Генерал Сталь, перешед Лех, подвинул пикеты свои к Бомелю и Горинхему.
      В Роттердам прибыл я 28-го Ноября, после свидания с генералом Бюловым. Ему сообщил я намерение свое, переправясь чрез Вааль и возпользовавшись разстройством неприятеля, стараться занять крепкую позицию на левом берегу, и тем обезпечив наши движения, удалить войну от внутренних областей Голландии. Он обещал прикрывать мое отступление, послав несколько батальонов для охранения дороги моей близ Горинхема.
      Генерал Сталь, переправясь чрез Вааль, получил приказание без остановки следовать, уклоняясь от неприятеля, и показаться пред Бредою со стороны Антверпена. Между тем Бриль и Гельвет-Слюйс заняты были отрядом Голландских волонтеров, Дортрехт батальоном егерей, а Капитан Петерсон со 100 козаками и храбрыми патриотами Голландии вытесняли неприятеля из Гог-Свалюва.
      Ожидая Прусаков, послал я батальон Тульскаго пехотнаго полка с двумя орудиями занять плотину, служащую для переправы через Вааль по дороге из Горинхема к Гардингсфельду, и лежащую на два пушечных выстрела за крепостью. Быстро последовал я сему движению со всем отрядом моим, усиленным батальоном егерей и 600 конницы под командой Майора Коломба.
      Голландския канонерския лодки, вооруженныя наскоро ревностными жителями Роттердама, приближась к стенам Горинхема, производили огонь по городу тогда, как я старался пройти. Гарнизон сей крепости состоял от 7 до 8000.
      Генерал Сталь быстрым и благоразумным маршем нечаянно напал на Бреду. Жители, бодренные его приходом, угрожали гарнизону, и Генерал Сталь, уведомясь о происходящем в городе, стремительно напал на Антверпенския ворота, вломился в оныя и взял 600 человек в плен.
      Бреда, одна из важнейших крепостей и ключ Голландии, не в силах была обороняться: на стенах не было пушек, и укрепления находились в дурном положении. Наполеон, повелевая Германией) и переходя за Немень, дабы в Москве предписать мир Европе, не заботился взять предосторожность, чтоб усилить крепости Голландии.
      Горинхемский гарнизон не безпокоил меня на походе, так как и гарнизон крепости Вудрихемской, лежащей на левом берегу Вааля, почти потив Горинхема, который позволил мне даже пройти под стенами своими, не помыслив зделать вылазку.
      Артиллерии оставалась одна дорога через Гертруйденберг, - место от природы крепкое и защищаемое с сей стороны заливом Бисботским; но гарнизон был слаб и не готов к выдержанию нападения. По сему Генерал Сталь послал отряд Козаков для наблюдения, а офицера требовать от коменданта, Бригадного Генерала Лорсета, здачи крепости. При виде отряда моего подписал он капитуляцию, коею дозволялось, как ему, так офицерам и солдатам, под командою его находившимся, возвратиться во Францию, с условием в продолжении года не служить против Союзников.
      Я прошел только чрез сию крепость, где храбрые Голландцы вооружались для защиты ее, и в тот же день, 1-го Декабря, вечером прибыл в Бреду.
      Тогда же Полковник Чеченский был отряжен с двумя козачьими полками, дабы устрашить Виллемштадский гарнизон, куда и прибыл вечером. Гарнизон, к великому его удивлению, столь поспешно сел на суда, чтоб удалиться в Берген-Опцоом, что оставил нам до 100 орудий, 52 вооруженныя шлюбки и множество амуниции. Взятие сей крепости было тем важнее, что прибывшие Англинския войска могли зделать в оной высадку, найдя там выгодную и хорошо укрепленную гавань.
      К Английскому Генералу Грагаму отрядил я эскадрон гусар и 100 Козаков, под командою Майора Алферьева, для занятия аванпостов, пока будет высажена Английская кавалерия, и для наблюдения Берген-Опцоомскаго гарнизона.
      Генерал Сталь приближался к Вествезелю и разсылал отряды свои даже до Антверпена, куда прибыл известный генерал Карно, чтоб принять начальство над сею важною крепостью.
