрачно и похмельно зазвучала тема очередного повышения квартплаты. Губернатор распорядился объяснить питерцам, что квартплата повышается с февраля вдвое. И не просто так повышается, а ради блага населения. Что-то вроде убедительной лекции на тему “Почему одна больше, чем две”: едино солнце на небе, одна голова у нашего дракона…
      Финал всероссийского отдохновения ознаменовался для фирмы “Морена” еще одной напастью: неведомый рекламный листок дал по ошибке телефон сигизмундовой лавки в совершенно левом объявлении. Первый телефонный разговор Сигизмунд провел вполне спокойно и мирно, не подозревая о том, что это лишь начало.
      — Я по поводу объявления, — проскрипел в трубке старушечий голос.
      Сигизмунд придвинул к себе блокнот, приготовился записывать.
      — Тараканы? Рыжие домовые муравьи?
      — Я по поводу объявления, — повторила бабка.
      — Я вас слушаю.
      — Так у вас продается?
      — Вы насчет кормов?
      — Не знаю, миленький, — засокрушалась бабка, — как это называется — корма или как… электрическое, это… ну, электрическое…
      — Бабуль, — изумился Сигизмунд, — чего нет, того нет.
      — А в газете прописано, что есть, — проявила настойчивость бабка.
      — Да вы объясните толком, что вам нужно.
      — Меня просили узнать. Цену, все такое. Электрическое. Еще Брежнев принимал.
      Сигизмунд подумал немного. Попросил:
      — Прочтите объявление. Что там написано?
      В трубке зашуршала газета. Старушечий голос медленно принялся зачитывать. Газетка была из бесплатных листков и называлась “Под небом голубым”. Распространялась в Петроградском, Василеостровском и Центральном районах. Рекламировала уже набившее оскомину электронное чудо — кремлевскую таблетку. Съел — и порядок. Гарантировала неслыханные скидки тем, кто позвонит по телефону и предъявит вырезанный из газеты купон.
      Телефон был правильный — “Морены”. А фирма указана другая — “Симплициссимус”. Бабка зачитывала это название минут пять, спотыкаясь на каждом слоге.
      — Ошибочка вышла, бабуля, — с облегчением молвил Сигизмунд. — Фирма-то другая. Опечатка в газете.
      — Так меня просили узнать, — завела бабка.
      — Ошибка. Опечатка это! — сказал Сигизмунд.
      — А насчет цены?
      Сигизмунд порекомендовал бабке позвонить в редакцию газеты. Там, мол, все знают. Бабка закручинилась — отыскать телефон редакции она затруднялась.
      — А вы внизу, сзади там посмотрите, — научил Сигизмунд. Потратил часть рабочего времени на труд телефонного лоцмана. Провел бабку по фарватеру газеты, доведя до бухты выходных данных.
      — Ниже, ниже, — интимно говорил Сигизмунд в трубку. — И немного вбок. Левее. Это должно быть левее. Да, там! Попали!
      Бабка плохо понимала, сердилась. Зачитала зачем-то номер лицензии, название и адрес типографии, тираж.
      — Там семь цифирок должно быть, — учил Сигизмунд.
      — Да, милок, раньше телефоны через черточку писались. И начинались с буквы. А5-16-38 был наш телефон… А теперь без черточек, лепят как попало…
      Наконец добрались и до телефона. Сигизмунд записал, еще раз научил бабку, что говорить в редакции и с облегчением отлепил трубку от уха. Секс по телефону.
      Пошел, поставил кофе.
      Следом за бабкой позвонили: напористый молодой человек, раздраженный пенсионер, еще один раздраженный пенсионер, хихикающая девица. Сигизмунд всех их направил в редакцию.
      Затем явился Федор. Добросовестно отрапортовал по теме “Как я провел каникулы”. Бурно. С шурином. При распитии водочки, спиртика, пивка, под салатики “оливье”, “мимоза”, “рыбный”, а также селедочку, фаршированную рыбу — еврейское блюдо, индейку по-рыцарски с грибами и картофельные котлеты с грибной подливой. Все это Федор излагал долго, вкусно, с убедительными подробностями.
      Время от времени рассказ перебивался звонками клиентов. Требовали электронную таблетку. Сигизмунд невозмутимо переадресовывал всех в редакцию, обещая, что там обязаны выплатить компенсацию за моральный ущерб. Особенно нравилась мысль о моральном ущербе раздраженным пенсионерам. Они даже благодарили Сигизмунда.
      Боец Федор терпеливо дожидался, пока Сигизмунд отбрешется по телефону, и продолжал рассказ. …заливное, студень с горчицей и домашним хреном, свинина, нашпигованная чесноком…
      …да, еще подледный лов.
      До Сигизмунда долетали слова: “торошение льдов”, “метеоусловия”, “спасательные группы”, “рыбнадзор”, “мудак с гранатой”… Любое похождение Федора, а тем более — Федора с шурином ознаменовывалось двумя необходимыми компонентами: обилием боеприпасов, которые взрывались направо и налево, поражая множество целей, и самым внимательным отношением Федора к пище. Пищи тоже было много.
      Когда телефон зазвонил в очередной раз, Сигизмунд не выдержал — изменился в лице. Федор закрыл собой брешь. Снял трубку.
      — Алло? Тараканы? Кошачьи гальюны? А, таблетки… Нет, в газете ложная информация. А вот так. Обман потребителя. Противозаконное деяние. Кисуля, вас что, в первый раз обманывают? Ну вот видите… И мы страдаем. Все страдают.
      В голове у Сигизмунда совершенно некстати зазвучал голос Мурра. Молодого Мурра, веселого и пьяного:
 
Страдают люди,
Страдают звери,
Страдают птицы
И деревья.
Страдают рыбы,
Страдают слизни,
Мы все страдаем
При этой жизни.
Зачем страдают?
Кто это знает? —
Я это знаю,
Я сам страдаю —
Е-е.
Сансара, сансара,
сан-са-сара, сансара!
 
      В каком же году это было? В 94-м? В принципе, не так уж и давно. Впрочем, в этой стране издревле год за два. За три. За десять. Страдальцы, блин.
      — …Ну вот, — бодро журчал Федор. — Конечно, будут отпираться. А вы не слушайте. Обращайтесь в общество защиты прав потребителей. А как же? Нарушен же закон! Звоните несколько раз. Сейчас эти мудаки в газете явно затихарятся. Кто ругается матом? Я? А что я сказал? Ну, так они же и есть мудаки… Компенсация — просите миллион. А как же?
      Пауза.
      — Почему МЫ-то должны выплачивать вам компенсацию? Ну и что, что у нас нет таблеток? Это газета написала. Мы не давали. Туда звоните.
      Федор относительно мирно продиктовал номер телефона редакции. Положил трубку.
      — Пивка бы попить, Сигизмунд Борисович, — сказал он. — И как вы это терпите?
      — Не отключать же телефон. Могут ведь и нам позвонить. Через неделю все уляжется, забудут…
      — А где Светка? — спросил Федор.
      — В налоговую потащилась.
      Федор сходил за пивом. Отбили еще несколько атак. Неожиданно среди атак пришел заказ. Большой заказ. От какого-то навороченного. Расселял коммуналку, тараканья там было видимо-невидимо.
      После этого Федор был командирован в “секонд-хенд” к Сашку — отрабатывать должок.
      Сигизмунд посидел еще в конторе. За окнами наливались синевой сумерки. Фиолетово задрожали фонари. Когда снова зазвонил телефон, Сигизмунд не стал брать трубку — просто плюнул, выключил свет, запер дверь и отправился домой.
 

