А в портики — аквамарин,
      Иль плещется плащом курносый
      Выпуклолобый паладин?..
      О, как решительно и туго
      Завязан каждый из узлов
      В твоем саду, воитель круга
      И дон-кишот прямых углов!
      Еще уходит по ранжиру
      Суконный бант на париках,
      А ты стремишь свою порфиру
      В сырую даль, в зеленый прах, —
      Из Розового павильона,
      Где слезы женские — вода,
      Следить, сошла ли с небосклона
      Твоя мальтийская звезда.
      И царедворцы верят фавну,
      Клевещущему в лоно звезд,
      Что прадеду неравен правнук,
      По гроб избравший белый крест.
      1914
      81
      76. КУОККАЛА
      Розы в шелковом бульоне:
      В шелк лазоревый раскрыт
      Строй кабин на желтом лоне —
      Раковины афродит.
      Кто, не ведающий зною,
      Золотой не выпьет грог,
      Если рыжею слюною
      Брызжет танговый бульдог?
      Кляксу, ставшую кометой, —
      Песья пляска! теннис клякс! —
      Ловит канотье-ракетой
      Ландышевый англосакс.
      Кипень пены, стручья лодок,
      Змеи солнечных рапир —
      И наводит в воду кодак
      Оплывающий сатир.
      Только ты с улыбкой детской,
      Став на знойную корму,
      Ищешь веер Сестрорецка
      В светло-бронзовом дыму.
      1914
      77. КОНЦОВКА
      Сколько званых и незваных,
      Не мечтавших ни о чем,
      Здесь, плечо к плечу, в туманах
      Медным схвачено плащом!
      Пришлецов хранитель стойкий
      Дозирает в дождеве:
      Полюбивший стрелы Мойки
      Примет гибель на Неве…
      Город всадников летящих,
      Город ангелов, трубящих
      В дым заречный, в млечный свет, —
      82
      Ты ль пленишь в стекло монокля,
      Тяжкой лысиною проклят
      И румянцем не согрет?..
      18 ноября 1915
      78. ПРОРОЧЕСТВО
      Когда тебя петлей смертельной
      Рубеж последний захлестнет
      И речью нечленораздельной
      Своих первоначальных вод
      Ты воззовешь, в бреду жестоком
      Лишь мудрость детства восприяв,
      Что невозможно быть востоком,
      Навеки запад потеряв, —
      Тебе ответят рев звериный,
      Шуршанье трав и камней рык,
      И обретут уста единый
      России подлинный язык,
      Что дивным встретится испугом,
      Как весть о новобытии,
      И там, где над проклятым Бугом
      Свистят осинники твои.
      «1918·
      83
      Патмос
      79
      Глубокой ночи мудрою усладой,
      Как нектаром, не каждый утолен:
      Но только тот, кому уже не надо
      Ни ярости, ни собственных имен.
      О, тяжкий искус! Эта ширь степная,
      Все пять морей и тридцать две реки
      Идут ко мне, величьем заклиная,
      И требуют у лиры: нареки!
      Но разве можно тетивы тугие
      На чуждый слуху перестроить лад,
      И разве ночью также есть Россия,
      А не пространств необозримых плат?
      Как возложу я имя на поляны,
      Где мутным светом все напоено,
      И, совершая подвиг безымянный,
      Лежит в земле певучее зерно?
      Уже мне внятны: дивное зачатье
      И первый поиск звука в глубине,
      Двух полюсов земных рукопожатье,
      В младенчестве приснившееся мне, —
      И в забытьи, почти не разумея,
      К какому устремляюсь рубежу,
      Из царства мрака, по следам Орфея,
      Я русскую Камену вывожу.
      1919
      84
      80
      Приемлю иго моего креста,
      Трех измерений сладкую обиду,
      Пусть ведая, что в райские врата,
      Вовнутрь вещей, я никогда не вниду.
