1. Коридор

Сколько времени он пробыл без сознания — Франц не знал, ибо часов на его руке почему-то не оказалось. Он сидел в глубоком кожаном кресле, на подлокотнике которого стояла медная пепельница с дымящейся сигарой. Кресло располагалось у стены уходившего вправо и влево коридора, напротив находилась коричневая дубовая дверь с непонятной табличкой 21/17/Р. Где-то за дверью одиночно тюкала пишущая машинка.

Франц помотал головой, пытаясь отогнать окутывавшую его странную сонливость. «Что ж, сонливость как единственный результат автокатастрофы — не так уж плохо, а, приятель? Или я … того … пострадал?» Он неуклюже встал, и задетая локтем пепельница с грохотом покатилась по полу. Франц подобрал ее и погасил окурок (он не курил), потом несколько раз топнул ногой. Да-а, … если не считать странного-таки ощущения сонливости, он чувствовал себя в полном порядке; одет в те же джинсы, свитер и ботинки, в которых выехал сегодня утром из дома. Не хватало только часов. Он проверил карманы: носовой платок, бумажник — часов не было и там. Признав, что в этом направлении он зашел в тупик, Франц посмотрел направо.

И у него сразу же закружилась голова.

Коридор уходил в бесконечность. То есть, буквально — в бесконечность. Через каждые десять метров в левой стене располагались двери, против которых стояли типовые кожаные кресла с одинаковыми медными пепельницами на подлокотниках (дымившихся сигар, правда, не имелось). Стены коридора были выкрашены неброской серой краской, на полу лежал линолеум блеклых коричневых тонов. Над дверями красовались большие стеклянные табло с выключенной сейчас подсветкой. Франц прошел вперед — на следующей двери висела табличка 22/17/Р. Дверь была заперта (он подергал за ручку), и никаких звуков оттуда не доносилось. Еще дальше виднелась дверь с табличкой 23/17/Р.

Он крепко зажмурился, а потом снова посмотрел вперед.

И еще раз увидел: бесконечность.

«Дано: бесконечный коридор и запертые двери. Начнем с коридора — я твердо убежден, что бесконечных коридоров не бывает. Или все же бывает? — как всякий порядочный ученый, Франц чувствовал необходимость верить своим глазам, — Скажем так: вообще не бывает, а здесь бывает … С коридором разобрались быстро (ха-ха-ха!), теперь — что у нас с дверями?… Все пронумерованы, причем как-то непонятно: что означает повторяющаяся комбинация 17/Р? И вообще, с этой нумерацией что-то не то, что-то здесь обязательно нужно понять. Сейчас, сейчас … Господи, да проясни же мне мозги! Ага, вот оно: если вправо нумерация дверей увеличивается, то ведь налево-то она должна уменьшаться? А значит, где-то есть дверь с табличкой 1/17/Р, первая дверь! То есть, в том, левом, конце коридор не может быть бесконечным!» Лихорадочное возбуждение овладело Францем, сонливость исчезла — он резко повернулся и торопливо зашагал по коридору, стараясь не смотреть вперед. По неясной причине вопрос о начале коридора приобрел жизненную важность: Францу казалось, что, прислонившись спиной к тупику возле первой двери, он получит точку отсчета и сможет понять хоть что-нибудь. Он ускорил шаг. Перед глазами проплывали двери, взглянуть вперед он по-прежнему не решался. 10/17/Р, 9/17/Р, 8/17/Р … почти перейдя на бег и громко топая, Франц миновал дверь с табличкой 2/17/Р. Секундой позже в поле зрения вплыла желанная дверь 1/17/Р, однако коридор (что за черт?) и не думал кончаться. Догадка забрезжила в его мозгу … так что, когда появилась табличка 0/17/Р, Франц почти не удивился. Сделав по инерции еще несколько шагов, он посмотрел перед собой (эхо его шагов, отражаясь от стен, убежало по ломаной линии вперед, вперед, вперед …). Коридор был бесконечным и с этого конца, а очередная дверь, как и следовало ожидать, имела номер -1/17/Р.

Шаркая ногами от разочарования и внезапно навалившейся усталости, Франц рухнул в ближайшее кресло. Почему-то мешали руки … впрочем, понятно почему: все это время он таскал с собой пепельницу и окурок сигары. Франц умостил их на подлокотнике кресла и задумался: перспектив видно не было, хотя … Да, действительно, ведь возле «его» двери, двери 21/17/Р, он слышал стук пишущей машинки. Франц встал и поплелся назад. Обратная дорога показалась намного длиннее; он тащился, погрузившись в угрюмое отупение, и не сразу заметил, что к звуку его шагов примешиваются равномерные щелчки. Он посмотрел вперед: стеклянное табло над одной из дверей мигало. Никакого возбуждения на этот раз Франц почему-то не испытывал и даже не ускорил шаг. При ближайшем рассмотрении табло мигало как раз над дверью 21/17/Р: «Входите» — прочитал он и вяло постучал. За дверью послышался грохот, будто там уронили что-то тяжелое, однако ответа не последовало.

Франц нажал на дверную ручку и шагнул вперед.

2. Комната 21/17/Р

Комната, где он оказался, была невелика и захламлена. Вдоль стен стояли коричневые допотопные шкафы мореного дерева с застекленными дверцами — сквозь пыльные стекла виднелись неровные ряды картонных папок. На шкафах и под шкафами неопрятными грудами лежали конторские книги, из стоявшей в углу урны извергался поток скомканных бумаг и разорванных бланков («Бланков чего?…» — неуверенно подумал Франц). В другом углу, прямо на полу, лежала на боку (?) пишущая машинка. Посередине комнаты высился монументальный двухтумбовый стол, заваленный толстым слоем бумажного хлама; позади валялось обшарпанное кресло. Перед столом стоял стул. Комнату освещало скудное мерцание лампы дневного света, окон не было. Людей тоже.

Франц шагнул вперед и опустился на стул. Чувство сонливости не отпускало, в мозгу медленно перекатывались неповоротливые мысли. Он протянул руку и взял со стола первый попавшийся лист бумаги с отпечатанным на нем текстом. На листе стоял номер 14, текст начинался с полуфразы: «… в случае психологического шока регистрируемого, первичный регистратор должен повторить Обращение еще раз, придавая повышенное значение артикуляции и фразировке.» «Что за бред, — скрипучим от долгого молчания голосом произнес Франц, — какое еще Обращение?» Он откашлялся и опять взглянул на листок. Посередине страницы текст был разорван заголовком:

3. Действия первичного регистратора в критических ситуациях

Далее следовало:

"Настоящий раздел посвящен описанию действий первичного регистратора в так называемых критических ситуациях. Все критические ситуации (в дальнейшем — КС) условно подразделяются на три группы:

1) КС, связанные с личностью регистрируемого;

2) КС, связанные с личностью первичного регистратора;

3) КС, связанные со стихийныме бедствиями, атмосферными явлениями и природными катаклизмами.

Наиболее типичным примером КС 1-ой группы является вышеупомянутый психологический шок регистрируемого. Критической ситуацией также считается острый приступ какой-либо болезни у одного из двух лиц, состоящих в отношениях регистрирования, и т. п. Что же касается КС 3-ей группы, то за время существования Регистратуры таковая была зафиксирована лишь однажды (см. Приложение 4). Таким образом, понятие КС 3-ей группы включается в Методические Указания, по сути дела, согласно традиции, и, в силу полной неактуальности, соответствующие разъяснения сведены к необходимому минимуму. Перейдем теперь к описанию КС, возникающих при формировании …"

Здесь текст обрывался.

Заинтригованный Франц приподнялся со стула и начал рыться на столе в поисках следующей страницы, однако шансов на успех почти не было: пожелтевшая от времени бумага лежала в несколько слоев. Ему попался титульный лист от «Дополнительных разъяснений к методическим указаниям первичному регистратору», копия Приказа по Регистратуре No 206/11 («Об усилении борьбы с непроизводственным расходом бланков») и уйма других документов. Попадались и разрозненные листы «Методических указаний первичному регистратору», однако искомая пятнадцатая страница исчезла без следа, а понять что-либо из остальных было невозможно. Франц нерешительно посмотрел на папки в шкафах (они могли содержать какую-нибудь связную информацию) … но вдруг понял, что слышит чье-то негромкое сопение и сдавленные всхлипывания. Он перегнулся, чтобы заглянуть за стол, и отпрянул.

Скорчившись на четвереньках, под столом сидел пожилой человек в очках и смотрел Францу в лицо. Глаза человека были полны слез.

Воцарилось неловкое молчание.

3. Иван Иоаннович

Франц разлепил внезапно высохшие губы и спросил:

—  — Кто вы?

Пожилой человек завозился, слегка изменив позу. Лицо его от неудобного положения покраснело и покрылось испариной.

—  — Вам плохо?

Человек дернулся и неожиданно завопил резким старческим голосом:

—  — Нет! … То есть, да! … Мне плохо! … Я слишком стар, милостивый государь, чтобы долго сидеть скрючившись … Это унизительно! Да-с, молодой человек, унизительно …

Франц оторопел.

—  — Отчего же вы не встаете? — неуверенно спросил он. — Вам помочь?

Кряхтя и всхлипывая, старик встал на ноги и стал медленно поднимать кресло. По покрасневшему лицу его стекали скудные слезы.

—  — Кто вы? — осведомился Франц.

—  — Первичный Регистратор.

—  — А почему плачете? В чем дело?

Физиономия старика еще более побагровела — с грохотом уронив кресло, он закрыл лицо ладонями и зарыдал в голос. Ситуация требовала вмешательства …

Примерно через две минуты интенсивных увещеваний всхлипывания стали реже, и Регистратор отнял ладони от лица. Он все еще выглядел, как побитая собака, однако согласился сесть в кресло и заговорил более или менее связно.

—  — Понимаете ли, молодой человек, я проходил переподготовку. Три года … А потом вышел на службу. Да-с, молодой человек, вышел на службу, хотя некоторые … — голос его дрогнул, и он замолчал.

—  — И что же? — подбодрил Франц.

—  — Я просидел здесь два месяца! — неожиданно выкрикнул старик, — По восемь часов в день!… И ни одного регистрируемого за все время! — голова его тряслась, на шее набухли жилы, на лбу опять выступила испарина.

—  — Ну-ну, — успокаивающе произнес Франц, — не стоит так переживать.

—  — Что «ну-ну», что «ну-ну», молодой человек, — передразнил с горечью старик, — просто я опять … сплоховал … Они, наверно, были правы!

—  — Кто «они»?

—  — Ну, те, на переподготовке … — глаза Первичного Регистратора снова подернулись слезами, и Франц поспешно переменил тему:

—  — Ладно, Бог с ними. Вы лучше объясните, как оказались под столом. Вы себя плохо чувствовали?

Он опять не угадал: слезы потекли по щекам Регистратора, из уст исторгся поток бессвязных слов. Приведенный впоследствии в систему, его рассказ выглядел примерно так:

После переподготовки старик (представившийся Иваном Иоанновичем) вышел на службу и к настоящему моменту проработал уже около двух месяцев. И за все это время у него не было ни одного регистрируемого! Иван Иоаннович аккуратно просиживал в кабинете положенные часы, потом уходил домой … приходил, не опаздывая, на следующее утро … однако отсутствие работы сильно угнетало его. В рабочее время он читал книги, дремал — в общем, скучал; и так продолжалось до тех пор, пока к нему не поступил, наконец, первый Регистрируемый. Это случилось сегодня утром, и, несмотря на полную неожиданность визита, Иван Иоаннович справился с Регистрацией (по собственной оценке) блестяще. Однако, продолжив рассказ, Регистратор заметно помрачнел.

—  — Да-с, молодой человек, — запинаясь, сказал он, — я все ж допустил одну ошибку. Но вы должны меня понять … — он испустил тягостный взгляд.

—  — Я понимаю. — с готовностью подтвердил Франц. В который раз ему показалось, что он узнает что-то содержательное.

Старик погрузился в горестное молчание.

—  — Я понимаю. — повторил Франц.

Иван Иоаннович вздрогнул, опустил глаза и медленно, с неимоверными паузами, выговорил:

—  — Я … по ошибке … отдал ему … текст … Обращения.

—  — И что же? — осторожно спросил Франц.

—  — А то! — плаксиво вскричал старик. — Теперь у меня его нет! А наизусть я не помню! — Помолчав, он неожиданно спокойно добавил, — Забыл.

В комнате стало тихо. Иван Иоаннович твердо, без тени раскаяния, смотрел перед собой — слезы на его глазах высохли. Франц держал паузу сколько мог, а потом спросил:

—  — И что теперь?

—  — Ничего.

—  — А что делать мне?

—  — Берите Анкеты и ступайте в Зал Заполнения … — Старик покопался в столе и достал стопку каких-то бланков, — … вот. А Обращение, молодой человек, я вам зачитать не могу-с. Раньше надо было приходить.

Франц машинально принял бланки. Иван Иоаннович встал, Франц из вежливости встал тоже. Шагнув в сторону, старик открыл неприметную низкую дверь в углу кабинета.

—  — Прошу. — коротко сказал он.

Франц остановился на пороге (дверь вела в большую ярко освещенную комнату) и повернулся к старику.

—  — Но вы мне так ничего и не объяснили … — раздраженно начал он и осекся.

Во всей фигуре Ивана Иоанновича произошли неуловимые изменения. Франц только сейчас заметил, что одет тот был хотя и в старомодный, но очень изящный черный костюм и белоснежую манишку. На носу красовались вовсе не очки, а пенсне в тонкой золотой оправе. Стан Ивана Иоанновича аристократически распрямился, да и не выглядел он теперь стариком — так, лет пятьдесят, не больше. Метаморфоза была полной — перед Францем стоял другой человек.

—  — Па-апрошу. — твердо повторил Регистратор.

Ослушаться во второй раз Франц не посмел. Он шагнул вперед, и дверь за его спиной захлопнулась.

4. Заполнение анкет

Прислонившись спиной к закрытой двери, Франц пытался осмыслить произошедшее: сначала старый черт сидел под столом, потом плакал и нес околесицу и, наконец, вышиб размякшего Франца из кабинета … да так ловко, что тот и не пикнул! Без сомнения, все это было тщательно разыгранным спектаклем! Франц резко повернулся и стал ломиться обратно в логово проходимца — но безнадежно: дверь с этой стороны даже не имела ручки.

Он нехотя отошел и огляделся.

Зал Заполнения Анкет представлял собой хорошо освещенную просторную комнату, в центре которой стояли два стула по разные стороны от большого стола. Стены были увешаны образцами заполнения Анкет, то есть стандартными бланками, исписанными каллиграфами Смитом, Шварцем и Родригесом. Франц вздохнул, сел за стол и приступил к заполнению Анкет.

Бланки, которые всучил ему Иван Иоаннович, нумеровались от единицы до девяти. Номером ноль была помечена состоявшая из трех пунктов «Инструкция анкетируемому»:

1. Анкеты заполнять только карандашом (ищи в ящике стола);

2. Ничего не зачеркивать, пользоваться резинкой (ищи в ящике стола);

3. Антропометрические измерения производятся во Вспомогательном Помещении (дверь позади).

Первая Анкета была посвящена как раз антропометрическим данным — Франц прошел через маленькую под цвет обоев дверь и оказался во Вспомогательном Помещении. Помимо измерителя роста и медицинских весов, там имелось:

два маленьких ручных динамометра,

большой динамометр для измерения становой силы,

полный набор приспособлений для антропометрии по системе Бертильона,

дактилоскопические принадлежности

и многое, многое другое.

Дивясь продуманности оборудования (все необходимые процедуры он мог проделать без посторонней помощи), Франц быстро выполнил предписанные измерения и занес результаты в Анкету. Дальше дело пошло медленнее.

Вторая Анкета «Ваша работа» представляла собой объемистую брошюру без оглавления — раздел, посвященный математике, Франц нашел лишь на третьей с конца странице. Заполнив его почти целиком, он с неприятным удивлением прочитал последний пункт: «Есть ли у вас печатные труды, сочинения из других отраслей Человеческой Мысли? Если да — заполните соответствующий раздел настоящей Анкеты.» Теперь надо было разыскивать раздел «Литературное Творчество»: в бытность свою студентом Франц имел неосторожность написать и опубликовать научно-фантастический рассказ. В результате, с этой Анкетой он покончил лишь через пятнадцать минут.

Из оставшихся Анкет особенным идиотизмом поражала Шестая Анкета «Ваш культурный уровень» («Сколько вы прочитали книг? Много, мало, не могу сказать — нужное подчеркнуть» и тому подобное). Франц опять начал злиться, но все-таки заполнял ненавистные Анкетки.

(Вспоминая впоследствии свои приключения в Регистратуре, он не переставал удивляться собственной покладистости — тем более странной, что он всегда считал себя независимым человеком. Что могло так подчиняюще подействовать на него?… Может быть, логика? Да-да, при всей своей вопиющей бессмысленности, это дикое место было логично и непротиворечиво! И если ты единожды подчининялся его нелепым законам, то, тем самым, соглашался нести их оковы до самого конца Лабиринта!)

Перед девятой — последней — Анкетой («В чем вы видите смысл жизни и видите ли вообще?») Франц позволил себе отдохнуть. Он прогуливался возле стендов с образцами, рассеянно скользя глазами по откровениям неведомых каллиграфов: Смит был неприлично толст, Шварц много читал, жизнь Родригеса была бессмысленна. Франц также обнаружил одиночную Анкету No 4 Анны-Марии-Луизы Бедлон, матери семерых детей. Анкета была неинтересная — «Ваше отношение к семье», и никаких других сведений об Анне-Марии-Луизе на стендах не имелось. (Минут пять он размышлял, полностью ли отношение к семье определяется наличием семерых детей, и пришел к выводу, что не полностью … Надо же забивать голову такой ерундой, тьфу!) Он также обнаружил в углу Зала малозаметную, под цвет обоев (запертую) дверь. Постучав и не получив ответа, Франц вернулся за стол и приступил к заполнению девятой Анкеты. Он уже дописывал последние слова ответа на последний вопрос, как вдруг услыхал приглушенное звякание ключей — дверь в углу Зала кто-то отпирал. Поставив жирную точку и сложив анкеты аккуратной стопкой, Франц откинулся на стуле. «Ну, если это старина Иоаннович …» — подумал он с вожделением.

Но это был не Иван Иоаннович.

В комнату впорхнуло Небесное Создание в Расцвете Молодости и Красоты. Покачивая умопомрачительными бедрами и мягко улыбаясь, оно пересекло Зал Заполнения Анкет и уселось напротив Франца.

—  — Здравствуйте, — с интимным придыханием пролепетало Создание, — меня зовут …

5. … Джейн

Впоследствии Франц часто удивлялся, как мало конкретных деталей ее внешности удержала его память. Осталось только расплывчатое ощущение русых волос, лазурно-голубых глаз, негромкого обволакивающего голоса, нежных округлостей подбородка и груди … Доминирующим цветом был сливочно-кремовый, основными линиями — дуги эллипсов. И тонкий аромат духов …

—  — Меня зовут Джейн, — повторило Небесное Создание, обольстительно улыбаясь, — я приму у вас Анкеты и произведу Окончательную Регистрацию. Ваша фамилия … — она зашелестела Анкетами, — господин …

—  — Франц … Зовите меня Франц. — Помимо воли улыбнувшись в ответ, он добавил, — У меня к вам много вопросов, Джейн.

Лицо девушки опять осветилось сладостной улыбкой.

—  — Конечно-конечно, Франц, я отвечу на ваши вопросы. Но сначала мы должны проверить правильность заполнения Анкет. Это займет не дольше десяти минут …

Из-за десяти минут артачиться было глупо. Они погрузились в работу.

Создание деловито проглядывало Анкеты, иногда возвращая их Францу («Вы забыли указать дату», «Сокращения здесь недопустимы» и тому подобное). Франц старался не отставать, вносил исправления и дополнения, стирал, писал и опять стирал написанное резинкой. По второму разу монотонная работа шла туго, отупение и сонливость снова овладели им — и когда через десять минут Создание положило на стол последнюю проверенную Анкету, Франц все еще возился с Анкетой No 5. Джейн начала подсказывать ему, потом попросту диктовать — он бездумно записывал, а когда она замолкала, то бросал писать и откровенно глазел на нее, разинув рот. Да, что-то с ним действительно было не в порядке … и когда Анкеты, наконец, кончились, Францу пришлось приложить колоссальное усилие, чтобы понять, что нужно делать. А-а, вопросы …

—  — Мы закончили? — хрипло спросил он и откашлялся. — Я хотел бы спросить …

—  — Конечно-конечно, Франц. — не глядя на него, Создание быстро сортировало Анкеты по номерам, — У вас есть так-называемое Право Трех Вопросов. Пожалуйста, спрашивайте, только …

—  — Где я? — не удосужившись вдуматься в смысл ее слов, тупо спросил Франц.

И был немедленно наказан.

—  — Вы находитесь в Зале Заполнения Анкет 21-го Потока 17-го Сектора Регистратуры.

Девушка закончила с Анкетами и теперь, не мигая, смотрела на него. Круглые голубые глаза придавали ей невинный вид.

—  — То есть, как … — начал было Франц и осекся, среагировав, наконец, на слова «Право Трех Вопросов», — Почему это … — он хотел закончить: «… трех?» и осекся опять: уж на что он плохо сейчас соображал, а все ж понял, что любой, даже самый бессмысленный, вопрос будет зачтен ему как один из трех дозволенных. («Дозволенных кем? Чушь какая-то …» — голова работала плохо, и он не додумал эту мысль до конца.) Первый вопрос пропал — данный на него формальный ответ не нес никакой информации; теперь нужно было не оплошать с двумя оставшимися. Франц на мгновение задумался: про аварию спрашивать глупо: здесь просто необозримое поле для уверток — скорее, нужно задать более общий вопрос … Или нет, общий вопрос он уже задавал, уж лучше теперь частный. Нужно зафиксировать что-нибудь одно, но зато стопроцентно конкретное (в памяти всплыл изобретатель Зингер, запатентовавший из всей конструкции швейной машинки одну лишь иголку с ушком возле острия). Это, пожалуй, правильная мысль … что же будет нашей иголкой?

—  — Эта Регистратура, — осторожно начал Франц, — да и, вообще, любая регистратура, не только эта, бывает только при каком-нибудь учреждении, не сама по себе. Не можете же вы просто регистрировать и все, верно? И тогда …

—  — Верно, не можем. — перебило Создание.

—  — Что? — не понял Франц.

—  — Вы задали вопрос — я на него ответила: мы действительно не можем «просто регистрировать и все».

—  — Но это же нечестно! — вскричал Франц. — Вы меня обманули, это …

—  — Напротив, — мягко возразила девушка, — было бы нечестно, если б не ответила. Хотя, с другой стороны …

Франц не дал ей договорить. Еще один вопрос пропал, и, раздираемый злостью, он закричал:

—  — При каком учреждении существует ваша чертова Регистратура?

Прежде, чем ответить, Создание на мгновение задумалось, потом улыбнулось и мелодичным голосом произнесло:

—  — На один из трех вопросов — по своему выбору — я имею право не отвечать.

Франц задохнулся и несколько секунд не мог выдавить из себя ни звука. Потом его прорвало.

—  — Так какого же черта вы не объяснили этого раньше? Вы … — подходящего цензурного эпитета не нашлось. Он готов был броситься на лживое Создание и задушить его голыми руками.

—  — Да я и хотела объяснить, но вы дважды не дали мне договорить. — в голосе девицы звучало искреннее сожаление. — Прошу меня извинить.

(«Мне нужно успокоиться, — подумал Франц, — глупо впадать в истерику из-за этой негодяйки. Я должен признать, что не знаю правил этой игры. Да и не рассчитаны они на то, чтоб я их знал! Единственная надежда — это логика … та дикая логика, которая лежит в основе этого конвейера, — ибо она делает его уязвимым, оставляя лазейку для человека, умеющего рассуждать. Единственное, что требуется в качестве начального капитала, — это информация … минимум информации. Которой нет. — кисло признался он самому себе. — Что ж, в любом случае нужно попытаться вовлечь эту девицу в разговор. 'Разговаривайте с подозреваемыми больше, — говорил Эркюль Пуаро, — и преступник обязательно выдаст себя. '»)

—  — Я протестую! — заявил Франц, — Если вы уклоняетесь от ответа, то, тем самым, нарушаете мое «Право Трех Вопросов».

—  — Вовсе нет. Вам гарантируется возможность задать три вопроса, а не получить три ответа. Это во-первых. Во-вторых, если вам так уж хотелось получить ответ именно на этот вопрос, то его следовало бы задать первым или вторым: если б я уклонилась от ответа, вы бы спросили еще раз. И, наконец, в-третьих, я иногда отвечаю на все три вопроса. — Она помолчала, а потом с неожиданной прямотой добавила, — Хотя это случается довольно редко. — Создание говорило уверенно и было подготовлено к дискуссии явно лучше, чем Франц.

Последнее, впрочем, не удивительно.

На мгновение воцарилась тишина — Франц не знал, что ему делать, девица молчала. Потом она выдвинула со своей стороны стола ящик и достала наручные часы с металлическим браслетом. Его часы.

—  — В какое время суток вам предпочтительнее оказаться на Первом Ярусе?

—  — Каком еще Ярусе?

—  — Извините, — кокетливо улыбнулось Создание, — это уже четвертый вопрос.

—  — Тогда в двенадцать ночи. — злобно сказал Франц.

Создание установило на часах время и протянуло их через стол. Застегивая браслет, Франц посмотрел на циферблат — часы показывали 23:53.

—  — Пойдемте. — девица встала и направилась к выходу.

Ни о чем не думая (а, может быть, думая ни о чем), Франц поплелся за ней.

6. Лифт

Дверь, через которую получасом раньше Создание вошло в комнату, вела в коридор — точную копию того коридора, где Франц делал свои первые шаги в этой Стране Чудес. Тот был пуст, этот же …

Десятки небесных созданий — брюнеток, блондинок, рыженьких — в обоих направлениях порхали по коридору. Некоторые курили, сидя в креслах, другие, сбившись в стайки по три-четыре головы, оживленно щебетали мелодичными голосками. Помимо легкомысленных созданий, по коридору солидно прохаживались разнообразные иваны иоанновичи, в сюртуках, фраках или старомодных пиджаках, в белых сорочках, иногда с брыжжами, седые, лысые, в очках или пенсне, с серебряными часовыми цепочками, исчезавшими в жилетных карманах. Черно-белые доспехи иоанновичей диссонировали с многоцветными нарядами созданий … да и не в одной одежде было дело: более несовместимую компанию Франц вообразить не мог. Однако, старики и девицы одинаково уверенно плавали в плотном гудении, наполнявшем коридор и состоявшем в равных долях из писклявого щебетания первых и басовитого говора вторых. Франц растерянно озирался, стараясь не терять из виду своей провожатой, та же ловко лавировала в толпе, перебрасываясь шутками с другими созданиями и почтительно приветствуя иоанновичей. Пройдя по коридору метров сто, она свернула в узкий боковой проход — тот был пуст и через семь-восемь метров втыкался в маленькую квадратную площадку. Справа располагались какие-то раздвижные двери. Создание нажало на кнопку на стене, и Лифт разверз свою пасть.

—  — Входите. — сказала (приказала?) девица.

Спорить отупевший Франц не стал. Он шагнул в Лифт, повернулся — и только тут заметил, что Создание, не входя в кабину, нажало на кнопку еще раз. Двери начали закрываться и через секунду закрылись бы совсем, если б Франц не вставил ногу в дверной проем. Наткнувшись на препятствие, двери загудели громче, но Франц был сильнее и, удерживая их руками, встал на пороге.

—  — Что еще? — спросила девица.

—  — Скажите, я жив? — он сам не ожидал от себя этого вопроса.

—  — Нет! — хрипло выкрикнуло Создание. — Вы погибли там, внизу, на площади перед Университетом, и теперь мертвы, мертвы, мертвы …

С недевичьей силой она толкнула Франца в грудь — тот влетел в Лифт, больно ударившись затылком о заднюю стенку. Двери захлопнулись. Кабина дернулась вверх, выровнялась и с равнодушным гудением поползла без ускорения. Он посмотрел на часы — 23:57. Последние слова Создания не произвели на Франца ровно никакого впечатления — так, еще один мазок на абстрактном полотне абсурда. Он просто ждал остановки, а когда дождался, и двери растворились, то сделал два шага вперед.

Он стоял на мощеной брусчаткой площади какого-то города. Была ночь. Над площадью заунывно плыли мерные удары башенных часов. «Один, два, три, — считал Франц, — четыре, пять, шесть …»

Было — нет, било — двенадцать. -

1. Ночной Дежурный

Франц стоял в центре обширной плохо освещенной площади возле небольшой кирпичной будки — выхода из Лифта. Тускло мерцал над головой фонарь — единственный источник света в радиусе ста метров. Царило полное безветрие, сквозь тонкую кисею облаков на черном небе просвечивала луна. Двери кабины закрылись автоматически, как только Франц вышел наружу; никаких кнопок на стенах будки видно не было. Как подсказывал ему внутренний голос, с Регистратурой он распрощался навсегда и, не выбирая направления, он пошел прочь — звуки шагов по брусчатой мостовой повисали в неподвижном воздухе. Несмотря на полную неизвестность будущего и полную непонятность прошлого, настроение Франца улучшалось на глазах: никто не морочил ему голову притворными истериками, дурацкими анкетами и жульническими правилами. Ночная прохлада овевала разгоряченное лицо, и он был предоставлен самому себе. Насвистывая мелодию из феллиниевского «Амаркорда», Франц приближался к краю площади, обозначенному цепочкой тусклых фонарей.

Здание, к которому он вышел, оказалось серой тяжеловесной постройкой в готическом стиле с изобилием башенок, статуй в нишах и всевозможных украшений. Все окна были темны — единственным источником света являлся фонарь перед входом. «Магистратура» — прочитал Франц на вывеске. Перейдя через улицу, уходившую от площади лучом, он подошел к следующему дому — приземистому павильону, похожему на спичечную коробку. Тут его ждала неожиданность: маленькая табличка на стене у входа в павильон гласила: «Выдача направлений на поселение с 8:00 до 19:00». И чуть пониже: «С 19:00 до 8:00 направления на поселение выдаются Ночным Дежурным в окне No 1». Франц похолодел, однако же послушно (опять!) вошел в павильон.

Он оказался в абсолютно пустом прямоугольном зале. Дальняя стена была стеклянной, за стеклом располагались десятки кабинок — сейчас темных и пустых. Крайняя левая кабинка была освещена — туда-то и направился Франц, уныло волоча ноги и шаркая подошвами по каменному полу. Гулкое эхо его шагов заполнило все пространство под сводами павильона … стало жутковато. Освещенная кабинка приближалась — Франц увидел спящего в кресле худого мужчину лет сорока с нервным лицом. Голова мужчины неприятно запрокинулась назад, рот был открыт. Неширокий стол отделял кресло от (закрытого) переговорного окошка, на столе лежали блокнот, ручка и потрепанный роман Стивена Кинга «Кэрри»; сбоку стояли монитор компьютера, клавиатура и маленький принтер. Франц постучал по стеклу костяшками пальцев — мужчина вздрогнул, но не проснулся. Франц постучал еще раз, громче. Глаза Ночного Дежурного открылись, удерживая еще несколько секунд ошалелое сонное выражение, потом прояснились — он нервно почесал плохо выбритую щеку, переложил с места на место ручку и отпер дверцу. Выражение его лица можно было описать как смесь недоверия с неудовольствием в пропорции один к двум.

—  — Слушаю вас. — сказал он.

—  — Это я слушаю вас. — отозвался Франц.

Ночной Дежурный с сомнением пожевал губами, открыл и закрыл рот, снова переложил ручку и почесал щеку еще раз. Руки его дрожали.

—  — Имя, фамилия?

—  — Я уже говорил … там, в Регистратуре.

Лицо нервного Дежурного злобно исказилось.

—  — Извольте отвечать на вопросы! Отвечать! — пальцы его, перебиравшие немногочисленные предметы на столе, ходили ходуном. — Фамилия!

(Стоит ли спорить с сумасшедшим?…)

—  — Шредер.

—  — Имя?

—  — Франц.

—  — Возраст?

—  — Тридцать три.

—  — Пол?

(А ведь он и вправду псих …)

—  — Мужской.

—  — Сексуальность?

—  — Гетеросексуалист.

Сумасшедший Ночной Дежурный щелкнул включателем сбоку компьютерного монитора у себя на столе и стал с остервенением бить по клавишам. Принтер затрещал и высунул узкую бумажную полосу — Дежурный яростно оторвал распечатку и с ненавистью сунул ее в окошко. Дверца с громким стуком захлопнулась, чуть не прищемив Францу пальцев; вся процедура, включая безобразную сцену вначале, заняла не более полутора минут.

Бумажка, которую держал в руках Франц, выглядела так:

Направление на поселение

Настоящим направляется Шредер Франц (33, мужск., гетеросекс.) на поселение в Общежитие 21/17/1.

Все было ясно, оставалось лишь выяснить, где находится Общежитие 21/17/1. Франц посмотрел сквозь захватанное стекло на Ночного Дежурного и вопросов решил не задавать.

Все те десять секунд, в течение которых Франц, непрерывно ускоряя шаг, шел к выходу, ненавидящий взгляд Дежурного жег ему спину.

2. Ночной город

И опять — наверно, по контрасту со странными и беспокойными людьми, населявшими Страну Чудес, — тишина ночного города в одно мгновенье умиротворила Франца. Действительно, стоило ли расстраиваться из-за того, что безумец Дежурный не сказал ему, куда идти? Так ведь, если рассудить, это и хорошо, что не сказал! Теперь, никуда не спеша, можно в свое удовольствие прогуляться по городу и хоть на время отдалить встречу с новой компанией сумасшедших, коими кишит (в этом сомнения нет!) пресловутое Общежитие 21/17/1. Франц завернул за угол павильона и быстро зашагал по широкой улице, уходившей от площади по геометрически прямой линии. Как следовало из вывесок на домах, улица именовалась Генеральный проспект.

Что ж, в этом городе было на что посмотреть … Больше всего он походил на старинный европейский город, однако чувствовался план: улицы — прямы и широки, хорошо ухоженные скверы вписывались в окружающий пейзаж, стоявшие рядом дома гармонировали друг с другом. Большинство зданий были не выше четырех-пяти этажей, все — выкрашены свежими яркими краскими. Брусчатка на проезжей части и плиты тротуара блистали девственной чистотой — ни целлофановых пакетов, ни картонных стаканов, ни прочего городского мусора. Город выглядел чистым, но не стерильным, — ощущения безжизненности не было. В некоторых окнах горел свет, сквозь задернутые занавески просвечивали силуэты людей — безлюдье на улицах казалось удивительным. Заинтригованный Франц остановился под растворенным окном на первом этаже и стал слушать доносившуюся оттуда тихую струнную музыку. «А ну, не трогай мою юбку!» — сварливо произнес женский голос над самым его ухом. «Да кому ты нужна!» — презрительно отвечал мужской бас, и Франц торопливо зашагал дальше.

Магазинов было немного — большей частью антикварные и букинистические лавки. Франц видел два-три супермаркета (в обоих случаях помещавшихся в отдельно стоявших современных зданиях). А вот чего он не видал совсем — так это бензозаправочных станций, да и выхлопных газов в воздухе не чувствовалось. И сразу стало ясно, отчего улицы кажутся такими просторными: нигде не было видно припаркованных автомобилей.

Франц прошел по Генеральному проспекту километров пять, прежде чем заметил, что облик города стал меняться. Сперва он увидел островерхий католический собор, через несколько домов стояла лютеранская кирха, напротив располагалась еще одна католическая церковь. Дальше — больше: жилые дома исчезли совсем, и по обеим сторонам дороги стена к стене стояли всевозможные религиозные заведения: красочные христианские церкви всех разновидностей, мечети с тонкими минаретами, грузные буддистские храмы, синагоги с узорами на фронтонах … Окна были темны, ворота, ведущие во дворы, — заперты. Генеральный проспект, кстати, именовался теперь Улицей 174 Церквей.

Религиозные заведения кончились так же внезапно, как и начались, и Улица 174 Церквей стала именоваться Парковой аллеей. Франц шагал по дорожке, отделенной от проезжей части широким газоном; справа вплотную подступал парк. Асфальтированные тропинки пронизывали его во всех направлениях, там и сям виднелись теннисные корты. Метрах в ста от основной дороги скозь негустые деревья просвечивала блестящая гладь озера. Фонари, разбросанные негусто и раньше, теперь исчезли совсем; бело-молочная луна неподвижно плыла над темными деревьями. Звезды на небе складывались в привычные созвездия северного полушария, высота Полярной Звезды соответствовала средним широтам … Не понимая, как трактовать свои открытия, Франц оставил географические вопросы до лучших времен и ускорил шаг: впереди, метров через четыреста, снова виднелись огни и дома.

За парком город осовременился до неузнаваемости — свободно разбросанные здания резали глаз пронзительными красками и колкими модерновыми очертаниями. Франц подошел к первому попавшемуся дому, чтобы посмотреть, как называется здесь многоликий Генеральный проспект. Табличка на стене гласила: «Авеню 8.5», табличка у входа — «Общежитие 21/17/1». Франц не верил своим глазам.

Ни сейчас, ни потом он так и не понял, что это было — случайное ли стечение обстоятельств, полная предсказуемость индивидуума плюс точный расчет хозяев Лабиринта, или же просто волшебство. Неверной рукой открыв входную дверь, он вошел в вестибюль: прямо перед ним находилась конторка, на которой горела лампа в темно-зеленом абажуре. Позади конторки, сидя на высоком стуле и уронив лицо на лежавшие на конторке руки, спала женщина (Франц видел только ее темные волосы, разделенные аккуратным прямым пробором). Он подошел к ней и тронул за плечо — женщина резко подняла голову.

Это была Лора.

Бессмысленные видения последних часов пестрой каруселью завертелись вокруг его головы, и он почувствовал, что падает назад. На лице женщины появилось испуганное выражение, она вскрикнула — голос был не Лорин! Но поздно — и за мгновение до того, как все вокруг поглотила темнота, Франц услышал жесткий стук от соприкосновения собственного затылка и каменного пола.

3. Таня: Знакомство

Он очнулся (проснулся?), на узкой односпальной кровати в незнакомой комнате. Голова была абсолютно ясной, шишки на затылке практически не чувствовалось (вспомнив об обмороке, Франц поежился от стыда). Лежавшие рядом с подушкой часы показывали ровно полночь, откуда следовало, что проспал он около двадцати часов. Почти полная луна светила в приоткрытое окно.

Мебели в комнате было немного: четыре стула, стол и шкаф темного полированного дерева, телевизор в углу, возле кровати — низкая неудобная тумбочка с телефоном и телефонной книгой; все вместе — нечто, вроде недорогого гостиничного номера. Ступая босиком по покрытому ковром полу, Франц отворил дверцу шкафа и обнаружил свою одежду — белье и рубашка выстираны и выглажены, ботинки почищены (что бы это значило?). В номере имелась также ванная-туалет, полностью снаряженная: два полотенца, мыло, зубная паста, запечатанная зубная щетка, бритва с набором кассет и даже расческа. Комната находилось на втором этаже — из окна виднелся давешний парк. Несмотря на снедавшее его нетерпение, Франц заставил себя побриться и принял для взбодрения холодный душ. Когда он выключил воду, то по контрасту понял, что вокруг царит полная и абсолютная тишина.

Обследовав дверной замок и убедившись, что тот не защелкнется безвозвратно (ключа нигде видно не было), Франц вышел из комнаты. Слева, через одну дверь, коридор кончался тупиком; справа, в центре этажа, располагалась лестница, ведущая вниз. Он спустился по ступенькам и увидал знакомую картину: конторка, лампа в зеленом абажуре и, в облаке света, женщина. На этот раз она не спала (на конторке лежала раскрытая книга), а, услыхав звук его шагов, повернула голову и улыбнулась. Франц еще раз подивился ее сходству с Лорой: тонкая фигура, небольшая, но четко очерченная, грудь, крупные правильные черты лица и длинные темно-каштановые волосы. Лет ей было между тридцатью и тридцатью пятью.

—  — Здравствуйте. — сказал он.

—  — Здравствуйте. — сказала она.

—  — Меня зовут Франц.

—  — Меня зовут Таня.

Она была неуместно одета в изящное узкое платье из темного бархата со странной завязкой вместо пояса.

—  — Приятно познакомиться. — сказал Франц. — И извините за дурацкий обморок вчера ночью … Вам ведь пришлось тащить меня наверх?

—  — Ничего страшного, со всяким может случиться.

—  — Что я теперь должен делать?

—  — Вас ждет Адвокат.

—  — Так поздо? — удивился Франц.

—  — Привыкайте, вы теперь «ночной». Регистраторша вам на когда часы поставила?

—  — На полночь.

—  — Ну, так теперь ваш день и будет начинаться в полночь — будете ходить к «ночному» адвокату, к «ночному» следователю … — она потеребила завязку у пояса, — Да вы не расстраивайтесь, это, кстати, и удобно отчасти: очередей почти нет. Ночных подследственных — таких, как мы с вами, — мало.

Таня говорила по-английски грамматически правильно, но с заметным славянским акцентом.

—  — Мы с вами? — переспросил Франц, — Так вы тоже … — он запнулся, не находя подходящего слова, — лицо неофициальное? В смысле, как и я …

—  — Как и вы, неофициальное. — она улыбнулась, — Кстати, поторопитесь, прием у Адвоката назначен на полвторого. Только-только успеете.

Она протянула ему карточку, на которой было написано:

Настоящим вызывается Франц Шредер для свидания с адвокатом.

Время свидания: 1:30, 12 мая 1993 г.

Место свидания: Дворец Справедливости, комната 1723, подъезд

21.

—  — Откуда у вас эта карточка? — с подозрением спросил Франц.

—  — Нашла в почтовой комнате в ячейке на букву S.

—  — А откуда вы узнали мою фамилию?… и, вообще, что я должен придти? Вы ведь меня ждали!

—  — Мне позвонили … какое-то официальное лицо. — она усмехнулась. — Довольно нервное, я бы сказала, лицо …

«Ночной Дежурный … — подумал Франц, — Сходится.»

—  — Извините, — сказал он, — я здесь … от всего подвоха жду.

—  — Ничего-ничего, — Таня вздохнула, — я вас понимаю.

—  — Ну, ладно … А к адвокату этому пешком идти?

—  — Зачем пешком, на метро. — Таня порылась в ящике конторки, извлекла небольшую карту и пометила на ней что-то красной шариковой ручкой, — Вот здесь находимся мы с вами, а вот здесь — вход в метро: пятнадцать минут ходу. Как проехать дальше, я вам напишу на обратной стороне карты. — и, видя, что Франц хочет спросить что-то еще, добавила, — Вот вернетесь, тогда и поговорим, — она извинительно коснулась его руки, — я буду вас ждать здесь.

Взяв карту, Франц вышел на улицу.

4. Адвокат

Вход в метро представлял собой облицованное мрамором невысокое здание, похожее на мавзолей Ленина в Москве; на крыше голубым неоновым светом сияла буква М. Могучий сквозняк всосал Франца сквозь широко раскрытые двери внутрь.

Проезд был бесплатным — эскалатор отвез его вниз на платформу, блиставшую всеми сортами мрамора и безукоризненной чистотой; помимо самого Франца, там было лишь два-три пассажира. Сориентировавшись по указателю, он выбрал нужное направление: четыре остановки до «Центральной», потом пересадка и еще пять — до «Дворца Справедливости».

Поезд пришел почти сразу.

Народа в вагоне было немного: трое молодых парней в кожаных куртках, озабоченная женщина средних лет, такого же возраста мужчина с молодой девицей (дочь? жена?) и две девчонки старшего школьного возраста — словом, ничего необычного. На стене висела подробная схема метро, из которой следовало, что Город, должно быть, очень большой: вверху и внизу карты несколько линий уходило за края.

«Центральная» оказалась крупным пересадочным узлом — люди роились у бесчисленных входов и выходов в туннели на другие линии (здесь был пересадочный узел). Разыскав нужный ему туннель и пройдя по бесконечному коридору, Франц оказался на станции, построенной намного скромнее (ни статуй, ни барельефов; стены отделаны белым шлифованным мрамором). И опять поезд подошел почти сразу, однако был, на этот раз, почти полон — все пять остановок Франц ехал стоя.

Поднявшись на поверхность, он оказался на ярко освещенной площади с фонтаном и сквером в центре — внутреннем дворе высокого (этажей в двадцать) кольцеобразного здания с многочисленными подъездами. На скамеечках и прямо на газонах густо сидели люди, еще гуще — входили и выходили из подъездов. Франц справился с карточкой-приглашением: подъезд 21, 17-ый этаж, комната 1723.

Внутри здания царила атмосфера государственного учреждения: в вестибюле лениво переговаривалась компания ожидавших чего-то посетителей; в лифте трое чиновных джентельменов в костюмах и гастуках вели непонятный для Франца служебный разговор. Навевая воспоминания о Регистратуре, стайками пробегали девицы-секретарши.

На семнадцатом этаже оказалось поспокойнее. Разыскав комнату 1723, он сел в стоявшее напротив кресло — до назначенного времени оставалось десять минут. Франц огляделся — ощущение dеjа vu не отпускало: длинный, хотя и не бесконечный, коридор и пронумерованные двери. Отличия, правда, имелись тоже: по этому коридору время от времени пробегали с какой-нибудь поноской девицы-секретарши.

В двадцать девять минут второго дверь растворилась — из комнаты, непрерывно кланяясь и выкликая: «До свидания, до свидания, всего вам хорошего!», вышел спиной вперед предыдущий посетитель. Он осторожно притворил дверь, на секунду замер, как бы прислушиваясь к своему пищеварению, потом повернулся и посмотрел на Франца. Это был тщедушный мужичонко с растрепанной рыжей бородой и крысиным взглядом.

—  — Здравствуйте. — вежливо сказал Франц.

Мужичонко молча посмотрел Францу в лицо недобрыми блестящими глазками, потом неловко повернулся и, прихрамывая, затрусил по коридору.

Франц встал, постучал в дверь и вошел в кабинет Адвоката.

В комнате за крайне захламленным письменным столом сидел толстый лысый человек лет сорока в засаленном сером свитере и радостно улыбался.

—  — Заходите, заходите, дорогой … — пропел человек, привставая и делая обеими руками приглашающие жесты, — милости просим. Я буду ваш адвокат … так сказать, консультант по части закона … хе-хе-хе … в этом беззаконном месте … Садитесь вот здесь, на стульчик, так сказать … или вон туда, как говорится, в креслице …

—  — Здравствуйте.

Франц молча разглядывал собеседника: близорукие поросячьи глазки, три подбородка с порезами от бритья, покрытый пятнами (явно пищевого происхождения) свитер. Кабинет Адвоката был под стать владельцу — стопки книг на полу, какие-то картонные коробки и пыль повсюду.

—  — Прежде всего … э … я хочу, как говорится … — Адвокат на мгновение задумался, будто забыв нужное слово, — извиниться за то, как с вами обращались в … этой, как ее, Регистратуре … Уж сколько мы, адвокаты, протестов и жалоб на них переписали, а толку, так сказать, чуть … Вам «Обращение к регистрируемому» прочитали?

—  — Нет.

—  — Я так и знал! — захлебнулся возмущением Адвокат. — А Правом … как его? … Трех Вопросов воспользоваться удалось?

—  — Не удалось.

—  — Слов у меня нет! Так сказать, нету слов, нету … — он вскочил на ноги и, тряся животом, забегал по кабинету (развязанные шнурки на его ботинках волочились по полу). — Ну сколько раз, сколько раз, так сказать … сколько можно …

Он зацепил стопку лежавших на столе книг, и те обрушились на пол.

—  — Ну, хоть теперь все, так сказать … э … как следует будет, — у Адвоката была странная привычка акцентировать ничего не значащие слова. — Сейчас мы на них, как говорится, жалобу напишем … — Он плюхнулся на стул и начал яростно рыться в ящиках стола — видимо, в поисках бумаги.

—  — Не надо. — твердо сказал Франц.

—  — Как — не надо?! Почему — не надо? Так сказать …

—  — Прошу вас … ведь это от меня зависит? — на всякий случай спросил Франц. — Писать или не писать — это я решаю?

—  — Вы … да только …

—  — Тогда — не надо. — И, чтобы было понятнее, с нажимом добавил, — Так сказать.

—  — Не надо? Ну, не надо — так не надо. — неожиданно легко согласился Адвокат. — Давайте, как говорится … э … займемся делами насущными … План, так сказать, действий продумаем … э … Вы как считаете?

—  — Давайте. — с сомнением согласился Франц.

—  — Завтра вас, как говорится, э … следователь на первый допрос вызовет. Он … того … дело на вас подготовит, а потом в Прокуратуру Второго Яруса передаст, так сказать … Ну а я, как говорится … вам помогать буду … ежели что не так, так мы сразу … э, как ее … жалобу … э … напишем …

—  — Где принимает следователь?

—  — Э … да здесь же, как говорится, и принимает … так сказать, помещений не хватает … вот мы с Прокуратурой и чередуемся … сегодня, как говорится, мы, адвокаты, а завтра во всем, э … как его … ну, здании, следователи принимать будут … э … помещений не хва…

—  — Где находится Второй Ярус?

—  — Наверху, так сказать, находится … — Адвокат потыкал для наглядности пальцем в потолок, — Лифт туда ходит … лифт … и по этому … по телефону позвонить можно … то есть, я или следователь можем, ну а … подследственные … того … им нельзя, вы уж извините за такое неравноправие …

—  — В чем меня обвиняют?

—  — Э … как это? — растерялся Адвокат, — Да ни в чем таком особенном … Как говорится, материал следователь собирает: как жили, так сказать, и чего мол теперь с вами делать … то есть, чего делать — это уж Суд, конечно, решает, а не следователь … Потом будет решать, значит …

Под напором вопросов простодушный Адвокат явно растерялся — нужно было ковать железо, пока горячо.

—  — Когда будет Суд?

—  — Вот уж … как говорится … не могу даже сказать … Да на одном только нашем Ярусе следствие, значит, и неделю, и месяц может … того … продолжаться, или целых шесть … А то и вообще Прокуратура решит следствие приостановить …

—  — Что бывает с теми, против которых следствие приостановлено?

—  — А ничего … Здесь, на Первом, как говорится, Ярусе и остаются … Я вот так в свое время остался …

—  — Где происходит Суд?

—  — Не знаю, так сказать … э … не знаю … Может, на Втором Ярусе, а может, и на Третьем … Может, и еще выше … Они по телефону не очень-то на вопросы отвечают … Э-э … — Адвокат было раскрыл рот, чтобы продолжить, но Франц перебил его.

—  — О чем будет спрашивать следователь?

—  — Э-э … о всяком …

—  — Можете привести пример?

—  — Нет. — впервые ответ Адвоката прозвучал твердо.

—  — Откуда к следователю поступают сведения? Только от меня, или еще откуда-нибудь?

—  — Как это «откуда-нибудь»? Что это вы имеете … э … в виду? — Адвокат неожиданно оскорбился, — Я Прокуратуре о своих клиентах информацию … как говорится … никогда не давал … Да как же вы … э …

—  — Я имел в виду не вас. — с досадой оборвал его Франц, — Ну, скажем, свидетельские показания или вещественные доказательства какие-нибудь …

—  — А-а, — мгновенно остыл Адвокат, — от свидетелей, говорите … от свидетелей, может, и берут … эту, как ее … информацию. — и неожиданно лаконично заключил, — Не знаю.

«Господи, что б его такое попроще спросить …» — подумал Франц.

—  — Что содержалось в «Обращении», которое мне так и не зачитали в Регистратуре?

—  — Не могу сказать … — по толстому лицу Адвоката разлилось выражение беспомощного идиотизма.

—  — Почему?

—  — Так его и мне самому … э-э … не зачитали … — он с удивлением выпучил близорукие поросячьи глазки и с расстановкой повторил, — Не за-чи-та-ли … ну, надо же!

«Хватит.» — подумал Франц и встал.

—  — Спасибо за консультацию.

Адвокат вскочил из-за стола и заметался по комнате, наступая на развязанные шнурки. — Пожалуйста … пожалуйста! А после первого, как говорится … э … допроса … опять ко мне … — он прижал толстые короткопалые ручки к сердцу, — Ежели, как говорится, что не так … ежели он вас … обижать станет, так мы тогда сразу … э … жалобу и напишем, — Адвокат вился вокруг пятившегося к двери Франца, — жалобу или протест … На то мы, адвокаты, так сказать, и поставлены …

Не слушая его, Франц вышел в коридор. Ситуация была ясна: единственная надежда — это Таня. «Господи, а если она куда-нибудь запропастилась, пока я ходил?» — с ужасом подумал он и бегом бросился к лифту.

5. Таня: Вопросы и ответы

Таня никуда не запропастилась, Франц нашел ее на том же самом месте — за конторкой на первом этаже Общежития.

—  — А-а, вернулись … — она улыбнулась, — Ну, как вам Адвокат?

—  — Так же, как и все остальные.

—  — Понятно. Есть хотите?

—  — Да! — с чувством сказал Франц. Он вдруг осознал, что не ел уже около суток.

—  — Тогда пошли на кухню

Таня встала со стула и вышла из-за конторки.

—  — Кстати: в том конце коридора, — она показала рукой, — кухня и столовая; там — прачечная, кладовка и почтовая комната. Как поедим, идите в кладовку, наберите себе одежды, какая нужна … ну, там, сорочки, носовые платки, белье … Если нужен еще один свитер или, скажем, костюм — завтра пойдете и купите в магазине.

—  — На что?

—  — Здешние деньги называются «монеты» — глупое название, правда? Безработные получают пособие, вы — как подследственный в активной фазе следствия — больше тысячи монет в две недели. Деньги можете взять уже сегодня — банк здесь только один, идите в любое ночное отделение. А вообще пособие будут переводить на ваш счет через неделю на вторую, начиная со вчерашнего дня.

Она объясняла это на ходу, ведя Франца по коридору. Кухня оказалась второй по счету дверью слева (окна в стене справа смотрели в парк).

—  — Так, — деловито сказала Таня, — все маленькое, — она указала на плиту, микроволновую печь, посудомойку и холодильник, — принадлежат «ночным», то есть, нам с вами; все большое — «дневным». Посуда — общая, лежит вон в том шкафу. Что еще … да, продукты здесь, вообще-то, по телефону заказывают, но на сегодня я для вас гуся зажарила — знала, что времени не будет, и вообще …

—  — Спасибо большое! — растрогался Франц.

Гусь ждал их в разогретом виде в духовке. Захватив его, посуду, а также бутылку вина из холодильника, они прошли сквозь соединительную дверь в столовую — большую комнату, заставленную столиками на четверых под бордовыми скатертями. На каждом столике стояла вазочка с искусственными цветами и маленькая настольная лампа в вишневом матерчатом абажуре. На стенах висели рисунки, изображавшие старые дома или странных людей. Франц, впрочем, не очень-то мог их рассмотреть — свет лампы на столе отодвигал темноту не более чем на три метра в радиусе.

Таня аккуратно разрезала гуся на большие куски и разложила по тарелкам, Франц откупорил вино и налил по полному бокалу. Они одновременно подняли глаза и посмотрели друг на друга.

—  — За встречу?

—  — За встречу.

Трепеща от нетерпения, Франц отпил глоток вина и вонзил вилку в покрытую хрустящей корочкой гусиную ножку; «М-м-м!» — подумал он. Некоторое время они молча ели, стуча вилками и ножами, потом он с сожалением оторвался от своей тарелки и посмотрел на Таню — он же хотел распросить ее как следует …

—  — Знаете, что мне кажется здесь самым непонятным? То, что я все еще ощущаю себя хозяином своей жизни. — он отложил вилку в сторону, — Что будет, к примеру, если я заберусь сейчас на крышу небоскреба и брошусь вниз?

—  — Разобъетесь насмерть.

—  — То есть как это, насмерть? Да ведь я уже на том свете!

—  — Не могу вам этого объяснить. Знаю только, что и боль, и болезни здесь существуют, — а значит, и смерть тоже должна. — Таня на мгновение задумалась, — Вот только, что делается с душой умершего, не знаю. Может, после этого мира еще какой-нибудь будет?… Или, например, полное забвение?… — она замолчала.

На стене громко тикали массивные бронзовые часы.

—  — Сколько дневных живет в Общежитии?

—  — Не знаю — я их не видела ни разу. Судя по количеству жилых комнат — человек двадцать-тридцать.

—  — Как так не видели? — удивился он, — Должны же вы хоть иногда с ними встречаться?

—  — Должна. — Таня ела, аккуратно отрезая маленькие кусочки гусятины. — Но не встречаюсь.

—  — Так откуда ж вы знаете, что они вообще существуют?

—  — Я их чувствую … — она запнулась, не зная, как объяснить, — И посуду на кухне они с места на место переставляют.

«Интуитивное мышление женщины …» — подумал Франц.

—  — А что люди здесь вообще делают?

—  — Работают большей частью. А подследственные в активной фазе следствия — те к следователю и адвокату ходят. Попеременно.

—  — А в выходные, праздники?

—  — Праздников здесь не бывает. В выходные можно пойти в кино, в театр … или за город поехать. Здесь природа очень красивая и, главное, разнообразная: на восток от Города — море, на запад горы, за горами лес … Я вас когда-нибудь в горы свожу, — Таня улыбнулась, — очень люблю туда ездить …

—  — Подождите, — остановил ее Франц, — мы с вами находимся на Земле?

—  — Да. — Таня кивнула головой. — Но на какой-то другой … не на той, что раньше.

—  — Что находится за лесом и морем?

—  — Не знаю.

—  — Как так не знаете?

—  — Так: добраться туда невозможно, а спросить не у кого — никто не знает.

—  — А что на севере и юге?

—  — На север и юг Город бесконечен.

«Господи, с ума ведь можно сойти.» — подумал Франц.

—  — И давно вы уже здесь?

—  — Почти год. Следствие против меня приостановили очень быстро, на вторую неделю. С тех пор работаю.

—  — Где?

—  — В архитектурном отделе Магистратуры на полставки. А на вторые пол — рисую. — Она махнула в сторону картин, висевших на стене. — В последнее время стали хорошо покупать.

—  — В архитектурном отделе … — повторил Франц, — И что же вы в архитектурном отделе делаете, если не секрет?

—  — Черчу. — Таня отпила из своего бокала, — они мне оставляют словесные описания и черновики с размерами, а я им начисто вычерчиваю, отмываю и расцвечиваю … Зайца один раз пририсовала … — неожиданно добавила она.

—  — Какого зайца? — заинтересовался Франц.

—  — Дали мне загородный дом чертить, нудный, как спичечная коробка, так я на генеральном плане в углу зайца нарисовала: как он на задних лапках сидит, а передними умывается.

—  — И что?

—  — Ничего, сошло … Видно, не заметили.

—  — Кто «не заметили»? — Франц сформулировал, наконец, правильный вопрос. — Начальник, например, у вас кто?

—  — Не знаю, я во всем Отделе единственная ночная служащая. — и, видя, что он не понимает, Таня объяснила, — Каждый понедельник я нахожу у себя на рабочем столе конверт с инструкциями на неделю, а сделанную работу по пятницам отношу в кабинет 825. — Она помолчала, а потом с выражением безнадежности в голосе добавила, — Уж не знаю, что они потом с моими чертежами делают.

—  — Н-да … — растерянно протянул Франц, — А как вы эту работу нашли?

—  — По объявлению в газете.

—  — Здесь и газеты есть? — удивился он.

—  — Газета. — поправила Таня. — Называется «Ежевечерний Листок Первого Яруса», я вам потом покажу … Гуся добавки не хотите?

—  — Спасибо. — рассеянно отвечал Франц, подставляя тарелку. — Ну, ладно, с работой более или менее понятно … то есть, понятно, что ничего не понятно … А как вы продаете свои картины?

—  — Частно. Через маленькую галерею в центре Города.

—  — Кто хозяин?

—  — Старый француз, очень смешной … производит впечатление полного безумца.

—  — А покупатели кто, тоже безумцы?

—  — Скорее всего … — и, видя, что он хочет задать очередной вопрос, она добавила, — Знаете, Франц, вы тут напрасно … как бы это сказать … человеческий смысл ищете — его здесь нет. А тот, который есть, того человеку не понять. Его только принять можно … И чем раньше вы примете, что окружающие для вас все равно что сумасшедшие, тем лучше будет, — на этом, как ни странно, тоже отношения строить можно.

—  — А вы тоже сумасшедшая?

Таня рассмеялась.

—  — Я — другое дело. — она помялась, понимая, что сказанное требует разьяснений, но почему-то не решаясь говорить. — Я, видимо, ваш «партнер». — наконец выговорила она и, по-детски покраснев, стала сбивчиво объяснять, — У меня есть теория, что здешние люди кажутся друг дружке безумцами не потому, что они действительно безумны, а потому, что живут как бы в перпендикулярных плоскостях — и оттого не понимают друг друга. Да что там говорить … ведь и живые люди часто друг друга не понимают, а уж здесь-то все это до последней крайности доведено. — она поерзала на стуле, — А чтобы человек на самом деле от одиночества не рехнулся, они посылают … или сводят … уж не знаю, как сказать … — она смутилась окончательно, — близких по типу людей вместе. То есть, это я так думаю …

—  — Ладно. — согласился Франц, — Допустим, что все официальные лица живут, как вы выражаетесь, в «перпендикулярных плоскостях». Но остальные-то люди, люди на улице, они что — тоже перпендикулярные?… Скажем, если я с кем-нибудь в метро заговорю?

—  — Я один раз попробовала. — усмехнулась Таня.

—  — И что?

—  — Вспоминать не хочется. — По ее лицу пробежала тень давно пережитой обиды.

—  — Значит, по-вашему, мы с вами всем остальным тоже кажемся безумцами?

—  — Думаю, да.

В течение нескольких секунд Франц обдумывал полученную информацию. Потом задал следующий вопрос.

—  — Вот вы уже почти год здесь и все время без «партнера» — как это в вашу теорию укладывается?

—  — Не весь год без партнера. — она подняла глаза и посмотрела ему в лицо. — Можно я потом вам об этом расскажу?

И Франц понял, что вопросы в этом направлении следует прекратить.

—  — Конечно-конечно, извините … — торопливо согласился он и сменил тему. — А адвокат у вас, значит, хороший был — раз следствие так быстро приостановили?

—  — Адвокат у меня был тот же, что и у вас, — ответила Таня, — он всех ночных подследственных в нашем Общежитии обслуживает. Никакой помощи я от него не получила.

—  — А следователь — он тоже на всех ночных в этом Общежитии один?

—  — Один.

Таня отпила из своего бокала.

—  — Что он за человек, на что похож?

Она неожиданно рассмеялась.

—  — Сами потом увидите — не хочу лишать приятного сюрприза.

—  — А какие вопросы задает?

