Однако некоторые физики считали, что они действительно были. Другие же, настороженно относившиеся ко всяким спорадическим явлениям, полагали, что сюда вкралась какая-то случайная ошибка. Эта ситуация очень смахивала на ту, с которой столкнулся в 1969 году Джой Вебер, обнаружив волны гравитации. Остальными учеными, проводившими аналогичные эксперименты, эти волны не фиксировались. Значило ли это, что Вебер ошибался, или же всплески гравитационных волн происходили апериодически? Может быть, пройдут десятки лет, прежде чем очередная вспышка этих волн позволит решить данный вопрос. Гордон разговаривал с Вебером, и жилистый экспериментатор с пышной седой гривой, казалось, относился к этому, как к комичной неизбежности. “В науке вы, как правило, не можете обратить в свою веру оппонентов, — говорил он. — Вам нужно их пережить”. Для Вебера оставалась какая-то надежда. Гордон чувствовал, что для его случая этот рецепт не подходит.

Однако Таннингер предложил новое решение проблемы. Он ввел тахионы в теорию относительности весьма оригинальным способом. Классический вопрос квантовой механики о том, кого считать наблюдателем, наконец решен. Тахионы представляют собой новый вид волновых явлений, так сказать, случайностные волны, проходящие между прошлым и будущим, и создаваемые ими парадоксы образуют новый вид физики. Суть парадокса состоит в том, что могут возникнуть взаимно противоречивые результаты, и таннингеровская картина случайного замкнутого контура оказалась подобной волнам квантовой механики. Разница состояла в интерпретации результатов эксперимента. В созданной Таннингером теории определенный вид волновой функции, напоминающей старую квантовую функцию, давал различные результаты замкнутого контура парадоксов. Однако новая волновая функция не описывала вероятности — она говорила о различных вселенных. Если устанавливался контур, то вселенная раскалывалась на две новые. Если контур был простым, типа убийства собственного дедушки, тогда оставалась одна вселенная, в которой дедушка оставался жив, а внук исчезал и появлялся в другой вселенной, пропутешествовав по времени к тому моменту, когда он убивает дедушку, а далее он продолжает жить в той, второй, вселенной, которая навсегда изменилась благодаря его действиям. Никто ни в первой, ни во второй вселенной не думает о том, что в мире существуют парадоксы.

Все это выяснилось в процессе создания стоячей волны временного контура. Без участия тахионов не происходило никакого разделения на разные вселенные. Таким образом, мир будущего, который направлял послания Гордону, исчез, стал недосягаемым. Они разделились осенью 1963 года — Гордон был в этом уверен. Какое-то событие — пресс-конференция Рамсея — Хассингера, послание в абонентском ящике или же гибель Кеннеди — сделало эксперимент Ренфрю невозможным или ненужным. Одно из них, конечно, но какое именно?

Гордон двигался сквозь толпу, раскланиваясь со знакомыми, но мысли его витали где-то далеко. Он припомнил, что человеческое существо, когда ест и двигается, выделяет до 200 ватт тепла. В этом помещении все это тепло задерживалось, и он почувствовал едкие капли пота на лбу. Адамово яблоко упиралось в тугой узел галстука.

— Гордон! — пронесся над толпой звонкий голосок, отчетливо слышный, несмотря на шум.

К нему проталкивалась Марша. Она несла дорожную сумку, рассеянно размахивая ею, когда оборачивалась, чтобы поздороваться со знакомыми. Он наклонился и поцеловал ее. Возбужденно жестикулируя, подчеркивая слова, она рассказала Гордону о сумасшедшем движении на улицах города, с которым ей пришлось столкнуться по дороге из аэропорта. Перспектива провести несколько дней с мужем без детей значительно подняла ее настроение, и оно передалось Гордону. Он вдруг ощутил, что его мрачное состояние в перегретом и залитом светом помещении улетучилось после появления Марши. Именно это ее качество — бурлящая жизнерадостность — всегда вспоминалось ему, когда он оказывался вдали от дома.

— О Господи, здесь Лакин. — Она театрально закатила глаза. — Давай пойдем в другое место. Я не хочу с ним цапаться.