      Но не гордынею душа полна,
      Хотя уходит в сторону от Рима:
      На что мне истина, пока она
      С поющим словом несоизмерима?
      Вдоль Божьих уст ложатся русла рек,
      И Дух витает по пустыням водным,
      Но хорошо, что каждый человек
      Отягощен проклятьем первородным:
      В тишайший час, иль в бурю и грозу,
      Когда Господь является пророкам,
      На Патмосе, в неведенье высоком,
      Я золотое яблоко грызу.
      1919
      81
      Есть в пробужденье вечная обида:
      Оно изгнание, а не исход
      Из сновидения, где Атлантида
      Вне времени явилась нам из вод.
      Насельники исчезнувшего брега
      И с явным брегом явно не в ладу,
      Зачем должны мы, и дя внутрь ковчега,
      Менять сердцебиенье на ходу?
      И петь! И петь! Иль, в самом деле, снова
      Поющей плотью станет этот крик —
      И выплывет из океана слова
      Метафоры ожившей материк?
      1919
      85
      82
      Когда на мураве, с собою рядом
      Ты музу задремавшую найдешь,
      Ни словом, ни нетерпеливым взглядом
      Ее видений сонных не тревожь.
      Не прерывай божественной дремоты:
      Застыло солнце, и родник не бьет,
      И только мерно заполняет соты
      Благоуханный и прозрачный мед.
      О, никаких не должно соответствий
      Тебе искать в созвучиях — пока:
      Всё за тебя и вовремя, как в детстве,
      Заботливая сделает рука.
      Недолго ждать: незримые зефиры
      Еще резвятся с музой в полусне,
      Но золотое средоточье лиры
      Уже обозначается вполне —
      Там, высоко, в сужающемся круге,
      Где бытие твое заключено,
      И под рукой очнувшейся подруги
      Сейчас прольется лирное вино.
      1919
      83
      Ни у Гомера, ни у Гесиода
      Я не горю на медленном огне,
      И, лжесвидетельствуя обо мне,
      Фракийствует фракийская природа.
      Во всей вселенной истина одна,
      И на земле ее раскрыли музы,
      Чтоб на тебя орфические узы
      Я возложил еще во время сна.
      До первых звуков утреннего хора,
      Пока ты не очнулась во плоти,
      О милая, я должен был уйти
      Из твоего земного кругозора.
      86
      Но я с тобой, невидимый тебе,
      Моя Эллада, дочь моя родная, —
      Когда, меня с трудом припоминая,
      Ты рвешься вверх в дорическом столбе!
      1919
      84
      Так вот куда, размыв хребты
      Прамузыки материковой,
      О дилювическое слово,
      Меня приподымаешь ты! —
      В безмолвие, где ты само
      Уже не существуешь боле,
      И мне богоподобной воли
      Предопределено ярмо.
      О, Господи, подай хоть знак
      Твоей отеческой досады,
      Что в лирных небесах не так
      Уселся звук широкозадый,
      Что слишком много в нем росы
      И тяжести земного мая,
      Чтоб, зодиака не ломая.
      Возлечь на звездные весы, —
      И это будет неспроста,
      Но по любви твоей небесной,
      Когда рукой в перчатке тесной
      Мне муза заградит уста.
      1920
      85
      Ни в сумеречном свете рая,
      Где то, что ныне стало «я»,
      Дремало, еле поборая
      Соблазны полубытия;
      87
      Ни в нежном долге левирата,
      Где, родолюбец-ибраим,
      Я обладал вдовою брата,
      Кровосмесительствуя с ним;
      Ни там, где, незнаком с Гименом,
      Подъяв вакхический бокал,
      Я легкомысленным изменам
      Без счета сердце предавал, —
      На мусикийском небоскате,
      Еще не взысканный судьбой,
      Не ведал я ни благодати,
      Ни муки быть самим собой.
      Но вот — завесы роковые
      Разорвались, и — сон во сне
      И пламя в пламени — впервые
      Богоявилась муза мне.
