В гнилой траве, готовый наутек.
      На волчьем солнце расстилает прачка
      Белье умерших — грязное тряпье,
      И, все грибы за вечер перепачкав
      Холодной слизью, вечное свое
      Несчастие оплакивают жабы
      Размеренно-лирическим «когда бы».
      216. ИДАЛЬГО
      О, все они горды!.. как на коросте вши!
      Они ограбят вас, но так, что вы — растаяв
      От восхищения — на самом дне души
      Почти полюбите отважных негодяев.
      Их запах не совсем хорош. Зато их вид
      Очарователен — в них чувствуется раса.
      Вот — не угодно ли? — набросок: нищий Сид…
      Великолепный Сид бездельников Козаса…
      Я брел с подругою. Дорога, вся в огне,
      Казалось, напрокат взята из преисподней,
      Вдруг — Сид — во весь опор… и я прижат к стене
      Загривком лошади. — Ах, милостью господней
      219
      Я заклинаю вас: головку лука… су…
      Я большего просить не смею у сеньора…
      (А лошадь у меня почти что на носу.)
      Она уж любит вас, бедняга! — Слишком скоро!
      Дорогу! — О, хотя б окурок!.. Помоги
      Вам Дева за добро. — Отстань, ты тратишь время
      Напрасно! Пропусти!.. (Он пальцами ноги
      Тихонько мой карман затягивает в стремя.)
      – Молю о жалости! — И, получивши су: —
      Благодарю, сеньор, за ангельское дело…
      Сеньора! Дивная! Спасибо за красу,
      А также и за то, что на меня глядела!..
      220
      ЛОРАН ТАЙАД
      217. БАРКАРОЛА
      На катере и гам и вопли,
      Полно разряженных мещан.
      Их детям утирают сопли,
      Но это — зрительный обман.
      Пускай вокруг колышет Сена
      Собачьи трупы, дохлых кур,
      Им в свежем ветре запах сена
      Шлет вожделенный Бильянкур.
      А их ужасные подруги,
      Под блузкой распустив подпруги,
      Потеют — им нехорошо! —
      И жмутся с негою во взорах
      К японцам сумрачным, которых
      Одел с иголочки Годшо.
      218. ПЛОЩАДЬ ПОБЕД
      Уроды-женщины, уткнувши в ноты нос,
      Прослушали концерт и, выйдя от Эрара,
      Столкнулись с Фриною, царицей тротуара,
      Пленяющей мужчин фальшивым златом кос.
      Решая, подчеркнул ли всюду тему фуги
      Венгерский пианист, которого перо
      Продажное давно уж хвалит в «Фигаро»,
      Они посплетничать не прочь и о прислуге.
      Покорные мужья, бредя вослед своим
      Супругам яростным, поддакивают им,
      Хоть жертвам музыки стократ милей шарманка,
      И, лишь слегка задет тенями их фигур,
      Людовик, перед кем не устоял Намюр,
      Уныло смотрится годами в двери банка.
      221
      219. SUR CHAMP D'OR *
      Конечно, Бенуа на стороне людей
      Свободомыслящих и любящих Вольтера.
      Во всеоружии передовых идей
      Он сам разоблачит монаха-лицемера.
      Но так как верует в Христа его жена,
      То крошка Бенуа под белым покрывалом
      Пошла к причастию, а вечером должна
      Присутствовать на том, что называют «балом».
      В замызганном бистро, где пьют за литром литр,
      В перчатках шелковых обручница царит,
      Тоскующий бильярд избрав себе подножьем,
      А пьяный Бенуа уж на церковный лад
      Настроился совсем и непритворно рад
      Союзу дочери невинной с сыном божьим.
      220. ПОСВЯЩЕНИЕ
      Он хвалит свой товар, но сдержанно: народ
      Зевак во всем готов увидеть повод к сплетням.
      «Слоноподобная Венера! Только вход
      Не разрешается несовершеннолетним!»
      Безусые юнцы, солдатики, легко
      В предложенную им уверовав программу,
      Проходят под навес, где предъявляют даму —
      Сто пятьдесят кило, затянутых в трико.