* * *

 
      Лантхильда мыла пол. Сигизмунд стоял в конце коридора и смотрел, как она спиной приближается к нему. Ждал, пока можно будет неожиданно ухватить ее за зад. Она смешно взвизгнет, потом станет браниться по-своему…
      Идиллия. Феокрит.
      Он уже заранее растопырил пальцы, готовясь… и тут в дверь позвонили. Лантхильда выпрямилась. Убрала таз с тряпкой. Откуда-то выбрался хундс и громко залаял.
      — Кого там еще несет? — проворчал Сигизмунд, подходя к двери. — Кто там?
      Из-за двери прокричал аськин голос:
      — Морж! Открывай! Сова пришла!
      У Сигизмунда отлегло. Могло быть хуже. Могла прийти мать, могла ворваться разъяренная вчерашним разговором Наталья.
      Аська стояла на пороге, приплясывая. Одета она была совершенно не по погоде — в ботинках, в “резиновых”, облегающих голубеньких джинсах, в курточке на рыбьем меху с эмблемой какого-то занюханного футбольного клуба из Иллинойса. На голове — ушанка. Губы посинели. А может, помада такая.
      — Ты что пляшешь? — спросил Сигизмунд, впуская ее в квартиру. — Писать хочешь?
      — Холодно, — лязгая зубами, ответила Аська. — Я и не думала, что так холодно…
      Она резко повернулась и задела головой молоток.
      — Ой, что это у тебя тут, Морж?
      — Новые европейские прихватки. Нью-эйдж.
      — Не врешь? — Она недоверчиво посмотрела на молоток. — А классно. Я себе тоже такой повешу. А на фига он?..
      — Счастье в дом приманивает.
      — Точно повешу. У меня счастья в доме уже сто лет не было.
      — С тех пор, как этот лысый ушел?
      — Какой лысый? — Аська, похоже, успела прочно забыть хмыря, чье фото красовалось у нее на стенке. Затараторила: — Мы тут неделю из дома не выходили, все репетировали и водку пьянствовали, ох… А потом эти мудаки меня подвезли, представляешь, на машине, “мерс” или еще как-то, такая длинная тачка, вроде той, на какой президента штатовского возят. А тут поворотов нигде нет, и вообще ничего нет, они меня выгрузили за Сенной, чтоб пешком дальше шла… Вот ублюдки. Ой, а это кто? Это твоя новая? А почему ты не говорил, что у тебя новая? Ой, косища какая… Морж, да ты, никак, женился?
      Сигизмунд подошел к Лантхильде, взял ее за плечи и сказал Аське:
      — Это квино Лантхильда. Она не говорит по-русски.
      Лантхильда слегка нагнула голову. Кивнула важно и высокомерно, совсем не так, как матери.
      — Квино Лантхильда? — переспросила неунывающая Аська. — А я Анастасия. А вот это, в таком случае, вам.
      Она вытащила из-за спины большую сумку — Сигизмунд не сразу углядел. С визгом расстегнула молнию. Извлекла…
      Да. Хуже не придумаешь. Аська приволокла птичью клетку с крысой.
      — А вот это, — сказала Аська, роняя пустую сумку на пол и высоко подняв клетку с крысой, — Касильда. Ты Лантхильда, а она — Касильда. Усекаешь? Ха-ха-ха… А он — он Морж! У моржей знаешь что не такое, как у всех?
      — Она знает, — сказал Сигизмунд.
      — Слушай, Морж, а ты правда кость К НЕМУ привязываешь?
      — Нет, ОН у меня такой от природы.
      Лантхильда, не проявляя никакого интереса ни к Аське, ни к крысе, чинно отплыла в “светелку”. Аська изумленно проводила ее глазами.
      — Настоящая славянская красавица, — прошептала она завороженно.
      “Красавицей” на памяти Сигизмунда Лантхильду назвали впервые. Впрочем, у Аськи были странные представления о красоте. По аськиному мнению, единственным условием красоты было соответствие человеку той или иной роли. Роли эти раздавала сама Аська.
      — Ты меня чаем-то горячим напоишь? — спросила Аська.
      — Куртку-то сними, — предложил Сигизмунд.
      Из-за двери “светелки” доносилось ощутимое тяжкое безмолвие. Лантхильда сидела там и злилась.
      — Не буду я куртку снимать, — сказала Аьска. — Я замерзла. Я лучше ботинки сниму. У тебя носки шерстяные есть?
      Сигизмунд пошел за носками, подаренными матерью. Вот и пригодились. Когда он принес носки, Аська неожиданно жестом фокусника извлекла из-за пазухи бутылку портвейна.
      — Айда греться. А эта твоя пить будет? Давай ее позовем. — И не дожидаясь ответа, подошла к двери. — Квино Лантхильда! Иди портяшку жрать.
      Лантхильда не отзывалась.
      — Слушай, Морж, а где ты ее откопал? Только не ври. Такие девчонки на дороге не валяются.
      Именно валяются, подумал Сигизмунд. В гаражах.
      На кухне, под портвейн с горячим чаем, Сигизмунд принялся потчевать Аську повестью о бравых норвежских рыбарях. Аська завороженно слушала. Перед ее мысленным взором проходили косяки серебряных селедок, седое море билось о суровые северные скалы, в небе пролетали, пронзительно крича, ослепительно-белые чайки, и каждая вторая была Джонатан…
      — Ой, возьми меня на сейнер, я тоже хочу! — заклянчила Аська. — А там можно снимать? Мы бы сняли все это, и небо, и селедку, нам для “Джонатана” вот так надо, вот так, зарежься как надо… понимаешь? Слушай, а можно я завтра режа сюда притащу? Он от этой твоей обалдеет. Нет, точно, давай, мы ее возьмем, папаньку ее с сейнером, реж деньги добудет. Те ублюдки, которые меня на навороченной тачке подвозили, — они крутые, они дадут денег, всего дадут. Они за вечер в “Августине” знаешь сколько просаживают? Тут на целый птичий базар “Джонатанов” хватит…
      — Хрен тебе, боженька, а не свечка, — сказал Сигизмунд. — Это мой бизнес. Не пущу, и не проси.
      Аська надулась.
      — Ну, хоть крысу-то возьмешь? — спросила она неожиданно.
      — Кстати, зачем ты крысу-то сюда приволокла?
      Клетка с Касильдой стояла на холодильнике. Кобель, изнывая, сидел внизу и принюхивался.
      — Да сестрица ко мне приехала, она крыс ненавидит, прямо в обморок падает, говорит, от крыс у нее месячные на неделю раньше срока начинаются и по две недели длятся…
      — Какие месячные? — не про то спросил Сигизмунд. — Тьфу, какая сестрица?
      Аська искренне удивилась.
      — Я же тебе говорила. Ко мне сестрица приехала. Ну, моя сестра. Вика. Помнишь, я еще кровать у тебя просила?
      — А крыса тут при чем?
      — Я же тебе говорю!.. — рассердилась Аська.
      — Почему мне-то?
      — А кому еще? Ты мой друг… Собака есть, крысу как-нибудь прокормишь…
      — Чем ее кормить-то, крысу? — спросил Сигизмунд, сдаваясь. С крысой он уже внутренне смирился. Все равно скотина в клетке.
      — Чем угодно. Только пить давай обязательно. У нее метаболизм скорый. Раз-два, все переварилось. Газетки ей меняй, свежие клади…
      — Под небом голубым, — сказал Сигизмунд. — Есть город золотой…
      — Она сама себе гнездышко совьет, — утешила Аська. — Да ты не печалься, Морж. Это ненадолго. Пока Вика не свалит.
      — А когда она свалит?
      — А хрен ее знает. Скоро. Или не очень… Она в отпуске. Погреться сюда приехала, представляешь?
      — С Северного полюса?
      — Из Рейкьявика. У нее там стажировка. Да ты все перезабыл. Я рассказывала. Они там хутор ковыряют.
      — Какой хутор? Как ковыряют?
      — Ой, ну я не знаю, древности там какие-то, викинги… Ну, эти, которые на кораблях. Грабили тут. Кино еще было… Она как крысу увидела, сразу скисла, завела, что уйдет в другое место жить, в Москву вообще уедет, представляешь? Я говорю: да что ж такое! Нешто я для сестрицы крыску на пару дней не отдам. Есть, говорю, хороший человек, Морж, говорю, он животных любит, он их разводит, а тараканов наоборот травит. Он и крыску приютит, и душу отогреет. Виктория говорит, что отблагодарить бы надо… Я ей говорю: “Не боись, я его на сто лет вперед уже отблагодарила…” Вот, портвейн принесла…
      — Ты его сама и выкушала.
      Сигизмунду не нравилось, что Аська его выставляет таким бескорыстным другом животных.
      — Ну, выкушала…
      — Кстати, крыс я тоже травлю.
      — Слушай, Морж, у меня там дома репетиция большая идет, всю квартиру прокурили, даже я дышать уже не могу… Можно, я у тебя ночевать останусь?
      — У меня потолок упал. Всю комнату сгубили, — сказал Морж, отводя глаза. Ему не хотелось оставлять Аську. Она будет тарахтеть всю ночь, заснет под утро, проснется после трех часов дня, а уйдет хорошо если под вечер.
      — У тебя же не одна комната, — резонно заметила Аська.
      — Ну, понимаешь…
      — Все, Морж, поняла. Поняла, Морж, поняла. У нас медовый месяц. Угадала?
      — Угадала, — хмуро сказал Сигизмунд.
      — Угу. Поняла. — У Аськи на глазах стало портиться настроение. — И сеструха наезжает. Говорит, накурено. Спать ей мешаем. Она по утрам встает, книжки какие-то читает. Она такая умная, что мне аж страшно с ней в одной комнате спать… Да ну тебя, как жлоб. “Медовый месяц, медовый месяц…”
      — Ладно, Аська, не сердись. Я тебе сейчас одну вещь покажу… Сразу творчески вырастешь.
      — Видела я твою вещь.
      — Не эту. Сиди, гляди. Сейчас театр тебе делать буду.
      Аська с недовольным видом закурила. Сидела, сорила вокруг пеплом.
      Слегка подвыпивший Сигизмунд добросовестно воспроизвел лантхильдину пантомиму с козой. Прошелся по кругу ее преувеличенной походкой. “Подоил” козу.
      — Слушай, Морж, — сказала Аська, давя сигарету о стол, — что ты жлобом добропорядочным прикидываешься? Нормальный ведь человек. Играешь убедительно. Чувство пространства у тебя есть. Четвертую стену убираешь шикарно. Давай, я у тебя останусь? Ну что ты, в самом деле… Я не буду вам трахаться мешать. А то хочешь — на троих. Я не обидчивая. Колотитесь себе…
      — Не могу, — сказал Сигизмунд. — Понимаешь, нам для игр все пространство нужно. Вся квартира. И уединение.
      — Ну и хрен с тобой, — окончательно обиделась Аська. — Живи уродом. Пошла я.
      Сигизмунд обрадовался. Так обрадовался, что шарфом ее мохеровым закутал. Своим. Заботливо.
      — Еще носовой платочек под подбородочек подложи, — проворчала Аська. — Жопа ты все-таки, Морж. Я тебе когда-нибудь отказывала? Хошь, с сестрицей познакомлю? Она ничего.
      — Нет, — твердо сказал Сигизмунд.
      Когда за Аськой закрылась дверь, Сигизмунд сунулся в “светелку”. Лантхильда была в бешенстве. Она была бледная. Кончик носа у нее покраснел, глаза сделались совсем бесцветные.
      При виде Сигизмунда Лантхильда яростно отвернулась. Он потряс ее за плечо.
      — Ты чего?
      — Паттамуто, — прошипела она злобно. — Унлеза тиви этта… этто ист неет бизнес хороцо!
      И понесла на своем языке, сердясь и обижаясь одновременно. Лантхильда и всегда-то говорила со взвизгом где-то посреди фразы, плюс к каждому слову свой дополнительный привизг. Сейчас ее возмущенная речь напоминала россиниевскую арию из “Севильского цирюльника” для колоратурного сопрано, с бесконечными переливами одной и той же ноты. Благо что эту самую арию сегодня, незадолго перед приходом Аськи исполняла по ого какая-то великая, очень толстая певица. И еще мужик с крашеными губами перед арией растолковал, в чем тут весь смак — нарочно для нынешнего, тупого и необразованного зрителя.
      — Шестнадцать тактов, — сказал свежепросвещенный Сигизмунд.
      Лантхильда осеклась. Замолчала, закрыла лицо руками и то ли всхлипнула, то ли фыркнула.
      И ведь он даже не понял, что она ему сейчас втолковывала! А она о чем-то важном для себя говорила. Больно ей, наверное, было, обидно. А он тут над ней потешается.
      Он потянулся, обнял ее за плечи. Она вырвалась. Добавила что-то, совсем тихо.
      — Ладно, — сказал Сигизмунд. — Пойду чайник поставлю. Передумаешь — приходи на кухню. Чай заварен.
      На кухне кобель сидел, как приклеенный, перед холодильником и завороженно смотрел вверх, на крысу. Крыса непринужденно прошлась по клетке. Залезла на коробку, где у нее было гнездо. Свесила длинный розовый хвост.
      Сигизмунд взял клетку и переставил на подоконник. Крыса юркнула в коробку, но тут же высунула нос. Пошевелила усами. Вылезла. Сигизмунд сунул между прутьев корку. Крыска тут же ухватила корку двумя лапками и деловито утащила в дом. Прямо как Лантхильда в “светелку”.
      Кобель, издавая стонущие звуки, встал на задние лапы и приник носом к клетке. Крыска вскоре показалась снова. Прижалась мордочкой с другой стороны решетки. Кобель метнулся туда, раскрыв пасть и как-то похотливо склабясь… Что произошло дальше, Сигизмунд не успел разглядеть. Кобель громко визгнул и замотал головой, разбрызгивая по полу кровь.
      Крыса невозмутимо сидела на месте, поблескивая красными глазками-бусинками.
      Сигизмунд бросился утешать кобеля, но пес был безутешен. Как все балованные существа, он плохо переносил покушения на свою персону. Плакал, тер лапами морду, наконец, забился под кресло и там, всхлипывая, затих.
      Крыска ухватилась розовыми пальчиками за прутья клетки, как бы стремясь их раздвинуть, и со скрежещущим звуком принялась грызть вертикальный прут.
      — До чего же яростная крыска, — сказал Сигизмунд. — Что ж ты, падла, кобеля моего обижаешь?
      Погрызя прут, крыса прошлась по потолку клетки, держась лапками за решетку. Спрыгнула на крышу своего “дома”. Замерла там.
      В профиль белая крыса до смешного напоминала сейчас надувшуюся Лантхильду.
      — Лантхильд! — крикнул Сигизмунд. — Иди крысу смотреть! Касильду!
      Из “светелки” не донеслось ни звука. Сигизмунд решил, что девка, по своему обыкновению, будет дуться долго. Занялся водообеспечением крысы. Нашел крышку от банки, налил туда воды.
      Поднял дверцу клетки, сунул руку с крышкой. Был атакован мгновенно. Выронив крышку и разлив воду по газеткам, Сигизмунд с матом выдернул руку из клетки. Тряхнул кистью. Новые капли крови оросили пол.
      — Как, сучка, блин, кусается… Ой, бля…
      Кобель под креслом вяло ударил хвостом по полу. Сочувствует.
      — Лантхильд! — заорал Сигизмунд. — Двала белобрысая! Я тут помираю! От чумы, гепатита и потери крови!
      Лантхильда показалась на кухне с сонным, недовольным видом. При виде пола, залитого кровью, сонное выражение исчезло с ее лица.
      А, испугалась…
      Сигизмунд протянул к ней свою окровавленную руку.
      — Во, гляди…
      Лантхильда взглянула на руку, потом на Сигизмунда. Еще раз на укус. Когда она снова подняла глаза, в ее взгляде Сигизмунд прочитал легкое презрение.
      Он потряс рукой и подсунул ей под самый нос свой укушенный палец.
      — Умираю же.
      — Блотс, — сказала Лантхильда. — Нуу…
      — А, ну тебя, — обиделся Сигизмунд. Пошел в ванную. Следом туда же двинулся кобель. Нос у него еще кровил, борода и усы были в крови. Он постоянно облизывался.
      Лантхильда без интереса смотрела, как Сигизмунд держит палец под холодной водой. Потом вышла на кухню. Через минуту оттуда донеслись грохот и вопль.
      Сигизмунд высунулся из ванной, забыв о пальце. Клетка валялась на полу. По клетке носилась крыска. Укушенная Лантхильда, бранясь, заливала кровью все вокруг.
      — О господи, — пробормотал Сигизмунд. Схватил Лантхильду за локоть, поволок в ванную. — Где она тебя? Покажи!
      Лантхильда дергалась, пыталась вырваться. От обиды губы у нее распухли.
      Сизизмунд силком сунул окровавленную руку под кран. Обнаружился прокус — маленький, но очень глубокий. Серьезное животное. Строгое.
      — Держи, — велел Сигизмунд. — Вот так держи. Я сейчас.
      Лантхильда, глотая слезы, покорно держала руку под струей холодной воды. Сигизмунд вернулся на кухню. Водрузил клетку на место. Как же эту скотину поить, если она так кусается? Отвлечь ее едой, что ли…
      Вернулся к любимой женщине. Стояли бок о бок, как два боевых коня в стойлах, студили пальцы. Под ногами, хлюпая, зализывался кобель. Удружила Аська, ничего не скажешь.
      Тут зазвонил телефон. Сигизмунд не стал подходить, хотя звонили долго.
      Достал йод, пластырь. Бактерицидный. Лантхильда забеспокоилась. Сигизмунд прижег ранку себе, заклеил пластырем. Потом проделал все это над Лантхильдой. Она сморщилась — не ожидала, видимо, что йод будет щипать. Поглядела на пластырь, понюхала его.
      Такой пластырь раньше стоил семь копеек. А сейчас точно такой же, но за семьсот рублей. Зачем Сигизмунду помнить старые цены? А ведь помнятся как-то…
      Когда начиналась перестройка, казалось: новые деньги и новые цены — все это временно. А потом все вернется назад, и снова будут французские булки по семь копеек, бублики по шесть, а если с маком — то по семь, хлеб за четырнадцать… А ведь не вернется. Теперь уж точно не вернется. И продавщицы уже старых цен не помнят — сидят за кассой молодые девахи и не помнят, что это за хлеб такой — “бывший по четырнадцать копеек”. Эпоха ушла. Сигизмунд в очередной раз со странным чувством превосходства ощутил себя старым.
      Взял Лантхильду за руку, погладил.
      — Тебе больше не больно? Ты не обижаешься?
      У нее неожиданно сделалось хитрое лицо. Она искоса глянула на Сигизмунда, потом потупилась. Вдруг очень заинтересовалась йодом. Повертела в руках. Задумчиво на потолок посмотрела. Вымолвила ни к селу ни к городу:
      — Наадо.
      — Что надо?
      — Наадо, — убежденно повторила она. И посмотрела на Сигизмунда строго: — Наадо, Сигисмундс. Нуу…
      Решительно взяла его за руку и потащила в гостиную. Подвела к распахнутой аптечке. Сама отошла, чинно села. Стала ждать.
      Сигизмунд обернулся к ней в недоумении.
      Она покивала.
      — Наадо, наадо.
      Ага. Коньячок. Намеки, значит, строим. На инвалидность свою, значит, упираем.
      Достал “Реми Мартен”. Оставалось его там уже на донышке. Ай да Лантхильда! Видимо, не тратила времени даром в его отсутствие. А он-то гадал, чем же она, бедненькая, в одиночестве занимается!..
      Он обернулся. Лантхильда сидела на спальнике, слегка склонив голову набок — эдакая Аленушка. Задумчивая финка над ручьем. Думает, конечно, о печальном.
      — Лантхильд! — рявкнул Сигизмунд, встряхивая бутылкой.
      Она подняла ангельские светлые глаза. Он понял, что у нее уже заготовлена длинная лживая история, где главным виновным лицом будет, несомненно, кобель. Сигизмунд деланно изумился. Выслушал историю.
      Все было не так, как ожидал Сигизмунд. Хитрее. Оказывается, когда Сигизмунд почтил генкину фотографию подношением, Лантхильда решила углубить и усугубить сигизмундово деяние. Оказать даме на фото еще больше почтения. И потом налила ей в чашку коньяка до краев.
      Тут-то все и началось. Злокозненный и невоспитанный кобель выжрал сперва все подношение, а потом в хмельном угаре вознесся по стене, снял фотографию и сотворил ей поругание. Вот так все случилось.
      Сигизмунд строго погрозил кобелю пальцем. Кобель радостно завилял хвостом. Лантхильда, обрадовавшись тому, что залепуха, вроде как, прошла, начала пенять Сигизмунду за излишнюю снисходительность к кобелю. Вот аттила, будь он на сигизмундовом месте, кобеля бы в землю вбил! По самые уши! Кобель и Лантхильде хвостом повилял.
      Коньяк допивали на кухне. Крыска яростно грызла прутья. Слегка подвыпив, Лантхильда принялась говорить о том, что Сигизмунд неправильно живет. Зачем он эту Ассику приваживает? Хороший человек крысу в дом не принесет. Один только вред — что от крысы, что от Ассики.
      — Да брось ты. Аська хорошая баба. Как это по-твоему-то будет? Годо квино…
      — Квино — Лантхильд, — сказала Лантхильда гордо. — Ассика ист тиви.
      — Тиви так тиви, — легко согласился Сигизмунд. — А коньяк хороший. Был. — Снова показал на крыску. — Касильда.
      Девка подумала немного. Вдруг прыснула — вспомнила что-то. Согласилась: “Йаа, Касхильд”. Может, Касильда у нее знакомая была?
      — Касхильд хвас? — спросил Сигизмунд.
      Из объяснений Лантхильды выходило, что подружка у нее такая была. Глупая-преглупая. Все у Касхильд плохо получалось. Ничего не умела. А Лантхильд — все умеет. Только Сигисмундс этого не ценит.
      — Ценю, — сказал Сигизмунд. — Гляди, гляди, смешно ведь… Как ярится…
      Крыска действительно препотешно ярилась. Точнее, она просто точила зубы, но со стороны выглядело это как настоящая берсеркова ярость.
      Допили “Реми Мартен”. Пустую бутылку Лантхильда со значительным видом уволокла в “светелку”.
      Снова зазвонил телефон.
      — Морж? Я звоню, звоню… Ты что трубку не берешь? Трахаетесь там, да? Закончили? Я ненадолго… Морж, ты на премьеру-то приходи. Послезавтра.
      — На какую премьеру?
      — Ты что, с дуба рухнувший? На “Чайку”. Мы тут репетируем, вкалываем, задроченные все уже вконец, а он и не знает ничего… И девочку свою приводи. Ей понравится. Такие шаманские танцы, она должна оценить. Она у тебя первобытная. Славянка. Я уже всем тут рассказала. Наш реж хочет ее посмотреть. У нас тут роль одна может быть…
      — А пошел бы ваш реж… Слушай, что ты мне за тварь принесла? Она нас тут всех перекусала.
      — А ты что, палец ей в клетку совал?
      — Я ей пить ставил.
      — Ее надо отвлекать. У нее инстинкты. А когда сытая, ее на руки можно брать. Ее, кстати, нужно каждый день на руки брать, чтобы не одичала. На руках она не кусается. Только к уху не пускай. Тогда кусить может. И к горлу. Нашего режа она в губу укусила.
      — А ты с ним целуешься, — сказал Сигизмунд с укором. — Фу…
      — Ну, он же с тех пор умывался…
      — Все равно. Я с тобой целоваться теперь не буду.
      — Ну и говно же ты, Морж. Давай я тебя с сестрицей познакомлю… Я про молоток рассказала, что у тебя висит. Наши тут все в восторге. Сестрица моя ученая тут же сходу теорию какую-то навернула. Мы у меня молотка не нашли, паяльник повесили. Тот, охрененный… Ну ладно, про премьеру не забудь. Послезавтра. Где в прошлый раз.
      И не прощаясь Аська бухнула трубку.

      Сигизмунд уже смирился с мыслью о том, что в ближайшем будущем предстоит совершить очередной тягучий наезд на РЭУ. Касательно побелки. С тоскливым омерзением откладывал эту сцену со дня на день. Не хотелось портить настроение, которое впервые за много времени было устойчиво хорошим.
      И вдруг РЭУ поразило его в самое сердце. Сигизмунду даже показалось, что он вдруг вернулся в эпоху развитого социализма с почти человеческим лицом.
      С утра ему позвонили и неприятным голосом осведомились, будет ли он завтра весь день дома. Ибо маляры возымели неукротимое желание явиться завтра и во что бы то ни стало произвести ремонтные работы у Сигизмунда в квартире.
      Сигизмунд замялся. Все это было очень неожиданно. Кроме того, он инстинктивно предпочитал жить на руинах, нежели в эпицентре грандиозного ремонта.
      — Ну так что? Будете? — Женщина в телефоне не оставляла ему пути для отступления.
      — Ну… — промямлил Сигизмунд. — Буду.
      — С семи тридцати. Ждите. Да, мебель закройте, не забудьте. А то закапают.
      Сигизмунд положил трубку и зашел в свою комнату. Он там не был уже несколько дней. В комнате застоялся затхлый известковый запах. Окна были заклеены — Сигизмунд лично залепил на 7-е ноября. Это была семейная традиция: окна закрывали 7 ноября, а открывали 1 мая. Сигизмунд открыл форточку, но свежее в комнате не стало. Просто выстудилось и все.
      Обвел глазами мебель. За эти дни она вдруг стала ему почти чужой. Увидел, какая она старая, обшарпанная. Стеллаж этот дурацкий. Все пыльное. Как будто и не живет здесь никто.
      Превозмогая себя, добыл несколько старых номеров “Рекламы-шанса” и стал густо устилать мебель и пол. Решил покончить с этим до работы, чтобы вечером спокойно отдохнуть.
      Лантхильда еще спала.
      Процедура укрывания мебели газетами оказалась куда более простой и легкой, чем опасался Сигизмунд. Ведь делал когда-то ремонт. Сам делал — вскоре после женитьбы. Не было тогда этой тяжести в руках. Контекст и мотивация — великая вещь. Впрочем, о чем это я?.. Старый делаюсь. Кудряво рассуждать начал.
      Вымыл после пыли и газет руки, отправился на кухню — кофе варить. Одну чашку сам выпил, другую принес в гостиную и поставил под носом у Лантхильды. Спящая девка начала принюхиваться. Потом зашевелилась, открыла глаза, двинула носом — едва чашку не опрокинула. Сигизмунд в последнюю секунду успел подхватить.
      — Вставай, хорош подушку давить, — сказал Сигизмунд. — Пошел я.
      — Таак, — сказала сонная Лантхильда.
      — Кофе пей. Пока.
      — Покаа…
 