      И в том, что духу предлежало
      Как новый образ бытия, —
      Люциферического жала
      Смертельный яд воспринял я.
      Но если, Господи, недаром
      Среди осенних позолот
      Его особенным загаром
      Ты отмечаешь каждый плод,
      Не осуди моей гордыни
      И дай мне в хоре мировом
      Звучать, как я звучал доныне,
      Отличным ото всех стихом.
      1920
      86
      В потопе — воля к берегам,
      Своя Голландия и шлюзы;
      В лесах — не только пестрый гам,
      Но и наитье птичьей музы.
      88
      Пусть сердцевина не сладка
      В плоде, доставшемся от змия:
      К чему отчаянье, пока
      Ты правишь миром, эвритмия?
      И лишь в бессоннице: не в той,
      Где всё — бессмертия порука,
      Но там, где вечной темнотой
      Разъеден самый корень звука,
      Тебя теряя, внемлю я
      Над бездной, общей нам обоим, —
      О, ужас! — духа перебоям
      В пространствах полых бытия.
      1920
      87
      Когда, о Боже, дом Тебе построю,
      Я сердце соразмерить не смогу
      С географическою широтою,
      И севером я не пренебрегу.
      Ведь ничего действительнее чуда
      В обычной жизни не было и нет:
      Кто может верно предсказать, откуда
      Займется небо и придет рассвет?
      И разве станет всех людских усилий,
      Чтоб Царствия небесного один —
      Один лишь луч, сквозь зейденбергской пыли,
      На оловянный низошел кувшин?
      Кто хлебопашествует и кто удит
      И кто, на лиру возложив персты,
      Поет о том, что времени не будет, —
      Почем нам знать, откуда идешь Ты?
      Во всех садах плоды играют соком.
      Ко всем Тебе прямы Твои стези:
      Где ни пройдешь, Ты всё пройдешь востоком —
      О, только сердце славою пронзи!
      1919
      89
      88
      Раскрыт дымящийся кратер,
      И слух томится — наготове —
      И ловит песенный размер
      Переливающейся крови, —
      И рифма, перегружена
      Всей полнотою мирозданья,
      Как рубенсовская жена,
      Лежит в истоме ожиданья…
      К чему ж — предродовая дрожь
      И длительная летаргия?
      О, почему уста тугие
      Ты все еще не раскуешь?
      Иль, выше наших пониманий,
      Ты отдаешь любовь свою
      Тому, что кроется в тумане
      Да в смертном схвачено бою?
      1920
      89
      Мне ль не знать, что слово бродит
      Тем, чего назвать нельзя,
      И вовнутрь вещей уводит
      Смертоносная стезя?
      Что в таинственное лоно
      Проникать нельзя стиху,
      Если небо Вавилона
      Есть не только наверху?
      Но, очаровать не смея
      Явной прелестью ланит,
      Ты зовешь меня, алмея,
      В мой возлюбленный гранит.
      И мой дух, нарушив клятву,
      В сумрак входит роковой,
      В соблазнительную сатву,
      В мертвый город над Невой.
      90
      И лечу — отныне камень,
      Позабывший о праще,
      Отдаю последний пламень
      Тайной сущности вещей.
      1922
      90
      Вот оно — ниспроверженье в камень:
      Духа помутившийся кристалл,
      Где неповторимой жизни пламень
      Преломляться перестал.
      Всей моей любовью роковою —
      Лишь пронзительным шпилем цвету,
      Лишь мостом вздуваюсь над Невою
      В облачную пустоту.
      И в таком во мне, моя алмея,
      Ты живешь, как некогда в стихах,
      Ничего кругом не разумея,
      Видишь камень, любишь прах.
      А о том, что прежде был я словом,
      Распыленным в мировой ночи,
      Если в этом бытии суровом
      Есть и память, умолчи.