      Один из простаков, объятый страстным пылом
      К гигантской женщине, совсем прирос к перилам
      И делает свой взнос вторично торгашу,
      Как вдруг из темноты, неотразимо-томен,
      Желая ободрить его, басит феномен:
      «Ты можешь трогать все — ведь я не укушу!»
      * Золотое поле (франц.). — Ред.
      222
      ЭМИЛЬ ВЕРХАРН
      221. К БУДУЩЕМУ
      О род людской, твой путь в небесные глубины
      Лежит среди светил, но кто б сумел из нас
      Ответить, что за вихрь потряс
      Твою судьбу за век единый!
      Прорвавшись в высоту, сквозь облачный шатер,
      И самых дальних звезд разоблачив убранство,
      Из ночи в ночь и вновь из одного пространства
      В другое странствует неутомимый взор.
      Меж тем как под землей, где дремлют вереницы
      Бесчисленных годов, где целые века
      Пластами залегли, пытливая рука,
      Нащупав их, на свет выводит из гробницы.
      Стремление во всем отдать себе отчет
      Одушевляет лес существ прямостоящий,
      И человек, сквозь все проламываясь чащи,
      Свои права и долг извечный познает.
      В ферменте и в пыли, аморфной и инертной,
      И в атоме есть жизнь; и все заключено
      В несчетный ряд сетей, которые дано
      Сжимать и разжимать материи бессмертной.
      Искатель золота, мудрец, артист, герой —
      Все в ежедневный бой вступают с Неизвестным.
      Благодаря трудам их розным иль совместным
      Мы мироздание осознаем собой.
      И это вы одни лишь,
      О города,
      Как сила грозная, которой не осилишь,
      Восстали навсегда
      Среди равнины
      И среди долины,
      Сосредоточивши достаточно людей,
      Кипенья рдяных сил и пламенных идей,
      223
      Чтоб лихорадкою и яростью священной
      Зажечь сердца у всех смиренных
      И надменных,
      Кому лишь удалось,
      Открыв закон миров, в себе увидеть ось
      Вселенной.
      Господень дух вчера еще был духом сёл.
      Враждебный опыту и мятежу, все клятвы
      Он рабски блюл. Он пал, и по нему прошел
      Горящий воз снопов, как символ новой жатвы.
      На обреченное погибели село
      Со всех сторон летят разрухи ветры злые,
      А город издали последнее тепло
      Старается извлечь из этой агонии.
      Где золотилась рожь, маховики стучат.
      По крыше церкви дым драконом вьется черным,
      Мы движемся вперед, и солнечный закат
      Уже не кажется причастьем чудотворным.
      Проснутся ль некогда поля, исцелены
      От ужасов, безумств и зол средневековья,
      Садами светлыми, сосудами весны,
      До края полными цветущего здоровья?
      В подмогу взяв себе и подъяремный скот,
      И ветер, и дожди, и солнца дар нетленный,
      Построят ли они свой новый мир — оплот,
      Спасающий людей от городского плена?
      Иль станут, навсегда былых богов изгнав,
      Они последними подобиями рая,
      Куда в полдневный час придет мечтать конклав
      Усталых мудрецов, дремоту поборая?
      Покуда ж, к прошлому сжигая все мосты,
      Жизнь стала радостью безумно-дерзновенной.
      Что долг и что права? Лишь зыбкие мечты
      Твои, о молодость, наследница вселенной!
      224
      АНРИ ДЕ РЕНЬЕ
      222. ЭПИТАФИЯ
      Я умер. Я навек смежил глаза свои.
      Вчерашний Прокл и ваш насельник, Клазомены,
      Сегодня — только тень, всего лишь пепел тленный,
      Без дома, родины, без близких, без семьи.
      Ужель настал черед испить и мне струи
      Летейских вод? Но кровь уж покидает вены.
      Цветок Ионии, в пятнадцать лет надменный
      Узнав расцвет, увял средь вешней колеи.
