Стихи, в которых ты, не без подобострастья,
      Бурбонов изгнанных оплакивал несчастья
      И к власти им сулил приход.
      Но времена прошли возвышенных экстазов,
      Сионских арф, псалмов, библейских пересказов:
      Кого теперь пленить сумел бы пустозвон?
      А впрочем, есть еще на свете Палестина:
      Пожалуй, изберет в парламент Ламартина
      Воспетый им Иерихон.
      187. ШУАН
      Он враг республики, сей ревностный католик:
      В нем даже мысль о ней рождает приступ колик.
      Его влечет к себе дней феодальных даль;
      Он ждет, уйдя в нору, развязки авантюры,
      Которую начнут Бурмоны да Лескюры,
      Бернье, Стофле и Кадудаль.
      Заочно осужден на днях судом присяжных,
      От приговоров их уходит он бумажных
      В Анжер иль Морбиган, в Шоле иль Бресюир;
      К престолу Господа его глаза воздеты;
      Кто богу молится и носит пистолеты,
      Тот на земле уже не сир.
      Невиннее его не сыщешь человека;
      В нем непосредственность есть золотого века:
      Он с четками в руках, в часы ночных забав,
      Растливши девушку, шутя ее удавит;
      На дыбе он хребты трехцветным мэрам правит,
      Карая их за вольный нрав.
      Он ночью, во главе отчаянной ватаги
      Врываясь в погреба, презренной ищет влаги,
      Всех вин кощунственных непримиримый враг.
      Он твердо убежден, что доблесть лишь проявит,
      Когда свое ружье на дилижанс направит
      И кровью обагрит овраг.
      194
      Чтоб соблюсти отцов обычаи и веру,
      Он прячется от всех, как дикий зверь в пещеру,
      В глухое логово, и, между тем как там,
      В родной часовенке, старинные напевы
      Восходят в полумгле к подножью приснодевы,
      Он зверем рыщет по горам.
      В ночи республики ему как свет эдемский —
      Не Карл Десятый ли и герцог Ангулемский
      Да юной лилии благоуханный цвет?
      На шее носит он, рисуясь нестерпимо,
      Чеканную медаль — портрет Елиакима
      С лицом уродливым, как бред.
      Он, этот мученик, бродящий по дорогам,
      Уже застраховал себя мартирологом
      И к лику праведных окажется причтен;
      Зловонней Иова и Лабра неопрятней,
      Лесных разбойников немногим деликатней,
      Он — роялист, как сам Мандрен.
      О всемогущие правители народа,
      Вам должен нравиться герой такого рода:
      Заботьтесь же о нем по мере ваших сил.
      Вот истинный француз, достойный подражанья:
      Он в городах нигде не подымал восстанья
      И лент трехцветных не носил.
      195
      ТЕОФИЛЬ ГОТЬЕ
      188. АЛМАЗ СЕРДЦА
      На сердце иль в столе запрятан
      У каждого любви залог,
      К груди не раз бывал прижат он
      И в дни надежд и в дни тревог.
      Один, мечте своей покорный,
      Улыбкой ободрен живой,
      Похитил дерзко локон черный,
      Хранящий отсвет голубой.
      Другой на белоснежной шее
      Отрезал шелковую прядь,
      Которой тоньше и нежнее
      С кокона невозможно снять.
      На дне шкатулки прячет третий
      Перчатку с маленькой руки,
      Тоскуя, что ему не встретить
      Второй, чьи пальцы так тонки.
      Вот этот — призрак счастья жалкий
      Стремится воскресить в душе,
      Вдыхая пармские фиалки,
      Давно зашитые в саше.
      А тот целует Сандрильоны
      Миниатюрный башмачок,
      Меж тем как в маске благовонной
      Влюбленный ловит очерк щек.
      Но у меня нет ни перчаток,
      Ни туфельки, ни пряди нет:
      Я на бумаге отпечаток
      Слезы храню, волненья след.
      Жемчужиною драгоценной
      Из синих выскользнув очей,
      Она растаяла мгновенно,
      Упав в сосуд любви моей.