      1922
      91
      Нет, не в одних провалах ясной веры
      Люблю земли зеленое руно,
      Но к зрелищу бесстрастной планисферы
      Ее судеб я охладел давно.
      Сегменты. Хорды. Угол. Современность.
      Враги воркуют. Ноги на скамье.
      Не Марксова ль прибавочная ценность
      Простерлась, как madame de Рекамье.
      91
      Одни меридианы да широты,
      И клятвы муз не слышно никогда:
      Душа! Психея! Птенчик желторотый!
      Тебе не выброситься из гнезда.
      О, только б накануне расставанья
      Вобрать наш воздух, как глоток вина,
      Чтоб сохранить и там — за гранью сна —
      Неполной истины очарованье.
      1923
      92
      Самих себя мы измеряем снами,
      На дно души спускаемся во сне,
      И некий дух себя измерил нами
      В первоначальном дыме и огне.
      Он в этот миг установил навеки
      Зодиакальный оборот земли
      И русла вырыл, по которым реки
      Людских существований потекли.
      О темный голос, ты не льстишь сознанью,
      Ты воли извращаешь благодать:
      Я не хочу видений смутных гранью
      Во сне довременном существовать!
      Что на весах у судии любого
      Вся участь Трои в Ледином яйце,
      Коль в этот стих облекшееся слово
      Уже не помнит о своем творце?
      Оно само пересекает воды,
      Плывет по сновидениям чужим,
      И утлый мир божественной свободы —
      Где ни приснится — неопровержим.
      1923
      92
      93
      Чего хотел он, отрок безбородый,
      Среди фракийских возлагая гор
      На чресла необузданной природы
      Тяжелый пояс девяти сестер?
      Преображенья в лире? Урожая
      Полуокеанического дна —
      Чтоб, новый небосвод сооружая,
      Спустилась долу вечная весна?
      Но — предопределенною орбитой
      Ты двуединый совершаешь ход,
      И голова над лирою разбитой
      Плывет по воле сумасшедших вод.
      Так в чем же, наконец, живет простая,
      Неразложимая твоя душа,
      То Парфеноном полым прорастая,
      То изнывая в жерди камыша?
      И где же сердцевина небосвода,
      Когда, фракийским ужасом полна,
      Захлестывает пояс хоровода
      Твоей свободы дикая волна?
      И все-таки — и все-таки, немея
      В последний час, зову тебя: Психе!
      И все-таки системы Птоломея
      Не признаю ни в жизни, ни в стихе!..
      1923
      94
      Как только я под Геликоном
      Заслышу звук шагов твоих
      И по незыблемым законам
      К устам уже восходит стих,
      Я не о том скорблю, о муза,
      Что глас мой слаб, и не о том,
      Что приторная есть обуза
      В спокойном дружестве твоем,
      93
      Что обаятельного праха
      На легких крыльях блекнет цвет,
      Что в зрелом слове нет размаха
      И неожиданности нет.
      Но изрыгающего воду
      Слепого льва я помню вид
      И тяготенья к небосводу
      Напрасные кариатид,
      Затем что в круг высокой воли
      И мы с тобой заточены,
      И петь и бодрствовать, доколе
      Нам это велено, должны.
      1919
      95
      Насущный хлеб и сух и горек,
      Но трижды сух и горек хлеб,
      Надломленный тобой, историк,
      На конченном пиру судеб.
      Как редко торжествует память
      За кругозором наших дней!
      Как трудно нам переупрямить
      Упорствующий быт камней!
      Безумное единоборство —
      И здесь, на берегах Днепра:
      Во имя мертвой Евы торс твой,
      Адам, лишается ребра.
      Не признавая Фундуклея
      И бибиковских тополей,
      Таит софийская лилея
      Небесной мудрости елей.
      Растреллием под архитравы
      Взметен, застрял на острие
      Осколок всероссийской славы —
      Елизаветинское Е.