      Прощай, мой город! В путь я отправляюсь темный,
      Из всех своих богатств одной лишь драхмой скромной
      Запасшись, чтоб внести за переправу мзду,
      Довольный, что и там в сверкающем металле
      Я оттиск лебедя прекрасного найду,
      Недостающего реке людской печали.
      223. ПЛЕННЫЙ ШАХ
      Я — шах, но все мои владенья в этом мире —
      Листок, где нарисован я.
      Они, как видите, увы, едва ли шире
      Намного, чем ладонь моя.
      Я, любовавшийся денницей золотою
      С террас двухсот моих дворцов,
      Куда бы я ни шел, влачивший за собою
      Толпу угодливых льстецов,
      Отныне обречен томиться в заточенье,
      Замкнут навеки в книжный лист,
      Где рамкой окружил мое изображенье
      Иранский миниатюрист.
      225
      Но не смутит меня, не знающего страха
      Ни пред судьбой, враждебной мне,
      Ни пред убийственным бесстрастием Аллаха,
      Изгнанье в дальней стороне,
      Пока бумажных стен своей темницы тесной
      Я — благородный властелин,
      И, в мой тюрбан вкраплен, горит звездой чудесной
      На шелке пурпурный рубин;
      Пока гарцую я на жеребце кауром,
      И сокол в пестром клобучке,
      Нахохлившись, застыл в оцепененьи хмуром,
      Как прежде, на моей руке;
      Пока кривой кинжал, в тугие вложен ножны,
      За поясом моим торчит;
      Пока к индийскому седлу, мой друг надежный,
      Еще подвешен круглый щит;
      Пока, видениям доверившись спокойным,
      Я проезжаю свежий луг,
      И всходит в небесах над кипарисом стройным
      Луны упавший навзничь лук;
      Пока, с моим конем коня пуская в ногу,
      Подруга нежная моя
      В ночном безмолвии внимает всю дорогу
      Печальным трелям соловья
      И, высказать свою любовь не смея прямо,
      Слегка склоняется ко мне,
      Строфу Саади иль Омара Хайяма
      Нашептывая в полусне.
      226
      АЛЬБЕР САМЕН
      224. КОНЕЦ ИМПЕРИИ
      В просторном атрии под бюстом триумвира
      Аркадий, завитой, как юный вертопрах,
      Внимает чтению эфеба из Эпира…
      Папирус греческий, руки предсмертный взмах —
      Идиллия меж роз у вод синей сапфира,
      Но стих сюсюкает и тлением пропах.
      Вдыхая лилию, владыка полумира
      Застыл с улыбкою в подведенных глазах.
      К нему с докладами подходят полководцы:
      Войска бегут… с врагом уже нельзя бороться,
      Но императора все так же ясен вид.
      Лишь предок мраморный, чело насупив грозно,
      Затрепетал в углу, услышав, как трещит
      Костяк империи зловеще грандиозной.
      225. НОКТЮРН
      Ночное празднество в Бергаме. Оттого ли,
      Что мягким сумраком весь парк заворожен,
      Цветам мечтается, и в легком ореоле
      Холодная луна взошла на небосклон.
      В гондолах медленно подплыв к дворцу Ланцоли,
      Выходят пары в сад. За мрамором колонн
      Оркестр ведет Люли. При вспышках жирандолей
      Бал открывается, как чародейный сон.
      Сильфид, порхающих на всем пространстве залы,
      Высокой пошлостью пленяют мадригалы,
      И старых сплетниц суд не так уже суров,
      Когда, напомнивши о временах Регентства,
      Гавотов томное им предстоит блаженство
      В размеренной игре пахучих вееров.
      227
      ФРАНСИС ЖАММ
      226
      Зачем влачат волы тяжелый груз телег?
      Нам грустно видеть их покуренные лбы,
      Страдальческий их взгляд, исполненный мольбы.
      Но как же селянин без них промыслит хлеб?
      Когда у них уже нет сил, ветеринары
      Дают им снадобья, железом жгут каленым.
      Потом волы опять, в ярем впрягаясь старый,
      Волочат борону по полосам взрыхленным.
