К ночи температура спадала еще градуса на два-три, однако хуже всего бывало именно ночью: вонючие испарения от параши и немытых тел делали воздух настолько спертым, что некоторые попросту задыхались. Кашель и хрип будил всю камеру, староста звал охранника — тот, лениво сквернословя, некоторое время наблюдал за задыхавшимся. Согласно существующим правилам доктора звали, когда у задыхавшегося белел кончик носа; и если охранник решал, что нос розовый, то никто в камере не спал еще два-три часа — пока приступ не кончался сам по себе. Единственным средством против «душиловки» был укол морфия, который и производился заспанным дежурным врачом после окончательного — профессионального — освидетельствования кончика носа.

Франц пока не задыхался, здоровья еще хватало … однако надолго ли? При той пище, которой их кормили, и при тех условиях работы — ответ был очевиден. В конце концов душиловкой время от времени страдали все работавшие — то есть, все, кроме урок. Да и питались урки намного лучше, чем остальные заключенные.

—  — Заключенный 21/21/17/2!

—  — Я!

—  — Заключенный 22/21/17/2!

—  — Я!

—  — Заключенный 23/21/17/2!

—  — Я!

—  — Все на месте, господин Наставник. Разрешите распустить камеру для приготовления ко сну?

А еще здесь было грязно. Грязь проникала всюду — не мусор и не пыль, а какая-то липкая бесцветная гадость, покрывавшая пол, стены, дверные ручки; все предметы в столовой: столы, стулья, тарелки и ложки; тумбочки, табуретки и кровати камерах и, в первую очередь, самих заключенных. Грязная кожа зудела нестерпимо, особенно по ночам, однако в душ их водили раз в неделю, и поделать тут было ничего нельзя. Откуда бралась эта грязь?… заключенные понеграмотней считали, что она источается из самого «естества» этого места и потому должна приниматься естественно.

—  — Р-разреш… ик! … ш-шаю, Староста … ик! … Р-распускайте …

—  — Камера 21/17/2, ра-зай-дис-с-сь!

Пища, которую им давали, также не способствовала хорошему здоровью. Во-первых, ее не хватало. То есть настолько не хватало, что избавиться от сосущего чувства голода Францу не удавалось ни на минуту; даже после обеда — самой обильной трапезы — он вставал из-за стола голодным. По разнарядке в обед полагалось триста граммов супа, сто граммов белков (несвежего мяса или рыбы) с тремястами граммами гарнира, плюс утром выдавалось триста граммов хлеба на день. Однако Францу редко удавалось сберечь хлеб даже до полудня: после скудного завтрака есть хотелось нестерпимо, и рука сама лезла в набедренный карман комбинезона. На завтрак им давали триста граммов каши, иногда овсяной, иногда гречневой, иногда какой-то еще, названия которой Франц не знал; однако, во всех случаях вкус был отвратительный, а запах — и того хуже. В течение первых полутора недель Франц отдавал свою порцию доходяге-заключенному по кличке «Оборвыш»; однако, упав как-то раз в голодный обморок, перестал привередничать и, к великому разочарованию Оборвыша, стал есть кашу сам. Где-то через неделю он привык к ее вкусу, а еще через две — к запаху, и начал есть с аппетитом. В общем и целом, наиболее приемлемой трапезой был ужин: неизменные триста граммов картофельного пюре с прогорклым маргарином. Маргарин, в конце концов, Франц мог слить на тарелку счастливому в таких случаях Оборвышу, а само пюре обладало вполне нейтральным вкусом.

Как говорили на теоретических занятиях, «рацион питания был научно рассчитан, чтобы поддерживать в активной работе тело человека 8 часов, а его мысль — 16 часов в сутки», однако на практике до заключенных паек доходил лишь процентов на семьдесят. Остальное оседало на кухне среди кухонной челяди, а потом расходилось среди урок и их прихлебателей. Протестовать было бесполезно, жаловаться — себе дороже.