* * *

 
      Об этом протяжном “покаа” Сигизмунд и думал, пока рассеянно слушал светкин отчет о походе в налоговую. Внешне он выглядел как всегда, был сосредоточен и собран. На деле же вдруг ощутил, до какой степени ему все безразлично. После Нового Года никак было не войти в рабочий ритм. И в отпуск не уйти. Хорошо было раньше. Одиннадцать месяцев оттрубил — и в Крым. Или в Сочи. И ни за что не отвечаешь. И катись оно все подальше. Государство само у себя покупало, само себе заказ делало. А республик было пятнадцать, и в двенадцати из них рос виноград.
      Светка что-то говорила, возмущалась, показывала цифры, хвасталась крохотными победами. Все было как всегда. Новая власть методично душила мелкий бизнес.
      — Ну что, будем пока жить, — невпопад сказал Сигизмунд.
      Светочка толкнула его ногой под столом.
      — Вы о чем думаете, Сигизмунд Борисович? А-а?..
      — Надо что-то новенькое искать. Незаезженное.
      — Все так говорят, — рассудила Светочка.
      В дверь позвонили. Светочка, сверкнув колготками, выбралась из-за стола, отправилась открывать.
      На пороге нарисовался востроглазый молодой человек с портфельчиком в руках.
      — Вам кого? — спросила Светка.
      Молодой человек щелкнул замками, извлек красивую папку и заговорил быстрыми, заученными фразами.
      — Я хотел бы предложить вам продукцию ведущих западных фирм. В этой папке находятся образцы. Мы поставляем на рынок птичьи клетки, оригинально оформленные миски для кормления животных, кэт-хаусы, дог-хаусы, а также фильтры, помпы и другую технику для любителей аквариумного содержания.
      Все это он выпалил за тридцать секунд. Глядя на востроглазого, Сигизмунд почти воочию провидел инструктора, который наставлял его, принимая на эту работу: “У тебя будет ровно тридцать секунд на то, чтобы вбухать этим лохам всю информацию. Ровно тридцать секунд. Именно столько времени уходит на замах. Через тридцать секунд тебе дадут в морду”.
      — Голубчик, что с вами? — участливо осведомился Сигизмунд.
      Молодой человек как будто споткнулся.
      — Что?..
      — Вы больны? Света, сделайте молодому человеку горячего чаю.
      Молодой человек разом обмяк.
      — Образцы нашей продукции, — проговорил он неуверенно, как будто у него заканчивался завод, — представлены в этой красочной полиграфической…
      — Покажите, — разрешил Сигизмунд.
      Молодой человек вновь обрел упругость. Светочка отправилась за водой, по дороге обернувшись и поглядев на Сигизмунда как на сумасшедшего.
      Красочная полиграфическая, услужливо раскрытая перед Сигизмундом, являла феерические по своей пошлости сцены. Например, на одной картинке накрашенная потаскуха тянула губки трубочкой к попугайчику. Попугайчик квартировал в большой позолоченной клетке. Ниже перечислялись параметры клетки: кубатура, высота, различное оборудование — лесенки, качели, поилки.
      На другой изображалась большая комната. Там имелись: камин, двое наряженных ребятишек лет по шести и счастливо лыбящиеся холеные предки. На самом видном месте комнаты высился дог-хаус, сиречь Конура Обыкновенная Комнатного Типа. Из пещерообразного зева конуры языком вываливался коврик. На коврике дрых, разметав губы и слюни, сенбернарище.
      — У нас три модели: 50 на 60 на 60 инчей, 60 на 70 на 70 инчей и экстра-сайз — 80 на 100 на 100, — пояснил востроглазый.
      Весь проспект был на английском языке.
      Кроме мисок и поилок. Те были на венгерском.
      Сигизмунд рассеянно просмотрел корзины со спящими в них котятами, на кэт-хаусы. Тут вошла Светочка с чайником. Налила молодому человеку, подозрительно поглядывая на него.
      Но тут Светкин взор упал на картинку с котятами. Взвизгнув “какие лапушки!”, Светка завладела каталогом.
      Молодой человек принялся пить чай и вообще слегка оттаял. Сигизмунд спросил о ценах. В голове у директора “Морены” бродили какие-то смутные, еще не оформившиеся мысли. Молодой человек всякий раз прежде чем назвать цену, объяснял, что это дешевле, чем у других, а если учесть качество — то почти даром. За каждой его репликой назойливо ощущалась натасканность на ответы.
      Закончив распросы, Сигизмунд сказал, что мог бы, конечно, взять у него оптовую партию того-то и того-то за — и назвал свою цену. Молодой человек деланно засмеялся и сказал:
      — Это смешно.
      — Сперва вы нас веселили, — сказал Сигизмунд, — теперь и мы вас.
      Молодой человек поблагодарил за чай, забрал папку и удалился. Сигизмунд еще долго в задумчивости смотрел на дверь. Новая мутация. И как они его так обработали? Он ведь уверен, что находится на пути к успеху, хотя и живет в тех же самых реалиях. Ходит по тому же самому городу, наверняка не процветает… Живет будущим. А в будущем у него все: большая квартира с дог-хаусом и сенбернаром, отдых на Канарах, стажировка в Соединенных Штатах за счет фирмы и охрененные промоушены…
      Сигизмунд потянулся в кресле, откинулся и протяжно прокричал:
      — Гербалайфа хочуу!..
      — Гербалайф нынче дорог, — лукаво сказала Светочка. — Хотите я вам лучше крапивы заварю? Нашей русской православной крапивки?
      — А Гербалайф что, не православный?
      — Вы что, Сигизмунд Борисыч. Гербалайф — это секта бесовская. Мне тут Федор все подробно разъяснил. Знаете, как у них на всю Россию презентация прошла?
      — Как?
      Сигизмунд при всем своем богатом воображении не смог себе представить, какое бесовство мог усмотреть Федор (точнее — отец Никодим) в столь светском мероприятии, как презентация.
      — Ужрались, что ли, в хлам?
      — Мелко плаваете, Сигизмунд Борисович. Помните, в советские времена на Пасху всегда кино крутили? И танцы устраивали на всю ночь, чтобы молодежь отвлекать?
      — При чем тут…
      — Когда у них было открытие представительства в России, они устроили всероссийскую презентацию в пасхальную ночь.
      — В каком году?
      — В 95-м. Я тоже помню. Мы тогда с подругой во Владимирский собор пошли, крестный ход смотреть, а напротив собора, в спортивном комплексе, как раз эта презентация гремела… Листовки свои раздавали: “Мы в прямом эфире!”
      — Что, серьезно, что ли? — изумился Сигизмунд.
      — А то!
      — Может, они не знали? — усомнился Сигизмунд. — У них же Пасха в другое время…
      — Могли бы и узнать, когда у нас Пасха. Нет, это умысел. Я вам точно говорю. Там люди меняются до неузнаваемости. У них все другое делается. Интересы другие, старые друзья им больше не нужны… Они как зомбированные… Как эти, “белые братья”…
      Светочка говорила с полной убежденностью в своей правоте. Поскольку истовой религиозности за Светочкой не наблюдалось, то Сигизмунд был склонен ей верить.
 

* * *

 
      Маляры действительно явились ни свет ни заря. В квартире возникли две тетки, будто вышедшие бодрым шагом прямо из фильма “Девчата”: в рабочих штанах, заляпанных побелкой, в косынках, с белозубыми улыбками. Впрочем, белозубая была у одной, помоложе. У второй была нержавеющая.
      Они поздоровались, затопали по коридору, оставляя грязные следы. Сигизмунд показал им было, куда идти, но они и без того помнили. Захрустели газетами, загремели ведром. Потом железнозубая высунулась и пошутила:
      — Хозяин! Стремянку-то дай, а то до потолка далеко тянуться!
      Сигизмунд принес стремянку. Тетки споро принялись за дело.
      На ходу заплетая косу, из “светелки” выбралась Лантхильда. Заглянула к малярам. Сказала им что-то. К удивлению Сигизмунда, получила ответ.
      Тетки переговаривались между собой — певуче, с матерком. Обсуждали последнюю, жалостливую, серию какого-то сериала. Простодушно сострадали героине.
      Сигизмунд засел на кухне — пережидать нашествие. Лантхильда деловито сновала по квартире. То ли указания теток выполняла, то ли надзирала над ними. Тряпки им какие-то приносила.
      Кобель поначалу пришел в восторг. Напрыгивал на теток, приветственно гавкал, норовил лизнуть в лицо. По счастью, железнозубая оказалась собачницей. Знала, как обходиться с восторженными балбесами.
      Но затем счастью кобеля был положен предел. Он, как всегда, смертельно испугался стремянки. Залег на почтительном расстоянии и время от времени тихонько бухал: “Уф!.. Уф!..”
      Сигизмунд прошелся по кухне. Нашел огрызок яблока — Лантхильда оставила. Сунул огрызок в клетку.
      Крыска оценила подношение. Вцепилась, начала обкусывать. Сигизмунд осторожно ухватил ее поперек спины. Крыса, не переставая грызть, повисла. Хвост свесила.
      Заслышав, что Лантхильда направляется на кухню, Сигизмунд развернул крыску вместе с ее драгоценным огрызком мордой к мешочкам. Лантхильда поглядела на него как на полного кретина. Головой покачала предостерегающе.
      Сигизмунд сунул крысу обратно в клетку, где та невозмутимо продолжила свое занятие. Лантхильда повернулась и вышла. Сигизмунд слышал, как она, войдя в комнату, где шел ремонт, обиженно затараторила. Видимо, рассказывала бабам-маляршам о нанесенной обиде. Ее, похоже, поняли, потому что одна из малярш, обращаясь то к товарке, то к Лантхильде, принялась рассказывать про своего мужа. Такой же дебил. Бабы слушали, ахали, дружно всхохатывали. Сигизмунд с неудовольствием слушал, как Лантхильда заливается вместе с ними.
      Потом молодая малярша — у той был пронзительный голос — поведала, как водила своего-то кисту удалять. Сам-то боялся идти, пришлось, как дитё, за ручку вести. (Бабы раскатились смехом). Потом донеслось лантхильдино протяжное:
      — Нуу…
      — Баранки гну, — бойко завершила молодая малярша. — Ну вот, привожу своего-то, там докторша — во! Гренадер!
      — Ты кистью-то не маши, — недовольно проговорила та, что постарше. — Ты ж мне в морду брызгаешь.
      — Отмоешься. У НЕГО ванна есть.
      Еще не хватало. Чтобы они тут в его ванне плескались.
      — Ну вот, он мне и говорит, мой-то, чтоб я не уходила — страшно ему. Я за дверкой села, жду. Слышу — вопит. Ну, точно — мой. Выходит потом. Докторша вся в кровище. Говорит: киста у него была аж до самого мозга, непонятно, где и мозг-то помещался, чем он думал-то… В общем, говорит, гной выпустила, а коли с гноем и мозги вытекли — тут стоматология бессильна…
      — Йаа… — одобрительно протянула Лантхильда.
      — А ты че, из немок, что ли? — осведомилась молодка. И продолжала: — Ну, забираю я своего, а он глядит на меня одуревши… Я уж испугалась: думаю, точно, мозги вытекли… Это и раньше по его поведению заметно было, но прежде, может, киста подпирала, а теперь…
      — Мужики на зубную боль слабые, — твердо сказала старшая малярша. — Я своего вела зуб тащить — он по дороге дважды под машину попасть норовил, чтоб лучше его в травматологию забрали… А твой-то как — зубами не мается?
      Это она к Лантхильде обращается, сообразил Сигизмунд.
      — Таак… — неопределенно ответила девка.
      Вот ведь стерва.
      — Бывает, значит, — вздохнула старшая. — Мужики — они как дети.
      Некоторое время они молчали. Потом завели противную песню “Огней так много золотых” и пели ее визгливо и долго, с подвыванием. Лантхильда подпевала. Она слов, естественно, не знала, просто выла: “а-а”.
      У Сигизмунда появилось острое желание бежать прочь, бросив дом на поругание.
      Закончили бабы побелку на удивление быстро. Сигизмунд настроился на то, что кошмар продлится до вечера. Помнил, как сам белил. Но примерно через час старшая тетка крикнула через стену:
      — Хозяин! Иди работу принимай!
      Сигизмунд заглянул в комнату. Потолок был новый. Аккуратный. В принципе, это было единственное чистое место в комнате. Все остальное было заляпано, забрызгано, завалено опоганенными газетами. Хотелось смотреть только на потолок, больше никуда.
      Лантхильда топталась тут же. Дивилась.
      Молодая тетка, виляя задом, слезла со стремянки. Старшая собрала кисти, ведро.
      — Жалоб нет? — спросила она.
      — Вроде, нормально… — ответил Сигизмунд.
      — Ну, если что — нам скажете. Мы подправим.
      Оставляя белые следы, тетки бодро протопали к выходу. Кобель смиренно пошел их проводить.
      Сигизмунд забрался на стремянку, сбросил на пол газеты, открыв пыльные шкафы и стеллаж. Дал Лантхильде мешок, показал, чтобы собрала мусор. Лантхильда принялась за дело. Забегала с тазами и тряпками, принялась вытирать пыль оттуда, где та неприкосновенно копилась годами.
      Сигизмунд уже собрался идти на работу, как в дверь опять позвонили. Зашел сантехник дядя Коля. От него вкусно пахло пивом.
      — Эта… — сказал дядя Коля. — Ну че, были?
      — Были, — сказал Сигизмунд.
      Дядя Коля качнул висевший у входа молоток.
      — Это что, мода теперь такая?
      — Мода.
      — Кому что нравится, — философски заметил дядя Коля. — У однех велосипед висит, у другех колесо от родного жигуленка, у третьех — подкова…
      Дядя Коля заглянул в комнату, где бурно хозяйничала Лантхильда. Лантхильда вежливо молвила “драастис” и продолжила труды.
      — Справная девка, — оценил дядя Коля, не смущаясь присутствием Лантхильды. — А та ваша, прежняя, больно нос драла. Белоручка, небось. Я к вам кран заходил чинить, помните? Не, не помните, вас тогда не было — на работе были. Так ваша-то — ну вся на говно изошла. А эта ничего, культурная.
      Так. Оказывается, сантехник в курсе его семейной жизни. И дворник, видимо, тоже. Ну, теперь, очевидно, и техник-смотритель в РЭУ будет оповещен.
      Лантхильда в это время стояла, нагнувшись, и собирала газеты. Дядя Коля еще раз оценивающе смерил взглядом ее крупную фигуру, одобрительно покивал Сигизмунду и удалился. Напоследок поведал зачем-то, что если что — он сейчас в РЭУ идет.
      — Хорошо, — сказал Сигизмунд.
      — Претензий нет? — уже с порога спросил дядя Коля.
      — А у Михал Сергеича были?
      — А как же!..
      С Михал Сергеичем Сигизмунд, видимо, жил в противофазе: когда тот уже был на работе, Сигизмунд только выходил из дома. Если бы не протечка, могли бы и вообще не встретиться.
      Сигизмунд взял мешок с грязными газетами, упиханный Лантхильдой, и вынес на помойку. Заодно кобель получил удовольствие — пробежался с громким лаем и спугнул стаю ворон.
      Когда они вернулись домой, Лантхильда успела везде расставить тазы и тазики. Она занималась уборкой, следуя какой-то своей, таинственной, системе, в которой Сигизмунд не чаял разобраться. В одних тазиках была беловатая мутная вода, в других грязноватая. К каждому тазику полагалась для полоскания своя тряпочка. Причем Лантхильда не давала эти тряпочки выбрасывать — она их сушила и хранила до следующей уборки. Таких уборок уже было две, но те были локальными и почти незаметными. Сегодня же девка развернулась вовсю.
      Сигизмунд вымыл руки и начал все-таки собираться в офис. В это время в дверь позвонили.
      Федор.
      — Ты что пришел? — спросил Сигизмунд. — Случилось что?
      — Да нет. Мимо шел. Вы же сказали, что сегодня дома будете… Не хотел по телефону.
      — Проходи.
      Федор ловко увернулся от молотка и ножниц. Проник в квартиру. Огляделся. Оценил количество тазов в коридоре.
      — Побелку сегодня делали, — пояснил Сигизмунд.
      — Да уж вижу.
      Федор расшнуровал свои сложные шнурки, то и дело отвлекаясь на отпихивание любопытной морды кобеля. Прошествовал на кухню.
      Сел. Настороженно посмотрел на Сигизмунда.
      — А эта что… до сих пор у вас живет?
      — Да.
      — А что эти ее не заберут?
      — Они мне ее вроде как подарили.
      Федор диковато посмотрел на Сигизмунда, но от оценок, как всегда, воздержался. Приступил к делу.
      — Было так, — начал он.
      — Чаю будешь?
      — Да. Приехал по адресу. Коммуналка — в страшном сне приснится. Гигантская. Этот, который купил, — видел я его. Бандит. Серьезный человек… Продешевили мы, конечно. Там работы… До революции — хоромы были! Там в одном месте еще лепнина сохранилась. И посреди одной комнаты колонна стоит. Деревянная такая, витая, разрисованная в разные цвета. Потемнело все уже, конечно… Перед самой революцией там профессор какой-то жил. Вроде как в “Собачьем сердце”, такой же. Потом его, естественно, уплотнили. Комиссара вселили. В общем, сейчас там — представляете? — опять профессор живет. С женой и дочкой. В маленькой комнатушке, где прежде кухарку держали. Потом старуха там живет, дочка этого комиссара. Совсем из ума выжила. Старухи сейчас вообще… А че с них взять? Это раньше было — как старуха, так смолянка какая-нибудь, царя видела… А эти-то бабки — они же все пионерки-комсомолки, комиссарские дочки, без Бога выросли… Чего от них ждать? Заметили, Сигизмунд Борисыч? Злющие все такие, неряшливые какие-то… Без света стареют, к земле клонятся, темнеют… В общем, старуха эта клопов развела видимо-невидимо. И тараканы, само собой. У нее все стенки в картинках. Из “Огонька” — еще старого, из “Работницы”… Самое клопиное дело. И корки всякие. Тараканам раздолье. Она в комнате ела, жильцам не доверяла, все у себя прятала… Жуть! Эх, надо заглотнуть!
      С этими словами Федор влил в себя добрый глоток чаю.
      — Две комнаты занимала сорокалетняя алкоголичка. Водила к себе все каких-то мужиков с рынка, черных этих… Самых таких люмпенов, каких у себя в роду, явись они в горы, сразу зарежут за подлость нрава… Вот с ними… Блохи, чесотка, весь набор говна-пирогов… Как там профессор жил — ума не приложу. Этот бандит ему квартиру купил. Небольшую, но в центре. Хоть на старости лет поживет по-человечески. Что он, зря такого ума набирался?
      — Слушай, Федор, откуда ты все это знаешь?
      — А я с одним жильцом разговорился. Они последние уезжали. Мужик мне водочки поставил, чтоб не одному выпить… Давай, говорит, напоследок, чтоб больше так не жилось… Врагу, говорит, не пожелаю… И здоровья Захар Матвеичу — ну, бандюге этому… Ты, говорит, Федь, не представляешь, как мы тут жили… Дети болели. От старухи да от бляди то чесотку подхватят, то вшей… Нас из детского садика два раза выгоняли. А ты думаешь, мы детей зачем в садик отдавали? Думаешь, мы работали? Накрылся наш завод медным тазом, дома сидели. А детей пристроили — чтоб хоть дети с голоду не померли. Тогда за детский сад еще небольшая плата была, крутились. Два пятьдесят садик стоил. А у кого двое — те половину платили. Я слесарь шестого разряда — это мужик говорит — а знаешь, на что мы жили? Это он мне говорит, а сам чуть не плачет. Я, говорит, денег одолжу, кур накуплю, жена потушит и вечером у метро продает… Однажды старуха-комиссарша куру скоммуниздила — не знаю, как не убил старую суку… Проворовали, блядь, страну просрали… Представляете, говорит, а сам ревет уже настоящими слезами! Президента, говорит, бы ебалом да в эту конуру! Чтоб посмотрел, как народ живет!.. Ой, блин, Сигизмунд Борисович, как я сам с этим мужиком там не разревелся… Уж, казалось, навидался говна, ан нет!.. И тут этот заходит, Захар Матвеич, бандюган. Ну, по морде видно, что бандит. А этот мужик, слесарь, вскочил, едва ему руки не целует, выплясывает… Водки ему льет. Тот пить не стал, как не заметил. Все, говорит, у вас готово? Где-то на Дыбенко он им квартиру купил. Хоть Правобережье, хоть панельник, а все ж своя…
      Сигизмунд видел, что Федора просто распирают впечатления.
      Тут в дверь позвонили.
      — Блин, кого еще несет?..
      Принесло маляршу. Ту, что помоложе.
      — Кисть забыли, — пояснила она, улыбаясь.
      Прошла в комнату, наследив на чисто вымытом полу. Лантхильда зашипела. Они обменялись парой реплик, после чего дружно засмеялись. Затем малярша удалилась, успев кокетливо стрельнуть глазом на Федора.
      Федор слегка приосанился. И хотя уже никакой малярши больше не было, продолжал говорить, сидя в академической позе — с развернутыми плечами, с гордо вскинутой головой.
      — Ну, как искал я эту квартиру — усрешься… Указано было: квартира сорок семь. — Федор похлопал себя по ладони, как бы указывая на лежавшую в руке бумажку с адресом. — Подхожу. Дом, улица — те! Вхожу в подъезд. Квартиры один, двести два, пятнадцать и восемь — это на первом этаже. Семь, четыре, двести три и девятнадцать — на втором. Третий этаж — одна квартира — сто. Там коридорная система и начинаются квартиры сто один, сто два и так далее, до ста пятнадцати. Хорошо. Вхожу во второй подъезд…
      Обстоятельный рассказ Федора был оборван звонком в дверь и громким лаем кобеля. Сигизмунд встал. Федор глотнул еще чая, поднялся из-за стола и долил себе кипятку.
      Принесло дядю Колю.
      — Были девки-то? Они тут кисть забыли…
      — Были, — сказал Сигизмунд.
      Кобель, припав на передние лапы, яростно лаял на дядю Колю.
      — Ишь, веселая собачка, — прищурился дядя Коля. Теперь от него пахло не только пивом, но еще и портвейном.
      Ушел.
      — Долго квартиру-то искал? — подсказал Федору Сигизмунд, возвращаясь на кухню. Он хотел избежать слишком обстоятельного повествования.
      Но сбить бойца Федора было нелегко. Он продолжил точно с того места, на котором остановился.
      — Захожу, значит, во второй подъезд. Там у батареи пьяный лежит. Уже пустил под себя, как положено. Я в него потыкал — ботинки голландские, крепкие, и не то выдержат. Говорю: “Отец, есть тут квартира сорок семь?” Он стонет… “Ясно, — говорю, — без слов”. Обследовал первый этаж. Квартира десять, одиннадцать, двенадцать и сто восемьдесят один. Так, не то. Поднимаюсь на второй этаж. Там…
      — Короче, Склихософский, — сказал Сигизмунд.
      — А я и говорю, — охотно поддержал начальника Федор.
      Звонок в дверь.
      — Активно живете, Сигизмунд Борисович, — заметил Федор. — Прямо как депутат какой-нибудь. Слуга народа.
      Пришли из РЭУ. Обследовали произведенный ремонт. Подсунули бумажку расписаться, что претензий нет. Сигизмунд расписался и предусмотрительно поставил дату. Между своей подписью и нижней строчкой акта не оставил врагу ни миллиметра. Обучен-с. Хотя на практике на этом еще ни разу не горел.
      Лантхильда возилась где-то в квартире, то и дело что-то опрокидывая и роняя.
      Когда Сигизмунд в очередной раз возвратился на кухню, Федор допивал уже вторую чашку чая. Осторожно спросил:
      — У вас с ней, Сигизмунд Борисович, что — серьезно?
      — Серьезней не бывает, — сказал Сигизмунд.
      — А ее военная база на Шпицбергене?
      — Послала она свою учебку.
      — Она-то армию послала, — сказал предусмотрительный Федор, — а армия ее?..
      — А армия прислала вот такую охрененную бумагу, где тоже ее послала без выходного пособия.
      — Вам видней, — сказал Федор. — Я в эти дела не мешаюсь.
      — Если грубые парни из НАТО придут меня брать — спрячет меня твой отец Никодим за алтарем? — сострил Сигизмунд.
      Федор ушел от вопроса. Сменил тему.
      — Боюсь, влипли мы с этой квартирой. Ощущение нехорошее. Я этому Захар Матвеичу, бандюгану этому, говорю: “Если по уму делать, надо и сверху и снизу протравить, по всей лестнице. Что толку — мы тут у вас обработаем, а через месяц все равно полезут. Не сверху, так снизу.” А он говорит: “Вы гарантии даете? Вот и работайте по гарантии”. Что-то нехорошее ощущение у меня от него…
      — А чего тут нехорошего? Людей облагодетельствовал…
      — Во-во.
      — Так ты там все сделал?
      — Обработал как полагается, а что еще… Только точно говорю — придется по этой гарантии еще побегать.
      — В секонд-хенде был?
      — Да там все нормально. Кланяются вам.
      Тут на кухню вошла Лантхильда, грязная с головы до ног. Вежливо поздоровалась с Федором:
      — Драастис…
      — Здрасьте, — мрачно сказал Федор.
      Лантхильда опустила голову, закокетничала. Ах ты, замарашка. Федору глазки строит. В общем-то Федор, конечно, парень хоть куда. Сигизмунд вдруг обиделся.
      — Лантхильд, хири ут!
      Лантхильда покраснела и ушла.
      — Ну, я пойду, — деликатно сказал Федор.
      Сигизмунд проводил его до двери. Подержал кобеля за ошейник, поскольку пес живо интересовался шнурками. Федор долго, тщательно одевался. Напоследок Сигизмунд сказал:
      — Не ссы, Федор. На хрен мы НАТО-то нужны.
      — Ну, бывайте, Сигизмунд Борисович. Завтра в конторе ждать?
      — Да.
      Едва за Федором закрылась дверь, как тут же появилась Лантхильда. Чумазая и довольная.
      — Сигисмундс, смоотри ходит ик убрат красота доома.
 