      Полковник Чеченский расположился в Турнгуте, а Майор Коломб, оставя пехоту свою в Бреде, и подкрепленый Капитаном Петерсоном со 100 Павлоградскими гусарами и сотней Козаков, получил приказание делать разъезды к Малину и Лувену.
      Генерал Бюлов, узнав о взятии Бреды, Гертруйденберга и Виллемштада, оставил Утрехт, окружил теснее Горинхем и с авангардом пошел сам к Бомелю.
      Неприятель, опомнясь от перваго своего удивления, вооружил матросов, бывших на линейных кораблях в Антверпене, соединил все силы свои и по повелению Наполеона, выступив из крепости в числе 17 или 18 000 с многочисленною артиллериею, потянулся на Вествезель, чем принудил Генерала Сталя отступить.
      Полковнику Чеченскому приказано было тревожить неприятеля на пути его, не оставляя дороги от Турнгута к Бреде; а Генералу Сталю отступать медленно по дороге, неприятелем занимаемой. Для подкрепления его послал я два орудия конной артиллерии и эскадрон гусар; а дабы не принудили его отступить в безпорядке к крепости Бреде, то батальон 2-го егерскаго полка расположился в закрытом месте, вне крепости, чтобы в случае нужды способствовать собраться кавалерии. Удачныя распоряжения Генерала Сталя зделали безполезною сию предосторожность, и он, оспоривая каждый шаг неприятелю, вошел в Бреду в полдень 7-го Декабря, в совершенном порядке и без малейшей потери.
      Эспланада вокруг крепости еще не могла быть очищена; почему Французские стрелки засели в садах и шалашах, простиравшихся даже до гласиса, батареи устроены на близком разстоянии от крепости, и атака зделана была с отличною решительностию. Артиллерии Капитан Сухозанет, поставив орудия свои на передовых укреплениях, так искусно действовал и так удачно подкреплен был огнем нашей пехоты, что неприятель прекратил нападение и довольствовался канонадою по крепости.
      В тот самый день ожидал я тяжелой артиллерии и запасу амуниции, отправленных водою из Виллемштада. Неприятель послал отряд для занятия дефилеи Тергейденской на реке Мерке, чрез которую надлежало проходить судам сим, и которая вела прямо к Гертруйденбергу. Крепость сию защищали одни только граждане, а потому она легко могла быть взята. В то время, как я оставил позицию при переходе сем, Майор Князь Гагарин, которому приказал я следовать по правому берегу Мерка с Башкирским полком его, эскадроном гусар и двумя орудиями. Ночью зделал он столь успешное нападение, что захватил до 200 пленных, отнял Тергейд, и, преследуя неприятеля, способствовал провозу транспорта, который часом позже достался бы в руки Французов.
      Наконец прибыла тяжелая артиллерия. Стараниями наших артиллерийских офицеров и Голландских под начальством Подполковника Штейнмеца орудия были поставлены, не смотря на неприятельский огонь, на который, по причине занятия работами, не возможно было нам отвечать. Французский Генерал прислал парламентера требовать здачи города; но успешное действие нашей артиллерии лишило его сей надежды.
      Полковник Чеченский шел к Тильбургу, чтобы тревожить неприятеля и удержать сообщение мое с Бюловым; Князь же Гагарин отправился, что бы охранять сообщение с Майором Алферьевым, прикрывавшим Виллемштад.
      8-го в вечеру, возвратясь в Бреду, Майор Коломб и капитан Петерсон, бывшие в Аувайне и Малине, привезли с собою 8 орудий, найденных в сей последней, и 3000 освобожденных ими Англичан, взятых Французами в плен в Испании.
      Неприятель чрез всю ночь сильно бомбардировал город, а 9-го покусился зделать нападение на Турнгутские ворота. Продолжительное нападение сие прекратилось только тогда, когда я велел зделать вылазку из Антверпенских ворот, в которой солдаты и офицеры Голландского батальона оказали отличную храбрость. Потеря неприятеля была очень значительна, и канонада утихла; хотя же вечером опять возобновилась, но ночью все было спокойно.