      Порой случается, сломает ногу вол:
      Тогда его ведут на бойню преспокойно,
      Вола, внимавшего сверчку на ниве знойной,
      Вола, который весь свой век послушно брел
      Под окрики крестьян, уставших от труда,
      На жарком солнце — брел, не зная сам куда.
      227
      Послушай, как в саду, где жимолость цветет,
      Снегирь на персике заливисто поет!
      Как трель его с водою схожа чистой,
      В которой воздух преломлен лучистый!
      Мне грустно до смерти, хотя меня
      Дарили многие любовью, а одна и нынче влюблена.
      Скончалась первая. Скончалась и вторая.
      Что сталось с третьей — я не знаю.
      Однако есть еще одна.
      Она — как нежная луна.
      228
      В послеобеденную пору
      Мы с ней пойдем гулять по городу —
      Быть может, по кварталам богачей,
      Вдоль вилл и парков, где не счесть затей.
      Решетки, розы, лавры и ворота
      Сплошь на запоре, словно знают что-то.
      Ах, будь я тоже богачом,
      Мы с Амарильей жили б здесь вдвоем.
      Ее зову я Амарильей. Это
      Звучит смешно? Ничуть — в устах поэта.
      Ты полагаешь, в двадцать восемь лет
      Приятно сознавать, что ты поэт?
      Имея десять франков в кошельке,
      Я в страшной нахожусь тоске.
      Но Амарилье, заключаю я,
      Нужны не деньги, а любовь моя.
      Пусть мне не платят гонорара даже
      В «Меркюре», даже в «Эрмитаже» —
      Что ж? Амарилья кроткая моя
      Умна и рассудительна, как я.
      Полсотни франков нам бы надобно всего.
      Но можно ль все иметь — и сердце сверх того?
      Да если б Ротшильд ей сказал: «Идем ко мне…»
      Она ему ответила бы: «Нет!
      Я к платью моему не дам вам прикоснуться:
      Ведь у меня есть друг, которого люблю я…»
      И если б Ротшильд ей сказал: «А как же имя
      Того… ну, словом, этого… поэта?»
      Она б ответила: «Франсисом Жаммом
      Его зовут». Но, думаю, беда
      Была бы в том, что Ротшильд о таком
      Поэте и не слышал никогда.
      229
      228. ЗЕВАКИ
      Проделывали опыты зеваки
      В коротких панталонах, и шутник
      Мог искрой, высеченною во мраке,
      Чудовищный баллона вызвать взрыв.
      Взвивался шар, наряднее театра,
      И падал в ахающую толпу.
      Горели братья Монгольфье отвагой,
      И волновалась Академия наук.
      230
      ПОЛЬ ФОР
      229. ФИЛОМЕЛА
      Пой в сердце тишины, незримый соловей!
      Все розы слушают, склоняясь со стеблей.
      Крыло серебряной луны скользит несмело.
      Среди недвижных роз тоскует Филомела.
      Среди недвижных роз, чей аромат сильней
      От невозможности отдать всю душу ей.
      Как пенье соловья в ночи совсем беззвездной
      Похоже на призыв к богам подземной Бездны!
      Нет — к розам, аромат которых тем сильней,
      Чем больше этот гимн влечет их в мир теней!
      Не сердце ль тишины теперь само поет?
      Куст облетевших роз — дремоты сладкий гнет…
      Безмолвье, молньями насыщенное бури,
      Иль безмятежное, как облако в лазури,
      Всю ночь подчинено тебе лишь одному,
      Пэан, навеянный луною Филомеле!
      О песнь бессмертия! Не птичьи это трели!
      Ах, волшебства ее нельзя преодолеть.
      Не из Аида ли исходят эти трели?
      Но даже вздоха нет у роз, чтоб умереть.
      И все же, без него что за метаморфозы!
      Луна присутствует при том, как гибнут розы,
      Уже на всех кустах они склонили стебли,
      И вихрь опавших роз проносится, колебля
      Траву, и без того смятенную твоей
      Бессмертной песнею, незримый соловей!