* * *

 
      Лантхильда действительно потрудилась на славу. Комната приобрела свежесть. Исчезла бьющая в глаза холостяцкая захламленность. Пока Лантхильда плескалась в ванной, распевая во весь голос, Сигизмунд перетащил назад на обычное место компьютер и телевизор. Спальник отправился на антресоли. “Смутный период” закончился.
      Лантхильда выбралась из ванной спустя час. Благоухала шампунями. Разрумянилась, разопрела. С тяжким вздохом плюхнулась на диван.
      Она была в сигизмундовом махровом халате до пят.
      — Устала? — спросил Сигизмунд. — Хочешь яблочко?
      У него сохранилась привычка после бани кушать яблочко — одна из немногих, оставшихся с детства.
      Лантхильда резко повернулась на голос и хлестнула Сигизмунда мокрыми волосами по лицу. Он поймал ее за косы. Потемневшие от воды, они были очень тяжелыми.
      Сигизмунд взвесил их на ладони.
      — Давай все-таки высушим волосы, — сказал он Латхильде. — Простудишься.
      — Хаздьос… Во-ло-сьи висуцим — оой… — протянула Лантхильда, отбирая у Сигизмунда свою косу.
      — Ничего “ой”, потерпишь, — сказал Сигизмунд.
      Сходил за феном. Лантхильда сидела на диване и с опаской следила за ним. Более догадливый кобель загодя уполз под диван. Только хвост остался.
      Когда Сигизмунд включил фен, пес поспешно заскреб лапами под диваном, пряча в убежище и хвост. Лантхильда съежилась. Не одобряла она фена. Не одобряла и боялась.
      — Ничего, ничего, — приговаривал Сигизмунд, водя феном над ее волосами.
      — Ницего? Ницего? Оой… Суцим? Оой… — постанывала Лантхильда.
      — Не суцим, а сушим. Су-шим. Скажи: “ш”.
      Лантхильда свистела, свиристела. Видно было, что очень старается.
      — Умница ты наша, умница, — ворковал Сигизмунд и вдруг ни с того ни с сего завел прилипчивую песенку, которую давным-давно слышал в “Сайгоне”: — У Кота-Воркота наркота была крута…
      Песенка понравилась Лантхильде отсутствием шипящих. Она принялась подпевать, сперва копируя слова бессмысленно, как птичка, потом с некоторым пониманием.
      — Кот — это Мьюки, — пояснял Сигизмунд охотно (а фен в его руке устрашающе выл). — Воркот — это имя. Ик им Сигисмундс, мьюки ист Воркот. Кот-воркот.
      — Ворркот, — вкусно рокотала Лантхильда.
      Кобель, внезапно ожив, сделал резкий рывок под диваном и забился еще глубже.
      — Наркотаа — ист?..
      — Наркота ист плохо. Наркота ист срэхва. Причем такая срэхва, что не приведи Господи…
      — Мьюки мис срэхва… Йаа…
      — Крута — хорошая срэхва… То есть, ну такая сраная срэхва, что зашибись!
      — Все… плоохо… у мьюки…
      Лантхильда развеселилась.
      — Да, но кот-то дурак, двалс, он-то думает, что у него все хорошо, понимаешь?
      Вникнув в содержание песенки, Лантхильда принялась распевать ее с удвоенным энтузиазмом. После каждого раза она заливалась хохотом. Когда Лантхильда исполнила песенку в пятнадцатый раз, Сигизмунд выключил фен.
      Волосы у нее уже подсохли, но еще оставались влажными. Хоть не мокрые — и то хорошо. Такие волосы просушить — рехнуться можно.
      Сигизмунд протянул ей фен.
      — Хочешь попробовать?
      Лантхильда отстранилась. Покачала головой.
      — Нет, — подсказал Сигизмунд.
      — Неет…
      — Боишься? Охта?
      — Нии. Нии боисса…
      — Неправильно. “Боюсь”. Скажи: “боюсь”.
      — Баус.
      — Маус, маус, во ист дайн хаус?
      С этой малоосмысленной репликой Сигизмунд унес фен. Как только опасность миновала, кобель выбрался из-под дивана и завилял хвостом.
      Лантхильда сидела на диване с ногами, обхватив себя за колени, покачивалась из стороны в сторону и шипела, как змея:
      — С-с… с-с…
      — Ш-ш… — подсказал Сигизмунд. — Это же очень просто.
      — С-с, — упорно выдавала Лантхильда.
      Сигизмунд осознавал, что даже под дулом нагана озверевшего украинского националиста ни один москаль не мог выговорить слово “поляниця” так, чтобы это удовлетворило придирчивого хохла.
      — С-с, — трудилась Лантхильда.
      — Скажи: “шуба”.
      Лантхильда помолчала. Напряглась. Покраснела, вытаращила глаза и вдруг выпалила яростным голосом:
      — Ш-шуба!
      — Ура! — закричал Сигизмунд. — Скажи: “шарф”!
      — Ш-шарф!
      — Скажи “поляниця”, — потребовал Сигизмунд.
      Она произнесла это слово с неожиданной лихостью. Стало понятно, что Сигизмунда как чистокровного москаля бендеровец бы шлепнул не задумываясь, а вот Лантхильду наверняка помиловал. И сала бы дал. И горилки бы налил. Абыдно, слюшай…
 

* * *

 
      — Пора освежить в памяти избирателя и налогоплательщика светлый образ фирмы “Морена”, которая живет, борется и побеждает.
      Так патетически начал Сигизмунд краткое совещание с трудовым коллективом. Точнее, со Светкой.
      Светка легла грудью на стол и попросила начальство уточнить, в какие именно органы оно желает дать рекламу.
      — Не рекламу, Света, а бесплатные объявления. Рекламу пусть, этта, враги наши печатают. Йаа…
      “Морена”, как и множество других мелких рыбешек, традиционно давала объявления в газеты группы “Из рук в руки” и в “Рекламу-шанс”.
      — А не начать ли нам действовать шире, масштабней, — раздухарился Сигизмунд. У него было хорошее настроение. Заговорила Лантхильда по-русски, заговорила! — А не увековечиться ли нам в “Желтых страницах”, а?
      — Там же дорого, — усомнилась Светочка.
      — Мы не будем давать рекламу. Дадим бесплатную информацию.
      Светочка полезла за справочником. Справочник был гигантский, желтый, с множеством нарядной цветной рекламы и чудовищно неудобный в пользовании. Он был куплен на волне энтузиазма, после чего положен на полку. Когда требовалось куда-то позвонить, брали старый, весь исчирканный, справочник ПТС, либо незатейливо набирали 09.
      — Ой, а это не “Желтые страницы”. Это “Петербург На Столе—95”.
      — Какая разница… Поищи, там должен быть купон на размещение бесплатной информации.
      Светочка перелистала справочник. Из него выпала жеваная белая бумажка.
      Светочка наклонилась, подняла бумажку, радостно ойкнула.
      — Ой, это та самая, гербалайфная! Я еще вчера вам говорила, а вы не верили!
      — Дай-ка.
      Сигизмунд взял бумажку в руки. Пока Светочка листала справочник, прочел:
      “ВНИМАНИЕ! МЫ В ПРЯМОМ ЭФИРЕ! Вы имеете честь стать участником события, которое войдет в историю России. Впервые в Санкт-Петербурге крупнейший международный телемост, который соединит 80 городов Европы, Америки и Австралии. 150 000 человек в открытом телеэфире празднуют официальное открытие компании HERBALIFE INTERNATIONAL в РОССИИ!!! Суббота, 22 апреля, начало в 20.00, вход бесплатный”…
      — Я же рассказывала, — не отрываясь от страниц справочника, говорила Светочка, довольная тем, что нашлось вещественное доказательство. — Прямо на православную Пасху и забабахали. Тут свечи, колокол, крестный ход, “Христос воскресе из мертвых”, а напротив, нос в нос — эти гербалайфщики себя накачивают: ура, ура, добрый дядя из Америки привез нам мешок целебной травы…
      — У Кота-Воркота наркота была крута, — скороговоркой проговорил Сигизмунд. — Дела-а… — Он брезгливо отложил бумажку.
      — Нашла. — Светочка аккуратно вырезала купон длинными ножницами.
      Сигизмунд снял трубку, взял купон и набрал напечатанный там номер телефона.
      — “Петербург На Столе”, добрый день, — отозвался приятный женский голос.
      — Я хотел бы разместить информацию о нашей фирме.
      — Минуточку, переключаю.
      В трубке дважды пискнуло. Другой женский голос, еще более приятный, произнес ту же сакральную фразу. Сигизмунд в ответ — бах! — свою сакральную фразу.
      — Вы можете прислать нам купон, — предложил приятный голос, — а можете просто продиктовать… Одну минутку, я открою базу…
      — Вы прямо в базу будете набивать?
      — Конечно.
      Сигизмунд продиктовал название фирмы, номер телефона.
      — Будьте добры, уточните, пожалуйста, профиль вашей деятельности. Это для рубрики в “желтых страницах”.
      — А разве это не “Петербург На Столе”?
      Девушка в телефоне засмеялась. У нее был веселый взрывной смех.
      — Наш справочник состоит из двух разделов — “белые страницы” и “желтые страницы”. В “белых страницах” фирмы размещаются по алфавиту, в “желтых” — по профилю их деятельности.
      Сигизмунд замялся.
      — Ну… все для животных. Корма, поилки, миски, дог-хаусы — возможно…
      — Что? — изумилась девушка в телефоне.
      — Конуры для псов, если точнее.
      Девушка заржала. Ну и смех, подумал Сигизмунд, небось, в офисе у них все перегородки прошибает.
      — Вы их под ключ возводите? — спросила девушка. — Нет-нет, это я так… Записываю… Конуры…
      — Травим насекомых, — продолжал Сигизмунд.
      На этот раз ему пришлось отвести трубку от уха, чтобы не оглохнуть.
      — Извините, — сказала девушка.
      — Да нет, ничего. Мне даже приятно.
      — Так в какую рубрику вас поместить?
      — А можно в две — уничтожение бытовых насекомых и зоотовары?
      — К сожалению, нет. Только в одну. Выбирайте, какая вам дороже.
      — Светка, что нам дороже — зоотовары или травля?
      — Вам видней.
      — Я тебя как бухгалтера спрашиваю.
      — Травля.
      — Бухгалтер говорит — травля нам дороже. Скажите, девушка, а сколько у вас стоит реклама?
      — Я могу передать ваши данные агенту. Он с вами созвонится, придет в удобное для вас время…
      — Да нет, не надо. Спасибо.
      — До свидания. Благодарим вас за то, что обратились к нам, — произнесла смешливая девушка еще одну сакральную фразу.
      Фирма Сигизмунду понравилась. Здесь разговаривали вежливо и в то же время душевно. Настроение у него поднялось еще больше.
      — Ну, и зачем нам это нужно? — спросила Светочка кисло.
      — Понятия не имею, — отозвался Сигизмунд. — Пусть будет…
 

* * *

 
      Лантхильда встретила Сигизмунда сияющая. В доме вкусно пахло выпечкой. Духовку освоила, смотри ты.
      Изделие Лантхильды было чем-то средним между хлебом и пирогом. Пирог по форме, хлеб по содержанию.
      — Хлиифс, — объяснила Лантхильда.
      — Хлеб, Лантхильда, хлеб.
      Она махнула рукой: мол, какая разница, лишь бы вкусно было.
      “Хлиифс” действительно оказался вкусным, так что Сигизмунд, умяв с молоком полкаравая, пришел в окончательное благодушие.
      — Рассказывай, красавица, чем тут без меня занималась?
      — Ле-жала, — честно сообщила Лантхильда.
      Сигизмунд заржал.
      — А еще?
      — Си-дела…
      Сигизмунд погладил ее по волосам.
      — Умница ты моя…
      Впрочем, оказалось, что Лантхильда не только лежала и сидела. Она еще приобщалась к искусству. Сигизмунд увидел несколько альбомов, снятых ею с полки. Удивил выбор — “Графика XX века”, “Руанский Музей Изящных Искусств”.
      Лантхильда быстро, возбужденно заговорила, выхватила “Руанский Музей” и раскрыла его на одной картине. Ни античное наследие, ни изыски академистов Лантхильду не увлекли. Ее внимание всецело было захвачено мрачноватым полотном какого-то не известного Сигизмунду Эвариста Люминэ. Если имя художника он с грехом пополам разобрал, то название картины, написанное, естественно, по-французски, осталось для Сигизмунда такой же тайной, как и для Лантхильды.
      Картина была завораживающе созвучна музыке Вагнера. По полноводной, подернутой предрассветным туманом реке медленно плыл плот. На плоту на бурых подушках из мешковины покоились бок о бок двое мертвецов. Они были завернуты в саван и закрыты богато расшитым покрывалом, но лица их оставались открыты. Мертвые глаза спокойно вглядывались вдаль. В ногах у них горела свеча. В поставце стояла икона, увитая розами. От картины веяло жутью и покоем.
      Лантхильда долго, вдохновенно говорила об этой картине — объясняла. Русских слов ей катастрофически не хватало. Вместе с тем Сигизмунд видел, что произведение Эвариста Люминэ оставило глубокий след в ее душе. Картина и вправду была хороша. Может быть, немножко чересчур красива.
      Наконец, Сигизмунд сообразил, что Лантхильда давно и с жаром его о чем-то спрашивает. Он не понимал, о чем. Тогда она прибегла к испытанному средству — к пантомиме. (Хорошо, Аська не видит. И ее придурок-реж — тоже.)
      Лантхильда бойко соскользнула с дивана, улеглась на полу, вытянув руки вдоль туловища, и застыла, изображая мертвеца. При ее довольно-таки костистом лице и слабой мимике изображение вышло устрашающе удачным. Она закатила глаза, слегка приоткрыла рот, поблескивая зубами. И даже дышать перестала.
      Сигизмунда неожиданно охватил панический страх. Сигизмунд-разумный понимал, конечно, что это только пантомима. Но Сигизмунд-спятивший мгновенно поверил в лантхильдину смерть и пришел в ужас.
      Он бросился к Лантхильде, схватил ее за плечи и начал трясти.
      — Никогда больше так не делай, поняла? Никогда!
      Она открыла глаза и заржала, страшно довольная.
      Потом вдруг сделалась серьезной, снова пересела на диван и заговорила, показывая то на мертвецов с картины, то на Сигизмунда.
      Он хлопнул ее по руке.
      — И так не делай.
      Она поглядела на него как на глупого.
      — Даудс ин ватам?.. Даудс… в вода?
      До Сигизмунда медленно дошло.
      — Куда мы мертвецов деваем?
      Взял бумажку, нарисовал могилку с крестиком. Ворону на крестик посадил.
      Лантхильда потыкала в крестик.
      — Галга? Паттамутто?
      — Во-первых, не паттамутто, а почему. Во-вторых, не галка, а ворона… Это крест.
      — Галга — креест. Дай!
      Она взяла карандаш. Нарисовала еще один крест. Постучала по нему.
      — Галга. По-цему?
      Сигизмунд подумал-подумал. Похоже, за две тысячи лет Благая Весть до девкиного таежного тупика так и не докатилась. А может, как докатилась, так и откатилась.
      — Надо, — кратко объяснил Сигизмунд.
      — Наадо, — начала Лантхильда, — наадо…
      Она взяла карандаш и быстро, уверенно нарисовала спеленутый труп, уложенный на кучу хвороста и объятый пламенем. Сигизмунд поразился выразительности и лаконичности ее рисунка — уже в который раз. Она стала значительно лучше рисовать. Кроме того в ее рисунках в последнее время появились отчаянно-смелые ракурсы. Сигизмунд поглядел на альбом “Графика ХХ века” — в творчестве Лантхильды все явственнее проглядывало сильное влияние Пикассо.
      — Сжигаете, значит? — Он подумал еще немного. — И мы сжигаем. Йаа.
      Он взял “Графику”. Альбом сам раскрылся на Пикассо. Лантхильда мельком глянула на страницу, улыбнулась.
      — Ита годс. — Помедлила. Перевернула несколько страниц, попала на Кокто. — Йах ита годс ист. Йах… — Модильяни тоже заслужил оценки “годс”. С некоторым сомнением — Лорка. И без всяких сомнений — Мунк.
      Сигизмунд оценил вкусы Лантхильды. Губа не дура.
      — Губа не дура, — произнес он вслух.
      — Гу-ба не ду-ура?
      — Губа… — начал Сигизмунд, опрокидывая ее на диван и валясь рядом. Альбомы упали на пол. — Губа у нас вот…
      Лантхильда хихикнула и обвила его шею руками.
      — А не дура, — продолжал Сигизмунд, прижимая ее к себе, — вот она…
      — Недура у Воркотаа йест, — не очень кстати отозвалась Лантхильда. — Оой…
 

