Такой человек должен был питаться лучше и чаще и, вероятно, имел больше детей, нежели его соседи. Нервные клетки должны были подкрепить такое поведение этого предка и его потомков, привив им чувство наслаждения от зрелища очаровательной параболы.
      Вот он и есть потомок этого воображаемого предка. Хотя он живет в 28 ООО световых лет от тех пыльных равнин, где искусство впервые вошло в гены человека, он все еще продолжает пользоваться ментальными процессами, которые в свое время были так идеально настроены применительно к условиям той древней планеты. Он разделял со своими предками представление о том, что естественность - высшее проявление Прекрасного, но в то же время он остро ощущал тоску по каждому уходящему в небытие мгновению. Это тоже было чисто человеческим ощущением, но что-то сидевшее в нем воспринимало это ощущение мимолетности как контраст, как противоречие. Он не знал почему, но был совершенно уверен, что это ощущение тоже отделяет его от других.
      Так пришла к нему первая слава, которая оказалась далеко не последней.
      Очень скоро он понял, что хотя решение о поступке принимается как бы двумя «я» или «мы», но общество считает ответственным только одно. Социальный лозунг таков: я принимаю на себя ответственность за действия моего «мы». Париж много размышлял по этому поводу.
      Будучи юным, он встретил любовь и воспринял ее как соглашение: «Любимая, мое «мы» принимает тебя». Он понял, что истинная духовность происходит от «я знаю свое «мы», а мужество из - «я верю в свое «мы».
      Сознание - недокормленное и не слишком хорошо информированное - было моделью самого себя, созданной мозгом. Это была имитация несравненно более живописного и разностороннего подсознания.
      Ощущать мир непосредственно, без всякой цензуры - какая дивная мечта! Париж обретал эту способность лишь время от времени, и в эти моменты он чувствовал настоящий шок от умопомрачительной полноты истинного мира, Потребность в языке исчезала подобно капле воды под лучами свирепого солнца; Все, что он должен был сделать, это указать на что-то пальцем и сказать: «там!»
      И все же где-то там - позади глазных яблок - находился тот фантом, тот наблюдатель, которого нельзя было наблюдать. Правда, он ничего не контролировал. Париж знал, что тот сидит в нем, но постепенно научился его игнорировать.
      Или, вернее, его собственное «я» согласилось абстрагироваться и принять наблюдателя, но его «мы» этого так и не сделало. Но никакой возможности контролировать тень, похожую на пустоту, не было.
      Во сне его «я» вообще ничего не могло контролировать. В каждодневной жизни, как Париж узнал, его тело не умело лгать. Диапазон его передач был слишком велик, оно посылало сигналы от «мы» в широком подсознательном потоке. И наоборот, обладая малой скоростью переработки информации, его «разумное» «я» могло лгать легко, больше того, оно не могло не. лгать, хотя бы по ошибке. А вот его «мы» лгать не умело.
      Понимание этого превратило Париж в лидера, хоть он таковым вовсе не хотел быть. Он был слишком занят тем, чтобы побольше узнать о том, что значит быть человеком.
      Однажды вечером, когда Париж нес дежурство в одном из отдаленных поселений, расположенном на самом рубеже их владений, он поймал мышь и попытался разговаривать с ней. Поскольку и он, и она состояли из плоти и крови и когда-то имели общих предков, так как этот грызун тоже происходил с Земли и был привезен сюда первой экспедицией по причинам, не известным никому, кроме самих первопоселенцев, то Париж полагал, что контакт с мышью возможен. Мышь внимательно изучала его лицо через разделявшую их пропасть между уровнями переработки информации, и сенсорика Парижа оказалась неспособной получить хотя бы что-то от этого существа.
      Но каким-то образом Париж все же понял, что в ее крохотном мозгу были потаенные сходства с мозгом Парижа. Почему же отсутствуют попытки коммуникации со стороны мехов? Было о чем подумать.
      Загадок было много, а жизнь шла своим чередом. На Изиду вернулись мехи.
      С Гремучкой Париж встретился, когда играл в мяч с несколькими своими сверстниками. Они гонялись друг за другом, пытаясь перехватить мяч - игра, которая будила в них чувства, родственные ощущениям охотников - чувства, казалось бы, давно погребенные в далеком прошлом. Они настолько увлеклись игрой, что Гремучка смогла подобраться к ним незамеченной на расстояние нескольких сот метров.