—  — Всякие … большей частью, бредовые. К примеру, — Таня нахмурила брови, закатила глаза и произнесла гнусавым басом, — «Перескажите самое странное происшествие в вашей земной жизни».

Они оба рассмеялись.

—  — И что же вы ему ответили?

—  — В отношениях с ними, — она неопределенно указала рукой через плечо, — у меня правило: делай, что попросят, в пределах разумного. Вот я ему просто и пересказала самое странное происшествие в моей земной жизни.

—  — А что это было? — спросил Франц, — Или это что-то личное?

—  — Нет … Могу рассказать, если хотите.

6. Рассказ Тани

—  — Я всю жизнь прожила в России, тогда еще СССР, и работала архитектором. Не таким архитектором, который проектирует новые дома, а таким, который изучает старые. Наш отдел занимался усадьбой девятнадцатого века, так что сотрудникам часто приходилось ездить за материалом — как правило, не очень далеко от Москвы. Я любила эти поездки: они давали возможность вырваться из текучки на одну-две недели, а главное, можно было порисовать на натуре — не только для работы, но и для себя. С сыном обычно оставалась моя мать, ну а если она не могла, то я просила кого-нибудь из подруг.

В тот раз все с самого начала пошло как-то не так: начать с того, что ни один из сотрудников-мужчин поехать с нами не смог. Я оказалась старшей в группе, состоявшей, помимо меня, еще из двух несмышленых девчонок, которые и работали-то в Институте без году неделя. Делать, однако, было нечего, спасибо и на том, что шофер институтской машины помог нам загрузить в поезд тяжеленные ящики с документацией и чертежами. С билетами нам тоже не повезло: ехать пришлось в общем вагоне, набитом соответствующей публикой — они непрерывно ссорились, жрали тошнотворную снедь, пили теплую водку и пахли (было довольно жарко, вентиляция не работала). На этом злоключения не кончились: поезд задержался и прибыл на нашу остановку с двухчасовым опозданием. Еле успев выгрузить барахло за три минуты стоянки, мы, взмыленные, злые и голодные, оказались в шесть часов вечера в абсолютно незнакомом месте — никто из нас не бывал в этом городишке раньше. Наш объект находился в сорока километрах отсюда, причем по грунтовой дороге, а не по шоссе. Автобусы туда не ходили, проката машин в России не существовало, что же касается такси … да само понятие «такси» было столь же чуждо этому месту, как и понятие космического перелета. Имевшееся у меня письмо из Института к местному начальству с просьбой выделить машину оказалось бесполезным, ибо найти никого не удалось (рабочий день уже закончился). Девчонки обежали все три городские гостиницы — мест не было.

Это был типичный среднерусский городок, застроенный уродливыми пятиэтажками и полуразваленными деревянными домишками. Пьяные мужики угрюмо шатались по неосвещенным улицам. Сидя на своем барахле на безлюдной вокзальной площади, мы не знали, что делать; было уже около девяти, почти совсем темно. И вот тут-то около нас притормозил проезжавший мимо грузовик. Из кабины высунулась глупая, но вполне добродушная, харя и весело спросила: «Куда ехать-то, девоньки?» «В Жадуны.» — заискивающе заглядывая в глаза, пропели Ляська и Бегемот. «А ну бросай барахло в кузов, сами садись в кабину!» — гаркнула харя, и девчонки аж застонали от облегчения. Шофер, здоровенный детина лет сорока, помог нам загрузить ящики в кузов и усадил всех троих в кабину на два пассажирских места. Из окошка грузовика городишко уже не смотрелся враждебным: даже шарахавшиеся по улицам пьяные мужики выглядели скорее бессмысленными, чем опасными. Поднимая клубы пыли на сухих местах и жирно чавкая шинами по грязи, грузовик выехал из города на проселочную дорогу.

Усадьба, которую мы собирались «мерять», находилась в трех километрах от деревни — нас должен был встретить предупрежденный телеграммой смотритель. Больше на усадьбе никто не жил, ибо она, как памятник архитектуры, охранялась государством. Наш спаситель, не взяв предложенной десятки, выгрузил вещи прямо на крыльцо, сбегал за смотрителем и быстро укатил. Напоследок он посоветовал «… не очень-то седни по лесу бродите — мужики в Жадунах с утра гулямши, а об сю пору непременно пойдут вертуновским морду бить».

Смотритель — ветхий старичок лет девяноста — отпер барский дом и отвел нас в небольшую комнату, где, по его словам, было всего удобнее остановиться. Мебели там не имелось, зато имелся камин … и даже дрова — на дворе в сарае. Ляська притащила с пяток сухих березовых поленьев, мы с Бегемотом разобрали рюкзаки, расстелили спальники и достали еду. Мы были ужасно голодны и за ужином слегка переели … то есть слегка переели мы с Ляськой; Бегемот же переел так, что отвалился назад, бессмысленно таращил глаза и тихо хрюкал. Посуду мы решили помыть утром; шустрая Ляська еще раз сгоняла в сарай и подкинула в камин дров, после чего дверь в нашу комнату мы заперли (жадуновские мужики не дремлють!), а ключ повесили рядом на гвоздь.

Мы легли спать — я, однако, проспала не долго. В два часа ночи что-то разбудило меня.

Некоторое время я лежала в темноте и слушала. Сначала не было слышно ничего, кроме ляськиного сопения и какого-то потрескивания; потом я поняла, что, кроме сопения и потрескивания, ничего и нет. Где-то в доме трещали половицы (здесь лежал старинный дубовый паркет), мне даже почудился в потрескивании некий вальсирующий ритм. Кто-то танцевал вальс — раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три … какая чушь! Никого здесь, кроме жадуновских мужиков и старика смотрителя, быть не могло; ни те, ни другой вальса танцевать не станут. Как можно тише я вылезла из спальника, прокралась к двери и приложила ухо к замочной скважине — потрескивание стало явственным. Будить Ляську и Бегемота я не стала: этот странный звук совершенно не вязался с их недовольным брюзжанием … если девчонки проснутся, он затихнет — что же я им тогда скажу? Я сняла ключ с гвоздя и неслышно повернула его в замке — за дверью находилась еще одна пустая комната, из которой было два выхода: прямо, в центральный зал, и налево, в маленькую боковую комнатушку. Стараясь наступать на скрипучий паркет как можно легче, я пошла прямо. И увидела вот что …

Зал был очень большим; в слабом лунном свете, втекавшем через окна, он казался безграничным. На деревянных деталях поблескивали следы позолоты, на стене висел, покосившись, нивесть как сохранившийся бронзовый канделябр. А в дальнем конце зала кружила белая женская фигура, в пышном платье до пят. Я не могла различить ее лица, закрытого белым низким капюшоном. Животный страх приковал мою руку к холодной притолоке. Танцовщица дрейфовала, кружась, как сгусток тумана, все ближе и ближе к тому месту, где стояла я. Наконец, она пронеслась мимо — оборчатый край платья скользнул по моей ноге, ледяной ветер обдал лицо. И вдруг из-под полупрозрачной кисеи капюшона на долю секунды вспыхнули два красных нечеловеческих глаза …. я никогда не забуду этот взгляд. А потом женщина укружилась обратно в темноту зала, из отчетливой фигуры превратилась в сгусток тумана … дальше, дальше … пока не растворилась совсем. И только тогда я смогла отлепить руку от притолоки и вернуться в нашу комнату.

Она перевела дыхание и замолчала.

—  — Так … что же это была за женщина? — осторожно нарушил молчание Франц.

—  — Не знаю … — ответила Таня.

Они сидели в полусфере света от лампы на столе, завернутые в один слой тишины и два слоя темноты — темноты в комнате и темноты за окнами. И вдруг, на какое-то мгновение, Францу показалось, что с ним ничего не произошло, что никакой аварии не было — а просто он познакомился с этой необычной женщиной в бархатном платье и неяркой улыбке. Сейчас они выйдут на улицу и пойдут в кино или в бар, или просто гулять по городу, а впереди у них — целых сорок лет, два месяца и семнадцать дней, а не всего лишь одна вечность …

—  — Мне пора на работу. — сказала Таня, вставая из-за стола, — Если вам что-нибудь понадобится — я живу в номере 27. И мой вам совет: не задавайте никому вопросов, начинающихся со слова «зачем»; а в первую очередь, самому себе не задавайте. Думайте лишь о том, что с вами произойдет в ближайший момент. Сейчас, к примеру, идите в кладовку и наберите себе одежды. Потом разберитесь по телефонной книге, где можно заказать продукты. Сходите в банк. Загляните в почтовую комнату — вам должна придти повестка на допрос. И никогда не делайте двух дел зараз, а главное, не думайте о вечном, — это единственный здесь рецепт от безумия.

—  — Можно последний вопрос? — спросил Франц.

—  — Можно.

Они стояли друг напротив друга, как дуэлянты: Таня — на полпути к двери, Франц — у стола.

—  — При каких обстоятельствах вы погибли?

—  — Меня убил троюродный брат моего первого мужа.

Вопрос и ответ прозвучали настолько дико, что они оба прыснули.

—  — За что?

—  — Ни за что. Это был несчастный случай.

«Естественным развитием закончившейся трагедии, — подумал Франц, — является фарс. Или кто-то сказал это до меня?»

—  — До свидания. — произнес он.

7. В банке

Кладовка представляла собой небольшую комнату со стеллажами, забитыми картонными коробками с вещами в целлулоидных пакетах. Выбор был небольшим: каждое наименование имелось лишь в одном фасоне, причем абсолютно все изготовила компания с красноречивым названием «Без затей». Франц отнес белье в свою комнату и разложил по полкам в шкафу. Что теперь?… а, продукты … Он вытащил из тумбочки телефонную книгу и выписал номер отдела доставки одного из ночных супермаркетов. Оставалось сходить в банк за деньгами.

Ночное отделение банка, найденное им все в той же телефонной книге, находилось неподалеку. Сунув в карман танину карту, Франц спустился по лестнице на первый этаж и, по пути, заглянул в почтовую комнату (маленькое помещение со стеллажом, разделенным на двадцать шесть ячеек — по числу букв латинского алфавита). В ячейке, помеченной буквой S, он нашел карточку-уведомление:

Настоящим вызывается Франц Шредер для свидания со следователем.

Время свидания: 1:30, 13 мая 1993 г.

Место свидания: комната 1723, подъезд 21.

Остальные ячейки были пусты.

Он сунул карточку в карман и вышел на улицу; начинало светать. Поеживаясь от утреннего холода, Франц прошел по Авеню 8.5 и свернул на обсаженную липами улицу со странным названием «Верблюжья Аллея». Через какое-то время Аллея расширилась и, в полном согласии с предсказаниями карты, стала Проспектом Банков И Фонтанов. Дома здесь стояли современной постройки, из стекла и бетона, и довольно высокие; в широких промежутках располагались обещанные фонтаны. Банков также имелось предостаточно — нижние этажи всех домов по обеим сторонам улицы занимали различные отделения «Единственного Банка Первого Яруса». Искомое ночное отделение размещалось в доме 37 — пятнадцатиэтажном здании-пирамиде с черными отсвечивающими стенами. Взбежав по ступенькам, Франц вошел внутрь и оказался в обычной банковской обстановке: большой зал и пять кассиров за стеклянной стеной. Посетителей не было ни души.

В крайнем окошке сидела крошечная сморщенная старушонка, наряженная в нелепую для ее возраста униформу: ярко-голубое платье и красный, в белый горошек, шейный платок. На груди у нее было приколото два значка: «Smile!» и «Меня зовут Марией».

—  — Здравствуйте. — сказал Франц.

—  — Ась?

—  — Здравствуйте, говорю.

—  — Говорите громче, милок — я плохо слышу.

—  — ЗДРАВ-СТВУЙ-ТЕ! — заорал Франц. — На мой счет должны были прийти деньги.

—  — А сколько денег, милок?

—  — Точно не знаю. Это вы мне скажите.

—  — Что-что?

—  — Я говорю — не знаю я точной суммы. Около тысячи монет.

—  — Ну-у, милок … эдак я вам помочь не смогу — ежели сами не знаете сколько у вас денег. — старуха неприязненно поджала губы.

—  — Так что же мне делать? — растерялся Франц.

—  — Узнайте, сколько у вас на счету денег. — захлопнув окошко, старуха откинулась назад, сложила руки на животе и закрыла глаза.

—  — Эй! — закричал Франц, но ответа не получил. Он постучал ногтем по стеклу, — Откройте, пожалуйста!

Старуха спала — он явственно слышал похрапывание.

В растерянности он шагнул по направлению к выходу, но остановился. Старуха или ошибалась, или лгала … да ни в одном банке мира не нужно знать точную сумму счета, чтобы снять часть денег наличными! Франц обернулся назад и … отшатнулся: подавшись всем корпусом вперед, притворщица-бабушка смотрела на него колкими, как елочные игрушки, глазами.

Не сводя завороженного взгляда с сумасшедшей старухи, Франц боком отошел к соседнему окошку.

И увидал бандитской наружности негра: сломанный нос, глаза-щелочки, небритая щетина на щеках. Передние зубы на обеих челюстях отсутствовали. Голубая униформенная рубашка, расстегнутая до пояса, обнажала могучую, но не слишком чистую грудь, покрытую неразборчивой татуировкой. Шейный платок съехал набок, значок «Smile!» на рубашке казался изощренным издевательством.

—  — Слушаю вас. — прохрипел негр.

—  — На мой счет должны были поступить деньги.

—  — Имя и фамилия?

—  — Франц Шредер.

—  — Доказательства?

—  — Доказательства чего?

—  — Что ты … как его … Фрэнк Шрайвер.

—  — Пожалуйста. — Франц достал из бумажника водительское удостоверение и просунул его в окошко.

Негр посмотрел на удостоверение с выражением бесконечного презрения.

—  — Не пойдет. — и снисходително пояснил, — Выдано не здесь.

—  — Так что же мне делать, если у меня нет здешних документов?

—  — Вот когда выдадут — тогда и приходите. — негр захлопнул окошко.

—  — Стойте! — Франц забарабанил по стеклу, — Да, что же вы все, в самом деле?…

Негр встал и вперевалочку удалился вглубь служебной части банка.

Находясь ровно посередине между умопомешательством и отчаянием, Франц посмотрел на оставшихся трех кассиров. В окошки 2 и 3 даже не стоило соваться — там сидели толстяк с бессмысленным лицом дефективного и панкиня с оранжевым гребнем на подбритой голове (униформа смотрелась на ней еще нелепее, чем на старухе). Затравленно озираясь, Франц устремился к окошку No 1.

Там сидела девица лет двадцати: русые волосы, карие глаза, косметический румянец на щеках. Особенной красотой она не отличалась, но и уродкой назвать ее было нельзя. «Последняя надежда!» — подумал Франц.

—  — Слушаю вас.

—  — На мой счет должны были поступить деньги.

—  — Ваши имя и фамилия?

—  — Франц Шредер. — с вызовом ответил Франц, и девица с недоумением посмотрела на него.

—  — У адвоката уже были?

—  — Да, — удивился Франц, — а что?

—  — Приглашение сохранилось?

Он вытащил из кармана измятую карточку-приглашение — кассирша деловито разгладила ее и спечатала имя и фамилию Франца в компьютер. Он не верил своим глазам.

—  — Кредитная карточка вам нужна? — спросила девица.

—  — Да.

Она еще раз пробежалась пальцами по клавиатуре.

—  — Получите по почте в понедельник или вторник. Наличные будете сейчас брать?

—  — Да.

—  — А сколько у вас на счету, знаете?

У Франца опустилось сердце.

—  — Нет.

Кассирша скользнула глазами по экрану компьютера:

—  — Одна тысяча сто три монеты, пятьдесят семь монеток.

—  — ?!

—  — Я говорю: у вас на счету одна тысяча сто три монеты, пятьдесят семь монеток — запомнили?

—  — Так вы мне … сами сказали?

—  — Сказала. — и уже с легким раздражением, — Вы будете брать деньги или нет?

—  — Буду, буду … — забормотал Франц, — Сто … нет, триста монет … пожалуйста!

Девица нажала еще несколько клавиш и, пока принтер печатал квитанцию, отсчитала деньги. Франц рассыпался в благодарностях. Уже собираясь уходить, он спросил:

—  — А что бы случилось, если б у меня не сохранилось приглашения к адвокату?

—  — Показали бы приглашение к следователю.

—  — А если б у меня не было и его?

—  — Предъявили б другие документы. — она говорила уже с нескрываемым раздражением, — Господин Шредер, вы задерживаете очередь.

—  — Какую очередь? — Франц оглянулся … и чуть не оступился от неожиданности.

За ним, затылок в затылок, стояла в абсолютном молчании монолитная очередь человек из тридцати, и — о ужас! — ни у кого из них не было лиц! Франц отшатнулся в сторону … и в него с размаху вонзились глаза-иглы остальных четырех кассиров. У их окошек не было не души.

Помертвев от ужаса, Франц на ватных ногах вышел на улицу и бросился бежать. Внезапно усилившийся ветер бил ему в лицо, деревья мистически шумели, утреннее солнце скрылось за свинцовыми тучами. Через десять минут он уже вбегал в Общежитие. Запершись в своей комнате и немного отдышавшись, он пришел к выводу, что произошедшего не произошло. Францу лишь показалось, что у тех людей не было лиц, — показалось потому, что все они, как один, носили широкополые серые шляпы из жесткого ворсистого фетра и просторные бежевые плащи с блестящими перламутровыми пуговицами.

Спал он в тот день исключительно неспокойно и несколько раз просыпался с неприятным чувством незащищенной спины.

8. Следователь

В 1:25 на следующую ночь невыспавшийся и раздраженный Франц уже сидел на семнадцатом этаже Дворца Справедливости перед дверью кабинета 1723. Как и перед посещением Адвоката, за одну минуту до назначенного времени дверь отворилась, и из кабинета Следователя спиной вперед вышел давешний рыжебородый мужичонко. На этот раз, однако, Предыдущий Посетитель не кланялся и не кричал «Всего хорошего!», а безмолвно затворил дверь замороженным движением руки, повернулся и скользнул по Францу безумными неузнающими глазами.

—  — Здравствуйте. — сказал Франц.

Мужичонко вздрогнул всем телом и сфокусировал взгляд — воцарилось тяжелое молчание … А потом Посетителя прорвало — указуя трепещущим перстом на дверь следователева кабинета и воздев другую руку ввысь, он возопил:

—  — Это — Сатана в образе агнца божьего … Это — аггел диаволов, коему гореть в геене огненной … Убийца сирот и вдов, растлитель младых отроков … Проклинаю его! — он потряс сжатыми кулаками над головой Франца, — Пр-р-роклинаю!! — Предыдущий Посетитель зарыдал, закрыл лицо руками и побрел прочь. Перемена в настроении была, что называется, «на лице».

Франц постучал в дверь кабинета и толкнул дверь.

—  — Здравствуйте. Я — Франц Шредер.

Следователь — лысый дородный мужчина, одетый в дорогой темно-серый костюм, — сидел за столом и писал что-то на листке бумаги ровным бисерным почерком. Дописав до точки, он поднял глаза.

—  — Добрый вечер.

Франц застыл на пороге кабинета — лицо Следователя до боли напоминало кого-то. Да что же это, в самом деле, — сначала Таня, теперь Следователь …

—  — Проходите, садитесь.

Франц сел и огляделся — в интерьере кабинета произошли существенные изменения: пол был идеально чист, стол — прибран и протерт до слепящего блеска, валявшиеся повсюду книги и коробки исчезли без следа.

Следователь вальяжно откинулся на спинку своего кресла и положил ногу на ногу.

—  — Насколько я информирован, господин Шредер, со своим адвокатом вы уже встречались, не так ли? — он говорил гнусавым басом, так похоже спародированным Таней.

—  — Так.

—  — И, таким образом, ваши права и обязанности были вам разъяснены.

—  — Нет.

Следователь неожиданно изменил позу: отъехал с креслом назад, наклонился вперед и уперся обеими ладонями в колени.

—  — Впрочем, это неважно. Перейдем к делу: этап первый — Заполнение Анкет.

—  — Я уже заполнял анкеты! — удивился Франц.

—  — То были другие анкеты и в другом месте. — веско сказал Следователь, — Никаких материалов из Регистратуры мы не получаем.

—  — Так зачем же меня заставили тратить на это время?

Следователь вдруг привстал, оперся руками на стол и тяжело посмотрел на Франца.

—  — Этого я вам сказать не могу. — зловеще произнес он, и Франц понял, что заполнения новых анкет ему не избежать.

Резко нырнув вниз, Следователь извлек из ящика стола пачку бланков, вложил ее в конверт и осторожно пододвинул по столу к Францу. Затем он встал, с неожиданной для своих габаритов грацией потянулся и упругой кошачей походкой прошелся по кабинету.

—  — Заполненные Анкеты отправите почтой не позднее сегодня. — Он вернулся к столу и сел в кресло в позе первого ученика: выпрямившись и сложив руки на столе. — Начинаем допрос. Внимание, включаю диктофон.

Он нажал малозаметную кнопку, утопленную в столешнице, и гнусаво произнес:

—  — Сия запись производится в кабинете 1723 в 1:40 ночи, 13 мая 1993 года. Допрашивается Подследственный Франц Шредер. Вопрос первый: расскажите о самом странном происшествии в вашей земной жизни. — Следователь откинулся до предела назад, обмяк и свесил руки по обеим сторонам кресла. Голова его упала на грудь, а шея собралась тремя дополнительными подбородками.

Тут-то Франц его и опознал — это был Адвокат! Да-да, несмотря на перемены в одежде, манере говорить, манере двигаться, перед ним сидел тот самый недотепа и неряха, которого он видел здесь вчера. Франц не мог определить, когда именно проходимец притворялся, а когда был самим собой, — в обоих случаях его поведение выглядело естественным. Однако Франц не сомневался: Адвокат и Следователь — это одно лицо.

«Ну, негодяй, — с холодной яростью подумал он, — я тебе покажу, как дурака валять …» — и нараспев начал:

—  — Я всю жизнь прожила в России, тогда еще СССР, и работала архитектором — не таким архитектором, который проектирует новые дома, а таким, который изучает старые. Наш отдел …

Следователь сонно кивал в такт его словам.

—  — … С сыном обычно оставалась моя мать, ну а если она не могла, то я просила кого-нибудь из подруг … — монотонно бубнил Франц.

Следователь тихо додремал до конца рассказа о танцовщице в старинной усадьбе, а потом задал два вопроса: «Чем пахло в поезде, на котором вы ехали из Москвы?» и «Какого цвета у Ляси волосы?». Выслушав бессмысленные ответы застигнутого врасплох Франца, он выключил диктофон и махнул рукой в сторону двери. Франц принял это за разрешение идти и удалился со смешанными чувствами: он не понимал, кто кого разыграл. Единственным его реальным трофеем был конверт с Анкетами.

9. Заполнение анкет

Следователь сказал правду — эти Анкеты и в самом деле сильно отличались от Анкет в Регистратуре: содержали другие вопросы, организованные в другие группы. Даже бумага — и та была значительно лучшего качества. Франц вздохнул (он сидел за столом в своем номере) и придвинул к себе Анкету No 1 «Родители»: даты и места рождения, вероисповедание, происхождение, образование, профессии и т. д. Было довольно много вопросов, касавшихся их культурных привычек.

Вторая Анкета «Братья и сестры»: брат, на 6 лет старше, профессор математики, Франция …

Потом шла бывшая жена (Третья Анкета так и называлась: «Бывшие супруги»). Как бы ни хотелось Францу проскочить эту Анкету как можно быстрее, он заставил себя подробно ответить на все вопросы до единого.

Четвертую Анкету («Нынешний/яя супруг/а») Франц пропустил, а вот с Пятой («Дети») — провозился долго. Ответы на некоторые вопросы даже не уместились у него в отпущенные промежутки, так что пришлось использовать запасные листы (подшитые в конце каждой Анкеты).

Шестая Анкета включала в себя формальные данные о самом Франце и, соответственно, не отняла много времени: родился тогда-то, там-то и тому подобное. Вопросов личного порядка там не было — все они содержались в Анкетах с седьмой по десятую.

Седьмая Анкета «Культурные привычки»: любимые писатели — Чехов, Во и Гамсун; любимые композиторы — Рахманинов и Маккартни; любимые художники — Питер Брейгель, Ренуар, Дали. Пробовал писать фантастические рассказы … играл на скрипке и гитаре на полупрофессиональном уровне … рисовать и танцевать не умею …

Восьмая Анкета «Психологический портрет» состояла из тестов типа «нужное подчеркнуть». Примерно треть вопросов относилась к сексуальной сфере.

Последняя, девятая Анкета «Интеллектуальный уровень» состояла из тестов типа IQ, а также (что особенно понравилось Францу) маленьких задачек по элементарной математике и логике. На каждую задачу отводилось очень короткое время (засекать доверялось самому Анкетируемому), и Франц, в результате, сделал-таки одну ошибку.

Заполнение Анкет заняло около трех часов — теперь их нужно было отнести на почту. Согласно телефонной книге ближайшее ночное отделение находилось в доме 1 по Почтовой Улице, чуть подальше Проспекта Банков И Фонтанов — в сердце Франца зашевелились неприятные воспоминания. Сложив Анкеты в адресованный Следователю конверт, он вышел на улицу.

Как всегда, ночной Город был пуст. Неспешной походкой Франц прошел по Верблюжьей Аллее, спустился по Проспекту Банков И Фонтанов (стараясь сосредоточиться на фонтанах и не замечать банков) и оказался на искомой Почтовой Улице. В полном соответствии с законами математики дом 1 стоял первым — двухэтажное кирпичное здание без особых примет. Франц поднялся по ступенькам и вошел внутрь.

10. Почта

Глазам его предстало типичное почтовое отделение: пергороженный барьером зал и, по эту сторону, столы с ручками на веревочках. В зале не было ни души. На барьере, на видном месте, красовались табличка «ЗВОНИТЕ» и кнопка звонка — Франц позвонил. «Иду, иду!» — отозвался низкий женский голос, и из двери позади барьера выкатилась дородная негритянка в широком белом платье и кружевном чепце. Лет ей было около сорока, лоснящееся лицо источало медовую улыбку. На роль поварихи в доме доброго плантатора ее бы взяли без единой фотопробы.

—  — Хай, бэби! — пророкотала негритянка, — Чем я могу тебе помочь?

—  — Хай! — Франц выложил конверт с Анкетами на барьер. — Отправкой вот этого конверта, мать.

—  — Обычным или заказным?

—  — Заказным.

—  — Тогда гони 12.50, бэби.

Негритянка с грохотом выдвинула ящик стола, извлекла марки, послюнила их лиловым языком и наклеила на конверт; потом достала металлический штемпель и смачно проштемпелевала письмо. На протяжении всей процедуры она напевала какой-то блюз («Ша-да-да-да! Ша-да-да!») и отбивала ритм ногой — огромные груди ее колыхались в такт. Выписав квитанцию, она протянула ее вместе со сдачей Францу.

—  — Спасибо, мать. До скорого! — он повернулся, чтобы уйти.

—  — Ты куда, бэби? — удивилась негритянка, — А письмо? — она толкнула конверт с Анкетами по гладкой поверхности барьера по направлению к Францу, — Письмо ты почему не взял?

—  — Ты что, мать? — не понял тот, — Письмо ж тебе остается. Не я же его к адресату понесу?

—  — Как же не ты, бэби, когда как раз именно ты … Ты разве не слышал, что во всех отделениях курьеров посокращали? Таперича клиент сам свои письма доставлять должон … — Она закатила глаза к потолку и мучительно сморщила выпуклый блестящий лоб, вспоминая точную формулировку, — … э-э-э … для устранения промежуточного звена между клиентом и услугой ему! — выпалила она.

—  — А за что ж ты с меня деньги взяла? — возмутился Франц.

—  — Так акромя курьеров здесь что, никто и не работает, что ли? А приемщицы? А уборщик? А аренду помещения ты считал, бэби? У нас и помимо курьеров расходы во-о-о, — негритянка задрала короткую колыхающуюся руку вверх, — выше головы!

—  — Так зачем же здесь почта вообще существует? — вскричал Франц.

—  — А марки на конверт кто тебе наклеивать будет?

Сраженный аргументом, он молча взял конверт под мышку и пошел к выходу.

—  — Эй! — спохватилась негритянка, — Расписку в получении принесешь не позже понедельника, бэби!

«Дусту тебе, а не расписку, толстая ведьма!» — думал Франц, шагая к метро.

Когда он доехал до Дворца Справедливости, там уже никого не было — лишь уборщицы с пылесосами-рюкзаками бродили по пустынным коридорам. В кабинете Следователя на стук никто не отозвался — толкнув незапертую дверь, Франц вошел внутрь. Комната 1723 опять напоминала хлев и была готова к приходу Адвоката — декорации уже сменились. Франц оставил конверт с Анкетами на столе.

Домой он вернулся поздним утром — голодный, усталый и злой. Наскоро перекусив, он заглянул в почтовую комнату и обнаружил в своей ячейке очередную карточку-приглашение:

Настоящим вызывается Франц Шредер для свидания с раввином.

Время свидания: 1:30, 14 мая 1993 г.

Место свидания: Синагога, Улица 174 Церквей, дом 59.

«Что ему от меня может быть надо?» — в угрюмом отупении подумал Франц и лег спать.

Если свои предыдущие приключения он сравнивал с театром абсурда, то эпизод на почте не дотягивал даже до мультфильма.

11. Синагога

Франц мог проехать две остановки на метро, однако пошел пешком — времени имелось предостаточно. Добравшись до Улицы 174 Церквей, он еще раз справился с карточкой-уведомлением: дом 59. Через десять минут он подошел к Синагоге — массивному зданию странного розовато-желтого цвета. Из окон выбивался тусклый красный свет … Франца, видимо, ждали. Он поднялся по ступенькам и с усилием отворил массивную дверь с позеленевшей от времени медной рукояткой — раздался отвратительный скрип, с каким в фильмах ужасов обычно открывается крышка гроба главного действующего лица. Франц вошел внутрь. Дверь захлопнулась за ним с тяжелым тупым ударом.

Он оказался в обширном зале, большую часть которого занимали ряды деревянных кресел; спереди, на небольшом возвышении, располагалась кафедра. Две толстые колонны темно-красного мрамора поддерживали потолок; на стенах были начертаны надписи на иврите, сейчас неразличимые (единственным источником света являлась настольная лампа в багровом абажуре, стоявшая на кафедре). В общем и целом, это было подходящее место, чтобы пить кровь христианских младенцев.

Посмотрев на часы (до назначенной встречи оставалось две минуты), Франц сел в ближайшее кресло в заднем ряду. И тут же позади кафедры распахнулась дверь — в помещение вошел необыкновенно высокий худой человек в черном хасидском лапсердаке и плоской шляпе.

—  — Франц Шредер? — спросил он звучным басом.

—  — Да.

—  — Я — ребе Александр, ваш Раввин.

—  — Александр? — невольно переспросил Франц.

—  — Воистину так. Матушка и батюшка нарекли меня в честь Александра Македонского, великого воителя Античности. — ребе Александр сделал широкий жест рукой, — Прошу в мой кабинет.

12. Ребе Александр. Часть 1

Франц сидел в глубоком кожаном кресле перед столом, с которого на него ощерилось чучело орла с хищно разинутым клювом и стеклянными глазами. Помимо орла, на столе ребе Александра имелись два серебряных кубка, отполированный человеческий череп, свиток Торы, увеличительное стекло, средневековый фолиант в кожаном переплете и толстая ядовито-зеленая папка. Франц посмотрел на сидевшего напротив хозяина кабинета: пейсы, высокий лоб, печальные черные глаза, крупный еврейский нос — вроде бы, все как полагается, однако …

—  — Коньяку хотите? — неожиданно предложил ребе Александр.

—  — Коньяку? — удивился Франц, — Спасибо, я с утра … то есть, с вечера не пью.

—  — А я, пожалуй, выпью.

Ребе Александр достал из ящика стола пыльную пузатую бутылку, крошечную рюмку и блюдечко с тонко нарезанным лимоном. Налив коньяк точно под обрез рюмки и пошевелив с воодушевлением ноздрями, он выпил. Франц, тем временем, разглядывал книжные полки, шедшие по периметру комнаты. Как и полагалось книгам раввина, большинство было на иврите, однако более внимательный взгляд обнаруживал под самым потолком две полки с детективной англоязычной литературой.

Франц выжидательно посмотрел на хозяина кабинета.

—  — Ну-с, как дела? — ребе Александр с преувеличенной бодростью потер одну ладонь об другую.

—  — Спасибо, ничего.

—  — Осваиваетесь?

—  — Понемножку.

—  — К Богу еще не обратились?

—  — Извините?

—  — Я спрашиваю, к Богу вы еще не обратились?… В смысле, в синагогу ходить не будете теперь, раз такое дело?… Или, там, обрезание … вы ведь не обрезаны?

—  — Я обрезаться не хочу. — раздельно произнес Франц.

—  — Ладно-ладно, как вам угодно … — торопливо согласился ребе Александр. Он помялся, явно не зная, о чем спросить еще, — Так, значит, все у вас хорошо?

—  — Да.

—  — И помощи вам никакой не требуется?

—  — Никакой.

—  — Или все-таки требуется?

—  — Нет.

Ребе Александр посмотрел на часы, поерзал на стуле и вдруг, наклонившись через стол, доверительно прошептал:

—  — Может, поговорим о чем-нибудь другом?

—  — О чем? — оторопел Франц.

—  — Представьте себе …

13. Ребе Александр. Часть 2

—  — … прибор, который может определить взаимное местоположение объектов с абсолютной точностью — и воспроизвести его для другого набора таких же объектов. Возьмем, например, сложную белковую молекулу — Прибор мог бы проанализировать ее состав и изготовить точную копию, при условии, конечно, что у нас имеется запас необходимых атомов.

Заметим, однако, что местоположение частей системы не полностью определяет ее состояние — температура вещества, например, зависит от скоростей ее молекул. Что ж, давайте расширим возможности нашего воображаемого Прибора — пусть он может измерять и воспроизводить не только координаты, но и скорости предметов.

Рассмотрим теперь человека: тело его состоит из молекул, молекулы состоят из атомов — Прибор мог бы воссоздать их координаты и скорости так же легко, как и любых других объектов. Предположим, что мы сделали это: и перед нами стоят два идентичных человека, с идентичными телами, идентичной памятью (ибо механизм памяти основан на химии), даже с идентичными настроениями — и в тот самый миг, когда копия завершена, мы уничтожаем оригинал! Мы как бы заменяем одно тело другим — что же при этом происходит с сознанием? Казалось бы, оно не могло перенестись из одного тела в другое и, следовательно, мертво … однако не будем торопиться с выводами.

Действительно, ведь атомы и молекулы тела человека постоянно замещаются в течение его жизни: мы — это то, что мы едим. Медики утверждают, что люди полностью «заменяются» каждые 6 лет — значит ли это, что наше сознание заменяется (умирает!) каждые шесть лет? Какой абсурд, конечно же, нет … но как тогда это согласуется с нашим мысленным экспериментом? В одном случае замена атомов происходит за один миг, в другом — за шесть лет, но, ей-Богу, это же не принципиально!

Для того, чтобы разрешить очевидное противоречие, давайте обсудим, какими средствами располагает человек для того, чтобы осознать произошедшее замещение сознания. Да, по сути дела, — никакими: ведь он наследует все воспомонания, чувства и ощущения вместе с телом! Он помнит, как выглядела его мать, что является его любимым напитком, а также какое у него было настроение полторы минуты назад. Таким образом, наш вывод о сохранении сознания при постепенной замене атомов ни на чем не основан — а следовательно, неверен! Полная аналогия со случаем мгновенной замены доказывает это.

Что ж, мы установили, что сознание человека умирает (или заменяется — трактуйте это, как угодно), как минимум, каждые шесть лет. Хотя нет, почему мы должны ждать полной замены атомов? Пятидесятипроцентной замены должно быть достаточно — а это дает всего лишь три года. Или мы должны следить за заменой атомов одного только мозга, а все остальные органы не важны? Тогда мы получим цифру, большую трех лет, ибо замена атомов мозга происходит медленнее, чем во всем остальном теле. Чем дольше мы размышляем над загадкой смерти человеческого сознания, тем непонятнее становится ответ: ведь один момент времени в течение этих шести лет ничем не отличается от другого — в какой же именно из них сознание гибнет? Время непрерывно и неразрывно, и, только осознав это обстоятельство, мы придем к единственно возможному выводу: сознание человека живет и умирает по своим собственным законам, не связанным с заменой атомов тела. Нам покамест недоступна глубинная суть этих законов … но мы можем следить за их внешними проявлениями, рассуждать и задавать вопросы. Например: почему человек не замечает смерти собственного сознания? Или, может быть, замечает — но не зная, что это смерть, трактует ее неверно? Для того, чтобы понять, как именно истолковывает человеческое сознание собственную смерть, давайте подумаем, с чем оно может ее перепутать. Да только с одной-единственной вещью — сном.

Во сне с человеком может произойти все, что угодно, ибо сознание его отключено — за исключением, пожалуй, коротких промежутков, когда человек видит сновидения. (Общая продолжительность «быстрого», как его называют медики, сна измеряется лишь десятками секунд за ночь.) А в остальное время сознание мертво … Впрочем, быстрый сон тоже вписывается в нашу теорию: в эти моменты новорожденное сознание пробует и овладевает новым телом, памятью, мозгом — что поневоле вызывает короткие всплески активности. А утром человек встает с постели, «проспав» собственную смерть!

Итак, мы выяснили, что человеческое сознание умирает и возрождается каждые сутки, — что несет в себе фундаментальные практические последствия. Из этого умозаключения, в частности, вытекает, что все, что мы с вами сейчас ни сделаем, — абсолютно не важно, ибо завтра нас все равно существовать не будет!

14. Ребе Александр. Часть 3

И ребе Александр победно посмотрел на Франца.

—  — Что скажете? — щеки Раввина покраснели от возбуждения, — Я это сам придумал.

—  — Довольно остроумно, — сдержанно похвалил Франц, — однако базируется на неверной предпосылке.

—  — Как — неверной предпосылке? — ахнул ребе Александр. Лицо его по-детски искривилось.

—  — Ваш Прибор может одновременно измерять координаты и скорости квантовых объектов, а это запрещено принципом неопределенности Гейзенберга.

—  — Почему принципом? … Какой неопределимости? … — Раввин схватился за поля своей шляпы и нахлобучил ее на голову. Длинное худое тело его раскачивалось, как на молитве, черные глаза равнялись двум колодцам отчаяния.

—  — Принцип неопределенности запрещает одновременное измерение координаты и скорости квантовой частицы … не говоря уж об их воспроизводстве. — безжалостно продолжал Франц, — Но вы не беспокойтесь: хоть ваша теория и не верна, конечный вывод все равно правилен: все, что мы с вами сейчас ни сделаем, действительно не важно.

Ребе Александр посмотрел на него с безумной надеждой.

—  — И я могу это доказать. — весомо сказал Франц. — Представьте себе …

15. Ребе Александр. Часть 4

—  — … рыбоводческую ферму, где люди разводят осетров. Осетры живут по нескольку десятков штук в небольших прудах. Люди кормят их, сбрасывая пищу на дно, ибо рот у этих рыб находится на нижней половине туловища — заметьте, что такой способ кормления не подразумевает прямого контакта между рыбами и людьми.

Когда осетры достигают половой зрелости, некоторое количество самцов и самок помещают в специальные водоемы для производства икры (до этого они содержатся порознь). Для того, чтобы облегчить работу обслуживающему персоналу, водоемы эти соединяются с остальными прудами фермы посредством каналов и шлюзов. Есть и еще одна причина, согласно которой люди используют каналы, а не вытаскивают осетров из воды и не перевозят по суше: от травмы, сопряженной с такой процедурой, рыбы в 63 случаях из 100 отказываются спариваться. Так или иначе, но и при переводе осетров из одних водоемов в другие прямого контакта с людьми опять же нет.

Первый и единственный раз рука человека касается осетров, когда выросших до нужного размера рыбин вылавливают сетями из прудов и забивают. Большинство самок тоже забивается (за несколько дней до нереста), и икра выпотрашивается из них — что гораздо удобнее, чем собирать ее со дна водоема. В живых остается лишь небольшое количество рыб обоего пола для производства потомства, но как только самки вымечут икру, а самцы оплодотворят ее, — их отлавливают и тоже забивают. Конечно, это все происходит не в один день: люди отлавливают только тех рыбин, которые достаточно велики, а поскольку разные осетры достигают стандарта в разное время, то отлов и забой являются, так сказать, процессами непрерывными.

Ну, а как воспринимают это сами осетры? Они видят, как с неба спускаются сети и утаскивают их собратьев наверх, где те погибают (все рыбы, конечно же, знают, что жизнь кончается там, где кончается вода). Заметим, однако, что из-за разницы в коэффициентах преломления воды и воздуха, осетры не могут увидеть что-либо за поверхностью воды и наверняка думают, что там ничего и нет … а может быть, сочиняют по этому поводу нелепые легенды о живущих на небе богах. Однако, легенды эти не имеют никакого отношения к реальному человеку — ибо рыбы никогда не видели его и, уж конечно, не понимают его целей. Единственная закономерность, которую осетры могут заметить, — это связь между смертоносной сетью и размером поражаемой ею рыбы: ведь люди отлавливают только достаточно больших рыбин. Я даже допускаю, что у осетров есть специальное слово, обозначающее этот стандартный размер, — и по своему фактическому смыслу, слово это эквивалентно человеческому слову «старость».

Действительно, если отбросить семантическую шелуху, слово «старость» означает «состояние, близкое по времени к смерти». Другое дело, что у человека оно ассоциируется с одряхлением и слабостью (негативные качества), а у осетров — с величиной … но это не важно — первичный смысл совпадает! В конце концов, большие рыбы не так гибки и подвижны, как маленькие, и для осетров качество «большой» тоже может нести негативный смысловой оттенок.

Есть и еще одно важное сходство между людьми и осетрами: и те, и другие имеют в равной степени туманное представление о причинах наступления старости. Механизм старости исследован человеком довольно хорошо — она наступает из-за накопления ошибок при воспроизводстве клеток, однако почему природа устроена так, что эти ошибки накапливаются, люди не знают. В любом случае, ошибки могли бы накапливаться медленнее — как, например, при многократной перезаписи файлов в компьютерах.

И последнее (по счету, но не по важности) сходство между людьми и рыбами — это свобода в пределах своей планеты и своего водоема. Мне могут возразить, что человек побывал уже и за пределами Земли, — однако посмотрите, как недалеко он ушел! И уж наверняка предел активности человечества на много веков вперед положен границей Солнечной системы.

А потому, приняв во внимание три (фундаментальных) сходства между человечеством и рыбой на рыбоводческой ферме, мы приходим к выводу, что люди являются всего лишь домашними животными каких-то высших Существ вселенной (называйте их богами, если вы не можете без штампов). Когда какой-либо человек «созревает» по мнению Существ и удовлетворяет соответствующим стандартам, они «забивают» его непостижимым для нас способом … а мы, по незнанию, считаем этот процесс естественным и неизбежным! Нам неведомо, как именно Существа «потребляют» человека, но разве ведомо осетрам, что их подают на стол в копченом виде? В качестве простейшей модели можно предположить, что Существами, или, вернее, Существом, является Земля, которая в буквальном смысле поглощает людей, впитывая в себя их трупы.

Какой же из этого всего следует вывод — может быть, нам следует восстать против злокозненных Существ? Какая чушь! — достаточно представить себе восстание осетров против людей, чтобы понять, что это невозможно — да Существа просто не заметят нашего восстания! Остается лишь одно: жить дальше, будто ничего не произошло, но все же помня, что все, что мы с вами сейчас ни сделаем, — абсолютно не важно, ибо мы не более, чем чьи-то предназначенные на убой домашние животные.

16. Ребе Александр. Часть 5

Ребе Александр слушал рассказ, ерзая на месте, сдвинув шляпу на затылок и раскрыв рот, — такого всепоглощающего интереса Франц не видел ни у одного человека старше семи лет. Ближе к концу повествования Раввин схватил себя за бороду и, немилосердно терзая ее, стал подскакивать на своем стуле. Когда же Франц закончил, ребе Александр взорвался.

Он поднялся во весь свой огромный рост и закричал:

—  — Поздравляю! Браво! Бравис-с-симо! Гениально! — он перегнулся через стол и протянул Францу длинную, как лопата, руку. — Поздравляю!

Решив придерживаться осторожной выжидательной позиции, Франц молча пожал горящую огнем костлявую ладонь.

—  — Поздравляю! Замечательная находка, великолепная тео… — Раввин всплеснул руками, рухнул в кресло и закрыл лицо ладонями. Сквозь сдавленные рыдания до Франца донеслось, — Никогда … никогда …

—  — В чем дело? — Франц не ожидал столь резкого перехода.

—  — Я никогда не смогу сочинить такую теорию. Никогда …

События принимали странный оборот. Неожиданно для самого себя Франц предложил:

—  — Возьмите себе, если она вам так нравится.

Всхлипывания стали тише.

—  — Берите-берите! — удивляясь себе, настаивал Франц, — Если мне понадобится, я еще одну сочиню.

Ребе Александр отнял руки от лица.

—  — Н-не м-могу … — неуверено промямлил он, но было видно, что, на самом деле, он может.

И он смог.

После недолгих уговоров Францу был выдан стандартный (?) бланк «Отказа от авторства», где он формально отказался от всех прав на Теорию Одомашенного Человечества в пользу своего духовного пастыря р. Александра.

После подписания документа манеры духовного пастыря стали отсутствующими: Раввин рассеянно пожал Францу руку и разрешил ему идти. Оглянувшись на пороге кабинета, Франц увидал, как ребе Александр любовно укладывает его «Отказ от авторства» в толстую зеленую папку. С непонятно откуда взявшимся предчувствием, что с чудаком-Раввином он расстается навсегда, Франц вышел из Синагоги на улицу.

На этом, однако, его приключения не закончились.

Где-то на середине обратного пути около Франца притормозил полицейский на мотоцикле и предложил подвезти. Франц согласился … и на первом же повороте чуть не слетел на землю — водителем полицейский оказался отчаянным. Пролетев по воздуху метров пять, Франц каким-то чудом приземлился обратно в седло и до конца пути изо всех сил цеплялся за обтянутые кожанной курткой могучие плечи блюстителя порядка. У дверей Общежития блюститель круто осадил ревущую машину, подождал, пока Франц слезет и, не поворачивая головы, граммофонным голосом произнес: «До свидания.» А за секунду до того, как он умчался, потерявший способность удивляться Франц заметил мощные стальные болты, крепившие руки полицейского к рулю мотоцикла.

Можно было считать, что этот этап Лабиринта Франц прошел с наименьшими потерями и в кратчайшие сроки.

17. Таня: Приглашение поехать в горы

Общежитие встретило его угрюмой тишиной, ни в фойе, ни в столовой Тани он не нашел. Съев в одиночестве ланч, Франц поднялся к себе в комнату.

Делать и читать было нечего. Он включил телевизор — в наличии оказалось неимоверное множество каналов, по два-три из каждой страны мира. Посмотрев новости по CNN и убедившись, что ничего интересного с момента его смерти не произошло, Франц переключился на странный фильм о маньяке-убийце по кличке «Разрезатель Джон» — специалисте по уничтожению блондинок. Фильм оказался неожиданно коротким (около 30 минут) и на две трети состоял из сладострастного показа зверского изнасилования и кровавого убиения доброй воспитательницы детского сада. Под заключительные вопли разрезаемой на части блондинки-воспитательницы Франц узнал, что «… о новых приключениях Джонни зрители узнают в понедельник в это же самое время.» — фильм оказался очередным эпизодом сериала под названием «Черные дела одного парня».

С удивлением выключив телевизор, Франц лег на кровать. Хотя чему тут удивляться: если есть телесериалы со сквозным героем — сыщиком, то почему не может быть сериала со сквозным героем — убийцей?

Он стал думать о задаче, которой занимался в последнее время перед смертью. «Может, вместо того, чтобы мучиться с общим случаем, стоит посмотреть случай плавных потенциалов? — размышлял он, — Может, станет ясно, как динамика устроена в принципе? Или я это уже пробовал … пробовал … про-бо-вал … почему-то у меня тогда не получилось … не по-лу-чи-лось … по-че-му-то … Ага, вспомнил: рассеяние в этом случае экспоненциально слабое и забивается нелинейностью и дисперсией … а нелинейность и дисперсию, как нетрудно видеть, выбросить нельзя, … ну просто ни-как нель-зя … И что нужно делать, по-прежнему, непонятно … не-по-нят-но … Та-ак, а ежели попробовать, скажем, не плавные, а малые потенциалы … что тогда?… Малые …» — Франц рывком сел на кровати и дернулся за бумагой и карандашом, но, не найдя их на привычном месте, некоторое время недоуменно озирался вокруг.

«Ч-черт!» — выругался он в полный голос и рухнул обратно на кровать. Мысли его приняли другое направление.

«Интересно, что тут делают ученые, против которых следствие приостановлено? Университет же здесь, наверно, есть? Может, сходить, посмотреть, что там и как, глядишь, еще и работу найду на том свете (ха-ха-ха!) … Впрочем, вряд ли: у них здесь, небось, Ньютон с Эйлером на факультете математики работают — супротив них не потяну … А может, и потяну — они ж, когда помирали, глубокие старики были, маразматики, наверно, а я, так сказать, в самом соку … Или они себе здесь безвременно ушедших из жизни гениев насобирали? Таких, поди, немного наберется — ну, Галуа … а еще кто, так и не вспомню даже. Физики и математики, в отличие от поэтов, живут подолгу …»

Он заворочался на кровати и перевернулся на живот. Мешали жить ботинки — он их сбросил. «А, вообще-то, все это — чушь собачья: на том свете науки существовать не может; на том свете ответы на все вопросы, в том числе и научные, должны быть известны в принципе. Ведь недаром говорят: 'Бог знает'. Здесь голову самому ломать не нужно, здесь только спрашивай — а добрый дядя Бог тебе … хрясь … и ответы на все вопросы, ну просто на а-абсолютно все вопросы. И на те даже, которых ты не задавал … и не думал ты об этих вопросах вовсе … и не помышлял … и не …»

Он уснул.

Проснулся Франц от громкого стука в дверь — за окном светило утреннее солнце. Спотыкаясь и крича: «Сейчас, подождите!», он открыл дверь. На пороге стояла Таня.

—  — Как дела?

—  — Так … — с послушностью не вполне проснувшегося человека Франц попытался вспомнить, как же именно у него дела, — … хорошо.

—  — Вы завтра что делаете? — резким движением рук Таня отбросила волосы за спину.

—  — Завтра? Н-не знаю … разве что в почтовый ящик посмотреть, не вызывают ли куда … Да вы заходите, пожалуйста, садитесь … — спохватился он, — что ж это я …

—  — Ничего, я на минуту. — она переступила с ноги на ногу, — Завтра, вообще-то, суббота, так что вызовов не будет. Хотите поехать за Город?

—  — Хочу. — не задумываясь, ответил он, — Когда, куда и на чем?

Таня рассмеялась.

—  — Машину я закажу по телефону к одиннадцати, а поехать хочу в горы — километров сто от Города на запад. В полную луну — красота необыкновенная! Договорились?

—  — Договорились! — радостно согласился Франц («Господи, как же я соскучился по нормальному человеку!»), — А что там можно делать?

—  — Что хотите: смотреть по сторонам, по скалам лазать … сами увидите. Ну, ладно, я пошла, нужно выспаться. — она прошла по коридору и отворила соседнюю дверь, — Спокойной ночи.

—  — Спокойной ночи! — отозвался Франц.

18. В горах

Когда они вышли на улицу, машина (новенький блестящий мерседес) уже ждала их перед зданием Общежития — ключ воткнут в гнездо зажигания. Бросив этюдник на заднее сидение, Таня махнула рукой: «Туда.», и Франц свернул с Авеню 8.5 на неширокую дорогу вдоль парка. «Как спалось?» — вежливо спросил он; «Спасибо, хорошо.» — вежливо ответила Таня. Слева от дороги город на глазах превращался в пригород, справа от дороги парк превращался в лес. «А меня вчера к Раввину вызывали …» — сказал Франц, чтобы заполнить паузу. «Это все стандартная последовательность: адвокат, следователь и … этот … как их всех назвать одним словом?… — Таня повертела в воздухе рукой, — В общем, служитель культа. В моем случае, это был православный поп.» Город закончился, дорогу с обеих сторон обступил густой лиственный лес. Ярко светила луна, по небу проплывали легкие перистые облачка, в

движения не было — их машина катила по абсолютно пустой дороге. «А почему они меня именно к раввину вызвали — как они узнали, что я из еврейской семьи?»; «Как-то узнали — они всегда все как-то узнают.» Таня отвернулась и стала смотреть в окно.

Минут через двадцать окружавший дорогу пейзаж стал меняться: лес поредел, появились полузанесенные почвой и поросшие травой валуны. Потом дорога миновала довольно большую скалу — в свете полной луны ее бока казались серебристо-белыми. Вскоре из-за горизонта, как по мановению волшебной палочки, выскочили горы. Последние остатки леса вылиняли совсем — кругом белели россыпи голых камней. «Еще минут сорок — и приедем, — сказала Таня, — не гоните так, пожалуйста.» Франц сбросил скорость до ста тридцати.

Вскоре начался «серпантин»: дорога, зажатая между вертикальной стеной и обрывом, зазмеилась по склону горы. Францу пришлось сбавить скорость сначала до пятидесяти, а потом и до сорока километров в час. Они почти не разговаривали — лишь мощный мотор мерседеса негромко урчал, да на поворотах шуршали шины. Минут через тридцать дорога выровнялась, достигнув наивысшей точки, и неожиданно расширилась: на протяжении метров двадцати в скале было сделано дополнительное пространство для парковки автомобилей. «Здесь.» — сказала Таня, и Франц остановил машину. Они вышли наружу.

Вид действительно потрясал. Залитые лунным светом скалы громоздились над головой, растительности почти не было — лишь мох да чахлые деревца с искривленными стволами изредка пробивались в трещинах между камнями. Откуда-то доносился шум горной реки, на невысокой скале подле дороги сидел орел. Лишь только Франц направился в ту сторону, орел расправил полутораметровые крылья, тяжело спрыгнул в пропасть и исчез за краем обрыва — чтобы через мгновение появиться опять, поднимаясь кругами, пролететь на фоне луны и раствориться без следа в черном бездонном небе. «Вот это да-а, видали?» — восторженно спросил Франц. «Видала. — Таня взяла его за руку и легонько потянула в сторону парапета, отгораживавшего край дороги от обрыва, — Пойдемте туда.» Им в лица ударил сильный ветер, и танины волосы заполоскались в воздухе.

Отсюда вид был еще красивее: глазу открывалось глубокое ущелье, по дну которого протекала небольшая речка. Прямо под ними, образуя узкую горловину, русло сдавили две невысокие скалы, и вода с ревом рушилась вниз невысоким водопадом — в воздухе летали клочья белой пены. Берега речки заросли низкорослым кустарником и приземистыми деревцами с белыми искривленными стволами. Полная луна освещала все до мельчайших деталей, воздух был холоден и чист. «Ну, что скажете?» — спросила Таня, как-то пристально глядя ему в лицо. «Замечательно, слов нет!… А спуститься туда можно?» «Спуститься нельзя, можно только подняться.» — она повернулась и показала рукой на вырубленную в склоне горы лестницу, косо уходившую наверх. «Ну что, полезли?» — предложил Франц. «Полезли.» — согласилась Таня. Они пересекли пустынную дорогу и прошли метров тридцать вдоль стены до входа на лестницу. «Снимите свитер.» — посоветовала Таня, завязывая свою куртку рукавами на талии (она осталась в клетчатой байковой рубашке и джинсах). «Снимаю.» — послушно отозвался Франц и, стаскивая на ходу свитер, ступил на первую ступеньку.

Лестница была достаточно широка — два человека свободно могли идти по ней в ряд. Франц и Таня, однако, шли гуськом, держась за металлические перила, огораживавшие ступеньки со стороны обрыва. Слева проплывала неровная поверхность скалы, справа чернела пустота, и шедший первым Франц немедленно вспомнил, что боится высоты. Он оглянулся — Таня не отставала, и пути к отступлению не было. Стараясь не глядеть вниз, он стал считать про себя грубо вырубленные в скале ступеньки.

На двести двадцать шестой ступеньке непрерывная нить лестницы разрывалась смотровой площадкой. Запыхавшийся Франц остановился, обеими руками ухватившись за перила, и посмотрел кругом: полная луна плыла над склоном горы, освещая безжизненные скалы. Чуть ниже виднелась ровная поверхность дороги, еще ниже и дальше — гулкое пространство ущелья. Неслышно подошедшая Таня встала рядом; волосы ее, бившиеся на ветру, нежно щекотали его щеку. «Отдохнем?» — предложил Франц; «Нет, — помотала головой Таня, — потом.» — и пошла по лестнице вверх.

Примерно начиная с трехсотой ступени, скалы вокруг начали блестеть — приблизив лицо к поверхности камня, Франц заметил обильные вкрапления розового кварца. Чем выше они забирались, тем больше становилось вкраплений — свет луны разбивался о поверхность скал мириадами розовых блесток.

Где-то между второй и третьей смотровыми площадками содержание кварца в скале еще увеличилось. Ступени стали скользкими — Франц до боли в костяшках сжимал металлические перила. Вперед он не смотрел, да и шагов Тани уже не слышал — их заглушал ветер. Мир, казалось, состоял из холодной каменной стены слева, холодных металлических перил справа, скользких ступеней внизу и ветра повсюду. Минута текла за минутой … как вдруг куда-то делись перила! Прижавшись левым боком к скале, Франц поднял глаза — лестница впереди была повреждена: ступеньки сколоты, а перила разорваны на протяжении пяти-шести метров — видимо, с верхушки горы упал большой камень. Франц перевел глаза на лестницу впереди поврежденного участка — там стояла Таня. "…" — закричала она, поймав его взгляд, но свист ветра унес ее слова прочь.

Если бы Франц был один, то безусловно повернул бы назад — он боялся высоты бессознательно, на физиологическом уровне. Однако сейчас выбора не оставалось — стараясь не глядеть в пропасть, он отклеился от стены и сделал первый шаг. Второй шаг оказался легче, третий — еще легче, потом лестница начала суживаться. Наконец ступеньки стали настолько узки, что Францу пришлось повернуться боком и прижаться животом к скале. Он посмотрел вперед: вместо очередной ступеньки зияла пустота. Несколько мгновений он собирался с духом, потом глубоко вздохнул, резко отодвинулся от стены и … вжался обратно — страх высоты оказался сильнее. Франц помедлил несколько секунд, слушая удары собственного пульса: «Сейчас, сейчас … — пробормотал он, — дай только передохнуть …»; ноги его дрожали от непривычной физической нагрузки. И в тот самый миг, когда он сжался, чтобы еще раз попытаться перешагнуть проклятую десятую ступеньку, что-то коснулось его правой руки. Он поднял глаза и увидел Таню. Стоя невплотную к провалу (так, чтобы оставить ему достаточно места на той стороне) она распласталась струной вдоль стены и протягивала руку. Тогда он отлепился от стены, одним легким шагом перешагнул на ту сторону и, поддерживаемый ветром, прижался к холодному камню. На мгновение они оба замерли, потом теплая танина ладонь зашевелилась в его руке и легонько потянула вверх. Не расцепляя пальцев, они медленно прошли боком остаток поврежденного участка лестницы. Франц все еще тяжело дышал, Таня была безмятежно спокойна; дав ему отдышаться, она повернулась и пошла наверх.

У третьей смотровой площадки гора приобрела вполне сюрреалистический вид: скалы состояли почти из одного кварца и светились изнутри холодным розовым пламенем. Шум водопада сюда не доносился, зато было видно, как ниже по течению река впадает в круглое озерцо с отражением луны, трепещущим на середине. Раздвоенная верхушка горы по ту сторону ущелья застыла на фоне звезд четким зазубренным профилем; верхушка «их» горы скрывалась за нависавшим над тропой карнизом. Спросить у Тани, сколько осталось идти, Франц не мог: ветер достиг уровня ураганного, и все тонуло в его пронзительном свисте.

Как только они обогнули карниз, лестница нырнула в туннель — однако темно не стало, ибо стены туннеля светились неярким розовым светом! Лунные лучи пробиться сквозь толщу горы явно не могли — получалось, что стены светятся сами по себе. Фосфоресцирующий кварц? — Франц никогда не слышал о таком … Спросить же у Тани он по-прежнему не мог, ибо в туннеле дувший в спину ветер усилился до такой степени, что на нем, казалось, можно было лежать. На протяжении трехсот или четырехсот метров туннель круто поднимался вверх, потом выровнялся и уперся в металлическую винтовую лестницу. Вскарабкавшись наверх, они оказались на плоской открытой площадке. Теперь ничто не отделяло их от луны и звезд — они добрались до вершины.

Это был ровный прямоугольник примерно сто на двести метров, огороженный по периметру перилами. На дальнем конце его раскорячилось непонятное устройство, состоявшее из толстого столба и горизонтально подвешенного на нем колеса; канат, обернутый вокруг последнего, тянулся куда-то вниз. Зеркально гладкий, без единой шероховатости, пол источал ровный розовый свет. Даже не пытаясь что-либо говорить, Таня потянула Франца к перилам и указала вниз — смотри!

Гора уходила гладкой светящейся стеной без единой трещинки или шероховатости — отвесно вниз, к черной ниточке дороги, а потом еще ниже — к белой ниточке реки и зеркальному кругу озера. Все пространство от Земли до Луны занимал ветер — он хлестал по лицу, бил в грудь, рвал волосы и свистел в уши. Чтобы удерживаться на ногах, им приходилось наклоняться под сорок пять градусов, слезы лились ручьем из изхлестанных глаз. «СПУСКАЕМСЯ!» — закричал Франц Тане в ухо, и потянул обратно в туннель. «НЕТ!» — угадал он по движению ее губ. Таня махнула рукой в сторону странной конструкции в дальнем конце площадки — держась за руки и сопротивляясь желанию ветра швырнуть их вперед, они медленно пошли туда. И только тут Франц заметил, что в этом углу (о ужас!) не имелось ограждения. Упираясь одеревеневшими ногами в скользкий, как зеркало, пол, они подковыляли к столбу и уцепились за него. В столб был вделан маленький пульт управления с единственной кнопкой — Таня протянула руку и нажала ее. С лязгом, слышным даже сквозь завывания ветра, колесо пришло в движение и потянуло канат (а, может, канат потянул колесо), и на площадку снизу выехало сиденье, подвешенное на металлической скобе. Это была канатная дорога. «САДИСЬ!» — опять угадал по таниным губам Франц, «ТЫ ПЕРВАЯ!» — прокричал он в ответ. Они взялись за руки, осторожно отцепились от столба и доковыляли, навстречу ветру, к дальней от обрыва точке барабана. Очередное сидение приближалось, «ДАВАЙ!» — закричал Франц; Таня уцепилась рукой, подпрыгнула в точно рассчитанный момент и села — он даже не успел ее подсадить. Барабан медленно развернулся и повез ее вниз — защелкивая на ходу страховочную раму, она повернулась, помахала ему рукой и исчезла за краем площадки. Следующее сиденье равнодушно выехало наверх. Франц замер на скользкой поверхности скалы в судорожном ожидании — сейчас … сейчас … СЕЙЧАС! Он неуклюже подпрыгнул, больно ударился коленкой о какой-то угол и сел на край сиденья! Кресло медленно поехало в пропасть. С силой опустив страховочную раму на мизинец левой руки и не заметив этого, Франц откинулся на спинку — он был спасен!

