Прекрасней праведник, поверженный судьбой;
      Обожествленье солнц — когда они на склоне.
      Брут, падая на меч, Катона не дивит;
      Мор, помня Фрозия, не думает спасаться;
      170
      Сократ, кого поит цикутою Анит,
      Мешает ли Христу блаженно улыбаться?
      Тупой и суетный, мимо идет народ.
      Лишь собственное нам ужасно осужденье,
      И совесть чистая, лаская нас, дает
      Сияние душе и плоти очищенье.
      Над горькой бездною я умиротворен.
      Люблю сей дикий шум — безбрежности начало;
      Ловлю и говор волн, и ночью ветра стон,
      И отдаюсь всему, что скорбью в них звучало.
      2
      Нам нужен хоть один, кто б молвил: я готов —
      Родная Франция, я жертвую собою!
      Чтоб совести в сердцах еще не умер зов,
      Народ! чтоб ты пребыл горящею душою!
      Чтоб нынче, как вчера,— всегда чисты, как твердь
      В погоду ясную, и сильны волей твердой,
      Средь нас нашлись они, приемлющие смерть,
      Изгнание и ночь таинственно и гордо.
      Я сам — из тех, кого на землю валит рок,
      Бичуя опытом и долгом наказуя,
      Но счастья скорбного сомнительный цветок
      И радость мрачную, не сетуя, беру я.
      Другие, лучшие, чем я, уж умерли:
      Присноблаженствуют во славе невечерней.
      Они взнеслись с Голгоф. На чела их легли
      Сиянья, что идут от всех венцов и терний.
      В них — все великое: страданье и любовь.
      Их лики светятся — как бы дары сквозь воздух;
      На крестном их пути страдальческая кровь
      Застыла звездами и говорит о звездах.
      171
      3
      Сократ — провидец. Я — свидетель жизни сей —
      Иду, оставив все в руках жестоких рока,
      И слышу дальний смех моих былых друзей,
      Пока я прохожу, задумавшись глубоко.
      Друг другу говорят они, мне мнится, так:
      – Что там на берегу вдали маячит тенью?
      Смотрите-ка туда. Оно стоит, никак.
      Ужели человек иль только привиденье?
      Друзья, то — человек и призрак вместе с тем!
      Он взором погружен в спокойные глубины
      И, в жажде умереть, стал у могилы, нем,
      Плененный тучей, где дрожат дерев вершины.
      О, ведайте, иной моей поры друзья,
      Когда б я говорил, о вас бы вел я речи.
      Задумчивостью скорбь свою питаю я,
      К заре последней льнет таинственный мой вечер.
      Вы — те, что молвили: он прав! — а по домам
      Готовы вновь поднять меня на посмеянье,
      Я мало претерпел, я меньше значу сам,
      И не меня мое касается страданье.
      Но кто бы вы и чт о б вы ни были теперь,
      Как может сердце в вас ничем не разрываться?
      Ужель средь близких нет совсем у вас потерь?
      Как знать, где мертвые? Как в силах вы смеяться?
      4
      Я вижу: счастлив тот, кто все переживет!
      И, призрак, ухожу ютиться меж развалин.
      На бреге рыбаки следят за ростом вод.
      Увеличения теней я жду, печален.
      Я созерцаю; мне пустыня лишь нужна.
      Из сердца удалив желаний бренных семя,
      Стараюсь вовремя очнуться ото сна,
      Что называется обычно жизнью всеми.
      172
      Смерть уведет меня в блаженный свой уют:
      Уж кони черные браздят пространство где-то.
      Как я похож на тех, что, поспешивши, ждут,
      Когда же на пути нагонит их карета!
      Мне жалость не нужна: я осужден на смерть,
      Но дух мой, облечен в рассвет и скорбь, как в ст о лу,
      Сквозь дыры на руках Христовых видит твердь:
      Ведь только мученик — источник света долу.
      5
      Я грежу, истина, тобой лишь ослеплен.
      Число моих врагов? Им нету исчисленья.
      Воспоминания рассеялись, как сон.
