1. Первые шаги соблазнителя

Промозглым октябрьским утром 1733 года по лагуне скользила, направляясь к Мурано, узкая черная гондола. В ней, тесно прижавшись друг к другу, сидели всего два пассажира: женщина в годах, одетая в лиловое бархатное платье, такие носят зажиточные горожанки, и заморыш лет восьми или девяти, одной рукой вцепившийся в ее юбку, а другой прижимавший к узкому личику испачканный кровью платок. Видно было, что мальчику страшно очутиться за пределами родной Венеции, и женщина время от времени склонялась над ним, чтобы подбодрить.

— Не бойся, мой Джакомо! Главное — не бойся! Тебя вылечат, я совершенно в этом уверена.

Гондола наконец подошла к острову Мурано, окутанному серым дымом от огней стеклодувов, пристала к берегу рядом с великолепной романской апсидой церкви Санта-Мария-и-Донато.

— Подождите нас! — приказала дама двум гондольерам. — И не вздумайте уйти в кабак и пьянствовать. Мы можем задержаться!

Держа мальчика за руку, она вместе с ним прошла из конца в конец единственную улицу деревушки и, остановившись перед обветшалой лачугой, наверное, самой жалкой на всем острове, условным стуком постучала в дверь.

На пороге появилась старуха, за которой по пятам следовало целое полчище черных кошек. На грязном лице этой немытой оборванки горели раскаленными угольями глаза, такие же черные, как ее кошки. Она взглянула на женщину, потом перевела взгляд на ребенка.

— Вы — синьора Фарузи? — прошамкала старуха.

— Да, это я. Вот мальчик, о котором вам говорили.

— Хорошо, входите.

Комната была под стать хозяйке: заваленная отбросами и провонявшая кошачьей мочой конура, где чуть ли не единственным предметом обстановки была высокая этажерка, заставленная склянками, горшочками и коробками разного размера и всевозможных форм. И потому, когда старуха потянула мальчика к себе, тот испуганно захныкал и еще теснее прижался к бабушке. Из носа у него потекла тонкая струйка крови. Старуха передернула плечами.

— Незачем его и осматривать, — сказала она. — Я уже знаю, что с ним!

— Значит ли это, что вы ничем не можете ему помочь? Он почти не говорит, без конца болеет, и при малейшем волнении у него носом идет кровь.

— Сама вижу. Можно попробовать кое-что сделать, но вы должны уговорить его залезть в эту коробку. — С такими словами она придвинула к камину пустой ящик и сняла с него крышку.

С силой, которой никто бы в ней не смог предположить, синьора Фарузи схватила орущего мальчика и засунула в ящик. Потом, не обращая внимания на его вопли, женщины опустили крышку.

Малыш Джакомо, запертый в темном ящике, перестал кричать, сжался в комочек и, ни жив ни мертв, стал ждать нападения неведомого врага. Но ничего не произошло, если не считать того, что раздался оглушительный шум, в котором смешались пение, крики, мяуканье, топот ног, звон тамбурина, плач и даже хохот. Слушая этот дьявольский концерт, мальчик лихорадочно припоминал обрывки молитв: он не сомневался, что попал в ад! Но звуки были такими разнообразными, что он поневоле стал прислушиваться и понемногу забыл о страхе. Все происходящее было похоже на представление в приюте умалишенных…

Когда крышка наконец поднялась, ребенок увидел, что ведьма из серой стала красной, как кирпич, и обливается потом, зато румяное лицо его бабушки сделалось зеленовато-желтым. Она едва держалась на ногах и судорожно нюхала соли из флакончика.

— Смотрите! — торжествующе провозгласила ведьма. — Кровь уже не идет!… Мы на верном пути.

Не теряя времени даром, она подхватила мальчика, уложила его на свою жалкую постель и, окружив ее горшочками с раскаленными углями, стала бросать туда травы и зерна. Вскоре комната наполнилась ароматным дымом.

— Дыши! — приказала она. — Дыши глубже!

Затем, сняв с полки белый фаянсовый горшочек, она зачерпнула оттуда густую мазь и принялась осторожно втирать ее в виски и затылок ребенка. Положив немного мази в другой, меньший горшочек, она вручила его синьоре Фарузи.