      Игра шла вблизи развалин огромной Кублы, оставшейся еще от тех людей, которые поселились на Изиде тысячу лет назад, а затем покинули ее. Купол Кублы, предназначенный для развлечений, еще и сейчас мог создавать резонансные иллюзии, если его стимулировать. Париж подумал, что это одна из таких зрительных иллюзий, когда увидел это быстро скользящее тело, с какими-то трубками, которые вращались, пытаясь сфокусироваться на юношах.
      Гремучка успела уничтожить шестерых, до того как Париж добрался до своего дальнобойного кинетического оружия. Оно безнадежно устарело, но .только такие ружья и выдавались молодежи для тренировок. Париж выстрелил в Гремучку и даже попал, но тут же увидел, как упал стоявший рядом с ним друг, что отвлекло его внимание. Вообще-то Парижу уже приходилось встречаться со смертью, но не в таком виде. Он замешкался, и только по чистой случайности Гремучка не уничтожила его. Пули двух других юношей покончили с кольчатым чудовищем. Париж понял, что совершил ошибку, и дал себе слово, что больше это не повторится. Эмоции, терзавшие его, когда он помогал вывозить тела убитых, больше всего походили на лихорадку - болезнь, которая долго дает о себе знать.
      Таково было начало. Ты начинаешь думать о том, что вот другие люди убиты, а ты, конечно, нет. Когда тебя ранят в первый раз, главный шок произойдет не от боли, а от внезапно пришедшего понимания, что смерть может подобраться так близко даже к тебе.
      После этого должно было пройти немало времени, чтобы он понял: с ним не может случиться ничего такого, что бы уже не происходило с людьми всех уже миновавших поколений. Они перенесли это, значит, может перенести и он. В конце концов, смерть самое легкое из всех плохих событий.
      Над аркой, открывавшей вход на широкую общественную площадь, накрытую прозрачным куполом, сквозь который было видно, как кружится безумный вихрь Центра галактики, была выбита надпись, которую Париж переписал себе для памяти, так как она наполнила его странным ощущением свободы, когда он понял смысл напитанного.
      «Клянусь, мне все равно: ведь человек может умереть всего лишь однажды. Наша жизнь и смерть в руках Господа, и все будет так, как решит Он. Ибо тот, кто умрет в году нынешнем, освобожден от необходимости умереть в году следующем».
      А спустя еще немного он пришел к выводу, что ничто с тобой не случится, пока это событие не подойдет к тебе вплотную, так что до этого ты должен жить так, чтобы извлечь из жизни как можно больше. Жить хорошо - это значит хорошо прожить каждый ушедший в прошлое момент. Трусость - настоящая трусость, а не мгновенная паника - происходит из-за неспособности запретить своему воображению оценивать каждую из приближающихся к тебе вероятностей. Обуздать воображение и жить каждой стремительно бегущей секундой, без прошлого и без будущего, вот в чем заключается главный секрет. Овладев им, ты будешь полноценно жить каждую секунду, перетекая в следующую, не испытывая ненужной боли.
      Его «мы» поняло это, а его «я» приняло как аксиому.
 

СКОШЕННЫЕ КОЛОСЬЯ

 
      - Они швырнули меня в ту яму, куда сбрасываются отходы мехов - преимущественно нечто похожее на сальную упаковочную паклю, и я понял, что кровь из носу, но я должен выбраться оттуда.
      - А все мехи скучились возле ямы, будто выполняли какой-то ритуал, и сначала повесили меня вверх ногами, стреляя мне в живот и наблюдая, как кровь хлещет из меня, стекая по грудям прямо в рот, так что я ощущала ее тепло в этом холодном воздухе.
      - Что-то просвистело мимо меня, потом раздался мокрый удар.
      - Должно быть, несколько из этих нанопаразитов попали в мой хлеб еще до того, как жаркий кислый вкус возник у меня в глотке и я стал давиться и задыхаться.
      - Он уколол меня своей антенной, что явилось большой неожиданностью, ибо я считал, что он один из тех мехов, которые пользуются только микроволновыми вибраторами.
      - Это случилось в самом конце кампании, я жутко устал и прилег, чтобы соснуть хоть несколько минут, но эта медлительная тварь подобралась ко мне, а я не обратил на нее никакого внимания.
