Глава I. ВИЗИТ В КОМБЕР

Вдовствующая графиня де Сент-Круа положила три кусочка сахара в крошечную кофейную чашечку и медленно помешала содержимое серебряной ложкой.

В пламени камина фиолетовым огнем вспыхнул на безымянном пальце левой руки огромный аметист — память о ее дяде епископе.

Шел рождественский пост, и, верная привычке одеваться в цвета, соответствующие, по ее разумению, определенной церковной службе, старая дама являла ныне взору целую симфонию епископских тонов в бархате, что придавало ей величественный вид и очень шло к ее белоснежным волосам. Она улыбнулась Гортензии, устроившейся у ее ног на низенькой скамеечке, и принялась пить свой кофе маленькими глоточками, жмурясь от удовольствия, отчего вокруг глаз лучиками разбежались морщинки.

— М-м-м, — с наслаждением покачала она головой. — Как можно пить кофе где бы то ни было еще, если однажды попробовал его у вас!

— Правильнее сказать, у Дофины, — ответила Гортензия. — Это она научила Клеманс трудному искусству приготовления вкусного кофе. И теперь всякий раз, как в гостиную вносят поднос, мне кажется, что она вот-вот появится следом в своем неизменном чепце с зелеными лентами и, светясь улыбкой, попросит налить ей чашку. Странно, но у меня до сих пор такое ощущение, что я гостья здесь: никак не могу свыкнуться с мыслью, что теперь это мой дом.

— Поэтому-то вы здесь ничего не меняете?..

Мадам де Сент-Круа обвела взглядом уютную гостиную, любуясь изумительными креслами в стиле Марии-Антуанетты и таким же канапе, на обивке которых искусной иглой мадемуазель де Комбер были вышиты охапки роз нежнейших тонов. Такие же розы украшали ленты, которыми были забраны пышные занавеси зеленого полотна. Взгляд графини скользнул дальше, по обитому бархатом зеленому шезлонгу, и остановился наконец на больших старинных пяльцах, в которых так и осталась незаконченная вышивка.

— Мне ничего не хочется здесь менять, — тихо ответила Гортензия. — Я люблю этот дом таким, каков он есть, вплоть до мелочей. Мне кажется, что Дофина жива, я чувствую, что она рядом, и мне отрадно ее присутствие. Впрочем, и мадам Пушинка не позволит ничего менять в своем окружении, — добавила она, протянув руку и погладив великолепную светло-серую кошку, спящую на подушке у камина.

— Как грустно, однако, смотреть на эту незаконченную вышивку. Почему бы вам не взяться за нее, если уж вам хочется, чтобы присутствие Дофины ощущалось и далее? Все владельцы замка Комбер с незапамятных времен обожали вышивание.

— Я попробую, но, боюсь, у меня для этого не хватит таланта. Еще кофе?

— С удовольствием. Вот уже много лет, как я сплю всего по три часа в сутки, и жаль было бы лишать себя удовольствия из-за такой безделицы.

Гортензия наполнила чашки и вновь уселась на свою скамеечку. В гостиной воцарилась тишина. Но это была особая тишина, тишина, свойственная сельскому жилищу, тишина, которая никогда не бывает абсолютной, отчего кажется, что она пронизана еле уловимыми признаками жизни и соткана из уюта, доверия и дружеского тепла. Аромат кофе, смешиваясь с запахом сосновых и буковых поленьев, пылавших в камине, укутывал Гортензию и ее старую приятельницу, усиливая ощущение защищенности и душевного комфорта, которое обычно возникает при общении щедрых душой людей.

За стенами дома царило ледяное дыхание гор Оверни, с которых зима сорвала их зеленые одежды, горные стремнины курились белым паром, превращавшимся в туман. Низко нависшие тучи предвещали скорый снегопад — время долгих вечерних посиделок, когда соседи, занятые различным рукоделием, собираются в тесный кружок и их отдыхающие от тяжких полевых работ руки послушно следуют творческой фантазии, создавая красоту. А еще это время сказок и легенд, которые никогда не надоедает слушать, ибо воображение старых людей из года в год украшает и оттачивает древние сказания…

Гортензия любила эту зимнюю пору, очарование которой открылось ей еще в Лозарге, в старой огромной кухне, у большого очага. Здесь, в Комбере, все было почти так же, только более изящно и уютно. Она многого ждала от этой зимы, которая только-только начиналась, ее согревала надежда, что скоро они заживут вместе с Жаном в сладком уединении разделенной любви. Воображение рисовало ей длинные вечера втроем: она, Жан и сын; ее мальчик изо дня в день будет расти, раскрываясь навстречу жизни, как цветок в лучах весеннего солнца.

Но окна замка были слишком плотно закрыты, а гостиная слишком уютна для Волчьего Жана. Шелк и бархат мало подходили этому человеку, который, несмотря на подлинную культуру, обретенную в уединении, по-настоящему любил лишь бескрайний простор, дремучие леса и чистое небо над головой. Три месяца прошло после трагедии, разыгравшейся в Лозарге, и Гортензия уже начинала всерьез беспокоиться о том, что их с Жаном взгляды на совместное будущее, по-видимому, очень сильно различались.

Решительным жестом графиня поставила чашку на столик и, как будто прочитав мысли молодой женщины, самым решительным тоном осведомилась:

— Ну и где он теперь?

Именно этот вопрос занимал сейчас Гортензию больше всего, а потому ей и в голову не пришло сделать вид, что она не поняла, о ком идет речь.

