"Вот, говорят, в Финляндии в прежнее время ворам руки отрезали, говорит зощенковский герой-рассказчик (рассказ другой, но этот герой у Зощенко во всех его рассказах один и тот же). - Проворуется, скажем, какой-нибудь ихний финский товарищ, сейчас ему чик, и ходи, сукин сын, без руки. Зато и люди там пошли положительные. Там, говорят, квартиры можно даже и не закрывать. А если, например, на улице гражданин бумажник обронит, так и бумажника не возьмут. А положат на видную тумбу, и пущай он лежит до скончания века... Вот дураки-то!.."
      И точно такими же дураками, как эти, неспособные прикарманить чужой бумажник, выглядят в глазах зощенковского героя и те, кому воспитание, естественные нормы цивилизованного человеческого поведения не позволяют, подавившись костью, вот тут же, прямо за столом, начать плеваться, сморкаться и харкать, нимало не заботясь о том, как отнесутся к этому окружающие.
      Деликатность Михаила Михайловича, не позволившая ему выплюнуть в камин жвачку, изготовленную Всеволодом Ивановым, как это сделали все его друзья, быть может, тоже стала в их компании поводом для - не насмешек, конечно, но легкого подтрунивания. Но, как пишет в своих воспоминаниях Тамара Владимировна, все они все-таки восприняли это не просто как чудачество или какую-то непонятную блажь, а как чрезмерную, быть может, даже излишнюю в компании близких друзей, но именно деликатность.
      Поведение же француза в изображении зощенковского героя-рассказчика выглядит именно блажью. Причем такой блажью, на которую способен только иностранец, то есть человек из совершенно иного мира, как бы даже с другой планеты.
      В сущности, это рассказ не об иностранце и даже не об иностранцах, а как раз наоборот! - о нас, о наших соотечественниках, в глазах которых человек воспитанный, то есть цивилизованный, выглядит каким-то придурком.
      "В сущности, мы с вами дикари, братцы!" - говорит нам Зощенко этим своим рассказом.
      Вот для чего понадобилось ему именно так развернуть и разработать эту нехитрую фабулу, превратив ее в неповторимый, насквозь свой, зощенковский сюжет.
      На этом простом примере особенно ясно видно, что в основе превращения фабулы в сюжет лежит некая задушевная авторская мысль.
      Писателя именно потому и привлекает та или иная жизненная история (фабула) - иногда взятая прямо из жизни, иногда заимствованная у другого автора, - что он чувствует: претворив эту (пока еще ничью или даже чужую) фабулу в сюжет, он сможет выразить нечто такое, что хочет и сможет выразить только он и никто другой.
      История превращения в сюжет фабулы рассказа Зощенко "Иностранцы" хороша тем, что предельно проста. Она представляет нам один из важнейших законов сюжетосложения в наиболее, так сказать, чистом виде.
      Но полно! Закон ли это? А может быть, просто частный случай?
      Чтобы убедиться в том, что это именно так, рассмотрим не столь простую и очевидную, а более сложную, более запутанную ситуацию.
      Как я уже говорил, Гоголь в основу своей комедии "Ревизор" положил примерно ту же фабулу, которую до него использовал его современник Александр Вельтман в повести "Провинциальные актеры". (Позже он изменил это название: повесть стала называться - "Неистовый Роланд".)
      Вельтман однажды даже попрекнул этим Гоголя. Не то чтобы обвинил его в плагиате, но довольно прозрачный намек на это сделал. В 1843 году он опубликовал рассказ "Приезжий из уезда, или Суматоха в столице", который начинался так:
      "Всем уже известно и переизвестно из повести "Неистовый Роланд", и из комедии "Ревизор", и из иных повестей и комедий о приезжих из столицы, сколько происходит суматох в уездных городах от приездов губернаторов, вице-губернаторов и ревизоров".
      Этой иронической репликой он метил, конечно, не в авторов каких-то "иных повестей и комедий о приезжих и столицы", а именно в Гоголя.