      Во мне встает, как тень, обширное забвенье.
      Я даже имени не знаю тех, кто грыз
      Меня, мечтателя, позорной клеветою.
      Я вижу на верху горы сиянье риз,
      Твое крыло, душа, слегка уж голубое!
      О, если я кому, желая лично мстить,
      Нанес хотя удар вне поля общей брани,
      О, если я сказал сурово: ненавидь! —
      Хотя бы одному из любящих созданий,
      О, если кто-нибудь мной в сердце ранен был —
      Как громовой удар, приемлю кару божью!
      Пускай простят меня, кого я оскорбил,
      Лишь мукой движимый, а не неправой ложью.
      За все мои грехи я отстрадал вполне.
      Иду, и жизнь вокруг — пустырь с травою хилой,
      Где удлиняются и тянутся ко мне
      Огромные лучи отверзшейся могилы.
      173
      АЛЬФРЕД ДЕ ВИНЬИ
      173. РОГ
      (Отрывок)
      Люблю я звучный рог в глубокой мгле лесов,
      Пусть лани загнанной он знаменует зов
      Или охотника прощальные приветы,
      Вечерним ветерком подхваченные где-то.
      Не раз ему в ночи, дыханье затая,
      Внимал я радостно, но чаще плакал я,
      Когда мне чудилось, что, издали нахлынув,
      Плывут предсмертные стенанья паладинов.
      О, горы синие! О, скалы в серебре!
      Фразонские пласты! Долина Марборе!
      Стремящиеся вниз, сквозь снежные преграды,
      Источники, ручьи, потоки, водопады!
      Подножья в зелени, вершины изо льда,
      Двухъярусный убор, застывший навсегда,
      О, как средь вас звучат торжественно и строго
      Раскаты дальние охотничьего рога!
      174
      АЛЬФРЕД ДЕ МЮССЕ
      174. МАДРИД
      Мадрид, Испании столица,
      Немало глаз в тебе лучится,
      И черных глаз и голубых,
      И вечером по эспланадам
      Спешит навстречу серенадам
      Немало ножек молодых.
      Мадрид, когда в кровавой пене
      Быки мятутся по арене,
      Немало ручек плещет им,
      И в ночи звездные немало
      Сеньор, укрытых в покрывало,
      Скользит по лестницам крутым.
      Мадрид, Мадрид, смешна мне, право,
      Твоих красавиц гордых слава,
      И сердце я отдам свое
      Средь них одной лишь без заминки:
      Ах, все брюнетки, все блондинки
      Не стоят пальчика ее!
      Ее суровая дуэнья
      Лишь мне в запретные владенья
      Дверь открывает на пароль;
      К ней даже в церкви доступ труден:
      Никто не подойдет к ней, будь он
      Архиепископ иль король.
      Кто талией сумел бы узкой
      С моей сравниться андалузкой,
      С моей прелестною вдовой?
      Ведь это ангел! Это демон!
      А цвет ее ланиты? Чем он
      Не персика загар златой!
      О, вы бы только посмотрели,
      Какая гибкость в этом теле
      (Я ей дивлюсь порою сам),
      Когда она ужом завьется,
      175
      То рвется прочь, то снова жмется
      Устами жадными к устам!
      Признаться ли, какой ценою
      Одержана победа мною?
      Тем, что я славно гарцевал
      И похвалил ее мантилью,
      Поднес конфеты ей с ванилью
      Да проводил на карнавал.
      175. ЦВЕТКУ
      Очаровательно-приветлив,
      Зачем ты прислан мне, цветок?
      И полумертвый, ты кокетлив.
      Что означает твой намек?
      Ты в запечатанном конверте
      Сейчас проделал долгий путь.
      Шепнула ль, предавая смерти,
      Тебе рука хоть что-нибудь?
      Ты только ли трава сухая
      И через миг совсем умрешь?
      Иль, чью-то мысль в себе скрывая,
      Опять роскошно расцветешь?
      Одетый в белую одежду,
      Увы, ты непорочно чист!
      Однако робкую надежду
      Мне подает зеленый лист.