Канатная дорога шла вплотную к поверхности горы, зигзагом обходя раставленные на склоне опоры. Слушая замедлявшиеся удары сердца и утирая холодный пот со лба, он смотрел на проплывавшую мимо скалу — та постепенно перестала светиться и превратилась в обычный известняк. Ветер утихал. В конце пути Франца начал бить озноб, однако сил, чтобы вытащить из под себя привязанный к поясу свитер, уже не оставалось. Вскоре показалась нижняя посадочная площадка — неширокий деревянный помост, поднятый над уровнем дороги метров на десять; вниз вела узкая лестница. В центре помоста находилась будка, вмещавшая, видимо, мотор канатной дороги. У будки стояла Таня — как только ноги Франца коснулись помоста, она отключила ток. Впервые за последние три часа наступила полная тишина. Ступив на шершавую поверхность деревянного помоста, Франц ощутил, что колени его ходят ходуном.

—  — Что ж ты не сказала, что можно подняться по канатной дороге? — спросил он с укоризной.

—  — А что ж ты пошел по лестнице, если боишься высоты? — Таня коснулась его щеки кончиками пальцев.

И тогда Франц привлек ее к себе, а она, обняв его за шею, запрокинула голову — он поцеловал ее в губы. Минуты две они молча целовались, потом на мгновение оторвались друг от друга, чтобы перевести дыхание. И тут же Таня вновь пригнула его голову вниз, и они опять соединились в поцелуе. Франц положил ладонь ей на грудь, ощутив громкое биение сердца, — Таня вздрогнула, но лишь крепче прильнула к нему … и тут же с содроганием оттолкнулась. «Не здесь. — выдохнула она, — Пошли!» Она схватила его за руку и устремилась вниз по лестнице, потом — бегом за угол к машине. Отпустив его ладонь, она распахнула дверцу с водительской стороны и уселась за руль. «Дверь закрой! — бросила она Францу, поворачивая ключ зажигания, — Ну, что же ты?» — и, не пристегиваясь, рванула с места.

Таня гнала машину по темной крутой дороге — шины визжали на поворотах; фары то выхватывали из темноты кусок скалы, то втыкались в асфальт, то двумя столбами уходили в небо. Затаившего дыхание Франца мотало из стороны в сторону — он лишь удивлялся, каким чудом Таня сохраняет равновесие сама. Постепенно дорога стала положе — они спустились с горы, да и поворотов стало меньше. Однако Таня тут же увеличила скорость до семидесяти, а потом и восьмидесяти километров в час. Лишь оказавшись на прямом отрезке дороги, прорезавшем долину между двумя горами, Франц перевел дух: несмотря на то, что машина неслась на ста девяноста километрах в час, это было сравнительно безопасно. «Куда мы едем?» — спросил он; «На Виллу» — ответила она; «На какую виллу?»; «Через десять минут увидишь.» Вихрем проскочив десятикилометровый плавный спуск, они вылетели на равнину по ту сторону горного хребта. Шоссе вновь обступил лиственный лес … прошло еще пять минут — Таня резко затормозила и свернула на неширокую боковую дорогу. Минуты три они неслись между черными стенами леса, потом она сбавила скорость. Франц увидел двухэтажный дом с темными окнами; над крыльцом горел зеленый фонарь. «Слава Богу! — выдохнула Таня, — никого нет … — и бросила машину к обочине, — Пошли!» — она торопливо выскочила из кабины, легко взбежала на крыльцо и начала рыться в карманах. Подошедший Франц увидал, как она выхватила кредитную карточку и вонзила ее в щель возле дверного замка. Раздался мелодичный звук, с которым в аэропортах начинается радиоприглашение на посадку; в окнах вспыхнул свет; дверь начала медленно растворяться. Не дав ей открыться до конца, Таня протиснулась боком, таща Франца за руку, — они оказались внутри. Вдруг она обернулась и дерзко посмотрела ему в глаза — Франц притянул ее к себе, а когда она податливо откинулась в его объятиях, то ощутил, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. «Где спальня?» — выдохнул он. Схватившись за руки, они пронеслись сквозь переднюю и следующую за ней комнату, вихрем взлетели по винтовой лестнице на второй этаж. Таня на мгновение задержалась у двери ванной: «Принять душ?» — почему-то шепотом спросила она, но Франц нетерпеливо дернул ее за руку: «Потом!» Они влетели в спальню с широкой двуспальной кроватью под белым мохнатым покрывалом и остановились друг против друга … а потом она опять обвила руками его шею, и они вновь слились в поцелуе. Трясущимися руками Франц стал расстегивать воротник таниной рубашки — как вдруг она оторвалась от него и стала раздеваться сама, по-тигриному расхаживая взад-вперед и швыряя снятые вещи на пол. Р-раз, полетела вниз куртка, два — последовали следом джинсы … Когда она, раздевшись догола, залезала под одеяло, Франц лишь успел стащить с себя рубашку — «Скорей! — шепотом торопила Таня, — Скорее же!» Через полминуты он уже лежал рядом с ней. Она обняла его за шею и положила голову ему на плечо, а он склонился над ней и поцеловал в губы. Закрыв глаза, Таня откинулась на подушке …

19. Утром

… а тем временем, из приземлившейся летающей тарелки вывалился тринадцатиногий осьминог (тринадцатиног?) отвратительного зеленого цвета, трясущийся, как желе. Франц вжался в землю позади тощего куста красной смородины — проклятое растение нисколько не скрывало его! Некоторое время чудище таращило бесстыжие омерзительно-розовые глаза, расположенные со всех девяти сторон его головы, а потом решительно поползло в направлении притаившегося под кустом Франца. Оно заметило его! Надо спасаться бегством! В панике Франц вскочил во весь рост и бросился бежать, но с каким же трудом и как медленно его тело рассекало вязкий, липучий воздух … Он обернулся — чудовище нагоняло! Из последних сил Франц рванулся вперед, но было поздно: длинное зеленое щупальце с острым когтем на конце обвилось вокруг его правой щиколотки. Он упал ничком, а инопланетный монстр навалился сверху трясущейся полужидкой массой. Распластавшись под неимоверной тяжестью, Франц зажмурился и приготовился умереть, однако чудище лишь ласково трясло его за плечи и приговаривало человеческим голосом: «Просыпайся, малыш, просыпайся …» О, Боже, это-то и было страшней всего! «А-а-а!!!» — беззвучно заорал Франц и раскрыл глаза.

Он лежал на животе, укрытый по шею оделом, а на краю кровати сидела смутно знакомая женщина и теребила его за плечи. «Просыпайся, малыш, — повторила она, видя, что Франц открыл глаза, — просыпайся … Пошли на речку купаться.» Он перевернулся на спину и сел — лучистое утреннее солнышко непривычно светило в окно … какая речка? Все еще не понимая, где он находится и зачем, Франц недоуменно посмотрел на женщину: та нисколько не походила на склизского зеленого монстра. Совсем напротив — вид ее был в высшей степени приятен: бедра обернуты полотенцем, на голой груди с маленькими розовыми сосками блестят невытертые капли воды. Он почувствовал укол желания … и немедленно вспомнил все. «Иди сюда. — он потянул ее за руку к себе, — Или нет, подожди, я сейчас … — он попытался встать, завернувшись в одеяло, — одеяло падало. — Не смотри на меня, пожалуйста, а?» «Ну, ты даешь …» — с удивлением сказала Таня, отворачиваясь. Он вышел из спальни. «Можешь использовать мою зубную щетку …» — крикнула она вдогонку.

Когда он пришел из ванной, придерживая завязанное на поясе полотенце, шторы на окнах были опущены. Абсолютно нагая Таня лежала поверх одеяла на кровати и смотрела на него распутными зелеными глазами. «Иди ко мне.» — шепнула она, протягивая ему руку. Плохо завязанное полотенце с влажным шлепком упало на пол, но Францу уже было все равно.

20. Днем

Когда Франц проснулся в следующий раз, Таня уже успела полностью одеться: рубашка, джинсы, кеды — и жевала бутерброд с салями. «Вставай, малыш, я сварила кофе.» — сказала она, увидав, что он открыл глаза. «Сколько сейчас времени?» — хрипло спросил Франц; «Час дня. — ответила Таня, — пошли, очень хочется в речке искупаться …» Франц спустил ноги на пол: «А спать?» «Ночью нужно было спать! — строго сказала Таня и рассмеялась, — Cкорей, малыш, кофе стынет …»

Нагруженные позаимствованным на Вилле пляжным снаряжением, они прошли два километра по лесной тропинке и вышли к довольно широкой (метров пятьдесят) реке. Вода была кристально чиста, имелся также песчаный пляж, и они сразу же пошли купаться. Потом, полежав с полчаса на горячем песке, переплыли на другую сторону и пошли вдоль берега по течению вверх.

Летали стрекозы. Жарко светило солнце. Франц и Таня медленно шли по покрытому травой берегу, перебрасываясь ничего не значащими словами. Франц держался чуть позади и сбоку, с удовольствием раглядывая танину фигуру: тонкую талию, длинные стройные ноги, узкие бедра … Сначала река текла по кромке бескрайнего поля, засеянного неизвестным злаком, потом по опушке негустого леса, столь же ухоженного, сколь и поле. (Францу казалось, что им вот-вот встретится компания гномов, суетливо корчующих пенек или подстригающих травку.) Примерно через час они сделали привал, искупались еще раз и минут тридцать посидели в тени, поедая прихваченные с собой яблоки. Обратно шли уже по противоположному берегу, а когда пришли — расстелили на траве скатерть и разложили принесенные с Виллы консервы. Ели долго, развалясь на надувных матрасах и болтая друг с другом. Франц поведал о своих приключениях у Следователя и Раввина, а Таня, отсмеявшись, рассказала о своем визите к Попу (оказавшемуся еще похлеще ребе Александра). После еды они покидали грязную посуду в пластиковый мешок и стали играть в летающую тарелку и бадминтон. Царило полное безветрие. Время текло. Около четырех спортивные игры кончились — надоело. Франц пошел на разведку в маячившие на горизонте холмы — несмотря на недосып, он чувствовал себя довольно бодро. Таня осталась рисовать какой-то приглянувшийся ей пейзаж.

Вернулся Франц около восьми часов — они собрали рюкзаки и отправились в обратный путь. На Вилле Таня сразу же пошла готовить ужин, а Франц, послонявшись минут десять без дела, полез в брошенный ею на веранде этюдник. Там была небольшая акварель, изображавшая желтый песчаный берег темно-синей реки, позади — ярко-зеленое поле и коричневые холмы на горизонте. Францу не понравилось: нарисовано как-то … клочковато: мазками разной густоты и цвета, а то и просто с просветами непрокрашенного ватмана. Не то, чтобы он был большим ценителем живописи, но все же …

—  — Издалека нужно смотреть. — сказала неслышно подошедшая Таня, и Франц вздрогнул от неожиданности, — Вообще-то акварелька эта неплохо получилась, а?

Она отнесла картинку на вытянутой руке — и отдельные неуклюжие мазки слились в нежные цветовые пятна, плавно переходившие друг в друга. Картинка ожила.

—  — Ужин готов. — объявила Таня, убирая акварель обратно в этюдник, — Пошли, малыш.

21. Возвращение

Было уже светло. Движение машины, неуклонно рассекавшей воздух, действовало усыпляюще — Таня спала, привалившись к окну и безмятежно откинув голову. Шоссе монотонно убегало вперед и, в полном согласии с законами перспективы, стягивалось в точку. Горный участок дороги остался позади — они подъезжали к Городу.

Вчера они легли в постель сразу после ужина, и снова любили друг друга, а потом уснули в обнимку на широкой мягкой кровати. Было прохладно, в раскрытое окно заглядывали ветки росшего у Виллы клена; полная луна и ровное тепло таниного тела навевали на Франца сладкие сны. Выспаться ему, однако, не удалось: Тане надо было возвращаться в Город, чтобы доделать взятую на дом работу. Пока Франц одевался, она позвонила куда-то и сообщила, что Вилла освобождается; они спустились вниз и сели в машину. Выруливая на шоссе, Франц бросил взгляд на темные окна Виллы — что ж, он прожил здесь не худшие полтора дня своей жизни.

К Общежитию они подъехали чуть позже шести часов — ночь уже закончилась, утро еще не началось; ни одного человека кругом видно не было. Как только Франц выключил мотор, чуткая Таня проснулась; они вылезли из машины, оставив ключи на переднем сидении. «Я позвоню им из своего номера.» — сказала Таня, и они медленно поднялись на второй этаж. Около комнаты Франца она прильнула к нему всем телом, а он обнял ее за плечи и уткнул нос в пахнувшие чем-то душистым волосы. Они замерли так на секунду, а потом разделились, и одновременно, чтоб никому не было обидно, вошли в двери своих комнат.

Отплывая от реальности в сладостном преддверии засыпания, Франц вспоминал, как, лежа на животе и положив подбородок ему на плечо, Таня смотрела на него сияющими глазами и повторяла: «Господи, наконец-то я не одна … Господи, наконец-то я принадлежу кому-то!»

22. Две последующие недели …

… были самым благополучным временем в жизни Франца с момента его смерти. Все местные безумцы, казалось, позабыли о его существовании: ни Адвокат, ни Следователь, ни Раввин более его не вызывали. Он получил, наконец, кредитную карточку и перестал зависеть от банка; в услугах почты необходимости тоже не возникало. Единственный раз он имел дело с сумасшедшим, когда для очистки совести зашел в местный университет — ни Эйнштейна, ни Ньютона он там не встретил, зато поговорил с ученым-биомехаником, изобретавшим оптимизированную ловушку на барсука.

То, что безумцы оставили Франца в покое, определенно вернуло ему душевное равновесие — Таня же сделала его счастливым. Они проводили вместе по девятнадцать часов в сутки (за исключением времени, которое она отрабатывала в Магистратуре) и за два-три дня стали друг для друга просто необходимы. Они гуляли по Городу, выезжали на пикники, ходили в кино и театр (репертуар которого составляли исключительно пьесы Бекетта, Ионеску и Пинтера). Франц даже переселился в ее комнату, и они спали в обнимку, теснясь вдвоем на не очень широкой таниной кровати. Они идеально сочетались во всех отношениях и стали друг для друга единственными островками здравомыслия в океане безумия.

За две недели Франц стал намного лучше ориентироваться в организации здешней жизни: все дела тут делались по телефону. По телефону можно было заказать продукты, записаться к доктору, взять напрокат машину, выписать газету … Во всех случаях общаться приходилось с автоответчиком: оставляешь номер кредитной карточки, а сорок минут спустя заказанные товары оказываются на крыльце Общежития. Доставщика Франц видел лишь однажды — в самый первый раз, когда еще не имел кредитной карточки. Тогда его покупки привез угрюмый небритый верзила — принял деньги, выдал сдачу и так и уехал, не проронив ни слова. Четкость и отлаженность повседневной жизни Города резко контрастировали с массовым безумием его обитателей и, тем самым, подтверждали танину теорию о том, что безумие это — кажущееся.

Несмотря на то, что идеальная организованность жизни Города явно подразумевала единый план, понять конечную цель этого плана Францу не удавалось. Никто так ничего и не объяснил ему, а угадать что-либо по внешним проявлениям было невозможно. Некоторые люди оседали на Первом Ярусе, других поток уносил дальше, и никакой системы в этом, казалось бы, не наблюдалось. Иногда следствие приостанавливалось на год или два; потом, без видимой причины, возобновлялось снова — такая история произошла с неким таниным знакомым около года назад. Таня говорила об этом человеке крайне неохотно (а Франц, видя это, особенно и не расспрашивал), но, похоже, тот был ее предыдущим «партнером».

Шаг за шагом познавая это чудное место, Франц несколько раз возвращался к возможности «второй смерти» (смерти в загробном мире), упомянутой Таней во время их первого ужина в столовой Общежития. По всему казалось, что она права: существование смерти действительно вытекало из существования боли и болезней, а последние действительно существовали здесь. Представить себе, однако, что может произойти с сознанием человека после второй смерти, ни Таня, ни Франц не могли, а проэкспериментировать (совершив самоубийство) желания у них, естественно, не возникало. И, кстати, бессознательный страх перед умиранием тоже указывал на принципиальную возможность смерти: иначе зачем бы тот, кто все это придумал, удерживал бы в человеке инстинкт самосохранения?

Неразъясненной загадкой по-прежнему оставались «дневные». За целый год, проведенный в Общежитии, Таня их ни разу не видела — ни на кухне, ни в столовой ни в коридорах. А вот Франц — за свои две недели — видел, и при довольно необычных обстоятельствах. Входя однажды в танину, как ему казалось, комнату, он обнаружил в кровати жирную потную старуху самой отталкивающей наружности. Старуха спала. Франц в ужасе отшатнулся и посмотрел кругом: мебель выглядела как-то непривычно, да и стояла неправильно … это была не танина комната! Не понимая, как он мог спутать номера и расположение комнат, он погасил свет и на цыпочках вышел. В коридоре Франц несколько секунд безмысленно созерцал висевшую на двери бляшку с номером 16, а потом прошел до 27-ой комнаты и еще раз попытался войти … И опять обнаружил жирную спящую старуху. В замешательстве, доходящем до помешательства, он решил искать убежища в своей собственной комнате … и нашел там сидевшую по-турецки на полу Таню. «Ты чего, малыш?» — рассеянно спросила та, не отрывая глаз от лежавшего перед ней рисунка. Франц вылетел пулей обратно и увидал на двери (танин!) номер 27. После этого все комнаты вернулись на свои места, и никакого продолжения этот сюрреалистический эпизод не имел. Желая убедиться, что потная старуха не была его галлюцинацией (версия, высказанная Таней), Франц попытался снова проникнуть в 16-ую комнату, однако наткнулся на запертую дверь и с чувством глубокого неудовлетворения отступил. Может, выходя оттуда, он случайно спустил щеколду? Впрочем, вряд ли: проверка показала, что все комнаты на втором этаже Общежития, кроме его собственной и таниной, были заперты — 16-ая не являлась, в этом смысле, исключением. С сожалением отвергнув казавшуюся очень плодотворной идею открыть одну из комнат при помощи отвертки (Таня решительно возражала), Франц отступил.

Некоторое время он занимался сборкой радиоприемника — на что его подвигло: а) повсеместное отсутствие этих нехитрых бытовых приборов и б) неожиданное наличие, на соседней улице, магазина радиодеталей. Решив, что в эфире происходит нечто таинственно-значительное (а иначе зачем скрывать?), Франц вооружился пособием по радиотехнике из университетской библиотеки и в полтора дня собрал элементарный приемник. Эфир, однако, оказался пуст: ничего, кроме атмосферных шумов, там не было.

Следующей попыткой проникнуть в тайны Страны Чудес явилось Великое Путешествие За Горы. Франц и Таня арендовали на два дня автомобиль, нагрузили его канистрами с бензином и поехали, не сворачивая, на запад. Преодолевая непрерывный бунт на борту под лозунгом «Хочу пикник!» (в познавательную ценность экспедиции женская часть экипажа не верила), Франц довел машину до половины имевшихся запасов горючего, после чего волей-неволей остановился. Дорога уходила за горизонт, и они вернулись в Город, удовлетворившись долгожданным пикником, ночевкой на свежем воздухе и составлением карты не особенно интересной придорожной местности.

В общем и целом, эти четырнадцать дней Франц и Таня были счастливы, однако двухнедельная передышка оказалась не началом перемирия, а затишьем перед боем. 30-го мая Таня получила уведомление о возобновлении следствия по ее делу, а 31-го они оба нашли в почтовом ящике по уведомлению о передаче их дел в Прокуратуру Второго Яруса. Срок передачи — завтра, 1-го июня.

23. Лифт

По настоянию Тани они выехали загодя — за час до назначенного времени; выехали налегке, ибо брать с собой ничего не разрешалось. Еще вчера Таня отнесла все свои картины оптом в галерею, а личные вещи и одежду — свою и Франца — со слезами на глазах бросила перед самым уходом в мусорный бак. Оставив двери своих комнат открытыми настежь, они в последний раз проделали путь до Дворца Справедливости, поднялись на семнадцатый этаж, выждали десять минут до назначенного времени и постучались в комнату 1723. «Войдите!» — отозвался незнакомый мужской голос.

Комната, где Франца принимал Адвокат и Следователь, опять изменилась до неузнаваемости. Во-первых, она стала гораздо меньше: примерно 5 метров на 5; а во-вторых, была абсолютно пуста: ни мебели, ни книг на полу … ни даже человека, который мог бы сказать: «Войдите!» Таня робко взяла Франца за руку. Вдруг раздалось характерное гудение: отсекая их от входной двери, с обеих сторон дверного проема выдвигались металлические створки. Они были в кабине Лифта! И прежде, чем они успели среагировать на происходившее, пол закачался и с ускорением устремился вверх — быстрее, быстрее … Франц обнял Таню за талию, та обхватила его за шею — перегрузка росла, становясь невыносимой. Еще быстрее, еще … шатаясь на подгибавшихся ногах, Франц изо всех сил поддерживал ставшее невероятно тяжелым танино тело. Затем перегрузка резко поменяла знак — взлетев на мгновение в воздух, а потом рухнув вниз, они с трудом сохранили равновесие. Лифт постепенно затормозил и остановился, двери медленно растворились. Им в лица ударила волна горячего воздуха.

А в дверном проеме, широко расставив ноги и держа руку на кобуре пистолета, стоял здоровенный белобрысый детина в странном черном мундире. Он широко улыбался, ощерив длинные желтые зубы.

—  — Здравствуйте. — неуверенно произнесла Таня.

Улыбка на лице детины расширилась до предела, неуловимо превратившись в оскал.

—  — Руки за голову! — коротко скомандовал он. -

1. Камера 21/17/2

Иногда Францу казалось, что самое ужасное здесь — это жара. К обеду столбик термометра, висевший на стене в столовой, забирался, как правило, выше тридцатиградусной отметки, да и к ужину ниже двадцати восьми не опускался никогда. К ночи температура спадала еще градуса на два-три, однако хуже всего бывало именно ночью: вонючие испарения от параши и немытых тел делали воздух настолько спертым, что некоторые попросту задыхались. Кашель и хрип будил всю камеру, староста звал охранника — тот, лениво сквернословя, некоторое время наблюдал за задыхавшимся. Согласно существующим правилам доктора звали, когда у задыхавшегося белел кончик носа; и если охранник решал, что нос розовый, то никто в камере не спал еще два-три часа — пока приступ не кончался сам по себе. Единственным средством против «душиловки» был укол морфия, который и производился заспанным дежурным врачом после окончательного — профессионального — освидетельствования кончика носа.

Франц пока не задыхался, здоровья еще хватало … однако надолго ли? При той пище, которой их кормили, и при тех условиях работы — ответ был очевиден. В конце концов душиловкой время от времени страдали все работавшие — то есть, все, кроме урок. Да и питались урки намного лучше, чем остальные заключенные.

—  — Заключенный 21/21/17/2!

—  — Я!

—  — Заключенный 22/21/17/2!

—  — Я!

—  — Заключенный 23/21/17/2!

—  — Я!

—  — Все на месте, господин Наставник. Разрешите распустить камеру для приготовления ко сну?

А еще здесь было грязно. Грязь проникала всюду — не мусор и не пыль, а какая-то липкая бесцветная гадость, покрывавшая пол, стены, дверные ручки; все предметы в столовой: столы, стулья, тарелки и ложки; тумбочки, табуретки и кровати камерах и, в первую очередь, самих заключенных. Грязная кожа зудела нестерпимо, особенно по ночам, однако в душ их водили раз в неделю, и поделать тут было ничего нельзя. Откуда бралась эта грязь?… заключенные понеграмотней считали, что она источается из самого «естества» этого места и потому должна приниматься естественно.

—  — Р-разреш… ик! … ш-шаю, Староста … ик! … Р-распускайте …

—  — Камера 21/17/2, ра-зай-дис-с-сь!

Пища, которую им давали, также не способствовала хорошему здоровью. Во-первых, ее не хватало. То есть настолько не хватало, что избавиться от сосущего чувства голода Францу не удавалось ни на минуту; даже после обеда — самой обильной трапезы — он вставал из-за стола голодным. По разнарядке в обед полагалось триста граммов супа, сто граммов белков (несвежего мяса или рыбы) с тремястами граммами гарнира, плюс утром выдавалось триста граммов хлеба на день. Однако Францу редко удавалось сберечь хлеб даже до полудня: после скудного завтрака есть хотелось нестерпимо, и рука сама лезла в набедренный карман комбинезона. На завтрак им давали триста граммов каши, иногда овсяной, иногда гречневой, иногда какой-то еще, названия которой Франц не знал; однако, во всех случаях вкус был отвратительный, а запах — и того хуже. В течение первых полутора недель Франц отдавал свою порцию доходяге-заключенному по кличке «Оборвыш»; однако, упав как-то раз в голодный обморок, перестал привередничать и, к великому разочарованию Оборвыша, стал есть кашу сам. Где-то через неделю он привык к ее вкусу, а еще через две — к запаху, и начал есть с аппетитом. В общем и целом, наиболее приемлемой трапезой был ужин: неизменные триста граммов картофельного пюре с прогорклым маргарином. Маргарин, в конце концов, Франц мог слить на тарелку счастливому в таких случаях Оборвышу, а само пюре обладало вполне нейтральным вкусом.

Как говорили на теоретических занятиях, «рацион питания был научно рассчитан, чтобы поддерживать в активной работе тело человека 8 часов, а его мысль — 16 часов в сутки», однако на практике до заключенных паек доходил лишь процентов на семьдесят. Остальное оседало на кухне среди кухонной челяди, а потом расходилось среди урок и их прихлебателей. Протестовать было бесполезно, жаловаться — себе дороже.

—  — И куда, братцы, енто все идеть, что мы здеся нарабатываем? Вкалываем с утра до вечера, света белого месяцами не видим. Кормять, опять же, впроголодь …

—  — Говорено тебе, дураку, двести раз на теоретических: 33% продукции здесь остается, 33% на Первый Ярус идет, а 34% — наверх, на Третий. Ты, когда на Первом Ярусе кайфовал, — ананасы с бананами, да телятину с индейкой жрал? Вот теперь и работай …

—  — Дык не жрал я ничаво на Первом Ярусе, Огузок, меня там полдня и продержали-то всяво …

—  — Ах ты, гнида … опять подрывные разговоры ведешь!? А вот я тебя Наставнику отрапортую — в карцере сгниешь!

Условия их жизни и пища были ужасны, однако работа, которую приходилось выполнять, донимала еще сильней. Во-первых, рабочий день длился 11 часов, а вовсе не 8, как им бесстыдно лгали на теоретических занятиях. То есть, формально-то он был, конечно, 8, но во все рабочие дни, кроме субботы, им добавляли по 3 часа сверхурочных. И даже в субботу заключенным приходилось в течение трех дополнительных часов заниматься ПИБТ — Починкой Инвентаря и Благоустройством Территории, однако нормы им на это не давали, а значит, то была и не настоящая работа. На ПИБТ можно было «увернуться»: взять, к примеру, ведро и тряпку и тереть в каком-нибудь отдаленном коридоре один и тот же квадратик пола в течение всех трех часов — Франц научился таким хитростям на удивление быстро.

На настоящей — нормированной — работе увернуться было невозможно: куда бы их ни погнали — на полевые работы или на «химию», в швейный или механический цеха — за ними неукоснительно следила охрана. Да если б даже и не следила — ее величество Норма заставляла работать лучше всяких охранников. Плюс голод. Плюс страх перед урками.

Система была проста:

1) Заключенные в каждой камере образовывали «бригаду», и выработку спрашивали со всей бригады, а не с отдельных ее членов.

2) Если бригада не выполняла нормы, все переводились на половинный паек.

Во главе бригады стоял «бригадир» (на практике всегда главный урка камеры), и горе было тому, кто не выполнил свою часть нормы, ибо на него обрушивался гнев остальных урок, да и рядовых «мужиков» тоже. Никого не волновало, сколько часов за последнюю ночь ты не спал из-за приступа душиловки: без освобождения от врача тебя гнали на работу, а уж если ты вышел на работу, то, значит, должен выполнить норму. Освобождение давалось лишь при температуре выше тридцати восьми или при каком-нибудь очевидном заболевании — типа кровавого поноса, перелома руки или кровохаркания, симптомы которого можно предъявить.

Поначалу работа не показалась Францу обременительной. В его первый рабочий день их отправили на «поле» — приятным было уже то, что он оказался на поверхности земли. Стоя на четвереньках, он медленно полз вдоль грядки, выкапывая совком странные ярко-зеленые грибы и складывая их в большие пластиковые мешки. После спертого воздуха подземелья легкий ветерок, дувший над полем, приносил райское блаженство; яркое солнце припекало спину. Хоть Франц и ковырял, не прерываясь, совком в земле, на работе он не концентрировался и думал свои мысли. И, уж конечно, он не смотрел по сторонам, стараясь забыть, что поле оцеплено автоматчиками в черной униформе и что справа и слева от него работают другие заключенные в мешковатых красных комбинезонах.

Он вспоминал, как на него посмотрела Таня, когда ее выводили из «приемника» через тяжелую металлическую дверь, помеченную зеркалом Венеры. Обернувшись на пороге, она улыбнулась и махнула рукой — а охранник в черном мундире грубо толкнул ее в спину. «Руки держи за головой, шалава, — залаял он, — сколько раз говорить?» Франц бросился на выручку, но перед ним вырос другой охранник и с удовольствием ткнул ему в лицо пистолетом: «А вот это видал, падла? С-стоять …» Кровь застучала у Франца в висках, но бунтовать было бесполезно, и он отступил, вытирая разбитую губу платком. А через минуту и его самого увели из приемника — через другую дверь, помеченную мечом Марса.

Следующим пунктом программы явилась «баня», где у Франца отняли одежду, обрили наголо и прогнали сквозь ядовитый, якобы дезинфецирующий, душ. Затем ему выдали уродливый мешковатый комбинезон и белье (все, скроенное из одной и той же грубой ткани красного цвета), а также огромные, нестерпимо вонючие, черные сапоги. Охранник провел Франца по длинному коридору, перегороженному в двух местах решетчатыми дверями, и сдал внутренней охране, одетой в мундиры белого цвета.

Беломундирный охранник отвел его в крошечную комнатушку со столом и стулом и выдал очередной набор анкет — на этот раз Франц даже не пытался спорить и безропотно взялся за работу. Анкеты имели ярко выраженную криминально-судебную направленность: «Состоял (а) ли под судом за убийство, изнасилование, неуплату налогов?, Испытывал (а) ли позыв к преступлению? Ваше отношение к наркотикам?». После заполнения анкет Франца сфотографировали и взяли отпечатки пальцев — много времени все это не отняло, и уже через полчаса он входил в камеру 21/17/2, сжимая под мышкой комплект серого постельного белья.

Франц оказался в небольшой комнате с двумя рядами двухэтажных кроватей, придвинутых почти вплотную друг к другу, с проходом посередине. Между кроватями стояли низкие деревянные тумбочки; вдоль прохода выстроились табуретки (на каждой — по аккуратно сложенному комбинезону и паре носков). Под табуретками стояли сапоги. На кроватях спали люди — одни храпели, другие бормотали во сне и ворочались. Какой-то заключенный привстал на локте, мутным взором посмотрел на Франца и тут же, как подрубленный, упал обратно на подушку. Вонь стояла несусветная — в основном, от наполненного почти до краев бака с нечистотами, стоявшего у входа. Франц в растерянности озирался по сторонам в поисках свободного места и наконец обнаружил две незанятые верхние полки в непосредственной близости от вышеупомянутого бака …

—  — Эй ты, придурок … подь сюда! Бери ведро и швабру — пойдешь со мной.

—  — Так ведь, господин Член Внутренней Охраны, приборка-то уже закончилась.

—  — Я тебе покажу, закончилась, с-сукин кот! Будешь у меня заместо ужина полы мыть …

Поток воспоминаний прервался чувствительным пинком в бок — Франц поднял глаза. Над ним стоял их бригадир, урка по прозвищу «Дрон» — жилистый человек лет сорока с гнилыми прокуренными зубами. «Ежели и дальше будешь херово работать, Профессор, — огребешь …» — коротко сказал бригадир и, не дожидаясь ответа, вразвалочку удалился. Выражать вслух свое возмущение по поводу пинка в бок Франц не стал (ему уже успели объяснить, что с урками лучше не связываться); «Почему херово?» — неуверенно подумал он. Франц огляделся по сторонам и сразу же получил ответ на свой вопрос: между ним и остальными бригадниками лежало метров десять необработанной грядки. Надо было догонять. Он постарался сконцентрироваться на грибах и некоторое время яростно орудовал совком, поминутно поднимая глаза и проверяя расстояние между собой и ближайшим заключенным. Но увы! — оно все равно увеличивалось, хотя и не так быстро, как раньше. Некоторое время Франц работал, не смотря по сторонам, однако получилось еще хуже: через полчаса он опять поймал себя на мыслях о «своем», а расстояние между ним и ближайшим заключенным выросло до пятнадцати метров. К обеду он отставал метров на двадцать и выхода из создавшегося положения не видел. За столом заключенные-"мужики" прятали от него глаза (урки сидели отдельно), и даже общительный Оборвыш ни разу к нему не обратился. Франц понимал, что дело плохо, но поделать ничего не мог, — и к концу рабочего дня, несмотря на все усилия, отстал метров на тридцать. «Ну, Профессор, не говори, что тебя не предупреждали …» — негромко сказал ему Дрон, обернувшись из предыдущей шеренги, когда их гнали с поля домой.

В тот вечер урки избили его в первый раз.

Как только Франц вошел в камеру, Дрон как-то боком, по-крабьи, подошел к нему и, не размахиваясь, ударил в лицо. Франц успел подставить руку, но тут кто-то ударил его сзади, и он упал на пол. Его стали бить ногами. Некоторое время он исхитрялся прикрывать руками одновременно лицо и живот, но потом получил-таки удар в подбородок и потерял сознание.

Очнулся Франц лежащим на своей койке и, ощупав себя, с удивлением обнаружил, что у него ничего не сломано, — даже зубы, все до единого, оказались на месте. Он отделался синяками. То ли ему просто повезло, то ли в планы урок членовредительство, почему-то, не входило.

—  — Эй, Припадочный … Сбегай-ка на кухню, одна нога здесь — другая там, принеси пожрать. Скажи, бля, дежурному: «Дрон просит.» Да пусть мясо дает, а не кашу, как вчера …

На следующий день Франц отстал всего на десять метров, но по угрюмому молчанию мужиков понял, что его все равно будут бить. Входя в камеру, он предполагал, что кто-нибудь из урок сразу же бросится на него, и решил, не заботясь о последствиях, ударить первым. Однако ему дали беспрепятственно пройти к своей койке, залезть наверх и сесть. Франц вздохнул с облегчением — его, вроде бы, «простили» … В конце концов, десять метров — не такое уж большое отставание.

Тут-то ему и врезали чем-то тяжелым по затылку — он слетел на пол лицом вниз, и его опять стали бить ногами. Кто бил, он не разглядел (так как почти сразу же потерял сознание), однако первый удар нанес явно кто-то из мужиков — никого из урок в то время поблизости не было.

И на этот раз, придя в себя, он не обнаружил тяжелых телесных повреждений. Правый его глаз, однако, не открывался, на голове имелось несколько глубоких ссадин, а грудную клетку и спину покрывали многочисленные синяки самой разнообразной формы.

Только на третий день он окончил работу вровень с остальной бригадой.

—  — … А ежели опять одну кашу принесешь, падла, пеняй на себя!

Примерно на пятый день Франц стал позволять себе короткие периоды неконцентрации. Во-первых, он добился некоторого автоматизма в выкапывании грибов (так что во время «отключений» производительность труда уменьшалась не так уж и сильно); а во-вторых, стал работать быстрее и в конце дня мог наверстать то, что терял в его начале.

Потом было воскресенье — выходной, а с понедельника их перевели в один из химических цехов — «на химию».

Если б Франц попал туда сразу после смерти, то непременно бы решил, что находится в аду. Это был огромный — примерно триста метров на пятьсот — подземный зал, забитый всевозможным оборудованием: открытыми резервуарами с бурлившими без видимых причин разноцветными жидкостями, ректификационными колоннами до потолка, автоклавами с гроздьями щелкавших датчиков, обшарпанными закопчеными станками и прочими машинами в том же роде — огромными, грязными, ядовитыми и уродливыми. Каждое рабочее место освещалось отдельной лампой, и, поскольку одного работавшего от другого в среднем отделяло метров тридцать, то в цеху царила почти полная темнота. Недостаток света, однако, с лихвой компенсировался избытком шума: бульканьем жидкости, свистом вырывавшегося из клапанов пара, лязгом механизмов с движущимися частями, мощным гудением электромоторов. Сырьем служили какие-то порошки всех цветов радуги — когда их подавали по конвейерам, то в воздух поднимались столбы едкой пыли и, вместе с клубами ядовитого пара, образовывали смесь, по плотности сравнимую с атмосферой Юпитера. Дышать незащищенными легкими в химических цехах было невозможно, и заключенным, слава Богу, давали респираторы. Однако фильтры к ним меняли лишь раз в неделю, в понедельник, так что к пятнице респираторы воздуха практически не очищали. Да еще температура в цеху никогда не опускалась ниже тридцати пяти градусов, троекратно усиливая действие загрязненного воздуха на изможденных заключенных (работа на химии, очевидно, и являлась основной причиной душиловки).

Как бывшему ученому, Францу досталась «техническая» работа — оператора ректификационной колонны. В воскресенье после теоретических занятий их Наставник (вечно пьяный дегенерат, прозванный за глаза Мордастым) выдал ему инструкцию по эксплуатации, а уже на следующий день Франц должен был начать работу. Нужно ли говорить, что с самого утра он стал отставать от графика, ибо в реальности проклятая колонна выглядела совсем не так, как на схемах в инструкции. (Хуже всего дело обстояло с кнопками, рычагами и шкалами датчиков, не имевших пояснительных надписей и располагавшихся в самых неожиданных местах.) Франц вложил в работу все силы: носясь по винтовым лестницам с размокшей инструкцией в руке, он проверял показания приборов; справляясь со схемами, нажимал всевозможные кнопки, поворачивал верньеры, дергал рычаги … Пот заливал ему глаза, и он поминутно снимал и протирал защитные очки, не обращая внимания на клубившиеся вокруг тучи едкого пара. На перилах и ступенях лестниц испарения конденсировались липкой ядовитой слизью — на которой Франц однажды поскользнулся и сверзился вниз (слава Богу, это произошло в самом низу колонны, так что он лишь несильно ушиб локоть). В результате, с первым сливом компонент он опоздал лишь на двадцать минут, десять из которых ему удалось наверстать во время заправки колонны новой смесью, а другие десять — во время следующей заправки. Последний за рабочий день слив компонент он закончил строго по графику.

Однако из трех операторов колонн график выдержал лишь один Франц. Заключенные, подвозившие сырье, простаивали, и бригада в целом норму не выполнила. Их на день перевели на половинный паек, а урки устроили безобразную «разборку» с двумя невыполненцами, повторившуюся с одним из двоих еще и на следующий день. Только в среду бригада выполнила норму и, соответственно, в четверг получила полный паек.

Именно в эту среду Франц в первый раз не отдал свою порцию вонючей утренней каши Оборвышу и съел ее сам.

—  — И на этот вопрос нам ответит … та-ак, кто у нас давно не отвечал … заключенный 14/21/17/2.

—  — Мы должны думать о своих ошибках, господин Педагог.

—  — Каких именно ошибках, заключенный?

—  — Э-э … м-м-м … не знаю, господин Педагог.

—  — Идиот! Сколько раз говорить: «Благодарный заключенный должен думать о своих прошлых ошибках, ибо тогда он не повторит их в будущем». Повторяй три раза … ну-у?!

—  — Повторяю, господин Педагог. Благодарный заключенный должен думать о своих прошлых ошибках, ибо тогда он … э-э … не повторит их в будущем. Благородный заключенный должен думать о своих нужных ошибках, ибо тогда …

—  — Кретин! Три дня карцера!

На химии их бригада проработала до конца недели, а потом их перевели в один из механических цехов, к конвейеру — и это оказалось хуже всего. По конвейеру ползли остовы каких-то механизмов неизвестного назначения — в обязанности Франца входило прикреплять к ним электромоторы. Работа включала в себя четыре операции:

1) сначала он доставал мотор из ящика и устанавливал в нужную позицию на станине механизма;

2) потом, выровняв соответствующие отверстия в корпусе мотора и станине, продевал болты и наживлял гайки;

3) закручивал гайки при помощи гаечного ключа;

4) и, наконец, нажимал специальную кнопку, уведомляя диспетчера о своей готовности к следующему прогону.

Работая на химии, Франц не испытывал никаких трудностей с концентрацией внимания. Ему приходилось непрерывно сортировать поступавшую информацию и на ее основе принимать решения — посторонние мысли просто не приходили в голову. У конвейера же думать не нужно было в принципе, и Франц постоянно сбивался с темпа, ловя себя на мыслях о Тане, о своей бывшей работе, о сыне, о взаимоотношениях между мужиками, урками и охраной … словом, о чем угодно, но только не о закручивании гаек. Один раз из-за него конвейер даже задержался, и помощник бригадира — заросший бородой до глаз мужик по кличке «Огузок» — сделал ему вьедливое замечание (бригадир и остальные урки на работу в механические и химические цеха не выходили). После обеденного перерыва Франц концентрировался на работе изо всех сил — что принесло свои плоды, и Огузок отстал. Как и в случае «поля», к пятнице у Франца выработался автоматизм, позволявший выполнять примитивные конвейерные операции быстро и не думая. Однако со следующей недели их перевели в один из пищевых цехов, и ненавистная тюремная действительность вновь завладела его мыслями.

За последующие два с половиной месяца их бригада работала в четырех различных механических цехах, в одном швейном, в двух химических, в двух пищевых, плюс их дважды гоняли на «поле». И нигде более недели они не задерживались. Никаких причин, кроме подавления мышления заключенных, в этой чехарде Франц усмотреть не мог. В конце концов, твердили же им на теоретических, что, «если ты не можешь думать об исправлении своих ошибок — не думай ни о чем».

—  — 17-ый сектор Второго Яруса подразделяется на 64 потока, соответствующие 64-ем этажам в его вертикальной структуре. Этажи нумеруются от поверхности почвы вглубь, так что 64-ый этаж является наиболее глубоко расположенным. Плюс 12 производственных этажей. Записали?… Что тебе, 19/21/17/2?

—  — Меня господин Наставник как-то раз с собой на склад брали, так мы тогда аж на 78-ой этаж опускались.

—  — Не могло такого быть, 19-ый, не могло быть никогда — потому что в учебнике совсем другое написано. А ежели не перестанешь ты дурацкие вопросы задавать во время занятий, то сидеть тебе в карцере двое суток, — вот ведь какая грустная у нас с тобой история получается … Усвоил?

—  — …

—  — НЕ СЛЫШУ!

—  — Усвоил …

—  — Ну и лады … А теперь займемся повторением: кто мне ответит, сколькими коридорами прорезан 29-ый Сектор с севера на юг?

Впечатление, что работа придумана им в наказание, подтверждалось тем, что конечный продукт ее был всегда неясен. В химических цехах, например, никто никогда не знал, что является сырьем и что получается в результате. В инструкциях по эксплуатации никогда не приводилось химических формул или названий веществ — все именовалось «сырьевыми компонентами» и «результирующими компонентами» с прибавлениями порядкового номера. В механических цехах Францу ни разу не довелось увидать результата их деятельности в законченном виде: как правило, лента конвейера уходила сквозь проем в стене в соседний цех, а иногда полусобранные механизмы перегружались с конвейера на автокары и увозились в неизвестном направлении охраной. Более того, однажды Францу довелось разбирать какие-то машины на составные части (что идеально объясняло бы происходившее), однако по словам заключенных со стажем такие случаи происходили чрезвычайно редко.

На полевых работах он ни разу не видал нормальных овощей и фруктов — огурцов, помидоров или, скажем, яблок. Даже более экзотические, но все же мыслимые, культуры — такие, как хурма или папайя, — бывали в редкость. Чаще всего заключенные работали на плантациях зеленых грибов, о которых до прибытия на Второй Ярус никто и слыхом не слыхивал. Более того, грибы эти были ядовиты (уже при Франце недоверчивый заключенный по прозвищу «Припадочный», попробовав их, долго мучился животом). Другим типичным представителелем местного сельского хозяйства являлся мадагаскарский дурьян, вонявший хуже утренней каши и, потому, практически несъедобный. Ни коров, ни овец, ни свиней здесь не держали, зато в изобилии имелся африканский бородавочник; единственной же домашней птицей являлась несчастная полярная куропатка, выражавшая свое несогласие с местным жарким климатом немилосердным мором.

На теоретических занятиях им объясняли, что «исправляющая благодарного заключенного работа имеет своим побочным результатом снабжение Первого, Второго и Третьего Ярусов ценными продуктами питания и промышленными товарами». Если это и было правдой, то только в отношении Третьего Яруса, ибо ни один из заключенных ни одного продукта местного производства ни на Первом, на на Втором Ярусах не видал.

—  — Все ж, братва, никак я не пойму, откудова та картошка беретси, что нам на ужин дають? Дык не растеть она здеся, верно?

—  — А все остальное понимаешь, Оборвыш? Например, откуда вообще ВС¦ берется — и здесь, и на Первом Ярусе?

—  — Я про Первый Ярус ничаво не знаю, Припадочный, — я и пробыл-то там всяво полдня. А вот здеся уже десятый годок маюсь, а про картошку никак скумекать не могу. Ежели, скажем …

—  — Припадочный! Оборвыш! А ну, мурла заткнуть, сволочи, — Дрон заснул!

Теоретические занятия Франц ненавидел всеми фибрами своей души.

Во-первых, они отнимали единственный свободный от работы день — воскресенье. Во-вторых, на теоретических занятиях их заставляли запоминать кучу всякой ерунды. А в-третьих — и это раздражало более всего — во время занятий приходилось делать вид, будто ты согласен со всей той чушью, которую несли педагоги. Просто не спорить было недостаточно — Устав Заключенного требовал наличия в глазах «выражения согласия», причем трактовка этого термина оставлялась на усмотрение преподавателей. В результате, приходилось действительно соглашаться (что и вправду отражается в глазах) или же быть первоклассным лицедеем. В самом крайнем случае сходило выражение тупого непонимания (чем и пробавлялось большинство заключенных), однако сымитировать его на своем лице Франц не мог. В результате, он отсидел в карцере в общей сложности пять суток, прежде чем сумел довести выражение своего согласия до требуемого уровня.

Теоретические занятия занимали почти все воскресенье с 8-и утра до 8-и вечера с часовым перерывом на обед; до обеда с ними занимались педагоги, после обеда заключенные готовили домашнее задание. Из шести дообеденных часов четыре отводились на философские дисциплины (теорию исправления ошибок, теорию исправления заключенных, теорию благодарности и теорию необходимости охраны), оставшиеся два — на технические курсы (Географию сельскохозяйственных угодий Второго Яруса и Горизонтальную структуру Второго Яруса). Философские предметы считались непрерывно развивающимися, а потому изучались непрерывно — из года в год, из месяца в месяц, каждое воскресенье. На практике, однако, непрерывное развитие сводилось к постоянному изменению формулировок, что делало последние исключительно трудными для запоминания. Так, уже при Франце, в определении целей благодарности слово «доблестная» было заменено словом «бдительная» («… заключенный благодарен бдительной охране за чувство надежной защищенности …»), из-за чего добрая половина их камеры побывала в карцере.

Что же касается технических курсов, то они все время менялись: в прошлый семестр, например, их Потоку читали Вертикальную структуру Второго Яруса и Социальный состав заключенных (Франц застал лишь самый конец занятий, а потому от экзаменов, слава Богу, был освобожден). Как и в философских дисциплинах, материал в технических курсах был полным бредом, однако, так сказать, характер бредовости отличался в корне. К примеру, увидев как-то раз таблицу с процентным распределением заключенных по профессиям на первых страницах учебника по «Социальному составу», Франц машинально сложил все числа и получил … 134.9 процента. Удивившись, он стал проверять другие таблицы учебника — и ни в одной не получил требуемых 100 процентов! Поначалу никакой закономерности он проследить не мог, ибо числа получались самые хаотические (иногда больше ста, иногда меньше), — и так было до тех пор, пока он не наткнулся на таблицу с процентным распределением заключенных по полам:

Пол Процентный состав

Мужчины 100%

Женщины 25%

после чего ситуация прояснилась: процент мужчин был зачем-то умножен на 2, а процент женщин — разделен на 2. Он проверил свою догадку на других таблицах в учебнике и убедился, что она правильна: все числа были увеличены или уменьшены вдвое.

Цели запутывания статистических данных Франц не понимал — равно как и цели систематического искажения географических сведений о сельскохозяйственных угодьях Второго Яруса. Сравнивая свои собственные наблюдения во время полевых работ с картами из учебника, он установил, что картофельное поле на карте всегда означает грибное поле в реальности, яблоневые сады соответствуют плантациям дурьяна и так далее. Более того — в некоторые карты были зачем-то внесены нелинейные искажения масштаба!

—  — А я вам говорю, Староста, что розовый у него нос, а не белый. Рано еще укол делать — так пускай полежит.

—  — Так ведь БЛЕДНО-розовый, господин Доктор, а? Ну, проверьте еще раз, пожалуйста, больше часа уже всей камере покоя нету.

—  — Ничего поделать не могу, Староста. Как окончательно побелеет — позовите еще раз.

Педагогов в их Потоке было пятеро — четыре «философа» и один «технарь», читавший все технические дисциплины сразу.

1) Теорию исправления ошибок преподавал тощий мужчина лет пятидесяти с простоватой физиономией и жидкой шевелюрой неопределенного цвета (или же он был лысый? — Франц забывал его лицо, лишь только отводил глаза в сторону). Правая рука этого педагога висела, парализованная, у пояса — локоть согнут, мизинец и большой палец страдальчески оттопырены. Говорил он медленно и с расстановкой, в изобилии вставляя самодельные пословицы («Рыба гниет с головы, а камера со старосты» и тому подобное). Он обладал лишь одним положительным качеством — фантастической глупостью, делавшей его не таким опасным. Заключенные звали его за глаза «Инвалидом».

2) Про преподавателя теории необходимости охраны говорили, что он бывший военный: это был высокий, еще не старый блондин с короткими курчавыми волосами, четкими движениями и зычным голосом. Помимо склонности к солдатскому юмору и крепким выражениям, «Капитан» отличался страстной любовью к горячительным напиткам. Алкоголь, однако, никак не сказывался на координации его движений и проявлялся лишь в блеске в глаз и бессмысленных рассуждениях на общие темы. В редкие трезвые дни Капитан бывал не в духе и обильно рассыпал наказания вне всякого соответствия с прегрешениями виновников. Заключенные поговаривали, что его скоро уберут за пьянство и несерьезное отношение к служебным обязанностям.

3) Преподаватель теории исправления заключенных перешел на педагогическую работу совсем недавно и постоянно хвастался, что ранее работал ученым-исследователем. Это был дородный дедушка лет шестидесяти с глупым лунообразным лицом в массивных уродливых очках; белый мундир висел на нем, как мешок. Все без исключения вопросы из любого раздела учебника он сводил к «роли молчаливого обдумывания ошибок в глобальной теории исправления» — что, видимо, являлось предметом его былых исследований. По сравнению с остальными преподавателями, он был довольно добродушен и никого не отправлял в карцер без крайней на то необходимости. Заключенные прозвали его, почему-то, «Рожа».

4) Лично для Франца преподаватель теории благодарности был хуже всех. Прозвище его (Хорек) вполне соответствовало внешности: острые маленькие глазки, прилизанные волосы и одутловатые щеки. Он бдительно следил за выраженим согласия в глазах заключенных и безжалостно отправлял провинившихся в карцер (из пяти суток, отсиженных Францем, четверо были даны им). Да и сам хорьковый предмет, обосновывавший, почему жертвы должны благодарить своих мучителей, казался наиболее унизительным. Хорек был чуть поумнее остальных педагогов и, похоже, почувствовал францево отношение к себе — что, по словам опытных заключенных, сулило последнему крупные неприятности в ближайшем же будущем.

5) Преподаватель технических дисциплин относился к своим обязанностям формально. Отбубнив лекцию, он задавал вопросы по пройденному материалу, распределял наказания заключенным, плохо выучившим урок, и сразу же уходил расхлябанной походкой ничего не желавшего человека. Энтузиазма, свойственного остальным преподавателям, у него не было ни на грош, и, почему его терпели в качестве педагога, никто объяснить не мог.

Клички у этого Педагога почему-то не было.

—  — Тогда я ему и говорю: «Ты зачем, падла, здесь стены обтираешь? Я ж тебя с говном твоим съем!» А он мне: «Извините, господин Моджахед, я вас не заметил.» Ну, я ему тогда вмазал … он, бля, у меня пять сажен по воздуху летел, прежде чем в стенку …

—  — Ты лучше ходи давай, Моджахед … А то весь личный состав заманал, мудила грешный …

—  — Я — мудила? Ах ты с-су…

—  — Моджахед! Чирий! Ша! Пасть порву обоим …

Хотя педагоги формально считались членами внутренней охраны и, соответственно, носили белые мундиры, между ними и настоящей охраной была большая разница. Прежде всего — внешняя: в охранниках служили только крепкие молодые ребята, похожие друг на друга, как родные братья. Их лиц Франц не различал, ибо вели они себя все совершенно одинаково — злобно и по-хамски, а при любом непослушании или просто несогласии, не задумываясь, пускали в ход кулаки. Вообще же, охрана воспринималась заключенными как одно из проявлений природы — как кислотный дождь или загрязнение рек канализацией — а потому обид на нее не держалось.

Второй Ярус обслуживали охранники двух типов, различавшихся цветом униформы. Черномундирная внешняя охрана занималась конвоированием заключенных на работу, а также приемкой новичков, поступавших с Первого Яруса. К внутренней охране (одетой в белые мундиры) относились охранники, поддерживавшие порядок в жилых помещениях; педагоги; наставники; медицинская служба и служба безопасности. Про последнюю среди заключенных ходили самые ужасные слухи (не подкрепляемые, правда, ничем, кроме угрожающего выражения лиц уполномоченных по безопасности). Среди всего прочего поговаривали, что служба безопасности наводнила камеры «стукачами», вследствие чего вслух выражать недовольство по любому поводу считалось опасным. Тем не менее, два или три раза Франц слышал, как другие заключенные открыто ругали местные порядки — однако, было ли то попыткой провокации или глупой неосторожностью, он не понял. Так или иначе, но служба безопасности занимала целых три этажа в их подземном лабиринте, и, чем они там занимались, никто не знал. Единственным поверхностным проявлением их деятельности были регулярные, раз в неделю, беседы, проводимые уполномоченными по безопасности и заполненные болтовней о повышении бдительности.

—  — Вот ты мне скажи, Коряга, ежели такой умный: ну, зачем они нас ентими физкультурными занятиями мучають? Ведь и так еле-еле ноги таскаем, а тут бегай по залу, да подтягивайся на турнике каждый божий день. И приседай еще …

—  — Отстань, Оборвыш. Надоело …

—  — Чиво «отстань»? А можеть у меня от ентого бега сапоги ноги натирають?

Пробыв некоторое время на Втором Ярусе и приведя свои привычки в соответствие с местными нравами, Франц с удивлением обнаружил, что столкновений с охраной у него более не случается. Его будто несло вниз по реке — он следовал изгибам русла, а течение тащило его по глубоким местам вдали от подводных камней и крутых берегов. С урками, однако, так не получалось — продолжая речную аналогию, Франц сравнивал их с плавающими в воде пиявками. Хуже того: они не всегда были предсказуемы и зачастую действовали произвольно.

Однако, имелись и некоторые закономерности.

Например, урки никогда не работали; более того, даже не выходили на работу ни в химические, ни в механические, ни в швейные цеха. Во время полевых работ они обычно играли в карты, развалясь на солнышке и украдкой от охраны жуя фрукты (если это происходило на плантациях хурмы или папайи), а также исполняли роль надсмотрщиков. В пищевых цехах они, в свободное от карт время, шныряли повсюду в надежде украсть что-либо из съестного (ту же папайю или хурму, но в консервированном виде).

В их камере No 21/17/2 было четверо урок.

1) Главарем считался Дрон — немногословный человек неясной национальности (из всех урок он один говорил по-английски правильно, хотя и с сильным восточноевропейским акцентом). По отношению к «мужикам» Дрон держался высокомерно и обращался к ним только с приказаниями, предупреждениями, угрозами или вопросами по делу. Несмотря на то, что он был явным инициатором первых двух избиений Франца (за невыполнение нормы), тот предпочитал иметь дело именно с Дроном: главарь урок, по-крайней мере, следовал формальным правилам, и, усвоив их, дальнейших побоев можно было избежать.

2) Вторым в иерархии урок шел Моджахед — молодой афганец с морщинистым злобным лицом нездорового темно-коричневого цвета. Он, казалось, состоял из одних нервов и мгновенно впадал в раж, если кто-либо из заключенных низших каст делал что-то неправильное.

3) Третьим шел Чмон — здоровенный южноафриканский зулус с тупым и жестоким лицом. Больше всего он любил вспоминать, как, живя в Соуэто, участвовал в набегах на общежития сторонников ANC и резал там всех подряд, включая женщин, стариков и детей. Рассказывать об этом он мог бесконечно, смакуя мельчайшие подробности, и, если не удавалось заручиться вниманием остальных урок, то заставлял слушать себя «мужиков» или даже «пидоров». Однако наиболее внимательную аудиторию он, сам того не подозревая, нашел во Франце, который вникал в его рассказы в тщетной попытке понять, до какого зверства может дойти человек, не понимая, что поступает плохо. Самым же удивительным в рассказах Чмона было полное отсутствие сквернословия (во всех остальных случаях речь его состояла из ругательств на семьдесят пять процентов). Франц не мог объяснить этого феномена ни с какой точки зрения.

4) Наиболее придирчивым и вредным по отношению к заключенным из низших каст был Чирий — суетливый араб лет тридцати. Он также являлся и главным источником внутренних свар между урками — однако, не отличаясь смелостью, всегда уступал первым, не доводя дело до мордобоя.

—  — А после лекции, мудаки, во время обеденного перерыва будет фильм.

—  — Какой фильм, господин Педагог?

—  — «Яйца над пропастью»! Ха-ха-ха! Га-га-га!

Четверо урок их камеры были настолько различны, что никаких общих черт, отличавших их от остальных заключенных, Франц выделить не мог. Физическая сила, например, принципиальной роли не играла (Дрон и Чирий не производили впечатления физически-сильных людей); интеллект имел еще меньшее значение (все урки, кроме Дрона, были законченными дегенератами). Хитрость Дрона и Чирия не согласовывалась с детским простодушием Чмона; тот же Чмон, да и Чирий тоже, не обладали большой силой характера. Единственным общим качеством была безжалостность — однако Огузок, например, не принадлежа к уркам, ничуть им в этом не уступал.

Так что, какие качества отличали урку от мужика, Франц не понимал.

—  — И опять я вам повторю: бдительность, бдительность и еще раз бдительность! А почему, спрашивается? Да потому, что, хоть охрана наша доблестная и не дремлет, а служба безопасности свое дело ох как знает, но все равно-то враг зубовный поднимает голову змеиную! И оказаться он может в любой момент среди вас, заключенные, а потому и бдеть вы должны недреманно … Ну, что тебе опять, 11-ый?

—  — Можно выйти, господин Уполномоченный?

—  — Нет, нельзя, 11-ый, нельзя тебе выходить, пока я инструктаж не закончу. Потерпи чуток. Та-ак, о чем бишь я? А-а, бдительность … Так вот, все мы должны …

Когда новичок с Первого Яруса оказывался в камере, он автоматически попадал в касту мужиков, однако для того, чтобы остаться в мужиках, нужно было приложить немалые усилия. В качестве первого испытания обычно использовался ритуал «стаскивания сапог»: один из урок, развалясь на своей постели, подзывал новичка, совал ему под нос свои ноги и приказывал стащить сапоги. Если тот отказывался, его избивали, но зато потом оставляли в относительном покое, — и он становился полноправным мужиком. Однако в большинстве случаев новичок, убоявшись угроз, подчинялся, что служило сигналом к дальнейшим унижениям: его заставляли стелить уркам постель, петь песни, плясать чечетку, чесать пятки на сон грядущий, стирать грязное белье и так далее. В конце концов, новичка попросту насиловали (гомосексуализм в камерах процветал), и он безвозвратно переходил в низшую касту — пидоров. Последним приходилось хуже всего: помимо урок, они подчинялись еще и некоторым мужикам — Бугаю, помощнику бригадира Огузку или, например, старосте (заключенному с красноречивым прозвищем «Вонючка»). Жизнь пидоров была полна унижений — в столовой они сидели за отдельным столом, ибо считались нечистыми, в душе мылись последними, заключенные из высших каст часто отбирали у них еду. А главное, в отличие от мужиков, они в принципе не могли улучшить своего статуса, и попадали в пидоры навечно.

На всех этапах, кроме последнего, процесс «опускания» был обратим, однако сопряжен все с большими и большими побоями. Практически же получалось так, что заключенные-мужики, останавливаясь на какой-либо стадии, оставались в этом статусе навсегда: Оборвыш, например, оказывал уркам любые «несексуальные» услуги, включая стирку носков; Припадочный только бегал по поручениям; Китаец, кроме поручений, регулярно убирал за урок их постели; а вот здоровенный заключенный по прозвищу Бугай не делал ничего.

Франц, в конечном счете, тоже заслужил себе право на независимость, однако далось ему это дорогой ценой — ибо он «провалил» ритуал стаскивания сапог. Не поняв тогда почти ничего из обращенной к нему Моджахедом фразы, Франц лишь уловил, что его просят помочь, — что и сделал, подумав еще, что этот заключенный с нездоровым цветом лица, похоже, болен. В оба последующих дня Франц так и так получал свою порцию как «невыполненец», а вот вечером третьего дня, к нему подошел Чирий и, ткнув в лицо пару грязных носков, приказал постирать. Франц, однако, уже насмотрелся местных обычаев — и молча оттолкнул уркину руку. «Ах ты падла, — весело вскричал Чирий, — я ж тебя сейчас …» — и влепил Францу пощечину. Стараясь оставаться спокойным, тот медленно встал — наконец-то враг стоял прямо перед ним, а главное, остальные урки на помощь не поспевали! И тогда Франц ударил подонка в лицо — в глазах Чирия пролетела гамма чувств от удивления к испугу, он попятился назад. Франц ударил его еще раз — тот упал, грохнувшись затылком о табурет, скорчился на полу и замер. Из под головы его начала растекаться темная жидкость — кровь! Стоя над уркой, Франц не понимал, что надо делать: «Господи, неужто я его убил?» — подумал он. Он наклонился над Чирием, чтобы проверить биение сердца, как вдруг его самого ударили сзади по затылку (видимо, другой табуреткой), и он рухнул без памяти поверх лежавшего на полу урки.