      Но обижался он на Гоголя зря. Во-первых, фабула "Ревизора" была заимствована Гоголем не у Вельтмана. (Историю эту, как принято считать, подарил Гоголю Пушкин: его самого однажды приняли не то за ревизора, не то за еще какую-то важную птицу. Сперва он приберегал эту фабулу для себя, даже кое-какие наброски сделал. Но потом отдал ее Гоголю, справедливо решив, что она более пригодна для гоголевского сатирического дара.) А во-вторых, при всем внешнем сходстве фабульной основы "Ревизора" с фабулой повести Вельтмана сюжеты этих двух произведений, как я уже говорил, - разные. И дело тут не столько даже в том, что разворачиваются они по-разному, что у Гоголя анекдот про приезжего из столицы, которого приняли за ревизора, оброс совершенно другими подробностями, не теми, что у Вельтмана или других авторов, обращавшихся к этому анекдоту. Главное отличие состоит в том, что сюжет гоголевского "Ревизора" говорит нам совсем не то, что сюжет повести Вельтмана Он несет в себе совершенно другой смысл.
      Сейчас вы сами в этом убедитесь.
      ИЗ ПОВЕСТИ АЛЕКСАНДРА ВЕЛЬТМАНА
      "НЕИСТОВЫЙ РОЛАНД"
      - Генерал-губернатор! генерал-губернатор! - раздавалось в толпе, выходящей из театра. - Генерал-губернатор! - неслось по улицам города. И служебный народ возвратился домой с мыслию: генерал-губернатор!..
      Городовой лекарь также пришел в ужас. Он никак не воображал, что генерал-губернатор может иметь нужду в уездном лекаре...
      Его вводят в залу. Казначей с женой и двумя дочерями встречают его, чуть дотрагиваясь до полу, и шепотом рассказывают ужасное событие, как его высокопревосходительство разбили лошади, как выпал его высокопревосходительство из экипажа, к счастию подле их дома; рассказывают, что его высокопревосходительство весь разбит и лежит без памяти на диване в гостиной, и просят пойти туда осмотреть раны его высокопревосходительства...
      На диване лежал средних лет мужчина с окровавленным лицом, с огромной посиневшей шишкой на лбу, в сюртуке, на котором сияли три звезды.
      - Пощупайте у его высокопревосходительства пульс, Осип Иванович, сказал тихо казначей.
      Лекарь пощупал пульс и пришел в себя, потому что его высоко превосходительство действительно был без памяти.
      - Что скажете?
      Осип Иванович покачал головою...
      - Помогите, почтеннейший Осип Иванович! Вы представьте себе, что его высокопревосходительство будет почитать вас и меня своими спасителями. Если б не я, действительно он погиб бы, изошел бы весь кровию. Надо же быть такому счастию: еду в театр, выезжаю из ворот, слышу стук экипажа и вдали крик, а под ногами слышу стон. Что это значит, думаю себе. Стой! слезаю с дрожек, гляжу - что же? Его высокопревосходительство у мостика лежит в канаве, весь разбит, как видите. Экипаж, верно, опрокинулся, лошади понесли под гору и, верно, прямо в Днепр... Помогите скорее, Осип Иванович... За спасение жизни он возьмет нас под свое покровительство. Целую ночь лекарь и казначей провели в дремоте подле больного. Под утро он пошевелился; глубокий вздох вылетел из груди.
      - Слава Богу, будет жить! - вскричал лекарь.
      - Жить! - повторил больной.
      - Он приходит в чувство! - сказал, перекрестясь, казначей.
      - Мне говорит мой государь, мой друг... верю... остаюсь жить... произнес больной и продолжал что-то невнятно.
      - Слышите? Друг государя! Его высокопревосходительство прямо из столицы! - прошептал казначей на ухо лекарю.
      Дело объясняется просто.