      196
      И эта капля чистой влаги,
      Алмаз, каких не знал Офир,
      Пятном расплывшись на бумаге,
      Мне заслоняет целый мир,
      Затем что, дар судьбы нежданный,
      Из глаз, до той поры сухих,
      Скатясь росой благоуханной,
      Она отметила мой стих.
      189. ЛОКОНЫ
      Подчеркивая томность взгляда,
      Где грусть и торжество слиты,
      Два локона, как два снаряда,
      Для ловли сердца носишь ты.
      Закручен туго, каждый сросся
      С щекой, но ты легко могла б
      Приладить оба, как колеса,
      К ореховой скорлупке Маб.
      Иль это лука Купидона
      Два золотые завитка
      Слились в кольцо, прильнув влюбленно
      К виску крылатого стрелка?
      Но с миром чисел я в разладе:
      Ведь сердце у меня одно.
      Так чье же на соседней пряди
      Повиснуть рядом с ним должно?
      197
      ЛЕКОНТ ДЕ ЛИЛЬ
      190. ЯГУАР
      За дальней завесью уступов, в алой пене
      Всю местность выкупав, отпламенел закат.
      В пампасах сумрачных, где протянулись тени,
      Проходит трепета вечернего разряд.
      С болот, ощеренных высокою осокой,
      С песков, из темных рощ, из щелей голых скал
      Ползет, стремится вверх средь тишины глубокой
      Глухими вздохами насыщенный хорал.
      Над тинистой рекой воспрянув из туманов,
      Холодная луна сквозь лиственный шатер
      На спины черные всплывающих кайманов
      Накладывает свой серебряный узор.
      Одни из них давно преодолели дрему
      И голода уже испытывают власть,
      Другие, к берегу приблизившись крутому,
      Как пни шершавые, лежат, раскрывши пасть.
      Вот час, когда в ветвях, присев на задних лапах,
      Прищуривая глаз и напрягая нюх,
      Прекрасношерстый зверь подстерегает запах,
      Живого существа чуть уловимый дух.
      Для предстоящих битв он держит наготове
      И зуб и коготь. Весь в стальной собравшись ком,
      Он рвет, грызет кору и в предвкушеньи крови
      Облизывается пунцовым языком.
      Согнув спиралью хвост, он бешено им хлещет
      Древесный ствол, затем, приняв дремотный вид,
      Сникает головой на лапу и, в зловеще
      Притворный сон уйдя, неявственно храпит.
      Но, вдруг умолкнув и простершись бездыханней
      Гранитной глыбы, ждет, укрытый меж ветвей:
      Громадный бык идет неспешно по поляне,
      Задрав рога и пар пуская из ноздрей.
      198
      Еще два-три шага, и, ужасом объятый,
      Бык замирает. Льдом сковав ему бока
      И плоть его сверля, горят во мгле агаты,
      Два красным золотом налитые зрачка.
      Шатаясь, издает он жалобные стоны,
      Мычит, влагая в рев предсмертную тоску,
      А ягуар, как лук сорвавшись распрямленный,
      На шею прыгает дрожащему быку.
      От страшного толчка чуть не до половины
      Вонзает в землю бык огромные рога,
      Но вскоре, яростный, в бескрайние равнины
      Мчит на своей спине свирепого врага.
      По топям, по пескам, по скалам и по дюнам,
      Необоримых чащ пересекая тьму,
      Стремглав проносятся, облиты светом лунным,
      Бык с хищным всадником, прикованным к нему.
      И, миг за мигом в даль все глубже отступая,
      Отходит горизонт за новую черту,
      И там, где ночь и смерть, еще идет глухая
      Борьба кровавых тел, сращенных на лету.
      199
      ХОСЕ-МАРИЯ ДЕ ЭРЕДИА
      191. ВИДЕНИЯ ЭМАЛИ
      В приюте сумрачном, где ропщет атанор,
      Беснуется в ночи огонь неугомонный,
      И, попирая все природные законы,
      Эмаль кладет на медь роскошный свой узор.