Очнулся он, как водится, лежа у себя на кровати, и первым делом свесился вниз, чтобы посмотреть на Чирия (чья койка располагалась неподалеку). Тот, слава Богу, был жив — и ответил ему злобным взглядом. Хотя нет, помимо злобы, в этом взгляде просвечивал еще и страх, и Франц понял, что одержал здесь свою первую победу.

За отказ выполнять приказания урки избивали его еще два раза, и в обоих случаях Франц успевал ударить кого-нибудь из них первым: один раз Моджахеда (который сладостно покатился по полу), другой раз — Чмона (который покачнулся, а потом дал такой сдачи, что у Франца подкосились ноги). После этого его оставили в покое, и Франц стал полноправным мужиком.

—  — Камера 21/17/2! На вечернюю прогулку шаго-о-ом мар-р-рш! Раз … араз … араз-два-три-и-и … Раз … араз … араз-два-три-и-и …

—  — Ты вот мне скажи, Патлатый, за каким таким хреном они нас по ентим коридорам вокрух камеры гоняють? Какая ж это, на хер, прогулка?

—  — Отстань, Оборвыш, надоело … Десять лет здесь торчишь, а все удивляешься …

—  — Эй! … Разговорчики в строю, сволочи! … Раз … араз … араз-два-три-и-и …

На Втором Ярусе Франц получил, наконец, определенный ответ на вопрос о возможности «второй смерти» (смерти в загробном мире) — он ее попросту увидел. Как-то раз, в химическом цеху он стал свидетелем несчастного случая: один из заключенных 22-го Потока, работавшего по-соседству, поскользнулся на ступеньках ректификационной колонны и упал вниз с высоты пятнадцати метров. Франц подбежал к нему одним из первых, однако сделать ничего не смог: череп несчастного был расколот, и после короткой агонии тот умер.

Впрочем, возможность второй смерти и так казалась очевидной — стоило лишь посмотреть на окружавший Франца мир унижения и страданий. Что могло заставить заключенных повиноваться своим мучителям, как не страх смерти? Страх боли, сопряженной со смертью, был конечно важен, но не принципиален: самоубийство могло б избавить от мучений быстрым и безболезненным образом. Однако мысль об отнятии собственной жизни казалась Францу неприемлемой — да и остальным заключенным, видимо, тоже. Что это было — оставшийся от прошлой жизни, ненужный здесь инстинкт самосохранения? Или же замысел того, кто все это придумал? Так или иначе, но загадка человеческой смерти оказалась не разрешена, а отодвинута, — причем всего лишь на один шаг.

—  — Так что же является главным орудием Педагогической Науки в исправлении заключенного?

—  — Молчаливое обдумывание ошибок, господин Педагог.

—  — Пра-авильно, 17-ый, пра-а-авильно … А зачем же заключенные тогда работают?

—  — Чтобы ошибки обдумывались … э … лучше? … нет, подождите … э … крепче? … нет, не то … сейчас … секундочку … ЭФФЕКТИВНЕЕ!

—  — Молодец! Отлично!

А вот одиночество Франц переносил неожиданно легко. Трудно было лишь в первые дни, когда урки избивали его каждый день и никто не помогал ему — ни словом, ни делом. То, что он будет здесь один, стало очевидно, как только он пригляделся к окружающим; однако обдумав ситуацию, Франц решил, что это не составит серьезной проблемы. Одиночество страшно нарушением естественного «проветривания» мозга, ибо выкинуть из головы додуманную до конца мысль можно лишь, высказав ее. И вовсе не обязательно, чтобы собеседник согласился с тобой, достаточно того, чтобы он понял. Невысказанные же мысли роятся в мозгу, и, не находя выхода, человек «зацикливается» — что может явиться началом душевного расстройства.

Однако, жизнь на Втором Ярусе непрерывно занимала головы заключенных реакцией на внешние раздражители, так что времени на собственные мысли попросту не оставалось. А в редкие свободные минуты Франц составлял и тщательно соблюдал своеобразное «расписание мышления», никогда не возвращаясь к одной и той же мысли дважды и отводя более половины времени на бездумно-интеллектуальные развлечения, типа придумывания шарад, ребусов и шахматных этюдов.

Месяца через два после своего прибытия на Второй Ярус Франц привык почти ко всему: он перестал замечать жару и грязь; потеряв шесть килограммов веса, притерпелся к местной еде; он привык к бессмысленной работе, к безликой жестокости охраны и персонифицированной жестокости урок. Он даже нашел компромисс с попыткой Системы лишить его собственных мыслей, отведя на них вторую половину воскресенья, когда остальные заключенные готовили домашнее задание (Франц мог запомнить всю необходимую ерунду за один час вместо отведенных на это пяти). Единственным, к чему он привыкнуть не смог, была невозможность хоть на минуту остаться одному.

Их 21-ый Поток, как и все остальные потоки всех остальных секторов, состоял из

1) центрального зала, где происходили вечерние переклички;

2) «спальной» камеры с двухэтажными кроватями и

3) подсобных помещений, как то:

а) бесполезной курительной комнаты (урки все равно курили в

камере),

б) читальной комнаты (где имелся полный комплект учебников

по философским предметам), а также

в) туалета, куда заключенные ходили только днем (на ночь

камеру запирали, так что приходилось пользоваться парашей -

большим баком без крышки, ставившимся в камеру перед отбоем).

Мест, где человек мог бы уединиться, предусмотрено не было. Даже разделительные перегородки в туалете доходили только пояса, а кабинки не имели запоров и закрывались качающимися, как иногда в барах, дверями … продуманность деталей поражала воображение! Ко всему этому Франц оказался не готов, ибо никогда в жизни не делил ни с кем комнату дольше месяца, даже с женой (та спала очень беспокойно и будила его по три раза за ночь).

Невозможность уединиться странно подействовала на характер Франца: ему стало казаться, что окружающие постоянно следят за ним, вступают в разговоры, ждут от него ответов на свои вопросы … словом, не оставляют ни на минуту в покое! Чтобы защитить свое "я" от постороннего внимания, он стал агрессивен. С урками, конечно, Франц на рожон не лез, однако стал огрызаться на замечания Вонючки или Огузка. К последнему он испытывал физическое отвращение, и кончилось это дракой, после которой оба ходили с разукрашенными синяками физиономиями.

Осознав, в конце концов, психологическую причину своей агрессивности, Франц смог лучше контролировать себя, и после драки с Огузком срывов у него более не случалось.

В его характере произошли и другие изменения: он стал ленив и с удовольствием отлынивал от работы, мог с легкостью соврать или даже украсть. Может, ослабление моральных устоев явилось следствием усердной работы на теоретических … нет, кроме шуток, а? Он стал вставлять в свою речь множество ругательств (чего не делал со времен студенчества), а чувство жалости у него притупилось почти до нуля. По своему собственному сравнению, Франц превратился в интернациональный вариант Ивана Денисовича из одноименной повести русского писателя Солженицына.

Минус, конечно, кротость солженицынского персонажа.

—  — Эй, Профессор!

—  — Чего тебе?

—  — Ты что, опять от Починки Инвентаря увернулся?

—  — А пошел ты, Огузок … рожу разобью!

2. Происшествие

Новичка привели во время пятнадцатиминутного перерыва перед перекличкой, формально отведенного на прослушивание вечернего обращения Администрации. Громкоговорители принудительного вещания висели во всех комнатах, включая туалет, однако слушать заключенных никто не заставлял, и все разбредались кто куда: курящие шли в курилку, некурящие — разговаривали в центральном зале или спальной камере. Разговоры велись предельно бессмысленные («Эх, послали б нас с послезавтрева на папайю, вот бы накушались …»), так что Франц в общей беседе не участвовал. Деться ему, однако, было некуда, ибо выйти за пределы Потока он уже не мог — внешняя дверь запиралась сразу же после вечерней прогулки.

В тот вечер, лишь только Чмон в очередной раз завел свой любимый рассказ об изнасиловании четырех малолетних девочек, внешняя дверь с лязгом отворилась, и в камеру вошел новичок — толстый парень лет двадцати пяти с испуганным выражением на тупом лице. Под мышкой он держал комплект постельного белья. «Здравствуйте.» — боязливо сказал новичок; «Заткнись, гадина! — неприязненно отвечал Чмон, — Еще раз перебьешь — выдавлю левый глаза.» Парень помертвел и в полной растерянности отошел в сторону. Франц наблюдал за ним издали — толстяк переминался с ноги на ногу у стены и вид имел самый жалкий: чуть не плакал; потом робко отворил дверь и вошел в спальную камеру. Выждав минуты три, Франц, сам не понимая, зачем, последовал за ним — новичок его, на самом деле, не интересовал: тупость и трусость были написаны на толстом лице парня заглавными буквами.

Когда Франц вошел в камеру, «разборка» шла уже на полную катушку: Чирий, прижимая трепещущего толстяка к стене, левой рукой держал его за горло, а правой размеренно бил по щекам: «А ну, снимай штаны, пидор! Снимай, тебе говорят …» — приговаривал он в такт пощечинам. Моджахед со скучающим лицом наблюдал за происходившим со своей койки, сапоги его валялись рядом — очевидно, урки взяли новичка в оборот в форсированном варианте. «Не хочу снимать … Пусти …» — хныкал толстяк; «Это как же ты, козел, не хочешь? — орал Чирий, — Да я тебя сейчас …» Было видно, что парень держится из последних сил.

Как всегда в подобных случаях, вмешиваться не имело смысла: спасти новичка от печальной участи никто, кроме него самого, не мог — а вот неприятности для вмешивающегося могли выйти колоссальные. Да и не собирался Франц вмешиваться — не собирался до тех пор, пока не услыхал собственный голос: «А ну, пусти его, Чирий, чего пристал, дай человеку на новом месте оглядеться …» Дернул же черт его за язык! — реакция на эти слова превзошла все мыслимые ожидания. Чирий отпустил новичка и резко повернулся к Францу, а Моджахед, путаясь в простыне, вскочил с койки: «Ты зачем, гад, не в свое дело лезешь? Убью!» Франц отскочил назад и быстро посмотрел по сторонам: Дрона и Чмона в камере не было. Что ж, Чирия он не боялся — реальную угрозу представлял один Моджахед … да и тот, запутавшись в простыне, проспотыкался метра два по направлению к Францу и упал на одно колено. «Потом все равно изобьют, — мелькнуло в голове Франца, — так хоть сейчас …» — он сделал два быстрых шага вперед и с наслаждением, изо всех сил врезал ногой Моджахеду под подбородок. Удар пришелся в самую точку — голова урки дернулась назад, глаза замутились; он опрокинулся на спину и замер. Франц повернулся к Чирию. «Ты чего?… — залепетал тот и попятился назад, — Смотри, потом хуже будет … Дрон тебя с говном съест …»; «Ты до этого не доживешь, гнида.» — сладким голосом отвечал Франц, наступая на него. Находившиеся в камере заключеные повскакали со своих коек и окружили их. «Эй, Коряга, а ну, Дрона позови!» — крикнул Чирий; «Стронешься, Коряга, с места — убью!» — не оборачиваясь, усмехнулся Франц. Урка допятился до стены — и вдруг с исказившимся лицом бросился вперед, пытаясь лягнуть Франца в пах. Тот отскочил в сторону и с оттяжкой ударил Чирия сбоку в челюсть — урка рухнул на четвереньки. Сладостный позыв прикончить врага впервые в жизни бросился Францу в голову … он подскочил к копошившемуся на полу Чирию и врезал ему так же, как до этого Моджахеду, — ногой под подбородок. Подонок повалился набок и более не шевелился; на губах у него запузырилась кровь. Франц остановился и схватился рукой за спинку ближайшей койки — сердце его колотилось у горла, ноги подгибались; остальные заключенные молча смотрели на него. Драка заняла секунд двадцать, не больше; что нужно было делать — Франц не понимал.

Но тут, спасая его от необходимости принимать самостоятельное решение, в камеру вошел Мордастый: «Опять, с-сукины сыны, на перекличку опаздываете … — гаркнул он, — … эй, что это у вас происходит?» Все попятились назад, и Франц остался один в проходе между койками, на равном расстоянии от лежавших на полу урок и трясущегося новичка на заднем плане. «Зачинщик кто? — заревел Мордастый, — Зачинщик, говорю, кто, с-сволочи?»; в дверь за его спиной повалили остальные заключенные. Франц встретился глазами с Дроном, и это решило дело: «Я — зачинщик, господин Наставник. — сказал он, — Прикажете в карцер?» Через полторы минуты вызванные Мордастым по рации охранники уже выводили Франца во внешний коридор: приговор — три дня с выводом на работу. Оклемавшиеся к тому времени Чирий и Моджахед проводили его полными ненависти взглядами. А последним своим впечатлением Франц унес из камеры страную ухмылку новичка — не испуганную (как можно было ожидать), а какую-то … Франц не мог понять, какую.

Дорогу в карцер он знал хорошо: они свернули за угол, прошли триста метров на восток, потом вошли в узкий вспомогательный коридор. Гремя ключами, охранник отпер решетчатую дверь — после нее оставалось пройти еще двести метров. Франц шел с удовольствием: три дня карцера казались наилучшим выходом из положения. Он стал размышлять, что бы произошло, случись эта история на пять минут раньше: Моджахед и Чирий оклемались бы до начала переклички, Мордастый бы ничего не заметил, а уж потом … Франц поежился, представив себе, что бы с ним произошло потом. «Ладно, трепка от меня не уйдет …» — философски подумал он и усмехнулся своим мыслям: если б три месяца назад кто-нибудь сказал, что он будет так спокойно думать о грядущих побоях, — да он бы рассмеялся собеседнику в лицо …

Подошвы сапог привычно прилипали к клейкому линолеумному полу, спереди и сзади топали охранники. «Завтра на танцы пойдешь?» — спросил топавший спереди топавшего сзади. «К нам или на женскую половину?» — отозвался задний. «К нам.» — «Не пойду.»; «А на женскую половину?» — «На женскую тоже не пойду.» Справа и слева в стенах коридора виднелись какие-то двери, над головой проплывали заросшие паутиной лампы и водопроводные трубы. «Так чего же ты, разъеба, спрашивал, на какую половину?» — укорил передний, обдумав услышанное; «Не твое собачье дело. — незлобиво отвечал задний, — Отстань, мудило.» Они остановились перед дверью карцера. Передний охранник, звеня ключами, с лязгом отомкнул и со скрипом отворил тяжелую металлическую дверь: «Заходи!», а когда Франц шагнул внутрь, привычной скороговоркой забубнил: «В карцере не курить, на пол не плевать, а с завтрева переводишься на половинный рацион питания, двух-третевый рацион сна и усиленные физкультурные.» Не дожидаясь окончания ритуала, второй охранник пошел обратно. «И не вздумай на звонок попусту жать, зараза; ежели вызовешь без нужды — лучше сразу харахере себе сделай.» «А что такое харахере, господин Член Внутренней Охраны?» — как можно вежливее спросил Франц; «Это когда ты сам себе хер отрезаешь, — любезно разъяснил охранник, — от слова 'херург', понял?»

Дверь карцера захлопнулась. Послышался звук запираемых замков.

Карцер представлял собой крошечную комнатушку с четырьмя двухэтажными кроватями; под потолком в четверть накала горел красный ночник. С первого же взгляда Франц понял, что ему несказанно повезло: он был единственным штрафником (карцеры имелись лишь на каждом третьем этаже, так что в среднем там скапливалось до восьми заключенных с трех разных потоков). Он быстро разделся, залез на дальнюю от параши верхнюю полку и закрыл глаза, стараясь не потерять ни одной секунды короткого карцерного сна. Лежа в последнем приступе бодрствования, Франц вспомнил прощальную ухмылку толстого новичка: зловещая — вот как ее можно было бы описать … если б только зловещая ухмылка на устах этого труса имела какой-нибудь смысл … Нет, не вяжется.

Франц уснул.

Проснулся он, судя по самочувствию, часа через полтора — с явственным ощущением, что что-то произошло. Он свесил голову вниз: на двух нижних койках (под ним и на противоположной) спали люди — новых штрафников, видимо, привели уже после отбоя. Перевернувшись на живот, Франц закрыл глаза: «Интересно, из нашей камеры или нет?…» — сонно подумал он.

Примерно через час он проснулся опять, на этот раз — с сильным ощущением тревоги. Секунд тридцать он лежал, не шевелясь и анализируя свои ощущения; в карцере царили полная тишина и привычный полумрак. Голова была тяжелая — как всегда, когда проснешься среди ночи. Все казалось в порядке — что ж тогда разбудило его? Франц сел на кровати и медленно, стараясь не шуметь, слез на пол. Лишь подойдя к параше (и, соответственно, к входной двери) вплотную, он понял, что было не в порядке: в узкую щель между дверью и дверным косяком проникала полоска тусклого желтого света! Не веря своим глазам, Франц качнул приоткрытую дверь пальцем — раздался громкий скрип. Он отдернул руку и оглянулся. Соседи его не пошевелились … или же … или же … застыв на месте, Франц до боли в глазах всмотрелся в очертания двух фигур на кроватях: что-то с ними было не то. (Его захлестнула волна беспричинного страха.) Что же с ними не то … что именно … что же?! Отклеив подошвы босых ног от липкого пола, он на цыпочках подкрался к одному из спящих и склонился над ним — тот был с головой укрыт простыней и не шевелился. Франц осторожно выдохнул воздух — и вдруг осознал, что простыня на лежавшем перед ним человеке не поднимается и не опускается в такт дыханию. Он прислушался — звуков дыхания тоже слышно не было. Ощущая, как лоб его покрывается испариной, Франц медленно распрямился и застыл в проходе между двумя койками; сердце его стучало, отдаваясь в висках. Он прислушался к заключенному на кровати напротив — тот тоже не дышал. Или они оба мертвы — или они оба … бежали! Бежали? Ну конечно же, эти двое бежали из карцера — а потому и дверь осталась открыта … И подложили вместо себя под простыни какие-нибудь чурки … Франц с облегчением опустился на табуретку и отер пот со лба: «Господи, как же все оказалось просто: я сейчас посмотрю, что именно они подложили под простыни, а потом лягу спать, будто ничего не произошло … Или лучше ничего не трогать?… А может, убежать вслед за ними — дверь-то открыта?» Последняя идея казалась особенно привлекательной, хотя, куда бежать, Франц не понимал. Он стал обдумывать план дальнейших действий, но придти к окончательному решению не смог — голова спросонья была тяжелая … (Минуты две он сидел, уставившись в темноту и ни о чем не думая.) А почему, интересно, ему так неудобно сидеть? Франц ощупал табуретку: а-а, его комбинезон … В полутьме, он встал и пересел на другую табуретку, но и там лежала какая-то одежда … Что за черт, откуда здесь еще комбинезон — разве те двое могли бежать голые? У него опять заколотилось сердце. И откуда они взяли чурки?… А как смогли открыть дверь?… Что за черт … каким же надо быть идиотом, чтоб хоть на секунду поверить в этот дурацкий побег?!

Франц вытер со лба холодный пот, потом встал и осторожно, за краешек, потащил простыню с одной из безмолвно лежавших на кроватях фигур. Повернувшись лицом к стене и откинув правую руку за спину, под простыней вытянулся на животе абсолютно голый человек. Несколько долгих мгновений Франц всматривался в него, но ничего не увидал; затем коснулся пальцами голого плеча. И сразу же отдернул руку: кожа была прохладная и липкая. Уже не сомневаясь, что человек мертв, Франц перевернул труп на спину. Некоторое время он не мог оторвать глаз от перерезанного от уха до уха горла (из рассеченных кровеносных сосудов до сих пор сочилась кровь), потом посмотрел на лицо мертвого … То, что он увидел, заставило его резко распрямиться, больно ударившись затылком о верхнюю полку: это был Моджахед. Секунд десять Франц стоял, усилием воли стараясь замедлить барабанную дробь сердца, потом склонился над трупом еще раз: это действительно был Моджахед. (Темно-коричневое лицо урки стало светло-коричневым, прокуренные зубы желтели в просвете губ.) Франц повернулся и осторожно стащил простыню со второго тела: в полном согласии с законами симметрии, на койке напротив лежал, лицом к стене, другой голый мертвец. Преодолевая отвращение и непроизвольно искривив лицо, Франц перевернул его на спину — как и следовало ожидать, это был Чирий. Кровь, покрывавшая грудь и живот урки, лаково отсвечивала в полутьме карцера, нижняя простыня и поролоновый матрац пропитались ею настолько, что, когда Франц ворочал труп, под тем хлюпало. Желудок Франца скрутил спазм тошноты — он рывком распрямился и несколько раз вдохнул-выдохнул вонючий карцерный воздух. Щекоча висок, со лба скатилась капля пота.

Франц нерешительно посмотрел в сторону красной кнопки вызова, расположенной около двери: вызвать охранника? Да эти ж идиоты первым делом подумают, что он-то и прикончил Чирия с Моджахедом … и, вообще, откуда здесь, скажите на милость, Чирий и Моджахед? Франц проглотил слюну: как всегда при недосыпе вкус во рту был отвратительный. А почему открыта дверь? Он подошел к двери и тщательно осмотрел замки — отперты, а не взломаны. Что еще? Проверить, разве что, карманы их комбинезонов … Франц обыскал одежду обоих урок, но не обнаружил ровным счетом ничего — даже сигарет или зажигалок (насколько он помнил, оба курили). Он быстро оделся, придвинул табурет вплотную к стенке и сел — ощущения опасности и незащищенной спины не покидали его ни на секунду.

Прежде, чем принять какое-либо решение, нужно было подумать.

Дано: когда он уходил — Моджахед и Чирий оставались в камере. Если даже Мордастый и решил потом послать их в карцер, то, уж конечно, не на этот этаж: по Уставу участники драки должны быть разъединены. Кого же Франц видел на нижних полках, когда просыпался в прошлый раз? Впрочем, неважно — кто бы те двое ни были, они исчезли, оставив вместо себя два трупа. Так, это он правильно сообразил: Моджахед и Чирий были убиты не здесь: не могли они дать себя зарезать без шума и драки — Франц бы услышал … А может, их зарезали во сне? Он заставил себя посмотреть на лица мертвых урок — глаза у обоих были открыты, губы искривлены одной и той же гримасой страха; он также заметил ссадины, полученные в недавней драке с ним самим, и, с содроганием, отвел глаза. Да и, вообще, хлопотно это: приводить их сюда, а потом резать, — легче наоборот. Хотя, постой, откуда ж тогда под трупами столько крови?… Он перевел дух и опять покосился на безмолвные фигуры на кроватях по обе стороны от него — соседство к размышлениям не располагало. Может, залезть на верхнюю полку?… Пожалуй, нет: оттуда не видно моджахедова трупа — а когда держишь их в поле зрения оба сразу, то как-то спокойнее … «Тьфу, о чем я сейчас думаю … — со злостью подумал Франц, — Да и какая, к черту, разница, где их убили …»

Каждый мускул в его теле был напряжен, лицо — покрыто холодным потом.

«Где их убили и с какой целью — я сейчас не выясню: недостаточно информации. И, кто стоит за этим, неясно … Впрочем, плевать … сейчас важно одно: что я должен делать? Или нет, не так — чего я не должен делать? А не должен я делать того, что они хотят, чтоб я сделал. А чего они хотят?…» — Франц вскочил с табуретки и стал в возбуждении прохаживаться взад и вперед, спотыкаясь о сапоги Чирия и Моджахеда, — ужас сделать ошибку пронизывал его насквозь. Выбор у него имелся небольшой. Во-первых, он мог вернуться на свою кровать и прикинуться спящим до прихода охраны. На мгновение Франц представил себя, лежащим на верхней полке, а внизу двух окровавленных мертвецов, — и немедленно понял, что на это у него просто не хватит духа. Во-вторых, можно выйти из камеры, а дальше действовать по обстоятельствам … но ведь это, небось, и есть то самое, чего они хотят … (он подошел к двери и заглянул в щель: ничего, кроме белой стены напротив, видно не было). Затем они, верно, дверь и не заперли … Чем дольше Франц думал над этим вариантом, тем меньше он ему нравился: выйдешь в коридор — а тебя того … при попытке к бегству. Наконец, можно вызвать охранников — и будь, что будет! Ведь не смогут же они доказать, что Франц убил Чирия и Моджахеда — оружия-то в карцере нет. Или же он просто не заметил?… Встревожившись, Франц стал планомерно обыскивать комнату: сначала матрасы и подушки на свободных койках, затем, преодолевая тошноту и стараясь не запачкаться, трупы и постели под ними (чтобы не касаться мертвых тел руками, он разорвал моджахедову простыню на полосы и обмотал ими ладони). Потом опустился на четвереньки и заглянул под одну из свободных коек — однако не увидел ровным счетом ничего: там было слишком темно. В раздумье он посмотрел на входную дверь, отделявшую темный карцер от освещенного коридора, — чувство опасности подсказывало ему, что дверь открывать не следует. Тогда Франц размотал «перчатки», сунул их на всякий случай в карман, растянулся на полу и стал шарить под кроватями вслепую. Когда он дошел до койки Моджахеда (стеклянные глаза мертвеца находились на уровне его собственных глаз, желтые корявые зубы — ощерены), то нащупал что-то холодное … Есть! Предполагая, что это лезвие ножа, Франц осторожно похлопал ладонью по полу в поисках рукоятки … и вдруг ощутил на пальцах влагу. Он поднес руку к лицу — Господи! вся ладонь была испачкана моджахедовой кровью, протекшей, видимо, сквозь матрас. Сильнейшие спазмы скрутили желудок Франца; чудом удержав тошноту, он вскочил на ноги и стал яростно вытирать руку о первую попавшуюся простыню … Дыхание с астматическим хрипом вырывалось из его сведенного судорогой горла, колени дрожали. Сдвинуться с места он смог лишь минуты через две — нужно было завершать обыск. Разглядеть в полумраке карцера ничего не удавалось, лезть рукой под кровати с мертвецами Франц уже не мог, так что пришлось открыть дверь — плевать! Так или иначе, но ничего, кроме двух луж крови, под койками Чирия и Моджахеда не было.

Франц опустился на табуретку у стены и прислонился спиной к холодному бетону: нужно что-то решать. Хотя, чего там решать … — все однозначно:

отлежаться на своей полке до прихода охранников, у него не хватит духу;

идти наружу — означало действовать по их сценарию.

Оставался лишь вариант с вызовом охранников — быстро, чтобы не передумать, он подошел к кнопке вызова и нажал ее. Где-то вдалеке зазвенел звонок. Секунд пять Франц прислушивался к тишине, раздававшейся снаружи, а потом заметался, не зная, куда встать. (Охранники увидят незапертую дверь карцера и, конечно, возьмут оружие наизготовку; а при любой неожиданности — его резком движении, например, — будут стрелять.) На мгновение он остановился, стараясь успокоиться и кляня себя за поспешные и непродуманные действия, потом в мгновение ока залез на свою полку.

Внутрь карцера не проникало не звука.

Сидя на жестком матрасе, Франц поднял руки вверх; сердце его неровно колотилось у самого горла. «Или стоило затворить дверь?…» — запоздало подумал он.

Медленно тянулись минуты — никто не шел.

«Может, спуститься вниз и выглянуть в коридор?» — руки у Франца затекли. Обратившись в слух, он опасливо слез на пол и подкрался к двери. Дверь открывалась внутрь карцера, и он уже совсем было высунул голову наружу … но вдруг представил, как сталкивается нос к носу с охранником с пистолетом в руке, и тот, реагируя на движение, спускает курок. В результате, никуда не выглядывая, Франц еще раз нажал на кнопку вызова, а затем стремглав вскарабкался на свою полку и принял исходную позицию — руки вверх. Прошло еще три томительные минуты, и он опустил затекшие руки.

Этот вариант не сработал — нужно пробовать что-то другое.

Уже не стараясь передвигаться тихо, Франц спустился на пол, подошел к двери и высунул голову наружу: справа коридор заканчивался тупиком, слева проход был пуст на протяжении всех двухсот метров до сочленения с периметром. Скрыватся не имело смысла — Франц вышел на середину коридора.

И немедленно увидал метрах в десяти от входа в карцер на белом линолиуме пола лужу крови. И еще одну, побольше — метрах в пяти дальше по коридору. А еще дальше на стене имелось красное пятно с неестественно ровным горизонтальным краем сверху и потеками внизу. Франца затошнило опять.

Чья это кровь — Чирия, Моджахеда? Вытекла, когда их тела перетаскивали в карцер?… Прижавшись спиной к стене (на середине коридора он почувствовал себя неуютно), Франц боком прошел до первой лужи: кровь, как кровь, — темная, почти черная. Он пошел дальше — вторая лужа была побольше, глянцевая поверхность ее отражала свет лампы наверху. Наконец он добрался до пятна на стене — и сразу понял, почему у него такой ровный верхний край: кровь вытекала из под небольшой дверцы, расположенной в метре от пола. Обычно за такими дверцами располагались стенные шкафы с ведрами, щетками, вениками и тому подобным хламом — Франц повернул торчавший из замка ключ и потянул за ручку.

Положив голову щекой на подогнутые колени, в шкафу сидел мертвый охранник. Глаза его слепо смотрели сквозь Франца, руки безвольно свисали вниз, черты лица застыли в выражении изумления. Когда дверца отворилась, труп потерял равновесие и выпал наружу — Франц еле успел отскочить в сторону. Эхо от тяжелого удара мертвого тела об пол прокатилось по пустому коридору, и Франц аж присел — колени его дрожали. В воздухе висел терпкий запах свежей крови.

Охранник лежал на спине, раскинув руки и задрав подбородок кверху; голова его была наполовину отделена от туловища (широкий разрез поперек горла рассекал желтоватые трубочки кровеносных сосудов и дыхательного горла). Весь перед его белого мундира пропитывала кровь, прозрачные глаза бездумно, как при жизни, смотрели вверх. Было ясно, что ему никогда уже не попасть на танцы — ни на мужскую, ни на женскую половину Яруса.

Преодолевая ужас и тошноту, Франц заставил себя обыскать тело — и ничего не нашел: ни связки ключей у пояса, ни пистолета в кобуре. Последнее, впрочем, ничего не означало: в целях безопасности наставники выдавали внутренней охране оружие лишь по окончании вечернего обхода (то есть, спустя час после отбоя). Так что, имел ли маньяк, содеявший все это, пистолет, зависело от того, когда именно он убил охранника. Стоя над трупом, Франц в растерянности оглянулся назад — темный провал карцера выглядел теперь намного привлекательней противоположного конца коридора. Однако, запереться там без ключей было невозможно, а ключи имелись только у сумасшедшего убийцы. «Дойду до решетчатой двери у сочленения с главным периметром, — подумал Франц, — а уж там решу, что делать.» Крадучись вдоль стены, как мускусная крыса Чучундра из сказки Киплинга, он пошел вперед.

И увидел следующее.

Решетчатая дверь, отделявшая вспомогательный коридор от главного, была открыта настежь. Из-за угла высовывалась чья-то нога в черном сапоге, к подошве которого пристала расплющенная блямба жевательной резинки. Рядом с сапогом, разбросав пестрые страницы, как бабочка крылья, валялся журнал непристойного содержания. Франц завернул на подгибавшихся ногах за угол и увидал владельца журнала целиком: второй охранник лежал на полу с простреленным лбом. Рот несчастного был разинут в безмолвном крике, бездумные серые глаза — вытаращены настежь. Голову мертвого окружал темно-красный ореол лаково блестевшей крови, из чего следовало, что пуля прошла навылет. Рядом лежал пистолет с вынутой обоймой. Обыск трупа не дал никаких результатов: карманы пусты, связка ключей у пояса пропала. Пол усеивали осколки разнесенного вдребезги телефона, а в стенной нише, где тот когда-то располагался, неопрятным пучком висели оборванные провода. Невдалеке от тела валялась стреляная гильза.

Франц подобрал с пола пистолет (рубчатая рукоятка удобно легла в ладонь) и сел на корточки, прислонившись спиной к стене. Та-ак … это, значит, предохранитель … а вот так взводится затвор … Прохладный блеск вороненого металла действовал успокаивающе.

Вариантов имелось два: идти вперед или вернуться в карцер. Обратно в карцер?… Франц представил себе, как лежит на своей верхней полке и вдруг слышит приближающиеся по коридору шаги — ближе, ближе … и, наконец, в дверях возникает окровавленная фигура убийцы с пистолетом в руках … Бр-р-р … он с трудом перевел дух … А что, если пойти вперед?

Направо по главному коридору располагались: запертая кладовка, запертая прачечная, запертый физкультурный зал, запертая баня и запертый изолятор; налево — запертая столовая, запертый бельевой склад и запертый вход на территорию Потока. Живых охранников на этаже больше не осталось — отпереть некому. Что еще?… Да, чуть дальше входа в Поток расположена квартира Мордастого. А что, это идея: «Так и так, господин Наставник, рапортую о четырех убийствах на вверенном вам этаже — караул, тревога!» Так, а если и он уже того … в смысле, если убийца успел побывать и у Мордастого? Пожалуй, нет: у охранников ключей от квартиры Наставника быть не могло — а значит, у убийцы тоже. Итого: как ни противно искать защиты у этого кретина, Мордастый является единственным выходом из положения … Франц встал и положил пистолет на пол. Стараясь сделаться, как можно меньше, и двигаться, как можно неслышнее, он пошел налево.

Коридор просматривался на триста метров вперед, и идти было не очень страшно — до тех пор, пока Франц не дошел до ответвления на бельевой склад. В отличие от карцера, решетчатой двери здесь не было — а что, если за поворотом стоит маньяк-убийца?… (Воображение Франца уже настолько свыклось с этим персонажем, что тот каждый раз возникал в одном и том же образе: жидкие волосы прилипли к бугристому черепу, тонкие губы искривлены в неестественной улыбке, стеклянно-голубые глаза застыли на бледном лице.) Господи, откуда ж он такой взялся — с другого этажа, что ли, пришел? А зачем притащил в карцер Чирия и Моджахеда? И почему не прикончил Франца, пока тот спал?… Вопросы, вопросы … Помедлив несколько секунд перед поворотом на бельевой склад, Франц осторожно заглянул за угол — никого. В который раз он вытер со лба холодный пот и вдруг заметил, что руки его (впервые в жизни!) дрожат.

Через сто пятьдесят метров коридор втыкался в небольшую площадку перед входом в отключенный на ночь главный подъемник, а потом сворачивал на юг к спальной камере и квартире Мордастого. (Дефектная лампа дневного света щелкала и мигала. Легкий сквозняк кружил пыль по белому линилеуму пола.) Секунд десять Франц с сожалением постоял перед дверью подъемника: если б даже тот не был сейчас отключен, то попасть в него могли лишь наставники и охрана — у заключенных магнитных карточек-пропусков не было. Помедлив перед поворотом еще несколько секунд, он заглянул за угол — и опять (слава Богу!) не увидал никого. Сердце его ускоряло и замедляло ритм, как мотор машины, спускающейся по горной серпантинной дороге.

Непредвиденное началось, когда Франц поравнялся со входом на территорию Потока: дверь была приоткрыта. Он остановился, как вкопанный, и прислушался — изнутри не доносилось ни звука. Неслышно переставляя ноги, он подошел к двери вплотную, заглянул в щель и увидел абсолютно пустой центральный зал. А в дальнем углу его, на полу перед дверью в спальную камеру, лежал нож — узкое длинное лезвие изъязвлено ржавыми пятнами засохшей крови. Как завороженный, Франц толкнул тяжелую металлическую дверь и, под царапавший сердце громкий скрип, вошел внутрь — голубой блеск стали притягивал его, как магнит. Ничего не замечая вокруг, он быстрыми шагами пересек центральный зал и наклонился над ножом — самодельным клинком с белой пластиковой рукояткой. Лезвие было длиной сантиметров тридцать и, на вид, очень острое; засохшая кровь на нем, видимо, принадлежала Моджахеду, Чирию или одному из охранников.

А на рукоятке четким дактилоскопическим узором отпечаталась рука убийцы. Как в плохом романе — кровью.

Не трогая ножа (чтобы не повредить отпечатка), Франц присел на корточки рядом. Брать — или не брать? Не брать — или брать?… Нож, как заноза в глазу, не позволял сосредоточиться на мыслях о нем. «Да решай же ты скорее, идиот!» — проговорил он вслух, отводя взгляд в сторону … и только тут заметил, что дверь в спальную камеру тоже не заперта.

Забыв про нож, Франц встал и вошел внутрь.

В камере было темно и, почему-то, пахло гарью — Франц нашарил выключатель и зажег свет.

На самом видном месте — в проходе между рядами коек — лежал пистолет и, рядом с ним, пустая обойма. По всему полу валялись крупные, явно не пистолетные, гильзы … и еще какая-то продолговатая металлическая коробка длиной сантиметров тридцать. «Что это такое?…» — не додумав мысль до конца, Франц заметил торчавшую из-под крайней кровати в правом ряду растопыренную пятерню.

Оскальзываясь на гильзах, он бросился туда и присел на корточки: из под кровати ему в лицо смотрел Дрон. Щека урки лирически покоилась на вытянутой вперед руке. «Т-ты ч-чего?…» — запинаясь, прошептал Франц. Дрон не отвечал, ибо был мертв: из-под живота его расползалась лужа крови.

Франц встал на ноги.

На соседней койке на спине лежал Коряга, по шею укрытый простыней, посередине которой имелось идеально-круглое кровавое пятно, посередине которого имелась маленькая круглая дырочка. Лицо Коряги хранило спокойное и удовлетворенное выражение — в момент смерти ему, вероятно, снился суп. Франц перевел глаза дальше — на следующей кровати, наполовину свесившись вниз, лежал труп Патлатого; длинные волосы, из-за которых тот получил свою кличку, тихонько шевелились на сквознячке. На голой спине несчастного виднелись два пулевых отверстия.

Франц обвел глазами комнату — и увидал окровавленные простыни, окровавленные подушки и окровавленные трупы. Все заключенные в камере были мертвы.

А еще, в проходе между двумя кроватями, лежала небольшая автоматическая винтовка — вороненый металл угрюмо поблескивал в тусклом свете единственной на всю камеру лампы. Пустой рожок был отсоединен и валялся рядом — увидев его, Франц понял, что продолговатая коробка на полу возле пистолета — это другой использованный рожок. Сценарий, по-видимому, был такой: расстреляв оба рожка, убийца достреливал раненных из пистолета. «Господи, да откуда ж у него еще и автомат?…» — подумал Франц.

«Был автомат. — поправился он, — А теперь нету — равно, как и пистолета.»

Нету? — Франц почувствовал чудовищное облегчение. — Нету!

А нож?

Что — нож?

Убийца оставил пистолет и винтовку на полу камеры потому, что у него кончились патроны, — а вот почему он бросил нож?…

А-а, плевать, почему … Важно, что бросил, а мы его теперь возьмем.

А отпечатки его пальцев?

Франц на мгновение задумался: оставлять единственное на всем этаже оружие не хотелось категорически: если его не подберет Франц, то его подберет убийца … А что, запросто, вернется и подберет … может быть, уже подобрал. Помертвев, Франц торопливо вышел в центральный зал — нож, слава Богу, лежал на месте.

Вот ведь незадача: брать нельзя и оставлять нельзя …

Оставалось одно — спрятать.

Он выбрал на лезвии ножа место без пятен крови, брезгливо взял его двумя пальцами и вернулся в спальную камеру («Усыпальную камеру …» — усмехнулся своим мыслям Франц). И куда его теперь?…

Он положил нож на постель Дрона и прикрыл простыней. Потом в последний раз окинул сцену побоища взглядом: два десятка мертвецов на койках, один мертвец под койкой (Дрон был единственным, кто хоть как-то среагировал на происходившее). Четыре койки были пустыми: Франца, Чирия с Моджахедом, плюс в камере всегда имелась одна свободная кровать … Стой, а где ж тогда новичок? Неужто, убийца увел толстяка с собой? Да нет — судя по тому, что Франц уже видел, пленных маньяк не брал … Может, новичок прикинулся мертвым, подождал, пока убийца уйдет, а затем забился в какую-нибудь щель?

Впрочем, значения это не имело — нужно было идти к Мордастому.

Стараясь не шуметь, Франц вышел через центральный зал во внешний коридор и зашагал налево — до входа в апартаменты Наставника оставалось около двухсот метров без боковых ответвлений. Чувствовал себя Франц намного увереннее, чем раньше: оружия у убийцы вроде бы уже не было, и шансы, в этом смысле, уравнялись. Периодически оглядываясь назад, чтобы застраховать себя от неожиданностей с тыла, он подошел к металлической двери с надписью «Наставник Потока No 21/17/2» и постучал. Ответом была тишина. «Просыпайся, старый черт … опять, небось, нализался?» — раздраженно подумал Франц и постучал сильнее.

Ответа не последовало.

Рискуя привлечь внимание убийцы, он забарабанил по двери кулаком.

Впрочем, слово «забарабанил» не вполне подходило: после первого же удара дверь отворилась внутрь, ибо была незаперта. С холодеющим сердцем Франц переступил порог.

Прихожей не имелось, так что он очутился прямо в кабинете: рабочий стол, книжный шкаф с набором уставов и руководств, два сейфа — большой и маленький. По стенам стояло несколько стульев, на полу лежал персидский ковер … Справа находилась дверь (в спальню?), на столе горела лампа в желтом абажуре. А позади стола, в глубоком кожаном кресле, сидел господин Наставник — верхняя часть его черепа была снесена, а мозги (если это слово применимо к субстанции в голове Мордастого) — разбрызганы по стене позади кресла. В широко раскрытых глазах несчастного застыло выражение крайнего недоумения. На столе стояла порожняя бутылка из-под рома, стакан, полупустое блюдо с грушами и полуполное блюдце с огрызками. Насколько Франц мог судить, события развивались так: убийца несколько раз выстрелил в замочную скважину (вдребезги разбитый замок почернел от пороховой гари), потом вошел в кабинет и прямо с порога остатком патронов разнес Мордастому череп. Среагировать на происходящее бедолага не успел, ибо, напившись пьян, безмятежно спал в кресле. Оба телефона на его столе убийца разбил. На ковре около входной двери лежала пустая пистолетная обойма.

Никакого ужаса перед мертвецом Франц, на этот раз, не испытал — то ли уже привык, то ли страх за собственную жизнь вытеснил страх перед чужой смертью. Его не тошнило, коленки не дрожали, сердце находилось, где ему положено, а не в пятках. Да, собственно, и страха Франц почти не ощущал: он уже на том свете — чего бояться, разве что по привычке …

Просто у него было два вопроса.

Вопрос первый: Где сейчас убийца?

Вопрос второй: Какой из этой ситуации есть выход?

Вот только ответов, к сожалению, Франц не знал.

Зато ему стало ясно, где убийца достал автоматическую винтовку: больший из двух сейфов в кабинете Мордастого был открыт настежь (ключи торчали в дверце) и содержал в себе бархатные подставки для всего арсенала, имевшегося на этаже. С изрядной долей облегчения Франц обнаружил подставки для одной винтовки и двух пистолетов — следовательно, у маньяка-убийцы оружия сейчас нет. На нижней полке сейфа лежали два запасных рожка. Взять, разве что, патронов и сходить за винтовкой?… Франц сунул рожки в нагрудный карман комбинезона и направился к двери. Потом остановился — перед уходом стоило осмотреть квартиру Мордастого.

Быстро проверив второй сейф (заперт) и книжный шкаф (ничего интересного), Франц обследовал рабочий стол: посуда; осколки телефонов; стопка неинтересных бумаг, придавленная куском неотшлифованной яшмы. Он обошел вокруг и проверил ящики в тумбах — девственно пусто. Потом, стараясь не глядеть на голову Мордастого (кровь, мозги и клочья волос по краям), Франц приступил к осмотру тела. Памятуя о пустых карманах обоих охранников, на особенно интересные результаты он не надеялся, однако оказался не прав: убийца, как оказалось, трупа Мордастого не обыскивал. В карманах Наставника обнаружилась куча всяких мелочей: полпачки сигарет, зажигалка, грязный носовой платок, записная книжка … Извлекая все новые и новые предметы, Франц не смотрел по сторонам — и вдруг услыхал приглушенное царапанье.

Сердце его ухнуло вниз — он поднял глаза. Царапанье раздавалось из-за двери, ведущей в спальню.

Убийца был в спальне.

На какое-то мгновение Франц запаниковал: «Бежать!» — мелькнуло у него в голове. Он даже бросился вокруг стола в сторону входной двери, но тут же остановился: бежать — значило отдавать инициативу врагу. В конечном счете, убежать с этажа невозможно — так лучше встретить убийцу лицом к лицу сейчас! Оружия у того нет — а значит, и шансы равны. Схватив со стола кусок камня, которым покойный Мордастый придавливал бумаги, Франц повернулся к двери в спальню.

Царапанье раздалось сильнее, дверь начала растворяться — медленно, толчками и со скрипом.

Слушая оглушительные удары своего сердца, Франц, сжимал в правой руке холодный камень. «Встать позади открывающейся двери?…» — запоздало подумал он и сделал шаг вперед.

Второй шаг он сделать не успел.

Из полурастворенной двери выскользнул огромный угольно-черный кот, вышел на середину комнаты и уселся напротив Франца. Секунд пять они без слов созерцали друг друга, потом зверь лизнул лапу и стал умываться.

Голова Франца кружилась, кровь била в виски отбойными молотками, руки ходили ходуном; чтобы не упасть ему пришлось привалиться к столу и положить на него камень. «Что же ты, з-зараза …» — с чувством произнес он.

Кот ответил безмятежным взглядом.

Потом встал, извилистой походкой манекенщицы подошел к столу и запрыгнул наверх; холеная шерсть его блестела. Франц протянул руку, чтобы погладить, но кот уклонился, вежливо понюхал его пальцы и пошел дальше.

Опершись передними лапами на грудь своего мертвого хозяина, животное стало слизывать с его лица кровавые куски мозга.

Это оказалось чересчур — в глазах Франца потемнело, из горла вырвался нечленораздельный хрип. Чувствуя, что его сейчас вырвет, он заорал страшным голосом: «Бр-р-рыс-с-сь!» Кот обернулся, присел на полусогнутых лапах и зашипел — длинные белые клыки его обнажились, усы угрожающе растопырились. «Пш-ш-шел вон!» — еще громче заорал Франц. Кот порскнул со стола, бросился к двери и выскочил в коридор.

Франц отер пот со лба. Царапанье когтей по линилеуму пола затихло в отдалении.

И тут, наконец, Франц заметил, что из нагрудного кармана Мордастого высовывается магнитная карточка-пропуск от подъемника!

Ну и что? — главный-то подъемник все равно отключен.

А вспомогательный?!

Господи, как же он забыл о вспомогательном подъемнике?…

Франц перегнулся через стол и выхватил карточку из кармана Мордастого.

На мгновение он замер, стоя спиной к выходу и просчитывая, что сделает сейчас — бросится к двери, пробежит двадцать метров налево по коридору, завернет за угол, вызовет кабину подъемника … скорее, скорее!…

Однако, сбыться этим планам суждено не было: повернувшись и сделав один шаг, Франц налетел на какого-то человека.

В следующую секунду он испытал одну за другой три взаимоисключающие эмоции.

Сначала — недоумение: откуда здесь человек?

Потом — ужас: убийца застиг его абсолютно неподготовленным, и даже кусок камня, которым Франц вооружался в предыдущем случае, остался на столе.

Затем — облегчение: ибо он столкнулся не с убийцей, а с давешним толстым новичком. Вид тот имел дикий: ни сапог, ни комбинезона; потное жирное тело вываливается из тесной майки. Брызги крови покрывали толстяка с головы до босых ног, в глазах застыло стеклянное безумие.

—  — Ты не ранен? — хрипло спросил Франц, — До вспомогательного подъемника дойдешь?

Парень засмеялся (нижняя губа его неприятно отвисла, блестевшие от пота щеки заходили ходуном), а затем протянул руки и схватил Франца за горло. «Ты чего?!» — удивился тот, но из горла вырвалось лишь нечленораздельное сипение. Он попытался свернуть руки сумасшедшего со своей шеи, однако толстяк держал крепко, и францевы пальцы соскользнули с потной скользкой кожи. Не разжимая хватки, парень толкнул его назад и повалил спиной на стол — Франц бессильно извивался на скользкой поверхности, безуспешно пытаясь оттолкнуть безумца ногами. Бутылка из-под рома, стакан и тарелки полетели на пол; в спину Францу впились осколки разбитых телефонов.

Ощущение мягких влажных пальцев на горле было нестерпимо — Франц стал задыхаться. Сумасшедший парень, все так же улыбаясь, с отвисшей губой, смотрел сверху вниз ему в глаза и испытывал, казалось, физиологическое наслаждение. По подбородку толстяка стекала струйка слюны.

Франц ударил безумца по рукам — тот даже не поморщился; Франц попытался добраться до его лица — однако руки у парня были длиннее.

Положение казалось безнадежным.

И в тот самый миг, когда в глазах Франца уже начало темнеть, его правая рука нащупала на поверхности стола камень. Вложив в размах всю оставшуюся силу, он ударил — или, вернее, метнул — камень в висок безумца. Раздался глухой удар — глаза парня замутились, хватка ослабла.

Франц вывернулся из-под него, оттолкнул в сторону — и сразу же кинулся за камнем, отлетевшим после удара к двери. Грудь его разрывалась от кашля.

Мотаясь от полученного удара из стороны в сторону, парень полез вперед — Франц размахнулся изо всех сил и еще раз ударил его камнем в висок.

Вернее, попытался ударить.

С неимоверной для такого увальня ловкостью толстяк выставил левую руку — их предплечья столкнулись. Камень вылетел из пальцев Франца, как из катапульты, пролетел мимо лица безумца и с чмокающим звуком врезался сверху в голову мертвого Мордастого.

Труп упал лицом вниз на стол. Безумец, тряся потными телесами и сохраняя на лице ужасную улыбку, шел на Франца.

«Нож!» — подумал тот.

Что — нож?

Спрятанный в камере нож — единственный верный шанс.

А без ножа?

А без ножа — не более, чем пятьдесят на пятьдесят.

Надсадно кашляя, Франц повернулся, выскочил в дверь и бросился бежать по коридору.

Поначалу ему удалось оторваться от своего грузного врага метров на семь-восемь, однако кашель сбивал дыхание — бежать становилось труднее. Сумасшедший стал медленно догонять. Хуже того, перебои в дыхании, в свою очередь, усиливали кашель — в глазах Франца от напряжения сплетались и расплетались синие змеи, колени дрожали … если псих догонит его сейчас, то без ножа защититься будет трудно. Жутко мешали сапоги, болтавшиеся на ногах и один раз зацепившиеся друг за друга, — с трудом удержав равновесие, Франц потерял еще метра три. Грузное шлепанье босых подошв по липкому линолеуму неуклонно приближалось, но и вход в Поток был уже рядом. С разрывающимися легкими, Франц пробежал сквозь центральный зал, ворвался в камеру и устремился к кровати Дрона.

Как действовать теперь: угрожая ножом, отогнать — или попытаться убить? Вонзить нож в заплывшее жиром горло? а может, вспороть его трясущийся живот?

Решить, что делать, он не успел: сумасшедший настиг его в двух метрах от цели и толкнул в спину. Ударившись плечом о стойку кровати, Франц грохнулся на спину в проходе между койками Дрона и Коряги, а убийца повалился сверху. После короткой борьбы толстяк сел на него верхом и схватил за горло — ситуация вернулась в NT FACE="Arial">исходное положение. С учетом того, что Франц задыхался от бега еще до того, как его начали душить, продержаться он мог не более тридцати секунд — очертания предметов в его глазах стали расплываться и темнеть.

На мгновение он замер, собираясь с силами, а затем ударил безумца коленями по почкам — тот зашипел от боли и на секунду расслабил хватку. Тогда Франц изогнулся, сколько мог, оторвал спину от пола и запустил ладонь под простыню на кровати Дрона. Кончиками пальцев он зацепил рукоятку ножа.

С короткого размаха он ударил убийцу в бок.

Проколов кожу, нож пронизал толстый слой сала, чуть развернулся в руке, чтобы протиснуться между ребрами, а потом пошел внутрь безо всякого сопротивления. Жирные телеса парня содрогнулись.

На какое-то мгновение они застыли, глядя друг другу в глаза; затем убийца издал странный кашляющий звук, кадык его дернулся. Изо рта толстяка хлынул поток крови — не в силах отодвинуть голову, Франц лишь зажмурился и затаил дыхание. Он почувствовал, как руки парня расслабились, а тело, потеряв равновесие, упало вперед — животом ему на лицо. Франц столкнул жирную скользкую массу набок и откатился в сторону. Его вырвало.

Все еще кашляя и испытывая слабость во всех членах, он выполз в проход между кроватями. В ушах у него звенело, руки и колени дрожали. Он даже не пытался понять произошедшего — просто вспоминал, где осталась карточка-пропуск от подъемника, и собирался с силами для попытки встать.

И вдруг услышал тихие быстрые шаги — почти пробежку: топ-топ-топ …

И, спустя секунду, еще раз: топ-топ-топ …

А потом погуще, будто перебегали сразу двое или трое: топ-топ-топ-топ …

Истерически рассмеявшись в полный голос, Франц без усилия встал. Из глаз его текли слезы, лицо было сведено конвульсиями. Он выдернул нож из трупа толстяка, вытер о свой комбинезон и сунул за пазуху. Затем подобрал с пола винтовку, достал из нагрудного карамана рожок, вставил его в магазинное отверстие и передернул затвор. (Из коридора донеслась новая россыпь шагов.) На то, чтобы понять, как переключить винтовку с одиночного боя на автоматический, ушло менее десяти секунд — Франц подошел к двери спальной камеры и нажал на курок.

Со страшным завыванием автомат забился в его руках, однако вся очередь ушла в точности туда, куда он метился: сквозь гулкое пространство центрального зала и проем двери — в стенку коридора. Полетели крупные куски штукатурки.

Франц отпустил курок — стало тихо.

В течение пяти секунд не происходило ничего.

Потом он услышал усиленный мегафоном размеренный голос: «С вами говорит Начальник службы безопасности 17-го Сектора. Выход с территории Потока блокирован — сдавайтесь …»

Франц медленно пошел по направлению к внешней двери. По щекам его струились слезы, промывая две дорожки в кровавой маске на лице.

«… Если не сложите оружие — будем штурмовать территорию Потока с применением слезоточивого газа — вы будете убиты. На ответ даю три секунды — раз …»

—  — Сдаюсь … — закричал Франц, но из горла вылетело лишь слабое сипение.

«… два …»

—  — Сдаюсь … — прохрипел он, задыхаясь.

«Бросьте ваше оружие в дверь.»

Он отсоединил рожок, уронив его на пол, передернул затвор, а потом швырнул винтовку в дверной проем.

«Теперь выходите сами. Руки за голову … шаг вправо, шаг влево — стреляем без предупреждения.»

Проходя сквозь дверь, Франц краем глаза уловил какое-то движение позади-слева от себя. Он повернулся и увидал:

на заднем плане — коридор, запруженный охранниками с автоматами наизготовку;

на переднем плане — стремительно приближавшийся к его голове приклад.

Удар пришелся точно в лоб — и Франц с благодарностью провалился в беспамятство.

3. Допрос

Франц сидел на высокой неудобной табуретке в большой комнате перед расставленными полукругом столами. С момента ареста прошло около часа, в течение которого он принял (находясь под неусыпным надзором) душ, получил чистую одежду и был немедля переведен в карцер службы безопасности. Отдохнуть ему не удалось — через двадцать минут его вызвали на допрос, и чувствовал он себя соответственно.

—  — Ну, и как вы все это можете объяснить? — вопрос прозвучал нейтрально, пожалуй, даже сочувственно.

За столами перед Францем сидели три человека в белых мундирах — следователи службы безопасности, позади расположилась стенографистка, а у задней стены — какие-то мужчина и женщина в черной униформе внешней охраны (они опоздали минут на пять и остались непредставлены). Лиц служителей правосудия Франц не различал из-за двух ярких светильников, расположенных у боковых стен и направленных ему в лицо, — он видел лишь три темных силуэта. Приглушенный свет от ламп в черных абажурах на столах следователей и стенографистки не могли разогнать полумрака в задней части комнаты. Как всегда и везде на Втором Ярусе, было очень жарко.

—  — Объяснять — не мое дело, господин Следователь.

Следователь справа от Франца негодующе хмыкнул, Следователь в центре резким движением поднял голову.

—  — Но, посудите сами, подследственный: ваша версия событий — как вы ее нам изложили — абсолютно невероятна. — Следователь, сидевший слева, говорил мягким баритоном человека, желающего помочь. — Если вы хотите, чтобы вам поверили, вы должны представить объяснения.

—  — Иначе мы будем интерпретировать факты сами. — зловещим басом добавил Следователь справа.

Добрый следователь, злой следователь — распределение ролей в этом театре теней оригинальностью не отличалось.

—  — Тогда задавайте вопросы, господин Следователь. — От удара прикладом, полученного при аресте, у Франца нестерпимо болела голова.

Следователи переглянулись, и «Добряк» задал первый вопрос:

—  — Вы утверждаете, что драка между вами и заключенными … э-э … — он заглянул в бумаги на своем столе, — 12-ым и 16-ым началась из-за того, что те хотели изнасиловать новичка — заключенного 24/21/17/2.

—  — Да.

—  — И 24-ый не мог защитить себя, пока за него не вступились вы.

—  — Да.

Добряк умолк, как бы обдумывая услышанное, а в разговор вмешался Следователь, сидевший в центре:

—  — Так каким же образом беззащитный 24-ый, — иронически спросил он резким неприятным дискантом, — превратился в могучего и беспощадного маньяка, чуть было не одолевшего вас, победителя его двоих обидчиков?

—  — Не знаю. — Франц вспомнил запуганное выражение на лице новичка в начале событий, зловещую ухмылку в середине и ужасную гримасу в конце. — Нет, не знаю.

—  — А кстати, почему вы вообще за него вступились? Вы за всех униженных и оскорбленных вступаетесь, как Дон Кихот? — Этот Следователь, видимо, играл роль «Скептика».

Франц промолчал.

—  — Отвечай на вопрос! — гаркнул на него «Злыдень» справа.

—  — Мое отношение к униженным к делу не относится.

—  — Ах ты, сволочь …

—  — Господа, господа … — примирительно перебил Добряк, — давайте не будем выходить за рамки … — он пошелестел бумагами на своем столе. — Продолжим допрос: каким, по-вашему, образом, 24-ый сумел выбраться из запертой камеры и расправиться с охранниками и вашим Наставником?

Секунд пять Франц собирался с мыслями.

—  — Я не утверждал, что это он расправился с охранниками и Наставником.

—  — Ну, полно-те, подследственный, — ведь кто-то же расправился, — произнес Добряк с укоризной, — судя по конечному результату. Причем сами же вы и показали, что 24-ый был еще жив, когда все остальные на этаже (кроме вас, конечно) уже погибли. Так не естественно ли предположить …

—  — Естественно, господин Следователь, — не дожидаясь, пока его припрут к стенке, согласился Франц, — и точного ответа на этот вопрос я не знаю. — (Скептик презрительно хмыкнул), — Могу лишь предположить, что 24-ый ночевал не в камере, а в изоляторе.

Следователи многозначительно переглянулись. Добряк хотел задать следующий вопрос, но его перебил Скептик:

—  — Вы упускаете из вида, мой любезный друг, что изолятор на ночь тоже запирается.

—  — Это верно, господин Следователь, — парировал Франц, — но отношение охраны к изоляторным заключенным несколько другое, чем к заключенным в камере. 24-ый мог застать охранника врасплох.

—  — Это каким же образом?

—  — Например, вызвать его под предлогом плохого самочувствия, а потом зарезать.

—  — Чем?

—  — Ножом, который вы видели.

Лицо Скептика скрывала темнота, но чувствовалось, что он издевательски улыбается.

—  — То есть, ножом, изъятым у вас с отпечатками ваших пальцев.

—  — Я уже рассказывал, как это произошло.

Добряк сделал какую-то пометку в своем блокноте.

—  — И откуда же, по-вашему, 24-ый достал нож? — Скептик не скрывал сарказма.

—  — А откуда я?

—  — А вот этого, подследственный, я у вас как раз и не спрашивал … ха-ха-ха! — Скептик захохотал, будто Франц сказал что-то остроумное. — Как говорится, на воре шапка горит! Ха-ха-ха!… — и благодушно пояснил, обернувшись к мужчине и женщине в заднем ряду, — Заключенные часто изготавливают самодельные ножи в механических цехах.

Франц промолчал — у него болела голова.

—  — А откуда вы знаете, что 24-ый был отправлен в изолятор? И почему не упомянули об этом раньше? — опять с укоризной спросил Добряк.

—  — Я не знаю, я — предполагаю.

—  — Поясните.

—  — Если новичок правдиво рассказал Наставнику о том, что произошло, тот должен был отправить его в изолятор.

—  — И сделать соответствующую запись в Дневнике Потока, подследственный. — иронически добавил Скептик. — Ваша гипотеза остроумна, но может быть с легкостью опровергнута.

—  — Ну так опровергните. — согласился Франц, — Вы нашли Дневник?

—  — Нашли.

—  — И что же?

Следователи опять переглянулись — Скептик недовольно хмыкнул.

—  — Вы правы. — Это сказал Добряк. — 24-ый провел ночь в изоляторе.

Секунд десять в комнате раздавался лишь скрип пера стенографистки. Франц видел перед собой три одинаковых силуэта без лиц.

—  — Есть еще одно обстоятельство, требующее разъяснений. — Добряк пошуршал бумагами у себя на столе и, найдя нужную, придвинул поближе к настольной лампе. — Последняя запись в Дневнике свидетельствует о том, что Наставник отправил 12-го и 16-го в карцер на двое суток.

Добряк многозначительно помолчал — видимо, ожидая, что Франц задаст вопрос, а потом продолжил:

—  — Иными словами, те самые двое заключенных, с которыми вы только что подрались, оказались там же, где и вы. — Он поднял глаза на Франца. — Я искренне советую подумать, имеются ли у вас доказательства, что они были убиты до своего появления в карцере.

—  — Наставник не мог отправить их в тот же карцер, — возразил Франц, — по Уставу участники драки должны быть разъединены.