      Быть может, чье-то ты посланье?
      Я скромен: тайну мне открой.
      Зеленый цвет — иносказанье?
      Твой аромат — язык немой?
      Что ж, если так — о нежной тайне
      Скорей мне на ухо шепни.
      А если нет — не отвечай мне
      И на моей груди усни.
      176
      С игривой ручкой незнакомки
      Я слишком хорошо знаком.
      Она шутя твой стебель ломкий
      Скрепила тонким узелком.
      Ища ей равную, напрасно
      Пракситель портил бы резец,
      Венериной руки прекрасной
      Не взяв себе за образец.
      Она бела, она прелестна,
      Она правдива, говорят.
      Кто ею завладеет честно,
      Она тому откроет клад.
      Она направо и налево
      Дары не любит рассыпать.
      Цветок, ее боюсь я гнева:
      Молчи и дай мне помечтать.
      177
      ПЬЕР-ЖАН БЕРАНЖЕ
      176. ЧЕЛОБИТНАЯ ПОРОДИСТЫХ СОБАК О РАЗРЕШЕНИИ ИМ ДОСТУПА В ТЮИЛЬРИЙСКИЙ САД
      (июнь 1813 года)
      Тиран низвержен, и для нас
      Настал утех веселый час.
      Мы ждем назавтра же известья —
      Пускай объявят нам псари:
      «Псы Сен-Жерменского предместья
      Имеют доступ в Тюильри».
      Тиран низвержен, и для нас
      Настал утех веселый час.
      От стаи шавок беспризорной
      Ошейник нам в отличье дан.
      Средь луврских почестей, бесспорно,
      Смутился б уличный грубьян.
      Тиран низвержен, и для нас
      Настал утех веселый час.
      Хотя бесстыдно попирала
      Нас узурпатора пята,
      Мы, не обидевшись нимало,
      Ни разу не раскрыли рта.
      Тиран низвержен, и для нас
      Настал утех веселый час.
      Пред памятью его простерты
      Лишь несколько негодных псов:
      Тот, кто лизал ему ботфорты,
      Теперь загрызть его готов.
      Тиран низвержен, и для нас
      Настал утех веселый час.
      Ах, сколько такс да мосек немцам
      И русским нынче нагло льстит!
      178
      Как лебезят пред иноземцем,
      Хоть кровью галльской он залит!
      Тиран низвержен, и для нас
      Настал утех веселый час.
      Что нужды, если англичане
      Победой обогащены?
      Кусочку сахара заране
      Порадоваться мы должны.
      Тиран низвержен, и для нас
      Настал утех веселый час.
      Чепцы и кофты входят в моду,
      И, завершая торжество,
      Попы святят, как прежде, воду:
      Верните ж нам наш status quo!
      Тиран низвержен, и для нас
      Настал утех веселый час.
      А мы за это обещаем
      На задних лапах вам служить,
      Богатых не тревожить лаем
      И нищих за полы ловить.
      Тиран низвержен, и для нас
      Настал утех веселый час.
      177. ЭПИТАФИЯ МОЕЙ МУЗЫ
      (Сент-Пелажи)
      Сюда, прохожие! Взгляните,
      Вот эпитафия моя:
      Любовь и Францию в зените
      Ее успехов пела я.
      С народной не мирясь обузой,
      Царей и челядь их дразня,
      Для Беранже была я музой —
      Молитесь, люди, за меня!
      Прошу, молитесь за меня!
      179
      Из ветреницы своевольной
      Я стала другом бедняка:
      Он из груди у музы школьной
      Ни капли н е взял молока
      И жил бродяги бесприютней…
      Представ ему в сияньи дня,
      Его я наградила лютней —
      Молитесь, люди, за меня!
      Лишь моему послушный слову,
      Он кинул в мир отважный клич,
      А я лихому птицелову
      Сама приманивала дичь.
      Пленил он рой сердец крылатых,
      Но не моя ли западня
      Ему доставила пернатых?
      Молитесь, люди, за меня!
      Змея… (Ведь двадцать лет, о боже,
      На брюхе ползал Маршанжи!)