Лояльность настоящей жены. Она потянула Гордона к салату из креветок, подхватив по дороге нескольких своих друзей, — чтобы образовать барьер между собой и Лакином, как она объяснила. И все это с такой комически преувеличенной деловитостью, что вызвало улыбки даже на очень серьезных лицах. Их нашел официант и предложил шампанское.

— Ум-м-м. Спорим, это совсем не то шампанское, что в пузыре на столе? — засмеялась Марша.

Официант замешкался, а потом признался, что председательствующий приказал ему принести шампанское из запасников. После этого официант поспешно удалился, боясь, что и так наговорил лишнего. Казалось, присутствие Марши раскололо окружающих на два лагеря. Вокруг них как бы образовался свой кружок, отовсюду к Марше стекались друзья. Появился, пожимая всем руки, Кэрроуэй. Гордон просто купался в лучах неиссякаемой энергии жены. Ему никогда не удавалось расслабиться так в обществе Пенни, и, может быть, об этом стоило задуматься раньше. В 1968 году, когда они снова увлеклись друг другом — как выяснилось, в последний раз, — он и Пенни зимой поехали в Вашингтон. Город окутывала дымка тумана, поднимавшегося от беспокойного течения Потомака. Он припомнил, что в тот приезд старался избегать вечеров в компании физиков из-за Пенни, потому что ей они казались скучными, а кроме того, он не мог предугадать, когда она ввяжется в какой-нибудь политический спор или, того хуже, замкнется в мрачном молчании. Имелись и такие сферы, которых они с Пенни по молчаливому уговору старались не касаться, и со временем их становилось все больше. Им было из-за чего ломать копья. “Ты копишь обиды”, — обвинила его однажды Пенни. Но, как ни странно, когда после черной полосы наступала белая, оба они буквально светились. Его взгляды на протяжении 67-го и 68-го годов постоянно менялись. Он не принимал фрейдистских рецептов, которые предлагала Пенни, но не находил и других альтернатив. “А не слишком ли явно ты пренебрегаешь анализом?” — спрашивала Пенни, и он понимал, что она права. Ему казалось, что в четкости ее формулировок спрятана какая-то ловушка. Психология развивалась по образу и подобию точных наук, имея перед глазами яркий пример физики. Но и они за образец для себя взяли старый часовой механизм Ньютона. Для современной физики не существует живущего по законам механики мира, не зависимого от наблюдателя, нет механизма, к которому нельзя прикоснуться, и нет способа описания системы без погружения в нее. Его интуиция подсказывала, что никакой поверхностный анализ не сможет объяснить происходящего между ним и Пенни. И вот в конце 1968 года его личность начала раздваиваться, а еще год спустя он встретил Маршу из Бронкса, невысокую и смуглую, и возникло неизбежное. Припоминая эти события, ныне замурованные в памяти, как доисторическая муха в янтаре, Гордон улыбнулся Марше, которую прямо-таки переполняли эмоции.

Свет, проникавший в помещение через окна с западной стороны, приобрел медный оттенок. Витрины фондовых агентств, как всегда с опозданием, засветились разноцветными огнями. Гордон кивал, пожимал руки, перекидывался фразами с коллегами. Рядом с Маршей оказался Рамсей с тонкой дымящейся сигарой. Гордон приветствовал его заговорщицким подмигиванием. Потом к нему обратился какой-то незнакомец:

— Мне очень хотелось поговорить с вами, поэтому я просто вломился в ваше окружение.

Гордон улыбнулся ему, не особенно интересуясь, погруженный в воспоминания. А потом вдруг увидел, что к пиджаку молодого человека приколота изготовленная явно собственноручно карточка “Грегори Маркхем”, и оторопел. Рука, поднятая для приветствия, застыла в воздухе на полпути. Шум разговоров неожиданно сделался каким-то потусторонним, и он отчетливо услышал стук собственного сердца.

— Да, я вижу, — рассеянно проговорил он.

— Я составлял тезисы по физике плазмы, но потом ознакомился с трудами Таннингера и, конечно, вашими и полагаю, что как раз в этой области и вершится настоящая физика. Я хотел сказать, что здесь наблюдается целый комплекс космологических последствий, разве не так? Мне кажется… — И Маркхем, который, на взгляд Гордона, был всего лет на десять моложе его самого, начал рассказывать об идеях, возникших у него в связи с работами Таннингера.