      Хотя Англичане не могли содействовать нам, ибо делали еще только высадку тогда, и противные ветры удерживали в море суда их, на которых находились лошади; а Бомельверт, будучи покрыт льдом, делал невозможною переправу Генералу Бюлову; но Французам должно было опасаться прихода Прусаков и Англичан; и потому оставалось им или ускорить овладение Бредою, или оставить свое на оную предприятие. 10-го заняли они все дороги, кроме ведущей к позиции, занимаемой Майором Князем Гагариным, и вечером зделали нападение на трое ворот. Антверпенския защищал Генерал Жевахов, Турнгутские Генерал Сталь и Майор Коломб, а я с резервом бросился к Буале-Дкжским. Место было открыто, и я, выступив с полком Козаков и 4 эскадронами гусар, заставил неприятеля отступить более чем на версту. К ночи огонь затих повсюду. Густой туман не допустил воспользоваться успехами кавалерии, и только в 8-м часу утра можно было продвинуть вперед патрули.
      Неприятель оставил совершенно свою позицию, отступил от Бреды, преследуемый Генералом Сталем по Антверпенской дороге до Вествезеля, где укрепился.
      Майор Коломб с козачьим полком пошел к Турнгуту.
      Бреда счастливым успехом защиты своей обязана деятельности и неутомимости храбрых наших офицеров, рвению артиллерии нашей Капитана Сухозанета и командира Голландской Подполковника Штейнмеца, особенно же благоразумным советам Голландского Губернатора Фон-дер-Платена, служившаго прежде инженерным офицером в наших войсках.
      Вся Голландская экспедиция, стоившая нам 460 человек ранеными и убитыми, была благоприятствуема общим расположением Голландского народа и споспешествуема мудрыми распоряжениями Генерала Бюлова.
      12-го Декабря на стенах Бреды принесли мы благодарение Богу за щастливое действие нашего оружия.
      22-го сменили нас 2 Английских, 2 Пруских и 2 Голландских батальона, после чего собрав отряд мой, по повелению Генерала Винценгероде, пошел я правым берегом Рейна к Дюссельдорфу, где и присоединился к его корпусу.
      (Перевод с франц. Федора Глинки) (ВОЕННЫЙ ЖУРНАЛ издаваемый при Гвардейском штабе. Книжка VII. Санкт - Петербург. В Типографии Гвардейского Штаба. 1817, с. 22-33)
      Письма А. X. Бенкендорфа к графу М. С. Воронцову (1811-1815 гг.)
      Вступление
      Письма графа А. X. Бенкендорфа к его другу графу (позднее Светлейшему Князю) Михаилу Семеновичу Воронцову были опубликованы Петром Ивановичем Бартеневым в 1889 году. Несмотря на столь давний срок публикации, они еще до сих пор не были переведены на русский язык (П. И. Бартенев опубликовал только оригиналы на французском языке), нигде не комментировались и не использовались как исторический источник. Причина невостребованности видится в том, что русскому культурному обществу конца XIX века не были интересны ни автор письма, ни адресат, ни их время. Общество тогда уже выбрало иных героев, выработало или восприняло определенные штампы в восприятии истории и исторических личностей. Люди культурной эпохи Льва Толстого смотрели на всю русскую историю, и не только на историю, с позиций автора "Войны и мира" и его глазами. Ни Михаил Семенович Воронцов, ни Александр Христофорович Бенкендорф не соответствовали тем политизированным вкусам и моде, что господствовали в России в последние два-три десятилетия до революции. Воронцов был всего лишь "полумилорд, полуневежда" пушкинской эпиграммы, а Бенкендорф "шефом жандармов", не более. Позднейшие времена мало что изменили. Кое-что изменилось в конце XX века, но своеобразно. Появилось два "Михаила Семеновича Воронцова". Один - герой Бородина, вполне прогрессивный командир оккупационного корпуса во Франции, благодетель Новороссии и Кавказа. Другой - все тот же "полумилорд", доносчик и подлый мститель молодому Пушкину, почему-то не благодарный ему за шашни с его совсем не строгой супругой. Появились, начиная с Натана Яковлевича Эйдельмана, смелые мнения о Бенкендорфе. Оказалось, что он не только угнетал российскую литературу и ее гениев, но еще и сражался на войне, даже был "партизаном", дружил с будущими декабристами, а те, с которыми он не дружил, написали в своих воспоминаниях, что "шеф жандармов" их не обижал и был достоин уважения. Ныне Бенкендорф уже причислен к солидной категории (почти к партии) "консерваторов", а о знаменитой пушкинской эпиграмме на Воронцова появилось предположение, что она не вполне пушкинская, а в большей мере является редакцией князя П. А. Вяземского. Он получил эпиграмму от Пушкина, усугубил резкость характеристики, и в таком виде она "вышла в свет". Ныне все более очевидно, что штампованные мнения обветшали, ибо в них нет истины. И узнать историческую истину лучше всего непосредственно из источников, а не из квазиисторической публицистики, облеченной в научную униформу.