—  — И куда, братцы, енто все идеть, что мы здеся нарабатываем? Вкалываем с утра до вечера, света белого месяцами не видим. Кормять, опять же, впроголодь …

—  — Говорено тебе, дураку, двести раз на теоретических: 33% продукции здесь остается, 33% на Первый Ярус идет, а 34% — наверх, на Третий. Ты, когда на Первом Ярусе кайфовал, — ананасы с бананами, да телятину с индейкой жрал? Вот теперь и работай …

—  — Дык не жрал я ничаво на Первом Ярусе, Огузок, меня там полдня и продержали-то всяво …

—  — Ах ты, гнида … опять подрывные разговоры ведешь!? А вот я тебя Наставнику отрапортую — в карцере сгниешь!

Условия их жизни и пища были ужасны, однако работа, которую приходилось выполнять, донимала еще сильней. Во-первых, рабочий день длился 11 часов, а вовсе не 8, как им бесстыдно лгали на теоретических занятиях. То есть, формально-то он был, конечно, 8, но во все рабочие дни, кроме субботы, им добавляли по 3 часа сверхурочных. И даже в субботу заключенным приходилось в течение трех дополнительных часов заниматься ПИБТ — Починкой Инвентаря и Благоустройством Территории, однако нормы им на это не давали, а значит, то была и не настоящая работа. На ПИБТ можно было «увернуться»: взять, к примеру, ведро и тряпку и тереть в каком-нибудь отдаленном коридоре один и тот же квадратик пола в течение всех трех часов — Франц научился таким хитростям на удивление быстро.

На настоящей — нормированной — работе увернуться было невозможно: куда бы их ни погнали — на полевые работы или на «химию», в швейный или механический цеха — за ними неукоснительно следила охрана. Да если б даже и не следила — ее величество Норма заставляла работать лучше всяких охранников. Плюс голод. Плюс страх перед урками.

Система была проста:

1) Заключенные в каждой камере образовывали «бригаду», и выработку спрашивали со всей бригады, а не с отдельных ее членов.

2) Если бригада не выполняла нормы, все переводились на половинный паек.

Во главе бригады стоял «бригадир» (на практике всегда главный урка камеры), и горе было тому, кто не выполнил свою часть нормы, ибо на него обрушивался гнев остальных урок, да и рядовых «мужиков» тоже. Никого не волновало, сколько часов за последнюю ночь ты не спал из-за приступа душиловки: без освобождения от врача тебя гнали на работу, а уж если ты вышел на работу, то, значит, должен выполнить норму. Освобождение давалось лишь при температуре выше тридцати восьми или при каком-нибудь очевидном заболевании — типа кровавого поноса, перелома руки или кровохаркания, симптомы которого можно предъявить.

Поначалу работа не показалась Францу обременительной. В его первый рабочий день их отправили на «поле» — приятным было уже то, что он оказался на поверхности земли. Стоя на четвереньках, он медленно полз вдоль грядки, выкапывая совком странные ярко-зеленые грибы и складывая их в большие пластиковые мешки. После спертого воздуха подземелья легкий ветерок, дувший над полем, приносил райское блаженство; яркое солнце припекало спину. Хоть Франц и ковырял, не прерываясь, совком в земле, на работе он не концентрировался и думал свои мысли. И, уж конечно, он не смотрел по сторонам, стараясь забыть, что поле оцеплено автоматчиками в черной униформе и что справа и слева от него работают другие заключенные в мешковатых красных комбинезонах.

Он вспоминал, как на него посмотрела Таня, когда ее выводили из «приемника» через тяжелую металлическую дверь, помеченную зеркалом Венеры. Обернувшись на пороге, она улыбнулась и махнула рукой — а охранник в черном мундире грубо толкнул ее в спину. «Руки держи за головой, шалава, — залаял он, — сколько раз говорить?» Франц бросился на выручку, но перед ним вырос другой охранник и с удовольствием ткнул ему в лицо пистолетом: «А вот это видал, падла? С-стоять …» Кровь застучала у Франца в висках, но бунтовать было бесполезно, и он отступил, вытирая разбитую губу платком. А через минуту и его самого увели из приемника — через другую дверь, помеченную мечом Марса.