— Мне ничего не известно об этом, — сказала она, грустно качая головой. — Вы же знаете, он не из тех людей, которые охотно делятся с другими своими планами, он… очень скрытный.

— Но тот ли он человек, который способен составить ваше счастье, вот в чем вопрос. — И увидев, что Гортензия нахмурилась, графиня добавила уже более мягким тоном:

— Только не подумайте, что я пытаюсь вмешиваться не в свои дела. Любовь — изумительное чувство, но такое хрупкое, что посторонний человек часто ведет себя крайне неловко. Я люблю вас и хотела бы, чтобы вы были счастливы. Однако все больше сомневаюсь, так ли это…

В ответ золотисто-карие глаза Гортензии засияли таким светом, что графиня де Сент-Круа едва удержалась от улыбки. Но свет очень скоро погас. Гортензия опустила глаза и отвернулась. Старая дама положила руку в фиолетовой митенке на руку своей юной подруги.

— Я полагаю, мой возраст позволяет мне самой ответить на свой вопрос, и простите меня, если мои слова обидят вас…

— Я слушаю вас.

— Мне кажется, что, если бы жизнь состояла из одних ночей, вы были бы счастливейшей в мире женщиной. Полноте, не надо краснеть! Мы обе женщины, и если при взгляде на меня в это теперь трудно поверить, тем не менее знайте, что и мне довелось испытать блаженные ночи страсти. Я знаю, что значит любить и терять от этого голову.

Гортензия невольно улыбнулась. Ей совсем нетрудно было поверить, что ее собеседница знала толк в подобных делах: ведь ее любовная история с наместником епископа стала одной из легенд местного эпоса.

Всем в округе было известно, что давным-давно, еще до революции, прекрасная Эрмини де Соранж и наместник так пылко любили друг друга, что стали причиной громкого скандала, поскольку влюбленные, играя в Ромео и Джульетту, встречались попросту в комнате девушки, расположенной в двух шагах от той, где почивал ее суровый отец. Их, естественно, обнаружили, и Луи д'Эди пришлось спасаться бегством в одной рубашке, дабы избежать побоев, коими ему угрожал лакей оскорбленного папаши. Эрмини посадили под замок, но ей удалось бежать и воссоединиться со своим возлюбленным в старом полуразрушенном замке у подножия плато Маржериды, где тот некоторое время укрывался.

Их без труда обнаружили, и после проведенной по всем правилам Средневековья осады крепости Эрмини была силой водворена в родительский дом в Сен-Флу, а Луи пришлось отправиться на Мальту, дабы там растрачивать свой юношеский пыл в охоте на варваров.

Спустя несколько недель Эрмини насильно выдали замуж за престарелого графа де Сент-Круа, которого она ненавидела до самой его кончины, к ее счастью, не заставившей себя долго ждать.

После сорока лет разлуки любовники встретились вновь, когда наместник, оставшийся таким же бессребреником, вернулся в родные края. Но оба они разительно изменились. Эрмини превратилась в худосочную даму, от былой красоты которой остались лишь огромные черные глаз; он же являл собой тип суетливого толстяка с сизым носом и толстыми в синих прожилках щеками, что обличало в нем любителя хорошо поесть и крепко выпить.

Единственно, что оказалось неподвластным разрушительному действию времени, это их пылкий нрав и бешеный темперамент. Увидев друг друга столь отличными от живших в сердце у каждого воспоминаний, они испытали жестокий удар, превративший их если не во врагов, то в постоянно пикирующихся противников, получающих болезненное удовольствие от злого подтрунивания друг над другом. Раньше они были живой легендой, теперь стали объектом насмешек…

Догадавшись, о чем думает ее юная приятельница, графиня де Сент-Круа расхохоталась.

— Уж этот мне бедный наместник! Как же я его любила! И полюбуйтесь, какую шутку сыграли с ним годы… да и со мной тоже! В самом начале великой любви стоит задуматься о старости. Время разрушает все.

— Знаю, — ответила Гортензия. — Но я не хочу думать о таком будущем. Жан дарит мне такое огромное счастье, о возможности которого я и не подозревала.

— Возможно, это и счастье, но уж точно неполное.

Однако ведь от будней никуда не деться, а ваш Жан, хотите вы этого или нет, прирожденный Лозарг.

— Пусть так, ну и что?

— А то, что, хороши они или дурны, все мужчины в их роду обуреваемы страстями и гордыней. Они никогда не допускали и мысли, что хозяином в доме будет кто-то другой, кроме них; и ваш точно такой же. Даром что незаконнорожденный и не имеющий права носить имя отца, хотя все в округе знают, что он сын покойного маркиза.

— В этом вы абсолютно правы. Он не согласен жить в этом доме…

— И вы удивлены? Милая моя Гортензия, женщина с вашими достоинствами должна была бы понять эту гордость, эту щепетильность, это величие души, наконец. Он прекрасно знает, что все, что принадлежит вам, прежде всего принадлежит вашему сыну.

— Он также и его сын, — с вызовом сказала молодая женщина.

— Мне это прекрасно известно, но что вы можете поделать с тем, что все считают его сыном бедного Этьена де Лозарга, столь трагически погибшего? Кроме того, у вашего Жана нет достойного имени, которое он мог бы вам предложить. Это делает ваш брак довольно проблематичным.

— Он носит имя матери, и я вполне бы им довольствовалась.