      Тот, кого казначей, а за ним и весь город, принял за генерал-губернатора, был актером, торопящимся на спектакль. Потому и одет он был в форменный сюртук с тремя звездами, то есть - в театральный мундир с бутафорскими орденами. В довершение всего, разбившись, когда лошади понесли, он потерял память. А очнувшись, стал бредить, повторяя в бреду разные фразы и отрывки из своей роли. Тут уж все окончательно убеждаются, что перед ними важная особа: не просто генерал, а приехавший из столицы друг самого государя императора.
      У Гоголя, как вы, конечно, помните, ничего этого нет.
      В "Ревизоре" чиновники тоже принимают Хлестакова за важную птицу, тоже верят, что он друг самого государя. Но Хлестаков является перед ними без всякого мундира, без орденов и аксельбантов. Он в здравом уме и трезвой памяти. И держится сперва весьма скромно и даже робко. Никаких фраз о важных государственных делах и своей дружбе с государем не произносит. Это потом, войдя во вкус и идя, так сказать, навстречу желаниям слушающих его разинув рот чиновников, он начинает врать, сочиняя про себя разные небылицы. А поначалу он не только не собирается играть роль самозванца, но всячески отказывается от этой роли. Городничий эту роль ему прямо-таки навязывает. А он даже и не догадывается, что его принимают за важную птицу: уверен, что городничий явился к нему по жалобе трактирщика, чтобы засадить его в тюрьму за то, что он уже вторую неделю живет в его трактире, ест, пьет, а денег не платит.
      ИЗ КОМЕДИИ Н. В. ГОГОЛЯ "РЕВИЗОР"
      Городничий вошед останавливается. Оба в испуге смотрят
      несколько минут один на другого, выпучив глаза...
      Городничий (немного оправившись и протянув руки по швам). Желаю здравствовать!
      Хлестаков (кланяется). Мое почтение...
      Городничий. Обязанность моя, как градоначальника здешнего города, заботиться о том, чтобы проезжающим и всем благородным людям никаких притеснений...
      Хлестаков (сначала немного заикается, но к концу речи говорит громко). Да что ж делать!.. я не виноват... я, право, заплачу... Мне пришлют из деревни... Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп - он чорт знает чего плеснул туда, я должен был выбросить его за окно... Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж я... Вот новость!
      Городничий (робея). Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего. Я уж не знаю, откуда он берет такую. А если что не так, то... Позвольте мне предложить вам переехать со мною на другую квартиру.
      Хлестаков. Нет, не хочу. Я знаю, что значит на другую квартиру: то есть в тюрьму. Да какое вы имеете право. Да как вы смеете?.. Да вот я... Я служу в Петербурге...
      Городничий (в сторону). О, Господи ты Боже, какой сердитый!..
      Хлестаков (храбрясь). Да вот вы хоть тут со всей своей командой - не пойду! Я прямо к министру! (Стучит кулаком по столу) Что вы! что вы...
      Городничий (вытянувшись и дрожа всем телом). Помилуйте, не погубите! Жена, дети маленькие... не сделайте несчастным человека.
      Хлестаков. Нет, я не хочу. Вот еще! мне какое дело? Оттого, что у вас жена и дети, я должен идти в тюрьму, вот прекрасно!.. Нет, благодарю покорно, не хочу.
      На первый взгляд, ситуация эта выглядит даже и не очень правдоподобной. Можно даже сказать, совсем неправдоподобной. Разве похож Хлестаков на ревизора? Совсем не похож! В финальной сцене пьесы городничий и сам в этом признается.
      Городничий. Вот смотрите, смотрите, весь мир, все христианство, все смотрите, как одурачен городничий! Дурака ему, дурака, старому подлецу! (Грозит самому себе кулаком.) Эх, толстоносый! Сосульку, тряпку принял за важного человека!.. До сих пор не могу прийти в себя. Вот подлинно если Бог хочет наказать, так отнимет прежде разум. Ну, что было в этом вертопрахе похожего на ревизора? Ничего не было. Вот просто ни на полмизинца не было похожего...