      94
      Но там, где никнет ювелира
      И каменщика скудный бред,
      Взгляни — в орлином клюве лира
      Восхищена, как Ганимед.
      Скользи за мною — над затором
      Домов, соборов, тополей —
      В зодиакальный круг, в котором
      Неистовствовал Водолей.
      Чу! Древне-женственной дигамме,
      Ты слышишь, вторит вздох самца!
      Чу! Не хрустит ли под ногами
      Скорл у па Ледина яйца?
      Ты видишь: мабель и дилювий
      Доступны, как разлив Днепра,
      Пока звенит в орлином клюве
      Лировозникшее вчера.
      Оно — твое! И в кубке Гебы,
      На дне ли скифского ковша —
      Одна и та же вечность, где бы
      Ее ни обрела душа.
      1920
      96
      И вот умолк повествователь жалкий.
      Прародины последняя заря,
      Не догорев, погасла в орихалке…
      Беспамятство. Саргасские моря.
      Летейский сон. Летейская свобода.
      Над памятью проносятся суда,
      Да в простодушном счете морехода
      Двух-трех узлов не хватит иногда.
      Да вот еще… Когда, смежая очи,
      Я Саломее говорю: пляши! —
      В морях веков, в морях единой ночи
      Ты оживаешь, водоросль души.
      95
      О танцовщица! Древняя русалка,
      Опознаю сквозь обморок стиха
      В твоих запястьях отблеск орихалка
      И в имени — все три подводных «а».
      А по утрам, когда уже тритона
      Скрываются под влагой плавники,
      Мне в рукописи прерванной Платона
      Недостает всего одной строки.
      1924
      97
      Как душно на рассвете века!
      Как набухает грудь у муз!
      Как страшно в голос человека
      Облечь столетья мертвый груз!
      И ты молчишь и медлишь, время,
      Лениво кормишь лебедей
      И падишахствуешь в гареме
      С младой затворницей своей.
      Ты все еще в кагульских громах
      И в сумраке масонских лож,
      И ей внушаешь первый промах
      И детских вдохновений дрожь.
      Ну, что ж! Быть может, в мире целом
      И впрямь вся жизнь возмущена
      И будет ей водоразделом
      Отечественная война;
      Быть может, там, за аркой стройной,
      И в самом деле пышет зной,
      Когда мелькает в чаще хвойной
      Стан лицедейки крепостной.
      Но как изжить начало века?
      Как негритянской крови груз
      В поющий голос человека
      Вложить в ответ на оклик муз?
      96
      И он в беспамятстве дерзает
      На все, на тяги дикий крик,
      И клювом лебедя терзает
      Гиперборейский Леды лик.
      1925
      98
      Покуда там готовятся для нас
      Одежды тяжкие энциклопедий,
      Бежим, мой друг, бежим сейчас, сейчас,
      Вслед обезглавленной Победе!
      Куда не спрашивай: не все ль равно?
      Все злаки золоты, все овцы тучны,
      На площадях кипящее вино
      И голос лиры — неразлучны.
      О милая, как дивно по волнам
      Твоим нестись за облачную овидь
      И эту жизнь, дарованную нам,
      И проклинать, и славословить!
      Все истина — о чем ни запоем,
      Когда, гортанное расторгнув пламя,
      Мы захлебнемся в голосе твоем,
      Уже клокочущем громами.
      Куда ни глянь — курчавый произвол
      Водоворотов, и в окно ковчега
      Ветхозаветным голубем глагол
      Опять врывается с разбега.
      Масличное дыхание чумы
      И паводью воркующая слава, —
      Бежим, мой друг, покуда живы мы,
      Смертельных радуг водостава!
      Бежим, бежим! Уже не в первый раз
      Безглавая уводит нас победа
      Назад, в самофракийский хризопраз
      Развоплотившегося бреда.
      97
      Все — только звук: пенорожденный брег,
      Жена, любовь, судьба родного края,
      И мы, устами истомленных рек
      Плывущие, перебирая.