      О таких незаурядных личностях, как Воронцов и Бенкендорф, многое можно узнать из их писем. Письма Бенкендорфа к Воронцову весьма информативны, сообщают многое об авторе и кое-что об адресате и исключительно ценны свидетельствами о событиях и людях. Они охватывают по времени четыре десятилетия, от 1803 года почти до смерти автора.
      В настоящую публикацию вошли только письма с датами от конца 1811 года по начало 1815 года, т. е. блок писем за военные годы плюс небольшой "запас". Своим содержанием письма существенно дополняют "Записки Бенкендорфа" о войне 1812 года и об освобождении Голландии. И не только дополняют, но и восполняют те пробелы в "Записках", что неизбежны, когда мемуарист "сохраняет дистанцию" с возможным читателем. Письма весьма доверительны, откровенны. Такие письма пишут только "своим", только истинным друзьям.
      Письма необходимо рассматривать в контексте единого источникового комплекса с "Записками", дабы проявились их суммарные возможности, большие, нежели при автономном прочтении. Безусловно, представляют интерес письма не только времен Великой войны 1812-1814 годов. Для их читателя очевидно, сколь познавательно эпистолярное наследие "шефа жандармов" в целом, какой ценный источник оно собой представляет. В том, что придет время, когда будет востребован весь корпус писем Бенкендорфа Воронцову, не приходится сомневаться.
      Первая и единственная публикация писем сопровождалась кратким, но весьма содержательным предисловием П. И. Бартенева. Кое-что в нем принадлежит своему времени, но многое не утратило своей значительности и поныне. Вот несколько фрагментов из предисловия П. И. Бартенева к его публикации.
      "Выдающееся положение графа Бенкендорфа в нашей истории придает особенное значение его письмам: это, можно сказать, его автобиография".
      "Немец по рождению, вполне придворный человек с самой колыбели, ... Бенкендорф напоминал собой француза по суждениям и внешним приемам. Воронцов был коренной русский человек с английской выдержкой, герой в опасностях, дальновидный, расчетливый и настойчивый, но в то же время великодушный, чрезвычайно общительный, обворожитель товарищей, сослуживцев, подчиненных и целых населений. Не даром на двух краях России по добровольной подписке (курсив Петра Бартенева. - П.Г.) воздвигнуты ему прекрасные памятники.
      Граф Бенкендорф принадлежал к числу его сердечных приверженцев и, будучи первым человеком при императоре Николае Павловиче, оставался ему верен, не изменив этим благородным побуждениям души своей, при всей перемене отношений".
      "Понятно, как должен был относиться граф Бенкендорф к тем немногим лицам, которые хулили Воронцова и его деятельность. В числе этих немногих, как известно, заявил себя вследствие минутной вспышки и к собственному своему несчастью А. С. Пушкин. Что он горько в этом каялся, граф Бенкендорф мог не знать; но полное безучастие его к судьбе великого поэта, поставленного в зависимость от него, безучастие, в котором винит его история, является вполне естественным".