      Из этой реплики городничего ясно видно, что и сам Гоголь прекрасно сознавал неправдоподобность изображенной им коллизии. И тем не менее, в отличие от Вельтмана, он даже и не попытался придать ей хоть некоторые черты правдоподобия. Он вроде даже нарочно подчеркивает явную несообразность и даже фантастичность того, что происходит в его пьесе.
      Зачем же он это делает?
      ПРАВДОПОДОБНО ЛИ ТО, ЧТО ПРОИСХОДИТ
      В КОМЕДИИ Н. В. ГОГОЛЯ "РЕВИЗОР"?
      Расследование ведут Автор
      и его воображаемый собеседник по прозвищу Тугодум
      Пустой вестибюль театрального здания. Слышен отдаленный гул рукоплесканий. На миг он становится громче - это открылась дверь театрального зала, впустив в вестибюль автора представляемой пьесы, - и тотчас же дверь зала снова захлопывается.
      - Не понимаю, - завел обычную свою песню Тугодум. - Где мы? Куда это нас с вами занесло? Объясните, пожалуйста!
      - Погоди немного, - успокоил его я - Сейчас ты сам во всем разберешься. Вглядись-ка лучше в лицо этого человека: он никого тебе не напоминает?
      - Вроде похож на Гоголя, - неуверенно сказал Тугодум.
      - Ну вот, - подбодрил его я. - Я же говорил тебе, что по ходу дела ты сам во всем разберешься.
      - Уж не хотите ли вы сказать, что это сам Гоголь и есть?
      - Не совсем, - вынужден был признаться я. - Впрочем... Если тебе угодно, можешь считать, что это и впрямь сам Гоголь.
      - То есть как? - опешил Тугодум.
      - Мы с тобой находимся в пьесе Гоголя "Театральный разъезд после представления новой комедии", - объяснил я. - Персонаж этой пьесы, который вышел сейчас из театрального зала и взволнованно расхаживает по вестибюлю театра, разговаривая сам с собой, у Гоголя называется просто - "Автор". Но поскольку "Театральный разъезд" Гоголь написал вскоре после первого представления "Ревизора", а под именем автора представляемой там пьесы изобразил самого себя, ты можешь считать, что перед тобою и в самом деле не кто иной, как Николай Васильевич Гоголь, собственной персоной.
      Это мое сообщение Тугодума прямо-таки потрясло.
      - Вот это да-а! - только и мог вымолвить он. Но тут же спросил: - А можно мы подслушаем, о чем он там сам с собою разговаривает?
      - Ну конечно, - сказал я. - Ведь мы, собственно, именно с этой целью сюда и явились.
      Гоголь между тем (точнее - тот, кого я позволил себе отождествить с Гоголем) продолжал нервно расхаживать по пустому театральному вестибюлю и, не стесняясь нашим присутствием, говорил, отчаянно жестикулируя:
      - Крики, рукоплескания! Весь театр гремит!.. Вот и слава. Боже, как забилось бы назад тому лет семь-восемь мое сердце, как встрепенулось бы все во мне!.. Я был тогда молод, дерзомыслен, как юноша. Благ промысл, не давший вкусить мне ранних восторгов и хвал... Нет, не рукоплесканий я бы теперь желал: я бы желал теперь вдруг переселиться в ложи, в галереи, в кресла, в раек, проникнуть всюду, услышать всех мненья и впечатленья, пока они еще девственны и свежи... Попробую, останусь здесь в сенях во время разъезда. Послушаю, что станут говорить о моей новой комедии...
      Из зала тем временем стала выходить публика.
      Вот прошли двое светских щеголей.
      - Ты не знаешь, - спросил один у другого, - как зовут эту молоденькую актрису?
      - Нет, - отвечал тот. - А недурна... Очень недурна!
      - Плут портной, - сказал третий щеголь, идущий следом за первыми двумя, - претесно сделал мне панталоны. Все время было страх неловко сидеть.
      Четвертый - он слегка постарше и поплотнее первых трех - говорил идущему с ним рядом пятому:
      - Никогда, никогда, поверь мне, он с тобою не сядет играть. Меньше как по полтораста рублей роберт он не играет. Я знаю это хорошо, потому что шурин мой, Пафнутьев, всякий день с ним играет.