      - Мы бежали изо всех сил, надеясь уйти подальше отсюда.
      - Она бежала первой и прыгнула очень чисто, легко преодолев расстояние. Я попытался сделать то же самое, но мои обмотки порвались, я потерял равновесие, будь оно трижды проклято.
      В шейном отделе позвоночника он носил вживленный чип - Аспект одного из самых великих людей прошлого, которого звали Артуром. Артур служил ему советником.
      К этому времени Париж уже выступал на заседаниях Семблии, хотя и был совсем еще молодым. Артур всегда высказывался за сдержанность в отношениях с мехами, приводя в подкрепление своей позиции различные эпизоды из древней истории человечества. Когда Париж осведомился у Артура об истинных трудностях, о которых тот распространялся, говоря о Древних Временах, когда люди впервые добрались до Центра галактики, Артур раздраженно ответил:
       -  Скажем так: это вовсе не походило на приглашение на чай к королеве.
      Артур то и дело пользовался подобными архаическими выражениями Древних Времен и никто не знал, что именно они означают, но на это Артур внимания не обращал. У него их был приличный запас. Например:
       -  что мичман, что вешалка - одно слово -вешалка для треуголки.
      А когда выбросы плазмы бросали золотые завитки почти по всему видимому сектору ночного неба, он сказал:
       -  любая достаточно продвинутая технология в Центре галактики наверняка может показаться природным феноменом.
      И, конечно, был прав. Конструкции мехов заплывали в разреженном эфире космоса на несколько световых лет от Центра. Никто не знал, что они делают в Центре, если исключить очевидное: здесь было изобилие энергии и мощных потоков элементарных частиц, столь необходимых для функционирования мехов. И дело было вовсе не в том, что они обладали повышенной выносливостью по отношению к здешнему жуткому «климату», но, видимо, у них была еще и какая-то грандиозная цель.
      Артур щедро одаривал своего собеседника байками о том, как величественна была эра первого появления людей в галактическом Центре, что вызывало у Парижа постоянное раздражение. И все же советы, извлеченные из Аспекта, были весьма полезны, особенно когда приходилось иметь дело с бродячими мехами, которые сейчас сильно осложнили жизнь Семблии.
      Мехи прибывали на Изиду во все больших количествах и, не стесняясь, выражали в самой наглой форме свое презрение к беспородным людишкам. Высохшие трупы животных и людей - для мехов между ними разницы не было - свисали на резиновых подвесках с ног мехов, волочась и дрыгаясь в воздухе не только при ходьбе, но даже от ветра. Кое-кто считал, что это еще один способ терроризировать людей, но Париж полагал, что в мехах говорит своеобразное чувство юмора или нечто близкое к нему, хотя людям подобные выходки нисколько не казались смешными.
      Итак, мехи явились: Долгоносы, Копейщики, Копальщики, Ползуны, Гремучки, Бабы-Яги, Глушилки, Метелки, Волокуши. Человечество платило жизнями за каждое название, за каждое слово, которое откладывалось в сенсорике и давало возможность пополнить каталог привычек и слабых мест мехов.
      С тлеющего неба, никогда не знавшего, что такое настоящая ночь, так как десятки близких звезд почти касались друг друга своими пылающими коронами, создавая впечатление сплошной светящейся туманности и грозной беспредельности, с этого неба спускались корабли мехов, похожие на стаи саранчи.
      Париж участвовал в этой жуткой, растянувшейся на целый год битве, в ходе которой были уничтожены почти все главные подразделения мехов на Изиде. В этот-то год у него и появилась на лице волчья улыбка, а сам он казался составленным из одних острых углов да туго натянутых железных нервов. Он прославил себя у статуи Уолмсли - так называлась гора с изваянной в ней скульптурой. Прямо у подножия этого мемориала в горе была выдолблена деревушка и несколько отдельных жилищ - такой огромной была гора. Именно там Париж предугадал будущий маневр мехов, предугадал еще до того, как они приступили к его осуществлению, и выиграл решающее сражение.
      Нельзя сказать, что люди, служившие под его началом, считали его мягкосердечным. Его отчужденность стала к этому времени почти легендарной. «Крутой сукин сын, без ботиночного рожка даже не пукнет» - подслушал он в разговоре о себе и принял как комплимент.