Следующим пунктом программы явилась «баня», где у Франца отняли одежду, обрили наголо и прогнали сквозь ядовитый, якобы дезинфецирующий, душ. Затем ему выдали уродливый мешковатый комбинезон и белье (все, скроенное из одной и той же грубой ткани красного цвета), а также огромные, нестерпимо вонючие, черные сапоги. Охранник провел Франца по длинному коридору, перегороженному в двух местах решетчатыми дверями, и сдал внутренней охране, одетой в мундиры белого цвета.

Беломундирный охранник отвел его в крошечную комнатушку со столом и стулом и выдал очередной набор анкет — на этот раз Франц даже не пытался спорить и безропотно взялся за работу. Анкеты имели ярко выраженную криминально-судебную направленность: «Состоял (а) ли под судом за убийство, изнасилование, неуплату налогов?, Испытывал (а) ли позыв к преступлению? Ваше отношение к наркотикам?». После заполнения анкет Франца сфотографировали и взяли отпечатки пальцев — много времени все это не отняло, и уже через полчаса он входил в камеру 21/17/2, сжимая под мышкой комплект серого постельного белья.

Франц оказался в небольшой комнате с двумя рядами двухэтажных кроватей, придвинутых почти вплотную друг к другу, с проходом посередине. Между кроватями стояли низкие деревянные тумбочки; вдоль прохода выстроились табуретки (на каждой — по аккуратно сложенному комбинезону и паре носков). Под табуретками стояли сапоги. На кроватях спали люди — одни храпели, другие бормотали во сне и ворочались. Какой-то заключенный привстал на локте, мутным взором посмотрел на Франца и тут же, как подрубленный, упал обратно на подушку. Вонь стояла несусветная — в основном, от наполненного почти до краев бака с нечистотами, стоявшего у входа. Франц в растерянности озирался по сторонам в поисках свободного места и наконец обнаружил две незанятые верхние полки в непосредственной близости от вышеупомянутого бака …

—  — Эй ты, придурок … подь сюда! Бери ведро и швабру — пойдешь со мной.

—  — Так ведь, господин Член Внутренней Охраны, приборка-то уже закончилась.

—  — Я тебе покажу, закончилась, с-сукин кот! Будешь у меня заместо ужина полы мыть …

Поток воспоминаний прервался чувствительным пинком в бок — Франц поднял глаза. Над ним стоял их бригадир, урка по прозвищу «Дрон» — жилистый человек лет сорока с гнилыми прокуренными зубами. «Ежели и дальше будешь херово работать, Профессор, — огребешь …» — коротко сказал бригадир и, не дожидаясь ответа, вразвалочку удалился. Выражать вслух свое возмущение по поводу пинка в бок Франц не стал (ему уже успели объяснить, что с урками лучше не связываться); «Почему херово?» — неуверенно подумал он. Франц огляделся по сторонам и сразу же получил ответ на свой вопрос: между ним и остальными бригадниками лежало метров десять необработанной грядки. Надо было догонять. Он постарался сконцентрироваться на грибах и некоторое время яростно орудовал совком, поминутно поднимая глаза и проверяя расстояние между собой и ближайшим заключенным. Но увы! — оно все равно увеличивалось, хотя и не так быстро, как раньше. Некоторое время Франц работал, не смотря по сторонам, однако получилось еще хуже: через полчаса он опять поймал себя на мыслях о «своем», а расстояние между ним и ближайшим заключенным выросло до пятнадцати метров. К обеду он отставал метров на двадцать и выхода из создавшегося положения не видел. За столом заключенные-"мужики" прятали от него глаза (урки сидели отдельно), и даже общительный Оборвыш ни разу к нему не обратился. Франц понимал, что дело плохо, но поделать ничего не мог, — и к концу рабочего дня, несмотря на все усилия, отстал метров на тридцать. «Ну, Профессор, не говори, что тебя не предупреждали …» — негромко сказал ему Дрон, обернувшись из предыдущей шеренги, когда их гнали с поля домой.