      - Сколько уже людей прошло, - в отчаянии воскликнул Гоголь. - И все еще ни слова о моей комедии!
      Но пара, идущая вслед за поклонниками хорошеньких актрис и любителями карточной игры, говорила уже о только что увиденном спектакле. Судя по всему, это были муж и жена.
      - Ну что?! - в ярости восклицал супруг. - Говорил я тебе! Как я предрекал, так оно все и вышло! Нашелся-таки щелкопер, бумагомарака!
      - О! - оживился Гоголь. - Это как будто уже про меня. Надо бы послушать. Но как бы мне их не спугнуть... Стану-ка вот здесь, за колонну. Тут они меня не увидят.
      - Вставил, негодник, меня в комедию! - продолжал тем временем горячиться этот новый зритель. - Ни чина, ни звания не пощадил! А все эти знай, только скалят зубы да бьют в ладоши!..
      - Но это не может быть, Антоша! - возразила ему супруга. - Это ведь вовсе не про нас!
      - Как не так! "Не про нас", - сардонически усмехнулся супруг. - А про кого же, матушка, ежели не про нас?!. У-у, я бы всех этих бумагомарак!.. Щелкоперы, либералы проклятые! Узлом бы вас всех завязал, в муку бы стер вас всех, да черту в подкладку!..
      Тут уж даже Тугодум и тот узнал говорившего:
      - Да это ведь городничий из "Ревизора"!
      - Он самый, - подтвердил я.
      - А с ним его жена, Анна Андреевна?
      - Ну конечно.
      - Так ведь они же герои пьесы... Как же могли они на ее представлении среди публики оказаться?
      - А почему бы и нет? - усмехнулся я. Но, увидав его растерянное, недоумевающее лицо, сжалился над ним и сказал: - Да, да, ты прав, конечно. В пьесе Гоголя "Театральный разъезд" этих персонажей нету.
      - Так как же тогда они вдруг здесь оказались? - недоумевал Тугодум.
      - Не без моего участия, - скромно признался я.
      - А-а, - разочарованно протянул Тугодум. - Значит, это ваша работа... А зачем вы это сделали?
      - А разве тебе не интересно узнать, что сказали бы персонажи "Ревизора", если бы им удалось побывать на представлении этой гоголевской комедии? Иными словами, как реагировали бы они, увидав себя, словно в зеркале?
      - В зеркале?! - не выдержал и вмешался в наш разговор городничий. Скажите лучше, в кривом зеркале!
      - О, я, кажется, слегка увлекся, - обернулся я к нему. - Простите меня, Антон Антонович, мои слова предназначались не вам.
      - Не беда, - возразил он. - Я вижу, сударь, вы человек разумный, не чета всей этой шушере, всем этим бездельникам, которые готовы скалить зубы да потешаться даже и над святынями.
      - Это вы, что ли, святыня? - хмыкнул Тугодум.
      - Я моему государю верой и правдой... Тридцать лет на службе... разгорячился городничий. - Ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще, когда будет...
      - Это вы-то для отечества? - снова не удержался Тугодум.
      - Я, сударь, офицер! На мне шпага. Ордена. Я властями поставлен на свою должность. Мне не за себя обидно, а за мой чин! - еще больше раскипятился городничий. - Эдак что же выйдет, ежели каждому прохвосту-сочинителю нашего брата, чиновника, срамить позволят! Это, если угодно, в высшем смысле все равно что оскорбление величества!
      - Позвольте, - вмешался я. - Но ведь автор пьесы срамит вас именно за то, что вы плохо служите, плохо исполняете свою должность. Обманываете, воруете, взятки берете...
      Услышав эти обвинения, городничий слегка струсил.