      Из-под кистей моих встает, смущая взор,
      Былых чудовищ сонм, искусством воскрешенный:
      Кентавры, Пан и Сфинкс и детища Горгоны,
      Пламекрылатые Пегас и Хризаор.
      Ахиллову ли скорбь и смерть Пенфесилеи
      Иль Эвридике вслед пришедшего Орфея
      У врат Аидовых изображу сейчас?
      Победу ли над псом Гераклову в Аверно,
      Иль деву в трепете средь полумглы пещерной,
      Где лалом светится Дракона страшный глаз?
      200
      ШАРЛЬ БОДЛЕР
      192. СООТВЕТСТВИЯ
      Природа — темный храм, где строй столпов живых
      Роняет иногда невнятные реченья;
      В ней лесом символов, исполненных значенья,
      Мы бродим, на себе не видя взоров их.
      Как дальних отгулов прерывистая хрия
      Нам предстоит порой в единстве звуковом,
      Так в соответствии находятся прямом
      Все краски, голоса и запахи земные.
      Меж ароматами есть свежие, как плоть
      Младенца, нежные, как музыка гобоя,
      Зеленые, как луг. Другие — расколоть
      Хотят сознание, и, чувства беспокоя
      Порочной роскошью и гордостью слепой,
      Нас манят фимиам, и мускус, и бензой.
      193. ИДЕАЛ
      Нет, ни красотками с зализанных картинок —
      Столетья пошлого разлитый всюду яд! —
      Ни ножкой, втиснутой в шнурованный ботинок,
      Ни ручкой с веером меня не соблазнят.
      Пускай восторженно поет свои хлорозы,
      Больничной красотой пленяясь, Гаварни —
      Противны мне его чахоточные розы:
      Мой красный идеал никак им не сродни!
      Нет, сердцу моему, повисшему над бездной,
      Лишь, леди Макбет, вы близки душой железной,
      Вы, воплощенная Эсхилова мечта,
      Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой,
      Дочь Микеланджело, обязанная формой
      Титанам, лишь тобой насытившим уста!
      201
      ПОЛЬ ВЕРЛЕН
      194. МАРИНА
      Океан, в котором
      Звонок плеск волны,
      Мечется под взором
      Траурной луны,
      И, вгрызаясь резче
      В неба бурый мрак,
      Блещет в нем зловещий
      Молнии зигзаг.
      В судороге пьяной
      Каждый новый вал
      Пляшет, плещет рьяно
      Вдоль подводных скал,
      А по небосводу,
      Рыща напролом,
      Рвется на свободу
      Ураганный гром.
      «st1:metricconverter w:st="on» productname="195. A"·195. A«/st1:metricconverter· POOR YOUNG SHEPHERD *
      Я боюсь поцелуя:
      Он — пчелиный укус,
      Днем и ночью влачу я
      Страха тягостный груз.
      Я боюсь поцелуя !
      Но глаза хрупкой Кэт —
      Словно пара агатов,
      И лица ее цвет
      Обольстительно матов.
      Ах, мне нравится Кэт!
      * Бедный пастушок (англ.). — Ред.
      202
      Завтра день Валентина,
      И предстать должен я
      Перед нею с повинной…
      Где ж решимость моя
      В страшный день Валентина?
      Мы помолвлены с ней —
      Это было бы счастье,
      Если б в лучший из дней,
      Тайной мучимый страстью,
      Я не млел перед ней!
      Я боюсь поцелуя:
      Он — пчелиный укус.
      Днем и ночью влачу я
      Страха тягостный груз.
      Я боюсь поцелуя!
      196
      В трактирах пьяный гул, на тротуарах грязь,
      В промозглом воздухе платанов голых вязь,
      Скрипучий омнибус, чьи грузные колеса
      Враждуют с кузовом, сидящим как-то косо
      И в ночь вперяющим два тусклых фонаря,
      Рабочие, гурьбой бредущие, куря
      У полицейского под носом носогрейки,
      Дырявых крыш капель, осклизлые скамейки,
      Канавы, полные навозом через край, —
      Вот какова она, моя дорога в рай!