— Или я плохо разбираюсь в людях, или он не может довольствоваться этим. Пусть он и незаконнорожденный, но фамильная гордость у него в крови, и он никогда не согласится, чтобы вы разделили с ним любое другое имя. Он слишком любит вас, чтобы заставить пойти на такое унижение.

— Я не вижу в этом ничего унизительного.

— Зато он видит. Ему также известно, сколь большое значение придают этому в наших краях. Кстати, где он обитает?

— На ферме. Франсуа Деве отдал ему старую овчарню. Там он и поселился, как только поправился. Он говорит, что не хочет быть мне обузой. Как будто не знает, что в нем вся моя жизнь! — грустно заключила Гортензия.

Графиня пожала плечами.

— Все это слова, дорогое мое дитя. Так все мы говорим, находясь во власти любви. Но пока мы поймем, что слова не так уж много значат, глупостей уже наделано немало. Ваша жизнь — это еще и ваш сын, и положение в обществе. Да и жизнь Жана вовсе не сводится к тому, чтобы сидеть у вашего крыльца, как собака на привязи.

— Ну и в чем же его жизнь, по-вашему?

— Я полагаю, он сам найдет ответ. Вам надо только довериться ему…

Мадам де Сент-Круа взялась за свою трость и, тяжело опершись на нее, поднялась с кресла, с трудом подавив зевоту.

— Я думаю, на сегодня хватит разговоров. Пора идти спать, не правда ли?

— Я провожу вас.

Гортензия зажгла две свечи в небольшом подсвечнике и направилась к лестнице. На первой ступеньке она остановилась и обернулась к своей гостье.

— Ваше посещение доставило мне огромное удовольствие, я думаю, вы в этом не сомневаетесь. Но скажите же мне наконец, что заставило вас решиться в такую ужасную погоду и по нашим отвратительным дорогам приехать сюда?

Мадам де Сент-Круа улыбнулась.

— А вы все еще не поняли? Чтобы отведать вашего чудесного кофе, дитя мое, а также дать вам понять, что на ваш счет уже начинают судачить. Ох уж эти наши маленькие городки и старинные замки, где жизнь так безнадежно скучна! Кажется, язычки никогда там не умолкают…

— Ну и пусть их, меня это ничуть не волнует. Я не хочу и не могу расстаться с Жаном!

— Я знала, что вы мне так ответите. Поэтому будем считать, что я вам ничего не говорила, а мой визит объясняется всего лишь одним-единственным, зато важным обстоятельством: я очень вас люблю, и мне захотелось вас повидать. А теперь проводите меня в мою комнату!

Графиня взяла Гортензию под руку, и они стали медленно подниматься по лестнице. Расставаясь, дамы ограничились поцелуями и пожеланиями доброй ночи на пороге комнаты, которую Клеманс приготовила с особым тщанием, так как любила вдовствующую графиню де Сент-Круа и вместе с тем побаивалась ее.

Затем Гортензия спустилась в салон, подбросила полено в камин и, зябко кутаясь в большую кашемировую синюю шаль, уселась в кресло, которое еще недавно занимала старая дама. У ее ног Пушинка томно приоткрыла золотистые глаза, но тут же вновь их закрыла, удостоверившись, что еще не время перебираться в спальню. Из кухни слышалось позвякивание хрусталя и столового серебра: Клеманс заканчивала мытье посуды. Еще немного, и она отправится спать, оставив Гортензию одну.

Ей совсем не хотелось ложиться. Она, не желая признаться себе самой, ждала Жана, хотя почти не надеялась, что он придет. Если он знает о визите мадам де Сент-Круа, то не появится, как обычно и бывало, когда какой-нибудь гость наведывался в Комбер.

Гортензию это всегда больно задевало, сама она яростно противилась любым попыткам скрывать их любовь. Ей было глубоко безразлично, что об этом говорят вокруг, и если бы соседи не нарушали ее одиночества, она была бы им благодарна, ибо уединение только бы сближало ее с Жаном. И ей было непонятно, как он мог думать иначе. Наверное, он больше, чем она, думал об их сыне.

Гортензия со вздохом откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Интересно, знал ли Жан, что старая графиня гостит в замке? Он не появлялся уже два дня…

Впрочем, это не должно было бы ее тревожить, после его выздоровления такое случалось уже не раз. Любитель одиночества, он исчезал на два-три дня, влекомый страстью к охоте, бродил по горам и долам, от Обрана к Маржериде, добираясь иногда до самого Жеводана.

Он шагал широко и неслышно, с переметной сумой через плечо, в широком пастушьем плаще и черной шляпе, что носят местные крестьяне. Его, как всегда, сопровождал Светлячок, огромный прирученный им рыжий волк, которого настолько привыкли видеть рядом с хозяином, что уже никто его не боялся в окрестностях Комбера…

Уходя, Жан никогда не говорил, куда идет. Возможно, и сам толком не знал этого. О своих прогулках он рассказывал, вернувшись и уплетая за обе щеки обильное угощение, приготовленное Клеманс, или же, если не хотел идти в Комбер, то Жанеттой Деве, племянницей Франсуа.

Иногда он уходил на весь день, не говоря ни слова, зато в следующую ночь он любил Гортензию более страстно и пылко, чем обычно. В такие моменты молодой женщине незачем было его расспрашивать, она знала, что он ходил в Лозарг и вернулся оттуда с тяжелым грузом злобы и печали.