      - По неопытности. Ей-Богу, по неопытности, - сразу изменил он тон. Недостаточность состояния. Сами извольте посудить, казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь, да пару платья. Да что говорить, сударь мой! Нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уж так самим Богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
      - Э-э, нет, любезнейший Антон Антонович! - вмешался в разговор оказавшийся тут же судья Ляпкин-Тяпкин. - Грешки грешкам рознь... Вот я, например. Я всем открыто говорю, что беру взятки. Да, беру! Но чем? Борзыми щенками!
      - Помилуйте, Аммос Федорович! - сказал городничий. - Какая разница? Щенками или чем другим, все взятки.
      - Ну, нет, Антон Антонович, - не согласился судья. - Это совсем иное дело. А вот, например, ежели у кого-нибудь шуба пятьсот рублей стоит...
      - Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? - разозлился городничий. - Зато вы в Бога не веруете, вы в церковь никогда не ходите. А я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы...
      - Шуба пятьсот рублей, - не унимался Ляпкин-Тяпкин. - Да супруге шаль...
      - Что ж, по-вашему, Антоша не может мне шаль купить? - обиделась Анна Андреевна.
      - Ежели бы на свои, кровные, - пояснил судья. - А то на казенные.
      - А вы, Аммос Федорович, вольнодумец! - поддел судью городничий. Да-с! Как начнете говорить о сотворении мира, так волосы дыбом встают.
      - Вот уж верно! - подтвердила Анна Андреевна. - А мы с Антошей никогда! А вы, Аммос Федорович...
      - А ты, матушка, молчи! - оборвал ее супруг. - Нам сейчас грехами считаться не с руки. Нам сейчас надобно вместе... Плечом к плечу... Каков бы ни был гусь Аммос Федорович, а мы его в обиду не дадим. Какой-никакой, а он - судья. Лицо почтенное. И срамить его почем зря мы тоже не позволим!
      - Так вы, стало быть, считаете, Антон Антоныч, - вмешался я, - что автор комедии напраслину на вас взвел?
      - Добро бы только на меня, - вздохнул городничий. - Я, слава тебе, Господи, стреляный воробей. Я и не такое еще терпел. Огонь прошел, и воду, и медные трубы... Трех губернаторов обманул... Не за себя, сударь! Ей-Богу, не за себя душой болею. Мне за весь городишко наш... Да что городишко... За всю державу обидно!
      - А при чем тут вся держава? - спросил Тугодум.
      - То есть как это - при чем? - возмутился городничий. - Да вы читали эту комедию? Видали ее? Сочинитель этот выдумал какую-то Россию, вывел городок, каких и на свете-то не бывает. В один уезд свалил кучей все мерзости, какие только есть на свете...
      - Вы, стало быть, считаете, что картина, которую нарисовал господин Гоголь, не типична? - уточнил я.
      - Да просто неприлична! - взорвался городничий.
      - Вас послушать, - сказал я, - так и чиновников таких на свете не бывает, и городовых вроде вашего Держиморды днем с огнем по всей России не сыщешь.
      - Про городовых не скажу, - признал городничий. Городовые и впрямь еще попадаются. За всем ведь не уследишь... Держиморда - это верно подмечено. А вот где он такого городничего увидал, ей-Богу, не знаю. Да хоть бы да же и увидал. Нешто это можно - все, что ни попадя, на сцену тащить? Ежели бы у этого сочинителя хоть какое-никакое понятие было, он бы допрежь того, что меня в комедию вставлять, семь бы раз отмерил. Ведь не городовой, не купец какой простого звания, а - го-род-ни-чий!
      - А судью? - поддержал его Ляпкин-Тяпкин. - Судью разве можно в этаком неприглядном виде изображать?
      - А попечителя богоугодных заведений плутом вывести? Это как по-вашему? - вставил незаметно подошедший Земляника.
      - А смотрителя училищ дураком выставить? Это какой урок детям нашим? негодовал вдруг оказавшийся тут же Хлопов.
      - Ах, господа! - прервала их Анна Андреевна. - Это все пустяки, право... А вот то, что этот сочинитель на меня пашквиль написал, это уж, пардон, совсем ни в какие ворота... Чтобы почтенная дама, супруга городничего, кокетничала с заезжим молокососом... Да где он такое мог видеть? Ну, я понимаю, молодая девица... Вот хоть дочь моя... В ней и впрямь вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове... Но чтобы я... Помилуйте!..