      Змея, что год, то в новой коже
      Влачащая свои тяжи,
      На нас набросилась, ликуя, —
      И вот уже в темнице я…
      Но жить в неволе не могу я —
      Молитесь, люди, за меня!
      Все красноречие Дюпена
      Не помогло нам: гнусный гад
      Защитника четы смиренной
      Сожрал от головы до пят…
      Я умираю. В приоткрытом
      Аду я вижу вихрь огня:
      Сам дьявол стал иезуитом —
      Молитесь, люди, за меня!
      178. КЛЮЧИ РАЯ
      Ключи от райских врат вчера
      Пропали чудом у Петра
      (Все объяснить — не так уж просто).
      180
      Марго, проворна и смела,
      В его кармане их взяла.
      «Марго, как быть?
      Не олухом же слыть:
      Отдай ключи !» — взывает к ней апостол.
      Марго работой занята:
      Распахивает в рай врата
      (Все объяснить — не так уж просто).
      Ханжи и грешники гурьбой
      Стремятся в рай наперебой.
      «Марго, как быть?
      Не олухом же слыть:
      Отдай ключи!» — взывает к ней апостол.
      Магометанин и еврей
      Спешат протиснуться скорей…
      (Все объяснить — не так уж просто).
      И папа, годы ждавший, вмиг
      Со сбродом прочим в рай проник.
      «Марго, как быть?
      Не олухом же слыть:
      Отдай ключи!» — взывает к ней апостол.
      Иезуиты, кто как мог,
      Пролезли тоже под шумок…
      (Все объяснить — не так уж просто).
      И вот уж с ангелами в ряд
      Они шеренгою стоят.
      «Марго, как быть?
      Не олухом же слыть:
      Отдай ключи!» — взывает к ней апостол.
      Дурак врывается, крича,
      Что бог суровей палача
      (Все объяснить — не так уж просто).
      Проходит дьявол наконец,
      Приняв из рук Марго венец.
      «Марго, как быть?
      Не олухом же слыть:
      Отдай ключи!» — взывает к ней апостол.
      181
      Господь отныне, рад — не рад,
      Декретом отменяет ад
      (Все объяснить — не так уж просто).
      Во славу вящую его
      Не буду жарить никого.
      «Марго, как быть?
      Не олухом же слыть:
      Отдай ключи!» — взывает к ней апостол.
      В раю веселье и разгул:
      Сам Петр туда бы прошмыгнул
      (Все объяснить — не так уж просто).
      Но за труды его теперь
      Пред ним захлопывают дверь.
      «Марго, как быть?
      Не олухом же слыть:
      Отдай ключи!» — взывает к ней апостол.
      182
      МАРИ-ЖОЗЕФ ШЕНЬЕ
      179. ГИМН НА ПЕРЕНЕСЕНИЕ ПРАХА ВОЛЬТЕРА ВО ФРАНЦУЗСКИЙ ПАНТЕОН
      (11 июля «st1:metricconverter w:st="on» productname="1791 г"·1791 г«/st1:metricconverter·.)
      Музыка Госсека
      Нет, слезы проливать теперь совсем не время;
      Сегодня — торжества, не сожалений день:
      Пусть песни бодрости славнейшую меж всеми
      Французами венчают тень.
      Давно ли этот прах, тиранами гонимый,
      Средь плача общего бежал от наших врат?
      А ныне, возвращен народом в край родимый,
      Он освятит собой наш град.
      Привет, божественный! Ты был нам всем примером
      И в наши стены вновь вступаешь гордо днесь;
      Лишь нам принадлежит все, что звалось Вольтером:
      Ты родился и умер здесь.
      Ты духом творчества сограждан вызвал к жизни:
      Прими же Франции свободной фимиам;
      Ты, превзошедший всех мужей в своей отчизне,
      Возглавь собой сей славный храм.
      Гроза священников, над гибельной их ложью
      Ты факел разума вознес, как Прометей,
      И смертным указал на бездну у подножья
      Их лицемерных алтарей.