— Делайте каждый вечер то, что я делала сейчас, до тех пор, пока мазь не кончится. Его ум проснется…

Тем временем ребенок уснул, да так глубоко, что пришлось позвать одного из гондольеров, чтобы отнести его в лодку.

Проснулся мальчик только на следующий день, в своей комнатке на Рио-Сан-Самуэле, и ему показалось, будто он видел страшный сон.

Тем не менее с этого дня он совершенно переменился, и позже, считая, что в это утро он по-настоящему родился на свет, Джакомо Казанова напишет: «До восьми с половиной лет я оставался слабоумным…»

Однако слабоумие вовсе не было распространенным в семье изъяном, и его родные умели устраиваться довольно ловко. Родители, Гаэтано Казанова и Дзанетта Фарузи, были четой обаятельных итальянских комедиантов, беспечных и легкомысленных, но одаренных живым умом, музыкальных и жизнерадостных.

Гаэтано родился в Парме. Когда ему шел двадцатый год, он влюбился в немолодую актрису по прозвищу Фраголетта2, поступившую в городской театр. Несмотря на возраст, эта дама была достаточно привлекательна для того, чтобы Гаэтано потерял голову и, пылая безумной страстью, последовал за любовницей, когда та из Пармы перебралась в Венецию, где должна была выступать в театре Сан-Самуэле.

А там, приходится признаться, нежные чувства вскоре иссякли. У Гаэтано, занятого в маленькой роли, свободного времени было более чем достаточно, и он занялся сравнениями, которые оказались далеко не в пользу его подруги. В Венеции было полным-полно хорошеньких юных девушек, одна другой лучше, и среди прочих — прелестная дочка башмачника Фарузи. Его мастерская находилась рядом с театром, и актрисы — королевы, императрицы и танцовщицы — частенько забегали к нему починить котурны или подклеить подметки своих туфелек.

Дзанетте едва исполнилось шестнадцать лет, а Гаэтано был красивым малым. Любви их угрожала, с одной стороны, бешеная ревность Фраголетты, с другой — гнев папаши Фарузи, намеревавшегося выдать дочку за серьезного человека. Чтобы избежать того и другого, влюбленные решились на побег, с тем чтобы потом спокойно пожениться где-нибудь подальше от Венеции.

Когда, по прошествии нескольких месяцев, они вернулись обратно, все такие же влюбленные, но заметно обнищавшие, Дзанетта была беременна, и это обстоятельство заставило семейство Фарузи все им простить. Произошла трогательная сцена примирения из тех, какие так хорошо удаются итальянцам.

Малыш, которого они ждали, а это как раз и был Джакомо, появился на свет 2 апреля 1725 года. В каком-то смысле своим рождением он дал свободу своей матери: в Дзанетту, едва она обрела прежнюю стройность, вселился бес театра, и она вслед за супругом устремилась на подмостки, оставив ребенка на попечение своей матери.

Чета имела успех и продолжала жить на бегу. В Лондоне Дзанетта родила второго сына, потом еще четверых детей, овдовела, перебралась в Германию, в Дрезден, где пленила разом и театральную публику, и самого курфюрста, и в конце концов так и осталась жить в этом красивом новом городе, подарив матери дом на улице Комедии, где та, как могла, растила слабого здоровьем первенца.

С каждым днем синьора Фарузи все больше хвалила себя за ту поездку на остров Мурано, потому что Джакомо, едва освободившись из ведьминых когтей, начал развиваться удивительно быстро. Бабушка выбрала ему в наставники известного поэта по имени Баффо. К несчастью, ее выбор пал на весьма игривого поэта, чьи на редкость непристойные сочинения далеко не всем должны были попадать в руки. Джакомо под его руководством выучился не только читать и писать, но заодно усвоил и начатки более причудливых наук, и когда он наконец отправился в Падую, чтобы получить «классическое образование»в университете, то явился туда с явной склонностью к магии, оккультным наукам, игре, вину… и женщинам. Причем последние внушали ему страх, смешанный с вожделением.