      Он пришел к выводу, что машина - это человек, но только вывернутый наизнанку. Она могла с высокой точностью описать все детали, но из потока данных у нее никак не складывалась сумма, она не могла извлечь опыт из бесконечной информационной реки. Важнейшая же тайна людей лежала в наличии у них фильтров, в способности игнорировать то, что они считали несущественным.
      Париж не ощущал градусов по Кельвину, или литров в секунду, или килограммов. Зато он ощущал жару, холод, движение, тяжесть, знал любовь, ненависть, страх, голод. И все это не подлежало точному измерению. Лежало вне области, где царили цифры.
      Победа людей над мехами на Изиде была делом временным. И это понимали все.
      Поэтому Семблия, чья численность уже достигла нескольких миллионов человек как благодаря иммиграции, так и высоким темпам естественного прироста, решила отпраздновать долголетнюю историю своего существования, которой она очень гордилась. Возможно, это был последний шанс людей организовать подобное торжество.
      Объединив усилия всего населения Изиды, они воскресили Старину Броза - личность столь совершенную, что кое-кто рассматривал ее призрачное естество как доказательство существования жизни после смерти. Старина Броз посоветовал Семблии нанести мехам упреждающий удар в глубоком космосе, где те обитали. Только перенеся войну на их собственную территорию, человечество могло обеспечить свое выживание. Париж был полностью согласен с этим. «План должен основываться на неожиданности», - сказал Старина Броз и неизвестно чему рассмеялся. Париж взял на себя руководство. К этому времени у него было уже множество сторонников, юные женщины влюблялись в него, но он не позволял себе отвлекаться от главного. Что-то импонировало ему в создавшейся тяжелой ситуации. Он использовал преклонение Семблии перед Стариной Брозом, чтобы добиться своего, хотя сам абсолютно не верил теологической болтовне, на которой основывалось доверие Семблии к цифровым «воскресениям» и к гипотезе о возможности существования жизни после смерти в неком аналитическом раю.
      Это обстоятельство поставило перед Парижем тот вопрос, который задавали себе многие: зачем нужна человечеству религия?
      Он понимал, что дело тут не в том, как представляли себе мир другие члены Ноевой Семблии. Но какая-то часть его внутреннего «я» настаивала: «Докажи выгоду, и ты объяснишь поведение». Почему он автоматически мыслит в рамках этого правила, он и сам не знал, но он ощутил, как его внутренний теневой наблюдатель шевельнулся.
      Для Семблии религия была чем-то вроде социального цемента. В своей крайней, экстремистской форме она могла подвигнуть верующих на участие в крестовых походах. А может, это основывалось на теории и практическом решении важнейшей проблемы всего человечества - смерти? Тогда сила теологии в людях, окружающих его, проистекает только из того, что они разделяют страшную и неотвратимую угрозу? Он представлял себе, как идея войны начнет распространяться все шире и шире, ибо и в себе самом он ощущал ту же жгучую необходимость разрядить напряженность, вызванную страхом близкой смерти.
      А из внешнего мира религия не получала подпитки: Бог не отвечал на людские вопли. Чудеса редки и - увы! - невоспроизводимы. Так почему же религия не только сохраняется, но даже крепнет?
      Его механистические объяснения, резкие и исполненные иронии и скепсиса, какими они и должны быть у молодого человека, все же никак не могли вскрыть истинную сущность религии. Оставались важнейшие проблемы: происхождение Вселенной и законов природы. Наука еле-еле прикоснулась к ним, сведя все к одной большой загадке: почему существует нечто со своими законами, а не огромное Ничто? Существование хаоса столь же естественно, как и точная звенящая гармония, выявленная научными исследованиями. Если Разум, извлеченный человечеством из Материи, сделал возможным самопознание Вселенной, то есть помог ей выполнить ее домашнее задание, то Религия провозгласила эту цель, эту эволюцию. Но тогда почему нет религии у мехов?
      Столь абстрактные способы исследования глубинных религиозных импульсов, свойственных человечеству, не смогли объяснить Парижу рвущую сердце нужду в вере. Что-то он упускал.
      Это обстоятельство больше любых ритуалов и затеянных Семблией празднеств победы над мехами содействовало формированию у Парижа представления о непостижимости человеческой натуры.
 

В ЗАКРОМАХ

 
      - Моя первая мысль была такова: я нахожусь здесь, и меня превратили во что-то вроде цветочного горшка.