* * *

 
      Дом, где находилась фирма “Морена”, имел еще несколько флигелей, которые образовывали проходные дворы-колодцы. Все первые этажи в этих домах обсели небольшие фирмы под стать “Морене”. Одни фирмы закрывались или переезжали, на их место вселялись новые. С некоторыми соседями Сигизмунд был знаком, здоровался, встречаясь во дворе.
      Наиболее близкими были фитоцентр “Окей” и фирма “Рио-Гранде”, специализирующаяся на недвижимости.
      Вездесущий боец Федор знал, разумеется, всех.
      Сейчас навстречу Сигизмунду пылила по снегу шубой знакомая дама — генеральный директор “Рио-Гранде”. Руководимая ею фирма маломощно барахталась в мутном мире риэлтерского бизнеса. Как-то раз, когда “Морена” только въехала в этот офис, недвижимая дама заходила к Сигизмунду — ей надо было срочно отправить факс. Свой сломался, не помогут ли соседи… Отчего же не помочь — помогли.
      Дама Сигизмунду нравилась. Была не столько красива, сколько эффектна. Носила невыносимое мини, открывая красивые ноги в тяжелых, почти армейских ботинках — мода странная и неожиданно женственная. На властном носу дамы при ее стремительном движении по двору подпрыгивали очки.
      Поздоровались. Посетовали на перепады давления и вообще на погоду. Потом дама между прочим осведомилась, нельзя ли ненадолго одолжиться в “Морене” лишним огнетушителем.
      — А что?
      Дама кивнула в сторону окон фитоцентра.
      — Коротнуло у них там вчера вечером. Проводка.
      Из дальнейшего рассказа дамы выяснилось следующее.
      В фитоцентре сгорел стол. По счастью, основное содержимое ящиков стола представляли различные травы. Травы тлели, смердя, и растревожили жильцов второго этажа. Так что сигнал тревоги пошел сразу по двум каналам: сработала сигнализация и начали звонить обеспокоенные жильцы. Дверь пришлось взламывать.
      Теперь предстояло ждать визита пожарной охраны и “Рио-Гранде”, и “Морене”.
      — Спасибо за предупреждение, — сказал Сигизмунд. Оба генеральных директора, озаботясь, стремительно разбежались по своим офисам.
      — Федор! — с порога позвал Сигизмунд.
      Светочка подняла голову.
      — Здравствуйте, Сигизмунд Борисович. Как от вас морозцем-то тянет!..
      — Где Федор? Опять шляется?
      — Да здесь он, в туалет вышел.
      — Так, — распорядился Сигизмунд. — Свет погасить, дверей не открывать, к телефону не подходить. Нас здесь нет… Огнетушитель, нужен огнетушитель. Срочно…
      В комнату упругой боксерской походкой вошел боец Федор.
      — Насчет пожарца, Сигизмунд Борисович, обеспокоены?
      — А ты откуда знаешь?
      — А я там был уже с утра, в фитоцентре. Да у них там особенно ничего и не погорело. Навоняло больше.
      — Федор, нужен огнетушитель. Срочно.
      — Ясно, что нужен. Вас дожидаюсь. Все схвачено, Сигизмунд Борисыч, все пучечком. Вы на колесах?
      — На “кислоте”, — сострил Сигизмунд. Он почувствовал облегчение. — Почему не приняты меры маскировки? Инспекция в любой момент может нагрянуть.
      Федор подтянулся.
      — Значит, так. Докладываю, товарищ командир. Я как пришел, сразу в пожарку звякнул. У меня там дружок. Вместе в баню ходим. Дадут они нам два огнетушителя на сутки, только съездить надо да забрать, а потом отвезти.
      — Молодец! — Сигизмунд облегченно вздохнул. — Жить — значит бороться. Теперь коньяк.
      Пересчитал деньги. Пятьдесят с мелочью.
      Федор кашлянул.
      — Только не коньяк надо брать, Сигизмунд Борисыч, а бренди. Солидные люди сейчас коньяк не покупают. То что у нас сейчас продается за коньяк — это же бренди. Только плохой.
      — Слушай, Федор. И откуда ты все знаешь?
      — От информации, Сигизмунд Борисыч, часто зависит жизнь бойца. В минувшем году, каждый четвертый труп умер от перепоя. Статистика, блин. Армения в лучшие годы столько коньяка не экспортировала, сколько у нас продается. Так-то.
      — Хватит, рассуждать. Бренди так бренди. От оперативности тоже жизнь бойца зависит. — Сигизмунд повернулся к Светке. — В общем, Свет, сидишь тихо-тихо как мышка.
 

* * *

 
      Через сорок минут огнетушитель был доставлен. Федор выскочил, лихо хлопнув дверцей. Вытащил из багажника огнетушитель. Сноровисто пробежал в “Морену”. Операция носила почти военный характер. Федор был на высоте и явно красовался.
      По дороге был приобретен с греческим бренди в коробке. Бренди продавался, разумеется, за коньяк, но тем не менее это был бренди. Но Федор уверял, что от этой бутылки еще никто не умер. Не ядовитый. Бойцу сообщила об этом газета “Экспертиза”. Федор, будучи типичным представителем общества потребления, тщательно изучал эту газету.
      Вроде, экипировались. Федор извлек из запаски (он именовал это помещение “кондейкой”) красный щит с топором и багром — наследие былых времен. Обычно щит стыдливо прятали, дабы не уродовать помещение и не отпугивать клиентов. Щит придавал помещению неистребимо советский вид. При виде этого щита хотелось снова вступить в пионеры.
      Теперь же входящий в “Морену” первым делом видел щит. Он висел в конце коридора, возле туалета. Огнетушитель был установлен у самой двери.
      Входишь — глаз падает на щит. Поворачиваешься закрыть дверь — и ударяешься локтем о могучий огнетушитель. Вопросы есть? Вопросов нет.
      Покончив с этим, Федор деловито спросил Сигизмунда:
      — А с субарендаторами что делать будем?
      — Скажи им. Пусть сами думают.
      Федор постучал в запертую дверь. Там не отвечали.
      — Ну что?
      — Вроде, нет там никого…
      — Да и хрен с ними.
      Проверка явилась после обеда. Вошла зачуханная тетя. Дальше все покатило по наезженному сценарию. Щит и огнетушитель услужливо бросились тете в глаза. Тетя сразу отметила, что обшивка рабочих помещений не соответствует. Сигизмунд и сам знал, что не соответствует. Для того и закупался бренди.
      В принципе, клятая деревянная обшивка была постоянным ключевым моментом пожарных проверок. Ее требовалось сменить.
      Постучав авторучкой по обшивке, тетя спросила, за какой стол лучше сесть. Ей отодвинули стул. Она уселась, вынула бумаги, разложилась. Начала составлять акт.
      Мурлыча и сочась елеем, Сигизмунд завел сладкие речи о том, какой дружный коллектив собрался под крышей “Морены”. И как этот дружный коллектив хочет выказать свою приязнь данной тете. Воплощением же этой приязни, так сказать, в материальной оболочке… Словом…
      Перед тетей на столе деликатно стукнула упакованная в коробку длинная бутылка бренди…
      Тетя последовательно посмотрела на бутылку, на Сигизмунда, на обшивку. Подумала немного. Потом была порождена бумага. В соответствии с бумагой пожарная инспекция предлагала, а фирма “Морена” охотно соглашалась произвести замену обшивки в соответствии с нормами пожарной безопасности. Что было скреплено подписями высоких сторон.
      Срок замены обшивки не был определен. Он был определен как “приемлемый”: “в приемлемые сроки”.
      После этого тетю с ритуальными поклонами и приплясываниями проводили к выходу. Федор открыл перед ней дверь. Потом деликатно притворил и показал Сигизмунду большой палец.
      Акт отправился в архивную папку. К своим собратьям.
 

* * *

 
      Из офиса Сигизмунд вышел поздно, но поехал не домой. Рано еще домой ехать. Денег оставалось шесть тысяч. Благородство — это, конечно, хорошо. Все правильно. Начальник и должен брать огонь на себя. Капитан последним покидает… Теперь главное подобрать слова. Но подходящие слова приходили на ум только по отношению к фитоцентру, устроившему пожар. Для другого слов просто не находилось.
      Пользуясь тем, что в машине больше никого не было, Сигизмунд произнес вслух все те слова, которые ему хотелось. Злобно рычал, ворчал, гримасничал, мысленно рвал на части — словом, вел себя преувеличенно.
      А дома, между прочим, шаром покати. Девкины запасы иссякали. И денег нет. И занять не у кого. Вообще этот Новый Год оказался каким-то чересчур разорительным. До получки еще почти десять дней…
      Стоп. Десять дней… А Рождество у нас когда было?
      Рождество у нас было седьмого. Сегодня пятнадцатое… О Господи! Тетю Аню с днем рождения не поздравил. Восьмого. А сегодня пятнадцатое. И звонить уже поздно.
      Забыл. И не объяснить же — не поверят. “Тетя Аня! Я забыл, что у вас день рождения. Вот. Хочу поздравить. С чем? Да нет, не с тем, что забыл. С днем рождения, конечно. Ну почему же. Вовсе нет. Вы для меня кое-что значите. То есть, я хочу сказать…” Бряк. Трубка вешается. И правильно.
      Нет, не так. “Дорогая тетя Аня, поздравляю вас с… Как — какое число? Восьмое, конечно… Как — пятнадцатое?..”
      Не поверит.
      Впереди черной клубящейся массой показалась трамвайная остановка. Народу скопилось — видимо-невидимо. Издалека — а тем более с высоты птичьего полета — похоже на роение пчел.
      Сигизмунд сбросил скорость. Поехал нарочито медленно. Потасканная “единичка” разве что бедрами не вихляла.
      Увы. Все на остановке стояли такие же нищие, угрюмые и озлобленные.
      Сигизмунд дал газ и повернул в сторону “Балтийской”. Там сейчас хор-рошие перебои с транспортом.
      У “Балтийской” (в просторечии — у “Болта”) сели сразу трое. Один здоровенный, в кожаной куртке, с бритым затылком, но не “бык” — работяга. Второй сухощавый и на вид двужильный. От обоих сладко и крепко несло пивом. Между ними висел третий, лыка не вязавший.
      Сигизмунд остановился.
      — На Кантемировскую, шеф, отвези? — попросил сухощавый.
      Сигизмунд с сомнением оглядел пьяненького.
      — Салон не облюет?
      — Не, он жадный. В себе держит, — хохотнул крепыш. — Ни разу не упустил.
      — Ладно, грузите.
      Мужички закинули пьяненького. Крепыш сел сзади, рядом с товарищем, сухощавый деловито устроился рядом с Сигизмундом. Откуда-то в его руке появилась початая бутылка “Балтики”.
      — Хошь? — сунул он Сигизмунду.
      Тот мельком глянул.
      — За рулем.
      — Как хошь.
      Хлопнула дверца.
      — Пристегнись, — мельком сказал Сигизмунд.
      Сухощавый пристегнулся. Прильнул к бутылке. Вдруг пьяненький за спиной у Сигизмунда ожил.
      — Мужики! — возопил он. — Куда едем?
      — Сиди! — крикнул крепыш. — На работу едем.
      — К-куда? — искренне испугался пьяный.
      — На восьмой причал, куда.
      — Не-ет, точно? На п-причал? А почему…
      — Смена началась. Опоздали, к тому же.
      — Какая смена, мужики? Выходные же завтра…
      — Ты че, не проспался? Утро сейчас, видишь? Скоро рассветет. В первую смену нам…
      Докеры. Едут с последней смены, перед выходными. Шуткуют.
      Пьяный их собрат разволновался почти до слез. Стал дверцу дергать, просить, чтобы выпустили. Не хотел на восьмой причал. Сухогруз там какой-то его страшил.
      — Мужики! Вы че, правда?
      — Сиди спокойно, парень. Завтра суббота, — сказал Сигизмунд, не оборачиваясь.
      В зеркальце он увидел укоризенный взгляд крепыша.
      Сухощавый хмыкнул.
      — Кайф парню поломал.
      — Как в порту дела? — спросил Сигизмунд.
      — Платят…
      — Повысили тариф?
      — С Нового Года.
      — Хорошо живете.
      — Есть порт — есть Петербург. Нет порта — город задыхается… Известное дело.
      — А вы же, вроде, разорились, обанкротились или как?..
      — Это, друг, Пароходство обанкротилось. Не фиг было крутых из себя корчить. А нам ихнее банкротство по барабану… Хотя по акциям в том году не выплатили, все на развитие производства пустили…
      Мужики заговорили между собой. Закурили исключительно едкие папироски. Отдыхать ехали.
      На Кантемировской сгрузили пьяного. Сухощавый ждал в машине, крепыш потащил пьяного в подъезд. Сухощавый проводил его глазами. Попросил Сигизмунда подождать:
      — Сейчас выйдет…
      — Его куда везти?
      — На Мужества.
      — А тебя куда?
      — Меня еще дальше. На Вавиловых.
      Сигизмунд выразительно замолчал. Сухощавый усмехнулся, но ничего не сказал.
      Сигизмунд включил радио, чтобы не так просто молчать. Замурлыкало “Радио Модерн”.
      Крепыш выскочил из подъезда, хлопнув за собой дверью. Поехали.
      Город проплывал мимо. Бултыхалась музыка. Сигизмунд время от времени искоса поглядывал на сухощавого — тот опять курил — на его спокойное, расслабленное лицо. Нравился ему этот сухощавый. Вкалывает до седьмого пота и зарабатывает неплохо. Один из немногих счастливцев в наше время.
      Поймал себя на том, что думает о Лантхильде. Вдруг остро захотелось, чтобы она сидела рядом в машине, с радостным любопытством смотрела на дома, на вечерний снег под фонарями. Чтобы тараторила на своем непонятном наречии, втолковывала что-то.
      Ждет, небось, его дома…
      Прощаясь с Сигизмундом, сухощавый отсчитал ему шесть десяток. Усмехнулся и пошел через сугробы к высоким точечным домам, за линию электропередач.
      Сигизмунд убрал деньги в карман. Поехал к “Академической”. Оттуда повез к “Черной речке” какую-то вздорную, пахнущую духами бабенку. Та что-то объясняла насчет того, что опаздывает, смеялась, выставляла колени в тонких колготках.
      Покружил вокруг “Черной речки”. Подцепил растерянного негра. Смешно выглядят негры в зимних шапочках и шарфах. Негр сел и потребовал “бар”.
      — Какой вам бар? — спросил Сигизмунд.
      Негр пожал плечами.
      — “Доминик”, “Джой”, “Пирамид”…
      Сигизмунд выбрал “Джой”. Это было ближе всего к его дому. “Пирамида”, впрочем, тоже, но там дороже — Сигизмунд заботился о клиенте.
      Клиент сунул пять долларов. Русских денег не имел. Ладно, сойдет и пять долларов.
      Пожелал негру хорошо провести вечер и, наконец, остался один. Заработал сто тысяч. Минус бензин.
      Заехал в “24 часа”, взял пельменей, хлеба и яблок — Лантхильде. Голодная, небось, сидит. В доме действительно шаром покати.
      Поставил машину в гараж. Привычно бросил взгляд на свои окна — горели все четыре окна. Надо втык девке сделать. Пусть электричество бережет. Развела иллюминацию.
      Но отругать Лантхильду ему не удалось. Она вылетела навстречу такая сияющая, что Сигизмунд как открыл рот, так сразу и закрыл. Вручил ей покупки и повел кобеля гулять.
      К его возвращению пельмени были готовы. Лантхильда довольно быстро освоила приготовление полуфабрикатов и с легкостью перешла на них. Сигизмунд, умываясь после тяжелого дня, глядел на себя в зеркало и думал горделиво:
      1) пожарную инспекцию отбил;
      2) денег на еду заработал;
      3) золото в шкафу висит;
      4) Лантхильда пельмени наварила — что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?
      Что нужно? Вечерком бы еще покататься по городу нужно. Блядей от того же “Джоя” поразвозить. Часа так в четыре утра… И завтра тоже. Потому что до получки десять дней.
 

* * *

 
      Но подзаработать сегодня ночью ему так и не удалось. Напрасно Сигизмунд объяснял Лантхильде, что должен уйти из дома, что у него бизнес (это слово она понимала). Зря потратил время, рисуя будильник со стрелками на пяти утра. Потому что подойдя к гаражу, увидел ненавистный “форд”. Когда он успел подъехать? Чей это вообще “форд”, какой суки? Сыто посверкивая под фонарями лоснящимся черным боком, “фордяра” на этот раз загораживал выезд из гаража полностью.
      Чтоб им всем пусто было! Сигизмунд пнул колесо “форда” и тут же опасливо оглянулся, ожидая визга сигнализации. Но “форд” презрительно промолчал. А может, он и сигнализирует. Прямо в квартиру этой суке. Небось, давится сейчас чаем и выскакивает из дома…
      Сигизмунду почти захотелось увидеть владельца наглой тачки. Скандал устроить, в морду дать, а еще вернее — получить. Или нет. Они сейчас “цивилизованные”. Скорее всего, ему снисходительно отслюнят и отгонят машину. А он, кстати, возьмет. Потому что до получки десять дней. А у тети Ани день рождения. Был.
      Откуда они только все повылезали! Как тараканы из щелей. Раньше же их не было.
      Как — не было… Были. Только тогда они были детьми. А теперь выросли, падлы, и захватили тут все. Не проехать, не пройти. Куда ни сунешься — везде рыло. Молотобойцы.
      Сигизмунд, конечно, понимал, что в нем говорит сейчас обида поколения, которое просрало свою жизнь — у Кота-Воркота наркота была крута… А больше ничего крутого за Котом-воркотом и не водилось. Торчали у “Сайгона”, кричали “ура” в 91-м, с энтузиазмом шили нелепые юбки и стеганые штанишки из х/б в доморощенных кооперативах, потом торчали у Мариинки в 93-м, а потом… суп с Котом-воркотом.
      Кооперативчики придавили. На один ноготь положили, другим прижали. Из большого бизнеса выдавили. С легкостью выдавили. Другой менталитет нужен. Под другой менталитет другой загривок требуется. Менталитет поддерживать.
      А таким, как Сигизмунд, — полная свобода открывать клопоморную деятельность. Только налогами душат — ну, это чтоб тараканам сочувствовал.
 
