Так или иначе, но, начиная с этого момента, неприятности пошли на убыль семимильными шагами. В Институте скандал уладился за два дня: Давид сумел переквалифицировать танины действия из уголовно-политических в антиобщественные. Ну как, если бы они с Ж.Кумысниковой подрались на рынке, а не при исполнении той служебных обязанностей. И как Давиду такие дела удавалось проворачивать?! (Глупый Бегемот даже стал капать, что это подозрительно — уж не кэгэбэшник ли он скрытый?… Да только Таня знала, что не кэгэбэшник, и Бегемоту дала заслуженный отпор.) Кстати, Давид этой историей Таню ни разу не попрекнул, ни единым словом! Но все равно она чувствовала себя виноватой — и, как провинившаяся собака, заискивающе вертела хвостом, подскуливала и тыкалась в его руки мокрым холодным носом …

Остальное уладилось как бы само собой. Ж.Кумысникова из милиции свое заявление забрала (сказав лейтенанту Муравьеву, что поганку Глебову простила). В райкоме обошлось не так гладко: после трехсторонних переговоров (Таня — райком — Министерство Культуры РСФСР) все до одной картинки пришлось таскать на утверждение ко второму секретарю. И он-таки с десяток зарубил, зараза, включая одну танину любимую — «Дачу для Зобицкой» … ну, здесь уже ничего не попишешь! Неожиданно упорными оказались институтские комсомольцы: тягали Таню на проработки три раза, требуя сказать, как дошла до жизни такой. Таня не говорила, а лишь презрительно смотрела в окно, — в результате чего из комсомола вылетела. Ну, и плевать — она на дипломатическую работу не собиралась.

Единственная проблема возникла с Иваном — неожиданно заинтересовавшимся, почему зам. директора по науке член. -корр. Фельдман стал спасать м.н.с. б. /с. Глебову из лап всемогущего КГБ. Однако реальных фактов у Ивана не имелось, и он, ворча, удовлетворился таниным объяснением, что, «видно, хороший человек — Фельдман, раз за правду вступился». Таня считала такую версию событий логичной, а главное, правдивой — однако предпочла бы не рассказывать мужу ничего вообще. Что, к сожалению, было невозможно, ибо работали они в одном и том же Институте.

Последним отголоском бури явился приказ о строгом выговоре м.н.с. Глебовой, появившийся через неделю на доске объявлений возле отдела кадров. Они даже не лишили ее премии! Шагая домой в тот вечер по Страстному бульвару, Таня глубоко вдыхала влажный осенний воздух и думала, что, несмотря на темноту, сырость, холод, болезни, убожество, нищету и несвободу, жизнь всех людей — счастлива и удивительна. Да, именно всех людей, всех людей на свете! — ибо ее собственная, отдельная мера счастья не делала Таню счастливой вполне.

В тот день ей исполнялось двадцать три года.

Таня села на постели и подогнула колени под подбородок: Господи, почему она не может спать? Что сейчас — ночь, утро?… Почему задернуты шторы? Она медленно подобралась к краю кровати и спустила босые ноги на пол — где тапочки? А где халат? Завернувшись в теплый байковый халат из шкафа, она подобрала с пола мокрое полотенце и отнесла в ванную. Теперь что? Несколько секунд Таня простояла в нерешительности … нет, забыла.

Ну, и Бог с ним …

Волоча ноги по керамическим плиткам пола, она прошла в гостиную, включила электрокамин и рухнула на белую овечью шкуру перед самым радиатором. Потом обвела взглядом комнату: элегантная мебель, цветы в букетах, картинки на стенах: одну нарисовала сама, две выбрала на выставках … Сколько сил ушло на обустройство дома — а Малыш так ни разу и не посмотрел. На что это все теперь? «Съеду. — с озлоблением подумала она, — В двухкомнатную квартиру, как всю жизнь прожила.»

«А чего ж тогда Иван от тебя ушел, если ты его так защищала, да лелеела?»

Танины воспоминания. Часть 5

Первым — под влиянием жизни с Иваном — изменился танин стиль рисования.

Прежде всего, рисовать она стала лучше — и не только за счет естественного прогресса, но также и потому, что Иван указывал ей ошибки. В этом смысле ему не было равных: бросит один взгляд на картинку, а потом ткнет длинным тонким пальцем в угол и скажет: «Положи здесь тень погуще.» Его советам Таня следовала беспрекословно — ни разу не ошибся. Жаль, что сам не рисовал, — когда она смотрела его старые картинки, так только расстраивалась.