      1926
      99
      Когда у вас дыханья не хватает,
      Земных ветров кузнечные меха,
      И даже магистерий в тиглях тает,
      Не превращаясь в золото стиха,
      Я не хочу добычи беззаконной:
      Пусть лира задыхается в дыму —
      Над умирающею Персефоной
      Я покрывала не приподыму.
      Что плакальщиц заломленные руки
      Пред этой бездною глухонемой:
      Земной ли голос плачет о разлуке,
      Айдесский ли ответствует на мой?
      Повремени, повремени, о лира,
      Не торопись судить, не суесловь:
      Мерило слова и мерило мира —
      Играющая временем любовь.
      И в тишине, где нас никто не слышит,
      Где пеньем сфер мы сражены в упор,
      Не нашу ль жизнь, как легкий пар, колышет,
      Карбункулом пылая, атанор?
      1926
      100
      Еще не кончен путь печальный,
      А сердце, снова налегке,
      Откалывает пляс охальный
      В обросшем мясом костяке.
      98
      Ну что ж, стремись навстречу бури:
      Да здравствует распад, разброд!
      Отдай телурию телурий
      И водороду — водород.
      А я, от века неделимый
      И равный самому себе,
      Я изменю лишь облик зримый,
      Не изменив своей судьбе.
      И там, за гранью ночи явной —
      Excelsior! Excelsior! * —
      Который раз в неравноправный
      Вступлю я с жизнью договор.
      1927
      * Выше! Выше! (лат.) — Ред.
      99
      Картвельские оды
      101. ХЕВИС-КАРИ
      Вдоль деки отвесной громады
      Циклопами укреплены
      Похожие на водопады
      Молочные струны зурны.
      Несут облака, хорохорясь,
      Толпой водоносов грозу,
      Чтоб глаз притаившихся прорезь
      Арагвой сверкала внизу.
      Ущелий бегут кривотолки,
      Слюдой осыпается ложь,
      Но в каждом гранитном осколке
      Ты правдой нагорной встаешь,
      И судорогою порфира
      В праматериковом бреду,
      Ощерившись, музыка мира
      Застыла у всех на виду.
      «Начало 1930-х годов·
      102. ГУДАУРИ
      Уже нельзя взбираться выше,
      Не проломив хребта у гор;
      Уже в самом зените слышен
      Их гетеански плавный спор.
      Ты ждешь: ужели без размера
      Гора с горой заговорит,
      100
      Как беззаботная химера,
      Рождая сонмы химерид?
      Но, над сознаньем возникая
      Из навзничь сброшенных высот,
      Как Одиссею Навзикая,
      Нам утро мира предстает,
      Когда за диким перевалом,
      Не понимая ничего,
      Мы видим в блеске небывалом
      Рожденье Слова самого.
      «Начало 1930-х годов·
      103. КАРТВЕЛЬСКАЯ РЕЧЬ
      В гортанных гнездах горной речи
      Не клекот спорящих орлят,
      Не рокот отдаленной сечи
      В сплошной ложится звукоряд.
      Нет, в них, как в доломитных гнездах,
      Еще и в наши дни живет
      Не голос — может быть, лишь воздух
      Грозой насыщенных высот,
      Где вечером, в своей берлоге,
      Овечий подсчитав удой,
      Циклоп встречает на пороге
      Не месяц, к старости безрогий,
      А Эльбрус вечно молодой.
      «Начало 1930-х годов·
      104. ТЕБИЛИСИ
      
      Я еще не хочу приближаться к тебе, Тебилиси,
      Только имя твое я хочу повторять вдалеке,
      Как влюбленный чудак, рукоплещущий бурно актрисе,
      Избегает кулис и храбрится лишь в темном райке.
      101
      Пахнут пылью овечьей твои вековые румяна,
      Под сурьмою ресниц угасает ленивый задор,
      И в оливковой мгле, на подземном наречье духана,
      Разрешают судьбу равнодушно толпящихся гор.