      - Как, сударыня? - напомнил ей я. - Разве вы не выслушивали благосклонно комплименты из уст господина Хлестакова?
      - Комплименты? - лучезарно улыбаясь, живо обернулась ко мне Анна Андреевна. - Да... Это было... Что греха таить... Столько комплиментов! Столько комплиментов!.. "Я, - говорит, - Анна Андреевна, из одного только уважения к вашим достоинствам!"
      - Вот видите, - сказал я.
      - "Мне, - говорит, - верите ли, Анна Андреевна, все больше и больше увлекаясь, вспоминала супруга городничего, - мне жизнь копейка! Я, говорит, - только потому, что уважаю ваши редкие качества".
      - Ах, маминька! - не удержалась оказавшаяся тут же Марья Антоновна. Ведь это он мне говорил.
      - Перестань! - одернула ее мать. - Ты ничего не знаешь. И не мешайся, пожалуйста, не в свое дело... В таких лестных рассыпался словах... "Я, говорит, - Анна Андреевна, изумляюсь..." И вдруг - бац! На колени! Самым благороднейшим образом. "Анна Андреевна! Не сделайте, - говорит, - меня несчастнейшим! Согласитесь отвечать моим чувствам, не то я смертию окончу жизнь свою".
      - Право, маминька, он обо мне это говорил, - не смогла смолчать Марья Антоновна.
      Тут Анна Андреевна наконец сообразила, что воспоминания эти рисуют ее не самым лучшим образом.
      - Ну да, - неохотно признала она. - Конечно, об тебе... А ты и уши развесила! Как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже, чтобы тебе было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице. Когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках...
      - Да вы же сами, маминька, - попыталась вставить свое слово в этот монолог Марья Антоновна.
      - Что - я? Что значит, я сама? - вскинулась Анна Андреевна. - Сколько раз я тебе говорила: не смей! Не смей брать пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина! Что тебе глядеть на них? Не нужно тебе глядеть на них! Тебе другие примеры есть: перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать!.. Впрочем, это антр ну... Не для публики... Справедливости ради, сударь, - обернулась она ко мне, - должна заметить, что, хотя дочь моя и легкомысленна, но сочинитель комедии и об ней тоже составил самое превратное суждение... Самое превратное...
      - Иными словами, сударыня, - уточнил я, - вы хотите сказать, что не только вас, но и дочь вашу автор пьесы представил в искаженном виде?
      - Именно так, сударь, - подтвердила Анна Андреевна. - Я бы даже сказала, в карикатурном виде. Он нас просто оклеветал!
      - Вот верное слово! - обрадовался городничий. - Оклеветал. Вернее не скажешь.
      - Очернил! - добавил Ляпкин-Тяпкин.
      - Исказил, - подтвердил Хлопов.
      - С грязью смешал! - негодовал Земляника.
      - Дураками выставил, - вставил Хлопов.
      - Что дураками! - обернулся к нему Земляника - Это бы еще полбеды, ежели бы только дураками. А то - плутами, мошенниками!
      И тут все загалдели в один голос:
      - Очернил!.. Надругался!.. Оклеветал!..
      - Судите сами, сударь, - перекрывая своим зычным голосом этот галдеж, заговорил городничий. - Где же это видано, чтобы в целом городе не нашлось ни одного честного человека! Ни одного благородного лица! Да нешто такое бывает?
      - Вы правы, - вынужден был согласиться я. - Такого быть не может.
      - Вот видите? - обрадовался городничий. - А в пьесе, сочиненной господином Гоголем, действуют одни уроды. Одни только монстры.
      - Монстры!
      - Чудовища!
      - Плуты!
      - Дураки!
      - Ни одного честного человека! - возмущенно загалдели все его спутники.
      - Ошибаетесь, господа! - раздался тут вдруг новый голос.