      - Я распался на мелкие, разбросанные повсюду кусочки, но при этом сохранил способность думать, хотя только вот такими обрывками фраз.
      - И это была боль,но потом они уменьшили ее количество, и я мог выносить ее немного дольше, хотя рука все еще продолжала оставаться вывернутой.
      - Оно написало мое имя на моем лице, и я подумал, что это нужно для моей идентификации, но потом я увидел свою голограмму, стоявшую рядом с моим именем, написанным на затылке, причем в очень неудобном положении, которого я, кстати, не ощущал, пока эта тварь, похожая на женщину, не начала карабкаться мне на шею.
      - Околопочечный жир был неплох, но то, что меня стали топить в слизи, было хуже, и когда я закашлялся, она вылетела у меня изо рта, оставив ощущение, будто у меня внутри что-то гниет.
      - После того как моя кожа покрылась волдырями, потемнела и покоричневела, и стала слезать как пленка, холод, запущенный мне под кожу чуть ниже, потек по мне раскаленным маслом.
      - Я кричал, но эта тварь с множеством ног не желала остановиться.
 

* * *

 
      Он встретил Богомола во время патрулирования. Париж был один.
      Это было нечто сверкающее, игра света на гранях скалистого выступа довольно далекого холма. Чтобы понять, что это такое, нужно было в первую очередь избавиться от этих слепящих вспышек света. Париж ощущал запах и вкус этой твари лучше, чем видел ее. Поскольку он выполнял простое задание по транспортировке грузов и имел в своем распоряжении только несколько самоходных тележек, вооружен Париж был плохо.
      Он стоял, соблюдая полную неподвижность, и чувствовал, как тварь скользит в его направлении. Бегство было бессмысленно.
      В легендах их клана сохранились упоминания об этом классе мехов. Они встречались очень редко, передвигались огромными прыжками, оставляя за собой развалины домов, изломанные жизни и трупы. О них ходили рассказы как о призрачных многоногих силуэтах, иногда возникавших на фоне туманного горизонта. Все, что осталось в памяти Семей и Семблии, - это ощущение неодолимого и непонятного ужаса, обрывки воспоминаний и рассказов выживших, сохранившихся в Аспектах тысячелетней давности.
      Нужен доступ. Слышу эхо сигналов некоего существа, которое я встречал в далеком прошлом. Ты узнаешь меня?
      - Нет.
      Хотя что-то зазвенело и шевельнулось где-то на задворках его мозга, но ужас тут же заморозил эти ощущения. Затем на помощь пришел опыт долгих тренировок, и Париж ощутил, что в его сердце разгорается ледяной огонь гнева. Он попытался оценить возможность нанесения этой твари серьезного повреждения. Она тут же отразила вопросы, заданные его сенсорикой, и адресовала ему несколько сильных разрядов и изображение толстых слоев льда.
      Ты ведешь короткую, но насыщенную жизнь в этих диких краях. Твоя первичная форма создана из гораздо более древней логики, нежели я встречал до сих пор.
      Париж увидел фрагмент многоногой твари, быстро передвигающейся у подножия далекого холма. Очень тщательно и осторожно определил расстояние до нее.
      Твой филюм

смеющихся и видящих сны позвоночных способен преподносить неожиданные сюрпризы. А ты - самый сложный образчик такой категории. Тебе удалось накопить множество подобных черт. Я с нетерпением жду, когда смогу скосить их и начать изучение.
      - Получив от меня? Разумеется. А ты… не догадывался?
      - Не догадывался о чем?
      Богомол замешкался, что у создания, обладавшего такими огромными компьютерными возможностями, говорило о многом.
      Понятно. Мы, которые вечно воссоздаем себя, хотя и в разных формах, не разделяем вашей заинтересованности в артефактах. Хотя они и кажутся вечными, но я, например, уже пережил несколько горных кряжей. Артефакты - недолговечные инструменты, которые быстро изнашиваются и превращаются в мусор.
      - Вроде меня?
      В каком-то смысле да, но по-своему. Итак, ты интуитивно понимаешь…
      В медленно формулируемом вопросе Богомола Париж ощутил какой-то второй смысл… Но какая-то часть его насторожилась. Он отказался идти по навязываемому пути. Нет, так дело не пойдет.
      Вместо этого он настроил свое единственное оружие на вектор последнего мысленного послания Богомола и дал очередь. Богомол вспыхнул и исчез.