В Падуе он поселился в доме аббата Гоцци, простого и вполне благопристойного человека. Но у того была сестра по имени Беттина, достаточно свеженькая и кокетливая для того, чтобы студент принялся мечтать о ней по ночам. И поскольку студент, о котором идет речь, к тому времени превратился в красивого темноволосого, хорошо сложенного юношу с бойким взглядом, большим дерзким носом и ртом, созданным скорее для смеха, чем для чтения молитв, Беттина почти сразу же запылала ответной страстью. На ее долю выпало счастье сделаться наставницей Джакомо, и ночи под мирным кровом аббата были куда как беспокойными.

Тем не менее, предаваясь — и с каким пылом! — изучению науки любви, Джакомо ради нее не забрасывал и прочих наук. Прекрасно зная латынь, он в кратчайший срок сделался доктором права. Получив эту ученую степень, распрощался с аббатом Гоцци, в последний раз поцеловал опечаленную Беттину и весело вскочил на баржу, которая должна была доставить его в милую Венецию, где, как ему казалось, его ожидали всевозможные радости, а для начала, само собой, слава и богатство.

Но у встречавшей внука на пристани бабушки Фарузи были свои виды на его будущее.

— Теперь, когда ты сделался ученым, — сказала она, — ты должен стать аббатом. С твоей внешностью и твоими знаниями ты далеко пойдешь! Может быть, когда-нибудь ты будешь кардиналом!

— Но мне совершенно не хочется становиться священником! Неужели для парня не найдется другого дела, кроме того, чтобы служить мессу?

— Это лучший способ получить свободу. Священник может делать почти все, что захочет. К тому же ты небогат…

Джакомо, не слишком убежденный этими доводами, все же позволил отвести себя к приходскому священнику Сан-Самуэле, и тот, разумеется, заявил, что призвание юноши прямо — таки бросается в глаза. В мгновение ока ему выбрили тонзуру и произвели в младшие чины церкви, благодаря чему юноша сделался в своем приходе помощником человека, уверявшего, будто именно он открыл его.

Джакомо был поистине удивительным дьяконом. Во время богослужений, в которых он, впрочем, участвовал довольно рассеянно, он стоял, возвышаясь над алтарем — еще бы, при его — то росте в метр восемьдесят шесть сантиметров, — и не сводил сверкающих глаз с толпы коленопреклоненных женщин и девиц, которые нередко бросали из-под своих кружев на красавчика дьякона восхищенные взгляды.

Одна гостеприимная вдова, синьора Орио, приблизила его к себе, почти не скрывая намерения сделать юношу своим верным рыцарем. Она была еще свежа, с нежной кожей и приятной полнотой. Джакомо не заставил долго себя упрашивать и согласился несколько раз встретиться с ней наедине для подготовки к исповеди; результатом таких свиданий стало то, что теперь его всегда, утром и вечером, ждали к столу этой синьоры.

Впрочем, нашему красавцу это доставляло немалое удовольствие, поскольку вместе с ними за стол садились еще две дочери Евы: племянницы хозяйки, Мартон и Нанетта, обе хорошенькие и аппетитные, к тому же обладавшие сердцем не менее чувствительным, чем у их тетушки.

Джакомо вскоре обнаружил, что и по части темперамента юные девы ни в чем ей не уступают, и с тех пор ночи странного дьякона все больше напоминали оргии: он влезал в дом через окно, выходившее на улицу Святых Апостолов, и сначала, соблюдая строжайшую иерархию, являлся к хозяйке дома. Воздав ей должное, он перебирался к той или другой из девиц… если только они обе не ждали его вместе.

При таком образе жизни, наверное, вскоре и следа не осталось бы от крепкого здоровья, которое подарила ему ведьма с острова Мурано, но, когда все три дамы разом забеременели, он понял, что должен хотя бы временно этот образ жизни изменить, если не хочет, чтобы его подвиги были преданы огласке.

И вот Джакомо, оказавшийся предоставленным самому себе, немедленно влюбился, на этот раз сделав выбор самостоятельно.

Девушку, которая жила по соседству с ним, звали Терезой Имер. Она усердно занималась пением и танцами, мечтая как можно скорее поступить в театр. Красота этой томной брюнетки со светло-голубыми глазами и молочной кожей расцветала в теплице под неусыпной опекой старого сенатора Малипьеро, ее покровителя.