—  — А он отлично знает Устав … — язвительно произнес Скептик, — наверно, отличник по всем теоретическим. — Он раскрыл лежавшую перед ним папку и вытащил оттуда лист бумаги. — Только вот педагоги ваши так не считают, подследственный: дерзок, систематически проявляет несогласие, материал усваивается поверхностно … — он повернулся к Добряку. — Полюбуйтесь, коллега, — характеристика на него от преподавателя теории благодарности.

Добряк сокрушенно покачал головой.

—  — Ну да не в характеристиках дело. — лицемерно продолжал Скептик после многозначительной паузы, — А дело в том, что, по имеющимся у нас данным, 12-ый и 16-ый ни в какой другой карцер Сектора не поступали, а следовательно, Наставник мог поместить их только в карцер вашего Потока.

Тыльной стороной ладони Франц вытер пот со лба и закрыл глаза — свет направленных в лицо ламп резал зрачки, как нож.

—  — Это не согласуется с отправкой 24-го в изолятор, господин Следователь. — сказал он, не поднимая век. — Если б его обидчики ночевали в карцере, то сам он мог оставаться в камере.

—  — Мне это тоже приходило в голову, — легко согласился Добряк, — но ваш бывший Наставник рассудил по-другому. И об этом свидетельствует запись в Дневнике.

—  — Можно мне посмотреть в Дневник самому?

—  — Нет. — встрепенулся Злыдень, — Ишь чего захотел!

—  — Ха-ха-ха … — притворно засмеялся Скептик ненатурально тонким голосом, — а вы, оказывается, остряк …

—  — Господа, господа! — в голосе Добряка чувствовалось невыполнимое желание сделать хорошо всем. — Давайте оставаться в рамках Устава. — Он раскрыл лежавший на краю стола том и, пошелестев страницами, зачитал, — Глава 11, Секция 5, Пункт 32: «Подследственный имеет право ознакомиться с копиями всех вещественных доказательств, проходящих по его делу.» — он передал раскрытый том Устава остальным двум следователям.

Злобно/саркастически ворча, Злыдень/Скептик покорились. Добряк подозвал стенографистку, и та передала Францу фотокопию последней страницы Дневника.

Увидев ее, Франц открыто рассмеялся.

—  — Я так и знал: запись сделана другим почерком, господин Следователь, — он демонстративно обращался к Добряку, игнорируя двух других следователей, — сравните ее с предыдущей строчкой, где говорится о переводе 24-го в изолятор.

Некоторое время следователи изучали свои копии злополучной страницы. Потом Скептик хмыкнул и поднял голову.

—  — Скажите, подследственный, а ваш Наставник был действительно хорошим наставником? — вкрадчиво спросил он.

—  — Не понимаю вопроса. — осторожно отвечал Франц.

—  — Ну, вот вы рассказали, что обнаружили в его апартаментах пустую бутылку из-под рома. Он что — пил?

—  — Не могу сказать, господин Следователь. — Франц стал понимать, куда тот клонит, но поделать ничего не мог, — Пьющим я его не видел ни разу. Если хотите узнать — сделайте анализ его крови или содержимого желудка.

—  — Уже сделали, подследственный, уже сделали, — Скептик не мог удержать восторга, — ваш Наставник был в стельку пьян! А отсюда и изменение почерка. — он посмотрел вправо и влево на двух других следователей, — Ибо, как доказано графологической наукой, в состоянии опьянения почерк индивидуума меняется!

И опять наступила тишина, прерываемая лишь скрипом стенографисткиной ручки. Скептик удовлетворенно откинулся на стуле, Злыдень угрожающе раскачивался, Добряк удрученно качал головой.

—  — Вы можете выключить лампы? — глаза Франца слезились. — Или, по крайней мере, направить их не в лицо.

—  — Нет. — по голосу Злыдня чувствовалось, что он улыбается.

—  — Почему, господин Следователь?

—  — По Уставу, господин подследственный. — издевательский тон Скептика был особенно противен, — По тому самому Уставу, который вы так хорошо знаете.

—  — Вы не имеете права видеть наших лиц, — извиняющимся голосом сказал Добряк, — и, кроме того, допрос записывается на видеопленку — нужен яркий свет.

—  — Так зачем же тогда стенографистка, господин Следователь?

—  — Ну, хватит! — рявкнул Злыдень, и, на этот раз, Добряк его урезонивать не стал. — Если ты сейчас же не заткнешься и не перестанешь дерзить, падаль, ТЕБЕ БУДЕТ ХУДО! — Последние слова он проорал в полный голос.

На мгновение наступила тишина.

—  — Я вам в последний раз предлагаю изложить ваше объяснение событий, подследственный. — по голосу Добряка было слышно, что францева строптивость оскорбила его в лучших чувствах.

—  — Какой в этом смысл, господин Следователь? Двое ваших коллег уверены, что я — убийца, и мои слова не смогут ничего изменить.

—  — Согласно Уставу, ваше дело будет прекращено, если вы убедите в своей невиновности хотя бы одного следователя. — сухо сказал Добряк, — Ну что, будете говорить?

Прежде, чем ответить, Франц еще раз просчитал оба имевшихся у него варианта:

доказательного объяснения он представить не сможет — что бы он ни сказал, все будет осмеяно и разбито в пух и прах;

однако, молчание в данной ситуации еще хуже — версия, по которой он выходит убийцей, останется тогда единственной.

Он должен представить выгодную для себя альтернативную версию, объясняющую все факты!

—  — Ну-у?! — рявкнул Злыдень.

—  — Хорошо. — сказал Франц. — Слушайте.

Он был в поту с головы до ног — эффект холодного душа, принятого перед допросом, давно испарился.

—  — Я исхожу из того, что, послав зачинщика драки — то есть, меня — в карцер, Наставник оставил 12-го и 16-го в камере, а новичка перевел в изолятор. Вскоре после отбоя 24-ый вызвал охрану и заявил, что задыхается или что у него рези в желудке, или, может быть, почечные колики. В таких случаях охранник — перед тем, как вызвать доктора, — осматривает больного сам. Я предполагаю, что у 24-го был нож …

—  — Откуда? — перебил Добряк.

—  — Пронес с Первого Яруса, господин Следователь.

—  — Это невозможно, подследственный: контроль в приемнике очень жесткий — все личные вещи, включая одежду, у заключенных отбирают … да что я вам объясняю — вы это лучше меня знаете!

—  — Контроль везде жесткий, господин Следователь. Когда мы с работы возвращаемся, нас тоже обыскивают.

—  — Обыскивают или не обыскивают, подследственный, а холодное оружие в цехах изготавливается и в камеры проносится. — Добряк говорил намного суше, чем раньше. — Надеюсь, вы не станете отрицать очевидного.

—  — Не стану, господин Следователь, — не сдавался Франц, — да только и вы тогда не отрицайте, что оружие в камере могут иметь только урки. Если б они нашли у меня нож, то этим бы ножом меня тут же и зарезали.

—  — А как, по-вашему, подследственный, — вмешался Скептик, — закон урок дозволяет, чтоб вы им морды били?

«Вот ведь сволочь!» — подумал Франц.

—  — Драка с 12-ым и 16-ым мне потом дорого бы обошлась, после карцера …

—  — Если б они до этого дожили … — перебил Скептик, — Ну да ладно, подследственный, давайте для экономии времени по вопросу ножа согласимся не соглашаться: вы считаете, что оружие легче пронести с Первого Яруса, а мы считаем — что из механических цехов. Не возражаете? — он посмотрел на двух других следователей, и те закивали. — Продолжайте.

Три черных силуэта неподвижно, как мишени в тире, застыли перед Францем.

—  — Зарезав охранника, 24-ый завладел его пистолетом, пробрался на главный пост и застрелил второго охранника.

—  — Каким образом? — резко спросил Добряк, — Второй охранник не подпустил бы к себе заключенного ночью за пределами территории Потока, не подняв тревоги.

—  — Насколько я понимаю, господин Следователь, если один из охранников уходит по вызову, то второй остается на главном посту у поворота на карцер.

—  — Допустим.

—  — Скорее всего, 24-ый обошел этаж по периметру кругом и подошел к главному посту с востока. Обратите внимание, что от пересечения восточного и северного коридоров до главного поста не более десяти метров; если 24-ый выскочил из-за угла и сразу выстрелил — охранник среагировать не успевал. С таким сценарием, кстати, согласуется и ориентация трупа: ногами по восток, головой на запад — пуля, пущенная из восточного коридора, как бы сбила охранника с ног.

—  — Что ж, убедительно. — иронически согласился Скептик, — А теперь давайте рассмотрим альтернативный сценарий: убийца стреляет не из восточного коридора, а из карцерного. — он наслаждался собственной сообразительностью, — Причем охранник находится в этот момент слева от входа. Как, по-вашему, будет ориентирован труп?

—  — В этом случае, труп будет ориентирован примерно так же, но …

—  — Достаточно, подследственный. — Скептик с удовлетворением откинулся на стуле.

—  — Ну уж нет, господин Следователь, — впервые за весь допрос Франц повысил голос, — раз уж вы потребовали от меня объяснений, извольте выслушать все, что я хочу сказать.

—  — ЧТО?! — ужасающим басом заревел Злыдень, — ОПЯТЬ ДЕРЗИТЬ? — он привстал на своем стуле.

—  — Господа! Господа! — вмешался Добряк, — Подследственный имеет право сказать, все, что сочтет нужным, — а уж выводы из его слов вы делайте сами.

Недовольно ворча, Злыдень опустился обратно на стул. Он жаждал крови — разговоры его не интересовали.

—  — Карцерный коридор просматривается от главного поста насквозь, — объяснил Франц, — а потому, незаметно подобраться по нему к охраннику намного труднее, чем по периметру.

—  — Но все-таки можно, подследственный, — опять влез Скептик, — если охранник стоит не в точности напротив входа.

—  — Например, слева. — добавил Добряк, — Что, как мы уже выяснили, объясняет и ориентацию трупа. Продолжайте, подследственный.

Комбинезон Франца промок насквозь.

—  — Ну, может, теоретически я и мог бы пробраться из карцера к главному посту незамеченным. — он замолчал и секунд пять слушал пульсировавшую в висках боль, — Но, во-первых, это исключительно маловероятно — чтобы второй охранник не смотрел в сторону карцера, зная, что его товарищ ушел туда ночью по срочному вызову; а во-вторых, я этого не делал, и доказать обратное никто и никогда не сможет.

Он посмотрел по очереди на сидевшие перед ним три черные фигуры.

—  — Продолжайте, подследственный. — произнес Добряк ничего не выражающим голосом.

Подавив непрерывно усиливавшееся чувство безысходности, Франц продолжил:

—  — Потом 24-ый перенес тело первого охранника из изолятора в коридор и спрятал его в стенном шкафу.

—  — Каким образом в изоляторе не осталось следов крови? — злобно пробасил Злыдень.

—  — Если держать труп сидя, прислоненным к стене, то кровь из перерезанного горла будет впитываться в переднюю часть мундира и не попадет на пол.

—  — Значит, 24-ый попросил охранника сесть на пол и прислониться к стенке — и лишь потом зарезал его? — насмешливо поинтересовался Скептик.

—  — Даже если кровь и брызнула вначале на пол, то в изоляторе есть умывальник, — все следы ничего не стоило убрать.

—  — Я в это не верю. — это сказал Злыдень.

—  — Ваше право, господин Следователь. — сделав паузу в ожидании дальнейших придирок (их не последовало), Франц продолжил, — Затем 24-ый проник в квартиру Наставника, убил его и завладел автоматической винтовкой.

—  — Каким образом? Все огнестрельное оружие хранится в запертом сейфе — чтобы открыть его, нужно знать шифр. — это сказал Скептик.

—  — Он мог пригрозить Наставнику и заставить его выдать шифр.

—  — Этого не могло быть, подследственный: все указывает на то, что преступник убил Наставника сразу же, как проник в его апартаменты.

Франц на мгновение задумался.

—  — Ну, тогда Наставник, в пьяном виде, мог забыть запереть сейф после того, как выдал оружие охранникам.

—  — Это тоже маловероятно: охранники-то были трезвы и указали бы ему на просчет.

—  — Они могли не заметить, господин Следователь.

—  — Ну, хорошо, продолжайте. — неожиданно сдался Скептик.

Добряк и Злыдень промолчали — победа пришла к Францу подозрительно легко.

—  — Далее 24-ый проник (с помощью ключей, взятых у охранников) на территорию Потока и расстрелял всех заключенных, кроме 12-го и 16-го; а последних, угрожая оружием, отвел к карцеру, приказал им лечь на пол и перерезал им глотки. Потом он быстро перенес тела в карцер и уложил на кровати — вся операция не должна была занять более десяти секунд.

—  — А вы даже не проснулись? — язвительно поинтересовался Скептик, — Крепкий сон — признак чистой совести.

—  — Проснулся, господин Следователь, но не сразу, и, поскольку трупы были укрыты с головой простынями, ничего не заметил.

—  — Вы поразительно ненаблюдательны, мой друг.

Франц промолчал, не желая тратить немногие оставшиеся у него силы на бесплодные препирательства.

—  — Я уснул опять; а 24-ый, вернувшись в камеру, обнаружил, что некоторые заключенные не убиты, а только ранены, и дострелял их.

Злыдень и Скептик, перебиравшие бумаги на своих столах, подняли головы. Добряк резко спросил:

—  — Откуда вы знаете?

—  — Что знаю?

—  — Что некоторые из заключенных не были убиты наповал?

—  — Догадался по пороховым отметинам на их телах — их приканчивали одиночными выстрелами в упор, да и винтовка, когда я ее нашел, была переключена с автоматического боя на одиночный.

Злыдень и Скептик опять опустили головы и зашуршали бумагами. Франц продолжал:

—  — После этого 24-ый вернулся в карцер, приоткрыл дверь и разбудил меня каким-то звуком, а сам отправился в апартаменты Наставника (он понимал, что, рано или поздно, я обязательно туда приду). Он спрятался в спальне, намереваясь задушить меня, оттащить труп в изолятор, а потом представить дело так, будто я сам напал на него, но не рассчитал своих сил. Именно для этого он расстрелял все патроны и оставил нож в камере: иначе бы получалось, что я явился в изолятор вооруженным до зубов, и ему б никто не поверил, что он сумел меня одолеть.

—  — И он не испугался оставить нож? — недоверчиво спросил Добряк. — Ведь вы могли прихватить его с собой, и тогда бы он не имел ни одного шанса. — Добряк посмотрел на остальных двух следователей, и те согласно закивали головами.

—  — 24-ый демонстративно оставил на рукоятке ножа отпечатки своих пальцев — он понимал, что, увидев их, я ножа не коснусь. Он, видимо, собирался стереть отпечатки уже после того, как убьет меня; он даже мог принести нож в изолятор, коснуться рукоятки моей ладонью и унести обратно — что подтверждало бы его версию событий. Видимо, 24-ый был уверен, что справится со мной голыми руками … и, кстати, справился бы, если б мне под руку не подвернулся тот камень.

Скептик поднял голову.

—  — Я должен предупредить вас, мой друг, — с лицемерной заботливостью сказал он, — что следов крови 24-го на камне не обнаружено — только мозги и кровь вашего Наставника. Ну и, конечно, отпечатки ваших пальцев.

—  — Уж не хотите ли вы сказать, что я убил Наставника этим камнем, господин Следователь?

—  — Конечно же, нет, подследственный. — снисходительно улыбнулся Скептик, — Я отлично знаю, что он был застрелен.

—  — Так в чем же тогда дело? — на этот раз Франц решил настаивать на своем, — Я ведь объяснил, каким образом кровь Наставника оказалась на камне.

—  — Я лишь хочу обратить ваше внимание, подследственный, — сказал Скептик с напускным сожалением, — что даже самые незначительные детали вашего рассказа не подтверждаются вещественными доказательствами.

Отвечать на это Франц не стал.

Силуэты следователей, будто вырезанные из черной бумаги, застыли перед ним.

Наконец, Добряк шевельнулся и спросил:

—  — В своем рассказе, подследственный, вы сконцентрировались на описании действий 24-го …

—  — Гипотетических действий 24-го. — поправил Скептик.

—  — Хорошо, гипотетических. — Добряк откашлялся, — Однако, почти не уделили внимания его мотивам. Иными словами — зачем 24-ый все это сделал?

Франц опустил голову — он давно ждал этого вопроса, однако удовлетворительного ответа не имел.

—  — Когда 24-ый на меня напал, он был стопроцентно безумен …

—  — А до этого? — перебил Скептик, — Показался ли он вам безумным накануне событий, когда только появился в камере?

—  — В камере я его видел около трех минут, — парировал Франц, — за это время диагностировать шизофрению не смог бы даже опытный психиатр.

—  — Однако ж в кабинете вашего бывшего Наставника вы диагностировали ее и за более короткое время. — ехидно прокомментировал Скептик.

—  — 24-ый в это время меня душил — это помогает. — в тон ему ответил Франц.

Скептик презрительно хмыкнул, но ничего не сказал.

—  — Думаю, что 24-ый убил охранников, Наставника и остальных заключенных в припадке безумия, вызванном шоком от перехода с Первого Яруса на Второй и нападением на него урок. А потом решил свалить вину на меня. Если бы он меня задушил, то его версия выглядела бы единственно возможной. Она даже сейчас выглядит возможной, — Франц сделал паузу, — но, все же, не единственной. — Он помолчал секунду, а потом повторил, делая ударение на каждом слоге, — Не е-дин-ствен-ной.

—  — Я принял бы этот аргумент, подследственный, — печально сказал Добряк, — если б версия ваша не базировалась на столь невероятном поведении 24-го. Это превращение из запуганной жертвы в маньяка-убийцу … А зачем он засунул труп первого охранника в стенной шкаф? Или, посудите сами, разве может убийца-шизофреник действовать с таким тонким расчетом, какой 24-ый проявил, как вы утверждаете, в вопросе ножа.

—  — Шизофреник — это не обязательно идиот, господин Следователь. — возразил Франц, но Добряк лишь сокрушенно покачал головой.

—  — А доказательства? Можете ли вы подкрепить вашу версию хоть одним вещественным доказательством?

Франц на мгновение задумался.

—  — 24-ый мог оставить отпечатки своих пальцев в карцере или апартаментах Наставника. — Никаких отпечатков, кроме ваших, не обнаружено.

—  — Тогда проверьте группы крови в лужах на полу возле карцера, господин Следователь, — они должны соответствовать крови 12-го и 16-го — а значит, те были убиты в коридоре, а не карцере.

—  — А что, это идея … — заинтересовался Добряк и стал рыться в бумагах на столе, — Точно! — Он повернулся к остальным двум следователям, — Смотрите протокол No 14: образцы 17а и 17б содержат кровь второй группы — то есть, той же, что и у заключенных 12/21/17/2 и 16/21/17/2 — смотрите образцы 24 и 25 в протоколах No 18 и 19, соответственно. — Он повернулся к Францу, — Что ж, это несколько меняет дело …

—  — Нисколько не меняет, коллега, — вмешался Скептик, — ибо, если вы проверите по протоколу No 2 образец 1, то убедитесь, что вторую группу крови имел также и зарезанный охранник … чей труп, кстати, находился в двух шагах от тех луж крови в карцерном коридоре.

Некоторое время Добряк изучал злополучный протокол No 2, а потом поднял голову и с подчеркнутым сожалением произнес:

—  — Мой коллега прав, подследственный: совпадение групп крови ничего не доказывает.

—  — Тогда сделайте анализ ДНК. — предложил Франц.

—  — Какой анализ? — удивился Добряк и, судя по голосу, вполне искренне, — Что такое ДНК?…

—  — Вы никогда не слыхали об анализе дезоксирибонуклеиновых кислот?

—  — Нет. — в голосе Следователя послышалось раздражение, — Такой анализ мне неизвестен. Есть ли у вас реалистические предложения? — Франц пожал плечами, и Добряк повернулся к Скептику и Злыдню, — Вопросы?

—  — Ты зачем при аресте в стенку стрелял, гад? — с бешенством в голосе поинтересовался Злыдень. — Убить никого уже не мог, так решил имущество попортить?

—  — Я не знал, кто там ходит. — индифферентно отвечал Франц. — Хотел отпугнуть.

Он на мгновение зажмурился, защищая глаза от режущего света ламп.

—  — Еще вопросы? — спросил Добряк.

Вопросов не последовало.

—  — Выступления?

Скептик поднял руку.

—  — У меня есть выступление.

Он встал на ноги и прошелся взад-вперед поперек комнаты. (Силуэт его иногда перекрывался с силуэтами остальных следователей — однако, ходил ли Скептик перед столами или позади них, Франц разобрать не мог. Картина перед ним была двумерна, как экран).

—  — Ход событий представляется мне несколько другим, чем в рассказе уважаемого подследственного. — приложив руку к сердцу, Скептик отвесил издевательский поклон в сторону Франца, — А именно: отправив признавшегося зачинщика драки в карцер, Наставник допрашивает потерпевших, однако толку добиться не может: запуганный 24-ый мямлит что-то невразумительное и опасливо косится на урок, а те несут какую-то чушь о неспровоцированном нападении на них маньяка 23-го. Не выяснив ничего, однако понимая, что за безопасность 12-го и 16-го опасаться не следует, раздраженный Наставник на всякий случай отсылает новичка в изолятор и уходит к себе. Он делает соответствующую запись в Дневнике Потока, затем достает бутылку рома и начинает пить — за каковым занятием его посещает, наконец, здравая мысль: как так получилось, что обычный «мужик» затеял драку с двумя урками? Логичного объяснения этому нет, и, прикончив бутылку, Наставник идет в изолятор, чтобы допросить 24-го с пристрастием. На этот раз — вдали от своих обидчиков — новичок рассказывает правду. Разъяренный сверх всякой меры (его обманули!), наш доблестный воспитатель несется в камеру, вызывает охранников и спьяну отправляет 12-го и 16-го в тот же самый карцер — про 23-го он к тому времени уже забыл! После чего с сознанием выполненного долга возвращается к себе, неверной рукой делает еще одну запись в Дневнике и засыпает в кресле — так сказать, на боевом посту.

Однако, вернемся к судьбе двух урок.

Охранники ничего не знают о подоплеке событий и, ничтоже сумняшеся, исполняют данное им приказание: 12-ый и 16-ый оказываются в карцере. На верхней полке кто-то спит, однако опасение разбудить спящего ниже достоинства урок. Кляня в полный голос проклятого 23-го, они обещают прирезать его при первой же возможности: «Вот этим самым ножом!» — говорит один из них и похлопывает себя по карману комбинезона. «И отвечать потом за убийство?» — пугается другой; «Да ты что, вчера родился, парень? — удивляется первый, — Перережем ему вены и подержим минуты две, а когда подохнет, — вложим нож в его руку, всего-то и делов! Пройдет как самоубийство.»

Они ложатся спать.

Скептик откашлялся.

—  — Я не ручаюсь, коллеги, за мелкие детали диалога между 12-ым и 16-ым, однако уверен, что общий ход их мыслей я передал правильно. — Повернувшись на месте, он опять стал прохаживаться по темной комнате. — Между тем, тот самый 23-ий, которого урки только что приговорили к смерти, проснулся от громких голосов и слышал все их угрозы. Вывод один: если он хочет жить — нужно действовать, иначе ему не пережить подъема. Как только в карцере загорится верхний свет, 12-ый и 16-ый увидят его и зарежут до прихода охранников. Единственный реальный шанс — это опередить их. Выждав, пока урки уснут, 23-ий спускается вниз, обыскивает их комбинезоны, находит нож и перерезает им горла.

Скептик на мгновение замолчал, а потом добавил тошнотворным тоном показного беспристрастия:

—  — Я готов признать, что 23-ий имел все права защищать свою жизнь.

И он картинно указал на Франца широким жестом правой руки.

—  — Однако дальнейшие действия подследственного не укладываются ни в какие моральные нормы. — в голосе Скептика чувствовалась безмерная печаль, — Я думаю, что он действовал в приступе помешательства и действительно не помнит своих поступков (а не делает вид, как я предполагал вначале). Им овладел инстинкт убийства, а мозг превратился в придаток к инстинкту … в компьютер, рассчитывавший на десять ходов вперед — быстро и с идеальной точностью.

Укрыв тела 12-го и 16-го с головой простынями, 23-ий вызывает охранника под предлогом приступа «душиловки». Тот приходит, освещает больного светом карманного фонаря и осматривает его, как это положено по Уставу, с дистанции два метра. Он знает нравы буйных карцерных заключенных и все время держит оружие наготове — соответственно, и 23-ий не пытается напасть на него.

Не обнаружив ничего серьезного, охранник уходит.

Подследственный ждет минут сорок и звонит опять — на этот раз охранник начинает колебаться: может, все-таки, вызвать доктора? Пистолет он убирает в кобуру: если 23-ий и пытается сделать что-то предосудительное, то это симуляция, а не нападение на охрану. Кончик носа у 23-го, однако, здорового розового цвета, и охранник уходит обратно на свой пост.

Еще через час подследственный вызывает его в третий раз: «Ну, если у этого симулянта опять розовый нос — морду разобью!» — раздраженно думает охранник и, не доставая пистолета, входит в карцер. Однако на сей раз «симулянт» не лежит в своей койке, а стоит сбоку от дверного проема с ножом в руке — один взмах, и горло охранника рассечено точным ударом. Шатаясь и прикрывая ужасную рану руками, несчастный выбегает обратно в коридор и пытается закричать, однако из перерезанного дыхательного горла вырывается только хрип. 23-ий настигает его, хватает сзади за волосы и, отогнув голову назад, наносит второй удар. Охранник проходит на заплетающихся ногах еще несколько метров и падает на пол — он мертв.

23-ий быстро достает из его кобуры пистолет и прячет тело в подвернувшийся поблизости стенной шкаф (чтобы убрать из пределов видимости второго охранника) — а потом возвращается бегом в карцер. Отдышавшись и успокоившись (если это слово применимо к параноику), подследственный крадется с пистолетом в руке к главному посту. К счастью для себя он остается незамеченным до самого последнего момента (внимание второго охранника поглощено порнографическим журналом) и получает возможность выстрелить с близкого расстояния. Затем 23-ий разбивает вдребезги телефонный аппарат — из чувства разрушения? или чтоб никто не мог поднять тревогу? Я думаю, что ответить на этот вопрос не сможет сейчас и он сам.

Дальнейшие события некоторое время развиваются по сценарию, описанному подследственным, однако главным действующим лицом является не трусливый и туповатый 24-ый, а он сам. Сначала — визит к господину Наставнику: взлом, убийство. Сейф, конечно же, заперт, но шифр 23-ий обнаруживает на первой странице записной книжки покойного (ох, уж эти наставники … говорено ж сотни раз: держите комбинацию к сейфу в памяти!). 23-ий оставляет записную книжку (со своими отпечатками пальцев) на столе, вооружается автоматом и навещает своих друзей-сокамерников. Выстрелы, фонтаны крови, крики ужаса музыкой льются в безумную душу убийцы. Вскоре, однако, 23-ий обнаруживает, что в камере нет новичка … где может быть этот несчастный? Ну конечно же — в изоляторе. Последнего свидетеля произошедшего необходимо уничтожить — и 23-ий направляется туда, даже не пополнив запаса патронов. Он полностью уверен в своих силах: у него есть нож, и вообще — чего бояться жалкого толстяка? Вот тут-то и произошла осечка: 24-ый слышит, как кто-то, пробуя разные ключи, возится с замком, и чует неладное. Он встает сбоку от двери, а когда подследственный входит, — новичок отталкивает его в сторону и выбегает в коридор.

Погоня, однако, была недолгой: где уж грузному 24-му убежать от поджарого подследственного … Увидев, что его догоняют, новичок сворачивает в поисках защиты на территорию Потока, но безо всякой для себя пользы … и через несколько секунд он безжалостно зарезан.

Зачем подследственный пошел после этого на квартиру Наставника и запасся там патронами, я вам сказать не могу — оказывать сопротивление аресту он, вроде бы, не собирался. Да и очередь, которую он выпустил из автомата, была явно нацелена в стену.

Скептик сел, удовлетворенно откинулся на спинку стула и, после точно рассчитанной паузы, великодушным голосом добавил:

—  — При определении меры наказания, я буду настойчиво просить трибунал принять во внимание факт несопротивления аресту — он характеризует подследственного с самой положительной стороны.

Стало тихо.

Франц почувствовал, что все взгляды сфокусировались на нем, и непроизвольно откашлялся.

—  — Ваша версия, господин Следователь, содержит с десяток мелких несоответствий и натяжек. — он старался говорить ровным и нехриплым голосом, — К примеру, почему 24-ый, убегая от меня, пробежал мимо апартаментов Наставника и ринулся на территорию Потока? Ведь защиту разумно искать у представителя власти, а не у других заключенных …

Скептик вскинулся, но Франц продолжал, не давая ему вставить слово:

—  — Или: зачем я, по-вашему, запихал труп зарезанного охранника в стенной шкаф? Да если б я хотел убрать его из коридора, то не проще ли было отнести тело в карцер и свалить там на пол?

И опять Скептик попытался перебить, но Франц гневно повернулся к нему:

—  — Дайте мне договорить до конца, господин Следователь!

Отшатнувшись, Скептик умолк.

Франц несколько раз глубоко вздохнул, собираясь с мыслями и силами. От того, что он скажет теперь, зависело мнение Добряка — единственного следователя, которого можно было склонить на свою сторону.

—  — Я мог бы привести вам еще несколько таких же несоответствий, но от несоответствий вы всегда отговоритесь. — Франц вытер пот со лба. — Однако, помимо мелких натяжек, ваша версия содержит и одно явное противоречие, которое перечеркивает ее правдоподобие целиком.

Все три следователя подались вперед — Франц чувствовал тяжесть их взглядов кожей лба.

—  — Вы нашли отпечатки моих пальцев по всему этажу: на ноже, на винтовке, на записной книжке Наставника, на дверях в карцер и жилую камеру, в апартаментах Наставника, на дверцах сейфа и стенного шкафа с трупом зарезанного охранника … Однако в одном месте, где, согласно только что высказанной версии, я должен был оставить их наверняка, — вы ничего обнаружить не могли.

Выдержав паузу, Франц сказал, тщательно выговаривая каждую букву:

—  — На двери изолятора отпечатков моих пальцев нет.

Несколько секунд в комнате продержалась пугающе абсолютная тишина, а затем Добряк рассмеялся с облегчением обретенной определенности.

—  — Это решает дело, — сказал он Скептику, и, повернувшись к Францу, добавил, — но не в вашу пользу, подследственный. — Франц с удивлением привстал, но Добряк, не обращая внимания, продолжал, — В описи изъятых у вас предметов упомянуты … — он взял со стола какую-то бумажку, — «… два куска льняной материи, оторванных от одной из простынь в карцере и использованных, видимо, для обматывания ладоней.» — Добряк поднял глаза, — Для того, чтобы сбить следствие с толку, вы просто носили часть времени самодельные перчатки.

—  — Какие перчатки?! — оторопел Франц, — А-а, эти … Да я ж не для того их вовсе оторвал … Я просто …

Но его уже никто не слушал.

Встав и громко переговариваясь между собой, следователи собирали со своих столов бумаги: «А ничего себе допрос получился, интересный …» — неожиданно добродушным тоном сказал Злыдень; «Ничего. — согласился Скептик, — Это потому, что подследственный попался сообразительный.» Стенографистка хлопотливо собрала свои манатки и вышла из комнаты.

Франц понял, что проиграл. Ч-черт! Как он мог забыть об этих «перчатках» …

—  — Что будет дальше? — хрипло спросил он.

—  — А вы что, не знаете? — доброжелательно прогудел Злыдень, — Для получения личного признания вы передаетесь в межсекторную службу безопасности … — он махнул рукой в сторону мужчины и женщины, все еще сидевших у задней стены.

—  — Какого еще личного признания? — не понял Франц.

—  — Прямых улик в этом деле нет … так что-то ж надо будет в трибунал представить. — охотно пояснил Злыдень, — Обычная процедура … вы разве не проходили на теоретических?

—  — Что вы, коллега, — вмешался Добряк, — «Основы правовых» у нас запланированы лишь на следующий семестр.

—  — Понятно … — без особого интереса пробасил Злыдень.

Переговариваясь на ходу, следователи вышли из комнаты. Перед тем, как исчезнуть в дверном проеме, Добряк щелкнул выключателем на стене, и лампы, направленные Францу в лицо, с громким щелчком потухли. Спектакль театра теней кончился.

В комнате воцарился приятный для его израненных глаз полумрак.

Мужчина и женщина из межсекторной службы безопасности встали со своих стульев; Франц тоже поднялся на ноги.

—  — Вам придется пройти с нами. — тихо сказала женщина.

4. В межсекторной службе безопасности. Часть 1

Первые пять минут после допроса Франц пролежал лицом вниз на цементном полу камеры — там, где его оставили охранники. Влезть на деревянную лежанку, заменявшую ему кровать, не хватало сил. Пульсирующая головная боль отдавала в каждую клеточку тела, но более всего — в пальцы правой руки, разбитые в кровь в конце сегодняшнего допроса. Впрочем, пальцы левой руки, разбитые в начале допроса, были не в лучшем состоянии.

В камере было тихо и сумрачно. На стенной полке одиноко полыхали кумачовыми переплетами три тома Устава Штрафных Ситуаций.

Франц встал на колени, потом на корточки, забросил руку на лежанку и медленно втащил себя наверх — и тут же, подавив спазм тошноты, перекатился со спины на бок. Последние три дня лежать лицом вверх он уже не мог: от бесчисленных ударов резиновой дубинкой кружилась голова. Он закрыл глаза, с содроганием предвкушая, как сейчас с громким щелчком оживет громкоговоритель и до безумия знакомый мужской голос начнет с театральным завыванием читать монолог Гамлета «Быть или не быть». (… будто услыхав его мысли, с громким щелчком ожил громкоговоритель, и до безумия знакомый мужской голос начал с театральным завыванием читать монолог Гамлета «Быть или не быть».) Франц с ненавистью посмотрел вверх: проклятое устройство располагалось в прочной решетчатой клетке под самым потолком — не доберешься. Теперь оно будет шуметь восемь часов подряд: после монолога Гамлета неизвестный пианист сыграет Турецкий Марш Моцарта, потом прозвучит Интродукция и Рондо-Каприччиозо для скрипки с оркестром Сен-Санса, потом … что у нас потом?… А-а, первый акт «Двенадцатой ночи», затем Второй Концерт Шопена … На этом месте Франц, как правило, засыпал и спал часа два до фортиссимо в третьей части соль-минорного прелюда Рахманинова — и тут же засыпал опять — с тем, чтобы уже окончательно проснуться от оглушающего утреннего звонка (громкоговоритель пел в это время «Лесного Царя» Шуберта и, допев до конца, выключался до вечера). В среднем получалось, что спал Франц около шести часов в сутки.

Медленно, избегая резких движений, он перевернулся на живот, положил щеку на шершавую деревянную поверхность (расцарапанная кожа отозвалась легкой болью) и свесил многострадальные пальцы с края лежанки. Заснуть он пока не пытался — знал, что бесполезно: проклятый громкоговоритель делал свое дело, да и сам Франц уже привык засыпать в более позднее время. В голове вертелись отрывочные видения из сегодняшнего допроса: оскаленная рожа Следователя-мужчины и сладострастное, с нежными чертами, лицо Следователя-женщины. Впрочем, почему только сегодняшнего? — видения вчерашнего допроса были точно такими же: сладострастное, с нежными чертами, лицо Женщины и оскаленная рожа Мужчины. Да и методы последние несколько дней следователи использовали одни и те же: маленьким докторским молоточком — по пальцам (рука закреплялась в специальной станине) или резиновой дубинкой — по голове. Плюс Женщина иной раз любила пройтись ногтями по щекам, шее или груди Франца. Не переоценивая своей мужской притягательности, тот был готов поклясться, что она получала от этого сексуальное наслаждение: придвигала лицо почти вплотную, глаза подергивались сладкой поволокой. Случалось это только, если она причиняла боль рукой, при физическом контакте, и только в отсутствие ее напарника.

Франц представил себе ее лицо: тонкая линия носа, ореол светлых, чуточку вьющихся, волос, смуглая кожа и мягкие серые глаза — просто красавица, да и сложена идеально: большая высокая грудь, тонкая талия, пышные бедра и длинные ноги; лет ей было около двадцати пяти. Вот только почему в ее присутствии по спине Франца всегда бегали мурашки? И даже не в том дело, что она его пытала … Мужчина пытал его гораздо чаще и с более «выраженным» удовольствием: хакая при каждом нанесенном ударе, входя в раж и истерически выкрикивая одни и те же вопросы. Франц его ненавидел, но не боялся, и отвечал дерзко и издевательски — что редко позволял себе, находясь один на один с Женщиной. В таких случаях голос его хрип, и он, как правило, просто отмалчивался, отвернувшись в сторону и стараясь не смотреть на свою мучительницу. Та же с безмятежным спокойствием записывала свои вопросы в Журнал, ставила вместо ответов прочерки, а потом подходила и впивалась длинными наманикюренными ногтями ему в шею. Духами она не пользовалась, и в такие моменты Францу казалось, что он чувствует еле заметный запах разгоряченной самки.

Он медленно, в три приема, встал, подковылял к умывальнику и открутил кран. Затем, заранее зажмурившись, сунул кисти рук под холодную воду. (Пианист взял последний аккорд Турецкого Марша и передал эстафету скрипачу с оркестром. Раздались первые звуки Интродукции Сен-Санса.) Острая боль пронизала Франца от кончиков пальцев — сквозь разбитые в кровь костяшки — до локтей. Продержав руки под холодной водой примерно полторы минуты, он вернулся обратно на лежанку.

На первом допросе (прошедшем, кстати, довольно мирно) Франц еще раз рассказал свою версию — следователи интересовались деталями, делали довольно разумные замечания, указывали на натяжки в объяснениях. Франц защищался, напирая на то, что ни одна из версий не объясняет всех фактов в этой странной истории, а посему его слова должны считаться правдивыми согласно принципу презумпции невиновности. При упоминании последнего он увидал на лицах следователей искреннее непонимание: что это такое? Франц пустился в объяснения, однако почувствовал, что до них не доходит; «Зачем это?» — перебила его Женщина. «Чтобы трактовать случаи, в которых обвинение не может доказать вины подсудимого, а защита — его невиновности.» — пояснил Франц. «Что за чушь … — вмешался Мужчина, — Такие случаи нужно просто отсылать на доследование. Пусть следствие, как полагается, свою работу выполнит: если виноват — накажите, невиновен — верните на общий режим. А то что это такое? — он даже покраснел от очевидной несправедливости, — Если следователь хорошо свое дело знает, то всегда доказательства найти можно!»

Второй допрос проводил один Мужчина — и сходу стал требовать, чтобы Франц «перестал дурака валять и признавался, как оно на самом деле было». «Врешь, сволочь! — орал Следователь, — Весь Поток и охрану положил, а теперь на 24-го сваливаешь?…» — он схватил левой рукой Франца за грудки, а правой развернулся для оплеухи. Не раздумывая, Франц подставил под удар руку, а потом оттолкнул тшедушного Следователя, — да так сильно, что тот отлетел метра на два назад, споткнулся и повалился навзничь. Несколько секунд Мужчина лежал на полу, сохраняя на крысиной физиономии удивленное выражение, потом встал, пошарил ладонью по поверхности стола и нажал какую-то кнопку. В отдалении звякнул звонок — в комнату вошли два охранника. «Обьясните ему, как нужно себя вести.» — с улыбкой приказал Мужчина.

И пошло-поехало. Приводя Франца утром на допрос, охранники сразу же усаживали его в специальное кресло и намертво закрепляли конечности прочными застежками. Это, впрочем, не означало, что его тут же начнут пытать: случалось, следователи не прикасались к нему по два-три дня кряду — а иногда, наоборот, терзали каждый день в течение недели (допросы проходили без выходных). «Расписание» пыток, таким образом, оставалось неясным, а вот в структуре задаваемых вопросов Франц разобрался довольно быстро. Сначала следователи требовали, чтобы он отказался от своей версии событий целиком и признался в убийстве двадцати трех заключенных, двух охранников и одного наставника. Допрос примерно на третий обвинение снизилось до убийства двадцати пяти человек; а Наставника — «следствие нашло возможным согласиться с вашей трактовкой событий» — убил, так и быть, сумасшедший 24-ый. Франц продолжал все отрицать, и на седьмом допросе Мужчина выдвинул версию, согласно которой 24-ый и Франц, находясь в преступном сговоре и попеременно пользуясь автоматом, уничтожили всех остальных на этаже. Таким образом, на Франца приходилась лишь половина всех злодеяний — а 24-ый покончил с собой от угрызений совести. Версия номер три стоила Францу двух дней побоев; после чего следователи снизили ставки до убийства четверых урок и Наставника (остальных заключенных и охрану уложил, вроде как, 24-ый). К тому времени Франц уже понял, что обвинения идут по нисходящей и, надеясь, что они сойдут на нет, стойко держался на своем. И действительно, следующим вариантом было обвинение в убийстве лишь четырех человек: Чирия, Моджахеда, Мордастого и 24-го (два допроса); а потом всего двоих — Наставника и 24-го. На этой версии следователи настаивали особенно долго (на Франце к тому времени не осталось живого места); и какого ж было его разочарование, когда они вернулись затем к предыдущему обвинению в четырех убийствах. Худшие его догадки подтвердились еще через семь допросов — когда следователи опять начали толковать о пяти убийствах, и стало ясно, что они идут в точности по тем же самым вариантам, но в обратном порядке.

Сегодняшний допрос, как и два предыдущих, был посвящен разработке самой первой версии, согласно которой Франц истребил все население этажа поголовно. Что будет после этого? Скорее всего, обвинения пойдут опять по нисходящей … а потом обратно по восходящей … и так далее — пока он не подохнет во второй раз.

(Оливия. Ну, что ты на это скажешь, Мальволио?)

И как только Францу удалось вытерпеть пытки так долго?!… Ему, изнеженному человеку, за всю предыдущую жизнь не испытавшему и милионной доли теперешних мучений … не знавшему ни физической боли, ни насилия, ни даже серьезных болезней! Неужели «краткий курс» бесчеловечности, пройденный им на Втором Ярусе, настолько облегчил адаптацию?

(Мальволио. Одно мне удивительно, Ваша Светлость, — что вы так восторгаетесь этим безмозглым негодяем …)

«Господи, Может, все-таки сказать им то, что они хотят услышать?» — подумал Франц.

И тут же сам себе ответил: «Нет, не может.»

Все было однозначно: как он прочитал в соответствующем томе Устава, наказание за одно убийство варьировалось от двух до десяти лет штрафных работ в особо вредных химических цехах. То есть, даже если он сумеет свести обвинение к «минимальной» версии (убийство Мордастого и 24-го), то приговор будет не менее четырех лет. Впрочем, в какой версии признаваться — минимальной или максимальной — большой роли не играло, ибо продержаться в живых на особо вредных химических более одного года было попросту невозможно. (Один раз их камеру по ошибке послали в особо вредный химцех, и Франц видел тамошних дохотяг — харкающих кровью и покрытых гноящимися язвами.) Кстати сказать, инстинкт самосохранения у него почти атрофировался, и смерти, как таковой, он не боялся — хотя бы потому, что уже пережил ее один раз. При выборе решения стоило принимать во внимание лишь физическое страдание, а не смерть, — так что относительно быстрая гибель от пыток во время следствия казалась предпочтительней. Некоторое время Франц даже подумывал, не прекратить ли все одним махом (напасть, например, на вооруженного охранника), но потом все же решил предоставить события их естественному ходу.

Имелась и еще одна причина, делавшая признание своей несуществующей вины для Франца невозможным. Причину эту он не мог сформулировать в ясных и простых словах — как и все остальное, связанное с Женщиной. Что-то, происходившее подспудно между ним и ей, исключало сдачу на милость победителя … Франц, впрочем, не слишком старался раскопать этот участок своей души — возможно, опасаясь обнаружить там какой-нибудь неприятный для себя сюрприз.

(Оливия. … Да будет с нами то, что предначертано судьбою!)

Лежа на животе, он легонько пошевелил пальцами рук — после холодной примочки боль чуточку поутихла. (Ненавистный громкоговоритель захрипел апплодисментами; потом, после шипучей паузы, началось оркестровое вступление ко Второму Концерту Шопена.) Франц закрыл глаза и расслабился, стараясь не чувствовать жесткости лежанки; многократно передуманные мысли по одной умирали в его голове. Жестокий лик Второго Яруса начал тускнеть и терять отчетливость деталей … и, наконец, благословенное забытье затопило мир. Франц стал свободен.

Сны ему здесь не снились никогда.

5. В межсекторной службе безопасности. Часть 2

Проснулся он от внезапной тишины, как в нормальной ситуации проснулся бы от внезапного шума: громкоговоритель не работал. Судя по самочувствию, спал Франц не более часа, и ощущение тревоги под сердцем было в точности таким же, как тогда в карцере с двумя трупами на нижних полках. Он медленно сел на лежанке и прислушался.

Кто-то приближался по коридору к двери его камеры — забыв про дурноту и разбитые пальцы, Франц вскочил на ноги и прижался спиной к дальней от входа стене. Что нужно было делать, он не понимал.

Звон ключей, лязг замка, скрип двери — в камеру вошла Женщина. За спиной у нее маячил охранник.

—  — На допрос.

Как всегда в ее присутствии, по коже Франца побежали мурашки. И почему Женщина пришла за ним сама, а не прислала, как обычно, охранников?

—  — Сколько сейчас времени?

Не соблаговолив ответить, она шагнула обратно в коридор (из кобуры на ее поясе торчала рукоятка пистолета — такого раньше не случалось ни разу). «А, ну выходи, зараза!» — гаркнул охранник, и Франц, не задавая более вопросов, подчинился. Втроем они прошли мимо второго охранника, привалившегося в безобразной позе к стене, и вошли в кабину подъемника. Обычно допросы происходили на одном из верхних этажей, но сейчас Женщина нажала на (самую нижнюю) кнопку 64-го этажа. Франц поднял глаза и столкнулся с ее взглядом: на лице Женщины играла улыбка предвкушения. Кабина остановилась — они вышли.

—  — Сюда.

Пройдя метров пятьдесят по пустынному коридору, они подошли ко входу в другой подъемник — Женщина вставила в прорезь свою карточку-пропуск. Двери немедленно растворились — они зашли внутрь. И опять она нажала на самую нижнюю кнопку — 128-го этажа.

—  — Понимаете, что сейчас будет?

—  — Нет. — как можно беззаботнее ответил Франц.

—  — И не интересно? — она склонила голову набок, пытаясь поймать его взгляд.

—  — Почему, интересно … — с тщательно взвешенным безразличием сказал он.

Несколько томительных мгновений они смотрели друг на друга, потом одновременно отвели глаза. Охранник стал фальшиво насвистывать «Зеленые рукава»; «Прекратите.» — приказала Женщина.

Кабина плавно затормозила — Франц с Женщиной вышли наружу. Охранник, не говоря ни слова, нажал на кнопку, и двери закрылись. Было слышно, как кабина уехала наверх.

Этот этаж был непохож на остальные: узкий коридор с неоштукатуренными стенами — цементный, а не линолеумный, пол — полумрак, прорезаемый тусклым светом редко разбросанных ламп. На темно-красных кирпичах стен виднелись пятна сырости — обстановка в целом напоминала фильм о медицинских экспериментах в нацистком концлагере минус истошные вопли истязаемых узников. Влага насыщала воздух, что, в сочетании с жарой, было особенно неприятным — комбинезон Франца немедленно прилип к спине.

—  — Сюда. — Женщина указала рукой направо. — Идите впереди меня. — Франц заметил, что она держит правую ладонь на рукоятке пистолета.

Они прошагали метров сто по коридору без дверей и ответвлений, завернули за угол и, метров через пятьдесят, уперлись в ржавую металлическую дверь. Женщина постучала — дверь медленно, с усилием растворилась. Открывший им гориллоподобный охранник с крохотной головой без лба отошел в сторону.

Франц оказался в большой хорошо освещенной комнате с такими же, как в коридоре, кирпичными стенами. Мебели было мало: в центре — широкий двухтумбовый стол с телефонным аппаратом, кресло на колесиках, сбоку от стола — табурет, слева у стены — еще один. У стены справа располагался низкий столик, на котором лежали странные никелированные инструменты на пластиковом подносе. Рядом стояло пыточное кресло, чуть подальше виднелась раковина умывальника. С потолка свешивалась система каких-то блоков, у задней стены высился монументальный дубовый шкаф.

—  — Садитесь в кресло. — Женщина уселась за стол в центре комнаты. — Виктор, помоги подследственному.

Пока гориллоподобный Виктор громко сопя, застегивал лямки, Франц разглядывал широкий сплюснутый нос охранника, щетинистые волосы, тусклые глаза, похожие на две стертые серебряные монеты.

—  — Можешь пока посидеть, Виктор. — сказала Женщина, и Горилла, сгорбив могучие плечи, уселся на табурете возле стены.

—  — Эта комната, — Женщина показала рукой вокруг себя, — называется «Кабинет хирургического допроса» — мы пользуемся ею в тех случаях, когда обычные методы почему-либо не срабатывают. Согласно 4-му Приложению к Уставу Следователя, на этой стадии с подследственными-мужчинами работают только следователи-женщины, так что теперь я буду вашим единственным Следователем.

Женщина на мгновение умолкла.

—  — Обычно работу с новичком мы начинаем с экскурсии по Кабинету. — продолжила она после паузы, — Слева от себя вы видите набор хирургических инструментов: они применяются здесь чаще остального оборудования. Замечу, кстати, что все операции мы производим без наркоза.

Губы Женщины медленно раздвинулись в улыбке — позади белых зубов показался розовый влажный язык.

—  — Какого рода операции вы практикуете? — голос Франца, вроде бы, звучал небрежно.

—  — Ну, «операции» — это, пожалуй, громко сказано: просто разрезы … иногда фигурные — скажем, на лице. — она погасила свою змеиную улыбку. — Довольно часто приходится что-нибудь ампутировать: глаза, пальцы или, например, яички … Кстати, как вы относитесь к кастрации?

Смуглые щеки Женщины покрылись легким румянцем, правая рука нервно расстегивала и застегивала у горла верхнюю пуговицу черной униформы.

—  — К вашим услугам, — сипло ответил Франц, — этот орган мне не понадобился здесь ни разу.

—  — Хорошо. — медленно проговорила Женщина. — Я буду иметь это в виду.

В течение нескольких секунд в комнате раздавалось только громкое сопение Гориллы.

—  — Мы, кстати, не чураемся и методов попроще. — продолжала Женщина, — Вон там, например, — она указала рукой на систему блоков у задней стены, — вы видите так-называемую дыбу: подследственному отводят руки за спину, надевают наручники, а потом подцепляют за цепочку на крюк и поднимают в воздух. Это процедура довольно неприятна даже без использования кнута, а уж …

—  — Неприятна для кого? — перебил Франц. — Судя по вашему тону, вам она доставит наслаждение.

—  — Неприятная для подследственных. — Несколько секунд Женщина молча смотрела на него со смешанным выражением возбуждения и раздражения. — Почему вы так дерзко ведете себя?

—  — Стараюсь испортить вам удовольствие. — с усилием улыбнулся Франц.

—  — Не испортите. — сказала Женщина, — Потому, что я сильнее вас. — Она встала и подошла вплотную. — Потому, что могу сделать с вами все, что захочу.

Неотрывно глядя ему в глаза, она провела кончиками пальцев сверху вниз по его горлу и улыбнулась — лицо Франца покрылось испариной.

—  — Постарайтесь быть искренни. — тихо сказала Женщина. — Как сейчас.

—  — Отчего вы не пользуетесь духами или дезодорантом? — отчетливо выговаривая слова (так, чтобы голос не казался сиплым), спросил Франц.

Улыбка исчезла с лица Женщины. Она круто повернулась на каблуках, конвульсивно прошагала до своего стола и села. Некоторое время она смотрела вниз; потом овладела собой и подняла глаза: губы сжаты в ниточку, румянец выступил на щеках резко очерченными красными пятнами.

—  — Ладно, начнем. — сказала она хрипло. — Виктор.

Готовый на все Горилла поднялся на ноги. На лице его не отражалось ничего.

—  — Пока не в полную силу. — приказала Женщина.

6. Побег

«Хватит.»

Мягкий женский голос раздавался издалека, но насколько издалека, Франц не знал, ибо расстояния почему-то потеряли соизмеримость. И тут же душивший его поток холодной воды перестал падать с небес. Ну, слава Богу, теперь-то он сможет дышать.

И он стал делать это.

Но сразу же вернулась боль, и зыбкие очертания предметов с новой силой закачались вокруг него. «Он уже очнулся, Виктор. — опять прозвучал сладкий женский голос, — Подними-ка его.» Внешняя сила вздернула францево невесомое тело. «Не сюда. Посади в кресло, пристегни руки, а самого — прислони к спинке.»

Боль все еще заполняля мир, но предметы уже почти не качались. Перед глазами возник расплывчатый силуэт; «Какая она красивая.» — потаенно подумал Франц.

Но почему потаенно?… Почему он должен что-то таить?… И какой странный запах: притягивающий и отталкивающий одновременно … он ведь как-то связан с голосом?

Франц попытался сесть прямо.

«Дай-ка ему нашатыря.» — отчетливо проговорила женщина, принося и утоляя боль одновременно; «Не надо.» — слабо отозвался Франц. А что здесь делает это уродливое чудовище, грубо схватившее его за плечо?

Но заостренный запах нашатырного спирта все-таки вонзился ему в переносицу, и все сразу стало отчетливым и ясным.

Сколько часов прошло с начала допроса, Франц не понимал, хотя почти все время был в сознании. Боль приходила волнами, и каждый раз казалось, что следующий вал захлестнет с головой … но откуда-то открывались новые силы. И тут же поднималась новая волна, немного выше предыдущей …

—  — Не получится ничего, госпожа Следователь. — Горилла говорил несоответственно высоким, гнусавым голосом, — Если вы, по-прежнему, не хотите ему … того … — выпустив францево плечо, он выпрямился и повернулся к стоявшей тут же Женщине, — … в общем, резать.

—  — Пока не хочу. — коротко ответила Женщина.

—  — Как пожелаете. — с ноткой неодобрения в голосе отозвался Горилла.

По сравнению с началом допроса в комнате произошел ряд изменений. Почти все хирургические инструменты были перепачканы в крови и свалены в раковину умывальника, дверцы шкафа у задней стены — распахнуты настежь. На одной из полок, выдвинутой из шкафа наподобие стола, лежали щипцы с тянувшимся от них электрическим шнуром, кожанный потертый кнут, набор окровавленных струбцин и тесемочная сбруя с длинными металлическими шипами. На столе остывал паяльник с наконечником в виде шила — в воздухе отчетливо пахло горелым мясом. Пол был залит водой и кровью.

—  — Делай, что я тебе говорила вначале. — Женщина отошла от Франца и села за стол. — Через десять минут жду.

Неуклюже переваливаясь, Горилла вышел из комнаты, аккуратно защелкнув за собой массивную металлическую дверь. Женщина перевела взгляд на Франца. Она была бледна, под глазами широкие темные круги — но смотрела спокойно, с еле заметной улыбкой удовлетворения.

Франц с трудом улыбнулся ей в ответ.

Ни одна из частей его тела не болела более других — болело все. Кожу покрывали рубцы, разрезы, проколы и ожоги, плечевые суставы были вывернуты на дыбе, локти и колени — отбиты до синяков. Любое изменение позы отдавалось невыносимой болью; кровь сочилась из десятков маленьких ранок и впитывалась в лохмотья, в которые превратился его комбинезон. Несмотря на жару, Франца колотил озноб.

—  — Значит, боли вы не боитесь. — констатировала Женщина. — Почему?

—  — Я много тренировался. — усмехнулся Франц, — На Втором Ярусе вообще и с вами в частности. — он заставил себя посмотреть ей в глаза, — И еще: боль приближает меня к смерти, а смерть — даст свободу.

—  — Это неправильно, боль и смерть связаны не однозначно. — возразила Женщина. — Устав разрешает держать подследственного в живых неограниченно долго, не налагая никаких ограничений на глубину страдания.

—  — Ну, в этом вопросе я могу с Уставом не соглашаться.

—  — А мы, в свою очередь, не согласимся с вами. — Женщина подалась грудью вперед, сложив руки перед собой на столе. — И, поверьте, мой помощник Виктор отлично знает свое дело. — ее глаза снова подернулись поволокой. — То, что мы сделали с вами сегодня, лишь самое начало …

Что же именно в ее голосе наводило на Франца такой ужас?

—  — Что вам от меня надо? — хрипло спросил он, — Ведь не заведомо же ложного признания в убийстве двадцати шести человек?

—  — Как это не признания? — удивилась Женщина, — Именно признание от вас и требуется. Только правдивое, конечно, — спохватилась она, — следствию ложное признание ни к чему …

—  — Я спрашиваю не о следствии. — Франц чуть изменил позу и, непроизвольно искривив от боли лицо, продолжил, — Лично вы ведь тоже от меня чего-то хотите? Я это чувствую …

Некоторое время Женщина колебалась — видимо, между формальным и неформальным ответами.

—  — Я хочу, чтобы вы мне … доверились. — на «доверились» она споткнулась, будто заменив им какое-то другое слово, — Чтобы рассказали мне правду … не только ту правду, которая необходима следствию, а больше: то, что вы чувствовали во время тех событий; то, о чем вы думали и что ощущали … Вы должны открыть мне свое подсознание — не только потому, что я ваш Следователь, а потому … потому что … — она беспомощно замолчала.

Лицо Женщины опять раскраснелось; пальцы, перебиравшие бумаги на столе, дрожали. Казалось, она вот-вот скажет что-то важное — Франц изобразил на своем лице внимательное ожидание.

—  — Я хочу, чтобы ты мне … — снова начала она, страдальчески сморщившись от досады на бессилие слов, — отдался … Не в физическом смысле, а в духовном, — она попыталась поймать его взгляд, — в смысле чувств и мыслей — так, чтобы, касаясь рукой твоего тела, я чувствовала бы то же, что чувствуешь ты. И, если ты ощущаешь боль, я хочу ощущать ее с тобой … Нет, не саму боль, а твое ощущение … боль, преломленную твоим мужским "я" … Поверь, ты тоже найдешь в этом удовлетворение!… — она говорила бессвязно, с придыханием, заискивающе заглядывая в глаза, — Боль перестанет казаться тебе проклятием, она станет средством соединения … Наши души и тела будут дополнять и ощущать друг друга — такого никогда не достигнешь при обычном любовном акте. И когда мы достигнем вершины, полного слияния, лишь тогда я смогу отдать тебя смерти — и это станет моей величайшей жертвой … А ты уйдешь из жизни не запуганным, ничтожным насекомым и не дерзким бунтарем, а спокойным сверхсуществом, достигшим истинного величия духа!

Голос Женщины дрожал; руки, как у слепой, блуждали по столу. Франц с усилием разлепил спекшиеся губы:

—  — И что, у вас во время допросов действительно до оргазма доходит?

Женщина резко выпрямилась, по лицу ее пробежала судорога боли. Несколько долгих секунд она не могла выговорить ни слова.

—  — Зачем вы так? — спросила она еле слышно. Румянец на ее щеках выступил пятнами, как от пощечин.

—  — Вы просто не в свом уме. — угрюмо ответил Франц. Он уже жалел, что спровоцировал ее на этот разговор. — Если говорить простыми словами — я не мазохист. У вас ничего не получится.

—  — Не будьте так уверены в себе. — глаза Женщины сузились, — Я знаю, что ваше сознание отталкивает меня, но подсознание — работает на меня …

—  — Чушь! — презрительно сказал Франц, — Сознание, подсознание … Рассчитано на подростка.

На какое-то мгновение они застыли, глядя друг другу в глаза.

—  — Вам дается еще один шанс. — сказала Женщина, — Ровно один.

—  — Он мне не нужен.

—  — Не торопитесь с ответом. — В ее голосе прозвучала вкрадчивая угроза. — Подождите пока вернется Виктор.

И тут же в замке залязгал ключ — дверь отворилась. «А ну, заходи.» — раздался гнусавый голос Гориллы.

В комнату, опущенно волоча ноги, вошла Таня.

Прошедшие со дня их расставания четыре месяца оставили свой отпечаток: щеки ее ввалились, зеленые глаза, казалось, занимали больше половины лица, невесомое тело утопало в мешковатом комбинезоне. Длинные волосы, так нравившиеся Францу, были коротко острижены; серьги, кольца, бусы (Таня раньше носила много украшений) — все это исчезло. Увидев ее, Франц попытался встать, но лямки пыточного кресла отбросили его назад.

—  — Пройдите сюда, заключенная. — Женщина указала рукой на кресло, где сидел Франц. — Виктор, освободи подследственного и усади на табуретку. Заключенную пристегни вместо него.

Горилла подошел, отстегнул лямки и рывком вздернул Франца на ноги; «Слышал, что тебе сказали?» — прогнусавил он. С трудом переставляя ноги, Франц отошел в сторону и сел на табурет. «Сюда.» — без выражения приказал охранник Тане.

Не сводя отчаянного взгляда с лица Франца, та опустилась в кресло. Горилла пристегнул ее и встал у стены.

Женщина прошлась взад-вперед по комнате, остановилась рядом с Францем и мягко положила руку ему на плечо.

Тишину нарушал только мерный звук капель, падавших из плохо закрученного крана.

—  — Я организовала эту встречу для того, — сказала Женщина, обращаясь к Тане, — чтобы вы помогли следствию повлиять на вашего бывшего возлюбленного — поверьте мне, в его же собственных интересах. Если вы убедите его рассказать правду, то спасете от тяжких физических страданий. — Она вздохнула. — Нам больше ничего и не нужно — только правдивый рассказ о том, что произошло.

Выдержав паузу, Женщина сняла тяжелую, как камень, ладонь с плеча Франца и села за стол — Таня проводила ее непроницаемыми рысьими глазами.

—  — Давайте, я расскажу вам обстоятельства дела. — Женщина откинулась на спинку стула. — Полтора месяца назад в 21-ом Потоке мужской половины Яруса произошло ужасное преступление: Наставник, два охранника и двадцать три заключенных были зверски убиты. В живых остался лишь один человек — ваш бывший возлюбленный Франц Шредер — и о том, что там произошло, мы можем судить только по его словам. Согласно его показаниям, один из заключенных совершил все эти убийства в припадке умопомешательства, а потом был убит сам — вашим возлюбленным, который якобы защищал свою жизнь. История эта, полная противоречий и натяжек, казалась маловероятной с самого начала — а в свете собранных нами вещественных доказательств стала выглядеть попросту невозможной. Не полагаясь, однако, на субъективные суждения, мы подвергли имеющиеся данные компьютерному анализу — который показал, что слова подследственного правдивы с вероятностью лишь 0.47%, а потому, согласно Уставу, считаются неистинными … — Женщина говорила без выражения, будто читая текст по бумажке.

—  — На меня не рассчитывайте. — вскинула глаза Таня.