      Мы еще соединимся с тобой, о бренный сосуд!
      Секунды бежали. Ни единой морщинки в сенсорике. И никакого наказания.
      Отдача от залпа встряхнула его, что, в общем, было хорошо. Сердце бешено колотилось. Что-то в нем радовалось этому освобождающему поступку, в то время как другая часть примолкла и явно не знала, что ей делать. Париж чувствовал душевный подъем от сознания, что избежал постыдного поражения, которое его «мы» не смогло бы предотвратить. Но что хотел сказать ему Богомол своей последней фразой?
      Не долго думая, Париж возобновил свое путешествие. Страх и гордость смешивались в нем, но вскоре он начисто позабыл о случившемся.
      На Изиду прибывали все новые Семьи и Семблии, что немало содействовало укреплению этого аванпоста. Но даже на фоне быстрых перемен в галактическом Центре были заметны те изменения, которые произошли на Изиде за те три крошечных столетия, пока жизнь людей текла мирно.
      Продолжительность жизни мехов исчислялась тысячелетиями, и соответственно они планировали свои действия. Наномехи все еще отравляли жизнь жителям Изиды. Построенные людьми Цитадели ветшали от сурового климата и колючей пыли песчаных штормов, которые несли на себе мириады нанопаразитов, рождавшихся прямо в струях нескончаемых ветров.
      Против засоления атмосферы были созданы специальные защитные сооружения, размещенные в ближнем космосе. Мехи лишились возможности швырять в Изиду астероидами, ни один их корабль не мог прорваться через ее магнитосферу. Париж добровольно вызвался пройти обучение всем этим видам оборонительного искусства. Ему нравилось ощущать прилив счастья в невесомости, наблюдать игру мощных динамичных сил или наблюдать прекращение действия законов Ньютона в освобожденной от трения пустоте.
      Изида манила к себе своеобразной красотой своих засушливых ландшафтов. На восходе солнца ее сухие долины еще тонули во мгле, но снежные пики сверкающих гор, окутанных покровом облаков, уже горели, как угли, красно-оранжевыми переливами. Вершины гор рассекали облачную пелену, оставляя кильватерный след, как гордые корабли. Иногда там громоздились грозовые тучи. Освещаемые яркими вспышками молний, они напоминали бутоны распускающихся белых роз.
      Не менее потрясающими выглядели с высоты и деяния человеческих рук. Сверкающие созвездия Цитаделей по ночам связывала светящаяся сеть шоссейных дорог. Сердце Парижа наполнялось гордостью за достижения разума человечества, может быть, и терпящего поражение, но все еще способного решать задачи дизайна целых планет. А сколько сделано тут только за первые сто лет его жизни! Париж лично участвовал в создании искусственных морей, озерных продолговатых бассейнов и гигантских квадратов возделанных полей - дивного порядка, отвоеванного с огромным трудом у сухих долин.
      Позже Париж нашел себе женщину, которая любила его, несмотря на все его странности, несмотря на любовь к одиночеству и тишине. У них родились дети, которые не проявляли никакого интереса к искусству. А потом у детей родились свои дети, и Париж ощутил в них свое продолжение. Однако иногда в нем шевелилось нечто, чему он не находил названия, ибо оно пряталось в миллиардах битов информации, которые текли мимо прекрасно освещенного театра сознания Парижа.
      Он помог народившемуся и быстро растущему военному флоту Изиды обезопасить «червоточину» в своей Солнечной системе. Они обнаружили ее в черном молекулярном облаке, которое силами инерции прибило к звезде Изиды несколько столетий назад. Чтобы подтянуть его поближе к планете, потребовалось около двадцати лет жизни Парижа, но он ничуть об этом не жалел. Входное отверстие «червоточины» открывало новые возможности для людей. А до этого ими пользовались только мехи.
      Его труды оказались как раз ко времени.
      После многих десятилетий, отданных верному служению Семблии, после создания поразительного количества его странных кратковременных произведений искусства в небе планеты Парижа вновь загорелись огни колоссальных сооружений мехов, размерами превосходивших луны.
      Прибыли огромные мехи, готовые уничтожить все семь планет этой Солнечной системы, материал которых понадобился им для строительства их непонятных сооружений. Одна из фракций Семблии ратовала за переговорный процесс, другие члены ее требовали поскорее завершить строительство кораблей, которые увезут их всех прочь, покуда мехи не добрались до Изиды и не начали ее разбирать прямо под ногами жителей.