      231
      Объятый трепетом, роняет листья сад,
      Блеснув из облака, луна ушла назад.
      Продрогнув в мураве пугливой и во мгле,
      О лепестки, скорей прислушайтесь к земле.
      Прислушайтесь: идет гроза из бездн Аида.
      Сердцебиением вселенной полон сад.
      Глухой удар. Второй и третий вслед восходят.
      Другие, звонкие и чистые, восходят.
      Плененное землей, все ближе сердце. Стук
      Его все явственней в траве, примятой ветром.
      Порхают лепестки. Земля уже разверзлась.
      И в розах, голубых от лунного сиянья,
      Богиня вечная, всесильная Кибела,
      Подъяв чело, тебе внимает, Филомела.
      232
      ЖАН МОРЕАС
      230. СТАНСЫ
      Под проливным дождем я полем шел, ступая
      По рытвинам с водой, где грозового дня
      Поблескивала мне едва заря скупая,
      И ворон сумрачный сопровождал меня.
      Далекой молнии предшествовал мне сполох,
      И Аквилон терзал меня своим крылом,
      Но буря не могла рассеять чувств тяжелых,
      Глухим неистовством перекрывавших гром.
      Вассалы осени, и ясени, и клены,
      К ее стопам несли листвы златую сыть,
      А ворон продолжал кружиться, непреклонный,
      Моей судьбы никак не в силах изменить.
      231. СТАНСЫ
      Лишь к мертвецам лицо обращено мое,
      Я все не сговорюсь со славою своею,
      Зерном моих борозд живится воронье,
      Мне жатвы не собрать, хоть я пашу и сею.
      Но я не сетую. Пусть злится Аквилон,
      Пускай меня клеймят, пускай кто хочет — свищет:
      Что нужды, если твой, о лира, тихий звон
      Искусней с каждым днем становится и чище?
      233
      АНДРЕ ЖИД
      232—235. ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ АНДРЕ ВАЛЬТЕРА
      1
      Нас нынче обошла весна, о дорогая,
      И песен и цветов как будто избегая;
      Апрельских не было совсем метаморфоз:
      Нам не придется вить венки из легких роз.
      Еще при свете ламп, почти безмолвно
      Мы были склонены над грудой зимних книг,
      Когда морским пугливым анемоном
      Багровый солнца диск нас в сентябре настиг.
      Ты мне сказала: — Вот и осень.
      Ужель так долго спали мы?
      Как дальше жить средь полутьмы,
      Средь книг, чей вид нам стал несносен?
      Быть может, мимо нас весна
      Уже прошла, мелькнув на миг единый?
      Чтоб вовремя зари была нам речь слышна,
      На окнах распахни гардины!.. —
      Шел дождь. У ламп, поблекших при багровой
      Заре, мы удлинили фитили
      И в ожиданье погрузились снова
      Весны, грядущей издали.
      2
      Пустую лампу новая сменила,
      И эта ночь сменяется иной,
      И слышно, как от нас бежит во мрак ночной
      Часов песочных шум унылый.
      Во власти ложного мы бьемся силлогизма,
      О троице ведем бессвязный спор,
      Но мыслям и словам недостает лиризма,
      И лампы тусклые глядят на нас в упор.
      234
      На случай, если бы от одури нежданной
      И боли головной наш спор затих,
      Нас ждут в углу два узкие дивана:
      Мы простираемся ребячески на них.
      Молитву прочитав ночную,
      Мы поскорее тушим свет,
      И к нашим векам льнет вплотную
      Ночей могильных душный бред.
      Но перед нашим диким взглядом
      Огромный образ все же не изжит,
      И страшно каждому уснуть, пока лежит
      И смотрит на него другой, не спящий рядом.
      6
      Я знаю, что душа включает
      В себя тот жест, чью звучность вслед
      За ним согласно обличает
      Вполне ей соприродный свет.
      Пейзаж, пренебрегая мерой,
      По прихоти души растет,
      Ритмическою атмосферой
      Сливая с нею небосвод.