      Ты кистью мощною на римском небосводе
      Лик древней доблести пред нами воскресил
      И в сердце Франции стремление к свободе
      Речами Брутов пробудил.
      На сто ладов твоя чарующая лира —
      И человечности, и разуму верна —
      Сквозь радужную ложь Гомеровского мира
      Нам сеет правды семена.
      183
      Спешите, граждане, Вольтеру дать дорогу!
      Велик, любим и чтим, он восстает средь нас.
      Чтоб проповедовать нам поклоненье богу
      И вольность, как в свой смертный час.
      Напрасно ищет он те башни роковые,
      Что дважды плен его соделал храмом муз:
      Бастилии уж нет, нет больше тирании, —
      Дотла разрушен их союз.
      На поле Марсово глядит он, где святою
      Свободою престол бессмертный водружен;
      Французов стекшихся он видит пред собою,
      Их клятвам вновь внимает он.
      За победителем, сокрыт клубами пыли,
      Позорный фанатизм подъемлет дикий крик;
      Так к Капитолию и Цезарь и Эмилий
      Влекли поверженных владык.
      Его триумф во дни сценической забавы
      Был меньше, хоть народ, излив восторгов пыл,
      Ему, согбенному под тяжким грузом славы,
      В веках бессмертье присудил.
      Ла Барр! Калас! Сюда, страдальческие тени!
      Он ваш отмститель был, вы — должники его:
      Покиньте скорбный брег, оставьте ваши пени,
      Включитесь в наше торжество!
      Народы-пастыри, следившие паренье
      Сего отважного орла с гельветских гор!
      Вы, жители Юры, пусть ваши песнопенья
      Вольются в наш хвалебный хор.
      Сыны Америки и дети Альбиона,
      Воспойте разума опору и пример;
      Вы, вольности друзья, чье сердце непреклонно,
      Он ваш согражданин, Вольтер!
      Народы, ждущие паденья самовластья,
      Ликуйте: вольность вас от уз освободит.
      Ее рукой средь нас алтарь воздвигнут счастья,
      Сей день повсюду знаменит!
      184
      О божество божеств, природа, провиденье,
      Не знавшее границ от века существо,
      Исконное добра и правды воплощенье,
      Начало мира самого,
      Ты вольность создало, а рабство человеком
      Придумано самим, но часто человек
      Для будущих веков, вступая в тяжбу с веком,
      Свободы бережет ковчег.
      Свободы божество, простри над нами крылья,
      Плодотвори поля, от всех врагов укрой,
      Пошли нам вечный мир, отраду изобилья
      И век искусства золотой.
      Пошли нам доблести, таланты, просвещенье
      И с чувством долга дай сознанье наших прав,
      Свободу чистую, законов попеченье,
      Под стать законам нравы дав!
      180. ГИМН РАВЕНСТВУ
      (19 июля «st1:metricconverter w:st="on» productname="1792 г"·1792 г«/st1:metricconverter·.)
      Тебе, о Равенство, благая
      Опора вольности и прав,
      Поем мы этот гимн, слагая
      Его средь празднеств и забав.
      Сей день, для родины священный,
      Принес благодеяний рой,
      В сей день твой голос драгоценный
      Сплотил французов меж собой.
      Ты свергло с мерзостью бесправья
      Придаток титулов пустой,
      Игрушку глупого тщеславья,
      Все попиравшего пятой.
      Разбив народные оковы,
      Ты рабство обратило в сон :
      С отменой преимуществ новый
      И дух и смысл обрел закон.
      185
      Кумир свободного народа,
      Ты меньше ведом, чем любим:
      И Тибра и Кефиса воды
      Гордились именем твоим.
      Стремясь к бессмертию ревниво,
      И воины и мудрецы
      В горах Гельвеции счастливой
      Тебе кадили, как жрецы.
      И Франклин, победитель молний,
      Став у державного руля,
      Твоею славою исполнил
      Пенсильванийские поля.
      Луара, Рона, Сена, живо
      Брега украсив, ждут забав:
      С челом, увенчанным оливой,
      Сойди и празднество возглавь.