Тереза жила одна с двоими слугами и приставленной к ней усатой дуэньей, дальней родственницей Цербера. Выражение лица этой дамы было настолько угрожающим, что и думать нечего было подойти к девушке на улице или в церкви. Но если женщина казалась Джакомо соблазнительной, он готов был на любые безумства, лишь бы добиться своего.

Благодаря выигрышу в бириби3 он располагал некоторой суммой денег и смог подкупить одного из слуг, условившись с ним, что в такую-то ночь определенное окно дома останется приоткрытым, и расспросив, как пройти в комнату хозяйки. Ровно в полночь Джакомо, оставив гондолу под тем самым окном, бесшумно забрался в дом и прокрался в спальню.

Тереза спала глубоким сном, и Джакомо не стал ее будить. Так же спокойно, как если бы находился в собственной спальне, он разделся и, скользнув под одеяло, устроился рядом с девушкой. Внезапно проснувшись в объятиях голого мужчины, она и крикнуть не успела — он ловко закрыл ей рот поцелуем.

Прелестная Тереза, надлежащим образом изнасилованная, тем не менее осталась довольна. Более того, она нашла это занятие настолько приятным, что юный Казанова получил позволение вернуться на следующую же ночь.

— Малипьеро будет дома не раньше чем через три дня, — сообщила новоявленному любовнику Тереза. — Он отправился в свое поместье на материке…

Увы, на третью ночь, когда влюбленные были на седьмом небе, это небо внезапно омрачилось грозовыми тучами: сенатор, вернувшись без предупреждения, внезапно появился под балдахином постели, где они предавались своим утехам.

Минутой позже два крепких лакея уже держали опрометчивого любовника, не давая ему подняться с колен, и на него, как на нашкодившего мальчишку, градом сыпались унизительные палочные удары. Тем временем Тереза, забившись под одеяло, отчаянно рыдала и, спасая себя, нагло врала покровителю, будто ее изнасиловали.

Еще через час Джакомо, уже одетого, двое полицейских доставили в крепость Святого Андрея, куда в Венеции имели обыкновение отправлять чрезмерно ловких или чересчур дерзких юношей, и ночь, начавшаяся для него так приятно, закончилась на охапке гнилой соломы в сыром карцере.

Там и нашла его мать, которую известила обо всем бабушка Фарузи, смертельно боявшаяся, как бы ее обожаемого внука не повесили. Покинув Дрезден, Дзанетта Казанова бросилась выручать старшего сына, к которому питала некоторую слабость, поскольку он был плодом ее первой любви.

— Я могу вытащить тебя отсюда, бедный мой дурачок, но при одном условии, — сказала она ему. — Ты немедленно покинешь Венецию.

— Куда же я должен уехать?

— В Марторано в Калабрии. Благодаря своим связям я добилась того, что епископом туда назначили одного святого отца из числа моих друзей. Ты, в конце концов, служитель церкви, и ты поедешь к нему. По крайней мере, о тебе забудут.

— Неужели это на самом деле единственный выход? — простонал Джакомо. — Калабрия? Да это же на краю света!

— Во всяком случае, это намного ближе, чем тот свет. А именно туда тебя отправят, если ты не согласишься!

— Ну, тогда еду в Калабрию! Но я буду там ужасно скучать…

Прошло несколько дней, и поневоле раскаявшийся Джакомо покинул крепость. Почти насильно облаченный в одежду священника, со слезами на глазах он отправился на край света к своему епископу. Погода стояла восхитительная. Венеция никогда еще не была так прекрасна. Ему было семнадцать лет, и его ссылали в пустыню.

2. Три венецианских старца

Тот молодой человек, который годом позже, покинув борт одной из галер эскадры, стоявшей на якоре в лагуне, ступил на набережную Скьявони, ничем не походил на робкого и испуганного священника, только что выпущенного из крепости Святого Андрея и с полными слез глазами отплывшего к месту своего назначения, затерянному где-то в Калабрии.

Новоприбывший с уверенностью носил очень шедший ему бело-голубой мундир испанского кавалериста, с бантом на плече, золотым и серебряным темляком, элегантным головным убором. Он был высок ростом и великолепен с головы до ног, от загорелого мужественного лица до ослепительно сверкающих сапог.