А вот оценить уже законченную картинку Иван не мог — так как мыслил категориями «правильно — неправильно», а не «хорошо — плохо». Здесь уже не было равных Давиду: не будучи художником, тот обладал идеальным вкусом, да и трезвой головой впридачу (Таня всегда у него спрашивала, сколько за картинку просить, если объявлялся покупатель).

Но прогресс ее как художника — это одно, а изменившаяся тематика — совсем другое. Говоря попросту, она стала рисовать другие вещи. Таня это заметила, когда посмотрела однажды на три последние к тому времени картинки и на всех трех обнаружила лестницы! К месту они были, не к месту — роли не играло (наверно к месту, иначе бы Иван заметил) … но почему она вдруг захотела рисовать лестницы? Заинтересовавшись, Таня вытащила чистый ватман и в полтора часа нарисовала пастелью композицию, состоявшую из одних лестниц, — и такое получила при этом удовольствие, что хоть к Игорю Генриховичу на прием записывайся!

А вот пейзажей она стала рисовать намного меньше — особенно, без домов: стало неинтересно. Церкви — тоже неинтересно. Интереснее всего были старые московские дома — совсем старые: развалюхи с галерейками и мезонинами … Нарисовала несколько портретов маслом, что оказалось полезно для техники: сделать так, чтобы похоже было, а фотографией — не было. Но самыми интересными оставались — лестницы.

Может, иваново влияние здесь и не при чем? Ведь могла же Таня просто измениться с возрастом?

А еще, примерно в то же время, у нее в голове поселилась Другая Женщина. Таня точно помнит день, когда та заговорила впервые: 29-ый день рожденья — последний день рождения перед вторым разводом. Гости уже ушли, посуда была вымыта, Андрюшка и Иван — уложены спать. Погасив свет и открыв окно, Таня сидела без сил на табуретке в кухне. «Ну что — осталась, наконец, одна?» — спросил ее кто-то изнутри. «Ты кто? — удивилась Таня, — я тебя знаю?» «Знаешь. — отвечал голос, — Я — это ты. Ну, иди спать, чего сидеть без смысла …» С усилием встав, Таня поплелась в ванную.

Голос лгал — Другая Женщина Таней не была. Потому что с настоящей ею она никогда не соглашалась. Всегда спорила. А иногда (обычно в критические минуты) перехватывала бразды правления таниным телом и такое творила, что последствия удавалось расхлебать далеко не всегда. Иногда Другая Женщина уезжала куда-то и отсутствовала подолгу — по два-три месяца — но, в конце концов, неминуемо возвращалась домой. Таня не говорила о ней никому. Да и некому: Давида с ней уже не было, а Игорь Генрихович умер полгода тому назад. А другим рассказать, так не поверят, скажут — с ума сошла, раздвоение личности. Какая чушь! … неужто непонятно, что Другая Женщина не сама по себе в таниной голове завелась, а от Ивана переселилась? (Недаром она его так хорошо знала — можно сказать, насквозь видела …) А иногда Тане казалось, что это игра такая, ею же и придуманная, — чтоб можно было хоть с кем-нибудь откровенно поговорить, помимо самой себя.

То, что у Ивана кто-то появился, Тане сообщила как раз Другая Женщина. Таня-то по наивности подумала, что это у него обострение начинается, и запаниковала: почти семь лет не было — с того случая после их свадьбы. А тут стал приходить с работы поздно и какой-то смурной, что делал — вразумительно объяснить затруднялся. Заподозрить супружескую измену Таня не могла, ибо считала его чем-то средним между сыном и собственностью: она его подобрала, выходила — можно сказать, родила заново … Он даже потолстел немного на ее готовке! А теперь подумайте: разве может вам изменить ваш сын? Или ваш дом?

Но Другую Женщину не проведешь — жаль только, что Таня ее не слушала. А с другой стороны, может, и хорошо, что не слушала: в таких случаях сделать все равно ничего нельзя — только скандалы бы пошли.

Последний день их семейной жизни начался, как обычно: Таня приготовила завтрак на троих, отправила Андрюшку в школу и даже успела постирать, пока Иван собирался. Потом они поехали в Институт и расстались в вестибюле, договорившись вечером друг друга не ждать: кто первым освободится, тот первым домой и едет (Андрюшку иа школы забирала танина мама). В тот раз Таня засиделась до половины девятого — Плискин попросил церковь с Кривоколенного дорисовать, и, когда пришла домой, то Андрюшка уже ложился спать — Иван накормил его приготовленным тещей ужином. Первым, что ей бросилось в глаза, был букет желтых роз на столе в гостиной (она же супружеская спальня, она же студия). «Чего это он?» — удивилась Таня и пошла говорить сыну спокойной ночи. Когда она вышла из андрюшкиной комнаты, Иван стоял, странно понурившись, у стола с розами — у Тани нехорошо защемило сердце. «Что случилось? — спросила она со страхом и указала на букет, — По какому случаю?» Иван посмотрел на нее со слезами на глазах и коротко сказал: «Я ухожу.»