      Но непонятно мне, зачем путем окольным
      Бессильная душа, среди немилых мест,
      По деревням блуждает своевольным,
      Где недоступен нам свободный жест.
      Ну, что же, если вся борьба бесплодна
      И побеждает нас пейзаж,
      Хотел бы я такого рода
      Побед, чтоб дух воспрянул наш.
      Я солнечных ищу полей,
      Где ты сказала б мне: «Любимый!»
      Но только месяц над равниной
      Сияет бледною лилеей.
      235
      8
      У нас у обоих печальные, бедные души,
      Которых и счастью никак не согреть;
      У нас у обоих печальные души,
      Давно позабывшие всякую радость.
      Вверху разгорается диск золотой,
      Желая согреть наши зябкие души;
      Но даже в его благодатном тепле
      Им холодно, точно студеной зимой.
      Мы знаем, что надо бы нам улыбаться,
      Когда в небесах — только ярь, только синь,
      Но мы потеряли навеки привычку
      К цветенью души.
      Нас прежде лучи согревали бы солнца,
      Мы прежде смеялись бы оба от счастья,
      Но ныне не знаем уже, почему
      Холмы так беспечно ликуют.
      – Послушай, — сказала ты, — души у нас
      Глубокой исполнены тайной
      И счастливы необычайно,
      Но мы лишь не знаем о том.
      236. СОЛНЦЕСТОЯНИЕ
      Чуть в звонком воздухе раздался голос рога,
      Мы поняли, что все должно застыть кругом.
      Он смолк, но звук еще плывет своей дорогой
      На медный небосклон.
      Кустарник золотой приник вплотную к жнивью,
      Стогами желтыми означились поля,
      Сияло мертвое на горизонте солнце,
      И выросли высокие леса…
      На буках, выбежавших на опушку леса,
      Вороны не хотели засыпать,
      И меж ветвей, простершихся завесой,
      Большие рыжие олени замерли.
      236
      Зачем же тишину нарушил рог звучаньем?
      Который час теперь, что солнце не зашло?
      Ужель кустов конца не будет колыханьям
      И время замолчать воронам не пришло?
      Еще рыдания! Какая скука всюду!
      Не лучше ль дома бы нам посидеть с тобой?
      Смотри, как, подхватив осенних листьев груду,
      Их ветер закружил и гонит пред собой…
      237. ПАРК
      Увидев пред собой закрытую калитку,
      Мы долго простояли, горько плача.
      Потом, сообразив, что это мало чем поможет,
      Мы снова медленно пустились в путь.
      Мы вдоль ограды сада пробрели весь день;
      Оттуда долетали голоса и взрывы смеха.
      Мы думали, что там справляют праздник на лужайке,
      И эта мысль нас исполняла грустью.
      Под вечер стены парка обагрил закат;
      Не знали мы, что происходит за стеной,
      Поверх которой ветви лишь виднелись, иногда
      Ронявшие при колыханьи листья.
      238—240. КАЛЕНДАРИ
      1. МАРТ
      Я говорил душе: — Душа моя, родная,
      Зачем меня будить? Приди, уснем. —
      Душа ответила: — Взгляни, как заревая
      Зарделась полоса. Пора. Покинем дом.
      Я спорил: — На дворе ведь холодно, и мало
      С тобой мы прочитали книг.
      Скажи, ужель ты не устала
      Бдеть надо мною каждый миг?
      237
      Зима от целого нас укрывала света;
      Я думал, что я спал, но я был только нем.
      Я столько размышлял, что, бедная душа поэта,
      О солнце позабыл совсем.
      Вернется ли оно опять к своей эклоге
      И вместе с ним шумливая весна
      Смутит ли снова наши диалоги?
      – Оно окрасило всю занавесь багрянцем
      Сквозь стекла потные окна, —
      Ответила душа, — и наша лампа
      Сейчас погаснет. Книги прочтены.
      А если ты открыть не хочешь раму
      Всему, что рвется к нам упрямо,
      Открою я.
      Зима прошла. Земля уныло
      Глядит, оголена.