      Последняя цитата нуждается в пояснении. Бенкендорф и Пушкин встретились при самых неблагоприятных обстоятельствах. "Недоразумения" между Пушкиным и Воронцовым только усугубили трудность их общения. Для Бенкендорфа молодой Пушкин тогда был всего лишь талантливый поэт, позволивший себе дважды оскорбить его друга, заслуженного воина: недостойным поведением в его доме и пасквильной эпиграммой. Иного ждать от Бенкендорфа в подобном положении противоестественно. Симпатий Пушкин вызывать у "шефа жандармов" не мог. Но тем более надо отметить, что Бенкендорф не использовал возможностей своего положения во зло поэту - он ему за друга не мстил. Пушкин, безусловно, как и все общество, знал о долгой дружбе Воронцова и Бенкендорфа, и, вероятно, это усугубляло его тревогу относительно генерала. Раскаяние Пушкина во всевозможных "грехах молодости" и безобразиях - неоспоримый факт его биографии. Но культурное общество не желало и не желает это признать, в чем противоречит самому Пушкину. Зато стало привычным разводить Пушкина и Бенкендорфа по разные стороны барьера бесконечного поединка "либералов" и "консерваторов", тем самым искажая реальность исторической жизни, правду истории. К сожалению, мы привыкли за многие годы видеть в исторических личностях не живых людей, а некие манекены с определенными политике-идеологизированными ярлыками.
      Петр Бартенев - один из немногих, кто не кадил фальшивый фимиам Пушкину, он говорит правду и о нем, и о Воронцове, и о Бенкендорфе. На самом деле, это не сложно. Ибо ничего "гениального" в пушкинских юных безобразиях не было, да и Пушкин от них отрекся, а уважение к памяти поэта требует безусловного признания нами этого отречения. Это значительно приблизит нас к поэту, к пониманию его творчества и его мятежной жизни. Тогда мы сможем понять печальную суть взаимоотношений Пушкин - Бенкендорф. Читая письма Бенкендорфа и его "Записки...", можно представить, насколько богаче были бы мы, если бы две сильнейшие личности той эпохи оказались в иных отношениях. Без внимания к наследию графа А. X. Бенкендорфа знание пушкинского периода нашей истории неполно.
      * * *
      Французский текст писем дается в перводе Е. Э. Ляминой по изданию:
      Архив князя Воронцова. Книга тридцать пятая. Бумаги фельдмаршала князя Михаила Семеновича Воронцова. Письма графа А. X. Бенкендорфа и С. Н. Марина. М., 1889, с. 110-149.
      (Предисловие Петра Бартенева помещено вслед за шмуцтитулом вне пагинации.)
      Письма публикуются в хронологической последовательности с указанием в скобках их номеров в публикации Бартенева.
      Истинная хронологическая последовательность писем иная, чем в публикации П. И. Бартенева; она уточнена по их содержанию. Номера бартеневской публикации не изменены, дабы не внести путаницу. Истинная хронологическая последовательность писем за 1812-1815 гг. такова: 48-54, 59, 55-58, 60, 62, 61, 63-66.
      В публикации эти номера приведены в скобках.
      О письме за номером 60. Его содержание и характер, скорее всего, предполагают иного адресата, нежели граф Воронцов. Письмо такого содержания могло быть адресовано только генералу Винценгероде. Очевидно, Бенкендорф переслал Воронцову копию письма, сообщая другу впрямую о том, что для него было тогда столь важно. Оставляем письмо в последовательности писем Воронцову, поскольку его содержание тесно связано с ближайшими по времени написания письмами.
      В публикации сохранены примечания и комментарии П. И. Бартенева.