      О, благотворное светило,
      Свой бесконечный свет излей,
      Чтоб тирании блеск затмило
      Сияние твоих лучей.
      Он сгинет в ночи преисподней,
      Гонимый славою твоей, —
      С тобой и почва плодородней,
      И небеса с тобой ясней.
      181. ГИМН В ЧЕСТЬ ПОБЕДЫ,
      ПРОПЕТЫЙ МОНТАНЬЯРАМИ НА ПОЛЕ СОГЛАСИЯ
      20 ПРЕРИАЛЯ II ГОДА РЕСПУБЛИКИ (июнь «st1:metricconverter w:st="on» productname="1793 г"·1793 г«/st1:metricconverter·.)
      Мужчины
      О, боже сил! Сам у народа
      Зажег ты мужество в груди,
      Победа — спутница похода —
      Несет знамена впереди.
      Вершины Альп и Пиренеев
      Тиранов гибель зреть могли,
      И там, на севере, слабея,
      В крови их полчища легли.
      186
      Мужской хор
      Но прежде чем вложить мечи свои в ножны,
      Клянемся все, что зло мы истребить должны!
      Женщины
      Внимайте, матери и девы,
      Тому, кто правит всей землей,
      Супруги, дети, братья — все вы
      Шли за свободу смело в бой.
      Когда приспешник преступленья
      Жизнь молодую пресекал,
      Сын за отца — ему в отмщенье —
      Над трупом павшего вставал.
      Женский хор
      Но прежде чем вложить мечи свои в ножны,
      Клянемся все, что зло вы истребить должны!
      Мужчины и Женщины
      Так будьте, воины, смелее!
      Молитесь, девушки, нежней!
      Отдайте, матери, скорее
      Для дела славы сыновей!
      Вы, старики, рукой дрожащей
      Не в силах приподнять копье —
      Так шлите юности кипящей
      Благословение свое!
      Хор
      Но прежде чем вложить мечи свои в ножны,
      Клянемся все, что зло мы истребить должны!
      182. ВЗЯТИЕ ТУЛОНА
      10 нивоза II года Республики
      (30 декабря «st1:metricconverter w:st="on» productname="1793 г"·1793 г«/st1:metricconverter·.)
      ГИМН
      Опять французским став, Тулон
      На пленную волну отныне не взирает
      С высот своей скалы, освобожденный, он
      Вслед Альбиону угрожает.
      187
      Огни, которые зажгла врагов орда,
      Обрушились на них самих, как сонмы фурий;
      Морей тираны, их суда
      Теперь преследуемы бурей.
      Великого народа злой
      Соперник обречен на неуспех заране;
      Героями всегда идут французы в бой,
      Преступниками — англичане.
      Но власть, царящая извечно в небесах,
      Под покровительство берет судьбу народа,
      И самовластие во прах
      Стремится обратить природа.
      Твои, о Англия, суда,
      Окровавленные под Генуей суровой,
      Французскую волну грязнили, навсегда
      Суля нам рабские оковы.
      А наши, Плимуту неся свободы весть,
      Утешат весь Ламанш, разбойником плененный,
      Чтоб знамя вольности вознесть
      Над Темзой мрачною и сонной.
      Напрасно мните вы и впредь,
      Цари, священники, наемные солдаты,
      Свой самовластный скиптр над морем простереть
      Ценой коварства или злата.
      Полмира восстает: на нас теперь лежит
      Забота вновь обресть народов клад бесценный;
      Длань новых римлян сокрушит
      Зубцы второго Карфагена.
      Восстань, чело свое покрой
      Вновь, океана дочь, и лавром и цветами,
      Брега Италии и Франции омой
      Своими нежными водами,
      Неси сокровища на ласковой груди
      Из Адриатики, из дальней Византии,
      И в наши гавани введи
      Обилия дары благие.
      Мы торжествующий народ,
      Французы, жребий наш вершит судьбу вселенной:
      Не солнце ль новое над всей землей встает,
      Плодотворящее бессменно?