      Проснись! Совсем иного пыла
      Твоя душа полна.
      Дремотой в хлеве истомленный,
      Стремится скот на влажные поля,
      К морской волне неугомонной.
      – О бедная душа, — ответил я, — куда
      Меня зовешь? Увидеть вдоль дороги
      Безлиственные тополя?
      Иль небоскат и пасмурный и строгий?
      На бег ли посмотреть ручья,
      На берег ли взглянуть пологий,
      Бродячих чаек жалкий стан?
      На скисший виноград под кровлею дырявой?
      Иль за околицей на плачущих селян,
      Мечтающих о пажитях поемных
      И о посеве озимых хлебов?
      Немые пашни ширятся безмерно
      И ливней животворных ждут.
      В морскую даль уже ушел весь лед —
      В морскую даль, где кораблекрушений
      Обломки носятся по прихоти течений;
      Их на песке, в еще бурлящей пене,
      Минувшей собирали мы весной;
      На берегу в тот вечер сквозь одежду
      Мы сырость ощутили вдруг
      238
      И в дом вернулись, чтобы пальцы рук
      Озябшие согреть близ камелька надеждой.
      Душа сказала мне: — Ужель не знаешь ты:
      Все, что зима взяла, весна вернет нам вскоре?
      Над грустною равниной из-за моря
      Воспрянет солнце горячей.
      Март кончился, апрель теплом своих лучей
      Извечную любовь на челах возрождает…
      – Как знать, не лето ли, что вновь мне возвращает
      Морскую даль и небосвод,
      Для будущей зимы не лето ль сбережет
      Таинственнейший сон любви вдвойне печальной?
      2. СЕНТЯБРЬ
      Я завтра, как пастух, в хвосте бредущий стада,
      На берег выведу желания свои;
      Пусть выйдут на простор они морской струи,
      Врывавшейся в мой сон всю ночь с такой надсадой.
      Осталось ждать лишь час, чтоб занялся рассвет;
      Окаймлена зарей, уже белеет нива;
      Рыдания в ночи смолкают постепенно.
      Что ж, подождем еще: уж недалек рассвет.
      Я вскоре окажусь на отмели угрюмой,
      Где столько соли, трав, обломков кораблей,
      Сегодня избранных тревогою моей
      Игралищами быть моей печальной думы.
      Мои желания, нас берег ждет безмолвный,
      Заря горит, горит! Вот вам рука моя.
      Я тоже побегу. Не эта ль колея
      Нас приведет туда, где замирают волны?
      Волна отходит прочь, чтоб наконец могли
      Мы собирать в местах, которым сердце радо,
      И влажный урожай морского винограда,
      И все, что к нам валы с утеса нанесли.
      239
      Все, что похитил вал, что сброшено приливом,
      Что зыблелось в волнах, что ветром унесет,
      Все символом живым сознанью предстает,
      И даже водоросль, отливом прихотливым
      Оставленную здесь, желания мгновенно
      Преобразили мне в морскую диадему.
      3. НОЯБРЬ
      Нам не заснуть никак. Бушует буря
      За окнами, и ночь чудовищно темна.
      Орлы влетают в потайные входы
      И ставни дикими крылами бьют.
      Средь бури покружив, они стучатся в двери,
      Врываются в пустынный коридор,
      Где медленно текут часы ночные
      И наши сны. Нам не заснуть так скоро.
      Мы подождем, чтоб ночь окончилась, оплачем
      Сны, заблудившиеся на ветру,
      Во мраке башни, где трепещут крылья,
      И, как всегда, грозы преодолев насилье,
      Дождливая заря блеснет нам сквозь стекло.
      240
      ПОЛЬ ВАЛЕРИ
      241. ЕЛЕНА, ЦАРИЦА ПЕЧАЛЬНАЯ…
      Лазурь! Я вышла вновь из сумрачных пещер
      Внимать прибою волн о звонкие ступени
      И вижу на заре воскресшие из тени
      Златовесельные громадины галер.
      Одна, зову царей. Томясь, стремятся к соли
      Курчавых их бород опять персты мои.