В тот вечер урки избили его в первый раз.

Как только Франц вошел в камеру, Дрон как-то боком, по-крабьи, подошел к нему и, не размахиваясь, ударил в лицо. Франц успел подставить руку, но тут кто-то ударил его сзади, и он упал на пол. Его стали бить ногами. Некоторое время он исхитрялся прикрывать руками одновременно лицо и живот, но потом получил-таки удар в подбородок и потерял сознание.

Очнулся Франц лежащим на своей койке и, ощупав себя, с удивлением обнаружил, что у него ничего не сломано, — даже зубы, все до единого, оказались на месте. Он отделался синяками. То ли ему просто повезло, то ли в планы урок членовредительство, почему-то, не входило.

—  — Эй, Припадочный … Сбегай-ка на кухню, одна нога здесь — другая там, принеси пожрать. Скажи, бля, дежурному: «Дрон просит.» Да пусть мясо дает, а не кашу, как вчера …

На следующий день Франц отстал всего на десять метров, но по угрюмому молчанию мужиков понял, что его все равно будут бить. Входя в камеру, он предполагал, что кто-нибудь из урок сразу же бросится на него, и решил, не заботясь о последствиях, ударить первым. Однако ему дали беспрепятственно пройти к своей койке, залезть наверх и сесть. Франц вздохнул с облегчением — его, вроде бы, «простили» … В конце концов, десять метров — не такое уж большое отставание.

Тут-то ему и врезали чем-то тяжелым по затылку — он слетел на пол лицом вниз, и его опять стали бить ногами. Кто бил, он не разглядел (так как почти сразу же потерял сознание), однако первый удар нанес явно кто-то из мужиков — никого из урок в то время поблизости не было.

И на этот раз, придя в себя, он не обнаружил тяжелых телесных повреждений. Правый его глаз, однако, не открывался, на голове имелось несколько глубоких ссадин, а грудную клетку и спину покрывали многочисленные синяки самой разнообразной формы.

Только на третий день он окончил работу вровень с остальной бригадой.

—  — … А ежели опять одну кашу принесешь, падла, пеняй на себя!

Примерно на пятый день Франц стал позволять себе короткие периоды неконцентрации. Во-первых, он добился некоторого автоматизма в выкапывании грибов (так что во время «отключений» производительность труда уменьшалась не так уж и сильно); а во-вторых, стал работать быстрее и в конце дня мог наверстать то, что терял в его начале.

Потом было воскресенье — выходной, а с понедельника их перевели в один из химических цехов — «на химию».

Если б Франц попал туда сразу после смерти, то непременно бы решил, что находится в аду. Это был огромный — примерно триста метров на пятьсот — подземный зал, забитый всевозможным оборудованием: открытыми резервуарами с бурлившими без видимых причин разноцветными жидкостями, ректификационными колоннами до потолка, автоклавами с гроздьями щелкавших датчиков, обшарпанными закопчеными станками и прочими машинами в том же роде — огромными, грязными, ядовитыми и уродливыми. Каждое рабочее место освещалось отдельной лампой, и, поскольку одного работавшего от другого в среднем отделяло метров тридцать, то в цеху царила почти полная темнота. Недостаток света, однако, с лихвой компенсировался избытком шума: бульканьем жидкости, свистом вырывавшегося из клапанов пара, лязгом механизмов с движущимися частями, мощным гудением электромоторов. Сырьем служили какие-то порошки всех цветов радуги — когда их подавали по конвейерам, то в воздух поднимались столбы едкой пыли и, вместе с клубами ядовитого пара, образовывали смесь, по плотности сравнимую с атмосферой Юпитера. Дышать незащищенными легкими в химических цехах было невозможно, и заключенным, слава Богу, давали респираторы. Однако фильтры к ним меняли лишь раз в неделю, в понедельник, так что к пятнице респираторы воздуха практически не очищали. Да еще температура в цеху никогда не опускалась ниже тридцати пяти градусов, троекратно усиливая действие загрязненного воздуха на изможденных заключенных (работа на химии, очевидно, и являлась основной причиной душиловки).