У Маркхема имелось несколько интересных предположений по поводу нелинейных решений — идей, о которых Гордон раньше не слышал. Несмотря на испытанный им шок, он внимательно следил за рассуждениями Маркхема. Он мог сказать, что у того правильное чутье в отношении этой работы. Примененные Таннингером новые методы анализа внешних дифференциальных форм затрудняли понимание его идей для старших поколений физиков, но для Маркхема здесь проблем не возникало. Он не относился к приверженцам общепринятых, но устаревших идей. Маркхем разрабатывал доступные пониманию формализации парадоксальных кривых, покорившие эллиптической логикой равнины реальной физики. Гордона охватило волнение. Ему хотелось найти какое-нибудь тихое местечко, где можно сесть и записать собственные аргументы, чтобы сжатые математические формулировки сами говорили за него. Но тут подошел один из помощников председателя и вежливо, но решительно вмешался в беседу, сказав, что мистера и миссис Бернстайн ждут. Маркхем пожал плечами, как-то криво улыбнулся и исчез в толпе. Гордон вздохнул, вернулся к реальности и, взяв Маршу за руку, последовал за помощником, прокладывавшим им дорогу. У Гордона возникло желание окликнуть Маркхема, найти его, пригласить к себе в этот же вечер, не дать ему исчезнуть из поля зрения. Но что-то его удержало. Он раздумывал о том, не является ли само по себе это событие, эта случайная встреча составной частью парадокса — но нет, здесь не было смысла, прорыв наступил в 1963 году. Этот Маркхем не тот человек, который в далеком будущем займется расчетами в Кембридже, а после погибнет в авиационной катастрофе. Будущее будет другим Удивление промелькнуло на его лице, и он машинально пошел дальше.

Они встретились с министром здравоохранения, образования и благосостояния. Его тонкий нос и вытянутые трубочкой губы образовывали на лице восклицательный знак. Помощник проводил их к специальному маленькому лифту, где все они стояли очень неудобно в тесноте, — “в пределах персональных границ каждого”, как отметил про себя Гордон, а секретарь держал страничку, всю исчерканную спичрайтером. Гордон вспомнил, что эта должность в кабинете министров имела большое политическое значение. Дверцы лифта открылись в узкий коридор, набитый неподвижно стоящими людьми. Несколько человек внимательно посмотрели на них, а затем их взгляды снова стали безразличными. “Служба безопасности”, — предположил Гордон. Секретарь провел их по узкому коридору в большую комнату. Навстречу выскочила маленькая полная женщина, одетая словно для оперы. Она привычно поднесла руки к горлу, поправляя нитку жемчуга, и глубоко вздохнула:

— Аудитория уже заполнена, мистер секретарь. Мы даже не предполагали, что народ соберется так рано. Я думаю, пора начинать.

Секретарь кивнул и пошел вперед. Марша положила руку Гордону на плечо, стараясь дотянуться до своего высокого мужа.

— У тебя слишком затянут галстук. Ты выглядишь так, словно собираешься повеситься. — Она умело ослабила узел и расправила галстук, прикусив от усердия нижнюю губу, из-за чего кожа ниже линии помады побелела. Гордону почему-то вспомнилось, как белел песок под ногами, когда он бегал по берегу.

— Давайте, давайте, — подгоняла их леди в жемчугах.

Они прошли через выложенный мрамором проход и оказались на сцене. Вокруг суетились освещенные прожекторами фигуры, публика тихонько переговаривалась. Еще один помощник в неуместных белых перчатках взял Маршу под руку и повел их обоих к стоящим в два ряда креслам, большая часть которых уже была занята. Усадив их в конце переднего ряда, помощник исчез. Марша носила модное короткое платье. Ее попытки натянуть его на круглые колени привлекли внимание Гордона. У него появилось приятное чувство собственника — ведь этот скрываемый от глаз публики роскошный изгиб бедер принадлежал только ему и будет принадлежать вечером всего лишь по молчаливой просьбе.