      Я плакала. Они безвестные бои
      Мне славили и песнь морской слагали воле.
      Я слышу раковин раскаты, вижу блеск
      Медноголосых труб, и весел мерный плеск,
      И древний строй гребцов, в поспешности степенный,
      И благостных богов! В лазурной вышине
      Они с носов галер сквозь поношенья пены
      С улыбкой руки вновь протягивают мне.
      242. ЮНАЯ ПАРКА
      (Фрагменты)
      Пускай преследует его мой нежный запах,
      О смерть, вбери в себя прислужницу царя:
      Разочаруй меня, унылая заря,
      Я так устала жить, я — образ обреченный.
      Послушай! Торопись… Весь год новорожденный
      Смятенья тайные предсказывает мне:
      Последний свой алмаз мороз сдает весне,
      И завтра под ее улыбкой вожделенной
      Внезапно вскроется родник запечатленный.
      Как знать, откуда ты, насильница-весна,
      Пришла? Но речь твоя струится так ясна,
      Что умиляется земля в глубоком чреве…
      Одевшись в чешую, набухшие деревья —
      Зачем им столько рук и овидей дано? —
      Вздымают к солнцу вновь громовое руно
      241
      И в горьком воздухе уже растут крылами
      Бесчисленной листвы, в чьих жилах — снова пламя…
      Ты слышишь, как в лучах дрожат их имена,
      Глухая? Как в дали, где все — в оковах сна,
      Уже собрался в путь, ожившею вершиной
      Ощерясь на богов и к ним стремясь единой
      Душой, плавучий лес, чьи грубые стволы
      С благоговением возносят ввысь из мглы —
      Куда плывете вы опять, архипелаги? —
      Укрывшийся в траве поток нежнейшей влаги.
      Какая смертная отвергнет этот плен?
      Какая смертная… Ах, дрожь моих колен
      Предчувствует испуг коленей беззащитных…
      Как этот воздух густ! От криков ненасытных
      Вон птица падает… Сердцебиенья час!
      А розы! Легкий вздох приподымает вас,
      Властитель кротких рук, сомкнутых над корзиной…
      Ах, в волосах моих мне тяжек вес пчелиный,
      Твой острый поцелуй, пронзающий меня,
      Вершина моего двусмысленного дня…
      О свет! Иль смерть! Одно из двух, но поспешите.
      Как бьется сердце! Как час от часу несытей
      Вздувается моя тугая грудь, как жжет
      Меня в плену моих лазоревых тенет…
      Пускай тверда… но как сладка устам несчетным!..
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Я заклинать хочу лишь слабый отблеск твой,
      Слеза, уже давно готовая пролиться,
      Моя наперсница, ответная зарница,
      Слеза, чей трепет мне еще не заволок
      Разнообразия печального дорог.
      Ты и дешь из души, но колеей окольной,
      Ты каплю мне несешь той влаги подневольной,
      Тот чудодейственно-живительный отстой,
      Чьей жертвой падает моих видений рой,
      О тайных замыслов благое возлиянье!
      В пещере ужасов, на самом дне сознанья
      Наслаивает соль, немотствуя, вода.
      242
      Откуда ты? Чей труд, уныл и нов всегда,
      Выводит, поздняя, тебя из горькой тени?
      Все материнские и женские ступени
      Мои осилишь ты, но медленный твой ход
      Несносен… От твоих чудовищных длиннот
      Мне душно… Я молчу и жду тебя заране…
      – Кто звал тебя прийти на помощь свежей ране?
      243. ПОГИБШЕЕ ВИНО
      Когда я пролил в океан —
      Не жертва ли небытию? —
      Под небом позабытых стран
      Вина душистую струю,
      Кто мной тогда руководил?
      Быть может, голос вещуна,
      Иль, думая о крови, лил
      Я драгоценный ток вина?
      Но, розоватым вспыхнув дымом,
      Законам непоколебимым
      Своей прозрачности верна,
      Уже трезвея в пьяной пене,
      На воздух подняла волна