Его возвращение на улицу Комедии выглядело настоящим триумфом. Бабуля Фарузи, толком не понимая, при помощи какого колдовства ее внук, уехавший священником, вернулся к ней испанским солдатом, сжимала его в объятиях и рыдала у него на груди — ей пришлось встать на цыпочки, чтобы до него дотянуться, но называла она его при этом своим «маленьким Джакомо». Тем временем Франческо, младший брат, созывал всех соседей, приглашая полюбоваться этим чудом. Разумеется, все приглашенные сбежались, в первую очередь — девушки, и дом Фарузи словно превратился в вольер, полный щебечущих созданий, которые смеялись чуть громче, чем надо, и не сводили с красавчика кавалериста влюбленных глаз. Но, как ни странно, Казанове, похоже, было не по себе, и на все обольщения он отвечал лишь вымученной улыбкой, что не могло в конце концов не заинтриговать брата.

— Что это с тобой, Джакомо? Тебе разонравились девушки?

— Конечно, нет! Только сейчас лучше мне держаться от них подальше. Я не… вполне здоров. Скажи, а что, та старуха из Мурано, которая так хорошо меня вылечила, когда я был ребенком…

— Серафина?

— Да. Она еще жива?

— Должно быть. Она тебе нужна?

— Еще как! Отведешь меня к ней завтра?

— Договорились. А пока расскажи мне про свои приключения. Что с тобой такое произошло за этот год, почему ты так изменился? Ты подался в солдаты, и что — разбогател?

— Ничуть не бывало. А насчет того, что я стал солдатом, — даже если допустить, что я когда-то им был, то сейчас я уже не солдат. Просто этот мундир — единственная пристойная одежда, какая у меня осталась. И, если хочешь знать, у меня ни гроша за душой!

Спустилась ночь, бабушка Фарузи, счастливая оттого, что ее Джакомо вернулся к ней, да еще таким красавцем, давно уснула сном праведницы, а Казанова все рассказывал брату о своих приключениях…

Путешествие в Калабрию оказалось не таким безрадостным, как ему представлялось. Мать дала на дорогу пятьдесят цехинов, Казанова их проиграл, отыграл, снова проиграл, поставил на кон сутану, но проиграл и ее. В конце концов его спас нищенствующий монах, который странствовал в тех местах и пожалел беднягу, бредущего по пыльным дорогам. Прежде всего он снабдил юношу монашеским платьем, и именно в таком виде, что было в высшей степени поучительно, новый коадъютор епископа явился в Марторано.

Епископ был славным человеком, и, поскольку свое епископство получил благодаря связям Дзанетты Казановы, ее сына он встретил с распростертыми объятиями.

Конечно, епархия была невеселым местом: беспредельная голая равнина, по которой были рассыпаны жалкие деревушки, прямо-таки пустыня на краю света. Казанова не испытывал ни малейшего желания похоронить там свою цветущую молодость. Он вежливо предложил святому отцу покинуть эту забытую богом землю и вместе с ним отправиться искать счастья по свету. Но епископ, который был поистине святым человеком, считал, что должен испить свою чашу до дна.

— Я охотно признаю, сын мой, что Марторано — неподходящее место для вас, но я уже стар и вполне к нему приспособился. Хотите поехать в Рим?

— В Рим?

— Да. Кардинал Аквавива удостаивает меня своей дружбой. Вы могли бы при нем сделать карьеру; я дам вам рекомендательное письмо. Собственно, это все, что я могу вам дать, потому что отнюдь не богат…

Все же, вывернув кошелек наизнанку, добрый епископ наскреб немного денег, и Казанова с легким сердцем отправился в Вечный город. Его совершенно не привлекала возможность остаться служителем Церкви, но Рим — это все-таки не Марторано.

И, едва прибыв на место, он принялся убеждать в этом самого себя. Еще и недели не пробыв на службе у кардинала, он уже соблазнял красавицу патрицианку Лукрецию Монти. Она без малейшего сопротивления упала в его объятия, но зато сопротивлялась долго и упорно, когда пришлось их покинуть, уступая место самой хорошенькой из ее горничных.