Зачем страдает,
Кто это знает?
Я это знаю,
Я сам страдаю…
 
      Вот и страдай.
      Хочешь офис иметь? Чтоб все по цивилу, блин? Ноу проблем. Готовь пакет арендатора и вперед, на винные склады: справка из Госпожнадзора, справка из СЭС, справка из Ленгаза, справка из ГИОПа, справка из ПИБа…
      И проверки. Проверочки.
      И работай, работай. Если “фордяра” на дороге не встанет. А если встанет… Ну, не обессудь, друг. Твое время уже не настанет. Прошло твое время.
      Сигизмунд, конечно, всегда знал, что в последние годы, как и большинство российских граждан, живет в состоянии постоянного глубокого унижения. Бедностью, бесправием, беззащитностью. Но далеко не всегда эта униженность представала перед ним так “весомо, грубо, зримо”, как сегодня, когда она обрела обличье — в принципе, очень хорошего — автомобиля.
      Мелко дрожа, Сигизмунд отправился домой.
      На входной двери белела бумажка. Когда только успели налепить?
      “Инофирме срочно требуются сотрудники. Конкурсный отбор. Возможность дополнительного заработка”. И номер телефона.
      Сорвал.
      Отличная работа, по всему видать. Не иначе, расческами торговать. Таскаться коробейником с тяжеленной сумкой на плече по офисам-конторам, объясняя с порога таким же Сигизмундам, чем расческа “инофирмы” лучше обычного совкового изделия.
      “Возьмем обычную бритую голову. Проведем по ней обычной расческой. На голове остаются красные полоски. Теперь воспользуемся нашей расческой…”
 

* * *

 
      — Не вышло у меня сегодня, девка, подзаработать. Давай ого смотреть.
      — Нии, — сказала Лантхильда. — Нэй хоти.
      — Нэй хоти — как хоти.
      Сигизмунд снял куртку. Пошел в комнату, упал на диван, заложил руки за голову. Кобель тут же устроился у него в ногах. Лантхильда присела рядом. В доме три комнаты и кухня, с раздражением думал Сигизмунд, неподвижно глядя в потолок, но всем почему-то надо собраться в кучу на одном диване.
      — Сигисмундс, — сказала Лантхильда. — Мой брозар — он дерево-дерево-дерево…
      — Что?
      — Дерево-дерево-дерево… и еще дерево-дерево-дерево…
      Она обвела вокруг себя руками и вопросительно посмотрела на него.
      — Лес, — сказал Сигизмунд. Ему было неинтересно, и он это всячески ей показывал.
      — Йаа… Леес! Мой брозар Вамба. Брозарис фрийондс Вавила. Скулди. Лови свиин… Свиин злоой… Убил. Уубил… У! Свиин — таак…
      Лантхильда встала, пригнулась, начала ходить по комнате воровскими зигзагами.
      — Сигисмундс! Види! Вииди! Дерево-дерево-дерево… Свиин. Миина брозар — тут. Вавила — тут. Скулди — тут. И свиин. Уубил!.. Аттила: Скулди идти лови свиин — не хооти… Вамба сказал: Скулди, иди! Лоовим свиин! Скулди идет лови свиин.
      Лантхильда подпрыгнула и встала, широко расставив ноги. Она сжала перед собой кулаки, как будто держала в руках берданку или рогатину — чем там ловят свиина.
      Сигизмунд перевернулся набок, подложил ладони под щеку. Стал смотреть.
      Лантхильда раскраснелась.
      — Свиин идет! Дерево-дерево-дерево… свиин уубил… Злой! Злоой свиин. А Скулди — раз! — Она сделала резкое движение. Все-таки не берданка. Рогатина. — А свиин… он — рраз! Оой!
      Лантхильда скорчила гримасу, схватилась за низ живота и стала раскачиваться и выть. Потом выпрямилась и пояснила:
      — Скулди.
      Из дальнейшего рассказа Сигизмунд не без труда выяснил, что злого свиина Вамба с Вавилой пришили. Правда, из девкиных пояснений явствовало, что они же пришили несчастного Скулди.
      Или нет… Но что-то нехорошее со Скулди случилось. Не зря он не хотел идти ловить свиина.
      После этого история стала совершенно мутной. Лантхильда еще слишком плохо владела русским языком. С пятого на десятое донесла до сознания Сигизмунда следующее. Вся команда явилась к аттиле. Вамба нес свиина, а Вавила — Скулди.
      Аттила сделал так. (Лантхильда изобразила). Он стал топать ногами и рвать себе щеки ногтями, причитая. После чего непоследовательный аттила бил:
      а) Вамбу;
      б) свиина;
      в) Вавилу;
      г) Скулди;
      д) ее, Лантхильду.
      Всех побил аттила! Вот какой аттила!
      После чего аттила сказал, что свиина есть не будет. Злоой свиин.
      А Скулди сожгли. И свиина сожгли вместе со Скулди.
      Из рассказа Лантхильды Сигизмунд уяснил также, что свиин вступил в пререкания с аттилой. Требовал, чтобы его, свиина, съели, как положено. Но потом плюнул и согласился, чтобы его сожгли вместе со Скулди.
      Скулди тоже принимал непонятное участие в беседе. Он радовался. И при этом препирался с Вавилой и Вамбой.
      Вот так сожгли Скулди. Вот как это вышло.
      Но Скулди был злоой. Лантхильда не скучает по Скулди. Вавила — веселый.
      А Сигисмундс — лучше всех!
      Против своей воли, Сигизмунд развеселился.
      Сел на диване. Лантхильда уселась рядом, прижалась бочком.
      — Скулди — кто? — спросил Сигизмунд.
      — Скулди — брозар. Миина брозар.
      — Вавила — брозар? — Сигизмунд задал этот вопрос для проверки.
      Лантхильда потрясла головой.
      — Вавила фрийондс. Вамба — брозар. Скулди — брозар.
      Лантхильда пустилась в длинную историю своего семейства.
      — Погоди, погоди, — оборвал ее Сигизмунд. — А почему это я, по-твоему, лучше всех?
      — Тии? Тии име-е..
      — ..ешь, — помог Сигизмунд.
      — Имее-есь много-много…
      — Большое сердце? Душа, душа большая, — охотно подсказывал Сигизмунд. — И ум. Ум тоже большой. Да?
      — Нии… Нэй месай. Тии имеес много-много… ба-рах-ло.
      — Чего? — Сигизмунд подпрыгнул.
      — Веси. Инвентар.
      — Что? Что я имею много-много?
      Лантхильда встала, прошлась по комнате.
      — Это. — Она показала пальцем на шкаф. Открыла. Начала перебирать рубашки, свитера. — Это, это… Есе это, это, это… — Провела пальцами по книгам. — Это, это… Веси. Барахло. Много. Инвентар.
      Это было уже больше, чем Сигизмунд мог вынести.
      — Слушай, ты!.. Такой маленький пацак и такое меркантильное кю!
      Она остановилась посреди комнаты, склонила голову набок.
      — Тии лусе всего!
      — Так ты что… Ты меня ради этого шмотья полюбила?
      — Луби? Хва? Цто? Цто луби? Сигисмундс име-ес много барахло. Сигисмундс — годс. Ик им годо. — Она медленно, бережно соединила ладони. — Годс…
      — Иди сюда, — сказал он ворчливо. — “Годо”…
      Она уселась рядом, очень довольная. Сложила руки на коленях. Хорошая девочка. Нашла себе богатенького муженька.
      — Сигисмундс име-е карро. Вавила нэй име-е карро. Такой! Нэ-эй… Пон-йал?
      Да. Карро. THE CAR. Тачка, по-нашему. Име-е. Только вот кто-то более хоросий име-е “форд” и этот “форд” стоит прямехонько перед гаражом, так что карро сегодня может спать спокойно.
      — Завтра поедем кататься, — обещал он Лантхильде. — И ни одну суку не станем подвозить.
      — Хвас ист сука?
 

* * *

 
      Когда они уже легли спать и Лантхильда прильнула ему под бок, Сигизмунд вдруг еще раз прокрутил в голове давешний вечерний разговор. Разговор оставил неприятный горчащий осадок.
      Дело даже не в том, что Лантхильда якобы полюбила его ради какого-то баснословного “богатства”. Он понимал, что это не так. Дело в том, что ее наивная вера еще больнее подчеркнула всю его несостоятельность.
      Ну и ладно. По крайней мере, есть у него в жизни одна чудесная девушка, которую никто не отберет. Вот эта, белобрысая. С длинным носом. Которая тут на руке у него пристроилась и сопит себе в две дырки. Меркантильная, хитроумная Лантхильда.
      На мгновение вспомнил о золотой луннице, что висела в шкафу. Отнюдь не признак бедности.

      День был белый. Валил снег. У машины непрерывно работали “дворники”. Притихшая Лантхильда сидела рядом с Сигизмундом, смотрела в окно. Он подъехал к Исаакиевскому собору, припарковался. Они вышли.
      Исаакий, громадный, как мамонт, тонул в бесконечном снегопаде. Впереди, совсем смутно за пеленой падающего снега, перед стройным зданием Манежа угадывались озябшие Диоскуры. Сигизмунд крепко взял Лантхильду за руку. Они перешли дорогу и вышли на Сенатскую площадь.
      На них через заснеженную реку глядел университетский берег Невы: Двенадцать коллегий, дворец Петра, дворец вороватого жизнелюбивого Меншикова, а дальше — провалы линий… Васильевский остров, город в городе, земля обетованная, обитаемый остров…
      — Кто? — спросила Лантхильда, дергая Сигизмунда за руку. И, путая языки, повторила: — Хто?
      Впереди, на глыбе Гром-камня, высился Медный Всадник.
      — Это, Лантхильда, Петр Великий. Царь. Кёниг. Кинг. Поняла?
      Лантхильда не ответила. Обошла Петра кругом. С другой стороны памятника озябшая свадьба с визгливым хохотом распивала шампанское. Толстощекая невеста кричала, что шампанское непременно надо допить. Свидетельница, переминаясь в туфельках на снегу, стоически целовалась со свидетелем. В машине грелся водила. Жених откровенно завидовал ему.
      Лантхильда мельком глянула на свадьбу и устремила внимание на статую. Сигизмунду показалось, что еще немного — и она заглянет лошади в зубы. Больно деловито смотрела.
      Но она обернулась к Сигизмунду.
      — Петер?
      — Ну, да. Петр.
      — Форагангья?
      — Лантхильда, избавь. Не знаю. Царь это. Петр Великий.
      — Сар?
      Она подняла голову. Петр, увенчанный лавром, величаво простирал над ней длань. Неожиданно Лантхильда поклонилась.
      Свадьба бурно отреагировала смехом и аплодисментами. Потом все наперебой стали кланяться.
      Лантхильда недоуменно посмотрела на это буйство.
      — Идем. — Сигизмунд взял ее за руку и увел. Она еще несколько раз обернулась. Невеста помахала ей.
      — Желаю счастья! — крикнула она.
      — И вам того же! — отозвался Сигизмунд.
      Они засмеялись. Громко хлопнула еще одна бутылка шампанского.
      Сигизмунд и Лантхильда шли по заснеженному скверу, где летом цветут розы. Сегодня Сигизмунд особенно остро чувствовал великолепие имперского города. Этот город надменно не переносит обыденности. Но Боже мой, как охотно, как сильно участвует он в любой страсти — неважно, какой: влюблен ли ты, испытываешь ли ты ненависть, или же тебя захлестывают мысли… Все равно что, только бы не серость. Серости здесь и без тебя довольно. Серости и тумана. Пока идешь, глядя себе под ноги, — пустота площадей, скука классицизма, обыденность дворцов.
 

* * *

 
      На углу Большой Морской и Невского остановились напротив магазина. Оставив Лантхильду в машине (предварительно вытащив ключ зажигания — на всякий случай), Сигизмунд забежал купить свинины, чеснока, картошки и хлеба. Решил побаловать Лантхильду фирменным блюдом Натальи — свинина со шкварками с тушеной картошкой. Пальчики оближешь.
      Лантхильда встретила его давно и тщательно обдуманным вопросом.
      — Сар — кто?
      — Кинг.
      Недоуменное молчание. Потом:
      — Кто? Сар — кто?
      — Кинг же, кинг. Кениг. Император. Рекс.
      — Рикс, — повторила она. Медленно кивнула. — Петер-рикс. Много.
      — Не “много”, а “Великий”. Микила.
      — Оо! — сказала Лантхильда. — Петер микила рикс. Да. Йаа…
      Сигизмунд бросил покупки на заднее сиденье и завел машину.
      — Петербург, — сказал он. — Знаешь, почему?
      — Петер-борг. Йаа.
      — Умница.
      Чуть-чуть помолчав, “умница” спросила:
      — Петер-борг хвор?
      — Как это хвор? А где мы, по-твоему, едем?
      Она поглядела на него.
      — Петер-борг хвор? Сигисмундс, Петер-борг хвор ист?
      — Ну, ты даешь! — Он напрягся и выдал: — Лантхильд ист ин Петерборг.
      Она задумалась.
      — Ик им ин Петер-борг?
      — Йаа, — обрадованно подтвердил Сигизмунд.
 

* * *

 
      Сигизмунд придерживался расхожего мнения о том, что хорошо приготовить мясо может только мужчина. Впрочем, этого мнения он придерживался только под настроение. Во всех остальных случаях раньше готовила, естественно, Наталья.
      Сегодня Сигизмунд решил попытаться воспроизвести одно из фирменных натальиных блюд.
      Он усадил Лантхильду в кухне и велел смотреть и учиться. Кобель тоже набивался в ученики. Маячил поблизости в ожидании, не упадет ли что-нибудь со стола.
      Чтобы Лантхильда не просто смотрела, а участвовала в процессе, поручил ей чистить картошку. Сам промыл мясо и разложил на доске.
      — Учись, пока я жив, — приговаривал он, отделяя беловато-розоватое сало от куска мяса. — Смотри, как это делается. Нарезаешь тонкими ломтиками и в латку, в латку…
      Сало зашипело. Немного угарный сытный дух повалил из горячей латки.
      Лантхильда вдруг бросила нож и картофелину в таз. Вскочила. Упавшая табуретка прижала хвост кобелю, тот взрыкнул и уполз.
      — Ты чего? — спросил Сигизмунд.
      Лантхильда как-то странно булькнула и выскочила из кухни. Сигизмунд, чувствуя неладное, выбежал за ней и успел подхватить ее в конце коридора. Она пыталась оттолкнуть его. Ее сотрясало.
      — Ты че… — начал Сигизмунд.
      И тут ее начало рвать.
      — Ну чего ты, чего ты… — бодрил ее Сигизмунд. — Все ништяк. Хорош харчи-то метать.
      — А-а… — стонала девка.
      — Ну все, все. Пойдем, умоемся.
      — Сигис…
      — Все, все…
      Он потащил ее в ванну. Стал умывать. Она оттолкнула его, умылась сама. Всхлипывала. Двигаясь как автомат полезла за тряпкой.
      — Иди ляг. Я сам.
      Она вцепилась в тряпку, молча мотала головой.
      — Да иди! — Он разжал ее пальцы. — Иди ложись. Еще голова закружится.
      Он бросил тряпку, взял Лантхильду за плечи, повел в “светелку”. Она шла, спотыкаясь. Похныкивала. Съела что-то не то. Интересно, что?
      Шкварки стали пригорать.
      — Так. Ложись. Я сейчас.
      Он уложил ее на тахту, пошел выключил под латкой газ. Сходил за тряпкой, подтер. Тщательно вымыл руки.
      Заглянул к Лантхильде. Та лежала спокойно, но при виде него встрепенулась.
      — Сигисмундс…
      — Ну как? Успокоилась? Полегчало? Сейчас тебе чаю сделаю.
      — Коофе… — сказала она.
      — Вот хитрая. Значит, не умираешь. Нет, подруга, кофе потом. В таких случаях дают чай.
      Потом он сидел рядом на тахте, а она пила чай и поглядывала — виновато, благодарно и в то же время с легкой иронией. Такой взгляд был Сигизмунду хорошо знаком. Любая блеванувшая женщина будет глядеть именно так.
      Шкварки сгорели. Свинину Сигизмунд пожарил, картошку отварил. Лантхильда к мясу не притронулась. Только поздно вечером съела круто посоленную картофелину.
      Интересно, чем бы она могла так травануться? Скорее всего, вчера — пельменями. Какие-то они, в самом деле, сомнительные были.
      К ночи Лантхильда поднялась. Вдруг возобновила угасшую было привычку вести пространные беседы по озо. На этот раз разговаривала долго, выразительно, даже всплакнула.
      Сигизмунд чувствовал себя неловко всякий раз, когда она вот так начинала разговаривать. И за нее неловко — что она так абсурдно себя ведет. И за себя — что в этом абсурде участвует. Старался уходить из комнаты.
      Сегодня Лантхильда долго не могла достигнуть консенсуса с озо. Возражала, спорила. Сердилась, ногой топала. Такой несговорчивый этот озо.
      Сигизмунд сидел на кухне, курил. Ждал, пока Лантхильда наговорится.
      Она пришла задумчивая. Села. Посидела, поводила пальцем по столу. Испытующе глянула на Сигизмунда. И вдруг спросила:
      — Сигисмундс, где я?
 