      Письма А. X. Бенкендорфа - М. С. Воронцову
      1(48){115}
      С.-Петербург, сего 10 ноября [18ll] Счастье равняется твоим заслугам, любезный друг, и ты далеко пойдешь, если они и впредь не разлучатся с тобою. Поздравляю тебя, любезный Воронцов, от всего сердца, но для меня пребывание здесь весьма тяжело. В этом моя беда, однако винить, кроме себя, мне некого. Урок жесток, но полезен, и на сей раз надеюсь, что молодость покинула меня навсегда. Но и время ушло безвозвратно. Как следует бей турок, да скажи там, чтобы не смели заключать мир; один из твоих здешних приятелей в новом году должен постараться и пойти по твоим стопам. Лента у тебя есть, а если тебе выпадет случай вновь отличиться, то я, быть может, увижу тебя командиром дивизии. Никто не может ни в чем тебя упрекнуть: все находят твою славу справедливой и естественной. Лонгинов{116} торопится.
      2(49){117}
      Получено 8-го февраля 1812.
      [Адресовано в Черкасск]
      С.-Петербург, сего 11 января 1812.
      Вот уже десять дней как я в Петербурге, милый мой граф, однако мне от этого не стало лучше, и в свете я провожу мало времени; утомление и рассеянность не покидают меня, и я не могу веселиться. Я угрюм и печален. Впрочем, мне выпало небольшое развлечение: вместе с Сен-При{118} я был на пожаре Аничкова дворца. Ему досталось стоять в почетном карауле, и нас обоих поставили на чердаке. Балки, перекрытия - все рушилось, и нам пришлось с боем прорываться от одного угла до другого, штурмуя каждую ступень лестницы. Наконец, прибыл император и приказал нам покинуть пост; мы выполнили свой долг, любезный граф. Все сгорело! Чтобы спасти зеркала, их бросали из окон. Свои труды мы увенчали тем, что поехали вдвоем ужинать к красавице Пушкина{119}.
      Стоит нестерпимый холод, который сделался уже совершенно несносен, а недостаток широких диванов окончательно восстановил меня против этого климата. Государь позволил мне перейти в кавалерию; великий князь очень ко мне расположен. Но поскольку для перевода в тот или иной полк мне следует отнестись именно к нему, я опасаюсь столкнуться с трудностями. Мне говорили о гвардейском драгунском полку. Чичерин{120} должен был бы командовать конной гвардией; мне и соглашаться не хочется, и отказываться боязно. Но тебе уж точно не придется колотить меня палкой.
      Сен-При вчера утром уехал в Финляндию; он предполагал вернуться через несколько дней.
      Я передал твое письмо княгине, которая возвратилась домой на Крещение. Она не покидает постели; я нашел, что она сильно переменилась; г-жа Нарышкина{121} приняла меня как нельзя лучше - не знаю, почему. Положение Льва еще затруднительнее, чем обычно; ему объявлено, что надежды на его возвращение в службу почти нет; он более не ездит туда, куда влекут его все желания, и в тоске слоняется по городу. Петербург невесел, но увлечен вихрем браков, в который попали и Нессельроде{122} с девицей Гурьевой; вот подходящая пара: плоть и кости - все необходимое для того, чтобы иметь детей; у мужа достаточно одного, а у жены в избытке другого. Моя женитьба рассыпалась в прах или развеялась как дым - что тебе больше по душе. Буду утешаться командованием пятью эскадронами{123}.
      3(50)
      Сего 8 октября, в 40 верстах от Москвы [1812]
      Я только что проснулся, и пробуждение было весьма приятно, мой добрый и любезный Воронцов; я даже простил разбудившего меня Резчикова{124}, поскольку он принес мне твое письмо.
      Не могу высказать, как я рад твоим вестям; уже очень давно я хотел к тебе писать, но как - не имел ни малейшего понятия. Ты, любезный друг, во всем обходительнее и приятнее других; я тебе премного благодарен за присланного курьера.
      Твоя деревня превратилась в приют для храбрецов{125}; ты, должно быть, весьма счастлив, что можешь принимать их у себя и заботиться о них. Твой человек в подробностях рассказал мне об этом госпитале, о ваших ужинах, ваших шутках и ваших ранах; но, друг мой, этак твои длинные ноги никогда не заживут да вдобавок занесут тебя в самую гущу треволнений и опасностей.