Горничную сменила актриса, актрису — танцовщица, танцовщицу… монашка. После того как Казанова совершил этот подвиг, кардинал Аквавива решил, что, пожалуй, его секретарь не вполне на месте в доме служителя божия. Из уважения к епископу Марторано, который покровительствовал этому юному шалопаю, он его не выгнал, но все же дал понять, что римские мостовые горят у него под ногами: монашка — это уже было серьезно, и он рисковал угодить на эшафот.

— Лучше бы вам на некоторое время покинуть Италию, — сказал Казанове кардинал. — Куда вы думаете направиться?

— В Константинополь! — заявил Казанова тем же тоном, каким сообщил бы о своем намерении отправиться в ад.

Если его острота и задела кардинала, тот постарался не подавать виду. Главным для него сейчас было как можно скорее выпроводить из Вечного города этого развратного охальника.

Дело устроилось быстро. Именно в Константинополе, так неосторожно названном Казановой в качестве цели своего не совсем добровольного путешествия, у Аквавивы оказался друг, некий Осман-паша, весьма живописный персонаж. Его дружбу с римским прелатом никак нельзя было бы объяснить, если не знать, что до того, как принять ислам, он был французом и звался маркизом де Бонневалем. И этот человек поистине был одарен талантом ссориться со всем светом.

Для начала он поссорился с собственным королем и стал служить Австрии под началом принца Евгения, с которым… также поссорился достаточно скоро. Пришлось перебираться в Боснию, а оттуда — в Константинополь. Здесь ему удалось оказать султану значительные услуги… и не превратить его в своего смертельного врага. К этому-то незаурядному человеку кардинал и отправил Казанову, посоветовав все же сменить сутану на какой-нибудь другой наряд, не такой вызывающий и менее опасный на исламской территории.

Вот так и получилось, что, проезжая через Болонью, нейтральный город, где австрийские войска встречались с испанскими, наш искатель приключений выбрал последние: мундир испанской армии понравился ему больше, чем австрийский.

Бонневаль-паша приветливо встретил этого милого юношу, поселил в своем доме и пригласил посещать свою «библиотеку»— на самом деле в зарешеченных шкафах хранилось сказочное собрание бутылок.

— Я уже стар, — сказал он. — Женщины укоротили бы мне жизнь, тогда как доброе вино ее поддерживает.

Но поскольку у юного друга Бонневаль-паши не было никаких причин для того, чтобы обречь себя на воздержание, он познакомил гостя с множеством красивых девушек, с которыми молодой венецианец вступил в приятнейшие… и вместе с тем запретнейшие отношения. Дело в том, что, как правило, самых прекрасных гурий и охраняли надежнее всего, и Казанова не замедлил навлечь на себя гнев нескольких могучих стражей и владельцев гаремов… И для того чтобы не оказаться на дне Босфора зашитым в кожаный мешок, с привязанным к ногам пушечным ядром, пришлось ему снова и без промедления выйти в море.

На этот раз Казанову занесло на Корфу, но перед тем он ненадолго задержался на Закинфе, где красавица куртизанка Меллула дала ему приют как в своем доме, так и своей постели, но, к несчастью, наградила его болезнью и для всякого мужчины весьма неприятной, а для соблазнителя — в особенности. Эта болезнь помешала ему стать любовником самой красивой девушки Корфу, которая была в то же время и возлюбленной губернатора, и наш соблазнитель, пострадавший и совершенно разочарованный, решил, что пора ему возвращаться в Венецию. Там по крайней мере его ждет дом на улице Комедии, и какое-то время он не будет ни в чем нуждаться, уж, во всяком случае, с голоду не умрет.

— И что ты теперь собираешься делать? — спросил Франческо, как только брат закончил свой долгий рассказ. — Опять уедешь?

— Ты с ума сошел! Сначала посмотрим, сможет ли Серафина меня вылечить, потом поищу, чем бы мне заняться, чтобы заработать какие-то деньги. В Венеции для меня всегда найдется дело!