—  — Почему?

—  — Я вам уже говорила.

—  — Вы тогда не знали, что речь идет о вашем возлюбленном.

—  — Я отказалась тогда, сейчас откажусь тем более. — Танино лицо покраснело, глаза дерзко сузились. — Вы просто сука.

Женщина рывком встала со своего стула и шагнула по направлению к Тане.

—  — Что вы от нее хотите? — хрипло спросил Франц.

—  — Разве я не сказала? — обернувшись, Женщина ненатурально, с усилием улыбнулась, — Чтобы она на вас повлияла.

—  — Она на меня повлиять не может.

—  — Я в этом не уверена. — Женщина подошла, наклонилась, заглянув в лицо, и снова положила ладонь ему на плечо. — Вы же не хотите заставить ее страдать?

Передернувшись от запаха самки, Франц сбросил ее руку — некоторое время Женщина стояла без движения, раздувая тонкие ноздри. Потом резко распрямилась и повернулась к Горилле:

—  — Виктор.

Охранник отделился от стены.

—  — Начинай. — она указала рукой на Таню.

Горилла грузно повернулся вокруг своей оси, взял со столика рядом с пыточным креслом пластиковый поднос с неиспользованными хирургическими инструментами и с грохотом свалил его в раковину умывальника. Потом вытащил из шкафа поднос с новым комплектом и аккуратно перенес его на стол. Подключив к розетке паяльник, он повернулся к Тане, бережно поправил неуклюжими пальцами ее волосы, поколебался немного и выбрал один из инструментов.

Таня полузадушенно вскрикнула и отшатнулась насколько позволила спинка кресла. Горилла подносил к ее лицу тонкий, на вид очень острый, хирургический скальпель.

Господи, неужели ничего нельзя сделать?

Франц повернулся к Женщине — та смотрела, не отрываясь, на Виктора и Таню. Лицо ее искажала то ли улыбка, то ли гримаса; она тяжело дышала, впитывая происходившее. И вдруг, с неслышным никому, кроме самого Франца, фотоаппаратным клацанием прямоугольник его взгляда сфокусировался на широком ремне, охватывавшем талию Женщины. Потом — с новым щелчком — кадр сузился до висевшей на ремне кобуры; и, наконец, — щелк! — крупным планом на рукоятке пистолета.

"Нет, не получится — слишком просто. Как в плохом приключенческом фильме.

Господи, да решайся же, наконец!"

Несколько тысячных долей секунды Франц готовился к тому, что сделает, — а потом, выбросив вперед руку, коротким движением вынул пистолет из кобуры. Женщина схватилась рукой за пояс и резко повернулась, но было поздно: Франц сдвинул предохранитель, вздернул затвор, поднял пистолет на уровень глаз и спустил курок.

Грохнул выстрел — в черном мундире на спине Гориллы образовалась дырка. Сунувшись вперед, охранник чуть было не повалился на Таню … затем повернулся и шагнул к Францу.

Тот вскочил с табуретки и выстрелил еще раз.

Пуля ударила Гориллу точно посередине груди и отбросила назад — несколько мгновений охранник бессмысленно топтался на месте, потом выронил скальпель и с тяжелым ударом рухнул на цементный пол. Глаза его остались открыты и выражения не изменили — то есть, выглядели, как две стертые серебряные монеты.

Все действительно оказалось очень просто.

Франц медленно повернулся к Женщине — краска с ее лица исчезала по мере того, как она пятилась назад.

—  — На пол, лицом вниз. — приказал он, и Женщина без колебаний подчинилась.

На мгновение Франц задержался, ошарашенно разглядывая распростертую перед ним фигуру в черном комбинезоне — ситуация изменилась фантастически быстро, и продуманного плана действий у него, конечно же, не было. (Эхо громовых ударов сердца гулко резонировало в груди. В ногах появилась пьянящая легкость — сила тяжести, казалось, уменьшилась в шесть раз. Слабость, озноб и боль, чувствованные Францем еще десять секунд назад, исчезли без следа.)

Он бросился к Тане, отстегнул лямки и освободил ее из кресла.

—  — Быстро … забрать у них ключи. — он подтолкнул ее по направлению к лежавшей на полу Женщине, а сам склонился над мертвым Гориллой.

И тут же отшатнулся — а вдруг тот жив?

И тут же наклонился опять — реальность не может походить на приключенческий фильм до такой степени.

Франц наклонился и стал торопливо расстегивать медный карабин, крепивший ключи к поясу охранника, как вдруг Горилла, перехватив его за руку, притянул к себе.

Он действительно не был мертв — только ранен!

Выронив от неожиданности пистолет, Франц упал сначала на колени, а потом на бок — рука Гориллы вцепилась ему в шею и стала отгибать голову назад. «Таня … пистолет!» — захрипел Франц, но хруст его шейных позвонков заглушил все. Он уперся ногами охраннику в живот и медленно, напрягая последние силы, отпихнул его — перемазанные в крови, они медленно возились на цементном полу. Привстав на локте, Горилла навалился сверху — Франц вцепился обеими руками в его кисть на своей шее и держался из последних сил. А потом что-то мелькнуло над левым плечом охранника — тот странно хрюкнул, уронил голову лбом Францу на лицо и разжал руки. Со свистом дыша и утирая кровь из разбитой губы, Франц выкарабкался из-под трупа и поднялся на ноги.

Из шеи охранника, всаженный по рукоятку, торчал скальпель.

Франц перевел взгляд на Таню — та стояла над мертвецом, прижимая трясущиеся руки к груди и всхлипывая. Франц обнял ее — она прильнула к его груди и на несколько секунд замерла, а потом резко отстранилась.

—  — Где … эта? — неожиданно жестко спросила она, оглядываясь.

Женщина исчезла — входная дверь была приоткрыта.

—  — … ! — выругался Франц, — Скорее!

Подобрав пистолет, он бросился из комнаты, Таня за ним. Они пробежали пятьдесят метров по коридору, завернули за угол и увидали Женщину: та была на полпути к входу в подъемник.

—  — Стой! — крикнул Франц на бегу, — Буду стрелять!

Женщина не остановилась.

Добежав до входа, она выхватила магнитную карточку и всадила в прорезь — Франц и Таня находились в этот момент метрах в шестидесяти от нее и бежали изо всех сил.

Стены коридора качались вокруг Франца, пол и потолок то сближались друг с другом, то разделялись опять. Господи!… каждая клеточка его истерзанного тела разрывалась на части. Однако безудержно колотившееся сердце гнало его вперед.

Ну же, ну!…

Кабина подъемника пришла, когда он находился метрах в трех от входа, — Женщина прыгнула внутрь, но было поздно. Франц задержал руками закрывавшиеся двери и пропустил Таню, потом протиснулся сам. Створки захлопнулись с тупым ударом, кабина дернулась вверх.

Забившись в угол и тяжело дыша, Женщина молча смотрела на них. Таня слепо шагнула к ней, но Франц перехватил ее за руку.

—  — На какой этаж идет кабина? — выдохнул он.

—  — На 64-ый. — В глазах Женщины полоскался страх.

—  — Где находится вход в Лифт?

—  — В какой лифт?

—  — Не стройте из себя идиотку! — задыхаясь, со злостью произнес Франц. — В Лифт на Третий Ярус.

—  — На 32-ом этаже в административном отделении … — Женщина захлебнулась словами, — Вам туда не пройти.

—  — Попытаемся — с вашей помощью. — он злобно усмехнулся. — Идите сюда.

Толкнув ее лицом к дверям, Франц встал позади и схватил левой рукой за плечо (вьющиеся волосы Женщины щекотали ему щеку).

—  — Если будете плохо себя вести … — он ткнул дулом пистолета ей в бок (она всхлипнула); затем повернулся к Тане, — Когда выйдем из подъемника, держись за моей спиной.

Таня молча кивнула. Несколько секунд они ехали в полной тишине — потом кабина плавно затормозила. За мгновение до остановки Франц обернулся — Таня улыбнулась и коснулась рукой его щеки.

Господи, сейчас …

Двери медленно растворились — на площадке перед выходом из подъемника стоял охранник в белом мундире. Увидав их, он вытаращил глаза и поднес к губам рацию.

—  — Трево… — заорал он в микрофон — и тут же осекся, заметив направленный на него пистолет.

—  — Руки за голову. — приказал Франц, — Брось рацию на пол и иди впереди нас. Побежишь — пристрелю на месте.

Подгоняя охранника тычками в спину, он быстрым шагом прошел по коридору к подъемнику, идущему на верхние этажи.

—  — Вызовите кабину. — Трясущейся рукой Женщина вставила магнитную карточку в прорезь. — А ты — лицом к стене … Не сюда — напротив входа в подъемник.

(«Господи, неужели получится?» — подумал Франц.)

И тут же слева по коридору загрохотали сапоги.

—  — Что такое? — завопил запыхавшийся голос, — Ты чего кричал? — из-за поворота, метрах в двадцати от них, вылетел еще один беломундирный охранник.

Франц прицелился так, чтобы не попасть, и выстрелил — рикошетируя от стен, пуля зигзагом запрыгала вперед по коридору. Охранник дернулся, как марионетка в кукольном театре, и исчез за поворотом. «Сюда-а!» — заорал он кому-то оттуда.

За углом раздался топот пяти-шести пар сапог сразу — дело было плохо. Первый охранник стоял ни жив ни мертв, расплющенный по стене.

Но тут, слава Богу, пришел подъемник.

—  — Быстро! — закричал Франц, и Таня вскочила внутрь.

Схватив Женщину за воротник мундира, Франц попятился в кабину и нажал кнопку 32-го этажа — безучастные к происходившему, двери медленно закрылись. Кабина тронулась.

—  — На. — Таня протянула ему рацию.

—  — Откуда у тебя?

—  — Подобрала, когда охранник бросил.

Франц щелкнул переключателем, и в кабину ворвался истерический голос: «… состояние полной боевой готовности! Повторяю: постам на всех этажах — состояние полной боевой готовности! Двое заключенных и захваченный ими заложник едут в подъемнике от 64-го этажа вверх. Предполагаемая цель — 32-ой этаж. Повторяю: постам на всех этажах …» — Франц выключил рацию и положил ее на пол.

—  — Ну что — прощай, малыш? — он притянул Таню к себе, и она замерла, прижавшись к нему всем телом.

Кабина стала замедлять свой ход, и Франц отстранился.

—  — Идите сюда. — приказал он Женщине.

—  — Нет! — истерически выкрикнула она и вжалась спиной в стену кабины. Серые глаза ее засветились ужасом. — Нет!

Франц подтащил ее за руку к двери и поставил перед собой — разрыдавшись, Женщина перестала сопротивляться. Держа ладонь на ее плече, он почувствовал нервно-неровное биение ее сердца, пробивавшееся сквозь всхлипы.

Кабина остановилась, двери открылись. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что прорваться шансов нет: на площадке перед выходом из подъемника выстроилось четыре черномундирных охранника с пистолетами наизготовку. Позади виднелось шесть-семь человек в белой униформе внутренней охраны.

Толкнув Женщину вперед и уперев дуло пистолета ей в бок, Франц вышел из кабины — три охранника попятились назад. Но четвертый остался на месте и поднял свой пистолет.

—  — Отойди. — хрипло сказал Франц.

—  — Считаю до трех. — Лицо охранника покрывали крупные капли пота. — Если на три не бросишь пистолет и не отпустишь заложника — стреляю. Один …

—  — А тебе ее не жалко? — мотнув головой в сторону Женщины, еще более хрипло спросил Франц, — Я выстрелю на два с половиной.

—  — Давай, действуй. Заодно накажешь ее за ротозейство. — Охранник истерически улыбнулся. — Я с тобой в переговоры не вступаю, падаль. Два …

Нацеленное на них дуло пистолета расширилось до размеров мира — отшатнувшись назад, Женщина вжалась в грудь Франца. Биения их сердец смешались. Несвязные обрывки мыслей промелькнули в его голове — шансов не было, но что-то делать нужно было все равно.

Отшвырнув Женщину в сторону, Франц начал поднимать пистолет — но не успел: что-то сильно ударило ему в грудь, а потом в правое плечо. Его развернуло направо, а руку с пистолетом отбросило назад.

Он стал падать.

Третья пуля ударила в правое предплечье — и пистолет, вылетев из его пальцев, взвился высоко в воздух. Франц упал на пол. «Не стрелять!» — закричал кто-то.

На мгновение стало тихо.

А потом он услыхал Звук — будто кто-то нажал клавишу органа. Звук пошел крещендо, утопив в себе все остальное: крики людей, топот сапогов, неясное бормотание раций. Вдруг что-то оборвалось в горле Франца, и во рту стала появляться горячая вязкая жидкость.

Какие-то люди потащили его за ноги — так, что затылок волочился по полу, — но было не больно. Неотрывно слушая Звук, он с интересом следил за потолком. Иногда люди заглядывали ему в лицо: опухшие разинутые рожи, увенчивающие черные или белые костюмы, или кто-то зеленоглазый — смутно знакомый, но почему-то с красной половиной лица. Но самый желанный и самый ненавистный, самый беспомощный и самый сильный, самый сероглазый — почему-то не появлялся.

В какой-то момент крики и суматоха стали пробиваться сквозь Звук, но затем утонули в нем опять, — и Франца бросили на странный желтый пол. Все, кроме зеленоглазого, куда-то делись, а желтый пол, заколебавшись под ними, зачем-то полетел.

И в этот самый миг Звук оборвался на высшей точке фортиссимо и умолк.

—  — Почему ты не застрелил ее?

Раскинув руки и ноги, Франц лежал на полу кабины едущего вверх Лифта. Рот его на три четверти заполняла кровь. При каждом вдохе неестественно острая боль пронизывала грудную клетку, остальных частей тела он не чувствовал.

—  — Я спрашиваю тебя, почему ты не застрелил эту гадину?

Таня стояла в противоположном углу. Правую сторону ее лица заливала кровь, вытекавшая из длинной раны на скуле — оттуда, где по ней чиркнула пуля.

Она шагнула вперед и наклонилась над Францем; лицо ее — от полученной раны — оставалось неподвижным, создавая странное впечатление бесстрастности.

—  — Скажи мне, почему ты пожалел ее? Я тебя ненавижу! Ты слышишь? Ненавижу! Ты знаешь, как она и ее подручный пытали меня? Что они сделали мне?

Кровь наполнила рот Франца почти доверху, но повернуть голову на бок и сплюнуть не было сил — еще немного, и он не сможет дышать. Он застонал.

Таня распрямилась, прижав кулаки к груди, а потом резким движением схватила себя за волосы.

—  — Господи! Что я говорю? — истерической скороговоркой выдохнула она, — Господи, Господи, Господи … — Она опустилась на пол и села так, чтобы положить голову Франца к себе на колени. — Ты прости меня, малыш! Простишь?… Малыш, ты не умирай, пожалуйста, а?…

Он хотел успокоить ее, но вместо слов утешения изо рта хлынул поток крови. В глазах начало темнеть, и, когда Лифт остановился, стало совсем темно. Франц услыхал гудение открывающихся дверей, потом чей-то голос, но разобрать слова было невозможно. -

1. Госпиталь

За окном шел дождь.

Низкая пелена серых туч обложила небо до самого горизонта, соединяясь там с красно-желтой шубой осеннего леса. Сквозь отмытое дождем до кристальной прозрачности окно Франц видел мокрый асфальт больничного двора, разчерченное пространство пустой автомобильной стоянки, размокшие газоны и прямую, как стрела, дорогу, уходившую сквозь проем ворот в лес. Два клена у входа в соседний корпус пламенели всеми оттенками красного цвета, опавшие листья окаймляли их слегка перекрывавшимися кругами. Ни одного человека видно не было.

Нажав кнопку на небольшом пульте у изголовья, Франц опустил подспинную половину кровати и откинулся на подушку — рана в груди отозвалась тупой болью. Потом нащупал на одеяле книжку — четвертый том «Войны и мира» — и переложил на тумбочку: читать не хотелось. Он обвел глазами комнату: яркий свет, без единой соринки белый пол. На стене между входной дверью и встроенным стенным шкафом висел эстамп «Счастливого города параноиков» Дали, на противоположной стене — последняя танина картинка. Под «Городом параноиков» высилась металлическая этажерка, заставленная сверкающим медицинским оборудованием; четыре провода от нее тянулись к правой руке Франца, один — к розетке. Рядом с этажеркой стоял стул, слева у изголовья постели — тумбочка; и тот, и другая выкрашены успокаивающей глаз серой краской. Висевший на стене термометр показывал 22 градуса Цельсия, воздух был чуточку влажен и тепл, сух и прохладен. А прежде всего — чист. Стерилизованный уют … Франц посмотрел на часы — до прихода Тани оставалось два часа. Он закрыл — и тут же открыл глаза: заснуть ему сейчас явно не удастся.

Неслышно отворив дверь, вошла Вторая Медсестра. А-а, лекарства … Франц механически растянул черты лица в ответной улыбке, нажал на кнопку и привел себя в полусидячее положение. Господи, до чего же умиротворенный у нее вид … и какая жалость, что ни она, ни Первая не говорят ни на одном из западно-европейских языков. (Франц пытался объясниться с ними даже по-португальски — при помощи разговорника, взятого Таней из городской библиотеки.) Он запил таблетки водой и поставил полупустой стакан на тумбочку; Медсестра вышла, беззвучно прикрыв за собой дверь. В следующий раз она появится без десяти восемь: измерит Францу температуру и пульс, проверит показания неведомых приборов на стойке у стены и запишет их в журнал. А ровно в восемь придет Доктор: пошутит с Медсестрой, ободряюще похлопает Франца по плечу и, огласив инструкции, уйдет. После его ухода Медсестра будет некоторое время сосредоточенно записывать инструкции в журнал, потом принесет на подносе ужин и пятнадцать минут спустя заберет грязную посуду. В последний раз она появится ровно в десять: скормит Францу третью за день порцию таблеток и погасит свет. Если ему понадобится что-нибудь ночью, то на вызов придет уже Первая Медсестра — которая и будет присматривать за ним в течение следующих двадцати четырех часов.

А все-таки: что это за язык, на котором они все тут разговаривают? Может быть, румынский?… И почему Медсестры так похожи друг на друга? (Поначалу не вполне пришедший в себя после операции Франц принимал их за одну и ту же женщину, работавшую двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Лишь дней через десять он заметил, что медсестры различаются возрастом: Первой было около двадцати пяти, Вторая — лет на пять постарше.)

А что это за таблетки, которые ему дают три раза в сутки?

Какие-то из них, видимо, являлись транквиллизаторами — ибо тупая боль от ран резко ослабевала в течение первых десяти минут после их приема, а часа через три-четыре снова начинала нарастать. Хуже всего Францу бывало под утро — когда эффект от таблеток, принятых вечером, ослабевал. Как правило, ночные усиления болей сопровождались головокружениями и искажениями видения: ему казалось, что предметы меняют очертания и цвета, в стенах открываются трещины, окно мутнеет, как от пыли. В таких случаях Франц жал кнопку звонка, и дежурная медсестра, уже зная, в чем дело, приносила часть утренней порции лекарств пораньше. Впрочем, рацион его состоял из таблеток, как минимум, трех разных сортов: маленьких белых, больших белых и розовых — так что, какие являются болеутоляющими, он не понимал. Недели три назад он потребовал у Доктора разъяснений и, не поняв ответной тирады, раздраженно отказался принимать ночную порцию таблеток. Дежурная медсестра не слишком настаивала, и не ожидавший легкой победы Франц немного испугался … делать, однако, было нечего. Он уснул — чтобы проснуться около трех часов ночи от острой боли в груди. Хуже того, физическая боль сопровождалась сильнейшими галлюцинациями: Францу даже почудились какие-то отвратительные запахи, абсолютно немыслимые в этом царстве гигиены и стерильности. И он сдался: вызвал дежурную медсестру и принял все те таблетки, от которых отказался пять часов тому назад. Франц пытался экспериментировать с лекарствами еще несколько раз: пил только белые таблетки, отказываясь от розовых, или, наоборот, принимал лишь розовые — но во всех случаях ему становилось хуже и, в конце концов, он эксперименты прекратил. Кстати сказать, Таня, покинувшая Госпиталь полтора месяца назад, до сих пор принимала какие-то лекарства и утверждала, что без них чувствует себя плохо. На рецепте, выписанном ее госпитальным Доктором, эти таблетки безобидно именовались «комплексом витаминов Q», но у Франца все равно оставались неясные сомнения.

Он опять посмотрел в окно — дождь перестал, из-за серой пелены туч выглянуло робкое ноябрьское солнце. Дорожный указатель «Город — 22 км», расположенный сразу за воротами, заблестел ярко-синей краской; два клена у соседнего корпуса рассеивали красно-оранжево-желтую часть солнечного спектра во все стороны. Воздух за стеклом, наверно, кишел запахами осени … Господи, да почему ж они никогда не открывают окна?!

Франц находился здесь уже почти два месяца, но на поправку шел, почему-то, очень медленно. Как он понял из объяснений Тани, выход из Лифта находился прямо на территории Госпиталя, так что Франца забрали в операционную без задержки. Да и раны его долговременных последствий иметь, вроде бы, не могли — никаких важных органов не задето. Насчет последнего, врочем, Таня уверена не была, ибо хирург, оперировавший Франца, ни по-английски, ни по-русски не говорил и лишь выдал ей (в качестве сувенира?) извлеченную во время операции пулю. Так или иначе, но лицо Доктора во время ежевечерних обходов лучилось радостным оптимизмом, и никаких дополнительных процедур он не назначал — ни физиотерапии, ни уколов, ни даже анализа крови. Лечение сводилось к регулярным заменам повязок, обработке ран какими-то жидкостями и бесчисленным таблеткам. Две недели назад Франц стал потихоньку вставать с постели и совершать короткие прогулки по своей комнате, а позавчера ему, наконец, сняли с руки гипс. Однако чувствовал он себя все еще очень слабым, да и правая кисть почти не действовала — помимо перебитого предплечья, у него, видимо, было повреждено сухожилие.

Солнце исчезло за тучами, снова пошел мелкий дождь. Трава на газонах потемнела, лужи на черном полу асфальта отражали беспросветно-серый потолок неба. Дело шло к вечеру: половина пятого. Через полчаса приедет Таня.

«Не люблю дождь.» — подумал Франц.

Таня приходила каждый день и развлекала его все отведенное на посещения время. Франц говорил мало, в основном слушал: какую замечательную вазу она вылепила сегодня утром и почему позавчерашняя ваза так перекосилась в печи. Она увлеклась здесь лепкой — познакомившись на третий день после своего выхода из Госпиталя с каким-то местным художником-керамиком. Тот познакомил ее со своей компанией — по таниным словам: «… все совершенно нормальные люди, ни одного психа — душа отдыхает». Таня также много рассказывала о местном Городе: получалось, что он организован намного понятнее, чем города на предыдущих ярусах (что, видимо, являлось результатом малого количества «психов»). Более того, уровень здешней жизни оказался необычайно высок — Таня путанно объясняла это высокой степенью автоматизации производства. Другим отличием от предыдущих ярусов являлась незаметность и неважность «потусторонней» части бытия. К примеру, с каждым, прибывшим со Второго Яруса, беседовал следователь, но уже после одного-двух допросов следствие всегда приостанавливалось и подследственного оставляли в покое. А главное, на следующий ярус подследственных переводили только с их согласия! На практике, однако, никто такого согласия не давал, ибо считалось, что «хорошие» и «плохие» ярусы идут через один; причем хорошие становятся все лучше и лучше, а плохие — все хуже и хуже. Из этого с очевидностью вытекало, что Четвертый Ярус является сущим адом, так что все оставались здесь, на Третьем, до самой второй смерти.

Франц своего Следователя еще не видел, но слышал о нем множество таниных рассказов (согласно действовавшим здесь правилам, дела «партнеров» всегда вел один и тот же человек). По ее словам, первый допрос должен был состояться со дня на день прямо тут, в Госпитале, — как только позволит здоровье Франца. В качестве предварительной процедуры он уже заполнил неминуемые Анкеты, переданные Следователем через Таню. Примечательно, что вопросы в этих Анкетах совершенно не касались «земной» жизни Франца и относились исключительно к тому, что с ним произошло на предыдущих ярусах. Заполнение Анкет неожиданно увлекло его: перенося воспоминания на бумагу, Франц чувствовал, что освобождается от них. Он попытался обсудить события на Втором Ярусе с Таней, но та — в который раз — отказалась наотрез. Настаивать было бесполезно: она просто вставала и уходила, не дожидаясь конца времени посещений. Он даже не добился от нее вразумительного объяснения, каким образом они сумели добраться до Лифта (его собственные воспоминания обрывались в момент ранения и возобновлялись уже в Госпитале, два дня спустя). Говорить Таня хотела только о будущем: как они будут здесь жить, чем Франц станет заниматься и какой им нужен дом.

Дождь продолжался, за окном стемнело — щелкнув соответствующей кнопкой на пульте, Франц включил дополнительную лампу над изголовьем своей кровати. Три минуты шестого … где же Таня? И, будто в ответ на его вопрос, вдалеке на дороге появились два огонька — фары приближавшейся машины.

Но это была не Таня.

Большой черный автомобиль неизвестной Францу марки вьехал в ворота Госпиталя и остановился на стоянке прямо под его окном. Мотор выключился, громко хлопнула дверца — из кабины вылез человек с черным атташе-кейсом, пробежал под дождем с десяток метров до подъезда и вошел в здание.

Через три минуты в дверь палаты постучали; «Войдите!» — громко сказал Франц.

В комнату вошел черноволосый мужчина среднего роста.

—  — Здравствуйте, Франц. — сказал он, улыбаясь, — Я — ваш Следователь. Вы можете звать меня …

2. … Фриц

Следователь был одет в тонкий свитер светло-голубого цвета и выгоревшие джинсы. Темные глаза его живо смотрели из-под очков в черной выгнутой оправе, на смуглом выразительном лице красовались небольшие усы. Он был примерно одного возраста с Францем — около тридцати пяти лет.

Отодвинув от стены стул, Следователь сел и положил свой атташе-кейс на колени.

—  — Как себя чувствуете? — с выражением участия в голосе спросил он.

—  — Спасибо, ничего.

—  — Мне о вас много рассказывала Таня.

—  — И мне о вас много рассказывала Таня.

Они одновременно улыбнулись.

—  — Сначала — формальности: Анкеты, я полагаю, вы уже заполнили? — Фриц пошарил взглядом по комнате, заметил тумбочку с другой стороны францевой кровати и встал. — Не беспокойтесь, я достану сам.

Он, не глядя, уложил папку с Анкетами в атташе-кейс и вернулся на свое место.

—  — Теперь — неформальная часть. — Следователь составил портфель на пол и положил ногу на ногу. — Какие у вас планы?

—  — Выбраться отсюда как можно скорее.

—  — «Отсюда» — значит «из Госпиталя»?

—  — Да.

—  — Почему такая спешка?

—  — По многим причинам. В основном потому, что я не понимаю их, а они — меня.

—  — А-а … — протянул Следователь, будто обманувшись в ожиданиях услышать что-то интересное. — На это жалуются все подследственные до единого.

—  — Так почему же … — Франц откашлялся, — Почему же нет переводчиков? И на каком языке они тут говорят?

—  — Кажется, по-румынски … точно не знаю. — Фриц улыбнулся. — Странно, но этот вопрос меня никогда не интересовал.

—  — А что вас интересовало?

—  — Более всего — моя работа.

—  — Действительно? — вежливо приподняв брови, сказал Франц.

Черное стекло окна отражало лампу под потолком и лампу над изголовьем кровати.

—  — Кстати, я раньше был, как и вы, ученым. — сказал Фриц.

—  — Чем занимались?

—  — Гидромеханикой.

—  — И что же вам теперь кажется интереснее, — Франц постарался, чтоб его вопрос прозвучал не слишком издевательски, — гидродинамика или допросы?

—  — Допросы. — ответил Следователь без тени улыбки. — И работа между допросами.

—  — Могу ли я осведомиться, чем вы занимаетесь между допросами?

—  — Анализирую анкеты подследственных. — Фриц, похоже, не шутил. — Сравниваю впечатления разных людей, стараюсь провести обобщения. Обсуждаю свои выводы с другими следователями.

—  — Так вас что интересует? Люди или их рассказы о том, что с ними произошло?

—  — Конечно же рассказы. — Следователь улыбнулся, будто Франц не понимал очевидных вещей. — Я людьми не занимаюсь — у нас тут не Второй Ярус.

Франц изменил позу — рана в груди немедленно напомнила о себе тупой болью.

—  — Сдаюсь. — сказал он. — Объясните, пожалуйста.

Прежде, чем ответить, Фриц сделал паузу, собираясь с мыслями.

—  — Скажите, Франц, — медленно начал он, — многое ли вы поняли из того, что с вами произошло за последние пять с половиной месяцев?

—  — Очевидно, нет. — Франц усмехнулся.

—  — Так что же вам сейчас кажется интереснее: объяснение последних событий — или … чем вы там занимались?… андерсоновская локализация?… квантовые струны?… Вы ведь физик?

—  — Прикладной математик. — Франц на секунду задумался, — Если честно, то, пожалуй, объяснение событий.

—  — Вот видите! — Фриц назидательно поднял указательный палец.

На мгновение в комнате воцарилась тишина — было слышно, как по оконному стеклу барабанит дождь.

—  — И какие, конкретно, проблемы вы исследуете? — спросил Франц.

—  — Как и все философы — ищем смысл жизни.

—  — Ну и что, нашли?… — усмехнулся Франц.

—  — Нашли, причем несколько разных. — улыбнувшись, Фриц откинулся на спинку стула. — Это довольно долго объяснять.

—  — Ну и что? Таня же, как я понимаю, сегодня не придет?

Неожиданно для Франца, допрос оборачивался довольно интересной стороной.

—  — Ладно, начну с простейшей версии, — сказал Фриц, — согласно которой все, что с вами произошло, на самом деле только привидилось вам в короткий промежуток между травмой и смертью …

—  — Я думал об этом. — перебил Франц. — Эта версия неконструктивна: не позволяет предсказывать будущего.

—  — Не совсем так: любой разумный человек в какой-то степени может предсказывать свои видения. Если, к примеру, вам сейчас «привидится», что я бросаю камень в окно — вы же можете предсказать, что за этим последует видение разбитого стекла? Ну, и в более сложных ситуациях …

—  — Здесь вы, пожалуй, правы. — согласился Франц. — Но, все равно, это объяснение мне не нравится: оно лишь переформулирует вопрос, не отвечая на него. Скажем так: если это мне «видится» — давайте искать смысл в моих видениях.

—  — Логично. — улыбнулся Фриц и поправил указательным пальцем очки на переносице. — Давайте искать смысл в видениях. Версия номер два: Бог подвергает вас различным испытаниям.

—  — Бог? — с сомнением переспросил Франц.

—  — «Богом» мы условно называем ту силу, которая стоит за всем этим.

—  — Кто это «мы»?

—  — Следователи.

—  — И какова цель испытаний?

—  — Тут тоже много различных версий. Согласно простейшей из них, Божий замысел понять невозможно — не стоит даже и пытаться. Отсюда вывод: голову не ломай, а делай то, что хочется.

—  — А если мне как раз хочется ломать голову? — усмехнулся Франц.

—  — Тогда эта версия вам не подходит.

Фриц опять поправил указательным пальцем очки.

—  — Другое объяснение: Бог ищет для вас подходящее место на всю оставшуюся вам загробную жизнь. Скажем, на Первом Ярусе подследственных испытывают абсурдом, бессмыслицей, и тот, кто соглашается мириться с тотальным непониманием мира, в котором живет, — остается там навсегда. На Втором Ярусе человека испытывают бесчеловечностью: тот, кто, живя там, отвечает на жестокость жестокостью, — никогда не переходит на Третий Ярус.

—  — Ну-ка, ну-ка … — заинтересовался Франц. — Можете объяснить подробнее?

—  — Могу. По нашим данным, почти у всех подследственных на Втором Ярусе была возможность совершить как минимум одно неспровоцированное убийство. И никто, повторяю, никто из достигших Третьего Яруса этого убийства не совершал. У вас тоже, скорее всего, был такой случай …

—  — Э, нет! — запротестовал Франц, — Я-то, как раз, совершил убийство … и, кстати, не одно … — он вдруг почувствовал, как в висках застучали короткие злые пульсы.

—  — Я еще не читал ваших Анкет, — сказал Фриц, — но то наверняка были спровоцированные убийства: при защите своей жизни или жизни партнера. Это не считается — припомните другие случаи … Чаще всего за «неубийством» сразу следует переход на Третий Ярус.

—  — А … — Франц вспомнил Женщину. — Нечто похожее действительно произошло … Не в точности, правда, но все же …

—  — За детали я не ручаюсь, они меняются от случая к случаю. — не стал настаивать Фриц. — Вот посмотрю Анкеты — тогда поговорим конкретно.

—  — Ладно … со мной, допустим, так и было — а как с Таней? Или у нас одно «неубийство» на двоих?

—  — Вряд ли. Но точно сказать не могу: от заполнения анкет она уклонилась и на допросах не рассказала ничего.

—  — Тогда другой вопрос: когда я находился на Втором Ярусе, всех моих сокамерников убили — значит ли это, что они не выдержали своего испытания?

—  — Не значит. — с удовольствием сказал Фриц, — Это, вообще-то, очень интересный момент. Считается, что остальные персонажи существуют лишь постольку, поскольку существуют подследственные и их партнеры. У нас есть даже специальный термин — «декорации».

—  — Относится ли это утверждение к Третьему Ярусу? — вкрадчиво спросил Франц, — Или только к предыдущим?

—  — Вижу, что вы имеете в виду. — улыбнулся Следователь. — Нет, к нам это не относится, я — не декорация.

—  — Как я могу быть в этом уверен?

—  — Никак, такой вопрос лишен смысла. Вернее, ответ на него вам, с одной стороны, недоступен, а с другой — неважен.

—  — Ну, нет, — запротестовал Франц, — тогда мы приходим к той теории, которую уже отвергли, — что мне все это чудится.

—  — Никто не утверждает, что я вам … как это сказать … чужусь … кажусь. Это совсем другая теория. Согласно той, предыдущей, никто, кроме вас, не существует в принципе, а эта — допускает еще и Бога. То есть, вы и ваш партнер как бы единственные независимые фигуры на Его шахматной доске.

В течение нескольких секунд держалась пауза — Франц размышлял.

—  — Что ж, насчет Второго Яруса оно, может, и правда … — нерешительно сказал он. — По крайней мере, я знал там человека, который и мухи бы не обидел, не то что — «неспровоцированное убийство» … Если б он не являлся декорацией, то уж, казалось, самый подходящий кандидат для Третьего Яруса — ан нет, был убит вместе со всеми остальными.

—  — Это правильный подход. — согласился Фриц. — Более того: ни один из достигших Третьего Яруса подследственных не встречал здесь ни одного из своих знакомых с предыдущих ярусов — не считая собственного партнера, конечно. Эта закономерность выполняется неукоснительно … так сказать, медицинский факт.

Еще одна пауза — Франц обдумывал новую информацию.

—  — Скажите, а события на предыдущих ярусах проходят у всех подследственных по одному и тому же сценарию?

—  — Что вы … конечно нет! Вы даже представить себе не можете, какое здесь разнообразие. По тому, что вы упомянули «сокамерников», да и по таниным обмолвкам, я понял, что на Втором Ярусе вы прошли через «Тюрьму», так? А бывает еще: «Война», «Джунгли», «Подводная пещера», «Пустыня» … всего с десяток различных версий, причем внутри каждой — тысячи, десятки тысяч вариантов. На Первом Ярусе сюжетная канва устроена более или менее однородно, однако детали всегда разные. Зарегистрирован лишь один случай полной идентичности сценариев, да и то — совпадали лишь начальные ситуации; а поскольку помещенные в них подследственные действовали по-разному, то немедленно возникли расхождения.

—  — Забавно … — сказал Франц. — Бог использовал один и тот же набор декораций в двух разных спектаклях. Этот случай, пожалуй, доказывает вашу теорию: не могут же настоящие люди быть идентичны, верно?

—  — Это вовсе не моя теория. — сказал Фриц. — И, кстати, есть факты, которых она объяснить не может. Скажем, если из двух партнеров один переходит на следующий ярус, а другой остается, то какая-либо из декораций иногда оживает и спаривается с оставшимся. Иными словами: декорации обладают скрытым потенциалом жизни.

—  — Тогда непонятно, в чем разница между декорацией и живым человеком. Например, в какой момент оживающая декорация становится новым партнером?

—  — Отличить трудно. Строго говоря, декорация — это объект, неспособный к межъярусным переходам.

—  — А если я увезу какую-нибудь декорацию на следующий ярус насильно?

—  — Это невозможно: грузоподъемность Лифта — не более двух человек. Единственный способ привезти декорацию — это бросить своего партнера …

—  — … в каковом случае привезенная декорация становится новым партнером? — закончил за Следователя Франц.

—  — Совершенно верно.

Фриц говорил с неподдельным удовольствием — было видно, что он действительно любит свою науку.

—  — Помимо этого, теория «Бог испытывает человека» допускает и другие противоречия. — продолжал он, — К примеру, известны случаи, когда на Втором Ярусе подследственным не предоставлялось ни одной возможности совершить неспровоцированное убийство …

—  — Может, Бог видел, что они достойны Третьего Яруса безо всяких испытаний?

—  — Э, нет. В таких случаях он просто переводит человека с Первого Яруса сразу на Третий.

—  — Неужто и так бывает? — удивился Франц. — Тогда остается только предположить, что это ошибки. Должен же Бог иногда ошибаться?

—  — И такая теория есть. — Фриц улыбнулся. — Кстати, скажу я вам, она заслуживает большего внимания, чем кажется с первого взгляда. Один из моих коллег, анализируя всевозможные аномалии, выявил очень интересные совпадения — так сказать, закономерности отклонений от закономерностей … Но мне не хочется сейчас вдаваться в подробности — мы и так обсуждаем «теорию испытаний» слишком долго. А ведь есть, как минимум, еще четыре версии, каждая из которых тоже объясняет многие, если не все, факты.

—  — Например? — заинтересовался Франц. — Хотя нет, подождите, я хочу спросить о другом: что эта за планета, где мы сейчас находимся? Вы вообще физическую сторону этого мира исследуете?

—  — Почти нет … — без интереса отвечал Фриц. — И по очень простой причине: для изучения физики здесь ровно те же возможности, что и в досмертной жизни, а вот для философии — море новой информации. Вы только подумайте: все до одной теории загробной жизни оказались неверны! Перед нашими глазами развертывается невиданный спектакль — и он ждет своего обьяснения. Это — величайший вызов, брошенный Богом человеку!

Щеки Фрица разрумянились, глаза горели. Привстав, он достал из заднего кармана носовой платок и громко высморкался.

—  — Я не понимаю этого. — Франц откашлялся. — Физическая и философская стороны мира связаны: изучение естественных наук наверняка даст ответы и на многие философские вопросы.

—  — Вся физика здесь точно такая же, как и в предыдущей жизни: релятивистская механика, уравнения Навье — Стокса, поля Янга — Миллса … Поймите же, разница совсем в другом!

—  — А смерть? — вскричал Франц. — Смерть определяется физикой, химией, если угодно, — но не философией. Объясните, как наши тела и сознания воскресают после физической смерти, — и вы заодно ответите на десятки чисто философских вопросов! Ведь смерть существует и здесь — так вперед, изучайте ее!

—  — Изучение смерти — это тупик. — возразил Фриц. — Люди изучали ее на протяжении всей истории человечества и все так же далеки от разгадки, как и в самом начале. А у нас ничуть не больше шансов разрешить эту головоломку, чем у них, — то, что смерть происходит с нами во второй раз, ничего не упрощает!… Да, нам добавился огромный кусок новой жизни, но смерть — смерть осталась такой же, какой была. Она так же необратима, из нее никто не возвращается назад — и мы по-прежнему не можем узнать, что произойдет после.

—  — Да я не спорю, что из смерти никто не возвращается. Но ведь мы все уже по разу умирали — неужели этот опыт не дает материала для обобщений?

—  — Ровно никакого. — отрубил Фриц. — После первой смерти мы оказались здесь, после второй — можем оказаться где угодно. Гадание в последнем случае столь же целесообразно, сколь и в первом. Припомните всю ту ерунду, которую человечество наплело вокруг смерти за три тысячи лет своей истории!

—  — А вы пробовали что-нибудь узнать о Четвертом Ярусе?

—  — Это тоже невозможно, — Фриц покачал головой, — физически невозможно … Не вдаваясь в подробности, скажу, что Система устроена так, что «сверху вниз» информация не передается.

—  — А снизу вверх?

—  — Снизу вверх — проще простого: клади в Лифт, да отправляй. Только зачем?…

—  — А почему считается, что Четвертый Ярус хуже Третьего, если вы о нем ничего не знаете?

—  — Объективных данных к тому нет. Думаю, что причина здесь психологического характера: люди со Второго Яруса попадают сюда, намучившись, — ну и решают, что от добра добра не ищут.

Франц взял с тумбочки стакан воды и отпил несколько глотков. Оживление, испытываемое им в начале разговора, улетучилось — он чувствовал лишь усталость.

—  — Ладно, — сказал он. — Бог с ней, со смертью, Бог с ним, с Четвертым Ярусом … Но ведь не может вся здешняя физика быть той же самой — иначе каким же образом мое тело в мгновение ока перенеслось сюда в после аварии? А где находится этот мир по отношению к «досмертному» миру — на другой планете, в девятом измерении? Где находятся остальные ярусы? Да это противно человеческой природе — удовлетвориться изучением одного, пусть даже очень большого, куска мира и игнорировать все остальное!

—  — Вы слишком любопытны, — с еле заметной усмешкой произнес Фриц. — это мешает концентрации. Ничего, побудете у нас подольше …

—  — У меня есть два вопроса. — перебил его Франц, — Первый: в каком виде появляются здесь люди, умершие от старости?

—  — Никто никогда не умирает от одной старости. Всегда есть какие-нибудь болезни или травмы — а когда человек оказывается здесь, они исчезают без следа. Иными словами, Бог переносит сюда всех абсолютно здоровыми, а потом дает дожить отпущенный каждому срок жизни до конца.

—  — Второй вопрос, — сказал Франц, — если Бог испытывает человека, то чем Он испытывает его здесь, на Третьем Ярусе?

Перед ответом Следователь сделал паузу — дождь заполнил ее барабанной дробью капель по черному стеклу окна.

—  — Счастьем. — Фриц улыбнулся, лицо его осветилось. — Человек может быть здесь очень счастлив, Франц. Если только он хочет этого: интересная работа, любимая женщина … друзья, понимающие с полуслова и интересующиеся тем же, чем и он … Что вам нужно еще?

—  — Не знаю, может быть, и ничего. — Франц прислушался к себе. — Нет: мне нужен, как минимум, еще один ингредиент.

—  — Какой?

—  — Я хочу понимать все.

Фриц выпрямился на своем стуле и, подняв указательный палец, покачал рукой, как стрелкой метронома.

—  — Это невозможно.

Слово «невозможно» упало на пол, как гиря.

—  — Почему?

Прежде чем ответить, Следователь помедлил, собираясь с мыслями.

—  — Что такое понимание? — он поправил на переносице очки, — Для вас — человека, обладающего навыками логического мышления, — понимание есть сведение сложных явлений к элементарным законам. Но, что вы хотите считать элементарным? Если — физические законы, то это нереально: слишком велико расстояние между надежным миром физики и здешним непредсказуемым хаосом. Или нет, не совсем так: нереально для одного человека, начинающего с нуля …

—  — Погодите, Фриц! Вы забываете, что я пришел не на пустое место. Ведь до меня здесь существовали вы, а до вас — ваши предшественники! Вы накопили море информации — разве это называется «начинать с нуля»?

Фриц улыбнулся — он явно наслаждался дискуссией.

—  — Вы путаете две близкие, но, все же, различающиеся вещи: знание и понимание. Знание можно накопить и передать по наследству, понимание — нельзя. Понимание является знанием лишь на одну четверть, а на остальные три — принятием и приятием мира, в котором живешь. Однако, здешний мир слишком другой: если вы не родились в нем, вам никогда не достигнуть того интеллектуального комфорта, который называется «полным пониманием» …

—  — Достигают ли его родившиеся здесь дети?

—  — Достигают, но только в том, что касается Третьего Яруса, а о Первом и Втором они имеют еще меньше понимания, чем вы. И, кстати, Третий Ярус — самый логичный с точки зрения досмертной жизни.

—  — Вы усложняете. — сказал Франц после недолгой паузы. — Для меня понимание является знанием на 99 процентов, а не на 25. И еще: чувство интеллектуального комфорта мне дает не столько конечная цель, сколько движение к ней. — он помолчал, проверяя свою логику, — Я должен непрерывно двигаться к абсолютному пониманию — иначе я сойду с ума!

—  — Вы делаете серьезную ошибку, Франц. — возразил Следователь, — Абсолютное понимание — это химера, мираж … движение в этом направлении не приведет вас ни к чему хорошему. Сделайте уступку, стремитесь к ограниченному пониманию — к пониманию ближайшей к вам части мира. Как я.

Воцарилась тишина.

—  — Я не хочу сейчас об этом думать … — к усталости Франца добавилась головная боль. — У меня ведь есть время?

—  — До завтра. — ровным голосом произнес Следователь. — Завтра в восемь утра мне нужен ответ — Таня разве вам не говорила?

—  — Нет … Какой ответ?

—  — Остаетесь ли вы здесь или переходите на Четвертый Ярус.

—  — Что-о? — вскричал Франц. — Да я в первый раз об этом слышу! Почему завтра?

—  — Обычный порядок: не позднее семидесяти дней по прибытии на Третий Ярус.

—  — Вот это новость! — Франц резко выпрямился на подушке и тут же, сморщившись от боли, бессильно откинулся назад. — Да я и не думал об этом. Ну, я ей скажу … — он внезапно разозлился на идиотский поступок Тани, забывшей сообщить ему о предстоящем решении. — А почему такая спешка? У вас что — инструкция?

—  — Инструкция?… — Фриц озадаченно поправил на переносице очки. — Да нет … мы просто всегда так делали. Ну, если хотите, могу дать вам отсрочку — скажем, до послезавтрашнего вечера, хорошо? — Следователь подобрал с пола свой атташе-кейс и встал на ноги. — Подумайте, время есть … да и решение, в общем-то, очевидно. — уже от двери он обернулся назад, — Я приду послезавтра в семь вечера: подпишем бессрочную приостановку следствия и все дела … До свиданья.

—  — До свиданья. — отозвался Франц, опустил голову на подушку и отвернулся к окну.

Черное стекло окна отражало лишь белый потолок.

3. Таня: Прощание

Отклонения от привычного распорядка дня начались сразу же, как только Франц формально отказался от приостановки следствия. Стоило лишь Следователю выйти из палаты, унося в своем атташе-кейсе Постановление о передаче дела на Четвертый Ярус, как в дверь вошла Вторая Медсестра, отсоединила от францевой руки провода и отключила аппаратуру на этажерке у стены. Очевидно, он более не считался пациентом Госпиталя — в соответствии с чем восьмичасовый визит Доктора также оказался отменен.

Следующая по счету неожиданность произошла сразу после ужина: Медсестра принесла большую хрустальную вазу с осенними листьями и, сказав что-то ласково-обволакивающее, поставила на тумбочку. Франц глубоко вздохнул — и наяву ощутил снившийся ему сквозь закрытое окно запах осени.

Наконец, перед сном ему не дали очередной порции таблеток: Вторая пришла в палату с пустыми руками — ни блюдечка с лекарствами, ни стакана воды. Франц вопросительно посмотрел на нее и изобразил, как бросает таблетку в рот и запивает ее водой, но Медсестра, мягко улыбаясь, покачала головой. Потом она подошла к постели, наклонилась и неожиданно поцеловала его в губы. Пока ошеломленный Франц приходил в себя, Вторая погасила свет и вышла, оставив позади себя, как чеширский кот, реящую в темноте воздуха улыбку.

Франц остался один. Из-под полупрозрачной кисеи облаков в окно просвечивала полная луна, дождя не было. Спать он пока не собирался — он собирался думать. Хотя, чего там думать? Постановление подписано — обратного пути нет …

Он закрыл глаза, в который раз проверяя правильность своего решения внутренними ощущениями … на душе было смутно. Подписание Постановления не казалось бесповоротным, все еще десять раз может измениться …

Хотя, с другой стороны, что может измениться: завтра в восемь за ним заедет Фриц — и все, конец Третьему Ярусу.

И все, конец его отношениям с Таней.

Немного притупившаяся боль ожила вновь — чуть ниже раны в груди, в районе солнечного сплетения. А еще говорят, что от любви должно болеть сердце … чушь — скорее ближе к желудку. Франц усмехнулся — целебная ирония спасет его, как всегда.

А может, все-таки, остаться? Попросить Фрица порвать проклятое Постановление — и пусть подбросит его завтра утром на своей машине до таниного дома! Франц представил себе, как нажимает кнопку звонка и ничего не ожидающая, еще сонная Таня открывает дверь. И тогда он скажет ей: «Я остаюсь!» — а она бросится ему на грудь и прильнет теплым тоненьким телом. Господи, зачем он все это затеял?!…

—  — Господи, зачем ты все это затеял?!…

Вздрогнув от неожиданности, он открыл глаза: дверь в палату была приоткрыта, на пороге, черным силуэтом, — Таня.

—  — Закрой дверь. — тихо сказал Франц. — И говори шепотом, если не хочешь, чтобы тебя вывели со скандалом. Как ты вообще сюда пробралась?

Плохо различимая в темноте комнаты, Таня отделилась от притолоки и с громким щелчком затворила дверь.

—  — Через вход. — сказала она в полный голос. — В корпусе никого, кроме нас, нет.

—  — Откуда ты знаешь?

—  — Чувствую.

Она невесомо присела на край кровати.

—  — Что, подписал?

—  — Подписал. — Франц нажал на кнопку, чтобы приподнять изголовье, но кровать осталась в горизонтальном положении. — Что за черт!…

—  — Электричества нигде нет — можешь не пытаться.

—  — А свет в коридорах?

—  — Говорю тебе, нет нигде.

От нее исходил слабый запах духов и осенней свежести.

—  — Почему ты не хочешь остаться на Третьем Ярусе? — спросила Таня.

—  — А почему ты не хочешь уйти со мной на Четвертый?

—  — Я тебе говорила: я боюсь.

—  — И я тебе говорил: я не могу жить, не понимая.

—  — А я тебе на это отвечала: ты все равно не сможешь понять все и до конца.

—  — А я тебе на это отвечал: я должен хотя бы попытаться.

Поток серебристого света, струившийся в окно, плавно усиливался — облачко, закрывавшее луну, сплолзало, уносимое ветром. Если б не зеленые глаза, лицо Тани казалось бы сделанным из гипса.

—  — Чушь! — с неожиданным озлоблением выдохнула она. — В какой дурацкой книжке ты это вычитал? Такая чепуха не может быть настоящей причиной — нормальный человек не поедет черт знает куда из-за выдуманного идиотизма! Так делают только герои подростковых книжек про покорение Антарктики! — Таня захлебывалась словами, — Да скажи ты мне, наконец, правду, идиот … мучитель …

—  — Я тебе уже сказал — постарайся понять.

—  — Я не могу.

На несколько секунд стало тихо.

—  — Извини. Я была не права.

Таня встала и отошла к окну.

—  — Постарайся понять, — повторил Франц, — как бы книжно это ни звучало: я не могу быть счастлив, не поняв произошедшего. Я должен дойти до конца.

—  — Конца чего?

—  — Конца Лабиринта.

—  — А если у него нет конца? — по голосу Тани было слышно, что она вот-вот заплачет.

—  — Тогда я просто должен идти. В нужном направлении.

—  — Нужном кому?

—  — Мне. Для моего понимания.

Раздались всхлипывания — тихие и жалостливые.

—  — Перестань, малыш. — скривившись от боли, Франц сел на постели. — Иди сюда.

Черный силуэт у окна не шевельнулся.

—  — Брось … — Таня вздохнула, сдерживая всхлипы, — Если б ты меня жалел, то остался бы здесь.

—  — А если б ты меня любила, то пошла бы со мной.

—  — Я тебя люблю — ты это знаешь.

Прежде, чем ответить, Франц прислушался к своим ощущениям.

—  — Знаю.

Резким движением Таня повернулась к нему.

—  — Может, все-таки останешься? Если мне не веришь, так хоть послушай Фрица: здесь можно быть счастливым. Хочешь заниматься наукой? Занимайся — физикой, математикой, чем угодно … Не хочешь математикой, разбирайся вместе с ним в этом идиотском балагане, в котором мы живем. Ну чего тебя несет на Четвертый Ярус?

—  — Я тебе уже говорил: сидя здесь, я ни в чем разобраться не смогу.

—  — А как же Фриц? Он что, этого не понимает? — Таня шагнула вперед. — Если хочешь знать, ты даже похож на него внешне — только без очков. Даже имя — и то похоже!

—  — Да при чем здесь имя?

—  — При том: если он может быть здесь счастлив, значит и ты сможешь!

—  — Не значит.

—  — Господи, ну что тебе еще сказать? — было видно, что Таня старается успокоиться. — Подумай еще раз, может …

—  — Я уже подписал Постановление — ты знаешь.

Таня шагнула вперед и опустилась на край кровати.

—  — Знаю. — тихо сказала она. — А я подписала бумажку, что остаюсь.

Стало тихо.

Первым нарушил молчание Франц:

—  — Слушай, если б ты согласилась уйти со мной, то, может, мы смогли бы уговорить Фрица …

—  — Я тебе говорила сто раз — я боюсь.

—  — Боишься чего?

—  — Всего: боли, голода, пыток, унижений … Боюсь неизвестности.

—  — Кто сказал, что на Четвертом Ярусе тебя будут пытать? Да по всем теориям Фрица …

—  — Не знаю я ваших дурацких теорий. И не хочу знать — ни одна теория не может предсказать того, что будет дальше.

Франц откинулся на подушку.

—  — Трудно с тобой. Ты не слушаешься голоса разума.

—  — А ты? — Таня гневно повернулась к нему. — Ты слушаешься? Только законченный идиот попрется отсюда неизвестно куда!

—  — Ты можешь разговаровать спокойно? Или хотя бы вежливо?

Таня опять встала и отошла к окну.

—  — Извини. — и после долгого молчание. — Я, наверно, пойду — мы с тобой не договоримся …

—  — Подожди. — Францу стало страшно, что она действительно уйдет. — Подожди, я согласен — никакие теории не могут предсказать того, что будет на Четвертом Ярусе. Но предчувствия … предчувствиям-то ведь ты веришь?

—  — У меня нет предчувствий насчет Четвертого Яруса. — голос Тани звучал глухо и бесстрастно.

—  — А у меня есть — насчет Третьего. Я чувствую фальшивку.

—  — Ты не умеешь чувствовать. Ты умеешь только наблюдать и делать выводы.

—  — Называй это, как хочешь, — но здесь слишком чисто, слишком тепло … Этот Фриц — слишком дружелюбен и слишком увлечен своей наукой … А при этом не понимает и половины из того, что происходит вокруг! Здесь есть что-то от Первого Яруса: медсестры и врачи, разговаривающие на никому не известном языке, какие-то таблетки …

Таня резко обернулась и подошла к кровати.

—  — Ну, тогда все сходится: если Третий Ярус похож на Первый, то тогда Четвертый будет похож на Второй. Это как раз то, во что они здесь верят! — Она опять села на край постели и склонилась над Францем. — Может, все-таки, останешься?

—  — Знаешь, чем наш разговор отличается от партии в шахматы?

—  — Чем? — непонимающе переспросила Таня.

—  — Тем, что после троекратного повторения позиции шахматные игроки автоматически соглашаются на ничью.

Какое-то мгновение Таня молчала, склонившись в темноте над Францем, потом громко всхлипнула.

—  — Ты … ты …

На его лицо закапали слезы — это была неудачная шутка.

—  — Извини меня, малыш, — торопливо сказал Франц, — я не хотел тебя обидеть. — он притянул ее к себе за шею.

4. Таня: Развязка

Осторожно, чтобы избежать щелчка, Таня закрыла дверь. Теперь: два пролета вниз по лестнице, двенадцать шагов до машины, двадцать два километра до Города. А сколько лет до конца жизни? Ей всего тридцать три — остатка жизни может хватить надолго.

"Без Малыша — НЕ ХОЧУ ЖИТЬ!

Тогда иди с ним вместе.

А идти с ним — НЕ МОГУ! Легко ему говорить, когда он не знает, как эта гадина мучила меня на Втором Ярусе."

Она медленно пошла в кромешной темноте коридора, ведя рукой по стене, чтобы не пропустить вход на лестницу.

"А что ему до того?… Она ему, вроде, даже понравилась.

Перестань, ну что ты городишь!

А чего он оттолкнул ее в сторону, когда те начали стрелять?

Добрый он, оттого и оттолкнул. А ты — дура! Скажи спасибо, что он не помнит, что ты тогда в Лифте наговорила!

Пускай вспоминает — мне до этого дела нет. Все равно он меня бросил!"

На улице было темно, моросил дождь. Таня тихонько прикрыла дверцу машины и пристегнулась, потом в последний раз посмотрела на черную глыбу больничного корпуса и окно францевой палаты. Вот оно, рукой подать — на стекле блестят дождевые капли. Какое у него было мирное лицо, когда она уходила … Секунд десять Таня сидела, бессильно уронив руки на руль и опустив голову. Все, пора. Она завела мотор и плавно, на малых оборотах, тронулась с места.

"Господи, как теперь жить?

А так — как раньше. До того, как встретила Малыша. И не кривляйся, пожалуйста: выживешь. Поплачешь, помучаешься — и выживешь. Помнишь, как от тебя Иван ушел? А до этого — Сашка?

Да, по сравнению с Малышом, Сашка и Иван — просто недоделки! Что ты их равняешь!

Не в том дело, что недоделки — дело в тебе! Ты всю жизнь прожила одна — и выжила. А Сашка и Иван, а теперь Малыш, — даны тебе от щедрот … Много ли, мало — но это избыток, добавок, подарок … несущественный для выживания."

Выхватываемое фарами из темноты, девственно пустое шоссе набегало на машину монотонной нитью. Воздух со свистом разбивался о ветровое стекло. Не сводя взгляда с дороги, Таня протянула руку назад и зажгла лампу под потолком кабины. Затем, вытянув шею, посмотрела на себя в зеркало заднего обзора: на левой скуле лихорадочный румянец, на правой — красноватый шрам вылез из под толстого слоя грима, под глазами — черные круги и разводы туши. Кошмар … «Ладно, сначала отплачусь, потом отосплюсь … поскорей бы до дома добраться.» Таня выключила свет и нажала посильней на акселератор — машина, урча мощным мотором, плавно ускорилась до ста двадцати.

«А зачем же ты своему Малышу изменяла, если так его любишь?»

«Господи, только б не было дома этого … красавца-мужчины. Дура я, дура … сто, тысячу раз дура … Зачем дала ему ключи? А вдруг он сейчас заявился и ждет? — на мгновение ее захлестнула паника, — Нет, он, помнится, собирался за Город с ночевкой …»

Таня облегченно вздохнула.

«А-а, молчишь … нечего сказать? Что, может, Малыш тебе как мужчина не подходил? Нет, сама говорила: с ним — лучше всех! Может, он тебе внешне не нравился? Тоже нет: самый красивый, самый лучший. Может, у него характер вредный? Опять же нет: самый добрый, самый умный, самый веселый! Господи, как ты могла спутаться с этим абсолютно чужим тебе человеком? Зачем?!»

«А и вправду, зачем?» — неожиданно холодно подумала Таня.

Танины воспоминания. Часть 1

Сколько она себя помнила — у нее либо никого не было, либо сразу двое. А то и трое … Впрочем, трое бывало не очень часто — пожалуй, даже реже, чем никого. Точнее сказать, только четыре раза и бывало … и, раскрытые окна бил прохладный сухой воздух. Ни встречного, ни попутного

Странно, она никогда не считала себя шлюхой … да и никто, вроде бы, не считал, кроме сашкиной маменьки. Просто: опытная женщина.

И ей никогда не приходилось лгать: зачем лгать, когда можно просто не отвечать на вопросы? Она овладела этим приемом очень быстро. К примеру, спрашивает он вечером: «Где ты была в два? Я тебе на работу звонил, а тебя нет.» А ты ему отвечаешь: «Давай потом поговорим, у меня сейчас голова болит.» Если произнести слово «потом» правильным голосом, то человек сразу отстает.

В первый раз она изменила своему возлюбленному, когда ей не было и восемнадцати. Хотя, строго говоря, можно ли считать это изменой? — она ведь с возлюбленным этим ни разу не спала и даже не целовалась. Да что там целоваться … объяснения между ними — и того не произошло! Надо же, какой дурой была: влюбилась по уши, чуть в обмороки не падала — а не смогла уложить его в постель! Таня работала тогда в маленькой архитектурно-реставрационной конторе и одновременно училась на вечернем — времени не хватало катастрофически. И при всем при том: специально вскакивала каждое утро на четверть часа раньше, припиралась на работу и ждала, пока примчится Колька на своем мотоцикле!… Он всегда приезжал минут за десять до начала рабочего дня: говорил, что движение не такое сильное, — вот она и старалась … Однако ничего из этих утренних тет-а-тетов не получалось: буркнут друг другу здрасьте и засядут за работу, как хомяки за семечки. Колькин стол располагался позади таниного, и та кожей спины чувствовала присутствие своего возлюбленного. Хуже того: как только с улицы доносился звук приближавшегося мотоцикла (комната, где они сидели, находилась на первом этаже), ее сердце поднималось к горлу и оставалось там, пока не приходили остальные сослуживцы. Потом текучка дня засасывала Таню, и она на время забывала о своих переживаниях — до тех пор, пока не кончался рабочий день и Колька, одев свою кожаную тужурку, не направлялся к выходу. И тогда ее волной захлестывало отчаяние, ибо он уходил от нее в Неизвестный Мир Других Девушек — более симпатичных лицом и с намного большей, чем у нее, грудью! Господи, ну не дура ли?…

А потом была та командировка, где она познакомилась с Давидом.

Странно, ее почему-то всегда тянуло к евреям — она даже подсчитала один раз: из восемнадцати любовников, включая двух мужей, — семь евреев. Больше одной трети — действительно, избранный народ! А может, это их тянуло к ней. Один из любовников-неевреев неприязненно объяснял этот феномен ее похотливостью: евреи — люди восточные, вот их на развратных и тянет. Чушь! Восточных людей тянет на блондинок, а она — темная шатенка … и вообще, на кожу смуглая. Ну, так или иначе, а первым ее любовником был как раз еврей. Да еще на двадцать пять лет ее старше. В ту командировку они поехали втроем: Таня, ее начальник со странной фамилией Желнораго и Давид Фельдман — представитель Института Реставрации. Как только она увидела его за два дня до отъезда, так сразу что-то опустилось внизу ее живота — она тогда не поняла, что это значит. У Тани с детства на все события и эмоции были свои физиологическии реакции: расстроена чем-то — тошнит, скучно — икает, устала — голова болит с затылка, жалеет кого-нибудь — скулы сводит, будто лимонами объелась. Однако чувство внизу живота не случалось с ней до этого ни разу. Лишь испытав его еще раз (через полгода, совсем с другим мужчиной), Таня поняла, что это ей знак такой: человек этот, если захочет, станет ее любовником. Кстати сказать, с Колькой, своей первой любовью, она ничего такого не чувствовала — а вот с Малышом ощутила с самой первой секунды.