      Прежде чем говорить о наших действиях, нынешних и предстоящих, уведомлю тебя, что слова твои о свидании с Лористоном возродили мой дух. Мы здесь уже боялись, как бы оно не оказалось предисловием к миру. В сей грустной мысли нас утвердило то обстоятельство, что Ливен, который должен был ехать через несколько дней, отложил свой отъезд. Его, как ты знаешь, назначили послом в Лондоне; недаром говорится: дуракам счастье! У нас тоже дважды были парламентеры, но был отдан приказ стрелять в воздух, и с тем разговоры прекратились{126}.
      Сейчас мы занимаем Владимирскую дорогу (там пятьдесят человек); на Ярославской - казачий полк под началом майора Победнова{127}, на Дмитровской - казачья сотня, стоящая в Виноградовке; на Клинской дороге, в Черной Грязи, - два казачьих полка под командованием Василия Дмитриевича{128}, которому в подкрепление даны четыре эскадрона Изюмского полка, и лейб-казачий полк, образующие в целом вверенную мне бригаду. В нескольких верстах от меня - наш храбрый генерал Винцингероде с драгунами Казанского полка, казаками Тверской милиции и двумя пушками. В Воскресенске находится 150 казаков, в Волоколамске - 250, а между Сычевкой и Гжатском полк Чернозубова{129}.
      Менее чем с тремя тысячами конных трудно без риска занимать обширнейшее пространство. Вкупе мы слишком слабы, чтобы противостоять движению неприятеля, и нам осталось только прятать свои силы, рассеивая их, и беспокоить врага со всех сторон. Со времени оставления Москвы мы взяли более семи тысяч пленных и больше сотни офицеров. Несколько дней назад я воротился из окрестностей Можайска, Рузы и Гжатска. У меня под началом были лейб-казаки и полк Чернозубова; в течение целой недели наши вылазки были на удивление счастливы: я потерял всего-навсего одного офицера и двенадцать рядовых убитыми и еще около двадцати человек ранеными! Все казаки приобрели немалое состояние, захватывая обозы, груженные московской добычей, экипажи, лошадей, женщин, так что в конце концов мы стали и впрямь походить на разбойников с большой дороги. Партия свежих лошадей для четырех кавалерийских полков, шедшая из Ганновера{130}, попалась к нам в руки, что стоило трех вестовых. Мой брат{131}, три недели назад произведенный в майоры, был в этом деле и пока не возвратился, находя сие ремесло забавным.
      Не могу тебе передать, любезный друг, какую храбрость выказывает русский крестьянин. Надобно видеть их рвение, их ожесточение против французов, оскверняющих наше отечество. Неприятель несет неслыханные потери со всех сторон.
      Только что получил известие о том, что Иловайский двигается вперед; я также выступаю незамедлительно. Пока не отваживаюсь верить отрадному известию о том, что французы недавно оставили Москву.
      Обнимаю тебя от всей души. Лев здесь, он майор{132} в бригаде Винцингероде; постараюсь изыскать средства и сообщить тебе наши новости{133}.
      4(51){134}
      Москва, 14 октября 1812.
      Мы имели несчастие потерять превосходного, храброго начальника, генерала Винцингероде; он попал в плен вместе с бедным Львом накануне оставления Москвы. По неверным донесениям казаков они продвинулись слишком далеко вперед и, увидев поблизости неприятеля, решили действовать в качестве парламентеров; их отвели к маршалу Мортье, в то время коменданту Кремля, и, как я узнал, объявили пленными и в этом качестве увели с собой. Это настоящее бедствие как для Москвы, так и для задачи преследования неприятеля. Мы вступили сюда вечером 11-го числа. Город был отдан на расхищение крестьянам, которых стеклось великое множество, и все пьяные; казаки и их старшины довершали разгром. Войдя в город с гусарами и лейб-казаками, я счел долгом немедленно принять на себя начальство над полицейскими частями несчастной столицы: люди убивали друг друга на улицах, поджигали дома. Наконец все утихло, и огонь потушен. Мне пришлось выдержать несколько настоящих сражений. Город, разделенный мною на три части, вверен трем штабным офицерам. Дворники исполняют обязанности будочников; крестьян, мною задержанных, я заставил вывозить трупы людей и павших лошадей. Вход в Кремль для всех закрыт, чтобы народ не видел бесчинств, учиненных в церквах. Огромность города, малое число состоящих в моем распоряжении людей, винные погреба и запасы соли, отданные на разграбление крестьянам, - все сие делает весьма затруднительными обязанности полицеймейстера. Я с нетерпением ожидаю прибытия какого-нибудь начальства и войск и того времени, когда я смогу оставить эти развалины, при виде которых разрывается сердце.