      197. ПОСЛЕДНЕЕ ИЗЯЩНОЕ ПРАЗДНЕСТВО
      Расстанемся друг с другом навсегда,
      Сеньоры и прелестнейшие дамы.
      Долой — слезливые эпиталамы
      И страсти сдерживавшая узда!
      Ни вздохов, ни чувствительности ложной!
      Нам страшно сознавать себя сродни
      Баранам, на которых в оны дни
      Напялил ленты стихоплет ничтожный.
      203
      Жеманясь и касаясь лишь слегка
      Утех любви, мы были смешноваты.
      Амур суровый требует расплаты —
      И кто осудит юного божка?
      Расстанемся же и, забыв о том,
      Что блеяли недавно по-бараньи,
      Объявим ревом о своем желаньи
      Отплыть скорей в Гоморру и Содом.
      198. САТУРНИЧЕСКАЯ ПОЭМА
      Право, и дьявол тут мог бы смутиться —
      Я опьянел в этот солнечный день.
      Что было хуже: сама ли певица,
      Или тупая ее дребедень?
      Под керосиновой лампой пьянино…
      Дым, изо всех наползавший углов…
      Печень больная была ли причиной,
      Но я не слышал собственных слов.
      Все расплывалось в каком-то угаре,
      Желчь клокотала во мне, как фонтан.
      О, эти арии в репертуаре
      Хари, укрытой за слоем румян!
      После мороженого я скоро
      Вышел на воздух в открытый сад,
      Где с меня не сводили взора
      Три мальчугана с глазами трибад.
      Эти бездельники за парапетом
      Станции стали еще наглей.
      Я заорал на них, но при этом
      Пепла наелся сигары своей.
      Вот и конец наважденью: я — дома!
      Кто-то мне на ухо шепчет… Нет,
      Это не явь, а все та же дрема!
      К счастию, ночь на исходе… Рассвет…
      204
      199. САФО
      С тугими персями, с запавшими глазами
      Вдоль хладных берегов волчицей Сафо бродит.
      Ей распирает грудь желаний томных пламя,
      И о Фаоне мысль до бешенства доводит:
      Все слезы презрел он! Забывши об обряде,
      Она густых, как ночь, волос терзает пряди.
      О, если б вырваться из тягостного плена
      В те времена, когда свою любовь напевам
      Ей нравилось вверять, чтобы в стихах нетленно
      Их память сберегла в усладу спящим девам!
      И вот, окликнута из моря Мойры зевом,
      Она бросается в него белей, чем пена,
      Меж тем как в небесах, пылая правым гневом,
      Отмстительницею Подруг встает Селена.
      205
      ЖАН-АРТЮР РЕМБО
      200. ОЩУЩЕНИЕ
      В сапфире сумерек пойду я вдоль межи,
      Ступая по траве подошвою босою.
      Лицо исколют мне колосья спелой ржи,
      И придорожный куст обдаст меня росою.
      Не буду говорить и думать ни о чем —
      Пусть бесконечная любовь владеет мною —
      И побреду, куда глаза глядят, путем
      Природы — счастлив с ней, как с женщиной земною.
      201—203. ОФЕЛИЯ
      1
      По черной глади вод, где звезды спят беспечно,
      Огромной лилией Офелия плывет,
      Плывет, закутана фатою подвенечной.
      В лесу далеком крик: олень замедлил ход.
      По сумрачной реке уже тысячелетье
      Плывет Офелия, подобная цветку;
      В тысячелетие, безумной, не допеть ей
      Свою невнятицу ночному ветерку.
      Лобзая грудь ее, фатою прихотливо
      Играет бриз, венком ей обрамляя лик.
      Плакучая над ней рыдает молча ива.
      К мечтательному лбу склоняется тростник.
      Не раз пришлось пред ней кувшинкам расступиться.
      Порою, разбудив уснувшую ольху,
      Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица.
      Песнь золотых светил звенит над ней, вверху.
      206
      2
      Офелия, белей и лучезарней снега,
      Ты юной умерла, унесена рекой:
      Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега
      О терпкой вольности шептаться стал с тобой?