Именно туда он отправился, как только подлечил рану, не позволив Гортензии сопровождать его, только согласился взять лошадь, чтобы не слишком переутомляться. Вернулся бледный как смерть, со слезами в глазах.

— Лозарг превратился в груду развалин, — сказал он ей тогда, и голос его дрогнул. — Над кучей камней и обломков балок, уцелевших при пожаре, остались стоять лишь сторожевые башни. Замок мертв, Гортензия, он никогда больше не возродится…

Для них обоих это не было новостью, они уже знали, что древняя средневековая крепость разграблена и разрушена. Уже на следующий после взрыва день Гортензия, едва придя в себя после страшной новости, послала Франсуа Деве выяснить, насколько серьезный урон нанесен замку, и позаботиться о похоронах всех жертв: во-первых, самого маркиза де Лозарга, дяди Гортензии, а также Эжена Гарлана, безумного библиотекаря, который хоть и оказался виновником катастрофы, но спас жизнь Гортензии и Жану, не позволив маркизу совершить задуманное им убийство.

Франсуа вернулся с душераздирающим рассказом о том, что увидел. Он поведал, что вместо двух трупов обнаружил четыре, но отнюдь не тех людей, кого он рассчитывал отыскать. Это были тела Эжена Гарлана, фермера Шапиу, его сына и работника, пытавшегося взломать дверь замка в момент, когда прогремел взрыв.

Тела маркиза он не нашел: огромные блоки вулканического камня, из которых был сложен Лозарг, сомкнулись над ним, подобно божьей деснице.

— Если вы хотите отыскать его, чтобы похоронить по христианскому обычаю, придется разобрать развалины, — заключил Франсуа. — Можно бы обратиться за помощью к жителям деревни, но, даже если все возьмутся за работу, это займет уйму времени, и одному богу известно, найдем ли мы его…

Тогда Гортензия приказала прекратить поиски. Гордому маркизу наверняка приятнее было покоиться под руинами замка, на который он навлек проклятие, чем под плитами маленькой находившейся по соседству и чудесным образом уцелевшей церквушки Святого Христофора, где вечным сном спят его жертвы: убитая им жена и его сын Этьен, молодой супруг Гортензии, которого он довел до отчаяния и который в конце концов повесился.

После взрыва прошло уже три месяца, а Гортензия все не могла решиться взглянуть на то, что осталось от замка, в котором она столько страдала и где дважды чуть не погибла. И дело было не только в том, что она не могла простить старому фамильному замку своих мучений. Там, среди этих развалин, осталась частичка ее сердца, ибо она полюбила старую крепость, видевшую детство ее матери и соединившую ее с Жаном.

— Может быть, позже я вернусь туда, — говорила она своему другу. — А пока слишком рано.

Жан не настаивал и не просил больше Гортензию сопровождать его, но после первой поездки стал часто туда наведываться, а молодая женщина не осмеливалась помешать ему в этом. Она знала, с какой огромной притягательной силой действовал замок на человека, который должен был носить его имя и которого все в округе звали просто Волчьим Жаном или Волчьим Пастырем…

Подобное притяжение действовало еще кое на кого в Комбере. Это была Годивелла, старая кормилица маркиза, беззаветно любившая его, несмотря на все его злодеяния. В день, когда случилось несчастье, оказалось крайне трудно увезти старуху из замка, где прошла вся ее жизнь. И смогли они это сделать, лишь поручив ее заботам маленького Этьена, которого она любила как родного. Любовь подпитывалась еще и чувством преданности, которое верная служанка испытывала к наследнику рода Лозаргов. Впрочем, этого чувства старой женщине хватило ненадолго.

Возможно, все сложилось бы иначе, занимайся она одна ребенком в Комбере, но там были еще и Жанетта, кормилица Этьена, и Клеманс, преданная служанка покойной Дофины де Комбер… Слишком много народу. А главное, слишком много женщин для деспотичной старухи, привыкшей безраздельно царить и у себя на кухне, где она стяжала славу, гремевшую по всей округе, и над мужским населением дома, признававшим ее власть, правда, не в равной степени.

Годивелла вытерпела два месяца. А потом… Потом наутро дня поминовения усопших, пока Гортензия собирала последние цветы и охапки золотых и алых листьев, чтобы возложить их на могилу мадемуазель де Комбер, она увидела направляющуюся к ней Годивеллу, одетую по-дорожному: в черном платье, шали и широком плаще с капюшоном, надетом поверх крахмального чепца из белого льна.

Круглое лицо старой женщины, покрытое сеткой морщин, делавшей его похожим на печеное яблоко, было бледно. Как и все домашние, за исключением ребенка, она, видимо, мало спала, так как, по старинному обычаю, всю ночь накануне Дня Всех Святых колокола церкви и часовни беспрестанно звонили по душам умерших. Но походка ее была твердой, о том, что она приняла какое-то важное для нее решение, свидетельствовал и крепко сжатый рот. По своему обычаю, она не стала ходить вокруг да около.

— Мадам Гортензия, — заявила она, — с вашего позволения, я ухожу.

В изумлении молодая женщина выронила ножницы и быстро наклонилась за ними, что дало ей секунду на размышление.

— Куда же вы направляетесь, Годивелла?

— Вернусь в Лозарг. Не сердитесь на меня, мадам.