      Все русские, состоявшие на службе у французов, взяты мною под стражу, у всех них отобраны документы. Наши раненые, оставленные здесь в разных домах, собраны в одно место и обеспечены продовольствием. Около трех тысяч раненых французов взбунтовались; они разоружены и накормлены; дети в Воспитательном доме также больше не умирают с голоду. Мы нашли здесь около тысячи здоровых французов. Их поспешное отступление из Москвы должно быть следствием какого-то события, нам неизвестного. Они пошли по Коломенской и Смоленской дорогам; наши казачьи партии постоянно беспокоят их, нападая со всех сторон, но эти действия ведутся слабее, чем было бы при Винцингероде. Стены Кремля частично взорваны; церкви невредимы, кроме той, что примыкала к Ивану Великому, сама же колокольня устояла. Вид города внушает ужас. Говорят, что Франц II умер, эрцгерцог Карл стал регентом и Шварценберг со своей армией отозван в Вену. Это было бы важным событием{135}.
      5 (52)
      Мариенвердер, сего 8 января [1813]
      Будучи нездоров уже две недели, я готов был забыть об усталости ради свидания с лучшим другом и решил вчера направиться к тебе и следовать под твоим началом в Штаргардт. Сегодня утром все переменилось, и наш добрый генерал Сабанеев{136} с обычным в подобных случаях бешенством сказал мне: "Если желаешь, отправляйся к Воронцову и отвези ему отмену приказания двигаться вперед". Мы полагали, что ты находишься в Штейне, а ты на десять миль далее. Итак, я лишаюсь счастия тебя увидеть, любезный друг, и, проведя весь день в надежде заночевать у тебя, принужден остановиться на ночлег у старого генерала Рахманова{137}.
      Вот событие: адмирал, главнокомандующий корпусами Витгенштейна и Платова, хотел снять осаду Данцига и продвинуть вас к Штаргардту и далее. Витгенштейн сказался больным; тогда, испугавшись, армию адмирала определили на зимние квартиры, чтобы Витгенштейн мог действовать свободно. У него под началом состоят пруссаки, но Платов должен уходить прочь, если хочет. Витгенштейн завтра приедет в Эльбинг и, как рассказал мне дежурный генерал, предпишет мне состоять при генерале Йорке. Итак, завтра я должен возвращаться в Эльбинг. Они утверждают, что Данциг сдастся Платову; не хватало еще, чтобы казаки брали крепости{138}!
      Посылаю тебе маршрут, диспозицию и письмо; все это наверняка будет переменено отсюда в течение двух или трех дней. Все наши планы не выходят за пределы недели. Мы не знаем, что делаем, но Господь все так превосходно устраивает, что Его труды испортить нельзя.
      Прощай, любезный, добрый друг; будь здоров и не лишай меня своей дружеской приязни. Впрочем, надеюсь вскоре с тобою увидеться. Ты находишься там, где, согласно диспозиции, должны стоять ваши аванпосты, но отсылай свои новости в главную квартиру, ибо я надеюсь найти тебя в Штейне, откуда вам приказано выступить послезавтра. А. Бенкендорф.
      6 (53)
      Штиглиц, сего 5 февраля, в 5 часов утра [1813]
      Сейчас узнал от генерала Чернышева, что ты находишься в Познани, а твой пост - в Оборнике, и потому тороплюсь войти с тобою в сообщение и уведомить тебя о своих маневрах, и весьма прошу также указать мне, как ты рассчитываешь двигаться, чтобы мои рапорты доходили до тебя скорее.