      188
      Все сущее с мольбой его взыскует благ —
      Светила, чьих лучей зиждительное пламя
      Земным тиранам — злейший враг,
      Народам — пища, свет и знамя.
      183. ГИМН ВЕРХОВНОМУ СУЩЕСТВУ
      («st1:metricconverter w:st="on» productname="1794 г"·1794 г«/st1:metricconverter·.)
      Источник истины, кого не чтит хулитель,
      Свободы божество и естества отец,
      Всего живущего извечный покровитель,
      Его хранитель и творец —
      Никем не созданный и всем необходимый,
      Зиждитель доблестный, законности оплот,
      Враг самовластия, вовек неколебимый,
      Французы ждут твоих щедрот.
      Ты сушу утвердил над зыбкими морями,
      Ты правишь молнией и ветры всюду шлешь,
      Ты, солнцу сообщив живительное пламя,
      Всем смертным пищу подаешь.
      Ночная странница заоблачным туманом
      Безмолвной поступью идет наперерез:
      Ты указал ей путь, и звездным караваном
      Равнину населил небес.
      Повсюду твой алтарь мы зрим нерукотворный:
      В селеньях, в городах, в пещерах дикарей,
      В долине низменной и на вершине горной,
      И в небе и на дне морей.
      Но есть алтарь иной, — твоя святых святая, —
      Над эмпиреями тобой взнесенный храм:
      Не в сердце ль праведном сам бог живет, вдыхая
      Его чистейший фимиам?
      В очах у воина, бесстрашия и гнева
      Исполненных, твое величие сквозит;
      Во взор опущенный неискушенной девы
      Ты заложил прелестный стыд.
      189
      На старческом челе премудрости высокой, —
      Твоей премудрости, — след ясно различим;
      Осиротевшее дитя не одиноко
      Под взглядом отческим твоим.
      Ты взращиваешь там, в земли горячих недрах,
      Чудесное зерно грядущего плода.
      Ты посылаешь ей дождей напиток щедрых
      И благостные холода.
      Когда же глас весны волшебным наважденьем,
      Разлитым в воздухе, воспламеняет кровь,
      Все то, что создал ты, — предавшись наслажденьям,
      Себя воспроизводит вновь.
      От сенских берегов до вод Гипербореев
      Природу облачив в слепительный убор,
      Несчетные дары своим сынам рассеяв,
      Ты внемлешь их умильный хор.
      И солнца и миры, путь соблюдая верный,
      Простерты пред тобой, твои лишь чудеса
      Поют на все лады, гармонией безмерной
      Преисполняя небеса.
      Под сенью царственной ты в страх приводишь власти,
      Но скорбь врачуешь ты под кровлями лачуг;
      Гроза преступника, не ты ль во дни несчастий
      Защита и последний друг?
      Тиранам и рабам ничто твоя опека:
      Что добродетель им и равенства завет?
      Ты лишь свободного сподобил человека
      Нести в душе бессмертья свет.
      190
      ОГЮСТ БАРБЬЕ
      184 —185. ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД
      1
      Во дни, когда корабль столетний государства,
      Не в силах одолеть слепых зыбей коварство,
      Без мачт и парусов, во всю свою длину
      В сплошных пробоинах, средь грозного простора,
      Готовился пойти под шквалами террора
      С новорожденною свободою ко дну,
      Вся свора королей, с волн не спуская взгляда,
      О том лишь думала, чтоб страшная громада,
      Столкнувшись с берегом, не свергла тронов их,
      И, шумно радуясь возможности добычи,
      Накинулась, в одном объединившись кличе,
      На остов, гибнущий среди пучин морских.
      Но, весь истерзанный неистовством стихии,
      Свой корпус выпрямив и не склоняя выи,
      Геройским пламенем ощерил он борта
      И на расширенном уже явил плацдарме
      Европе мощь своих четырнадцати армий,
      Заставив хищников вернуться на места.
      2
      О год чудовищный, о девяносто третий
      Величественный год! Сокройся в глубь столетий,
      Кровавой славою увенчанная тень:
      Мы, карлики, отцов бессмертных недостойны,
      И ты потехою почел бы наши войны,
      Когда бы посмотрел на настоящий день.