Они проговорили всю ночь. Таня будто оледенела: смотрела в сторону и отвечала на вопросы только со второго раза; Иван три раза начинал плакать. Но, вместе с тем, оставался тверд, как скала, — она не ожидала в нем такой силы. О том, как будут расставаться, договорились так: Таня утром уходит на работу, а когда возвращается — его уже нет. Они легли спать около пяти утра, причем Иван — отдельно от нее, на полу … боялся, что она его изнасилует, что ли? Утром следующего дня Таня разбудила его, как договорились, за две минуты до своего ухода в Институт.

Этот день навсегда остался самым страшным днем ее жизни — много хуже, чем тот, когда отменилась выставка. Ко всему прочему, от недосыпа она чувствовала себя ужасно физически: года ее были не те — по ночам отношения выяснять. И все время в подсознании теплилась сумасшедшая надежда: приходит она домой, а Иван на диване сидит — в последний момент решил-таки остаться. Как Таня себя за глупость не ругала, а все ж в глубине души надеялась. И точно: входит вечером в квартиру и первое, что видит, — единственные ивановы теплые ботинки посреди прихожей. У Тани перехватило дыхание и закружилась голова … а тут, как на зло, телефон звонит. Слабой рукой она сняла трубку (аппарат висел на стене в прихожей) и услыхала голос мужа: «Танюш, я у тебя ботинки забыл. — сказал Иван извиняющимся тоном, — Надо же, глупость какая, в тапочках в такси сел.» «Я принесу их завтра в Институт.» — четко, как лейтенант на рапорте, ответила Таня и повесила трубку. «Видно, торопился очень. — весело объяснила она выглянувшей из кухни маме (пришедшей, как обычно, присмотреть за внуком после школы), — Так торопился, что даже без ботинок убежал!» И засмеялась … громче, громче, еще громче … пока смех не перешел в рыдания. С ней случилась вторая в ее жизни истерика — прямо на глазах у мамы и прибежавшего на крики Андрюшки.

Они проработали с Иваном в одном Институте до самой таниной смерти — встречаясь в столовой, в очереди за зарплатой, на профсоюзном собрании и просто в коридорах. Хуже того, его новая подруга тоже работала в Институте; равно, как и ее бывший муж. Таня было собралась мужа этого закадрить (и, тем самым, замкнуть круг), однако передумала: он ей, во-первых, не нравился; а во-вторых, уже обзавелся новой подругой — таниной приятельницей Зобицкой.

Эти совпадения придали всему событию спасительный для Тани комический оттенок.

"А что потом было, помнишь? Потом у тебя завелся Игорек, свободный художник, — на два года. А параллельно с ним — странный тип Гоша, возникавший спонтанно каждые два месяца и оставлявший на хранение атташе-кейс с шифром. Причем, как только Игорек в пьяном виде под машину попал, так тут же и Гоша исчез и больше не появлялся — за его атташе-кейсом потом из милиции приходили, помнишь? Затем какие-то еще возникали, кратковременные — кто на год, кто на полгода … А последним был физик Женька: ворвался в твою жизнь, словно смерч, влюбил в себя чуть ли не насильно, а потом смотался в Австралию — с женой и деточками. И все твои мужчины тебя не любили, а использовали: Давид брал у тебя молодость, Иван — здоровье, Игорек — уют, а для Гоши — ты просто работала камерой хранения …

А что, по-твоему, у меня брал Женька — молодость? здоровье?… Чушь! Он меня на год моложе был, да и здоровей — скорее уж я его душевным здоровьем пользовалась … Нет, Женька, хоть в Австралию и уехал, а меня любил! Он просто детей не мог бросить.

Да, не любил он тебя, а ценил — за то, что ты красивее и ярче оставившей его любовницы. Он тебя использовал в качестве лекарства для своего самолюбия!

Лжешь, лжешь, ЛЖ¦ШЬ!!!"