      Не потому ль, что он, взвевая каждый волос,
      Нес в посвисте своем мечтаний дивных сев?
      Что услыхала ты самой Природы голос
      Во вздохах сумерек и жалобах дерев?
      Что голоса морей, как смерти хрип победный,
      Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених,
      Тот бледный кавалер, тот сумасшедший бедный,
      Апрельским утром сел, немой, у ног твоих?
      Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого
      Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;
      Оно безмерностью твое глушило слово —
      И Бесконечность взор смутила твой навек.
      3
      И вот Поэт твердит, что ты при звездах ночью
      Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике.
      И что Офелию он увидал воочью
      Огромной лилией, плывущей по реке.
      204. НА МУЗЫКЕ
      Вокзальная площадь в Шарлевиле
      На чахлом скверике (о, до чего он весь
      Прилизан, точно взят из благонравной книжки!)
      Мещане рыхлые, страдая от одышки,
      По четвергам свою прогуливают спесь.
      207
      Визгливым флейтам в такт колышет киверами
      Оркестр; вокруг него вертится ловелас
      И щеголь, подходя то к той, то к этой даме;
      Нотариус с брелков своих не сводит глаз.
      Рантье злорадно ждут, чтоб музыкант сфальшивил;
      Чиновные тузы влачат громоздких жен,
      А рядом, как вожак, который в сквер их вывел,
      И отпрыск шествует, в воланы разряжен.
      На скамьях бывшие торговцы бакалеей
      О дипломатии ведут серьезный спор
      И переводят все на золото, жалея,
      Что их советам власть не вняла до сих пор.
      Задастый буржуа, пузан самодовольный
      (С фламандским животом усесться — не пустяк!),
      Посасывает свой чубук: безбандерольный
      Из трубки вниз ползет волокнами табак.
      Забравшись в мураву, гогочет голоштанник.
      Вдыхая запах роз, любовное питье
      В тромбонном вое пьет с восторгом солдатье
      И возится с детьми, чтоб улестить их нянек.
      Как матерой студент, неряшливо одет,
      Я за девчонками в тени каштанов томных
      Слежу. Им ясно все. Смеясь, они в ответ
      Мне шлют украдкой взгляд, где тьма вещей нескромных.
      Но я безмолвствую и лишь смотрю в упор
      На шеи белые, на вьющиеся пряди,
      И под корсажами угадывает взор
      Все, что скрывается в девическом наряде.
      Гляжу на туфельки и выше: дивный сон!
      Сгораю в пламени чудесных лихорадок.
      Резвушки шепчутся, решив, что я смешон,
      Но поцелуй, у губ рождающийся, сладок…
      208
      205. РОМАН
      1
      Нет рассудительных людей в семнадцать лет!
      Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады.
      Шумливые кафе. Кричаще-яркий свет.
      Вы направляетесь под липы эспланады.
      Они теперь в цвету и запахом томят.
      Вам хочется дремать блаженно и лениво.
      Прохладный ветерок доносит аромат
      И виноградных лоз, и мюнхенского пива.
      2
      Вы замечаете сквозь ветку над собой
      Обрывок голубой тряпицы с неумело
      Приколотой к нему мизерною звездой,
      Дрожащей, маленькой и совершенно белой.
      Июнь! Семнадцать лет! Сильнее крепких вин
      Пьянит такая ночь… Как будто бы спросонок,
      Вы смотрите вокруг, шатаетесь один,
      А поцелуй у губ трепещет, как мышонок.
      3
      В сороковой роман мечта уносит вас…
      Вдруг — в свете фонаря, — прервав виденья ваши,
      Проходит девушка, закутанная в газ,
      Под тенью страшного воротника папаши.
      И, находя, что так растерянно, как вы,
      Смешно бежать за ней без видимой причины,
      Оглядывает вас… И замерли, увы,
      На трепетных губах все ваши каватины.
      4
      Вы влюблены в нее. До августа она
      Внимает весело восторженным сонетам.
      Друзья ушли от вас: влюбленность им смешна.
      Но вдруг… ее письмо с насмешливым ответом.