Как бывшему ученому, Францу досталась «техническая» работа — оператора ректификационной колонны. В воскресенье после теоретических занятий их Наставник (вечно пьяный дегенерат, прозванный за глаза Мордастым) выдал ему инструкцию по эксплуатации, а уже на следующий день Франц должен был начать работу. Нужно ли говорить, что с самого утра он стал отставать от графика, ибо в реальности проклятая колонна выглядела совсем не так, как на схемах в инструкции. (Хуже всего дело обстояло с кнопками, рычагами и шкалами датчиков, не имевших пояснительных надписей и располагавшихся в самых неожиданных местах.) Франц вложил в работу все силы: носясь по винтовым лестницам с размокшей инструкцией в руке, он проверял показания приборов; справляясь со схемами, нажимал всевозможные кнопки, поворачивал верньеры, дергал рычаги … Пот заливал ему глаза, и он поминутно снимал и протирал защитные очки, не обращая внимания на клубившиеся вокруг тучи едкого пара. На перилах и ступенях лестниц испарения конденсировались липкой ядовитой слизью — на которой Франц однажды поскользнулся и сверзился вниз (слава Богу, это произошло в самом низу колонны, так что он лишь несильно ушиб локоть). В результате, с первым сливом компонент он опоздал лишь на двадцать минут, десять из которых ему удалось наверстать во время заправки колонны новой смесью, а другие десять — во время следующей заправки. Последний за рабочий день слив компонент он закончил строго по графику.

Однако из трех операторов колонн график выдержал лишь один Франц. Заключенные, подвозившие сырье, простаивали, и бригада в целом норму не выполнила. Их на день перевели на половинный паек, а урки устроили безобразную «разборку» с двумя невыполненцами, повторившуюся с одним из двоих еще и на следующий день. Только в среду бригада выполнила норму и, соответственно, в четверг получила полный паек.

Именно в эту среду Франц в первый раз не отдал свою порцию вонючей утренней каши Оборвышу и съел ее сам.

—  — И на этот вопрос нам ответит … та-ак, кто у нас давно не отвечал … заключенный 14/21/17/2.

—  — Мы должны думать о своих ошибках, господин Педагог.

—  — Каких именно ошибках, заключенный?

—  — Э-э … м-м-м … не знаю, господин Педагог.

—  — Идиот! Сколько раз говорить: «Благодарный заключенный должен думать о своих прошлых ошибках, ибо тогда он не повторит их в будущем». Повторяй три раза … ну-у?!

—  — Повторяю, господин Педагог. Благодарный заключенный должен думать о своих прошлых ошибках, ибо тогда он … э-э … не повторит их в будущем. Благородный заключенный должен думать о своих нужных ошибках, ибо тогда …

—  — Кретин! Три дня карцера!

На химии их бригада проработала до конца недели, а потом их перевели в один из механических цехов, к конвейеру — и это оказалось хуже всего. По конвейеру ползли остовы каких-то механизмов неизвестного назначения — в обязанности Франца входило прикреплять к ним электромоторы. Работа включала в себя четыре операции:

1) сначала он доставал мотор из ящика и устанавливал в нужную позицию на станине механизма;

2) потом, выровняв соответствующие отверстия в корпусе мотора и станине, продевал болты и наживлял гайки;

3) закручивал гайки при помощи гаечного ключа;

4) и, наконец, нажимал специальную кнопку, уведомляя диспетчера о своей готовности к следующему прогону.