Он прищурился, пытаясь разглядеть конец зала, куда не попадал свет прожекторов. Лица расплывались, как в тумане. Все оживленно переговаривались и поворачивались в ожидании — не его, это Гордон знал. Стоящая слева телевизионная камера замерла, нацелившись на трибуну. Инженер-акустик проверял микрофоны.

Гордон стал всматриваться в те лица, которые мог разглядеть. Здесь ли Маркхем? Ему вдруг пришло в голову, что люди очень похожи друг на друга, — и все же глаза быстро выхватывали отдельные детали, позволявшие отличить знакомые лица от незнакомых. Кто-то перехватил его взгляд. Нет, это Шриффер. Гордон развеселился при мысли о том, как реагировал бы Шриффер, узнай он, что Маркхем — ничего не ведающее связующее звено с исчезнувшим миром посланий — находится всего в нескольких метрах от него. Гордон никому не раскроет те далекие теперь имена. Это появится в прессе, снова все перепутается, и ничего не будет доказано.

Но он не торопился полностью опубликовать данные не только потому, что хотел скрыть имена. Большинство импульсов, принимаемых им на ранней стадии экспериментов за шумы, фактически являлись нерасшифрованными сигналами, которые летели из необозримо далекого будущего против течения времени. Они почти не поглощались из-за относительно низкого распределения плотности материи во Вселенной. Но, когда тахионы летят в прошлое, расширяющаяся, с точки зрения людей. Вселенная для тахионов выглядит как сжимающаяся. Галактики собираются вместе, уплотняясь в вечно уменьшающийся объем. Эта плотная материя лучше поглощает тахионы. Когда они летят назад, в то, что для них является сжимающейся Вселенной, количество поглощенных тахионов все возрастает. И, наконец, перед тем как превратиться в точку, она поглотит все тахионы из всех точек своего собственного будущего. Данные измерений интенсивности потоков тахионов, проведенные Гордоном и экстраполированные назад во времени, показали, что поглощенной энергии тахионов окажется достаточно для разогрева сжатой массы, что обеспечит расширение Вселенной. Поэтому взрыв Вселенной из единой точки произойдет из-за того, что случится в будущем, а не из-за того, что уже случилось. Начало и конец сплелись воедино. Кошка схватила себя за хвост.

Гордону хотелось быть абсолютно уверенным в правильности расчетов, прежде чем он сообщит о потоках тахионов и о своих выводах. Он знал, что его сообщению вряд ли обрадуются. Миру не нужны парадоксы. Они напоминают людям, что обширные перемещения во времени являются замкнутыми витками, которые мы не можем ощутить — мозг человека не воспринимает этого. Гордон считал, что по крайней мере часть научной оппозиции опиралась именно на этот факт. Животные вовлечены в круговорот времени таким образом, что пути матери-природы для них кажутся простыми, и именно это способствует их выживанию. Законы формируют человека, а не человек — законы. Коре головного мозга совсем не нравится Вселенная, которая движется во времени вперед и назад.

Итак, он не будет усложнять ситуацию несколькими именами, чтобы порадовать Шриффера. Возможно, он все расскажет Маркхему, и ему неизбежно придется опубликовать данные о слабых сигналах, которые он получил с Эпсилон Эридана, находящегося на расстоянии в одиннадцать световых лет, — сигналах из невообразимо далекого будущего, сообщавших подробности эксплуатации космических кораблей. В этом, конечно, не было парадокса, если только информация не предназначалась для задержки запуска космических ракет, подготовка к которому шла на Земле в тот момент полным ходом, и не ставила своей целью воспрепятствовать созданию космической станции. Это, как он полагал, было вполне возможно. В таком случае Вселенная снова расколется надвое. Река раздвоится. Но, возможно, когда формулы Таннингера проникнут глубже в загадку, а само явление будет понято, они смогут узнать, можно ли вообще избежать парадоксов. Сами по себе парадоксы не причиняют действительности вреда. Это все равно, что рассматривать под увеличительным стеклом зародыш одного из близнецов: он будет идентичен другому, но не будет левшой. По крайней мере природа тахионов такова, что случайные парадоксы маловероятны. Корабли в межзвездных путешествиях будут посылать сообщения на Землю жестко сфокусированными лучами. Никакие побочные поля не захватят теперешнюю Землю в ее спиралеобразном движении через космическое пространство, не остановят ее гавот вокруг Галактики.