      209
      В тот вечер… вас опять влекут толпа и свет…
      Вы входите в кафе, спросивши лимонаду…
      Нет рассудительных людей в семнадцать лет
      Среди шлифующих усердно эспланаду!
      206. ЗЛО
      Меж тем как красная харкотина картечи
      Со свистом бороздит лазурный небосвод
      И, слову короля послушны, по-овечьи
      Бросаются полки в огонь, за взводом взвод;
      Меж тем как жернова чудовищные бойни
      Спешат перемолоть тела людей в навоз
      (Природа, можно ли взирать еще спокойней,
      Чем ты, на мертвецов, гниющих между роз?) —
      Есть бог, глумящийся над блеском напрестольных
      Пелен и ладаном кадильниц. Он уснул,
      Осанн торжественных внимая смутный гул,
      Но вспрянет вновь, когда одна из богомольных
      Скорбящих матерей, припав к нему в тоске,
      Достанет медный грош, завязанный в платке.
      207. ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА
      Прекрасный херувим с руками брадобрея,
      Я коротаю день за кружкою резной;
      От пива мой живот, вздуваясь и жирея,
      Стал сходен с парусом над водной пеленой.
      Как в птичнике помет дымится голубиный,
      Томя ожогами, во мне роятся сны,
      И сердце иногда печально, как рябины,
      Окрашенные в кровь осенней желтизны.
      Когда же, тщательно все сны переварив
      И весело себя по животу похлопав,
      Встаю из-за стола, я чувствую позыв…
      210
      Спокойный, как творец и кедра и иссопов,
      Пускаю ввысь струю, искусно окропив
      Янтарной жидкостью семью гелиотропов.
      208. ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ
      Когда бесстрастных Рек я вверился теченью,
      Не подчинялся я уже бичевщикам:
      Индейцы-крикуны их сделали мишенью,
      Нагими пригвоздив к расписанным столбам.
      Мне было все равно: английская ли пряжа,
      Фламандское ль зерно мой наполняют трюм.
      Едва я буйного лишился экипажа,
      Как с дозволенья Рек понесся наобум.
      Я мчался под морских приливов плеск суровый,
      Минувшею зимой, как мозг ребенка, глух,
      И Полуострова, отдавшие найтовы,
      В сумятице с трудом переводили дух.
      Благословение приняв от урагана,
      Я десять суток плыл, пустясь, как пробка, в пляс
      По волнам, трупы жертв влекущим неустанно,
      И тусклых фонарей забыл дурацкий глаз.
      Как мякоть яблока моченого приятна
      Дитяти, так волны мне сладок был набег;
      Омыв блевотиной и вин сапфирных пятна
      Оставив мне, снесла она и руль и дрек.
      С тех пор я ринулся, пленен ее простором,
      В поэму моря, в звезд таинственный настой,
      Лазури водные глотая, по которым
      Плывет задумчивый утопленник порой.
      И где, окрасив вдруг все бреды, все сапфиры,
      Все ритмы вялые златистостью дневной,
      Сильней, чем алкоголь, звончей, чем ваши лиры,
      Любовный бродит сок горчайшей рыжиной.
      Я знаю молнией разорванный до края
      Небесный свод, смерчи, водоворотов жуть,
      211
      И всполошенную, как робких горлиц стая,
      Зарю, и то, на что не смел никто взглянуть.
      Я видел солнца диск, который, холодея,
      Сочился сгустками сиреневых полос,
      И вал, на древнего похожий лицедея,
      Объятый трепетом, как лопасти колес.
      В зеленой снежной мгле мне снились океанов
      Лобзания; в ночи моим предстал глазам,
      Круговращеньем сил неслыханных воспрянув,
      Певучих фосфоров светящийся сезам.
      Я видел, как прибой — коровник в истерии, —
      Дрожа от ярости, бросался на утес,
      Но я еще не знал, что светлых ног Марии
      Страшится Океан — отдышливый Колосс.
      Я плыл вдоль берегов Флорид, где так похожи
      Цветы на глаз пантер; людская кожа там
      Подобна радугам, протянутым, как вожжи,
      Под о видью морей к лазоревым стадам.