Как и все командировки, эта начиналась с неприятного: путешествия на поезде. Встретились они прямо в купе и сразу легли спать: последний день перед отъездом прошел в изматывающих хлопотах. Утром тоже торопились: поезд приходил на их станцию в семь утра. Выгрузив багаж и сложив его пирамидой Хеопса на привокзальной площади, Давид и Желнораго минут сорок спорили об интригах неведомого Хрипловича: убивали время до открытия исполкома. Потом Желнораго поплелся к начальству просить машину, а Давид пошел разузнавать насчет «нулевого», как он выразился, варианта — автобуса. Таню оставили сторожить вещи. Желнораго вернулся ни с чем: машину не дали, и они влились в неопрятно колыхавшуюся толпу вокруг автобусной станции. Во время штурма автобуса Таню отнесло в сторону от своих, а через полчаса дороги чуть не стошнило, от жары и духоты, на притиравшего ее к стенке отвратительного мужика. Лишь поняв, чем рискует, тот ослабил напор, и она выжила.

Автобус пришел на место лишь к полудню, и, навьюченные барахлом, они потащились в Дом колхозника — места были забронированы заранее. Желнораго и Давида поселили порознь с какими-то посторонними людьми, а Тане (нечаянная радость!) достался одиночный люкс. Впрочем, «люксом» номер этот назывался условно: просто комната с двуспальной кроватью. Потом они пошли смотреть церковь, из-за которой приехали, и Давид целый час рассказывал, почему его отдел так ею интересуется. Именно тогда Таня обратила внимание на его губы: довольно полные, розовые и, неожиданно для мужчины, — в форме сердечка. Слушая вполуха давидовы объяснения, она очень хотела коснуться этих губ кончиками пальцев.

Потом они все вместе отправились в поссовет за ключами, а оттуда (в расширенном составе, включая секретаря) — за слесарем Мишкой, ибо ключи не нашлись. Мишка был в отгулах по причине запоя, но из уважения к реставрационной науке отрезвел и возжелал исполнить свой гражданский долг — каковой заключался, как выяснилось, в срывании замка ломом. Внутри церкви слесарь неотрывно таскался за Таней, назойливо предлагался в экскурсоводы и все норовил потрогать — пока еще только за руку. Та видела, как у Давида краснеет лицо, и на всякий случай приготовилась разнимать глупых мужчин. Но тут, к счастью, пришла слесарева жена — пронзив взглядом заезжую обольстительницу, она замысловато выматерилась в адрес городских и увела своего законного.

Они закончили осмотр церкви без дальнейших помех и отправились обедать в поселковую столовую. Тут-то Давид и предложил отпраздновать начало командировки. «Когда начнем?» — спросила Таня; «После окончания рабочего дня, в пять сорок пять.» — невнятно прохрипел педантичный Желнораго, давясь переперченными щами.

После обеда мужчины ушли составлять план работ, а Таня взяла этюдник и отправилась рисовать. Прямо за околицей она нашла очень интересный пруд — поверхность воды была покрыта желтыми осенними листьями. И только она расставила этюдник, как откуда-то взялась одинокая белая утка и стала плавать по кругу, оставляя позади себя дорожку черной воды … Господи, это было так красиво, что у Тани затряслись руки. Три часа просидела она у пруда, и все три часа утка старательно позировала, чем заслужила себе девять бесплатных обедов и персональное прозвище — «Утильда». (В конце командировки Утильда стала подпускать Таню совсем близко и даже разрешила себя погладить.) В ту поездку родилась еще одна картинка: темная внутренность церкви и отсвечивающие серебром образа — но тут Таня перемудрила со светом, и получилось не очень.

Вернулась она в гостиницу с косматыми от ветра волосами и перемазанная красками, но с гордостью неся свое творение на вытянутых руках. Быстро приняв душ (чтобы окончательно смыть с себя воспоминания об автобусе), Таня поставила картинку на стол и села на кровать напротив. Хотелось похвастаться — однако мужчины, как на зло, куда-то сгинули.

В номере было тепло, под спиной — мягкая подушка. Вся жизнь лежала перед ней, вымощенная изумрудами. Таня не понимала еще, что рисование (она никогда не говорила «живопись») будет ее единственным верным спутником на всю оставшуюся жизнь. Ну так, если рассудить, это и справедливо, ибо всем остальным спутникам — за оставшуюся ей жизнь — она, хотя бы по разу, да изменит.

В тот раз за картинку ее сполна вознаградил удивленный взгляд Давида: надо же, не ожидал от этой пигалицы! А когда обычно занудливый Желнораго с отеческой гордостью сказал: «Я ж тебе говорил, что она у нас талантливая.» — то Таня готова была его расцеловать. Мужчины принесли водки для себя и сладкого вина для дамы, а также кучу консервных банок и свертков. Как у всех опытных расейских путешественников, у них имелась кое-какая посуда — Таня накрыла на стол.

То, что рано или поздно она останется с Давидом наедине, можно было просчитать с самого начала: все знали, что Желнораго не умеет пить. И он продемонстрировал это в классическом стиле — пройдя за сорок минут все три стадии опьянения с антиалкогольного плаката, висевшего в коридоре их конторы. Сначала он стал фриволен и игрив — пьяница на этом этапе своего падения изображался на плакате обезьяной. Потом рассердился на что-то и предложил Давиду побоксировать, однако тот, не принимая ситуацию всерьез, безмятежно отказался (как выяснилось потом, они с Желнораго знали друг друга еще по Архитектурному Институту). И, наконец, несчастный танин начальник преобразился из «льва» в «свинью», столкнув свою тарелку на пол и поскользнувшись на ее содержимом.

Пока Давид укладывал его спать, Таня прибрала в номере. Будильник на тумбочке показывал девять — вечер только начинался.

Сначала они пошли к пруду кормить Утильду. Потом Давид отвел Таню к церкви и показал интересный подвал, обнаруженный им и Желнораго, пока она рисовала. Спускаясь по крутой лестнице при свете карманного фонарика, она взяла его за руку — и опять что-то опустилось в низу ее живота. В подвале они осмотрели кладку, и Таня пришла к выводу, что фундамент на сто пятьдесят лет старше, чем сама церковь. Когда она огласила свой вердикт, Давид неожиданно расхохотался — но не объяснил, что здесь смешного, а только непонятно заметил: «Так меня, девочка, так меня, доктора наук!» (она потом догадалась, что он смеялся над ее глубокомысленным тоном). Они вылезли из подвала наружу.

Уже почти стемнело. Пронзительно пахло дымом, шедшим из труб некоторых домов (к вечеру стало прохладно — стоял сентябрь). Тускло светились окна, на улицах села не было ни души. «Полезли в колхозный сад за яблоками.» — неожиданно предложил Давид; «Давайте!» — с энтузиазмом согласилась Таня (она все еще была с ним на «вы»).

Сначала Таня пошла на разведку (они решили действовать по всем правилам): засунув руки в карманы джинсов и насвистывая с подчеркнутой беззаботностью, она обошла сад два раза вдоль забора. Сторожа в наличии не оказалось. Потом они с Давидом десять минут просидели в кустах, препираясь по поводу плана дальнейших действий. Операция перелаза через забор также отняла кучу времени, ибо Таня зацепилась волосами за ржавый гвоздь и застряла на самой верхушке. Короче говоря, когда они оказались внутри ограды и начали рвать яблоки, было уже совсем темно. Тишь стояла невообразимая — собаки, и те не лаяли. «Не шумите! — прошипела Таня Давиду, возившемуся у соседнего дерева, — Что же вы такой неуклюжий!»

Она складывала яблоки за пазуху — те приятно холодили разгоряченное тело. Из-за облачка выглянул месяц, и вдруг оказалось, что Давид стоит уже совсем близко — у той же самой яблони, что и Таня. Чтобы лучше видеть его, она отогнула мешавшую ей ветку. Давид ничего не говорил … и вдруг ей до смерти захотелось коснуться кончиками пальцев его губ. «Ты похожа на 'Леопарда'.» — тихо сказал он; "На какого леопарда? " — не поняла Таня; «На 'Леопарда, выглядывающего из зарослей лиан' с картины Руссо. — пояснил Давид, — Такая же загадочная с примесью бессмысленности.» «Это почему же я бессмысленная?» — обиделась она, но Давид не ответил, а вдруг шагнул к ней и оказался совсем близко. Таня подняла голову, чтобы посмотреть на него … и тут он, наклонившись, легко поцеловал ее в обветренные губы. Она обмерла, а он обнял ее за плечи и еще раз поцеловал, и еще раз … и еще … Таня погладила его по курчавым волосам и, наконец, коснулась пальцами его губ — оказавшихся мягкими и теплыми. Они ничего не говорили, только целовались, а потом Давид взял ее за руку и тихонько потянул к забору. «Оставим яблоки в моем номере?» — не то предложила сама, не то спросила у него Таня. Давид ничего не ответил, и ее отчего-то всю затрясло. Почти не разговаривая, они перелезли обратно через забор; не спеша, дошли до Дома колхозника. Когда они поднялись на второй этаж и подошли к двери люкса, ее колотила такая сильная дрожь, что трудно было попасть ключом в замочную скважину. Давид накрыл ее пальцы ладонью, и ключ вставился — они вошли в комнату. Таня, не зажигая света, сняла куртку и бросила ее в кресло, а потом повернулась к нему лицом. И тогда Давид обнял ее и поцеловал так сильно, что у нее перехватило дыхание и вспыхнуло лицо. Он расстегнул верхнюю пуговицу ее рубашки (она только дернулась, но ничего не сказала), затем вторую, третью, четвертую … «Сейчас у меня разорвется сердце.» — подумала Таня и обмерла в ожидании. Но тут что-то пришло в движение в окрестности ее талии и … из-за пазухи вывалилось яблоко. Она взвизгнула от неожиданности и вырвалась из объятий Давида — а яблоки градом посыпались из ее расстегнутой до пояса рубашки.

Повалившись спиной на кровать, Давид зашелся в приступе гомерического хохота. Таня растерянно стояла посреди раскатившихся по полу фруктов, потом рассмеялась сама. Присев на край постели, она коснулась его руки и тихо сказала: «Извините, пожалуйста.» «За что?» — удивился Давид; «За то, что так получилось.» «Глупышка ты. — с нежностью произнес он, потянул ее за руку и уложил рядом с собой. — Не бойся: тебе, скорее всего, больно не будет.» «А я и не боюсь. — спокойно отвечала Таня, поворачиваясь на бок и обнимая его за шею, — Теперь не боюсь. — Она несколько секунд сосредоточено размышляла, а потом добавила, — После яблок.»

Эти девять дней навсегда остались лучшими днями ее жизни — быть может, даже лучше тех двух недель с Малышом на Первом Ярусе. Она была молода и идеалистична, а одиночество еще не наложило свою когтистую лапу на ее душу. Впрочем, никаких иллюзий насчет Давида Таня не питала: знала, что женат и имеет двух сыновей, младший из которых двумя годами старше нее. И все равно она была счастлива — не от любви, а от полноты жизни. Она искренне верила, что влюблена, и когда Давид заметил, что любит Таня не его, а свою собственную молодость, то даже обиделась. Как же это она его не любит, когда все мыслимые аттрибуты любви — налицо? Она старательно таскалась за ним по пятам, заглядывала в глаза, а также, купив электроплитку в местном сельпо, варила на ней такие обеды, что у Желнораго лезли на лоб глаза! Что же это тогда, если не любовь?!

Старый мудрый Давид оказался прав: вернувшись в Москву, Таня вернулась к воздыханиям по Кольке. Теперь, однако, она уже не вскакивала чуть свет для десятиминутного тет-а-тета со своим Ромео и не замирала, когда тот садился за свой стол позади нее. Теперь она его жалела — что, впрочем, никак не мешало ей встречаться с Давидом на холостяцкой квартире своей приятельницы Мазаевой.

Дружба с Давидом Фельдманом продолжалась больше девяти лет, явившись одним из немногих мудрых поступков ее жизни. Сначала Давид перетащил ее в свой Институт Реставрации, где Таня стала заниматься действительно интересными вещами; он также поддержал ее морально, когда она забеременела, а балбес Сашка упорно отказывался жениться. В конце концов, Сашка все-таки женился, и Давид на пару лет отошел в тень — сам отошел, Таня его не отдаляла. А когда балбес уехал к своей отвратительной старухе в Англию и бросил Таню с вечно болевшим Андрюшкой без копейки алиментов, то Давид целый год помогал ей деньгами (утаивая от жены половину член-корреспондентской стипендии). Чуть позже именно он, и никто другой, сумел добиться отмены запрета на ее первую персональную выставку. Причем, Давид никогда и ничего не просил у нее взамен, более того — часто отказывался от ее подарков: как тогда, в самом начале, отказался от картинки с прудом, взяв неудачные «Образа в старой церкви». «'Пруд' ты сможешь хорошо продать.» — объяснил он свое решение, и Таня действительно выручила за эту картинку три свои месячные зарплаты без вычета налогов.

В пятьдесят два года (Тане было тогда двадцать семь) Давид заболел раком простаты. Операция, слава Богу, прошла удачно — метастазов не последовало, однако он стал импотентом. Таня хотела бы дружить с ним и дальше — к тому времени она любила его не за это — но он не пожелал.

Известив ее письмом (объяснявшем в сухом и сдержанном стиле причины принятого решения), Давид попросил более ему не звонить.

Дождь кончился. Странный серебристо-серый асфальт, покрывавший улицы Города, влажно блестел. Проехав трехэтажный дворец соседа-скульптора, Таня свернула на свой участок и на минуту притормозила перед гаражом, чтобы бросить взгляд через ограду на последнее творение соседушки. Вот оно, у фонаря рядом с фонтаном: двухметровый мраморный медведь с головой слона. Она сокрушенно покачала головой и завела машину в гараж. Оставив ворота поднятыми, а ключ — воткнутым в гнездо зажигания, Таня вошла в дом сквозь гаражную дверь. Теперь: горячий душ, потом постель. И, желательно, ни о чем не думать.

"А если заявится красавец-мужчина, выгнать безжалостно — и НАВСЕГДА!

Да ведь ты не умеешь навсегда, ты что, забыла?

Ничего, сегодня научусь.

За тридцать три года не научилась, а теперь — за один день? Перестань — ты не нашла в себе сил бросить ни одного мужчину за всю свою жизнь … Всегда тянула до последнего, пока они сами не уходили от тебя!

Ну и что? Зато я никому не причиняла боли!"

Быстрыми шагами Таня прошла через гостиную и толкнула дверь спальни. Скорее, раздеться — и в душ. Проходя мимо низкого туалетного столика, она мимолетно бросила взгляд в огромное трехстворчатое зеркало — кошмар … лучше не видеть.

«А они тебе?»

Танины воспоминания. Часть 2

Танины подразделяла своих возлюбленных на две категории: сильные и слабые. Или, вернее, три: сильные, слабые и Сашка. Последний не относился ни к сильным, ни к слабым — просто оболтус. И как получилась, что она с ним сошлась, — может, из-за его смазливости? Ну, если так — то получила Таня именно то, что заказывала, ибо больше в нем ничего и не было. Плюс, конечно, претензии: считал себя великим художником. На этом-то они и расплевались — когда Таня прямо у него на глазах перерисовала на чистом ватмане его картинку. Причем двигали-то ею самые благородные побуждения — показать балбесу его ошибки и как их исправить. Ну, дура … да разве можно так с мужчинами?! А с другой стороны, плевать — когда Сашка ушел, ей только легче стало … до тех пор, правда, пока он в Англию не умотал и по Москве не поползли слухи, что стал там знаменитым художником. Тут Таня от ревности и зависти только что на стенку не лезла: надо же — имеет три студии в Лондоне, Париже и Нью Йорке … как она в эту туфту поверила — непостижимо! Ведь знала же его, как облупленного, вруна несчастного, да и какой он художник, тоже знала … Потом, кстати, выяснилось, что слухи эти распускала его сумасшедшая маменька, которая и сама-то никакими достоверными сведениями не располагала: Сашка даже ей не писал.

Уже во время Перестройки изрядно поизносившийся маэстро приехал с выставкой своих работ в Москву — провалилась на второй же день … все смеялись. Ну, и студии в столицах мира тоже оказались враньем: жил он со своей суженной в провинциальном Шеффилде и за пределы Англии выезжал лишь в отпуск, в качестве туриста. А больше всего Таня смеялась, когда узнала, что на жизнь Сашка зарабатывает вставкой в рамы чужих картин …

Было ей лишь того жаль, что выбрала своему сыну такого непутевого отца.

Горячие струи били в тело, ванная комната наполнилась паром. Первая положительная эмоция за два дня. Хотя нет, вторая: первая — вчерашний душ.

А как же прощальная любовь с Малышом?

То — не положительная, от нее только хуже стало. Лучше б не ездила совсем — глядишь, сейчас не было б так больно.

"А ты на что рассчитывала? Что будешь с ним вечно? Ведь сама же говорила, что с такими, как ты, подолгу не живут, — таких только в любовницах и держат.

А Иван? С Иваном-то я сколько прожила — почти семь лет! Почему ты его не считаешь? И он меня любил, нуждался во мне! Без меня он бы в Институте Психздоровья безвылазно лежал … а то и похуже.

А ушел он тебя куда, не припомнишь? Может, в Психздоровье лег? Нет, и не думал! Может, «куда похуже» отправился? Тоже нет! А ушел он …

ПЕРЕСТАНЬ!"

Танины воспоминания. Часть 3

Давид безусловно относился к сильным людям, он даже и выглядел, как медведь: здоровенный, широкий, рыжие курчавые волосы торчат во все стороны — редкий для еврея тип. А Иван, наоборот, — редко встречающийся тип русского: тощий, с узкой грудью, жидкая жалкая бороденка кустится на худом лице. Таня звала его князем Мышкиным, а в минуты нежности — просто Мышкой. И был он — человеком слабым. Он, может, потому и представлялся «Иван», а не «Ваня», чтоб выглядеть побольше.

Таня подобрала его через год после развода с Сашкой — только-только узнала, что балбес уехал-таки в Англию. Настроение было тогда — хуже некуда. Однако, нет худа без добра: видно на своих депрессиях они с Иваном и сошлись — как в «Маугли»: «Мы с тобой одной крови, ты и я». Никто из ее подруг понять не мог, зачем она с этим недоделком связалась … разве что, из благотворительности? Вообще-то, мужская половина их Института (как и любого гуманитарного института в Москве) на три четверти состояла из недоделков: увечных, хромых, парализованных, голубых … ну и, конечно, психов всех мастей. Уж если б Тане приспичило благотворить, так только свистни — сирые и убогие (кроме голубых, естественно) набегут дюжинами. Да только все это было ни при чем: Ивана она, конечно, жалела, но видела в нем и что-то еще, помимо жалкости. Как бы это объяснить?… — ну, скажем, так: потенциал неиспользованных возможностей.

История Ивана была проста: дед и дядя с материнской стороны — психиатрические, отец — пьющий. Однако, семья — одаренная: и дед, и отец — оба известные художники. Ну, ясное дело, у маленького Вани с детства обнаружились способности — да только родителям его было не до того: сдали в школу с художественным уклоном и вернулись к своим междуусобицам.

Далее последовало:

Институт Психического Здоровья (DS: депрессия),

Суриковское училище, Институт Психического Здоровья (DS: хроническая депрессия),

«Группа молодых художников против социалистического реализма»,

Институт им. Сербского (DS: вяло протекающая шизофрения),

первая (и последняя) нелегальная выставка,

Институт им. Сербского (DS: остр. шиз., ослож. психомот. расстр. двиг. апп.).

В последнем случае с диагнозом они, пожалуй, переборщили: все знали, включая Би-би-си, что на большее, чем вяло протекающая, Иван не замахивался никогда. Ну, а психомоторные расстройства двигательного аппарата — так те и у здорового начнутся, ежели ему аминазин в таких дозах колоть! От этого аминазина несчастный Иван целых три недели ходить не мог и так напугался, что из злополучной Группы вышел, а потом, к радости КГБ, устроился на службу — в Институт Реставрации, в Отдел Икон.

Когда он ей сказал, что уже три года не рисовал, она его не поняла. «Ты имеешь в виду — не выставлялся?» Нет, именно, не рисовал. «А почему?» Этот вопрос застал Ивана врасплох: и правда, почему? Он стал мямлить что-то о тяжелых переживаниях, вызвавших потерю интереса; а также о бессмысленности и невозможности занятий искусством в условиях тоталитарной идеологии. Правды он ей не сказал — ни тогда, ни после. Она догадась сама: рисовать Иван уже не мог — как штангист, надорвавшийся при попытке установить мировой рекорд, никогда больше не подходит к штанге.

А еще он был религиозным, так что венчались они в церкви. И до самой свадьбы не спали друг с другом (целый год!) — он настоял. Этот бзик так Таню удивил, что она твердо решила Ивану не изменять — благо Давид уехал на пять месяцев в Архангельск, а больше никого у нее в тот момент и не было.

Решение выйти за Ивана она приняла с открытыми глазами: знала, что психиатрический. И точно: через две недели после свадьбы — загремел в Институт Психздоровья. Сначала перестал с ней спать — на седьмой день, безо всяких объяснений. А в следующую пятницу просто не пришел вечером домой (Таня в тот день на работу не ходила, чертила дома). Сперва она позвонила ивановым родителям — без толку, потом ближайшим друзьям — тоже не знали ничего. Следующим этапом, отыскав его записную книжку, — всем подряд. Только дойдя к часу ночи до буквы "Ш" (Игорь Генрихович Штейнгардт), она узнала, что муж ее — «где обычно, в четвертом корпусе», и что «мы даже сумели положить вашего Ваню в его любимую палату!» Эта «любимая палата» ее чуть не доконала … Что же касается подробностей, то Игорь Генрихович обсуждать rial">их по телефону не пожелал и пригласил Таню в понедельник лично, а пока: «Очень вас прошу, милая, к Ванечке не ходите и о нем не беспокойтесь, он у нас в целости и сохранности.»

Профессор Штейнгардт оказался большой шишкой — начальником отделения, с огромным кабинетом и пожилой секретаршей в предбаннике. Строго проинструктировав неопытную Таню («… и ни в коем случае не говорите 'шизофрения', милая, — только 'душевная болезнь', вы слышите?…»), секретарша запустила ее внутрь.

Игорь Генрихович Штейнгардт встретил «внучатую невестку покойного Василия Петровича» на пороге кабинета и с почестями усадил ее в кресло под автопортретом ваниного деда. Выглядел доктор карикатурно: ветхий старичок в пенсне и галстуке бабочкой, с манерой говорить, вполне достойной своих пациентов. Усевшись за стол размером с небольшой аэродром и отчаянно жестикулируя, он стал объяснять, что «течение душевной болезни Ванечки осложнилось от сильного давления с вашей стороны, милая, в сексуальной сфере». «Какая чушь! — воспламенилась Таня, — Да, если хотите знать …»; «Не чушь, — спокойно перебил ее Игорь Генрихович и быстро-быстро заморгал глазами, — он мне так и сказал … А теперь, когда я вас вижу, то и сам чувствую.» Таня чуть не рассмеялась ему в лицо … «Вы, Танечка, лучше не фыркайте, а подумайте над тем, что я говорю. — поучительно объявил профессор, вертясь туда-сюда на вращающемся стуле, — И как Ваня в последнее время себя вел, тоже вспомните.»

Последний аргумент выглядел убедительно: теория Игоря Генриховича действительно объясняла странное поведение Ивана в течение последних двух недель. И, кроме того, если Мышка сам такое сказал, то, значит, он так и чувствует — какой же ему смысл доктору-то лгать? «Выходит, у Вани от меня шизофрения обострилась!» — расстроилась Таня … и вдруг вспомнила наставления секретарши. Но поздно: профессор Штейнгардт выбежал из-за стола и, размахивая руками перед таниным лицом, прочитал ей гневную лекцию о медицински безграмотных людях, употребляющих термин «шизофрения» всуе. «Нет такого заболевания! — кричал профессор, запутывая ее вконец, — Понимаете — нету! А есть невежественные жены больных людей, которые своим несносным поведением усугубляют протекание недуга.» Глаза его метали молнии. «Вы меня поняли, милая?!» — заорал он, чуть не стукнув Таню по носу; «Поняла, Игорь Генрихович, поняла … Извините, Христа ради … — лепетала та в ответ, — Вы только скажите что … а я для Вани все сделаю!» Внезапно остыв, Игорь Генрихович вернулся к себе за стол и стал объяснять. Таня не должна: во-первых, демонстрировать свое желание перед половым актом, во-вторых, показывать свое наслаждение во время полового акта и, в-третьих, высказывать свою благодарность после полового акта. «Три 'не', — закончил он, — очень легко запомнить: до, во время и после.» «А я всегда думала, что наоборот … — удивилась Таня, — Так сказать, три 'да' …»; «И неправильно думали, Танечка … — благодушно сообщил ей забывший былые обиды профессор, — Верьте мне, милая, я на этой проблеме тридцать лет назад докторскую защитил.»

Она ходила к Игорю Генриховичу еще два раза, пытаясь убедить его, что у Ивана с сексом все в порядке и что ее желание, наслаждение и благодарность — чувства неподдельные. Более того, если она, Таня, не сможет их проявлять, то тут-то проблемы и начнутся — по-крайней мере, для нее самой. «Ах, милая, — шаловливо махал на нее ученой дланью профессор Штейнгардт, — вы тогда так и говорите, что о себе хлопочете …» — чем доводил Таню до бешенства неописуемого. В конце концов она поставила ультиматум: если Игорь Генрихович и вправду хочет, чтобы она выполняла его «не», то пусть резервирует за ней место в своем отделении. Таня его честно предупреждает: от такой жизни она рехнется. «А вы себе любовника заведите, милая.» — ответил старый доктор. Таня гневно подняла глаза, полагая, что шутки пошли уже через край … и вдруг поняла, что тот не шутит. «Заведите, заведите … — продолжал Игорь Генрихович, — я разрешаю.» И, помолчав как-то странно, добавил: «Вы ведь так и так заведете … а если я не пропишу, то совестью будете мучиться.»

Он так и сказал: «пропишу» — Таня даже хотела попросить у него рецепт.

Иван вернулся домой только через два месяца — и в течение всего этого времени ее к нему не пускали ("Через окно смотрите, милая, во-он он там возле беседки со своим другом Феденькой Черенковым беседует! v). К тому моменту Таня уже вовсю следовала Второму Предписанию старого доктора (Давид приезжал из Архангельска на несколько дней, плюс некий новый знакомый) — что, в сочетании с Первым Предписанием, сделало их всех счастливыми. А если и не счастливыми — так, по-крайней мере, здоровыми. А если и не вполне здоровыми, то … как бы это поточнее выразиться?… Скажем, так: совместный эффект двух Предписаний удержал их всех по эту сторону границы между вяло протекающей и острой шизо… ой, Игорь Генрихович, извините, Христа ради … опять я проштрафилась!…

Отразившись в шести затуманенных зеркалах, Таня прошла по теплой резиновой дорожке к противоположной стене ванной комнаты — за полотенцем. Что ж, фигура у нее еще ничего … особенно, когда зеркало запотевшее, ха-ха-ха!… Нет, врешь — даже если и не запотевшее, то все равно еще пока ничего. Она протерла ладонью окошко в ближайшем зеркале и приблизила к нему лицо, внимательно разглядывая красноватый шрам на правой щеке. «Господи, вот ведь изуродовали меня на Втором Ярусе! Теперь только пластическая операция и поможет … хотя, с другой стороны, для кого?» Таня завернулась в полотенце, вышла из ванной и остановилась в коридоре, не понимая, что собиралась делать. А-а, спать … Она устало прошла в спальню, сбросила полотенце на пол и полезла в постель — бр-р-р, холодно … где этот чертов включатель? Поставив подогрев на максимум, она перевернулась на спину, раскинула руки и закрыла глаза …

"И ты слышишь, Иван НИКОГДА о моих изменах не догадывался! Я его жалела!

Да уж, пожалуй, жалела. Да только кого — его или себя? А что бы ты делала, если б старый осел тебе любовников не 'прописал'? В монастырь постриглась бы? Вот то-то и оно …

Да не в изменах дело. Я Ваню от всего защищала! Он сам говорил, что со мной чувствует себя в безопасности.

Что ты несешь? Смешно слушать. Ну, скажи на милость: как ты могла Ивана от НИХ защитить? Да они тебя просто не замечали!"

Танины воспоминания. Часть 4

К психиатрическим проблемам — в той или иной степени — Таня была готова; тем более, что сразу решила от Ивана детей не заводить. А вот вызов в первый отдел, последовавший через три месяца после свадьбы, явился для нее полной неожиданностью.

Придя на работу, как всегда, в полодиннадцатого (режим у них в Институте был свободный), она обнаружила на своем столе записку от Бегемота: «Танька в первый отдел срочно три раза вызывали!!!!!» В раздумьи Таня опустилась на стул — что бы это значило? Записка не содержала никакого объясения … и вообще ничего не содержала, кроме наглого небрежения знаками препинания. Самого Бегемота в наличии не имелось — спросить о подробностях не у кого … Что ж делать?… Еле переставляя ноги и царапая каблуками-шпильками по полу, Таня поплелась на шестой этаж. Душа полнилась плохими предчувствиями — эх, с Давидом бы посоветоваться … так ведь все еще в Архангельске! Может, пустяк какой-нибудь в документах?

Но, оказалось, не в документах. И не пустяк.

Начало не сулило ничего опасного: толстая противная тетка в приемной первого отдела отправила Таню в 624-ую комнату, а тамошний очкастый дядька, спросив фамилию и позвонив куда-то, переслал еще дальше — в 651-ую. Тут начались неожиданости: в 651-ой ее встретил заместитель директора по режиму полковник Вячеслав Петрович Хамазюк.

(То есть был он, вообще-то, товарищ Хамазюк, но все в Институте, включая временную замену вечнобеременной Костиной, знали, что он-таки полковник. Вернее, считали, что полковник, поскольку Хамазюк мог, в конце концов, оказаться товарищем, а слухи насчет полковника — сам про себя распускать, для пущего уважения. Товарищ-полковник всегда казался Тане личностью загадочной — не гипотетической принадлежностью к КГБ, а тем, что имел покрасневшее лицо. Во всех случаях имел, независимо от погоды. И не просто румянец на щеках или, там, красный лоб — а все лицо. И, к слову, красного лба он как раз иметь-то и не мог, ибо не имел лба вообще: шевелюра его, согласно странному капризу природы, начиналась почти сразу от бровей.)

В тот визит загадка красного лица оказалась разгадана: от товарища-полковника за версту разило водкой. С уважением посмотрев на часы (11:15, всего четверть часа с открытия вино-водочного), Таня уселась на предложенный ей стул.

Заместитель директора начал издалека: обнаружив неприятную осведомленность в ее делах, распросил о приближавшейся персональной выставке. Потом спросил о зарплате — согласился, что маленькая. Разговор, однако, не вязался: Таня отвечала коротко и невпопад, ерзала на стуле и даже однажды уронила с ноги туфель. Вздрогнув от туфельного стука, товарищ-полковник перешел к делам личным: как семья, дети … что пишет бывший муж из Англии?… Таня с облегчением вздохнула (весь сыр-бор, оказывается, из-за Сашки!) и радостно сообщила, что не пишет ничего. «Вот негодяй!» — с жаром защитил интересы советских женщин заместитель директора и без перехода предложил Тане звать его, заместителя, просто Славой. «Мы же с тобой простые советские люди!» — добавил он; и уж на что Таня была зеленая, а все ж поняла, что дело плохо: сейчас будут вербовать. Все еще предполагая, что ее вызвали из-за Сашки, она стала уверять товарища-полковника, что никаких связей с изменником родины не поддерживает. И даже с его семьей в Москве! — что, кстати, являлось чистой правдой: после того, как Андрюшка, сходив в гости к сашкиной родительнице, заявил, что «мама — слюха», они с родительницей разругались вдрызг.

Разговор, казалось, подходил к концу. Таня очень гордилась своей проницательностью (не всякая смогла б догадаться о тайной причине вызова!), а также самообладанием, удержавшем не вступиться за балбеса Сашку из чувства противоречия. Тут-то, когда она разомлела, товарищ-полковник ее и ошарашил: знает ли Таня, что ее второй муж занимался ранее антисоветской деятельностью?

У Тани опустилось сердце — про проклятую Группу против соцреализма она забыла начисто! Да и не мудрено, что забыла: когда они с Иваном познакомились — тот в Группе уже три года, как не состоял. Даже не вспомнил о ней ни разу! — а Таня и не расспрашивала: частично из-за своей аполитичности, а частично — других проблем у них хватало … Она теперь уже не понимала, чего следует ожидать.

А товарищ-полковник гнул свою линию: знает ли она, Таня, что гадкие люди, сбившие ее больного мужа с прямой линии, все еще на свободе? А не полнится ли ее советское сердце праведным гневом, когда они продолжают растлять другие слабые души антисоветским гноем? И не долг ли ее комсомольский помочь несгибаемым органам (он так и выразился: «несгибаемым органам» — у Тани чуть опять не упал с ноги туфель) в их борьбе с идеологическим врагом?

Товарищ-полковник умолк и выжидательно поглядел на нее, однако Таня не отвечала, не зная, как себя вести. Предупреждение по поводу выставки прозвучало предельно ясно (то, что расспросы в начале разговора являлись предупреждением, сомнений теперь не вызывало). С другой стороны, от нее не требовали ничего конкретного, так что лезть в бутылку смысла пока не было. Таня начала мямлить про поддержку советских идей в принципе, но непонимании своих ближайших задач.

Как показало дальнейшее, это было грубейшей ошибкой. То есть, не поддержка идей, конечно, а упоминание задач, мгновенно истолкованное, как сигнал потенциального согласия. Широко улыбнувшись, товарищ-полковник сказал, что о задачах они поговорят в другой раз … нескоро … Вот только подписочку о неразглашении он попросит Танюшу подписать — и пусть себе идет с Богом.

И она, дура, подписала!

Да по одному тому, как он напрягся, бумажку свою гнусную предлагаючи, должно было понять, что подписывать нельзя категорически! А голос-то его, голос, чего стоил: сладкий как мед: «Танюша», «подписочка» … тьфу, дура, слов нет! Единственным ее извинением служила полная неопытность. Казалось: подпишешь — и сразу ноги можно уносить. Но сразу не получилось: бережно спрятав подписочку в сейф, товарищ-полковник как бы невзначай спросил: «А ты, кстати, завтра в шесть — не занята?» Таня обмерла. «Я думаю — чего нам разговор откладывать? — рассудительно продолжал он, — Завтра и поговорим. После окончания рабочего дня — никто не помешает … Ну, до завтра, дорогуша моя, покедова!»

Не чуя под собой ног, Таня вылетела из кабинета, забежала в свой отдел за плащом и бросилась из Института вон. Стоял ранний октябрь, но было уже холодно — липы на улицах Москвы чернели голыми ветками. Замахав рукой проезжавшему мимо такси, она поехала на свое думательное место — Патриаршие Пруды.

Таня ходила по дорожке вокруг пруда и, натыкаясь в рассеянности на мамаш с колясками, размышляла изо всех сил … вот только идеи ее все носили нереально-разрушительный характер. Например: придти завтра к товарищу-полковнику и плюнуть ему в лицо, как партизан гестаповцу! Или, скажем, попросить у Мазаевой портативный Филлипс, подаренный любовником-дипломатом, пронести под платьем и записать всю беседу на пленку. А потом переслать на Би-би-си — пусть гад повертится! Вскоре, однако, разрушительность идей пошла на убыль — возобладал страх за выставку: ведь сколько сил угрохано на получение разрешения и организацию! А может, просто не ходить к товарищу-полковнику — и будь, что будет!… Подумав, однако, минут пять, вариант этот она с сожалением забраковала: не придет завтра — вызовут послезавтра … Нет, вопрос надо решать на корню — раз и навсегда. Эх, жаль, нет Давида в Москве … и ведь не позвонишь ему в Архангельск по такому поводу!

Одно знала Таня твердо: Ивану говорить ничего нельзя. Ни полслова! И даже вида не показывать! Только-только выходили — а тут, неровен час, опять в Психздоровье загремит.

Ничего дельного она не придумала — ни тогда на Патриарших, ни вечером дома, ни утром на работе. Над ней висел выбор из двух проигрышных вариантов: отмена персональной выставки или потеря персонального достоинства. Буквально до самого последнего момента Таня надеялась, что придумает какой-нибудь компромисс, приемлемый одновременно и для ее совести, и для служебных обязанностей товарища-полковника. Лишь постучав в дверь 651-ой комнаты, она внезапным инстинктом поняла, что такого компромисса не существует: единственный выход — отказываться от всего.

Как потом объяснил Давид, все еще могло кончиться без больших потерь — поскольку принятое в последнюю секунду решение было правильным. Оставалось лишь мягко, без скандала, воплотить его в жизнь: «Все понимаю, но подписывать дальнейшие бумаги считаю ненужным. Если я что плохое услышу, то и без бумаг, как честный советский человек, сообщу куда следует!» — а дальше по обстоятельствам. В общем, шанс у нее имелся — и шанс неплохой.

Если б только не повела Таня себя так дико.

Второй раунд ее поединка со всемогущим Комитетом начался с неприятной неожиданности: замены комитетского состава в ходе встречи. А именно: вместо ее друга Славы в 651-ой комнате сидела тощая змееподобная девица в облегающем шерстяном платье и гладкой прическе. Может, начальство решило, что девочки-подружечки скорее общий язык найдут … а вернее всего, за семь часов с открытия магазина товарищ-полковник так назюзюкался, что допрос проводить уже не мог. «Глебова? — с фальшивой радостью проскрипела Змея противным тонким голосом, — Заходи. Я вместо Вячеслав Петровича беседовать с тобой буду.»

Отчего Таня так невзлюбила девицу, осталось навсегда загадкою. Может, оттого, что та не представилась, а может, из-за обращения по фамилии: Глебова. Неужто не могла в танином досье имя посмотреть? Да и к встрече с товарищем-полковником Таня худо-бедно, а подготовилась: одела костюм с короткой юбкой (не то, чтобы мини, а так … чуть выше колен) и отрепетировала, как будет рыдать. А в разговоре со Змеей голые коленки и рыдания только повредить могли.

Отменив накипавшие на глазах слезы, Таня села на предложенное ей место возле змеиного стола.

«Давай, обсудим задачи твои, Глебова. — без вступления начала кэгэбэшница, перекладывая на столе какие-то бумажки, — Прежде всего, выйдешь ты через мужа своего, на организатора Группы Гордеева.» От удивления Таня подскочила на стуле, но Змея, не глядя на нее, продолжала: «Когда будешь разговаривать с Гордеевым, скажешь, что хочешь к ним присоединиться … — тут она подняла глаза и мило улыбнулась, — Ты ведь художником считаешься?… вот это и используй!» (Если до этой фразы все еще могло закончиться без скандала, то после нее — никогда! Речь шла только о степени грандиозности.) Откинувшись на спинку стула, Таня положила ногу на ногу — так, чтобы голая коленка показалась над поверхностью стола. «И еще скажешь Гордееву, что есть у тебя доступ к ксероксу — афиши о нелегальных выставках множить. Ясно?» Таня кивнула и сексуально улыбнулась. «Вопросы есть?» Таня покачала головой и медленно облизала губы кончиком языка. «Ну, хорошо. — проскрипела кэгэбэшница, неприязненно косясь на голое колено нового внештатного сотрудника, — По выполнении позвонишь вот по этому номеру.» — она поднесла через стол к таниному носу листок с семью цифрами. «И не записывай ничего, Глебова, — раздраженно заметила девица, когда Таня полезла в сумочку, — в голове держать привыкай.» «Записывать? — ужаснулась та, — Ни за что!» — достав губную помаду, она подмазала себе губы и стала сосредоточенно смотреться в зеркальце. Змеиная рука с телефоном повисла в воздухе.

Тут кэгэбэшница, наконец, поняла, что над ней издеваются.

Она положила листок на стол и, покраснев, как рак, прошипела: «Не советую, Глебова, на рожон лезть … мы и не таким, как ты, крылья обламывали.» «Так чего ж сейчас не ломаете?» — дерзко зашипела в ответ Таня. (Она потом карикатуру нарисовала: сидят они со Змеей нос к носу в виде кошек, хвосты распушили и вот-вот сцепятся.) Несколько секунд кэгэбэшница молчала, а потом встала и, загремев дверцей сейфа, достала вчерашнюю подписку о неразглашении: «Узнаешь, Глебова?» Не понимая, в чем дело, Таня кивнула: «Ну и что?» «А то, что есть у нас подозрения, что подписку свою ты нарушила. Проверить придется, уж не обессудь.» «Проверяйте. — с презрением парировала жалкий наскок Таня. — Я об этой гадости даже мужу не рассказала.» Держа клочок бумаги с подпиской в руке, Змея села за стол: «Вот с мужа твоего и начнем: вызовем его сюда, подписочку покажем … — и, заглядывая с угрозой в глаза, — Как бы он только не расклеился от этого, Ваня твой … он ведь у тебя больной, слабенький!»

Дальнейшие действия Тани можно сравнить с игрой классного шахматиста в цейтноте: не имея времени просчитать позицию глубже одного хода вперед, она нашла выигрывающую комбинацию на чистой интуиции.

Ход первый:

Таня заговорщически улыбнулась.

Змея недоверчиво нахмурилась в ответ.

Ход второй:

Продолжая улыбаться, Таня пододвинулась вместе со стулом

поближе к змеиному столу и сделала приглашающий жест рукой -

слушай, мол, чего скажу!

Змея посунулась лицом поближе — ну, что такое? Подписку она

опасливо держала на отлете.

Ход третий:

Издав ушераздирающий взвизг, Таня вцепилась подлюге в волосы

и потащила ее за голову через стол.

Змея выпустила из рук злополучную подписку и впилась когтями

в танины запястья.

Ход четвертый, выигрывающий:

Таня протащила Змею по столешнице за волосы и свалила по эту

сторону на пол. Потом спокойно обошла вокруг стола и подобрала

заветную бумажку.

Оставшееся (сожрать подписку, не запивая водой) было делом техники — она справилась с этим прежде, чем врагиня поднялась на ноги. Тут на мгновение стало страшно: контрразведчица блокировала выход и, кажется, собиралась бить Таню приемом каратэ. Однако все занятия по силовым единоборствам в своем кэгэбэшном университете Змея, видно, прогуляла: не пытаясь вступить с классовым врагом в рукопашный бой, она вытянула шею, прижала руки к груди (совсем как певица, готовящаяся взять высокую ноту) и пронзительно завизжала. Но на беду ее рабочий день уже закончился, а перерабатывать на боевом посту первоотдельцы оказались не любителями — весь шестой этаж был пуст. Брезгливо обойдя шарахнувшуюся в сторону, но не прекратившую визжать, девицу, Таня беспрепятственно вышла из кабинета и плотно прикрыла за собой дверь.

В тот вечер Таня провела на Патриарших более двух часов — и пришла к выводу, что не допустила ни одной ошибки. Змея просто не оставила ей другой возможности — всякая на танином месте поступила бы так же! Что же касается грядущих неприятностей — так к ним нужно относиться философски: ну, не будет у нее персональной выставки … ничего, выживет. А в крайнем случае — пойдет к Гордееву и вступит в Группу против соцреализма. Она ж все-таки художником считается — надо использовать.

Неприятности начались на следующий же день: в два позвонила Алка Конопельская из выставочного зала и, биясь в истерике, сообщила, что по звонку из райкома танину выставку отменили. Что-то нужно делать! Срочно звони в Министерство Культуры!! Скорее, что же ты сидишь, как мертвая!!! Алка била крыльями еще с полчаса, а потом хлопнула трубкой, очевидно решив, что Таня от горя помешалась.

В три явился лейтенант Муравьев из шестнадцатого отделения милиции брать показания по жалобе от гражданки Ж.Кумысниковой: нанесение побоев с легкими телесными повреждениями. Мило побеседовав с Таней и составив протокол, лейтенант попросил у нее перед уходом телефончик.

А еще через час Таню и начальника ее отдела Плискина вызвали к замдиректора по оргвопросам на обсуждение «безобразного поступка м.н.с. тов. Глебовой, выразившегося в нападении ею на сотрудницу первого отдела тов. Кумысникову». При разбирательстве присутствовал и товарищ-полковник, но за все полтора часа не проронил ни слова, сидя мрачнее тучи в углу под вешалкой (у Тани осталось парадоксальное впечатление, что он отчасти на ее стороне). А вот Плискин, наоборот, проявил себя, как полное дерьмо, — продал со всеми потрохами … и, хоть окончательного решения принято не было (договорились продолжить завтра в двенадцать), дело шло полным ходом к увольнению.

Таня чувствовала себя, как волк, обложенный со всех сторон красными флажками, однако, при всем при том, нисколечко не боялась. Она переживала только за Ивана — тот пока ничего не знал, ибо работал по хоздоговору в Загорске и в Москву наезжал только на выходные.

По всем признакам, кульминация планировалась властями предержащими на второй раунд разборки. Таня пришла в Институт в 11:45, под лепетание охаживавших ее подруг сняла плащ и ровно в 12:00 постучала в дверь замдиректора по оргвопросам. Первым, кого она увидала внутри, — был Давид; «Подождите за дверью, Глебова.» — холодно сказал он. Таня спокойно кивнула и вышла — и стремглав бросилась в ближайший туалет, где ее вырвало. Стоя около раковины и умываясь, она увидела в зеркале, как дверь за ее спиной с грохотом отмахнула в сторону и в туалет на всех парах влетел Бегемот. «Танька, — ужаснулся он, — ты чего здесь стоишь? Тебе ж к замдиректора надо!» «Т-т-т … — танин подбородок почему-то заходил ходуном, — Ф-ф-ф!» «Что? — вытаращил глаза Бегемот, — Ты чего, мать, совсем рехнулась?» Но Таня не отвечала: громко рассмеявшись, она зарыдала — с ней случилась истерика.

Что произошло в кабинете замдиректора и как, находясь в Архангельске, Давид прослышал о случившемся, Таня не узнала никогда. Он только обмолвился, что Хамазюк оказался страшно зол на Кумысникову («Изгадила все дело, дура!») и что это обстоятельство ему, Давиду, сильно помогло. А когда Таня, наконец, встретила своего спасителя наедине (в его кабинете, вечером того же дня) — тот был заметно пьян и до крайности раздражен (но не на нее, а вообще), из чего она сделала вывод, что ему пришлось товарища-полковника угощать.

Так или иначе, но, начиная с этого момента, неприятности пошли на убыль семимильными шагами. В Институте скандал уладился за два дня: Давид сумел переквалифицировать танины действия из уголовно-политических в антиобщественные. Ну как, если бы они с Ж.Кумысниковой подрались на рынке, а не при исполнении той служебных обязанностей. И как Давиду такие дела удавалось проворачивать?! (Глупый Бегемот даже стал капать, что это подозрительно — уж не кэгэбэшник ли он скрытый?… Да только Таня знала, что не кэгэбэшник, и Бегемоту дала заслуженный отпор.) Кстати, Давид этой историей Таню ни разу не попрекнул, ни единым словом! Но все равно она чувствовала себя виноватой — и, как провинившаяся собака, заискивающе вертела хвостом, подскуливала и тыкалась в его руки мокрым холодным носом …

Остальное уладилось как бы само собой. Ж.Кумысникова из милиции свое заявление забрала (сказав лейтенанту Муравьеву, что поганку Глебову простила). В райкоме обошлось не так гладко: после трехсторонних переговоров (Таня — райком — Министерство Культуры РСФСР) все до одной картинки пришлось таскать на утверждение ко второму секретарю. И он-таки с десяток зарубил, зараза, включая одну танину любимую — «Дачу для Зобицкой» … ну, здесь уже ничего не попишешь! Неожиданно упорными оказались институтские комсомольцы: тягали Таню на проработки три раза, требуя сказать, как дошла до жизни такой. Таня не говорила, а лишь презрительно смотрела в окно, — в результате чего из комсомола вылетела. Ну, и плевать — она на дипломатическую работу не собиралась.

Единственная проблема возникла с Иваном — неожиданно заинтересовавшимся, почему зам. директора по науке член. -корр. Фельдман стал спасать м.н.с. б. /с. Глебову из лап всемогущего КГБ. Однако реальных фактов у Ивана не имелось, и он, ворча, удовлетворился таниным объяснением, что, «видно, хороший человек — Фельдман, раз за правду вступился». Таня считала такую версию событий логичной, а главное, правдивой — однако предпочла бы не рассказывать мужу ничего вообще. Что, к сожалению, было невозможно, ибо работали они в одном и том же Институте.

Последним отголоском бури явился приказ о строгом выговоре м.н.с. Глебовой, появившийся через неделю на доске объявлений возле отдела кадров. Они даже не лишили ее премии! Шагая домой в тот вечер по Страстному бульвару, Таня глубоко вдыхала влажный осенний воздух и думала, что, несмотря на темноту, сырость, холод, болезни, убожество, нищету и несвободу, жизнь всех людей — счастлива и удивительна. Да, именно всех людей, всех людей на свете! — ибо ее собственная, отдельная мера счастья не делала Таню счастливой вполне.

В тот день ей исполнялось двадцать три года.

Таня села на постели и подогнула колени под подбородок: Господи, почему она не может спать? Что сейчас — ночь, утро?… Почему задернуты шторы? Она медленно подобралась к краю кровати и спустила босые ноги на пол — где тапочки? А где халат? Завернувшись в теплый байковый халат из шкафа, она подобрала с пола мокрое полотенце и отнесла в ванную. Теперь что? Несколько секунд Таня простояла в нерешительности … нет, забыла.

Ну, и Бог с ним …

Волоча ноги по керамическим плиткам пола, она прошла в гостиную, включила электрокамин и рухнула на белую овечью шкуру перед самым радиатором. Потом обвела взглядом комнату: элегантная мебель, цветы в букетах, картинки на стенах: одну нарисовала сама, две выбрала на выставках … Сколько сил ушло на обустройство дома — а Малыш так ни разу и не посмотрел. На что это все теперь? «Съеду. — с озлоблением подумала она, — В двухкомнатную квартиру, как всю жизнь прожила.»

«А чего ж тогда Иван от тебя ушел, если ты его так защищала, да лелеела?»

Танины воспоминания. Часть 5

Первым — под влиянием жизни с Иваном — изменился танин стиль рисования.

Прежде всего, рисовать она стала лучше — и не только за счет естественного прогресса, но также и потому, что Иван указывал ей ошибки. В этом смысле ему не было равных: бросит один взгляд на картинку, а потом ткнет длинным тонким пальцем в угол и скажет: «Положи здесь тень погуще.» Его советам Таня следовала беспрекословно — ни разу не ошибся. Жаль, что сам не рисовал, — когда она смотрела его старые картинки, так только расстраивалась.

А вот оценить уже законченную картинку Иван не мог — так как мыслил категориями «правильно — неправильно», а не «хорошо — плохо». Здесь уже не было равных Давиду: не будучи художником, тот обладал идеальным вкусом, да и трезвой головой впридачу (Таня всегда у него спрашивала, сколько за картинку просить, если объявлялся покупатель).

Но прогресс ее как художника — это одно, а изменившаяся тематика — совсем другое. Говоря попросту, она стала рисовать другие вещи. Таня это заметила, когда посмотрела однажды на три последние к тому времени картинки и на всех трех обнаружила лестницы! К месту они были, не к месту — роли не играло (наверно к месту, иначе бы Иван заметил) … но почему она вдруг захотела рисовать лестницы? Заинтересовавшись, Таня вытащила чистый ватман и в полтора часа нарисовала пастелью композицию, состоявшую из одних лестниц, — и такое получила при этом удовольствие, что хоть к Игорю Генриховичу на прием записывайся!

А вот пейзажей она стала рисовать намного меньше — особенно, без домов: стало неинтересно. Церкви — тоже неинтересно. Интереснее всего были старые московские дома — совсем старые: развалюхи с галерейками и мезонинами … Нарисовала несколько портретов маслом, что оказалось полезно для техники: сделать так, чтобы похоже было, а фотографией — не было. Но самыми интересными оставались — лестницы.

Может, иваново влияние здесь и не при чем? Ведь могла же Таня просто измениться с возрастом?

А еще, примерно в то же время, у нее в голове поселилась Другая Женщина. Таня точно помнит день, когда та заговорила впервые: 29-ый день рожденья — последний день рождения перед вторым разводом. Гости уже ушли, посуда была вымыта, Андрюшка и Иван — уложены спать. Погасив свет и открыв окно, Таня сидела без сил на табуретке в кухне. «Ну что — осталась, наконец, одна?» — спросил ее кто-то изнутри. «Ты кто? — удивилась Таня, — я тебя знаю?» «Знаешь. — отвечал голос, — Я — это ты. Ну, иди спать, чего сидеть без смысла …» С усилием встав, Таня поплелась в ванную.

Голос лгал — Другая Женщина Таней не была. Потому что с настоящей ею она никогда не соглашалась. Всегда спорила. А иногда (обычно в критические минуты) перехватывала бразды правления таниным телом и такое творила, что последствия удавалось расхлебать далеко не всегда. Иногда Другая Женщина уезжала куда-то и отсутствовала подолгу — по два-три месяца — но, в конце концов, неминуемо возвращалась домой. Таня не говорила о ней никому. Да и некому: Давида с ней уже не было, а Игорь Генрихович умер полгода тому назад. А другим рассказать, так не поверят, скажут — с ума сошла, раздвоение личности. Какая чушь! … неужто непонятно, что Другая Женщина не сама по себе в таниной голове завелась, а от Ивана переселилась? (Недаром она его так хорошо знала — можно сказать, насквозь видела …) А иногда Тане казалось, что это игра такая, ею же и придуманная, — чтоб можно было хоть с кем-нибудь откровенно поговорить, помимо самой себя.

То, что у Ивана кто-то появился, Тане сообщила как раз Другая Женщина. Таня-то по наивности подумала, что это у него обострение начинается, и запаниковала: почти семь лет не было — с того случая после их свадьбы. А тут стал приходить с работы поздно и какой-то смурной, что делал — вразумительно объяснить затруднялся. Заподозрить супружескую измену Таня не могла, ибо считала его чем-то средним между сыном и собственностью: она его подобрала, выходила — можно сказать, родила заново … Он даже потолстел немного на ее готовке! А теперь подумайте: разве может вам изменить ваш сын? Или ваш дом?

Но Другую Женщину не проведешь — жаль только, что Таня ее не слушала. А с другой стороны, может, и хорошо, что не слушала: в таких случаях сделать все равно ничего нельзя — только скандалы бы пошли.

Последний день их семейной жизни начался, как обычно: Таня приготовила завтрак на троих, отправила Андрюшку в школу и даже успела постирать, пока Иван собирался. Потом они поехали в Институт и расстались в вестибюле, договорившись вечером друг друга не ждать: кто первым освободится, тот первым домой и едет (Андрюшку иа школы забирала танина мама). В тот раз Таня засиделась до половины девятого — Плискин попросил церковь с Кривоколенного дорисовать, и, когда пришла домой, то Андрюшка уже ложился спать — Иван накормил его приготовленным тещей ужином. Первым, что ей бросилось в глаза, был букет желтых роз на столе в гостиной (она же супружеская спальня, она же студия). «Чего это он?» — удивилась Таня и пошла говорить сыну спокойной ночи. Когда она вышла из андрюшкиной комнаты, Иван стоял, странно понурившись, у стола с розами — у Тани нехорошо защемило сердце. «Что случилось? — спросила она со страхом и указала на букет, — По какому случаю?» Иван посмотрел на нее со слезами на глазах и коротко сказал: «Я ухожу.»

Они проговорили всю ночь. Таня будто оледенела: смотрела в сторону и отвечала на вопросы только со второго раза; Иван три раза начинал плакать. Но, вместе с тем, оставался тверд, как скала, — она не ожидала в нем такой силы. О том, как будут расставаться, договорились так: Таня утром уходит на работу, а когда возвращается — его уже нет. Они легли спать около пяти утра, причем Иван — отдельно от нее, на полу … боялся, что она его изнасилует, что ли? Утром следующего дня Таня разбудила его, как договорились, за две минуты до своего ухода в Институт.

Этот день навсегда остался самым страшным днем ее жизни — много хуже, чем тот, когда отменилась выставка. Ко всему прочему, от недосыпа она чувствовала себя ужасно физически: года ее были не те — по ночам отношения выяснять. И все время в подсознании теплилась сумасшедшая надежда: приходит она домой, а Иван на диване сидит — в последний момент решил-таки остаться. Как Таня себя за глупость не ругала, а все ж в глубине души надеялась. И точно: входит вечером в квартиру и первое, что видит, — единственные ивановы теплые ботинки посреди прихожей. У Тани перехватило дыхание и закружилась голова … а тут, как на зло, телефон звонит. Слабой рукой она сняла трубку (аппарат висел на стене в прихожей) и услыхала голос мужа: «Танюш, я у тебя ботинки забыл. — сказал Иван извиняющимся тоном, — Надо же, глупость какая, в тапочках в такси сел.» «Я принесу их завтра в Институт.» — четко, как лейтенант на рапорте, ответила Таня и повесила трубку. «Видно, торопился очень. — весело объяснила она выглянувшей из кухни маме (пришедшей, как обычно, присмотреть за внуком после школы), — Так торопился, что даже без ботинок убежал!» И засмеялась … громче, громче, еще громче … пока смех не перешел в рыдания. С ней случилась вторая в ее жизни истерика — прямо на глазах у мамы и прибежавшего на крики Андрюшки.

Они проработали с Иваном в одном Институте до самой таниной смерти — встречаясь в столовой, в очереди за зарплатой, на профсоюзном собрании и просто в коридорах. Хуже того, его новая подруга тоже работала в Институте; равно, как и ее бывший муж. Таня было собралась мужа этого закадрить (и, тем самым, замкнуть круг), однако передумала: он ей, во-первых, не нравился; а во-вторых, уже обзавелся новой подругой — таниной приятельницей Зобицкой.

Эти совпадения придали всему событию спасительный для Тани комический оттенок.

"А что потом было, помнишь? Потом у тебя завелся Игорек, свободный художник, — на два года. А параллельно с ним — странный тип Гоша, возникавший спонтанно каждые два месяца и оставлявший на хранение атташе-кейс с шифром. Причем, как только Игорек в пьяном виде под машину попал, так тут же и Гоша исчез и больше не появлялся — за его атташе-кейсом потом из милиции приходили, помнишь? Затем какие-то еще возникали, кратковременные — кто на год, кто на полгода … А последним был физик Женька: ворвался в твою жизнь, словно смерч, влюбил в себя чуть ли не насильно, а потом смотался в Австралию — с женой и деточками. И все твои мужчины тебя не любили, а использовали: Давид брал у тебя молодость, Иван — здоровье, Игорек — уют, а для Гоши — ты просто работала камерой хранения …

А что, по-твоему, у меня брал Женька — молодость? здоровье?… Чушь! Он меня на год моложе был, да и здоровей — скорее уж я его душевным здоровьем пользовалась … Нет, Женька, хоть в Австралию и уехал, а меня любил! Он просто детей не мог бросить.

Да, не любил он тебя, а ценил — за то, что ты красивее и ярче оставившей его любовницы. Он тебя использовал в качестве лекарства для своего самолюбия!

Лжешь, лжешь, ЛЖ¦ШЬ!!!"

Вздрогнув, Таня открыла глаза и рывком села на овечьей шкуре. В голове царила полная и окончательная ясность — она знала ответы на все свои вопросы. (Насторожившийся дом прислушивался к ее дыханию тысячей невидимых ушей. Невозмутимые стенные часы прокалывали темноту остриями светящихся стрелок.) Таня встала, неторопливо прошла в свою комнату и сбросила халат на пол. Порывшись в комоде, одела трусики, лифчик, колготки и комбинацию — все с иголочки новое и подобранное в тон (отложила для встречи Малыша после Госпиталя). Потом распахнула шкаф и стала перебирать свой гардероб: не то … не то … не то … вот это. Она выбрала длинное бархатное платье с необычной завязкой у пояса — точную копию того, в котором впервые встретила Малыша. Теперь причесаться … косметика … кольца … серьги … бусы … Через полчаса Таня была во всеоружие, даже шрам — и тот исчез с ее лица без следа. Надев туфли на высоком каблуке, она спустилась в гараж, села в машину и завела мотор. Так, ничего не забыла? Вроде бы ничего … ну, с Богом! Она посмотрела на часы (без десяти шесть), отпустила тормоз и выехала на улицу. Пустой, как морская ракушка, дом равнодушно смотрел ей вслед слепыми глазницами окон.

Негустая предутренняя темнота обнимала Город. Дождя не было. Черные лужи на сером асфальте источали к небу белые спирали тумана. Таня свернула на пустынную дорогу, ведущую к центру Города.

«Куда это ты собралась?»

Постепенно улица сузилась — Таня въехала в Сити. (Небоскребы, витрины шикарных магазинов, кафе … а вот крошечный сквер, в котором так уютно бывало, сидя под навесом, выпить чашечку горячего шоколада. Черные стволы деревьев переплелись сонмами безлистных веток. Молчаливая скамейка безмятежно блестела каплями росы.) Поблуждав в лабиринте узких улиц, Таня выехала на мост через Городскую Бухту. Рассекаемое молоко тумана вихрилось позади автомобиля десятками маленьких смерчей. Удивленные светофоры разноцветно глазели по сторонам.

«Я тебя спрашиваю, куда ты едешь?»

Промчавшись по пустынному мосту, Таня свернула на шоссе вдоль океана.

«Скоро увидишь.»

Дорога начала подниматься в гору, и она утопила педаль акселератора поглубже. (Управлять машиной в туфлях на каблуке было неудобно.) На левой стороне улицы теснились коттеджи, на правой — раскинулся парк, позади которого угадывался океан.

«Я требую, чтоб ты сказала, куда едешь!»

Не обращая внимания на крики Другой Женщины внутри головы, Таня еще раз проверила логику своего решения:

Жить одной, без Малыша, она не в состоянии.

И идти с ним на Четвертый Ярус — тоже невозможно.

Ну да, все правильно … Она отпустила акселератор и переставила ногу на тормоз — автомобиль плавно остановился.