Работая на химии, Франц не испытывал никаких трудностей с концентрацией внимания. Ему приходилось непрерывно сортировать поступавшую информацию и на ее основе принимать решения — посторонние мысли просто не приходили в голову. У конвейера же думать не нужно было в принципе, и Франц постоянно сбивался с темпа, ловя себя на мыслях о Тане, о своей бывшей работе, о сыне, о взаимоотношениях между мужиками, урками и охраной … словом, о чем угодно, но только не о закручивании гаек. Один раз из-за него конвейер даже задержался, и помощник бригадира — заросший бородой до глаз мужик по кличке «Огузок» — сделал ему вьедливое замечание (бригадир и остальные урки на работу в механические и химические цеха не выходили). После обеденного перерыва Франц концентрировался на работе изо всех сил — что принесло свои плоды, и Огузок отстал. Как и в случае «поля», к пятнице у Франца выработался автоматизм, позволявший выполнять примитивные конвейерные операции быстро и не думая. Однако со следующей недели их перевели в один из пищевых цехов, и ненавистная тюремная действительность вновь завладела его мыслями.

За последующие два с половиной месяца их бригада работала в четырех различных механических цехах, в одном швейном, в двух химических, в двух пищевых, плюс их дважды гоняли на «поле». И нигде более недели они не задерживались. Никаких причин, кроме подавления мышления заключенных, в этой чехарде Франц усмотреть не мог. В конце концов, твердили же им на теоретических, что, «если ты не можешь думать об исправлении своих ошибок — не думай ни о чем».

—  — 17-ый сектор Второго Яруса подразделяется на 64 потока, соответствующие 64-ем этажам в его вертикальной структуре. Этажи нумеруются от поверхности почвы вглубь, так что 64-ый этаж является наиболее глубоко расположенным. Плюс 12 производственных этажей. Записали?… Что тебе, 19/21/17/2?

—  — Меня господин Наставник как-то раз с собой на склад брали, так мы тогда аж на 78-ой этаж опускались.

—  — Не могло такого быть, 19-ый, не могло быть никогда — потому что в учебнике совсем другое написано. А ежели не перестанешь ты дурацкие вопросы задавать во время занятий, то сидеть тебе в карцере двое суток, — вот ведь какая грустная у нас с тобой история получается … Усвоил?

—  — …

—  — НЕ СЛЫШУ!

—  — Усвоил …

—  — Ну и лады … А теперь займемся повторением: кто мне ответит, сколькими коридорами прорезан 29-ый Сектор с севера на юг?

Впечатление, что работа придумана им в наказание, подтверждалось тем, что конечный продукт ее был всегда неясен. В химических цехах, например, никто никогда не знал, что является сырьем и что получается в результате. В инструкциях по эксплуатации никогда не приводилось химических формул или названий веществ — все именовалось «сырьевыми компонентами» и «результирующими компонентами» с прибавлениями порядкового номера. В механических цехах Францу ни разу не довелось увидать результата их деятельности в законченном виде: как правило, лента конвейера уходила сквозь проем в стене в соседний цех, а иногда полусобранные механизмы перегружались с конвейера на автокары и увозились в неизвестном направлении охраной. Более того, однажды Францу довелось разбирать какие-то машины на составные части (что идеально объясняло бы происходившее), однако по словам заключенных со стажем такие случаи происходили чрезвычайно редко.