Мне было очень хорошо у вас… только ведь здесь я не дома… Я чувствую себя не в своей тарелке. Право, я думаю, что мне нет здесь места…

— Вам нет здесь места? Рядом со мной, а главное, рядом с Этьеном? Мне казалось, что вы не желали ничего более, чем жить подле него?

— Мне и самой так казалось, но, по правде сказать, я и не нужна ему вовсе. Им всегда занималась Жанетта, лучше, чем кто-либо. Да это и понятно, ведь она его кормилица…

— А вам не пришло в голову, что мне будет тяжело расстаться с вами? Я стольким вам обязана, Годивелла!

Что стало бы со мной после трагической смерти моих родителей, когда я приехала в Лозарг? Вы дороги мне, и я уверена, что Этьен вас любит.

— Я буду иногда навещать вас. Мы ведь не насовсем расстаемся. Лозарг не так уж далеко отсюда. Потом, видите ли, мадам Гортензия, мне кажется, что я нужна там. Я уже несколько дней об этом думаю, а сегодня, в день поминовения усопших, еще больше, чем всегда.

Годивелла перевела взор на синеющие дали, по морщинистой щеке скатилась слеза.

— Он там один-одинешенек под развалинами замка. Знаю, он причинил много зла, но он был мне почти как сын. И как подумаю, что он там лежит и никто не прочтет над ним молитвы, не положит ни цветочка, не преклонит колен над его прахом, мне становится так тяжело на сердце.

— Боже сохрани, да я и не думаю мешать вам сходить туда помолиться, милая Годивелла. Вот держите, — она протянула ножницы и вложила их в руку старой женщины. — Срежьте здесь все цветы, какие вам нравятся, и отнесите ему. Я попрошу Франсуа отвезти вас туда…

— Не беспокойтесь, мадам. Мой племянник Пьерроне только что приехал за мной на бричке покойного Шапиу. Но несколько цветочков я возьму, спасибо вам большое. Только… я не вернусь, по крайней мере пока.

— Ну будьте же разумны, Годивелла! Сейчас уже почти зима. Вы же не можете жить в развалинах! В вашем возрасте это будет равносильно самоубийству.

— Беда невелика. Но у меня пока крепкое здоровье, да и нет причин для беспокойства, ведь я буду жить на ферме. Говорят, она не слишком пострадала от взрыва, чего мне еще? Если это не так, я смогу поселиться в деревне у моей сестры Сиголены, которая только рада будет. В любом случае я буду рядом с ним.

Ведь у этого окаянного нет убежища, нежели эти руины. В округе говорят, что Лозарг теперь как заколдованный, будто там видели огоньки, тени какие-то, — добавила Годивелла, поспешно перекрестившись.

— Это не новость. В Лозарге всегда было нечисто, и вам это прекрасно известно, — оборвала ее Гортензия с внезапным гневом.

— Вы что, забыли, что я и сама видела там… Не говорите об этом, мадам Гортензия, — простонала Годивелла, опять осенив себя крестом. — Ваша бедная тетка сегодня почивает в мире, и уж если есть там заблудшая душа, боюсь, это сам господин Фульк…

— Ну и что теперь? Если маркиз проклят богом, он ведь всегда сам этого добивался!

— Может, оно и так, но милосердие божье безгранично, разве нет?

— Но в него надо верить и всегда просить о нем господа, а маркиз постоянно избегал этого. Ах, Годивелла, — добавила молодая женщина внезапно упавшим голосом, — неужели и вправду вам так необходимо покинуть нас с Этьеном?

— Вы же знаете, что я вовсе не нужна вам. А вот если я окончательно брошу его, мне будет казаться, что я предала смысл моей жизни. Я хочу умереть подле него, как старый верный пес, который не может пережить хозяина и умирает на его могиле. Поймите меня, хотя вы молоды и вам это будет не просто.

Гортензия поняла одно: Годивеллу уже ничто не удержит, и она отпустила старую няньку. Та удалилась с охапкой белых цветов и порыжевших листьев. Лицо ее светилось, как если бы она шла в бой за свою веру.

— Не беспокойтесь, мадам Гортензия, я позабочусь о ней, — ободряюще крикнул ей Пьерроне. — Я уже совсем взрослый!

У него начали пробиваться усы, и он верил, что вырос. И если Гортензия нашла в себе силы улыбнуться в столь трудную минуту, то только благодаря этому мальчику. Стоя посреди дороги, она смотрела вслед бричке, пока та не исчезла за поворотом. Повернувшись, она пошла домой, унося с собой неприятное ощущение, что призрак маркиза смеется у нее за спиной. Это была первая победа, которую ему удалось одержать после смерти, и Гортензия мысленно взмолилась, чтобы она была последней.

Она с грустью обнаружила, что, несмотря на свои преступления, а быть может, и благодаря им, старый разбойник сохранил свое влияние, которое несомненно окружит вскоре его имя неким фантастическим ореолом, над которым будут не властны даже его жертвы. Отъезд Годивеллы оставил ощущение холода и пустоты, которые Гортензия старалась поскорее забыть и заполнить любовью к Жану. Но, как нарочно, отлучки Жана стали все более частыми и продолжительными, и все чаще появлялся у него этот отсутствующий взгляд, свидетельствующий о том, что его мысли далеко отсюда.

Но любовь их ничуть не остыла. Гортензия знала, что Жан по-прежнему любит ее, и ни на мгновение не сомневалась в этом, ибо их ночи не утратили пылкой страсти первого объятия. Их тела, как голоса прекрасно настроенных инструментов, неустанно сливались в чудесной симфонии, старой, как мир, и вечно новой.