      Ах, твоего у нас священного нет жара,
      Ни мужества в сердцах, ни силы для удара,
      Ни дружбы пламенной к поверженным врагам,
      А если мы порой и чувствуем желанье
      Позлобствовать, у нас лишь на три дня дыханья
      С грехом хватает пополам.
      191
      ОГЮСТ-МАРСЕЛЬ БАРТЕЛЕМИ
      186. ГОСПОДИНУ ДЕ ЛАМАРТИНУ,
      КАНДИДАТУ В ДЕПУТАТЫ
      ОТ ТУЛОНА И ДЮНКЕРКА
      Я думал: что же, пусть, чувствителен не в меру,
      Поэт преследует высокую химеру,
      От стогнов городских уходит в мир могил
      И там, где акведук образовал аркаду,
      В тумане звонкому внимает водопаду
      Под сенью ястребиных крыл.
      Увы, всю жизнь — одни озера, бездны, выси!
      Раз навсегда застыть на книжном фронтисписе,
      Закутав тощий стан коричневым плащом,
      И взором, лунною исполненным печалью,
      Следить за волнами, что льнут к ногам, за далью,
      За реющим во мгле орлом!
      Какое зрелище! Поэт-самоубийца
      Пьет жизни горький яд с бесстрастьем олимпийца,
      Улыбкой смерть зовет к себе во цвете лет
      И, в добровольное давно уйдя изгнанье,
      Подобно Иову, лишь издает стенанья:
      «Зачем явился я на свет?»
      Как я жалел его! Тая в душе тревогу,
      К его убежищу я все искал дорогу,
      Желая разделить обол последний с ним,
      Сказать ему: «Пойдем, на Ионийском склоне
      Ты жажду утолишь божественных гармоний,
      Ты будешь жить, как серафим».
      Но вскоре все мое сочувствие иссякло:
      Я увидал тебя в обличии Геракла;
      Ты мчался в тильбюри, забыв про небеса.
      В толпе услышал я: «Он едет дипломатом
      В Тоскану, но и там, на поприще проклятом,
      Он явит миру чудеса».
      192
      Я понял: нет границ твоим духовным силам!
      Ты арифметику сопряг с Езекиилом
      И из Сиона в банк летишь, взметая прах.
      Держатель векселей, заимодавец хмурый,
      Умеет пожинать плоды литературы,
      Оставив ястребов в горах.
      На чернь презренную, мне ясно, лишь для вида
      Обрушиваются твои псалмы Давида,
      Что на веленевой бумаге тиснул ты:
      Поэт и финансист, ты деньгам знаешь цену
      И вексель предъявить просроченный Гослену
      Нисходишь с горней высоты.
      Чуть в академии освободилось кресло,
      Иеремия наш, препоясавши чресла,
      Спешит туда, свернув с пророческой стези,
      Рукой архангела сгребает не впервые
      Чины и ордена, сокровища земные,
      Полуистлевшие в грязи.
      Я слышал, будто бы, покинув край безбурный,
      Ты счастья попытать решил теперь у урны.
      Чело твое уже венчает сельдерей;
      Ветхозаветную отбросив прочь кифару,
      Ты процветание сулишь надолго Вару
      Кандидатурою своей.
      Приветствую, о брат, твою любовь к отчизне,
      Но как поверю я, что ты далек от жизни?
      Молчали мы, когда всеобщий наш кумир,
      Библейским языком пять лет подряд глаголя,
      Обменивал стихи на милости Витроля,
      На шитый золотом мундир.
      Когда же, ханжеских в награду песнопений,
      У избирателей ты клянчишь бюллетени,
      Мы говорим: «Постой, ты гордостью смущен!»
      Кого влечет к себе публичная арена,
      Тот должен изложить пред нами откровенно,
      Чт о для свободы сделал он.
      Но подвигам твоим подвесть мы можем сальдо:
      Мы помним хорошо все гимны в честь Бональда,
      193
      Над реймским алтарем твой серафимский взлет,