Вздрогнув, Таня открыла глаза и рывком села на овечьей шкуре. В голове царила полная и окончательная ясность — она знала ответы на все свои вопросы. (Насторожившийся дом прислушивался к ее дыханию тысячей невидимых ушей. Невозмутимые стенные часы прокалывали темноту остриями светящихся стрелок.) Таня встала, неторопливо прошла в свою комнату и сбросила халат на пол. Порывшись в комоде, одела трусики, лифчик, колготки и комбинацию — все с иголочки новое и подобранное в тон (отложила для встречи Малыша после Госпиталя). Потом распахнула шкаф и стала перебирать свой гардероб: не то … не то … не то … вот это. Она выбрала длинное бархатное платье с необычной завязкой у пояса — точную копию того, в котором впервые встретила Малыша. Теперь причесаться … косметика … кольца … серьги … бусы … Через полчаса Таня была во всеоружие, даже шрам — и тот исчез с ее лица без следа. Надев туфли на высоком каблуке, она спустилась в гараж, села в машину и завела мотор. Так, ничего не забыла? Вроде бы ничего … ну, с Богом! Она посмотрела на часы (без десяти шесть), отпустила тормоз и выехала на улицу. Пустой, как морская ракушка, дом равнодушно смотрел ей вслед слепыми глазницами окон.

Негустая предутренняя темнота обнимала Город. Дождя не было. Черные лужи на сером асфальте источали к небу белые спирали тумана. Таня свернула на пустынную дорогу, ведущую к центру Города.

«Куда это ты собралась?»

Постепенно улица сузилась — Таня въехала в Сити. (Небоскребы, витрины шикарных магазинов, кафе … а вот крошечный сквер, в котором так уютно бывало, сидя под навесом, выпить чашечку горячего шоколада. Черные стволы деревьев переплелись сонмами безлистных веток. Молчаливая скамейка безмятежно блестела каплями росы.) Поблуждав в лабиринте узких улиц, Таня выехала на мост через Городскую Бухту. Рассекаемое молоко тумана вихрилось позади автомобиля десятками маленьких смерчей. Удивленные светофоры разноцветно глазели по сторонам.

«Я тебя спрашиваю, куда ты едешь?»

Промчавшись по пустынному мосту, Таня свернула на шоссе вдоль океана.

«Скоро увидишь.»

Дорога начала подниматься в гору, и она утопила педаль акселератора поглубже. (Управлять машиной в туфлях на каблуке было неудобно.) На левой стороне улицы теснились коттеджи, на правой — раскинулся парк, позади которого угадывался океан.

«Я требую, чтоб ты сказала, куда едешь!»

Не обращая внимания на крики Другой Женщины внутри головы, Таня еще раз проверила логику своего решения:

Жить одной, без Малыша, она не в состоянии.

И идти с ним на Четвертый Ярус — тоже невозможно.

Ну да, все правильно … Она отпустила акселератор и переставила ногу на тормоз — автомобиль плавно остановился.

Перевалив через холм, шоссе спускалось здесь под уклон, потом, метров через триста, резко сворачивало влево — парк на правой стороне остался позади. Таня вылезла из машины, подошла к краю дороги и посмотрела вниз: нагромождение мокрых валунов уходило по наклонной плоскости к далекой белой линии прибоя, дальше ворочалось серое месиво холодного океана. Уже почти рассвело. Дождя не было, но воздух насыщала влага. Негромко рычал мотор автомобиля. С океана доносился еле слышный рев разбивавшихся о скалы волн.

Пора.

Таня тщательно одернула платье, села в машину и, глядя в зеркало заднего обзора, поправила прическу. Потом перевела ручку передач в положение «Drive» — автомобиль тронулся с места. Ремень безопасности остался непристегнут.

«Что ты собираешься делать? Подожди!»

Утопив педаль акселератора до пола, Таня послала машину вперед — быстрее … быстрее … быстрее … Уличные фонари и столбы с дорожными знаками с ревом пролетали мимо, влажный холодный воздух хлестал в открытое окно — ну, давай … сейчас! Разбив на куски невысокий кирпичный парапет, машина вылетела с дороги, описала крутую дугу и врезалась носом в камни. Раздался глухой удар и скрежет сминаемого металла, Таню с силой ударило лицом о рулевое колесо (надувной мешок-амортизатор почему-то не сработал). Сознания она не потеряла — просто было очень больно … а машина, грузно подпрыгнув, перевернулась в воздухе и покатилась вниз по склону.

За две с половиной секунды, прожитые в катившемся вниз автомобиле, Таня откуда-то поняла, что ее решение правильно. Оставалось лишь немного подождать — и она вновь увидит своего Малыша.