      Это вышел из своего укрытия Гоголь.
      - А это еще кто такой? - воззрился на него городничий. - Откуда он тут взялся?
      - Честь имею представить вам, господа, - сказал я, - автора комедии, героями которой вы все являетесь. Если желаете, можете высказать свои претензии ему прямо в глаза.
      - А-а, так это он самый есть? - сказал Хлопов.
      - Хорош! - в сердцах воскликнула Анна Андреевна.
      - Подслушивал! - возмутился Земляника.
      - Шпионил! - вторил ему Ляпкин-Тяпкин.
      - Теперь небось в новую комедию вставит, - испуганно предположила Анна Андреевна.
      - У-у, щелкоперы, либералы, бумагомараки! Чертово семя! - скрипел зубами городничий.
      - Я принимаю все ваши претензии, господа, - сказал Гоголь.
      Услышав это неожиданное заявление, все смолкли.
      - Все, кроме одной, - поправился он. - Вы изволили бросить мне упрек, что в моей комедии якобы нет ни одного честного лица...
      - Вот-вот!.. Одни чудовища!.. Уроды!.. Хоть бы один благородный человек!.. - хором заговорили все.
      - Мне жаль, господа, - продолжал Гоголь, - что никто из вас не заметил честного лица, бывшего в моей пиесе.
      - Но ведь в "Ревизоре" как будто и в самом деле нет ни одного положительного героя, - сказал Тугодум.
      - Ошибаетесь, друг мой, - возразил Гоголь. - Было, было одно честное, благородное лицо, действовавшее в моей комедии во все продолжение ее. Это честное, благородное лицо был - смех.
      - Эк, куда метнул! - сказал городничий.
      - Да, да, смех! - повторил Гоголь. - Я сатирик, я служил ему честно и потому должен стать его заступником. Смех значительней и глубже, чем думают. Несправедливы те, которые говорят, что смех не действует на тех, противу которых устремлен, и что плут первый посмеется над плутом, выведенным на сцену: плут-потомок посмеется, но плут-современник не в силах посмеяться! Насмешки боится даже тот, кто уж ничего не боится на свете...
      - Но искусство должно радовать душу, - сказала Анна Андреевна. Услаждать нам зрение, слух, а не оскорблять...
      - Искусство, я полагаю, должно исправлять нравы, - возразил ей Гоголь.
      - Эх, сударь! - попытался пристыдить его городничий. - Уж ежели вы решили исправлять нравы пером своим, так извольте описывать жизнь такой, как она есть, а не сочинять всякие побасенки.
      - Побасенки?! - вскинулся Гоголь. - А вон протекли века, города и народы снеслись и исчезли с лица земли, как дым унеслось все, что было, а побасенки живут и повторяются поныне... Побасенки!.. А вон стонут балконы и перилы театров. Все потряслось снизу доверху, превратясь в одно чувство, в один миг, в одного человека, все люди встретились, как братья, в одном душевном движенье, и гремит дружным рукоплесканьем благодарный гимн тому, которого уже пятьсот лет нет на свете... Побасенки!.. Но мир задремал бы без таких побасенок, обмелела бы жизнь, плесенью и тиной покрылись бы души... Побасенки!..
      Поскольку этот патетический монолог Автора из "Театрального разъезда" был очень хорошо мне знаком, я решил уйти, как говорят в таких случаях, "по-английски", то есть не прощаясь, захватив с собою своего верного спутника Тугодума и оставив Гоголя объясняться уже без нас с его раздраженными, разгневанными героями.
      - Ну что, друг мой, - обратился я к Тугодуму, когда мы с ним остались одни. - Ты все еще не понимаешь, с какой целью я отправился вместе с тобою в эту гоголевскую пьесу, да еще ввел туда чуть ли не всех действующих лиц "Ревизора"?
      - Почему же это не понимаю! - обиделся Тугодум. - Прекрасно понимаю... Вы хотели показать, что правда глаза колет. Но ведь это же и так ясно...