* * *

 
      Он с необыкновенной отчетливостью ощутил пропасть, которая лежит между ними. Он не мог объяснить ей, где она находится. В Санкт-Петербурге? А где Санкт-Петербург? В России? А что такое Россия? Это всего лишь имена. Они ничего не означали — для Лантхильды, во всяком случае.
      Ведь он и раньше несколько раз говорил ей о Петербурге. Она не понимала.
      — Лантхильд, аттила — хвор?
      — Ин гардьам.
      …На самом деле этот вопрос — “где я?” — не был для Сигизмунда таким уж неожиданным. Он ждал этого. Он старался не давить на Лантхильду. Ему нужно было, чтобы она сама об этом спросила.
      — Лантхильд, гардьям — ГДЕ?
      Она покачала головой. Вид у нее вдруг сделался очень несчастный.
      — Не знаешь?
      — Не знаас…
      — Лантхильд, а как ты здесь оказалась? — Он тряхнул головой и попробовал выразиться более понятно. — Как ты шла? От аттилы — сюда? От гардьям — в Санкт-Петербург? КАК? Бихве, духве?..
      Теперь она была совершенно сбита с толку.
      — Сиди, — сказал Сигизмунд. — Я сейчас.
      Принес бумагу. Нарисовал в одном уголке две фигурки, показал: “Сигизмунд, Лантхильда”. В другом уголке, по диагонали, изобразил куст и еще четыре фигурки. Ручки, ножки, огуречик. Без затей. Потыкал: “Аттила, брозар, Вавила, Лантхильда”. Прошелся пальцами из одного угла в другой.
      — КАК?.. Бихве, духве?..
      Лантхильда взяла лист в руки. Поглядела. Потом вдруг разорвала и бросила один рисунок в угол, другой под стол.
      — Так. Не знаас. Охта…
      Сигизмунд почесал в затылке. Попробуем иначе.
      — Лантхильд. — Он взял ее за руку. — Отведи меня к аттиле. Мы — ты, я — пойдем к аттиле. КАК?
      Она умоляюще поглядела на него. Совсем расстроилась.
      — Ик не знаас… Зу знаас… Не наадо. Охта!
      — Я не знаю, — сказал Сигизмунд.
      — Нии?
      — Нии!
      — Кто знаас? Тьюдар? Ассика? Наталья?
      — Нет. Они не знают. Они о тебе вообще ничего не знают.
      Он обнял ее. В который раз сказал себе: какая разница, каким ветром ее сюда занесло. Главное, что ее сюда занесло, что они вместе, что никто их не разлучит.
      Лантхильда тяжко вздохнула. Он погладил ее по спине.
      Через полчаса она уже крепко спала, прижавшись к нему. А Сигизмунд так и не смог заснуть. Осторожно, чтобы не разбудить Лантхильду, вышел на кухню. Закурил. Оглянулся. Подобрал оба обрывка, сложил.
      В мозаике не хватало каких-то деталей. Не складывалась картинка. Хоть убейся — не складывалась и все. Тайна, связанная с Лантхильдой, на самом деле постоянно зудела где-то в глубине его сознания. На какое-то время ему удалось загнать это беспокойство подальше, но он знал, что рано или поздно все это всплывет и властно заявит о себе. Как сегодня.
      Интересно, а Лантхильду это занимает? Или она — как вот кобель — живет одним днем, не помня вчерашнего? С другой стороны, вот уж кого отличает завидная обстоятельность — так это Лантхильду.
      Пошел в “светелку”. Достал из шкафа лунницу. Принес на кухню, положил на стол. Сидел, смотрел.
      Ответа не было.
      А что если надеть ее на себя?
      Эта мысль почему-то испугала Сигизмунда. Даже ладони вспотели. Фу ты, глупость какая. Вытер ладони о штаны. Решительно взял в руки лунницу. Надел на шею, непроизвольно втянув голову в плечи… Тяжелая.
      Дурак ты, Морж. А шапку-невидимку примерить не охота? Избушка, избушка, стань ко мне задом… и нэмножэчко прыгныс…
      Задавив в пепельнице окурок, Сигизмунд поднялся и, зачем-то стараясь ступать как можно тише, вышел из кухни. При каждом шаге лунница чувствительно стучала в грудь.
      Осторожно, чтобы не скрипнуть дверцей шкафа, повесил артефакт на место. Потом вернулся и лег рядом с Лантхильдой.
      Ответа нет…
 

* * *

 
      В последнее время Сигизмунд просыпался даже не от звонка будильника — будильник должен был звонить немного позже — а от шума воды в ванной. Лантхильда вставала раньше и бежала мыться. Мылась она всегда очень долго, изводила чудовищное количество моющих средств. После нее он часто находил отпечатки мыльной пятерни то на зеркале, то на стене…
      Сигизмунд лежал, слушал, как шумит вода, и улыбался. Утро наполняло его радостью. Еще один день.
      Забавно. Будь на месте Лантхильды сейчас Наталья — лежал бы и злобился, что так долго воду льет. Но эту мысль он быстро вытряхнул из головы как бесполезную.
      Хлопнула дверь. Это сигнал вставать. Из коридора донеслось:
      — Сигисмундс!.. Стииг ут! Вставаай!..
      Сигизмунд придавил так и не зазвеневший будильник, поднялся.
      Кобель взял новую моду — уносить тапки. Он забирал в пасть сразу оба, заботился о том, чтобы хозяин непременно увидел это — шкодные глаза, встопорщенные усы и борода, чутко поднятые треугольные уши — после чего, помавая хвостом, весело бежал в сторону кухни. Хозяин, по замыслу пса, должен был босиком гнаться за ним, изрыгая проклятия. Очень весело.
      Пока Сигизмунд брился, Лантхильда умильно вилась вокруг. То и дело повторяла бессмысленное слово “револьюсн”. Мило. В революционерши решила податься? Без паспорта?
      — Брось, Лантхильда. Повесят.
      — Повесьят? — Она не поняла.
      Сигизмунд изобразил. Глаза закатил, язык вывалил — все как положено.
      — Нии… — Она даже засмеялась. — Ого. Револьюсн.
      Она дождалась, чтобы он повернулся в ее сторону, прижмурила глаза, сморщилась и принялась водить пальцем по губам.
      — Револьюсн. Долго-долго. Кукьян. Целоват…
      — Опять ого смотрела.
      — Йаа…
      Помаду Лантхильда жаждала обрести. Такую, чтобы целовать — и следов не оставлять. Помада эта почему-то называлась дорогим сердцу каждого большевика словом “Револьюшн”.
      — Ладно, — сказал Сигизмунд. — На Восьмое Марта.
      Опознав и истолковав в свою пользу слово “ладно”, Лантхильда отстала.
      — Иди лучше кофе готовь, — сказал Сигизмунд.
      Вот что она любила и умела делать. Запасы кофе истреблялись Лантхильдой с ужасающей быстротой. Как и запасы мыла и шампуней. Пристрастилась. Надо бы как-то ее ограничить, а то сердце надорвет.
      Сигизмунд разбил на сковородку пять яиц. Что мудрить по утрам. Да и привык он к яичнице.
      — Садись.
      — Села! — доложила Лантхильда. У нее, похоже, было сегодня игривое настроение.
      Сигизмунд плюхнул сковородку на стол между ними. Не признавал яичницу с тарелок. Лантхильда с аппетитом подцепила вилкой “глазок” и отправила в рот. Сигизмунд последовал ее примеру.
      Вдруг Лантхильда замерла.
      — Ты чего? — спросил он с набитым ртом. — Ешь давай.
      Лантхильда побледнела. Вскочила, прижимая руки к горлу, и бросилась бежать.
      В “светелку” побежала, определил Сигизмунд. Помедлил. Никаких звуков больше не доносилось. Он осторожно встал из-за стола и направился следом.
      Лантхильда лежала на тахте, мелко и быстро дыша ртом.
      Сигизмунд сел рядом.
      — Что, до сих пор плохо?
      Она поглядела на него как-то виновато и вдруг, взяв его руку, положила себе на живот.
      Он замер. Оппаньки, приехали!..
      …И потоком хлынули мысли…
      …Ведь сам же ковал себе геморрой. Что, трудно было посчитать? Ладно, Лантхильда — девка странная, темная. Но он-то знал, когда у нее были месячные. Подумаешь, хихикнула, когда он презер надел. Похихикала бы и перестала. А теперь — что?.. Почитай, сам целый месяц трудился — узы себе ковал. И выковал. Молодец. Кузнец херов!
      Дятел. Додолбился.
      Так, ну ладно, это все эмоции. Делать что будем?
      Что делать, что делать. Известно, что в таких случаях делают…
      Мысли проносились вихрем, в считаные секунды. А она глядела на него со счастливой туманной улыбкой, ничего не замечая. Уже беременная. Уже, казалось, и губы у нее немного расплылись, и лицо начало отекать…
      — Полежи, сейчас хлеба с солью принесу, — суховато сказал Сигизмунд.
      Встал, отобрав у нее свою руку.
      Принес ей круто посоленного черного хлеба, велел съесть.
      …На ранних сроках это делают сейчас безболезненно и почти незаметно. Раз — и все. Иглоукалывания какие-то, вакуум… Мерзость, но что поделаешь. И паспорта у нее нет. По знакомству надо идти. Господи, не ложкой же ее выскребать!..
      — Я сейчас, — сказал он Лантхильде, не глядя на нее.
      Вышел. Спиной чувствовал, что она провожает его глазами.
      Потоптался возле телефона. Превозмогая себя, набрал аськин номер. Он почти надеялся на то, что ее нет дома.
      Незнакомый женский голос холодно и церемонно произнес:
      — Я вас слушаю.
      Сигизмунд немного растерялся.
      — Я вас слушаю, — повторил голос с легким нажимом.
      — Анастасию… (как там аськино отчество?!)… Викторовну будьте добры.
      Слышно было, как голос с усмешкой произносит:
      — Анастасия Викторовна, это вас.
      И аськин вопль:
      — Давай сюда!
      Пьяная она там, что ли?
      — Аська?
      — Морж! — обрадовалась Аська.
      — Это что там у тебя за церемонийместер?
      — Это сестрица выдрючивается. Морж! У нас премьера, ты не забыл?
      — Не забыл, — сказал Сигизмунд. Он, конечно же, забыл. — Слушай, Анастасия. Тут такое дело. У тебя есть хороший доктор?
      — В каком смысле? Зубодер, что ли?
      — Иди ты в задницу с зубодером…
      — В заднице зубов нет. Там ему делать нечего. Выкусил?
      — Аська, я серьезно. Нужен врач. ВРАЧ.
      Аська вдруг напряглась.
      — Что-о?
      — Ну, врач нужен, женский. И без вопросов.
      — Ты… — Аська задохнулась на мгновение и вдруг, как из рога изобилия, излила: — Ты, ебарь-самоучка, не умеешь ебстись — совай в жопу!..
      Сигизмунд попытался прервать:
      — Аська, я…
      — Что — “я”? Головка от… прибора. Ты хоть думал?.. Сколько ей лет?.. Ты у нее первый? Говори, первый?
      — Ну, я… В общем…
      — Первый, да? Повезло девочке. Нарва-алась… Сейчас, небось, сияет. Говори, сияет? Сия-ает, не догадывается… Ну, говори?
      — В общем, да…
      — Ублюдок ты! Как только твой поганый язык повернулся… Извращенец…
      — Слушай, но ведь ты…
      — Что — я? У меня их знаешь сколько было…
      — Есть знакомый… ну, доктор… Ну, который не навредит?..
      — Слушай, Морж, если я узнаю… а у меня все абортарии схвачены… и подпольные тоже… имей в виду… если я узнаю, что ты… Падла, пидор, сука…
      Сигизмунд положил трубку. Почему-то его распирал бессмысленный смех. И еще благодарность к Аське. Все сомнения мгновенно улетучились. Аська предивным образом активизировала Сигизмунда-спятившего, который мертвой хваткой взял за горло Сигизмунда-разумного. И придавил, падлу, пидора, суку… Ура-а!..
      Он даже засмеялся. Он почувствовал себя счастливым.
      Что, собственно, произошло?
      1. Он встретил девушку.
      2. Они полюбили друг друга (она — за барахло, он — за странности).
      3. Они полюбили друг друга достаточно активно.
      4. Достаточно активно для того, чтобы любимая женщина понесла от любимого мужчины…
      Ну — и?.. Где отсутствие логики? Одно сплошное присутствие. Во всяком случае, Сигизмунд-спятивший находил, что логики более чем достаточно. От любви бывают дети.
      То, что от любви бывают аборты, относилось к логике какого-то другого мира. Назовем это “логикой гуков”.
      Да, тупая нация — американцы. Жуют попкорн, кладут ноги на стол. Но одно хорошее слово они породили. “Гуки”. Можно сказать “нелюди”, но это как-то менее выразительно.
      Итак, оставим абортарии гукам!
      У-а… у-а… у-а…
      Стоп. От беременности паспорт у девки скорее всего не появится. Логично?
      Как рожать будем? В ладошку?
      А документы на ребенка? Взрослый человек еще проживет без документов, а ребенок? Детский сад, прививки, школа…
      Тут Сигизмунд-спятивший внес предложение. А пускай Сигизмунд-разумный, если его хорошенько примучить, способ изыщет.
      И изыскал, полузадушенный!..
      Была у Сигизмунда знакомая семейная пара. Ушлые неунывающие ребята. Брак свой так и не зарегистрировали. Первенца записал на жену. Стала она матерью-одиночкой, получила от государства пособие. Второго ребенка записали на мужа — мать якобы “отказалась”. И стал муж отцом-одиночкой и тоже получил от государства пособие… Так и живут — не тужат.
      А что если договориться Сигизмунду по-хорошему с Анастасией Викторовной? Коли уж она за этого ребенка так яростно заступается, пусть-ка скажется матерью. И пусть “откажется”. В метрике проставят аськино имя, а запишут дитё на Сигизмунда. Станет он отцом-одиночкой и тоже получит от государства пособие…
      А Аське за самоотверженность премию оформим. Через “Морену”. Сигизмунд даже знал, как. Надо сдать самому себе — точнее, “Морене” — в аренду собственный компьютер, а Аськой воспользоваться как подставным лицом. Будто это она компьютер в аренду дает. Вкупе с программными продуктами. И паяльником.
      Сигизмунд представил себе все то, что выскажет ему Наталья. И какие неприятности ждут его в дальнейшем…
      Но не потрошить же, в самом деле, Лантхильду в угоду Трем Толстякам? Вон она как светится.
      Теперь — как рожать? Очень просто. За деньги нанимается доктор. Тот же Рыжий. Телефон есть, доверять парню, вроде, можно. Наверняка рожениц возил, может, и роды принимал. А сам не принимал — бабу какую-нибудь порекомендует надежную.
      Нет, можно все обтяпать. В крайнем случае, извернуться и паспорт Лантхильде купить.
      Нет, нет, варианты имеются. Главное — еще время осталось.
      Так. Теперь — кто возбухнет.
      Родители, разумеется, не поймут и не одобрят. Но — смирятся. А что им остается? Мать, само собой, выскажется: “Один раз нажегся — мало показалось…”
      В “Морене” тоже вряд ли встретят пониманием. Наплевать.
      Наталья, известное дело, плешь проест, хотя и разведены они. Не обрадуется тому, что у Ярополка братик появится или сестричка, ох не обрадуется. Обвинит в половой распущенности. (А сама в “платье для коктейлей”… ходила куда-то. И со ЗНАКОМЫМ на “ТОЙОТЕ” по ухабистой улице Желябова взад-вперед разъезжала.)
      Кто наверняка будет доволен — так это Генка. Ему тетя Аня на неопределенное время перестанет добродетельного кузена Сигизмунда в пример ставить.
      Аська поддержит…
      Оборвав бессмысленные раздумья, Сигизмунд пошел к Лантхильде. Постоял над ней, пальцем по ее белесым бровям провел. Лантхильда себе на живот показала:
      — Барнило, Сигисмундс. Йаа…
      — Да уж понял, что барнило, — сказал Сигизмунд.
      Дитё, небось, белее сфагнума родится…
      Она поглядела на него умудренно. Так называемый “взгляд мадонны”. Они все так смотрят. В голове пеленки с чепчиками вертятся, а взор такой, будто все тайны мироздания постигли.
      — А ты теперь у меня, поди, отупе-е-ешь… — молвил Сигизмунд.
 

* * *

 
      В городе бушевала эпидемия гриппа. Вернее, двух гриппов. Один тяжелый. Светка свалилась с высокой температурой. Это теперь не меньше, чем на неделю.
      Звонила Наталья. В детском саду объявлен карантин, Ярополка пришлось забрать домой. Наталья говорила в этот раз очень много. В частности, требовала, чтобы Сигизмунд забирал к себе Ярополка на день, потому как у нее, Натальи, работы невпроворот.
      — Ты там в своей “Морене” все равно дурью маешься. В конце концов, это твой ребенок тоже.
      — У нас тут грипп, — соврал Сигизмунд. И покашлял в трубку.
      Наталья, естественно, Сигизмунду не поверила.
      — Врешь ты все. Ты всегда врешь.
      — Я вру? — Сигизмунд аж задохнулся. — У меня бухгалтер, между прочим, болеет.
      — Крысиного яду переела?
      — Сама ты крыса, — как-то уж очень по-детсадовски отозвался Сигизмунд. — Я, кстати, крысу завел. Белую. Касильдой зовут.
      — Видела я твою крысу.
      — Где ты могла ее видеть?
      — В гробу, в белых тапочках. Ладно, пока.
      Короткие гудки.
      Сигизмунд посидел в задумчивости, глядя перед собой. И правда, грипп. Даже два. Как бы Лантхильду уберечь? Еще родит кого-нибудь… не того. Она, правда, болела каким-то гриппом. Но неизвестно еще, какая у нее иммунная система. В тайге все немного иначе. Там свой микроб.
      Сигизмунд отправился в гараж и приволок оттуда здоровенную ультрафиолетовую лампу. В начале перестройки откупил за бутылку у мужичка в поликлинике. Лампа убивала все. Видно было, что произведена на серьезных предприятиях серьезными людьми в ходе конверсии. Последнее, меньшое, дитя ВПК. Жесткость и интенсивность излучения была невероятная. Мужичок, пряча бутылку, уверял, что лампа отличная: Минздрав предписал в детских поликлиниках такие устанавливать.
      Сигизмунд принял решение облучать помещение два раза в сутки. Лантхильда этой возни не понимала. Но от нее и не требовалось. Главное, что послушно от лампы отворачивалась, — Сигизмунд запретил смотреть. Накрепко. Даже когда лампа была выключена, Лантхильда все равно на нее смотреть остерегалась.
      Сигизмунд много занимался теперь извозом — другого не оставалось. Почти все деньги уходили на фрукты для Лантхильды. Вечерами он выводил ее гулять. Пусть двигается.
      Ее тошнило по утрам. Заедала черным хлебом с солью. Мяса есть не могла. К вечеру наоборот — нападал жор. В последнее время и ночью вставала, пробиралась на кухню, гремела холодильником.
      Лантхильда стремительно начала толстеть. Живота у нее еще быть не могло, и Сигизмунд понимал это, однако воображение уже рисовало ему симпатичный упругий животик. А в животике — маленький Сигизмундик Лантхильдович.
      Звонила мать. Дипломатично спрашивала сына, как живет, почему редко звонит, в гости не заезжает. Сигизмунд сослался на занятость. И главное — на грипп. Мол, никак отболеть не могу.
      Мать почему-то позвонила не домой, а на работу.
      Медленно подползал февраль. Зарплата пришла и улетела почти незаметно. Заболел Федор. Зато вышла Светка.
      Теперь Сигизмунду приходилось ездить по заказам — за Федора.
      В один из дней выбрал время и с покаянным видом явился к тете Ане. До этого пришлось выдержать тяжелый разговор с матерью — та выдала ему по всей программе. Сказала, что тетка ужасно обиделась. Мол, Гоша мог бы и вспомнить. Сколько в детстве… Ждала его, пирожков напекла…
      И опять мать звонила на работу.
      — А что ты домой не звонишь? — спросил Сигизмунд. — Я теперь в офисе не сижу, случайно застала…
      — Да я уж ВАМ мешать не хочу, — сказала мать ядовито. — Что уж надоедать… У ВАС там своих забот хватает…
      Сигизмунд пропустил это мимо ушей.
      Привез тете Ане подарок — снятый с полки альбом Константина Васильева. Тетя Аня была помешана на патриотической идее.
      Сигизмунд условно делил всех дам постбальзаковского возраста на две категории: на тех, кто читает дамские романы и смотрит мексиканские сериалы, и на тех, кто увлечен православием и национальной идеей. Всем этим дамам вследствие общего упадка сексуальности в СССР в свое время катастрофически не хватило любви. Оказавшись на гигантском торжище перестройки, они лихорадочно принялись наверстывать упущенное — пусть только теоретически. Способ сублимации определялся, как правило, уровнем интеллекта. Более умные грезили о возрождении России, более простые погружались в бесконечные похождения непотопляемых Катрины, Марианны, Джоанны и прочих кринолиновых блядей.
      — Здрасьте, тетя Аня, — потупясь, начал с порога Сигизмунд.
      — Вспомнил? — сухо спросила тетя Аня.
      Генки в этот раз дома не было.
      Сигизмунд развел руками и молвил:
      — Тетенька, прости засранца.
      Тетя Аня засмеялась, махнула на него полотенцем.
      — Иди уж… Как чуял — сегодня опять пирожки пекла…
 