      Первозданной Колхиды ворота найти невозможно,
      Аргонавты давно заблудились в порфирном лесу,
      И от истины горной я горсточку пыли дорожной,
      Словно эристав, подать тебе, Тебилиси, несу.
      «Начало 1930-х годов·
      105. ТБИЛИСИ
      
      Когда над высоким обрывом
      В дремотно-молочной лазури,
      Как выкормок древней волчицы,
      К холмам присосался Тифлис,
      Все знаки судеб перепутав
      Курчавою вязью хуцури,
      Должно быть, навеки в то утро
      Два жребия переплелись.
      Чрез тайнопись сонных видений
      Столетия перешагнули,
      Сквозь сумеречное сознанье
      Чредою промчались миры —
      И вот я сегодня проснулся
      Уже не в пустынном ауле,
      А в нежной картвельской столице
      Над водами желтой Куры.
      Летят в абрикосовый город
      Дорожные автомобили,
      Молчит абрикосовый город,
      Бледнея под слоем румян,
      А Нико Пиросманишвили,
      Возникнув из облака пыли,
      Клеенчатым манит бессмертьем
      И прячет бессмертье в духан.
      102
      Но грузом верблюжьим ложатся
      На плечи полдневные ночи.
      Он лжет, предводитель попоек, —
      В Куре не иссякла вода!
      И я сквозь дремучее слово
      Вхожу в подведенные очи,
      В твои ненаглядные очи,
      Где мне не указ тамада.
      Пылают колхидскою славой
      Вдали огнекрылые выси,
      Ласкает руно золотое
      Подошву разутой горы,
      И кровосмесительства слаще
      Мне имя твое, Тбилиси,
      Как память предсуществованья
      В объятьях забытой сестры.
      «Начало 1930-х годов·
      106. КАВКАЗ
      От огня подводного отпрянув,
      Словно лик Кибелы в нем возник,
      С ложа первозданных океанов
      Всплыл новорожденный материк.
      Расщепленный на две сердцевины,
      Перешеек или пересказ
      Евразийской правды, двуединый
      В этом ли клянется мне Кавказ?
      Для того ль преображало эхо
      Голоса разноплеменных гор,
      Чтоб вошел в бычачий щит месеха
      Бактрии чудовищный узор?
      И, промыты по тысячелетью
      В русле человеческой реки,
      Тонких жилок засинели сетью
      Грузии прозрачные виски?
      103
      Нет возврата к ночи довременной,
      Мы живем с тобою первый раз,—
      Почему же я гляжу бессменно
      В пламя неисповедимых глаз,
      Словно в них, освободив прапамять,
      Времени расплавилась броня
      И они, того не зная сами,
      Зарева подводного огня?
      «Начало 1930-х годов·
      107. 16 ОКТЯБРЯ 1935 ГОДА
      Я твоей не слышал речи горной,
      Я твоих полынных не пил слез:
      Я с друзьями прах твой ночью черной
      На Мтацминду перенес.
      Ты, чей клекот соприроден выси
      И перекликается лишь с ней,
      Ты в последний раз взглянул на Тебилиси,
      На ночное кружево огней.
      Не по-человечески был жаден
      Этот вырвавшийся на простор
      Из глазных, землей забитых, впадин
      Все еще горящий взор.
      Чт о в ту ночь внизу предстало пшаву?
      Чт о ты видел, темень бередя?
      Города ль недремлющую славу
      Или приближение вождя?
      Или, может быть, невероятный,
      Но действительностью ставший сон:
      Неразрывный узел беззакатной
      Дружбы побратавшихся племен?
      Только там, где прежде билось сердце,
      Дрогнули при свете свеч не зря,
      В силу нам неведомых инерций,
      Два полуистлевших газыря.