      Болота видел я, где, разлагаясь в гнили
      Необозримых верш, лежит Левиафан,
      Кипенье бурных вод, взрывающее штили,
      И водопад, вдали гремящий, как таран,
      Закаты, глетчеры, и солнца, лун бледнее,
      В заливах сумрачных чудовищный улов:
      С деревьев скрюченных скатившиеся змеи,
      Покрытые живой коростою клопов.
      Я детям показать поющую дораду
      Хотел бы, с чешуей багряно-золотой.
      За все блуждания я ветрами в награду
      Обрызган пеной был и окрылен порой.
      Порой, от всех широт устав смертельно, море,
      Чей вопль так сладостно укачивал меня,
      Дарило мне цветы, странней фантасмагорий,
      И я, как женщина, колени преклоня,
      Носился, на борту лелея груз проклятый,
      Помет крикливых птиц, отверженья печать,
      212
      Меж тем как внутрь меня сквозь хрупкие охваты,
      Попятившись, вплывал утопленник поспать.
      И вот, ощеренный травою бухт, злодейски
      Окутавшей меня, я тот, кого извлечь
      Не в силах монитор, ни парусник ганзейский
      Из вод, дурманящих мой кузов, давший течь;
      Я, весь дымящийся, чей остов фиолетов,
      Я, пробивавший твердь, как рушат стену, чей
      Кирпич покрылся сплошь — о, лакомство поэтов! —
      И лишаями солнц и соплями дождей;
      Я, весь в блуждающих огнях, летевший пулей,
      Сопровождаемый толпой морских коньков,
      В то время как стекал под палицей июлей
      Ультрамарин небес в воронки облаков;
      Я, слышавший вдали, Мальштрем, твои раскаты
      И хриплый голос твой при случке, бегемот,
      Я, неподвижностей лазурных соглядатай,
      Хочу вернуться вновь в тишь европейских вод.
      Я видел звездные архипелаги в лоне
      Отверстых мне небес — скитальческий мой бред:
      В такую ль ночь ты спишь, беглянка, в миллионе
      Золотоперых птиц, о Мощь грядущих лет?
      Я вдоволь пролил слез. Все луны так свирепы,
      Все зори горестны, все солнца жестоки,
      О, пусть мой киль скорей расколет буря в щепы.
      Пусть поглотят меня подводные пески.
      Нет, если мне нужна Европа, то такая,
      Где перед лужицей в вечерний час дитя
      Сидит на корточках, кораблик свой пуская,
      В пахучем сумраке бог весть о чем грустя.
      Я не могу уже, о волны, пьян от влаги,
      Пересекать пути всех грузовых судов,
      Ни вашей гордостью дышать, огни и флаги,
      Ни плыть под взорами ужасными мостов.
      213
      209. ИСКАТЕЛЬНИЦЫ ВШЕЙ
      Когда на детский лоб, расчесанный до крови,
      Нисходит облаком прозрачный рой теней,
      Ребенок видит въявь склоненных наготове
      Двух ласковых сестер с руками нежных фей.
      Вот, усадив его вблизи оконной рамы,
      Где в синем воздухе купаются цветы,
      Они бестрепетно в его колтун упрямый
      Вонзают дивные и страшные персты.
      Он слышит, как поет тягуче и невнятно
      Дыханья робкого невыразимый мед,
      Как с легким присвистом вбирается обратно —
      Слюна иль поцелуй? — в полуоткрытый рот.
      Пьянея, слышит он в безмолвии стоустом
      Биенье их ресниц и тонких пальцев дрожь,
      Едва испустит дух с чуть уловимым хрустом
      Под ногтем царственным раздавленная вошь…
      В нем пробуждается вино чудесной лени,
      Как вздох гармоники, как бреда благодать,
      И в сердце, млеющем от сладких вожделений,
      То гаснет, то горит желанье зарыдать.
      210. ЧТО ГОВОРЯТ ПОЭТУ О ЦВЕТАХ
      (Отрывок)
      Найди-ка в жилах черных руд
      Цветок, ценимый всеми на вес:
      Миндалевидный изумруд,
      Пробивший каменную завязь!