На полевых работах он ни разу не видал нормальных овощей и фруктов — огурцов, помидоров или, скажем, яблок. Даже более экзотические, но все же мыслимые, культуры — такие, как хурма или папайя, — бывали в редкость. Чаще всего заключенные работали на плантациях зеленых грибов, о которых до прибытия на Второй Ярус никто и слыхом не слыхивал. Более того, грибы эти были ядовиты (уже при Франце недоверчивый заключенный по прозвищу «Припадочный», попробовав их, долго мучился животом). Другим типичным представителелем местного сельского хозяйства являлся мадагаскарский дурьян, вонявший хуже утренней каши и, потому, практически несъедобный. Ни коров, ни овец, ни свиней здесь не держали, зато в изобилии имелся африканский бородавочник; единственной же домашней птицей являлась несчастная полярная куропатка, выражавшая свое несогласие с местным жарким климатом немилосердным мором.

На теоретических занятиях им объясняли, что «исправляющая благодарного заключенного работа имеет своим побочным результатом снабжение Первого, Второго и Третьего Ярусов ценными продуктами питания и промышленными товарами». Если это и было правдой, то только в отношении Третьего Яруса, ибо ни один из заключенных ни одного продукта местного производства ни на Первом, на на Втором Ярусах не видал.

—  — Все ж, братва, никак я не пойму, откудова та картошка беретси, что нам на ужин дають? Дык не растеть она здеся, верно?

—  — А все остальное понимаешь, Оборвыш? Например, откуда вообще ВС¦ берется — и здесь, и на Первом Ярусе?

—  — Я про Первый Ярус ничаво не знаю, Припадочный, — я и пробыл-то там всяво полдня. А вот здеся уже десятый годок маюсь, а про картошку никак скумекать не могу. Ежели, скажем …

—  — Припадочный! Оборвыш! А ну, мурла заткнуть, сволочи, — Дрон заснул!

Теоретические занятия Франц ненавидел всеми фибрами своей души.

Во-первых, они отнимали единственный свободный от работы день — воскресенье. Во-вторых, на теоретических занятиях их заставляли запоминать кучу всякой ерунды. А в-третьих — и это раздражало более всего — во время занятий приходилось делать вид, будто ты согласен со всей той чушью, которую несли педагоги. Просто не спорить было недостаточно — Устав Заключенного требовал наличия в глазах «выражения согласия», причем трактовка этого термина оставлялась на усмотрение преподавателей. В результате, приходилось действительно соглашаться (что и вправду отражается в глазах) или же быть первоклассным лицедеем. В самом крайнем случае сходило выражение тупого непонимания (чем и пробавлялось большинство заключенных), однако сымитировать его на своем лице Франц не мог. В результате, он отсидел в карцере в общей сложности пять суток, прежде чем сумел довести выражение своего согласия до требуемого уровня.

Теоретические занятия занимали почти все воскресенье с 8-и утра до 8-и вечера с часовым перерывом на обед; до обеда с ними занимались педагоги, после обеда заключенные готовили домашнее задание. Из шести дообеденных часов четыре отводились на философские дисциплины (теорию исправления ошибок, теорию исправления заключенных, теорию благодарности и теорию необходимости охраны), оставшиеся два — на технические курсы (Географию сельскохозяйственных угодий Второго Яруса и Горизонтальную структуру Второго Яруса). Философские предметы считались непрерывно развивающимися, а потому изучались непрерывно — из года в год, из месяца в месяц, каждое воскресенье. На практике, однако, непрерывное развитие сводилось к постоянному изменению формулировок, что делало последние исключительно трудными для запоминания. Так, уже при Франце, в определении целей благодарности слово «доблестная» было заменено словом «бдительная» («… заключенный благодарен бдительной охране за чувство надежной защищенности …»), из-за чего добрая половина их камеры побывала в карцере.