* * *

 
      Несколько дней подряд город сотрясали магнитные бури. То есть, это по радио сообщалось, что магнитные бури и активное солнце, а выражалось все это в головной боли по утрам, в повышенном давлении, в раздражительности и озлобленности граждан. У подъезда уже несколько дней стоял “фордяра” с разбитой мордой. Снег проникал под смятый, перекошенный капот. Сигизмунд злорадствовал.
      Мать звонила Сигизмунду — жаловалась на плохое самочувствие. Умоляла ездить поосторожнее: участились аварии. Сигизмунд и сам по возможности за руль лишний раз не садился. Нехорошо было в городе. Тревожно. Так тревожно, что хоть волком вой.
      Вчера пьяного видел — сидит себе под стеной, задрав голову к серым небесам, и воет от души в голос… Постоял, послушал, поддержал. Мысленно, конечно.
      А Лантхильде все нипочем. Она делом занята — ребенка вынашивает. Вслушивается во что-то такое, Сигизмунду неслышное… Болтает больше прежнего. Что увидит — о том болтает, путая русские и таежные слова. Как птичка. Точнее, как птица. Крупновата для “птички”.
      Но вот минул день, и снова они выходят из дома вдвоем. В городе тихо, безлюдно. Тревога на ночное время улеглась. Протяжно, с нарастанием, грохочет сползающий с крыш снег. То тут, то там. То ближе, то дальше. И так по всему городу. Вдалеке воют милицейские сирены, но этот звук не нарушает тишины.
      Город отдыхает. Он залит мертвенным, светом фонарей. Петербург подобен чиновнику в болотного цвета вицмундире, застегнутом под самое костлявое горло. Он до сих пор подобен чиновнику. Для того, чтобы одухотворить его ночные пустынные улицы, достаточно фигуры какого-нибудь пьяницы, праздно бредущего вдоль обшарпанных стен. А подчас и пьяницы не нужно — город живет своей таинственной, мертвецкой какой-то и в то же время чрезвычайно цепкой жизнью.
      Вечером пятого февраля шел снег. Он пал разом на все, закрыв лужи, следы, обломки льда, разбросанный мусор… В этот день Сигизмунд с Лантхильдой вышли из дома поздно. Была ночь. Когда спускались с крыльца, тишину разорвал душераздирающий вопль. Казалось, с какого-то ребенка живодеры пытаются содрать кожу.
      Лантхильда вздрогнула, прижалась к Сигизмунду, застыла.
      По взвинчивающейся спирали пошел ответный вопль. Он улетал в небесные сферы, утончаясь, казалось, до ультразвука.
      — Мьюки, — спокойно пояснил Сигизмунд. — Весна, Лантхильд, на подходе. Гляди…
      Когда они вышли во двор, Сигизмунд показал ей: на двух крышках люков двумя неопрятными кучами сидели два кота и натужно выли. Наконец у одного кота сдали нервы. Он бросился бежать. Второй погнался за ним. По снегу быстро пролегли две стежки мелких следов.
      Лантхильда хихикнула.
      — Мьюки мал, орьот гроомко.
      — Да уж, — согласился Сигизмунд, радуясь тому, что с ними нет кобеля. Вот уж кто орьот гроомко.
      Кобеля они оставили дома, потому что Лантхильда попросила покатать ее на машине. Любила девка ночные поездки по городу. И хотя ей нужно было сейчас много двигаться (для чего и затевались эти вечерние прогулки), Сигизмунд ей не отказывал. Делал с ней пару кругов по двору, потом катал.
      В гараж она заходить боялась по-прежнему. Оставалась ждать на том месте, которое Сигизмунд про себя называл “последним рубежом”.
      — Стой, жди, — наказал Сигизмунд, оставляя Лантхильду у “последнего рубежа”. — Сичас подадим карету, ваше величество.
      Она подняла к нему лицо, улыбнулась. Свет фонаря высветил каждую черточку этого лица: длинный нос, большой, твердо очерченный рот, подкрашенный светло-розовой помадой “Револьюшн” (купил-таки!), ясные серые глаза в белых пушистых ресницах, светлые брови-стрелы… На воротнике шубки из фальшивого леопарда лежала лантхильдина коса — тайная гордость Сигизмунда — не коса, а косища, буйство жестких белых волос, сплетенных туго-натуго и перетянутых резинкой с какими-то дурацкими блескучими розочками.
      Сигизмунд чуть наклонился и поцеловал ее в губы.
      — Сейчас, — шепнул он.
      И пошел к гаражу.
      Она немного постояла, переступая сапожками — подмораживало — а потом, завидев медленно идущего по снегу кота-победителя, присела на корточки и начала подкыскивать, смешно присвистывая:
      — Ктсс-сс… ктсс-ссс…
      Сигизмунд вошел в гараж. Включил зажигание, стал прогревать мотор. Усмехался про себя — все представлял, как Лантхильда сюсюкает с мьюки. От слова “кот” она отказывалась категорически. Мьюки и мьюки. Да и сам Сигизмунд все больше склонялся к таежной мове.
      На днях вспоминал одну старую песню Мурра — давно ее не вспоминал, а тут вдруг всплыла в памяти:
      Ты — дурак, и я — дурак, все мы — братья-дурни…
      Жизнеутверждающая такая песенка.
      Поймал себя на том, что мысленно перекладывает ее на девкино наречие. Песенка перекладывалась без всяких усилий:
      Ик им двалс, йах зу ис двалс; изьос брозарс-двальос…
      Вот так запросто…
      Где-то совсем рядом съехал с крыши снег. У-ухх! Мотор неожиданно заглох. Сигизмунд подождал немного и снова повернул ключ. Завелся. Черт, надо тачку менять. Сколько можно!..
      Да, поменяешь тут тачку. Затеял дорогостоящую развлекуху на несколько лет: ребенка. Тут вкладывать деньги да вкладывать. Бездонная дыра…
      Ладно, пробьемся.
      Он выехал из гаража и вышел из машины, чтобы закрыть дверь.
      — Лантхильд!
      Девка не отзывалась. С кошкой играет. Он закрыл двери, обернулся.
      — Лантхильд!
      Молчание.
      — Лантхильд!!
      И — снежным обвалом — все внутри оборвалось.
      — Лантхи-ильд!!!
      Господи, что ее — снегом?.. Да нет, каким снегом, нет там никакого…
      Он бросился к тому месту, где оставлял ее. К “последнему рубежу”.
      И остановился, будто споткнулся.
      Лантхильды не было.
 

* * *

 
      Лантхильды не было. А что же было?
      Стена, водосточная труба. Почти правильный круг сдутого снега на том месте, где стояла Лантхильда. Как будто гигантский пылесос с неба дунул и размел снег, обнажив асфальт на пространстве метра в три диаметром.
      К этому месту вели три стежки следов: Лантхильды, Сигизмунда и кота. Вот они с Сигизмундом подошли к этому месту. Вот следы Сигизмунда отходят к гаражу. Вот следы Сигизмунда, возвращающегося от гаража…
      Сигизмунду стало страшно. Он вспомнил, как боялась Лантхильда подходить к гаражу, как его самого разбирали дурацкие страхи, когда он оставил ее здесь дожидаться, а сам пошел выводить машину…
      Превозмогая себя, протянул руку, коснулся асфальта. Асфальт был тепловатый. И сухой. Неожиданно долетел слабый запах лета. Сигизмунд не сразу понял, что это, — слишком уж невозможным был этот запах в зимнюю морозную ночь. Пахло сеном, разопревшей травой, сырой землей и еще чем-то.
      Сигизмунд не верил в НЛО. Он не верил в то, что инопланетяне воруют земных женщин, оплодотворяют их и таким образом готовят экспансию на Землю. Он не читал “Очень Страшную Газету” и бестрепетно заворачивал селедку в объявления “Приворожу любимых навсегда и залатаю Ваше биополе”. Словом, мистический бум не затронул С.Б.Моржа. Почти.
      С другой стороны, боец Федор с его истовым православием не представлялся Сигизмунду слабоумным. Боец Федор — человек здравомыслящий. Да и православие — институт почтенный, тысячелетний…
      Ах Господи, ну что за рассуждения. Ему просто очень страшно. Так страшно, что колени подгибаются. А что, если это правда… А что, если Лантхильда действительно… И кот… Правда, странно, что бес — если это был бес — принял обличье кота серого, банального, помойно-бачечной породы…
      НО ЧТО, ЕСЛИ ЭТО ПРАВДА?
      Сигизмунд медленно попятился от круга. “Ведьмин круг”. С поганками по краям. Да нет, поганок пока что не наблюдается…
      Не решаясь повернуться к жуткому следу спиной, он добрался до крыльца. Поднялся по ступенькам. Ему чудилось, что из центра круга кто-то смотрит ему в спину горящими глазами.
      Обернулся. Никого.
      Поспешно захлопнул за спиной дверь. Перевел дыхание. На лестнице тоже никого не было.
      Взлетел по ступенькам. Бросился — прямо в ботинках — в гостиную. К иконе.
      Кто-то говорил ему — сейчас уже не вспомнить, кто, мать или боец Федор — что бесы при надлежащей тренировке могут выдержать все, даже распятие, и только от одного бегут поголовно: от образа Божьей Матери.
      Вот и хорошо. Вот и проверим.
      Схватил икону так торопливо, что своротил на пол блюдце с манной кашей — свежее лантхильдино подношение. Влез в кашу ботинком.
      Выскочил из квартиры, оставляя грязные следы по всему коридору. Кобель увязался за Сигизмундом.
      Никаких видимых изменений во дворе пока не произошло.
      Сигизмунд побежал через двор, прижимая к животу тяжелую икону в окладе. Мыслей в голове почти не было.
      Круг был на месте. Кобель постоял возле круга, принюхиваясь, задирая нос и чуть раздувая ноздри. Потом прянул ушами и, взлаивая, помчался через весь двор. Кота засек, не иначе.
      Сигизмунд нерешительно вошел в круг. Ступил на сухой асфальт, присел на корточки. Ворочаясь на корточках, поводил вокруг себя иконой.
      Ничего. Он почти ожидал услышать визг невидимых существ, ощутить, как раскаляется под пальцами оклад, — весь арсенал дешевого страшка.
      Но икона оставалась холодной, тишина безмолвной. На противоположном конце двора хлопнула дверь подъезда.
      Сигизмунд встал, опустил икону, держа ее в руке, как книгу.
      — Лантхильд! — крикнул он.
      Быстрые, легкие шаги по снегу. Почти бег.
      Он ощутил невероятное облегчение. Почти невыносимую радость.
      — Лантхильда! — крикнул он во все горло.
      В круг вбежала пегая колли и замахала хвостом. Единственная собака из всех известных Сигизмунду, у которой были голубые глаза. Сигизмунд машинально погладил ее.
      Следом за собакой стремительным шагом шла через двор ее хозяйка, молодая женщина в длинной дубленке. Она поздоровалась с Сигизмундом и прошла мимо. Шаги стихли.
      Все.
      Сигизмунд мутно посмотрел на свою машину. Надо бы в гараж ее загнать. Только сейчас сообразил, что не заглушил мотор.
 

* * *

 
      В доме никого не было. Лишь в гостиной бессмысленно горел свет. В углу, там, где стояла икона, темнело пятно. На полу белело растоптанное блюдце.
      Сигизмунд бросил икону на пианино, под дедовской фотографией. Не раздеваясь, прошел к телефону. Взял справочник, начал листать. Тонкие страницы рвались под пальцами.
      Нашел.
      Занято.
      Как маньяк, снова и снова набирал номер. Наконец дозвонился.
      — Это справка о несчастных случаях?
      Сколько времени ее нет? Сколько он топтался во дворе — полчаса, час? Где она может быть? Он сам не верил в то, что городские службы могут что-то о ней знать.
      — Вы не могли бы перезвонить через два часа? Данные о сегодняшних происшествиях еще не поступили. Спасибо.
      Сигизмунд положил трубку. Тупо поглядел на свои ноги в мокрых ботинках. По полу расплывалось нечистое пятно от растаявшего снега. Кобель подъедал в гостиной кашу. Осколками блюдца звякал — гонял.
      Сигизмунд медленно разделся. Тело стало ватным, истомным. Ждать. Два часа.
      Минут через сорок опустошенного сидения в кресле он вдруг вскинулся. Что он тут сидит? Надо искать… Накинул куртку, выскочил из дома. Пробежал по каналу, заглянул в несколько соседних дворов. Снова выскочил к каналу. Замирая от ужаса, перегнулся через решетку, поглядел на лед. Сзади затормозила машина.
      Менты.
      — Документики попрошу.
      Изысканно-вежлив, в перчатках.
      — Собаку не видели? — мгновенно собрался Сигизмунд. — Черную.
      — Где проживаете?
      Сигизмунд махнул на свою подворотню. Назвал адрес. Добавил фамилию сержанта Куника. Впрочем, Куника они не знали.
      — А где поводок у вас? — не отставал мент.
      — За сучкой погнался. Вырвал из руки… Ребята, телефон запишите, если увидите — звякните…
      Сигизмунд упорно не замечал их официального тона. Держался политики “мы с вами порядочные люди, жители СПб”. Действовал инстинктивно.
      Менты, наконец, поддались. Уехали.
      Сигизмунд посмотрел им вслед. Почему не спросил — не встречалась ли им девка-краса, длинная коса? Может быть, она в беде. Может быть, они ее видели. Может, она в их тачке сидит.
      Чушь. Он опять увидел пустой круг на асфальте и следы, ведущие В КРУГ. И только один след ИЗ КРУГА — его собственный.
      Сколько времени? Не пора звонить в справку? Глянул на часы. Рано.
      Поплелся домой. “Ведьмин круг” уже припорошило снегом. По свежему снежку, нахальным диаметром, пересекала круг цепочка собачьих следов. Колли возвращалась домой. Хозяйка почему-то круг обошла.
 

* * *

 
      Дома было невыносимо пусто. И все вокруг — будто вещи взбунтовались и решили добить Сигизмунда — кричало ему о Лантхильде. Тут она прибирала, передвигала что-то, здесь тряпку бросила. К стене пришпилена картинка — коза и рядом Сигизмунд с умильной мордой. На кухне чайник еще теплый.
      Зашел в “светелку”. Боль стала почти непереносимой. Превозмогая себя, открыл шкаф. Сунул руку в ворох вещей. Пальцы коснулись холодного золота. Лунница на месте. Все на месте, девки только нет.
      В голове назойливо крутилось: Господь дал, Господь и взял.
      Ну что, пора, наконец, звонить? Сколько там времени?
      На часах было три часа ночи.
      Занято. Занято. Занято. Господи, сколько же народу в эту ночь пропало? Почему там все время занято?..
      — Алло! Это справка о несчастных случаях? — Он почти кричал. — Она вышла гулять и не вернулась. Она беременна. На первом месяце.
      — Имя, фамилия, отчество, год рождения…
      — Она без документов. Была одна. На вид лет двадцати.
      — Приметы.
      — У вас есть неопознанные?
      — Сейчас, минуточку… Да, есть. Назовите приметы.
      — Очень светлые волосы. Коса. Шубка из искусственного меха.
      — Она могла между нулем и двумя часами ночи находиться на канале Грибоедова между Сенной и Невским?
      — Да, да! Где она?
      — Кто вы ей?
      — Друг… Я отец ее ребенка…
      — Мне очень жаль вам это говорить, но она мертва.
      У Сигизмунда мгновенно онемели пальцы и губы. Он через силу, почти неслышно вымолвил:
      — Ч…то?..
      — Алло, вы слушаете?
      — Да.
      Теперь он говорил глухо, но внятно.
      — ДТП… Вы слушаете?
      — Да, да… Я вас слушаю.
      — Ее сбило машиной. Она в морге на Екатерининском… Запишите адрес…
      — Она точно мертва?
      — Я же ее здесь не вижу, — возмутилась женщина, уставшая от бесконечного потока чужого горя. — У меня здесь написано: неопознанная ж., ДТП, район канала Грибоедова… Завтра утром поезжайте на опознание… Да не убивайтесь вы так, может быть, это еще не она, всякое же бывает…
      — Нет, — сказал Сигизмунд, — это она…
      — Погодите, — вдруг сказала женщина, — тут есть особые приметы. У вашей девушки были особые приметы?
      — Отсутствие прививок.
      — На левой голени на наружной стороне — цветная татуировка, дракончик… Черно-красно-зеленый…
      Сигизмунд молчал.
      — Алло, вы слушаете?
      — Это не она, — сказал он. И вдруг заорал не своим голосом: — ЭТО НЕ ОНА!..
      — Ну, я вас поздравляю, — с облегчением произнесла женщина. — Звоните по больницам. Может, там… Или по подружкам поищите. До свидания.
      Не дожидаясь ответа, она положила трубку.
      Сигизмунд слушал короткие гудки, и по его лицу потоком катились слезы.