Но неотвратимо наступал день и вырывал Жана из объятий молодой женщины, чтобы швырнуть в водоворот суровой жизни, где ей не было места, жизни, которую он ни на что бы не променял. Гортензии очень редко выпадали счастливые минуты, когда после обеда вдвоем Жан закуривал трубку, откинувшись на шелковые подушки кресла и положив ноги на каминный приступок.

— Я не хочу жить за твой счет, тем более что даже своего имени не могу тебе предложить взамен, — говорил он ей.

И он шел помогать своему другу Франсуа Деве в его работе на ферме, отрабатывая таким образом свой хлеб. Так продолжалось изо дня в день, пока тяга к странствиям не заставляла его сняться с места и отправиться в очередной раз в компании верного Светлячка в сторону синевших вдали горных вершин… или в Лозарг.

Это звучное имя вырвало Гортензию из дремы, в которую она незаметно погрузилась. Зябко поеживаясь, она встала с кресла. Огонь в камине давно погас, она поспешно забросала багровые головни пеплом, чтобы утром прислуга легко могла опять разжечь пламя. Потом, взяв на руки Пушинку, которая от удовольствия замурлыкала, свернувшись клубочком, она задула свечи в гостиной, взяла с сундука в прихожей подсвечник, поднялась в свою спальню и поскорей улеглась в постель, нагретую грелкой, предусмотрительно оставленной Клеманс. Гортензия не удержалась от грустного вздоха: когда Клеманс клала в постель грелку, она была почти уверена, что Жан этой ночью не появится, и предчувствие это никогда ее не обманывало.

Гортензии больше не хотелось ни о чем думать, она мечтала поскорее заснуть, ведь во сне она вновь могла встретиться с Жаном. Едва положив голову на подушку, она погрузилась в глубокий сон. Пушинка, прижавшись к ее боку, замурлыкала еще громче. Вот уж кому повезло, что Жана нет, ведь в его отсутствие она могла блаженствовать в хозяйской постели, а не убираться на свою большую синюю подушку.

Вдовствующая графиня де Сент-Круа собиралась возвращаться в Сен-Флу наутро. На завтрак она явилась в шляпе — странном сооружении из бархата, перьев и фиолетового цвета виноградин — и заняла место за столом против Гортензии. Завтрак был подан достаточно плотный, чтобы смягчить усталость долгого пути в добрые пять лье по дороге, покрытой месивом из снега и грязи. Конечно же, подан был и знаменитый кофе, приготовленный Клеманс, вместе с горной ветчиной, свежим сливочным маслом, вареньем из чернослива и восхитительным «Каде-Матье», еще теплым, испеченным Клеманс рано утром по личному рецепту Годивеллы, от которого исходил аромат ванили и свежего крема.

Старая дама отведала всего, что было на столе, и не стала возражать, когда Гортензия велела Клеманс завернуть остаток пирога и пару баночек варенья и мармелада из айвы, чтобы гостья подольше сохранила приятные воспоминания о Комбере.

— Милое дитя! Ваш дом — настоящий дворец Феи Тартинки, его и так будет трудно забыть.

— Тогда отчего вы не бываете здесь чаще? Почему бы вам не погостить у нас? Ваш визит был столь кратким, не понимаю, что вас так торопит с возвращением.

— Архиерей рассчитывает на мою помощь в подготовке к Рождеству. Он считает, что никто лучше меня не сумеет украсить ясли и позаботиться об изяществе одеяний их обитателей. Если доверить это дело сельскому старосте, Пресвятая Дева будет похожа на крестьянку с дальнего плоскогорья, а святой Иосиф — на бандита с большой дороги.

— А разве Пресвятая Дева не была чуточку крестьянкой? — улыбнувшись, спросила Гортензия.

— Возможно, только я не желаю этого знать. Во всяком случае, это просто недопустимо в церкви. Так что пора мне убираться восвояси. К тому же с моей стороны просто бессердечно задерживаться у вас. Боюсь, как бы мое присутствие не помешало… другим визитам. Было бы невежливо так отплатить вам за ваше чудесное гостеприимство. У любви свои права, и у меня не хватит духу нарушать их.

— Понимаю. Знаю также, что в этих обстоятельствах вы на моей стороне. Я очень ценю это, потому что, поверьте, иногда я и сама не знаю, как себя вести.

— Мой возраст дает мне право давать вам любые советы, дорогая моя Гортензия, но я лучше воздержусь.

Я только задам вам один, последний вопрос… если позволите.

— Прошу вас.

— Любовь предполагает определенный риск, вам это известно. Что вы будете делать в случае беременности?

Гортензия поняла, насколько важен этот вопрос, ведь именно ради него и проделала старая графиня это путешествие из Сен-Флу. Вопрос и вправду был серьезным, даже если до сих пор она никогда об этом не спрашивала. Вместо нее об этом думал Жан, и его поведение — результат его раздумий.

Она тихо ответила:

— Я думаю, что я буду очень счастлива. Плохо, когда ребенок растет один…

— Подумайте о последствиях, о толках, которые поднимутся: графиня де Лозарг ждет внебрачного ребенка, это неслыханно! Ваш сын Этьен уже носит титул маркиза де Лозарга, вы не можете нанести ему подобного оскорбления.