Перевалив через холм, шоссе спускалось здесь под уклон, потом, метров через триста, резко сворачивало влево — парк на правой стороне остался позади. Таня вылезла из машины, подошла к краю дороги и посмотрела вниз: нагромождение мокрых валунов уходило по наклонной плоскости к далекой белой линии прибоя, дальше ворочалось серое месиво холодного океана. Уже почти рассвело. Дождя не было, но воздух насыщала влага. Негромко рычал мотор автомобиля. С океана доносился еле слышный рев разбивавшихся о скалы волн.

Пора.

Таня тщательно одернула платье, села в машину и, глядя в зеркало заднего обзора, поправила прическу. Потом перевела ручку передач в положение «Drive» — автомобиль тронулся с места. Ремень безопасности остался непристегнут.

«Что ты собираешься делать? Подожди!»

Утопив педаль акселератора до пола, Таня послала машину вперед — быстрее … быстрее … быстрее … Уличные фонари и столбы с дорожными знаками с ревом пролетали мимо, влажный холодный воздух хлестал в открытое окно — ну, давай … сейчас! Разбив на куски невысокий кирпичный парапет, машина вылетела с дороги, описала крутую дугу и врезалась носом в камни. Раздался глухой удар и скрежет сминаемого металла, Таню с силой ударило лицом о рулевое колесо (надувной мешок-амортизатор почему-то не сработал). Сознания она не потеряла — просто было очень больно … а машина, грузно подпрыгнув, перевернулась в воздухе и покатилась вниз по склону.

За две с половиной секунды, прожитые в катившемся вниз автомобиле, Таня откуда-то поняла, что ее решение правильно. Оставалось лишь немного подождать — и она вновь увидит своего Малыша.

5. Галлюцинации

—  — Вставайте, Франц. Нужно ехать.

Открыв глаза, он не сразу понял, где находится, ибо все вокруг изменилось до неузнаваемости. Пол стал грязно-серым, стены — прорезаны извилистыми трещинами, часть листьев в вазе засохла, часть — сгнила … да и не ваза то была, а какой-то уродливый сосуд из странного пористого пластика. Даже краска на тумбочке — и та облупилась и свисала теперь длинными неопрятными клочьями. А холод? Почему стало так холодно?… А откуда взялся этот отвратительный запах? Привстав на локте, Франц потряс головой — и картинка перед его глазами переменилась, как в калейдоскопе: трещины на стенах затянулись, тумбочка заблестела свежей краской, запах исчез, ваза плавно изменила форму и опять стала хрустальной … Что за бред? Он еще раз потряс головой — и предметы стали меняться непрерывно, не останавливаясь ни на секунду …

—  — Я здесь. — голос раздавался с другой стороны, от двери. — Вставайте, пора ехать.

Франц медленно перевернулся на правый бок и увидал плавно менявшегося человека в плавно менявшемся дверном проеме. А-а, Фриц … — и, будто услыхав его мысли, лицо человека на мгновение зафиксировало свои черты: карие выразительные глаза, небольшие усы, очки в черной выгнутой оправе. Но тут же все поплыло опять — лицо, фигура, стены, запахи, пол …

—  — Подождите, Фриц, я сейчас. — с трудом выговорил Франц, — Галлюцинации, понимаете, замучили … — он поразился нелепости своих слов.

—  — Это из-за отсутствия лекарств. — Голос Следователя непрерывно менял громкость, высоту и тембр. — Ничего, на Четвертом Ярусе возобновите курс — и все будет в порядке.

—  — А Таня? Тани здесь нет?

Галлюцинации начались у Франца вчера ночью — сразу после того, как Таня легла к нему в постель. Сначала это было слабое дрожание отдельных предметов и легкие изменения цветов, потом появился неприятный сладковатый запах. Лекарства! — ему не дали вечером лекарств! У Тани оказались с собой ее витамины — однако принимать первые попавшиеся таблетки, вместо нужных, Францу показалось глупым. «Когда я прижимаюсь к тебе, малыш, мне легче. — сказал он, — Даже рана в груди не болит.» — и Таня прильнула к нему всем телом.

А потом они уснули.

А потом она, видимо, ушла.

Франц почувствовал резкую боль под ложечкой: уш-ла.

—  — Почему здесь должна быть Таня? — несмотря на постоянные изменения тембра голоса, было слышно, что Фриц удивлен. — Она же не собиралась вас провожать.

—  — Неважно. — Франц неуверенно сел на кровати и спустил ноги на плавно менявший температуру пол. — Вы принесли одежду?

—  — Разложена на стуле … прямо перед вами. Оденетесь сами?

—  — Сам.

—  — Когда кончите — позовите, я жду в коридоре возле двери.

—  — Хорошо. — Франц протянул руку и нащупал сложенную на стуле одежду. — Я сейчас.

Цвета, запахи, расстояния и температуры непрерывно менялись; временные промежутки теряли протяженность сразу же по их прошествии. Франц не мог сказать, сколько минут он одевал рубашку, как долго провозился с ремнем брюк, сколько времени ушло на поиски ботинок. Завязав шнурки, он в последний раз окинул взглядом комнату и на косоугольном параллелепипеде тумбочки заметил белое пятно. Что это? Путешествие вокруг кровати заняло икс минут — на ощупь пятно оказалось сложенным вчетверо листком бумаги, точнее сказать было невозможно … наверно, Таня оставила записку перед тем, как уйти — не хотела его будить. Он поднес листок к носу и изо всех сил попытался сфокусировать взгляд на неразборчивом узоре извивавшихся строчек … нет, бесполезно. франц сунул записку в нагрудный карман рубашки и, спотыкаясь, направился к двери. «Фриц!» — громко позвал он.

Поддерживаемый Следователем под локоть, Франц спустился по лестнице, пересек вестибюль первого этажа и сел в машину. Когда они, наконец, тронулись, ему стало лучше: холодный ветер бил сквозь открытое окно в лицо, и картинка на время зафиксировалась. Франц немного воспрянул духом, однако, приглядевшись, обнаружил, что окружавший дорогу лес состоит не из деревьев, а из огромных, покосившихся в разные стороны, каменных крестов. И тут же его ощущения заплясали опять: кресты трансформировались в столбы, потом — в извилистые веревки, червями уползавшие сквозь пустоту наверх. От ветра запахло гнилью и разложением, облака на небе поплыли черными пузатыми дирижаблями.

—  — Как себя чувствуете? Лучше не стало?

—  — Нет.

Они вьехали в Город, и пляска ощущений у Франца опять прекратилась. Но, Господи, на что этот Город был похож!…

Лужи жидкой грязи покрывали узкие немощенные улицы, колеи в проезжей части были настолько глубоки, что машина иногда царапала брюхом землю; тротуаров не имелось. Дважды Франц замечал на обочине раздувшиеся трупы каких-то странных животных, похожих на огромных бесхвостых кошек — грязная бурая шерсть их торчала слипшимися клочьями. Дома выглядели ужасно: иногда — одноэтажные полуразвалившиеся халупы, огороженные покосившимися заборами; иногда — занимающие целый квартал многоквартирные чудовища из уродливого красного кирпича. Мертвые окна царапали глаза зазубринами разбитых стекол, ни одного человека во дворах видно не было. Кое-где, как бы заменяя скверы и парки, вдоль улиц тянулись пустыри, заваленные горами зловонного мусора и гниющих отбросов. «Господи, если это все галлюцинации, — подумал Франц, — то почему же они не меняются?» Он в ужасе посмотрел на Фрица: черты лица Следователя плавно сложились в птичий клюв, а потом, побыв мгновение нормальным человеческим лицом, перетекли во что-то невообразимо многоцветное. «Слава Богу, я все еще галлюцинирую …» — подумал Франц и усмехнулся кажущейся нелогичности этой фразы.

Машина остановилась; «Здесь.» — сказал Фриц.

Почти не нуждаясь в посторонней помощи, Франц прошел за Следователем сквозь покосившуюся калитку, оскальзываясь в глиняной грязи, пересек двор; дул пронизывающе сырой ветер. Они взошли на крыльцо (полуоткрытая дверь повисла на одной петле), прошагали через анфиладу пустых комнат со скрипучими деревянными полами и запахом гнили, стали спускаться по уходившей штопором вниз металлической лестнице. Фриц не произносил ни слова и, кажется, торопился — происходившее напоминало старинный кинофильм: движение чуть ускоренно и нет звука. Франц поспевал за Следователем с большим трудом: болела рана в груди и одолевала слабость. Галлюцинации, однако, идти не мешали — все вокруг, кроме лица и фигуры Фрица, стояло на месте. Они спустились по лестнице и оказались в длинном узком коридоре с земляными стенами и дощатым потолком, подпертым прогнившими деревянными столбами, — Следователь торопливо зашагал вперед. «Подождите, — окликнул его Франц, — мне трудно идти.» «Хорошо. — бросил через плечо Фриц, сбавляя шаг, — Кстати, можете задать какие-нибудь интересующие вас вопросы — нам идти еще минуты две.» Вопросы? Франц усмехнулся — а ну как спросить Следователя, почему лицо его так похоже на морду мертвой обезьяны … «Могу ли я сейчас передумать и остаться здесь?» — «Да.»; «А потом опять передумать — и отправиться на Четвертый Ярус?» — «Нет.» «Почему?» — «Долго объяснять, — отвечал Фриц, — а мы уже почти пришли. Есть ли у вас короткие вопросы?» — «Нет.» Из щелей между досками потолка капала вода, на земляных стенах коридора блестели какие-то потеки. «Ну, тогда я вам кое-что скажу. — со странной усмешкой произнес Следователь, — Помните, мы с вами обсуждали разные теории? Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. И, если эта теория справедлива, мой друг, то вам придется очень плохо в конце концов.» «Почему?» — удивился Франц. Коридор кончился, и они оказались в маленьком помещении с легко узнаваемым входом в Лифт в дальней стене. «Потому, что вы слишком любопытны.» Фриц хлопнул в ладоши, и двери кабины медленно разошлись. «Ну и что?» — спросил Франц, заходя внутрь. «Попомните мои слова — желание понять все заведет вас в тупик!» — сказал ему в спину Следователь. Франц обернулся, чтобы ответить, и — в этот самый миг — лицо Фрица перестало менять свои черты и застыло.

Франц содрогнулся от ужаса и отвращения: синеватые язвы обильно покрывали одутловатые щеки Следователя, на правом глазу темнело бельмо, ярко-красные мокрые губы перекосила отталкивающая усмешка. Разница между прежним Фрицем и нынешним была такая же, как между Дорианом Грэем и его портретом.

Господи, что же тогда галлюцинация — то, что Франц видит сейчас, или то, что он видел раньше?

И, будто отвечая на его незаданный вопрос, Следователь разлепил губы и медленно, с придыханием произнес:

—  — Однако сегодня, Франц, любопытство оказало вам услугу — увело отсюда … Вы ведь, наконец, поняли про нас все?

Он еще раз хлопнул в ладоши, и двери Лифта стали медленно затворяться. Франц стоял ни жив, ни мертв, прижавшись к задней стене кабины, как вдруг …

ТАНЯ!

ТАНЯ ОСТАЛАСЬ ЗДЕСЬ!

Он шагнул вперед. Двери закрылись только наполовину, времени выскочить оставалось предостаточно.

И … натолкнулся на взгляд Следователя: «Остаешься с нами?» — как бы говорили его глаза. Франц на мгновение задержался на месте.

А потом сразу же бросился вперед … но лишь ударился грудью о закрывшиеся двери. Господи … что же он наделал?!… Как теперь быть? Стой!…

Лифт поехал вверх.

Ничего не сознавая, Франц стал биться о стены (тяжелые удары резонировали в крошечной кабине) … как вдруг острая боль пронизала грудь. Дыхание у него перехватило, ноги подкосились — он упал на пол. Подсунув руку под свитер, он схватился за то место, где была рана … и вдруг нащупал в нагрудном кармане рубашки сложенный в несколько раз листок бумаги. Что это? Трясущимися пальцами Франц вытащил листок и некоторое время держал перед глазами, не в силах понять написанного. Танин почерк! Откуда?… Почему в кармане? А-а, это — записка, найденная на тумбочке …

Большие угловатые буквы шли через весь листок. Одна фраза:

БУДЬ СЧАСТЛИВ!

И подпись:

Твоя Я.

Лифт остановился.

С трудом поднявшись на ноги, Франц вышел наружу и оказался в широком светлом помещении с прозрачными стенами. Прямо перед выходом из Лифта располагалась стойка с большим стеклянным экраном и мигавшими на нем разноцветными словами: «Добро пожаловать в Дом 21/17/4!» И внизу, маленькими буквами: «Ваше жилище расположено на 6-ом этаже.» -

1. Дом 21/17/4

Франц знал, что Четвертый Ярус будет его последним; знал наверняка — будто доказал математическую теорему. Доказательство поражало простотой: на Первом Ярусе была весна, на Втором — лето, на Третьем — осень, а здесь, на Четвертом, — зима. Четыре яруса — четыре времени года, и пятого, для еще одного яруса, просто нет.

А зима здесь была настоящей — с сугробами в человеческий рост, морозами ниже двадцати пяти градусов и ночными вьюгами. Сильнейший ветер, начинавшийся, будто по часам, ровно в семь вечера, бил снежными хлопьями в вибрировавшие стекла окон, проникал во все щели и гулял по комнатам ледяными сковозняками. Центральное отопление не справлялось, комнатных обогревателей в Доме не было, так что мерз Франц ужасно, особенно по ночам — несмотря на то, что спал, не раздеваясь, да еще накрывался поверх одеяла курткой. Оживал он только под душем, да и то — не надолго, ибо горячая вода плохо действовала на его раны, так что через пять-шесть минут приходилось вылезать из-за острой боли в груди и головокружений. Здешняя зима, как и времена года предыдущих ярусов, казалась вечной, и Франц, любивший солнце и тепло, не мог привыкнуть к мысли, что обречен мерзнуть в этом царстве холода всю оставшуюся жизнь. Может, через три месяца все-таки потеплеет?…

Большую часть времени Франц проводил, целенаправленно не думая об оставленной на Третьем Ярусе Тане: какой смысл вспоминать то, чего уже не вернешь? Пытаясь сохранить душевное равновесие, он уговаривал себя, что та секундная заминка в Лифте была непроизвольна — и никто ни в чем не виноват! Скажем, если б Франц задержался из-за того, что споткнулся обо что-нибудь, — это ведь не считалось бы предательством? Вот он и «споткнулся» о вид чудовища, которым оказался Фриц … плюс два месяца лекарств-галлюциногенов — не могли они пройти бесследно и наверняка ослабили психику и скорость реакции! Но, доходя в своих рассуждениях до этого места, Франц всегда начинал сомневаться: дело не в уродливом лице Следователя, а в самом Франце — в его страхе остаться на Третьем Ярусе навсегда! Господи, если бы там, в подземелье, у него была еще одна секунда … хоть полсекунды — он бы одумался и сделал то, что подобает достойному человеку! Однако, оправдать свои действия недостатком времени на размышление у Франца не получалось: решение следовало принимать сердцем, а не головой. Достойный человек в такой ситуации не думает, а действует на инстинкте! «Ну ладно, если б я даже и остался, то чем бы я помог Тане? — спрашивал он себя и тут же сам отвечал, — Тем, что был бы рядом с ней!»

На этот аргумент возражений уже не находилось.

Для того, чтобы занять голову и заполнить бесконечные дни, Франц стал составлять подробную карту-схему Дома, обследуя этаж за этажом и нанося на план все обнаруженные комнаты. Начал он с подвала, почти целиком отведенного под склад продуктов: залежей консервированной хурмы и папайевого сока, сотен ящиков ветчины из африканского бородавочника и полярной куропатки — вот, где, оказывается, использовались злополучные консервы со Второго Яруса! В дополнение к уже знакомой продукции, имелось несколько сортов консервированной рыбы, множество тропических фруктов и овощей неизвестных наименований; неотапливаемые секции подвала ломились от мороженного мяса какой-то рептилии (все это, наверно, заготовлялось в других «версиях» Второго Яруса, упомянутых Следователем Фрицем). Запасов еды должно было хватить Францу лет на шестьдесят, что, видимо, являлось «верхней» оценкой оставшегося ему времени жизни. Энергии и воды также имелось предостаточно: расположенный на крыше ветряк заряжал аккумулятор, который, в свою очередь, питал электричеством все оборудование Дома, включая котел для перетапливания снега.

На 1-ом этаже располагался вестибюль и вход в лифт, а также большое стеклянное табло, показывавшее влажность и температуру воздуха внутри Дома, силу ветра и температуру воздуха снаружи, атмосферное давление, дату и время. Только однажды Франц видел, чтобы табло показывало что-нибудь другое — когда в первый раз вышел из кабины Лифта, приехав с Третьего Яруса. После этого Лифт небъяснимым образом превратился в лифт и никуда, кроме как в подвал или на верхние этажи Дома уже не шел — Франц даже спускался в шахту, чтобы убедиться, что там нет секретного хода.

Много места в Доме отводилось всевозможному служебному оборудованию: вышеупомянутый котел для перетапливания снега помещался в подвале и соединялся трубопроводом сквозь стену Дома с пневматическим «засасывателем». Натопленная вода перекачивалась наверх мощным насосом и наполняла бак на 24-ом этаже, а уж оттуда расходилась по всему Дому. Система водоснабжения работала не постоянно, а включалась (автоматически) только, если уровень воды в баке опускался ниже половины.

На 26-ом этаже помещалась динамомашина, соединенная механическим приводом с ветряком на крыше. Все движущие части обоих механизмов были изготовлены из светлого легкого металла — видимо, титана — и, казалось, могли прослужить десятки лет. Выработанное электричество шло на этаж ниже — в аккумулятор. Если последний заряжался полностью, то ветряк автоматически покрывался специальным чехлом, и вся система останавливалась.

На 2-ом этаже располагался видеотеатр с большим экраном и одиноким креслом посреди пустого зала; на 3-ем — видеотека с фильмами решительно всех стран мира. 4-ый и 5-ый этажи занимал склад одежды: Франц нашел неимоверное количество белья, рубашек, свитеров, костюмов, постельного белья, домашних тапочек, вечерних туфель и даже два фрака — но только одну зимнюю куртку (что вполне соответствовало частоте его вылазок наружу). Затем шел жилой этаж (6-ой); на 7-ом и 8-ом — размещалась обширная художественная библиотека; на 9-ом — компьютер, централизованно управлявший всем оборудованием Дома. Этажи с 10-го по 14-ый занимал, как его называл Франц, «склад разных вещей», где хранились канцелярские товары, элементарные лекарства, стиральный порошок, инструменты, посуда, кухонные припасы (соль, сахар, пряности) и другие мелочи. 15-ый этаж был обставлен под научную лабораторию: мощный компьютер с векторным процессором, два стола, книжные полки, персональный компьютер и лазерный принтер. На 16-ом и 17-ом этажах располагалась научная библиотека (не содержавшая, почему-то, ни одного издания, вышедшего после смерти Франца); на 18-ом — коллекция музыкальных записей и нот, проигрыватель лазерных дисков, магнитофон, а также электроорган, скрипка и акустическая гитара. Следующие четыре этажа были попарно соединены и превращены в спортивный зал и бассейн — ни тем, ни другим Франц не пользовался из-за плохого физического состояния.

Только два из всех этажей Дома отапливались постоянно: жилой — 6-ой и, почему-то, 23-ий (на котором не было ничего, кроме большого пустого зала). В остальных помещениях отопление включалось тумблерами: повернешь — и через десять минут температура поднимается до шестнадцати градусов Цельсия, а потом держится на этом уровне ровно час (после чего приходилось опять щелкать тумблером). Постоянно мерзнувший Франц провозился несколько дней, пытаясь подрегулировать отопление Дома на более высокую температуру, однако так и не сумел разобраться в программе, управлявшей центральным компьютером на девятом этаже. В конце концов, он был математиком, а не системным программистом.

Но ужаснее всего ощущалось одиночество: Франц являлся единственным обитателем Дома. Ни других подследственных, ни обслуживающего персонала — все двадцать шесть этажей плюс подвал были рассчитаны на одного человека. Более того, они были рассчитаны именно на него, Франца Шредера: ибо вся одежда на складе в точности подходила ему по размеру, книги и журналы в научной библиотеке соответствовали его научным интересам, в художественной библиотеке имелись сочинения всех его любимых писателей, в музыкальной — композиторов, а в видеотеке наличествовали все до одного его любимые фильмы!

Дом 21/17/4 торчал, как безымянный палец, посреди безлесой заснеженной равнины. Из окон нижних этажей не было видно ничего, кроме плоского белого пространства; лишь забравшись на самый верхний, 26-ой этаж, Франц обнаружил на севере и юге еле различимые здания — точные копии его Дома. В южном здании вроде бы светились окна. Оживившись, Франц стал включать и выключать через равные промежутки времени свет, однако ответа от неведомого товарища по несчастью не получил. На следующее утро он попытался добраться туда пешком, но за полдня не успел пройти и четверти расстояния: идти по сугробам глубиной в полтора-два метра оказалось, в его теперешнем состоянии, непосильной задачей. Чтобы вернуться в укрытие до начала вьюги, ему пришлось повернуть обратно, и после этого случая наружу он не выходил — благо вход в Дом частенько заваливало снегом. Франц наблюдал за южным зданием еще три недели, но огни больше не появлялись — может, они ему просто померещились?

Обследования Дома и составления плана хватило ненадолго — недели на четыре, после чего Франц решил заняться, для разнообразия, наукой. Работать теоретически он поначалу был не в состоянии и, потому, погрузился в программирование. Дней десять он писал и отлаживал отдельные куски программы, еще неделю подбирал параметры так, чтобы алгоритм стал устойчив. Наконец, пошли первые результаты — причем, как раз такие, каких он ожидал! Францу стало интересно — и он вернулся к теоретической модели, которой занимался последние месяцы перед смертью. Роясь в литературе, он обнаружил статью с описанием довольно оригинального метода, оказавшегося применимым и в его, Франца, случае. Это был прорыв: задача решилась «до конца»: он получил ответы на все вопросы, а теоретические результаты полностью подтвердили численные. Работа получилась, как ему эйфорически казалось, экстраординарная по своей важности и изящности; Франц даже успел придумать заголовок для статьи, как вдруг с удивлением осознал, что не понимает, зачем эту статью нужно писать. Не то, чтобы он не знал с самого начала, что опубликовать ее будет невозможно … просто оказалось, что рассказать о полученных результатах для него столь же важно, как и получить их. Так или иначе, но эйфория немедленно прошла — равно как и интерес к науке в целом — и к рабочему столу на 15-ом этаже Франц более не прикасался. Никогда раньше он не ощущал своей изолированности так остро, как после этого случая …

Он попробовал реанимировать свою старую любовь к музыке, однако дело пошло туго. Играть на гитаре ему не позволяли плохо действовавшие пальцы правой руки, а на скрипке он не практиковался более семи лет и забыл уже, каким концом ее нужно держать. Тем не менее, порывшись на музыкальном этаже, он разыскал ноты 24-ех каприсов Паганини для скрипки соло и стал упрямо разбирать страницу за страницей. Поначалу он быстро прогрессировал, но потом прогресс затормозился и игра оставалась на одном и том же уровне. Хуже того — какую бы пьесу Франц не играл, он делал десятки мелких ошибок и неточностей, сводя получаемое от музыки удовольствие к нулю. Сколько он ни бился, восстановить «чистую» игру ему не удавалось, и, в конце концов, он отнес футляр со скрипкой обратно на музыкальный этаж.

Следующим прожектом явилась попытка систематизировать всю известную информацию о Стране Чудес. Примерно в течение месяца Франц заносил сведения в тщательно продуманную «базу знаний», организованную в персональном компьютере; но дойдя до интерпретации, застрял. К примеру: почему уровень здешней бытовой техники в точности соответствует современному уровню техники на Земле? Значит ли это, что Бог неспособен к техническому развитию и попросту заимствует идеи у людей? Да нет, конечно: ведь он также использует и фантастические (по человеческим стандартам) лифты, двигающиеся между неизвестно где расположенными ярусами. Видимо, Бог заимствует человеческую технику для каких-то своих целей. Каких? Ответ на этот вопрос казался недоступным … а может, у Франца от плохого самочувствия и остаточного действия галлюциногенов плохо работала голова.

А какую роль играют эти бесконечные анкеты? Он заполнял их в Регистратуре, он заполнял их на всех трех предыдущих ярусах. Здесь, на Четвертом, ему также был оставлен довольно объемистый комплект бланков — в спальне, на кровати. Возиться с ними, однако, Франц не стал, ибо отдать их все равно было некому. Бегло просмотрев, он переложил их на стол, а через несколько дней нечаянно столкнул на пол — и Анкеты веером разлетелись по ковру. Чтобы не мешались под ногами, Франц затолкал их поглубже под стол.

Или, скажем, как он теперь должен относиться к «теории декораций», казавшейся такой логичной в устах Следователя Фрица? Но ведь Фриц-то оказался не человеком, а каким-то чудовищем, единственной целью которого являлось запугать Франца до последней степени! То есть, Следователь-то и был самой настоящей декорацией! А отсюда — следующее рассуждение: если кто-то говорит про остальных, что они — декорации, а про себя, что он — не декорация, а потом выясняется, что он все-таки декорация, то значит ли это, что остальные не декорации? К сожалению, Франц быстро терял нить в такого рода логических построениях и никогда не мог додумать их до конца.

Через некоторое время бессмысленность обдумывания любых вопросов, связанных со Страной Чудес, стала очевидна: ему не хватало ни информации, ни интеллектуальных сил. И, когда Франц по нечаянности стер часть «базы знаний» из памяти компьютера, то восстанавливать ее он не стал, а просто забросил всю идею целиком.

Впервые в жизни Франц почувствовал себя интеллектуальным импотентом: все известные ему методы познания оказались бессильны … «досмертная» логика обрекла его анализ на неудачу с самого начала! Более того, сам аналитический подход казался здесь неуместным — разлагая этот мир на составные части, он не добился ничего! (До сих пор Франц пытался угадать суть происходившего по «элементарным проявлениям», но даже самые простые здешние «элементы» отличались от того, к чему он привык.) Единственной надеждой оставался «синтетический» подход: не вдаваясь в частности, пытаться объяснить суть всего сразу. Когда эта нехитрая мысль пришла ему в голову, Франц ощутил вялый прилив интереса — как же он не додумался раньше? Необходимо понять, чего он должен достичь в целом — не может такое сложное и продуманное построение не иметь глобальной цели! Или нет, проще: необходимо понять, чего хочет тот, кто все это придумал! (В конструкции Страны Чудес явно чувствовалось сознание, имеющее индивидуальность … или это только казалось? Франца не оставляло ощущение, что кто-то следит сверху за его перепитиями и в досаде хватается за голову, восклицая: «Ну, что же ты! Неужто до сих пор не догадался?!») Ну да, все правильно: если логика бессильна — остается религия, философия (о чем-то похожем толковал Фриц — стоит ли следовать его совету?) … йога, в конце концов. В досмертном мире Франц никогда этими вещами не интересовался, однако сейчас — выбора не оставалось.

Он раскопал в библиотеке «Введение в современную философию», однако чтение пошло медленно — аргументы автора часто ускользали от него, из-за чего одни и те же страницы приходилось перечитывать по нескольку раз. Чем дальше он читал, тем меньше испытывал интереса: философия, казалось, возилась с частностями, не затрагивая сути … а если и затрагивала, то Франц все равно не мог преодолеть удушающий поток словоблудия.

Пару дней он читал Библию — вот где ему стало по настоящему скучно. Изо всех сил Франц старался обнаружить потайной высокий смысл в притчах Старого Завета, но видел лишь банальные, по нынешним искушенным временам, сказки. Ну да, сказки … а что же это еще? — истории об очень добрых и очень злых людях, участвовавших в невероятных событиях. Библейские сказания даже не казались особенно талантливыми — сравнить, к примеру, притчу об Иосифе со «Щелкунчиком» Гофмана … насколько в последней больше красок и фантазии! Так или иначе, но ответа на вопрос о смыслах бытия и смерти в Библии не содержалось — по крайней мере, для Франца.

Если философские и религиозные упражнения оказались бесполезны, то занятия йогой принесли ощутимый вред — Франц стал бояться тишины. До сих пор абсолютное беззвучие Четвертого Яруса не казалось угрожающим, однако от долгого лежания на полу в предписанной «Руководством по хатха-йоге» «позе трупа» ему стали мерещиться тихие шаги невидимых людей. Он принес с музыкального этажа магнитофон и стал заниматься под музыку, однако европейские композиторы к йоге не подходили, а имевшиеся индийские записи были попросту невыносимы. Вскоре страхи вышли за пределы часов, отведенных на йогу, — Франц стал бояться все время, особенно ночью, когда за окном выл ветер. Магнитофона невидимые люди уже не страшились, хуже того — музыка делала их еще и неслышимыми. Франц стал тщательно запирать двери своей квартиры, что помогло лишь отчасти: внутри он чувствовал себя спокойно, однако вылазки за продуктами стали требовать немалого мужества. Занятия же йогой он бросил: хатха-йога упражняла тело, а не дух; а руководства к раджа-йоге (духовной гимнастике) в библиотеке не оказалось. Франц, впрочем, не растроился, ибо к тому времени уже убедился, что изменить себя ему не удасться — голова его работал не так, как у философов и йогов. Единственным результатом всей затеи явилась расшатанная психика.

Впрочем, физическое состояние Франца было под стать психологическому: он страдал от головокружений, слабости и непрерывных простуд. Забинтовать без посторонней помощи рану на груди ему не удавалось, так что приходилось использовать вату, прикрепляя ее к телу кусками пластыря (и то, и другое нашлось на «складе разных вещей»). Отдирать пластырь от кожи перед тем, как идти в душ, было больно, так что, начиная с какого-то момента, он стал лезть под воду прямо с повязкой. После душа мокрая вата неприятно холодила рану, да и рубашка на груди отсыревала, однако дня через два Франц к этому привык и перестал замечать. Повязку он теперь менял лишь каждые три-четыре дня — когда та начинала пачкать простыню на его кровати выделявшейся из полузажившей раны сукровицей. Кстати сказать, Франц также перестал стирать постельное (и вообще, какое бы то ни было) белье — бросая его в одной из комнат жилого этажа на пол и притаскивая со склада новую смену. Он подсчитал, что имевшихся запасов должно хватить примерно на одиннадцать месяцев, а уж потом он постирает все сразу.

И снова перед Францем встала проблема, чем себя занять, — ибо в любую свободную минуту он непроизвольно, автоматически начинал думать о Тане. Он вспоминал, как они подшучивали друг над другом в те две короткие недели их романа на Первом Ярусе. Он вспоминал, как она прибегала, возбужденная, к нему в Госпиталь и, хвастаясь замечательной картинкой, нарисованной сегодня, вешала ее у него в палате. Он вспоминал, как она улыбалась: одновременно недоверчиво и открыто — будто не ожидая ответной улыбки, но все равно отдавая свою. И ей никогда не нужно было ничего для себя, кроме того, чтобы принадлежать ему, — нечасто встречающийся тип женщин. Франц чувствовал это всегда: когда она кормила его ужином, когда рассказывала смешную историю, когда они занималась любовью … особенно, когда они занимались любовью. В эти минуты обычная танина порывистость исчезала, и она таяла в руках, оставляя ни с чем не сравнимое ощущение полного обладания. Господи, от этих воспоминаний Францу хотелось расшибить себе голову об стену!

В конце концов он стал придерживаться формального запрета на мысли о Тане: как только имя ее приходило ему в голову, он шел в видеозал и смотрел какой-нибудь фильм. Однако более двух фильмов в день Франц осилить не мог: свет экрана резал глаза и нестерпимо болел затылок. Он попробовал «наказывать» себя за мысли о Тане чтением, однако от интеллектуального и физического истощения он легко (а главное, незаметно для себя) отвлекался — и опять ловил себя на запретных мыслях. Бытовые заботы и приготовление пищи также не отвлекали внимания надолго: опрокинешь банку бородавочниковой ветчины на горячую сковородку, подсыпешь мороженных овощей из пакетика — и можно есть, запивая горячим чаем. Если бы в Доме имелось спиртное, то Франц, наверно бы, запил, — но спиртного не было. Разыскивая как-то раз на «складе разных вещей» лекарство от головной боли, он наткнулся на залежи довольно сильного снотворного и очень обрадовался: теперь можно будет дольше спать! С тех пор, большую часть суток Франц проводил в своей спальне на кровати — однако спать в течение всего этого времени ему не удавалось. Задернув шторы, погасив свет и завернувшись с головой в одеяло, он находился на равном расстоянии между сном и явью.

Он вспоминал.

2. Воспоминания

Вспоминать он старался далекое прошлое: детство, юность, родителей. Отец его работал физиком-электронщиком — мать рассказывала, что он был умным и ярким человеком. Однако, особенно ярких воспоминаний о нем у Франца не осталось — за исключением рассказов о теории относительности. Вряд ли отец мог все время рассказывать о теории относительности — может быть, два или три раза … но, почему-то, эти истории навсегда отпечатались в памяти Франца. Например, как один из братьев-близнецов полетел в космос, а другой остался на Земле и от этого постарел! Или как муха летела внутри самолета … А еще отец научил его играть в шахматы, но, проиграв первую партию, Франц разозлился и швырнул своего короля на пол, отчего у того отломилась корона, а сам он получил затрещину …

Когда отец умер от инфаркта, десятилетний Франц не почувствовал ничего, кроме стыда, что не чувствует ничего, кроме стыда; но почувствовать ничего другого не мог. На похоронах и мать, и старший брат поцеловали мертвого папу в лоб, а Франц — испугался и не поцеловал, отчего ему стало еще стыднее. Однако на следующий день стыд прошел …

Иногда Франц вставал, сомнамбулически шел на кухню и ставил чайник на плиту. Открыв холодильник, он долго водил непонимающим взглядом по пустым полкам, потом тихо закрывал дверцу. Идти вниз, в подвал не было ни желания, ни сил — и тут его осеняло: варенье! Про варенье-то он забыл!

Тогда он переводил глаза на кухонный стол, посреди которого высилась еще на треть полная десятилитровая банка, окруженная горой разорваннх упаковок от снотворного …

Франц также вспоминал свои студенческие годы, особенно часто — третий курс, когда занятия, учебники и вообще вся математика вдруг опротивели ему хуже горькой редьки. Он хотел бросить университет, стал много пить, баловался марихуаной и кокаином, а также вел, что в их компании называлось «разнузданный образ жизни»: то есть, имел по две-три подружки одновременно. Больше всего тогда Франц интересовался музыкой — у него всегда имелись к этому способности. В школе он девять лет занимался скрипкой, а уже в университете выучился играть самоучкой на гитаре — по общему мнению, очень неплохо для непрофессионала. Он стал сочинять маленькие пьески и песенки и выступал с ними в студенческих клубах; дальше — больше: начал даже готовиться для поступления в консерваторию по классу гитары. Однако, в конце концов, передумал: неопределенность судьбы музыканта казалась слишком большим риском для тех музыкальных способностей, которые он в себе чувствовал. И, кстати, никогда впоследствии он об этом решении не пожалел … А в начале четвертого курса Франц опять заинтересовался математикой и, с легкостью выиграв стипендию, поступил на следующий год в аспирантуру.

А один раз была такая сильная вьюга, что Франц всем телом ощущал вибрацию стен … если все ходит ходуном здесь, на шестом этаже, что же творится на верхушке Дома? Ветер свистел и бил в окна, а он, скорчившись под одеялом и курткой, силился проснуться, чтобы хоть чем-нибудь спасти себя от холода.

Однако прорваться сквозь тройной слой сна, воспоминаний и беспамятства у него недоставало сил.

Но чаще всего остального Франц вспоминал первые годы после защиты диссертации — самое счастливое время его жизни. Во-первых, он нашел работу в очень хорошем университете — причем академическую должность, а не постдокторскую. В неформальном отношении дела тоже обстояли как нельзя лучше: после недолгого разгонного периода у него «пошла» исследовательская работа. Франц до сих пор удивлялся, каким образом все задачи, которыми он тогда интересовался, оказывались решаемы — и не просто решаемы, а с интересным и важным результатом. Наверно, это было просто везением новичка … а может, наградой за аппетит к науке и трудолюбие. Впрочем, всем, чем он тогда занимался, он занимался с аппетитом — ходил в театр, читал книги, играл на гитаре, флиртовал с машинисткой Дэни с факультета статистики … А вскоре он женился на очень симпатичной и живой итальянской аспирантке, приехавшей в их университет по обмену. Богатые родители Клаудии подарили им на свадьбу значительную сумму денег, и они сразу же купили квартиру — какое же было удовольствие обставлять ее! А еще через год у них родился сын — источник непрерывной радости и удивления. Неожиданно для себя, Франц оказался «сумасшедшим папашей» и возился с младенцем все свободное время: учил его с трехнедельного возраста (согласно последним веяниям в детской науке!) плавать в ванне, умиленно кормил из бутылки молоком, а также заставлял ползать по столу, поощряя к движению похлопыванием по маленькому розовому заду. С годами родительский инстинкт Франца только усиливался: он потратил неимоверное количество времени, чтобы выучить сына читать в четыре года, извел кучу денег на развивающие интеллект игрушки и бился до последнего с женой, недокармливавшей, по его мнению, малютку витаминами. Сын стал огромной частью его жизни, и, начиная с какого-то момента, Франц возвел семью до уровня математики в своей иерархии ценностей мира.

Эта идиллия продолжалась около шести лет.

Первым симптомом начинавшейся усталости явилось большое число начатых и не конченных научных статей — Франц даже отвел им отдельный ящик в шкафу в своем кабинете. Он всегда считал писание статей занятием скучноватым (хотя и важным) и, потому, старался писать «по горячим следам» — чтобы использовать интерес, сгенерированный в процессе самой работы. Теперь, однако, интереса стало хватать лишь на несколько первых страниц, после чего начинали одолевать сомнения: а достаточно ли важен результат? Ну, будет в списке его публикаций еще одна статья … какой в этом смысл, если ее никто не станет читать? Францу стало казаться, что его вычисления столь неизящны и запутаны, что никто не сможет добраться до их конца — не говоря уж о том, чтобы понять опиравшиеся на них выводы. И как совпало: примерно в это же время три его работы (последние из дописанных до конца) были отклонены журналами, куда он их послал для публикации. В одном случае Франц просто переоткрыл известный результат (о чем его и уведомили оба рецензента), однако в двух других реакция рецензентов подтверждала его худшие опасения: «неинтересно, чересчур теоретично». Перелистывая отвергнутые статьи, Франц склонен был согласиться — он действительно не испытывал никакого интереса.

Так начался «тусклый» период его жизни.

Математика перестала приносить удовлетворение, студенты казались беспросветными идиотами. Все хорошие книги были прочитаны и перечитаны, фильмы Феллини и хенсоновский «Лабиринт» — пересмотрены по шесть раз, музыка — от Моцарта до Pink Floyd — опротивела до невыносимости. Он стал искать утешения в семье, однако Клаудиа сидела в то время без работы и от того пребывала в состоянии перманентной агрессивности — что, в сочетании с итальянским темпераментом, делало семейную жизнь невыносимой. Единственной отрадой был сын — Франц считал его половиной своей жизни, но ведь и остальную половину тоже на что-то нужно тратить? В какой-то момент он решил заставить себя работать над некой классической проблемой: если удасться получить результат, то это пробудит его к жизни, если же нет — что ж, задача была трудна, и неудача не обидна. К сожалению, вышло не так, как он рассчитывал: после четырех месяцев мучительной работы Францу показалось, что он-таки нашел заветное решение — однако неделю спустя в вычислениях обнаружилась хорошо замаскированная неисправимая ошибка. В результате, он оказался в еще более глубокой депрессии, чем был.

«Кризис середины жизни» — как это называют психологи — продолжался у него полтора года и закончился лишь тогда, когда Франц осознал, что он уже не молод. Мало-помалу к нему вернулся интерес к математике, да и дома стало полегче: Клаудиа нашла работу и разряжала свою неистощимую энергию на безответных студентов.

Францу оставался тогда еще целый год жизни.

Он лежал, подоткнув под себя одеяло и оставив маленькую щелочку для воздуха. Что сейчас — день, ночь? Короткие промежутки сна перемежались короткими промежутками воспоминаний — куда же исчезало остальное время?

И еще: если на Первом Ярусе Франца испытывали абсурдом, а на Втором — жестокостью, то чем испытывают его сейчас? Одиночеством?… Сожалениями о глупо истраченной молодости?

Он также вспоминал, как в последний перед его смертью декабрь Клаудиа повезла сына погостить к родителям в Италию и, сообщив, что долетела нормально, вдруг пропала. Когда Франц звонил, их дворецкий на ломанном английском отвечал, что «молодой сеньоры» нет, а сама Клаудиа не объявлялась. Лишь дней через семь-восемь Франц сумел застать ее дома. Однако нормального разговора не получилось: она куда-то торопилась и сказала, что перезвонит завтра — чего не сделала. Франц заподозрил неладное и, поймав ее дома еще через три дня, потребовал объяснений. Тут-то она ему и выдала: оказывается, она встретила другого человека! «Какого человека?» — не понял Франц; «Я с ним по вечерам слушаю музыку … — отвечала жена, — ты ведь со мной никогда не слушал музыку: все решал свои уравнения, утыкался в книжку или смотрел в десятый раз 'Репетицию оркестра'. И, потом, эти постоянные бабы!…» «Постой! — вскричал Франц, — какие бабы, какие уравнения? Кто этот человек, я его знаю?…» Однако, сколько он ни просил, как ни требовал, она ничего не объяснила и лишь пообещала позвонить через четыре дня, чтобы сообщить «окончательное решение».

Эти четыре дня навсегда врезались Францу в память — не какими-нибудь особенными событиями, а ощущением давившего на грудь ужаса. Они жили в одном из внутрених пригородов большого города, был декабрь: снег падал на черный асфальт и тут же таял, превращаясь в слякоть и грязь. Толпы раздраженных людей роились на узких улицах — придавленные низким черным небом, они забирали из сырого загазованного воздуха последние молекулы кислорода. Лететь в Милан Франц не мог, как ни рвался: в университете, где он работал, шли экзамены. Он старался проводить как можно больше времени за каким-нибудь механическим занятием, требовавшим постоянного внимания, — и впервые с удовольствием проверял экзаменационные работы студентов. Все остальное время он непрерывно перебирал в памяти события последних лет и все удивлялся: почему он испытывает сейчас такую боль? Да ведь в их романе (не считая короткого периода ухаживания), он без нее обойдись мог, а она без него — не могла! Сколько раз, когда Клаудиа устраивала очередную сцену, он думал про себя: «Господи, когда ж это кончится?» — однако сил, чтобы уйти, ему не хватало: мешала жалость. Каким образом все так переменилось?!

Но самым ужасным в его ситуации являлась полная неизвестность и неподконтрольность событий в Милане — никакими своими действиями Франц не мог повлиять на выбор Клаудии. При этом, однако, он почти не ревновал жену в традиционном смысле слова — будучи уверен, что из-за своей патологической честности она никогда не ляжет в постель с Другим Человеком, не поставив Франца в известность. На третий день у него стали появляться мысли о самоубийстве — и это так удивило его, что он отправился к психиатру. Визит к врачу оказался бесполезным: рассказав свою историю и ответив на два десятка уточняющих вопросов, он ушел, унося в кармане рецепт успокаивающих пилюль и чудовищный счет за консультацию. Доктор объяснил, что Франц, на самом деле не любит свою жену, а страдает лишь по причине оскорбленного самолюбия. Да, черт возьми, если это даже и правда, то как ему избавиться от страданий?…

Весь четвертый день Франц просидел рядом с телефоном, но Клаудиа не позвонила; пятый и шестой дни прошли также безрезультатно. Чувствуя, что он уже потерял ее, но не желая из гордости звонить сам, Франц написал гневное, почти грубое, письмо и отправил его экспресс-почтой: в письме он извещал ее о полном разрыве. На следующий день он встал с постели с ощущением утроенного ужаса: что он наделал?… он же потерял ее навсегда! Позвонив в Милан и опять не застав Клаудии дома, он написал ей еще одно письмо — на этот раз жалкое и слезливое. Он не понимал, чего хочет, и колебался между двумя состояниями — ярости и самоуничижения — с частотой маятника часов. Когда он, наконец, дозвонился до жены, та уже прочитала оба письма и говорила с ним сниходительным голосом хозяйки положения — это было невыносимо, но послать ее к черту и хлопнуть трубкой у Франца не хватало сил: он сдался. Клаудиа объяснила ему, что пресловутое окончательное решение все еще не готово. Однако, если он будет грубить и настаивать, то она решит прямо сейчас — и не в его, Франца, пользу. Они расстались на дружеской ноте хозяйки и ее собаки.

Франц не верил своим ощущениям — неужели это происходит с ним? И почему Клаудиа так жестока к нему? Через три дня у них был еще один разговор, очень близкий по сценарию к предыдущему, после чего он дал себе клятву ей больше не звонить и не писать. Сама Клаудиа тоже не звонила, и он не имел от нее вестей в течение месяца. На третий (считая от их заключительного разговора) день Франц съехал на другую квартиру, а на четвертый — встретил Лору.

Вообще-то, они встречались и раньше: в лифте, в кафетерии, просто на территории Университета — Лора работала на факультете психологии, располагавшемся в том же здании, что и математический факультет. Франц заметил ее давно: тонкая брюнетка с крупными правильными чертами лица и, как правило, экстравагантно одетая. Они, однако, не обменялись ни единым словом — до тех пор, пока не застряли вместе в лифте. Случилось это в субботу, на следующий день после заключительного разговора с Клаудией по телефону. В те дни Франц старался проводить как можно меньше времени дома и как можно больше на работе — невзирая на каникулы и выходные. Они с Лорой столкнулись у входа в здание и Франц пропустил ее вперед, галантно придержав дверь. Лифт стоял на нижнем этаже с дверями нараспашку; войдя первой в кабину, она нажала на кнопки своего 10-го и францева 14-го этажей и улыбнулась. Тот рассмеялся: «Неужели я так похож на математика?» «Похожи. — ответила Лора, — Но, кроме того, я просто знаю, кто вы такой: у меня есть знакомые на вашем факультете.» «Ну, тогда и вы представьтесь, пожалуйста: на вашем факультете у меня знакомых нет.» «Меня зовут Лора …» — начала она, но назвать свою фамилию не успела, ибо лифт резко остановился. Раздалось натужное гудение, двери кабины конвульсивно разошлись — в просвете обнажилась грязная стена шахты и намалеванное красной краской число 15. Судя по последнему, застряли они на самой верхушке здания — почему лифт туда заехал, было непонятно. Франц попробовал связаться с ремонтной службой по аварийному телефону, однако тот не работал; хоровые и сольные призывы на помощь также остались безрезультатны: стояли рождественские каникулы. Сев на пол друг напротив друга, они стали разговаривать.

Два с половиной часа, проведенные в заточении, сделали Франца и Лору закадычными друзьями. После того, как охранник, обходивший здание на предмет незапертых дверей и окон, выпустил их на волю, они разошлись на минуту по своим кабинетам (Лоре нужно было взять какую-то книгу), а потом пошли пить кофе. Сидя за столиком в кафе и разговаривая со своей новой знакомой, Франц впервые за две недели с удивлением почувствовал, что давившая на грудь черная тоска немножко отпустила: Лора оказалась остроумной и внимательной собеседницей. А главное, она не скрывала своего интереса к нему — что, в сочетании с внешней привлекательностью, способно пробить оборону любого мужчины. Как оказалось, ни тот, ни другая не имели срочных дел и договорились провести день вместе.

Они вышли из кафе и остановились перед входом — серая толпа многоликим потоком обтекала их с боков, сверху падал холодный мелкий дождь. «Что будем делать?» — спросила Лора; «Поедем к тебе.» — неожиданно для самого себя предложил Франц. И прежде, чем он успел пожалеть о своих словах, Лора улыбнулась и сказала: «Поехали.» Через двадцать минут они уже входили в ее квартиру, а еще через пять Франц на несколько мгновений забыл, что его сердце разбито.

Их роман развивался столь же стремительно, как и начался, — в значительной степени благодаря сознательным усилиям Франца. Помимо женской притягательности и очевидной духовной близости, Лора имела для него неизмеримую ценность просто фактом своего выбора: то, что красивая умная женщина выбрала его, возвращало Францу чувство собственного достоинства. Он ясно понимал, однако, что одного успокоенного самолюбия для полного исцеления недостаточно. Если Франц хочет забыть Клаудиу, он должен влюбиться в Лору — что он и заставил себя сделать в кратчайшие сроки! Некоторое время он сомневался в искренности таких искуственно выращенных чувств и, в конце концов, рассказал обо всем Лоре. Выслушав его рассказ, та рассмеялась и сказала, что они — братья по несчастью: месяц назад она выгнала за измену своего бывшего de facto. Их вулканический роман достиг апогея к моменту возвращения Клаудии из Милана.

Клаудиа остановилась не дома, а у подруги, и даже не сразу сообщила Францу о своем приезде — они встретились лишь через два дня поздно вечером в их бывшей семейной квартире. Франц навсегда запомнил первые слова, которыми Клаудиа начала разговор: холодное, сложно сконструированное предложение, явно заготовленное заранее. Она стала объяснять, что ни в чем Франца не винит, что просто она, наконец, обрела независимую от него индивидуальность, и что теперь у нее будет настоящая жизнь. Она проговорила в этом духе еще некоторое время, но, не получая ожидаемого отклика, забеспокоилась и начала задавать вопросы. Реакция Клаудии на изменение ситуации оказалась полной неожиданностью для обоих: из глаз ее брызнули слезы, и она зарыдала. После этого разговор пошел по совершенно иному руслу: холодный тон слетел с нее без остатка, а Францу, наоборот, изо всех сил пришлось сдерживать все усиливавшееся ощущение жалости. Он так и не понял, с какими чувствами к нему и Другому Человеку Клаудиа приехала из Милана, но факт оставался фактом: к тому, что Франц для нее потерян навсегда, она оказалась не готова. Он также не понял, почему она категорически отказалась сообщить что-либо о Другом Человеке. Они проговорили до утра (на протяжении остатка разговора Клаудиа непрерывно плакала), а потом расстались, договорившись начать процедуру развода. В течение следующих суток она еще дважды звонила ему, и Франц, не вполне понимая, чего она от него хочет, прилагал неимоверные усилия, чтобы не разжалобиться от ее рыданий.

После Ночи Объяснений все закончилось очень быстро: через месяц они развелись, а еще через неделю Клаудиа вышла замуж за Другого Человека — им оказался подающий надежды венгерский пианист лет на десять ее моложе. Узнав, кто счастливый избранник, Франц понял, почему она так долго скрытничала, — видимо, просто стеснялась (в их компании считалось, да и сама Клаудиа часто шутила, что «глупее музыкантов — только актеры»). Муж-пианист быстро оправдал возлагавшиеся на него надежды и постоянно разъезжал с гастролями, так что Франц до определенного момента видел его только по телевизору: дебелый молодой человек с покрасневшим лицом, ожесточенно ударяющий по клавишам рояля. Знакомство с ним живьем ничего не добавило к первому впечатлению, кроме ощущения инфантильности.

Иногда сквозь сон (сквозь воспоминания?) Франц чувствовал, как кто-то невидимый неслышно заходил в его спальню, медленно склонялся над кроватью и внимательно смотрел вниз. Кто бы это мог быть? Да и что можно увидеть сквозь одеяло и лежащую поверх куртку?

Несмотря на режущее чувство уязвимости, Франц никогда не мог заставить себя откинуть одеяло и посмотреть вверх …

Вот ведь не повезло Францу в тот майский день, когда грузовик сплющил его машину в лепешку на площади перед Университетом! Еще вчера … да что там вчера — за пять секунд до катастрофы казалось ему, что плохая полоса в его жизни уже закончилась. (Ну, пусть, не совсем закончилась — в двадцать пять лет жилось ему, все-таки, «вкуснее» … пожалуй, вернуть аппетит к жизни, свойственный молодости, невозможно в принципе.) И от развода Франц, вроде бы, оправился — спасибо Лоре. А тут, надо же, в этот самый момент …

Но он не думал сейчас об этом: витая в дурманном полусне, Франц вспоминал прошлое …

Четвертый Ярус, видно, для того и предназначался — чтобы человек пережил свою жизнь еще один раз.

3. 23-ий этаж

Франц деградировал окончательно — а кто б не деградировал на его месте? Удивительно только, что распад не произошел быстрее: полная изоляция и осутствие каких-либо перспектив очевидны были с самого начала. Хотя нет — у этого спектакля, все-таки, имелся один зритель: Бог … или как он там назывался?… словом, тот, кто гонял Франца по этому Лабиринту. Потому Франц и продержался так долго — ему, должно быть, казалось, что Бог вот-вот выйдет из своего укрывища, хлопнет его по плечу и скажет: «Молодец, ты выдержал экзамен! Можешь загадывать три желания.» И тогда Франц зажмурится, наберет в грудь побольше воздуха и начнет: «Хочу, чтобы …»

Впрочем, все это, очевидно, полная чушь. Если Бог и существует, то он не выйдет; а если даже и выйдет — то экзамена Франц все равно не сдал.

Заключительный этап его деградации наступил, когда кончилось снотворное.

Не обнаружив в кухонном шкафу ничего, кроме пустых упаковок, Франц некоторое время заторможенно размышлял, стоит ли идти на склад. Вроде бы он забрал оттуда все таблетки — сразу же, как нашел на полке. Или все-таки проверить? Шаркая ногами по полу и цепляясь плечами за косяки дверей, он вышел на лифтовую площадку и вызвал кабину. За окном было темно, свистел ветер. За дверью, ведущей на лестницу, неслышно топтались невидимые люди.

Через десять минут Франц вернулся обратно на шестой этаж и лег на кровать — таблеток не было. Он закрыл глаза: остаточной концентрации снотворного в крови все-таки хватало, чтобы на время отключиться от реальности. Привычные воспоминания заклубились в его голове.

Следующие три часа он пролежал в прострации.

Очнулся Франц от озноба (утро все не наступало, ветер за окном ярился и свистал). Он медленно сел на кровати — и к ознобу добавилась тошнота. «Реакция абстиненции … — догадался он, — Я 'отхожу' от снотворного …» Сколько времени Франц принимал его непрерывно — два месяца? … три? … Да еще в лошадиных дозах!

Встав с постели, он бросился в туалет — его вырвало. Симптомы были налицо: озноб, тошнота, боль в пояснице. Франц лег обратно на кровать и закрыл глаза — и тут же стены спальни стали надвигаться на него с боков, а потолок, угрожающе трясясь, опускаться сверху. Когда места, чтобы дышать, не осталось, Франц открыл глаза — и стены с потолком отпрыгнули на место. «Клаустрофобия. — подумал он. — Этого еще недоставало.» Что ж, «завязавшие» наркоманы подвержены всем видам психических расстройств … клаустрофобия еще не самое худшее.

Где-то через час лежать на постели он уже не мог — ни с закрытыми глазами, ни с открытыми. Франц мерял шагами комнату, не решаясь присесть, и все время водил взглядом по стенам — убеждал себя, что те стоят на месте. В какой-то момент он уже не смог находиться в душной маленькой спальне и перешел в гостиную, потом решил выйти на улицу. Однако осознав, что вернуться внутрь у него не хватит духу, передумал — смерть от холода казалась еще страшней. Да и не дело это, идти у клаустрофобии на поводу — надо понять, как с ней бороться в принципе! А также — сколько времени она может продолжаться … Через час ему стало лучше и даже захотелось есть — однако не настолько, чтобы поехать в тесной кабине лифта за продуктами. Франц дошел по лестнице до 1-го этажа (боязнь невидимых людей исчезла, вытесненная другими напастями), но войти в подвал не смог — двадцать шесть этажей Дома давили на грудь … было страшно. В состоянии, близком к отчаянию, он поплелся обратно, чтобы напиться чаю, — однако не смог войти в кухню: слишком мала. Дикость происходившего не укладывалась в голове: сознавая полную беспочвенность своего страха, Франц ничего не мог с собой поделать.

Между тем, ему опять стало хуже — он уже боялся находиться в гостиной. Куда деваться? (Помыслы о спасении в принципе были давно оставлены — он просто хотел спастись куда-нибудь.) Перебрав все возможности, Франц понял, что пойти может только на 23-ий этаж, где имелся большой пустой зал неизвестного назначения и более ничего. (Две стены зала почти целиком состояли из высоких, в человеческий рост окон — хорошо!) Единственной трудностью были семнадцать пролетов по лестнице вверх, однако других путей к спасению Франц не видел.

Путешествие на 23-ий этаж оказалось тяжелее, чем он предполагал: во-первых, узкая лестничная шахта давила с четырех сторон — слава Богу, здесь, хотя бы не было потолка. А во-вторых, за месяцы растительного существования на кровати, без нормальной пищи Франц настолько ослабел, что тащился по ступенькам со скоростью улитки. Лишь через полчаса он ввалился на подгибающихся ногах в зал 23-го этажа, и ему сразу же полегчало.

Но не надолго.

Через два часа он уже мог находиться только возле окон и с ужасом смотрел на три массивные колонны в центре зала, проседавшие, казалось, под неимоверной тяжестью потолка. Франца бил озноб, перед глазами все ходило ходуном, и он периодически прижимался лбом к холодным стеклам окон — что, впрочем, не помогало. Наконец, его посетила мысль о самоубийстве: неограниченное пустое пространство снаружи Дома манило в себя. Франц неуверенно потрогал толстое холодное стекло и представил себе, как пробивает его своим телом, — бр-р-р! на лице и плечах наверняка останутся длинные рваные царапины … Да и пробьешь ли вообще? — скорее всего, только расшибешь лоб! Понимая всю нелепость боязни поцарапаться или ушибиться при совершении самоубийства, Франц передернулся. Ладно, если будет действительно нужно, он найдет, чем разбить стекло …

Через час ему стало совсем плохо: выставив левую руку как можно дальше вперед, а правую — как можно выше вверх (чтобы отвратить неумолимое приближение стен и потолка), Франц прижимался спиной к оконному стеклу. Он твердо решил выброситься из окна — и лишь оттягивал смерть, как уже согласная отдаться своему возлюбленному девственница оттягивает начало полового акта (любовный жар томит ее, но подруги говорили, что в таких случаях может быть больно). Тело Франца ходило ходуном, в глазах плавали круги, тошнота подступала к горлу — однако в сознании царила пронзительная ясность. Сквозь мозг медленно и тяжеловесно проплывали мудрые мысли, каждая — додумана до конца и чеканно сформулирована: «Чем я заслужил это? Чем?» или: «Скоро все это кончится! Скоро!» Потом Франц вдруг пришел в ярость: «Тебе меня не запугать!» — дерзко выкрикнул он в пространство, и, выставив вперед дрожащую руку, медленно двинулся вперед. Он сейчас докажет Ему, что не боится стоять у стены! Неимоверным услием воли Франц направил себя в самое опасное место — в ту часть зала, где не было ни окон, ни входной двери. Ближе … ближе … и, наконец, страдальчески вытянутая рука его коснулась шершавой поверхности обоев — он победил! С облегчением свершенного подвига, Франц было попятился к окну … как вдруг его скрюченные пальцы зацепились за какую-то рукоятку. Что это? Он приблизил лицо почти вплотную к стене (чтобы рисунок на обоях отплелся от кругов в глазах) и обнаружил хорошо замаскированный встроенный шкаф — дверца была не заперта. Вытащив оттуда увесистый металлический ящик, он бросился к спасительной прозрачности оконного стекла.

Мир вращался вокруг головы кольцами Сатурна … Франц отдышался и щелкнул запором на крышке ящика.

Внутри лежали Анкеты — те самые, которые он заполнял в Регистратуре и на предыдущих трех ярусах.

А еще там была аудиокассета — видимо, с записью его допроса Следователем на Первом Ярусе. И видеозапись беседы с тремя следователями на Втором Ярусе. А также протоколы допросов в межсекторной службе безопасности — на некоторых виднелись пятна его крови. И еще какие-то бумаги, бумаги, бумаги … исписанные (испечатанные) мелким почерком (шрифтом) — так, что ничего не разобрать … как же так? Ведь это же якобы предназначалось для Суда — чтобы тот узнал все про францеву душу!…

Несколько секунд Франц размышлял, а потом в один миг, с кристальной ясностью понял: его обманули!

Суд знал про него все с самого начала!

Анкеты понадобятся совсем для другого!

Не сомневаясь, что отгадал истинное назначение Анкет и остальных документов, Франц аккуратно сложил все обратно, отошел метра на два и метнул ящик изо всех сил в окно. Раздался громкий треск, длинная извилистая трещина перечеркнула толстое стекло по диагонали сверху вниз. Он застонал от разочарования, подобрал ящик, отошел в исходное положение и тщательно прицелился в середину трещины — точнее … точнее … давай! Тр-рах-х!… стеклянная полоса по всей длине стены взорвалась осколками. В лицо Францу ударил холодный ветер, по залу закружился снег. В обрамлении оконной рамы плоская белая равнина земли и гладкий черный купол бездонного, беззведного неба выглядели картиной художника-монументалиста.

Не раздумывая, Франц подошел к окну, перешагнул низкий, по колено, подоконник и встал снаружи Дома на карнизе. (Ветер и снег хлестали его по щекам. Руки, вцепившиеся в край оконной рамы, дрожали. Осколок стекла глубоко впился в правую ладонь — по запястью стекала струйка крови. Страх высоты кружил голову легким беззаботным весельем, как шампанское.) Он несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул чистый морозный воздух, потом на мгновение зажмурился, пытаясь вызвать в памяти образ Тани. Однако вместо ее лица, перед его закрытыми глазами возник догорающий остов машины на заваленном валунами склоне горы. Электрический разряд радости пронизал Франца: его возлюбленная покончила с собой! Как же он не догадался раньше?!! Она сделала это для него!!! (Он ощутил нежное прикосновение таниного дыхания к своей щеке.) Обуреваемый сладостным чувством конца, Франц рассмеялся и открыл глаза. Они встретятся — встретятся сейчас! Он оттолкнулся изо всех сил (чтоб ветер не прибил обратно к стене Дома) и швырнул себя в спасительную пустоту открытого пространства — вьюга завертела его во все стороны. Провожая глазами свивавшуюся штопором ленту этажей, он подумал: «Сейчас … сейчас я, наконец, узнаю что будет дальше!» И в этот самый миг его тело пронизало недостаточно толстый слой снега и ударилось о землю (хруст расколовшегося затылка заглушил боль от переломившегося позвоночника). Однако падение не остановилось — будто он пробил какую-то поверхность и полетел дальше. Сознание его не погасло, и он увидал уродливую рожу Следователя Фрица, потом перекошенное лицо Женщины, потом бессмысленную физиономию Адвоката, потом кукольное личико Создания … А в самом конце, нарушив хронологический порядок, вновь возник Фриц, разомкнул красногубую пасть и прошипел, странно растягивая гласные: «Жела-ание понять все-о заведе-от ва-ас в тупи-и-ик!» Но Франц не расслышал, ибо опять ударился о какую-то поверхность.

На этот раз сознание его потухло.