В поле зрения Гордона попал Рамсей, вернув его из надзвездных высей в этот залитый светом зал. Рамсей потушил сигару, придавив ее так, что она скорчилась, как умирающее насекомое. Он явно нервничал. Неожиданно взревела записанная на пластинку музыка “Да здравствует , вождь”. Все встали, веря в то, что человек, который только что появился на сцене справа, улыбаясь и махая рукой, является слугой народа. Президент Скрантон пожал руку секретарю с отточенной годами общения с прессой показной теплотой и одарил аудиторию дежурной улыбкой. Гор-, дон невольно почувствовал душевный подъем. Президент шел по сцене с привычной уверенностью, отвечая на приветствия, и наконец сел рядом с секретарем. Скрантон в свое время дискредитировал Роберта Кеннеди, запутав сердитого младшего брата делами с подслушивающими сетями Демократической партии, а затем с использованием ФБР и ЦРУ против республиканцев. Гордон не мог в это поверить, тем более что первые признаки такой слежки обнаружил Барри Голдуотер. Но, оглядываясь назад, становилось ясно, что избавляться нужно было от клана Кеннеди и от имперского президентства заодно.

Секретарь прошел к трибуне и начал заученно представлять собравшихся на сцене, тяжело вздыхая, как и положено настоящему администратору. Гордон наклонился к Марше и прошептал:

— Господи, я не приготовил никакой речи.

— Расскажи им о будущем, Гордончик, — посоветовала она весело.

— То будущее теперь лишь сон, — проворчал он.

— Плоха та память, которая помнит только прошлое, — ответила она лаконично.

Гордон улыбнулся. Марша привела цитату из беседы Алисы с Белой Королевой “В Зазеркалье” Льюиса Кэрролла. Он покачал головой и выпрямился.

Секретарь закончил вступительную речь и теперь предоставил слово президенту, которого встретили дружными аплодисментами. Скрантон расписал важность доклада Рамсея и Хассингера. Они вышли, неловко заступая друг другу дорогу. Президент под аплодисменты собравшихся вручил каждому почетный именной знак. Рамсей взглянул на свой, а затем обменялся с Хассингером под дружный смех аудитории. Когда они вернулись на свои места, секретарь снова подошел к президенту, шелестя бумагами и передавая ему часть из них. Следующая награда присуждалась за успехи в области генетики, о которых Гордон никогда не слышал. Полная немка разложила перед собой на трибуне несколько листов, приготовившись поведать об истории собственных достижений. Скрантон искоса взглянул на секретаря и сел на свое место. Ему уже приходилось сталкиваться с такими личностями. "

Гордон пытался сосредоточиться на ее сообщении, но потерял интерес, когда она заговорила о коллегах, которых, к сожалению, не могли чествовать сегодня вместе с ней.

Он раздумывал, что сказать. Ему больше не представится случая выступить в присутствии столь влиятельного лица — секретаря, и не доведется увидеть президента. Может быть, попытаться рассказать кое-что о том, что все это значит… Он окинул взглядом аудиторию.

Неожиданно у него возникло впечатление, что время было ЗДЕСЬ, но не как соотношение между событиями, а как нечто РЕАЛЬНОЕ И ОЩУТИМОЕ. Человеку особенно приятно воспринимать время как нечто неизменное, как вес, который ты ощущаешь. Если поверить в это, то человек может отказаться от попыток плыть против течения секунд и начать просто дрейфовать, прекратить биться о плоскую поверхность времени, как насекомое, попавшее в зону солнечного луча. Если…

Он посмотрел на Рамсея, который любовался своим значком, и перед его мысленным взором предстали пенные волны бухты Ла-Ойя, катящиеся от далеких азиатских берегов, чтобы хлынуть на новую голую землю. Гордон, сам не зная почему, покачал головой и нежно пожал руку Марши.