— Он пока еще слишком мал, чтобы почувствовать это оскорбление, но, если вы думаете о будущем, я полагаю, что так или иначе подобное событие поможет мне разрешить вопросы, над которыми я бьюсь, так как это заставит Жана жениться на мне.

— Но брак с ним в глазах света станет не меньшим скандалом!

— Свет меня не интересует, дорогая графиня. Единственное, что имеет в моих глазах смысл, — это жить в мире с богом и собственной совестью. Я знаю, что наш дорогой каноник охотно благословит мой брак с Жаном. И почему бы не держать его в тайне, чтобы я могла сохранить свое имя?

— Возможно. С условием, конечно, что это будет не такой уж страшный секрет и слух о браке просочится где-нибудь… На этом позвольте с вами проститься, милое дитя, и еще раз поблагодарить вас за то, что побаловали старую чревоугодницу, и главное, что выслушали ее. Я, право, очень вас люблю. Когда мне было столько же лет, сколько вам, я была почти такой же…

Она уехала. Гортензия смотрела вслед ее карете, как недавно провожала взглядом повозку Годивеллы, но настроение у нее на этот раз было совсем другое.

Графиня возродила ее вкус к борьбе. Этот визит напомнил о сомнениях, терзавших ее с момента выздоровления Жана. Гибель маркиза де Лозарга вовсе не означала, что для нее наступило полное счастье. Оставалось еще столько препятствий, преодолеть которые будет гораздо труднее, чем ей казалось раньше. Но теперь она была готова к борьбе.

Она в задумчивости вернулась в дом, прошла на кухню, где Жанетта успешно скармливала «господину маркизу» сладкую кашу. Этьену было уже полтора года, и, к великой радости своих обожателей, отсутствием аппетита он не страдал. Он глотал все как прожорливый птенец и рос как на дрожжах, обнаруживая признаки характера, достойного своих доблестных предков. Малейшее противоречие вызывало у него яростный рев, однако страдания, которые не миновали его при прорезывании зубов, переносил с удивительной стойкостью. Только слезы, тихо струящиеся по смуглым щечкам, показывали, как ему больно, и от этой так мужественно переносимой боли у Гортензии, Жанетты и Клеманс все внутри переворачивалось и не хватало духа наказывать его потом за капризы. Он уже начинал робко ходить, зато на четвереньках передвигался так быстро, что за ним нужен был глаз да глаз.

Увидев мать, Этьен принялся щебетать, как воробышек по весне, потом, вырвав из рук Жанетты ложку, забарабанил по тарелке с кашей с такой энергией, что вызвал негодующие крики кормилицы:

— Боже мой, мадам Гортензия! Теперь придется его полностью переодевать. Смотрите, что вытворяет!

Каша густым слоем покрыла чепчик и распашонки малыша, как, впрочем, стол и одежду Жанетты.

— Вот бесенок! — проворчала Клеманс, стирая тряпкой размазанную кашу. — Небольшая порка ему была бы в самый раз.

— Гы-гы! — закивал Этьен, а потом расцвел улыбкой, показав три белоснежных зубика. — Ма-ма-мама…

Гортензия рассмеялась и поцеловала сына в вымазанную кашей мордашку.

— Ах ты, маленький, хорошенький негодник!

— Если прощать ему все капризы, мадам Гортензия, он потом всем покажет!

— Пусть немного подрастет, Клеманс, отложим порку на потом.

— Да ведь это самый что ни на есть настоящий Лозарг, такому нужна крепкая мужская рука.

— Время мужчин никуда от него не уйдет, — спокойно возразила Жанетта. — А пока он только наш. Да к тому же неужели у вас рука поднимется отшлепать его, Клеманс?

— Не мое это дело! — парировала та, возвращаясь к своим кастрюлям. — Да и про шлепки это я так, к слову. Я и сама обожаю эту кроху.

— А вы думаете, я не знаю, как вы его любите? Скажите, Жанетта, Франсуа утром был на ферме?

— Думаю, да. Он собирался чинить крышу коровника, вчерашняя буря натворила бед. Хотите, я схожу за ним?

— Нет, спасибо, Жанетта. Я сама пойду. Мне надо немного пройтись.

Она пошла в вестибюль, облачилась в широкий плащ с капюшоном, обулась в деревянные башмаки и отправилась на ферму, расположенную на противоположном склоне холма, в некотором отдалении от дома.

Она полной грудью вдыхала свежий ветер с гор. Туман, с утра закрывавший все вокруг, начинал понемногу рассеиваться, пропуская бледные робкие лучи солнца.

В их свете засверкал иней, покрывший траву, ставшую от этого серебристо-зеленой. По склонам гор, спускавшихся к реке, огромные заросли папоротника уже побурели, но стоящие стеной кусты остролиста расцветились ярко-красными ягодами, из которых получаются такие красивые венки и букеты к Рождеству. По другую сторону Комбера, ближе к поселку с часовней, где покоились Дофина и вся ее родня, начиналась каштановая роща. Каштаны росли по склонам оврагов и в глубоких ущельях, щедро снабжая жителей своими плодами… Высоко в небе парил ястреб, высматривая ставшую редкой добычу… Гортензия полюбовалась плавными кругами, которые он описывал, и зашагала по дороге, окаймленной зарослями бузины, ведущей прямо на ферму, где хозяйничал Франсуа Деве.