      Париж возражал. Он уговаривал Семблию нанести ответный удар. «Надо уничтожить нечто такое, что ценится мехами, - кричал он. - Только тогда они начнут нас уважать и согласятся выслушать!»
      Но, говоря это, он чувствовал, что в нем зреет нечто совсем другое.
      Та тень, которая сидела в нем, стараясь укрыться от взгляда его внутреннего «я», вдруг ожила и начала двигаться, медленно, но очень целеустремленно. В его мозгу вдруг стали появляться координаты и схемы путей, необходимых для того, чтобы отряд безумно смелых пилотов добрался бы до колоссального, непрерывно растущего диска в Истинном Центре галактики. Вскоре ручеек данных превратился в мощный бурный поток, начинавшийся из источника, который не поддавался определению. Может, это был глубоко законспирированный Аспект? Но нет, другая часть его сознания отвергла такое предположение.
      Париж печально улыбнулся, желая ослабить напряжение, которым сопровождались подобные размышления, и вдруг на какое-то мимолетное мгновение увидел себя в бесконечном, телескопически суживающемся туннеле, увидел себя как члена филюма этих гогочущих и видящих сны позвоночных.
 

В ЗАКРОМАХ

 
      - Тварь с множеством ног сказала мне, что я теперь - памятник моему народу.
      - А еще там была группа из пяти маленьких и одного большого, но с удивительно смешными ногами, и они все стали вскрывать меня, чтобы поглядеть, что там внутри.
      - Моя мать тоже была там, из нее росли части каких-то животных, но когда я попробовал добраться до нее, они и меня сделали таким же.
      Меня продолжали держать в боевом скафандре, заставив принять позу, будто я прилег отдохнуть, но там были еще эти безногие личинки, которые все вылезали из нарывов на моей коже и ползали по всему телу.
      - Они сказали, что я не почувствую того, что войдет в меня через мои глаза, но солгали.
      - Я думал, что они забыли про меня и позволят мне лежать на полу, пока они будут работать над другими, а меня решат использовать на запчасти.
      - Я мог видеть вполне прилично, но когда посмотрел вниз, то своего тела не обнаружил. Только голова, надетая на пику, которую они таскают с собой, как я считаю, для того, чтобы в бою пугать членов моей Семблии, потому что я буду умолять и вопить от боли все время. Хотя у меня и нет легких.
      Галактический Центр был коллекцией всякого космического мусора, вихрем крутившегося на дне этого гигантской гравитационной мульды. Ее завывающие мятущиеся внешние окраины надежно охранялись кораблями мехов.
      Но черви сделали ее проходимой. Самая первая человеческая экспедиция через входное отверстие «червоточины» оказалась вполне успешной. Выход же из «червоточины» находился значительно ближе к Истинному Центру. Сам Париж пролетел по ней и несколько раз влетал и вылетал из «червоточины», точно мышь, которая боязливо выбегает из норки, чтобы тут же спрятаться обратно. Да они и в самом деле были мышами - паразитами, прячущимися в стенах.
      Корабли людей пролетели сквозь «червоточину», а затем встретились на конвергентных асимптотах. Париж потребовал для себя руководящую роль в экспедиции и получил ее. К этому времени он был уже опытным пилотом, способным войти на колоссальной скорости в «червоточину» под нужным углом, а потом ловко пролететь по ней, проделывая весьма сложные маневры.
      «Червоточины» - окаменелые следы первой расщепившейся секунды существования Вселенной. Они удерживаются в открытом состоянии слоями отрицательной энергии, чередующимися с прослойками антидавления, рожденными в родовых конвульсиях, что создало слоистую структуру, напоминающую по строению луковицу. Этот ценный вид природных ресурсов был собран - кем? - и перенесен сюда миллиарды лет назад, чтобы служить в качестве транспортных артерий.
      Квантовая пена шипит и пенится у входов в «червоточины», взметая фонтаны раскаленных красок. Эти «столбы» имеют колоссальную плотность, но главная опасность поджидает пилотов на самой кромке, где перепады давления буквально рвут материю, превращая ее в смертельно опасную плазму. Удар о стены этого постоянно меняющего местоположение продолговатого входа фатален, что на своем печальном опыте доказали многие погибшие пилоты.