      19 октября 1935
      Тифлис
      104
      108—109. ЭЛЬБРУС
      1
      С каким упорством ищет взор
      На горизонте поседелом
      Твой контур, вычерченный мелом
      Средь облакоподобных гор!
      Верблюд, зарывшийся по грудь
      В тысячелетние сугробы,
      Ты возникаешь всюду, чтобы
      Надежду тотчас обмануть.
      Освободившись не вполне
      От власти сна неугомонной,
      Рукой мы шарим полусонной
      По отступившей вдаль стене
      И, помня о былой судьбе,
      О бегстве месхов от Евфрата,
      О факел, звавший нас когда-то,
      Мы тянемся, как встарь, к тебе!
      2
      Не радугоцветным с кряжа Бермамыта
      (Полярным сияньем объятый Кавказ!);
      Не мытарем алчным, взимающим мыто
      Со зрелища славы за каждый показ;
      Не водоразделом скитальческой скорби,
      Не вехою золоторунной возни
      (Насколько же наши труды крутогорбей!
      Насколько же наши счастливее дни!) —
      Ты мне предстаешь на седом небоскате,
      Самою природою запечатлен
      Как чувственный образ земной благодати,
      Не требующей и улыбки взамен.
      Зачем же, когда полосатую пестрядь
      На склоны накинет вечерний намыв
      И душу с любою горою посестрить
      Готов я, о Эльбрус, тебя позабыв,
      105
      Ты вдруг возникаешь на юго-востоке.
      Еще не охваченном сизою тьмой,
      Слегка укоризненный, страшно далекий,
      Едва уловимый и все-таки мой?
      «1936·
      110. ИАФЕТИДЫ
      Куда отвесть глаза, когда порфир багровый
      Бежит из недр земли и, забывая стыд,
      Передо мною мать, отбросив все покровы,
      Кровоточащею родильницей лежит?
      Куда укрыться мне от первозданной бури?
      Я изъясняться с ней уже давно отвык,
      Но резкий поворот — и близ Пасанаури
      Смолкает времени оживший в камне рык.
      Еще мгновение — за синею горою,
      На холмах Грузии он превратится в речь,
      Он нежную сестру напомнит, Каллирою,
      Он будет музыкой — всегда гортанной! — течь,
      Чтоб, уклоняя взор среди лощины голой,
      Вплотную подойдя к истокам языка,
      На тело матери накинул плащ Паоло *
      И Тициан ** свои халдейские шелка.
       «1936 ·
      111. ПИРШЕСТВО НА НАТАХТАРИ
      Мы женские рифмы оставим сидеть на дворе
      До самого утра под выступом черным балкона,
      Чтоб пойманной рыбою нам не метаться в ведре,
      Чтоб мы не оглохли от шума, от плеска, от звона.
      * Паоло Яшвили.
      ** Тициан Табидзе.
      106
      Они узкогорлы и необычайно стройны,
      Они, как грузинские женщины, высоколобы.
      И мы их присутствием издали будем пьяны,
      Не смея вмешаться в течение шумной хехробы. *
      И взором уверенным прадеда или орла,
      С авчальского гребня слетевшего в сумрак жемчужный,
      Окинет с балкона ночную трапезу Гогла, **
      Слегка насмехаясь над женскою дружбой недружной.
      И, в горницу к нам возвратившись, как в лоно стиха,
      Усевшись за стол, где пируют лишь наши созвучья,
      Он слово возьмет, чтоб гостям объявить: «Чепуха!
      Не будет у них ни веселья, ни благополучья!»
      Мы квинби *** преломим, как нам заповедал Важа,
      И, сколько бы кровь ни бурлила, на нас наседая,
      Мы, выдержкой мужа превыше всего дорожа,
      Дождемся тебя, соучастница наша седая,
      В тумане ты выполнишь сводни двусмысленный труд,
      Хотя бы окрестные горы краснели заране, —
      И к нашим губам долгожданные губы прильнут,
      Едва увлажненные за ночь душистым мухрани. ****