      Шутник, подай-ка нам скорей,
      Презрев кухарок пересуды,
      Рагу из паточных лилей,
      Разъевших альфенид посуды!
      214
      СТЕФАН МАЛЛАРМЕ
      211
      Отходит кружево опять
      В сомнении Игры верховной,
      Полуоткрыв альков греховный —
      Отсутствующую кровать.
      С себе подобной продолжать
      Гирлянда хочет спор любовный,
      Чтоб, в глади зеркала бескровной
      Порхая, тайну обнажать.
      Но у того, чьим снам опора
      Печально спящая мандора,
      Его виденья золотя,
      Она таит от стекол окон
      Живот, к которому привлек он
      Ее, как нежное дитя.
      215
      ЖЮЛЬ ЛАФОРГ
      212. НАСТРОЕНИЯ
      Я болен сердцем, я на лад настроен лунный.
      О тишина, простри вокруг свои лагуны!
      О кровли, жемчуга, бассейны темноты,
      Гробницы, лилии, озябшие коты,
      Поклонимся луне, властительнице нашей:
      Она — причастие, хранящееся в чаше
      Безмолвия, она прекрасна без прикрас,
      В оправе траурной сверкающий алмаз.
      Быть может, о луна, я и мечтатель нудный,
      Но все-таки скажи: ужели безрассудно
      Хоть в мыслях преклонить колени пред тобой,
      Как Христофор Колумб пред новою судьбой?
      Ни слова более. Начнем богослуженье
      Ночей, настоянных на лунном излученье.
      Вращайся медленней, лишенный всех услад,
      О фиброинный диск, о трижды скорбный град!
      Кентавров вспомяни, Пальмиру дней счастливых,
      Курносых сфинксов спесь, что спят в стовратых Фивах,
      И из-под озера Летейского ответь,
      Какой Гоморрою тебе дано дотлеть?
      Как относительны пристрастья человека,
      Его «люблю тебя»! Какая подоплека
      У «добрых вечеров» его и «добрых утр»!
      Кружить вокруг любви, боясь проникнуть внутрь…
      – Ах, сколько раз долбить я должен в лоб чугунный:
      Я болен сердцем, я на лад настроен лунный.
      213. ИЗ «ИЗРЕЧЕНИЙ ПЬЕРО»
      Ах, что за ночи без луны!
      Какие дивные кошмары!
      Иль въяве лебедей полны
      Там, за порогом, дортуары?
      216
      С тобой я здесь, с тобой везде.
      Ты сердцу дашь двойную силу,
      Чтоб в мутной выудить воде
      Джоконду, Еву и Далилу.
      Ах, разреши предсмертный бред
      И, распятому богомолу,
      Продай мне наконец секрет
      Причастности к другому полу!
      217
      МОРИС РОЛЛИНА
      214. МАГАЗИН САМОУБИЙСТВА
      «Вот — верный пистолет… Отточенные бритвы…
      Веревка… Хлороформ… Надежней не найти!
      Попробуйте, клянусь: ни папские молитвы,
      Ни лучшие врачи не смогут вас спасти!
      Вот — яды разных змей… Растительные… Я бы
      Советовал вам взять кураре… Иль вот тут —
      Напиток, сваренный из сока кучелябы:
      В одно мгновение он скрутит вас, как жгут.
      За каждый проданный снаряд самоубийства
      Даем ручательство, и это не витийство,
      Но лучшее из средств покинуть дольний мир, —
      Он указал на дверь, заделанную в стену, —
      Ему научат вас за небольшую цену
      Девица Осьминог и госпожа Вампир».
      218
      ТРИСТАН КОРБЬЕР
      215. СКВЕРНЫЙ ПЕЙЗАЖ
      Песок и прах. Волна хрипит и тает,
      Как дальний звон. Волна. Еще волна.
      Зловонное болото, где глотает
      Больших червей голодная луна.
      Здесь медленно варится лихорадка,
      Изнемогает бледный огонек,
      Колдует заяц и трепещет сладко