Он подумал об именах будущего, того самого отклонившегося будущего, откуда попытками сигнализировать в редеющую тьму истории стремились переписать ее заново. Посылать подобные крупицам надежды с помощью фосфоресцирующих в темноте молниеносных частиц сквозь бесконечный мрак Вселенной достаточно смело. Но им потребуется еще немало мужества — бедствие, о котором они сообщали, способно поглотить мир.

Под редкие вежливые хлопки президент вручил грузной даме ее почетный знак. Чек последует позже — это Гордон знал, — и она села на свое место. Скрантон уставился сквозь бифокальные очки в лежавший перед ним текст и начал читать, отчетливо, по-пенсильвански произнося гласные в цитатах, касающихся Гордона Бернстайна.

«…за исследования в области ядерно-магнитного резонанса, которые дали совершенно невероятный эффект…»

Гордон припомнил, что Эйнштейн получил свою Нобелевскую премию в 1921 году за фотоэлектрический эффект, который в то время казался совершенно безопасным, а не за все еще подвергаемую сомнению теорию относительности. Да, он теперь в хорошей компании.

«…который, как он показал серией определенных экспериментов в 1962 и в 1963 годах, мог быть получен только благодаря существованию совершенно новой частицы. Эта странная частица, тах.., тах…»

Президент запнулся. В зале послышались веселые смешки. Что-то возникло в памяти Гордона, и он опять стал рассматривать лица.

«…тахион, способна перемещаться быстрее света. Этот факт говорит о том, что…»

Тугой узел волос, приподнятый высокомерный подбородок, темный костюм… Она пришла, чтобы увидеть своего сына в этот исторический миг.

«…эти частицы могут самостоятельно путешествовать против течения времени. Данное утверждение фундаментально важно для многих областей современной науки, начиная с космологии и до…»

Гордон приподнялся, сжав кулаки. Она светилась от гордости, повернувшись к трибуне.

«…до субъядерных частиц. Это действительно явление огромной…»

Но она умерла в Беллвью раньше, чем он успел ее повидать, в лихорадке дней и месяцев 1963 года.

«…важности, отражающее все усиливающиеся связи…»

Женщина в третьем ряду напоминала стареющую секретаршу, которую пригласили посмотреть на президента. И все-таки что-то в ее настороженном взгляде… Зал поплыл, свет разбился на островки.

«…между микроскопическими и макроскопическими явлениями, тема, которая…»

Мокрые щеки. Затуманенным взглядом Гордон смотрел на долговязую фигуру президента, который теперь виделся ему каким-то темным пятном за барьером из ярких огней прожекторов. А за ним не менее реально он видел призраки ученых из Кембриджа, каждый из которых представлял фигуру определенных очертаний, знакомую, но не распознаваемую полностью. Теперь эти смутные фигуры исчезали где-то вдали, повинуясь своему предназначению, так же как он, Рамсей, Марша, Лакин, Пенни. Всего лишь контуры, прозрачные для света прожекторов. Казалось, что они застыли на месте, а менялась лишь обстановка вокруг них. Время и пространство выступали игроками. Прошлое и будущее переплелись, годы не бежали в одном направлении. По своим законам вращались случайностные замкнутые витки. Ландшафт времени вздымался волнами, разгибался и сжимался — грозный и великий зверь темного моря.

Президент наконец закончил. Гордон встал и на деревянных ногах пошел к трибуне.

«Премия имени Энрико Ферми за…»

Цитата на значке расплывалась перед глазами. Перед ним вставали лица, на него смотрели глаза. Яркий свет слепил.

Гордон начал говорить.

Он видел столпившихся людей и думал о волнах, которые проходили сквозь них, разбиваясь в белую пену, — маленькие фигуры смутно чувствовали их как парадокс, как загадку и погружались в течение времени, не осознавая своих ощущений. Они держались привычных представлений о прошлом и будущем, о движении вперед, о начале, связанном с рождением, и о неизбежной для всех смерти. Слова застревали у него в горле, но он продолжал, думая о Маркхеме и о своей матери, о человечестве, которое никогда не оставляло своих надежд, и о странностях людского бытия, о последней человеческой иллюзии относительно того, что как бы ни проходила их жизнь, всегда продолжает биться пульс новых времен и событий, — иллюзии, что впереди еще целая вечность.