Серафина по-прежнему жила в своей грязной лачуге, нимало не утратила своего искусства и быстро поставила Казанову на ноги. Выздоровев, он вспомнил, как добрый аббат Гоцци из Падуи учил его играть на скрипке. Решив применить свое умение, он нанялся в театр Сан — Самуэле: директор принял его как родного не только потому, что он был сыном Дзанетты, но и в память о Фраголетте, которая когда-то была подругой его отца. За работу Казанова получал экю в день.

Богатством такую мелочь никак нельзя было назвать, но Казанова старался как можно лучше потратить эти деньги и вместе с братом ночами бурно проводил время в кабаках и игорных притонах. Кроме того, он все больше интересовался магией и алхимией. Магией он увлекся еще в Константинополе, а теперь, подружившись с Серафиной, несколько раз навестил ее и узнал от нее кое-какие секреты.

Может быть, именно благодаря этому он сможет бросить наконец свою трудовую жизнь и бойко взбежать по первым ступенькам удачи…

Однажды вечером Джакомо, держа свою скрипку под мышкой, выходил из дворца Фоскари, где играл вместе с другими оркестрантами на свадебном балу. В это время кто-то из гостей, неуверенным шагом спустившись по дворцовой лестнице, подошел к своей гондоле и рухнул рядом с ней, растянувшись во весь рост.

Казанова бросился поднимать его и увидел, что перед ним старик, что этот старик задыхается и из его перекошенного рта течет струйка слюны.

— Помогите мне! — крикнул он перепуганным слугам. — У вашего хозяина апоплексический удар. Надо отвезти его домой. — И, решительно усевшись в богатую гондолу, он пристроил голову больного к себе на колени. — Везите его домой! — приказал он. — Где он живет?

— Во дворце Брагадино. Это сам сенатор.

— Ну, так во дворец Брагадино. И поживее!

Через несколько минут он сам отнес бесчувственного старика в постель и послал за врачом, в ожидании которого уселся у изголовья больного, который явно все больше его интересовал.

Врач явился, налепил на грудь сенатору, который тем временем успел прийти в себя, ртутный пластырь и удалился, заверив, что больному немедленно станет лучше. Но ничего подобного не произошло, совсем напротив: казалось, старику, вцепившемуся в руку добровольного санитара, с каждой минутой становится хуже.

— Я задыхаюсь, — хрипел он. — Я сейчас совсем задохнусь! Ты так милосердно помог мне, неужели ты не можешь ничего для меня сделать?

Казанова колебался лишь мгновение. Припарка, сделанная лекарем, совершенно ему не нравилась. Ртуть должна была слишком большой тяжестью лечь на и без того стесненную грудь. Он сорвал пластырь, послал за оливковым маслом, сделал несколько легких втираний и, вспомнив одно из снадобий Серафины, велел приготовить отвар и сам напоил им сенатора.

Лекарство подействовало магическим образом. Брагадино, которому тотчас стало легче, прижал Казанову к сердцу, назвал своим сыном, а целителя, когда тот пришел узнать, помогло ли его лечение, выгнал вон из дома.

— Этот молодой скрипач понимает больше, чем все городские врачи, вместе взятые, — сказал он лекарю. — Отныне он всегда будет при мне.

Эта внезапно вспыхнувшая привязанность перешла всякие границы, когда юноша рассказал своему новому покровителю, что он весьма сведущ в магии и каббалистической науке.

— Мне известен, — признался Казанова, — некий числовой расчет, благодаря которому я могу, в ответ на записанный и превращенный в цифры вопрос, получить ответ, который также будет записан в виде цифр и в котором будет содержаться все, что я пожелаю узнать. Меня научил этому один отшельник.

Брагадино тотчас снова прижал его к сердцу, объявил, что усыновляет его, и представил двоим своим ближайшим друзьям, сенаторам Дандоло и Барбаро, тоже увлекавшимся магией. И все трое, с общего согласия, решили позаботиться о том, чтобы такой чудесный юноша отныне ни в чем не нуждался.

— Если хочешь стать моим сыном, — сказал ему Брагадино, — тебе надо всего лишь признать меня твоим отцом. Квартира для тебя готова. Вели перенести туда твои вещи. У тебя будет слуга, будет гондола и десять цехинов в месяц на всякие приятные шалости.