Что же касается технических курсов, то они все время менялись: в прошлый семестр, например, их Потоку читали Вертикальную структуру Второго Яруса и Социальный состав заключенных (Франц застал лишь самый конец занятий, а потому от экзаменов, слава Богу, был освобожден). Как и в философских дисциплинах, материал в технических курсах был полным бредом, однако, так сказать, характер бредовости отличался в корне. К примеру, увидев как-то раз таблицу с процентным распределением заключенных по профессиям на первых страницах учебника по «Социальному составу», Франц машинально сложил все числа и получил … 134.9 процента. Удивившись, он стал проверять другие таблицы учебника — и ни в одной не получил требуемых 100 процентов! Поначалу никакой закономерности он проследить не мог, ибо числа получались самые хаотические (иногда больше ста, иногда меньше), — и так было до тех пор, пока он не наткнулся на таблицу с процентным распределением заключенных по полам:

Пол Процентный состав

Мужчины 100%

Женщины 25%

после чего ситуация прояснилась: процент мужчин был зачем-то умножен на 2, а процент женщин — разделен на 2. Он проверил свою догадку на других таблицах в учебнике и убедился, что она правильна: все числа были увеличены или уменьшены вдвое.

Цели запутывания статистических данных Франц не понимал — равно как и цели систематического искажения географических сведений о сельскохозяйственных угодьях Второго Яруса. Сравнивая свои собственные наблюдения во время полевых работ с картами из учебника, он установил, что картофельное поле на карте всегда означает грибное поле в реальности, яблоневые сады соответствуют плантациям дурьяна и так далее. Более того — в некоторые карты были зачем-то внесены нелинейные искажения масштаба!

—  — А я вам говорю, Староста, что розовый у него нос, а не белый. Рано еще укол делать — так пускай полежит.

—  — Так ведь БЛЕДНО-розовый, господин Доктор, а? Ну, проверьте еще раз, пожалуйста, больше часа уже всей камере покоя нету.

—  — Ничего поделать не могу, Староста. Как окончательно побелеет — позовите еще раз.

Педагогов в их Потоке было пятеро — четыре «философа» и один «технарь», читавший все технические дисциплины сразу.

1) Теорию исправления ошибок преподавал тощий мужчина лет пятидесяти с простоватой физиономией и жидкой шевелюрой неопределенного цвета (или же он был лысый? — Франц забывал его лицо, лишь только отводил глаза в сторону). Правая рука этого педагога висела, парализованная, у пояса — локоть согнут, мизинец и большой палец страдальчески оттопырены. Говорил он медленно и с расстановкой, в изобилии вставляя самодельные пословицы («Рыба гниет с головы, а камера со старосты» и тому подобное). Он обладал лишь одним положительным качеством — фантастической глупостью, делавшей его не таким опасным. Заключенные звали его за глаза «Инвалидом».

2) Про преподавателя теории необходимости охраны говорили, что он бывший военный: это был высокий, еще не старый блондин с короткими курчавыми волосами, четкими движениями и зычным голосом. Помимо склонности к солдатскому юмору и крепким выражениям, «Капитан» отличался страстной любовью к горячительным напиткам. Алкоголь, однако, никак не сказывался на координации его движений и проявлялся лишь в блеске в глаз и бессмысленных рассуждениях на общие темы. В редкие трезвые дни Капитан бывал не в духе и обильно рассыпал наказания вне всякого соответствия с прегрешениями виновников. Заключенные поговаривали, что его скоро уберут за пьянство и несерьезное отношение к служебным обязанностям.

3) Преподаватель теории исправления заключенных перешел на педагогическую работу совсем недавно и постоянно хвастался, что ранее работал ученым-исследователем. Это был дородный дедушка лет шестидесяти с глупым лунообразным лицом в массивных уродливых очках; белый мундир висел на нем, как мешок. Все без исключения вопросы из любого раздела учебника он сводил к «роли молчаливого обдумывания ошибок в глобальной теории исправления» — что, видимо, являлось предметом его былых исследований. По сравнению с остальными преподавателями, он был довольно добродушен и никого не отправлял в карцер без крайней на то необходимости. Заключенные прозвали его, почему-то, «Рожа».

4) Лично для Франца преподаватель теории благодарности был хуже всех.