Гортензия относилась к Франсуа дружески и даже с долей нежности. Ее мать Виктория де Лозарг любила его в юности, пока ей не пришлось уехать в Париж, чтобы начать там, вопреки воле родных, светскую жизнь жены преуспевающего банкира. Гортензия знала, что Франсуа остался верен этой своей юношеской любви.

Для него как будто и не было никогда свадьбы его любимой с отцом Гортензии, Анри Гранье де Берни, и он спокойно ждал, когда смерть вновь соединит его с той, что на всю жизнь осталась светочем его очей. Частичку этой любви он перенес на Гортензию, ведь она была дочерью Виктории и так походила на нее. За это Гортензия и любила Франсуа, да еще за помощь, что он оказал ей в ее непростых отношениях с маркизом де Лозаргом. Она любила его также и за то, что он да еще Светлячок, огромный рыжий волк, были единственными друзьями Жана…

Дом, прилепившийся к уступу скалы, соединял под одной двускатной крышей жилье, хлев с сеновалом и амбар. Только коровник занимал отдельное небольшое строение, на крыше которого Гортензия и увидела Франсуа, занятого ремонтом кровли.

Заслышав ее шаги, он оставил работу, соскользнул вниз по приставной лестнице, и когда молодая женщина входила в калитку, он уже стоял посреди двора.

Сняв с головы большую шляпу, он поклонился ей, как всегда, почтительно и вместе с тем дружески и с улыбкой ждал, что она скажет.

— Франсуа, — начала графиня, — вы не знаете, где сейчас Жан?

— Если уж вы этого не знаете, мадам Гортензия, то мне-то и подавно неизвестно. Он никогда не говорит, куда идет.

— Мне тоже. Вот уже скоро три дня, как его нет.

Как же мне не волноваться?

— Я не думаю, что у вас есть повод. Вы же знаете, как он любит долгие прогулки в горах. К тому же у вас вчера были гости…

— Вы хотите сказать, что он уходит всякий раз, когда кто-нибудь приходит к нам? Но на этот раз он никак не мог знать, что меня навестила мадам де Сент-Круа.

— В нашем краю все все знают. Думаю, что Жану тоже все известно.

— Тогда ему должно было быть известно также, что она уехала сегодня утром. Ему пора бы уже вернуться…

— А я и вернулся…

С этими словами из зарослей сосняка появился Жан.

Он шагал, как всегда, неслышно, своей охотничьей бесшумной походкой, и молодая женщина не заметила его приближения. Горячая волна радости прилила к сердцу, как и всякий раз, когда любимый возвращался к ней. Она не могла налюбоваться его высокой, стройной фигурой, заставлявшей ее всегда поднимать голову, хотя и сама она была довольно высокой, блеском его глаз цвета синего льда, его очаровательной белозубой улыбкой, еще более яркой на фоне короткой черной бородки, его глубоким голосом, таким волнующим, особенно когда он говорил ей о любви.

— Прошу прощения, что заставил вас волноваться, — мягко сказал Жан. — Но я знал, что вы не одна.

Значит, вы меня и не ждали.

— Я всегда жду вас, Жан. Где вы были?

— В Лозарге.

— Опять?

— Опять и всегда! Пойдемте, нам надо поговорить.

Прогуляемся до речки, воспользуемся тем, что выглянуло солнышко…

Глава II. ЛОЖЬ

Дружески кивнув Франсуа, который опять полез на крышу, молодые люди пошли рядышком по едва заметной узкой тропинке, спускавшейся вдоль вспаханного поля к речке, которая с шумом катила свои воды к узкой стремнине. Эта речка была дорога им обоим.

Ее немолчный рокот сопровождал и их первый поцелуй, и первую ночь любви, когда покой их охраняли лишь волки. Оба были всегда рады встрече с ней.

Они шли молча. Спустившись к реке, Гортензия примостилась на покрытом мхом и лишайниками камне, запахнув плотнее полы широкого плаща, но откинув капюшон. Туман уже совсем рассеялся, воздух слегка прогрелся на солнце, лучи которого заиграли в ее белокурых волосах. Гортензия первая прервала молчание:

— Когда ты вернулся?

— Только что. Франсуа увидел меня тогда же, когда и ты…

— Почему же ты до сих пор меня не поцеловал?

Жан рассмеялся.

— Ты казалась такой рассерженной. Я бы не осмелился. Впрочем… Мне самому этого хочется больше всего на свете…

Он легко, как перышко, поднял ее с камня, обнял и поцеловал долгим, страстным поцелуем, от которого у нее перехватило дыхание и гулко забилось сердце.

Как всегда в его объятиях, Гортензия почувствовала, как растопился горький холодок трехдневной разлуки.

Обвив руками его шею, она не отпустила его от себя, когда их губы разомкнулись. Из-под полуопущенных длинных ресниц она всмотрелась в любимое лицо.

— Как ты можешь вот так целовать меня и бросать одну на целых три дня?

— Я целую тебя так, потому что люблю, а оставляю одну, когда я не нужен тебе.

— Ты мне всегда нужен… О Жан, всего лишь одна ночь без тебя, а я уже чувствую себя потерянной, брошенной. Я замерзаю.

— Значит, я плохо люблю тебя, — серьезно ответил Жан. — Даже если нас разделяют горы и реки, ты должна чувствовать тепло моей любви. Я ведь никогда с тобой не расстаюсь по-настоящему. Я всегда рядом. Если бы ты верила этому, то никогда бы не чувствовала себя покинутой. У тебя должна быть уверенность, потому что, сама знаешь, мы не сможем жить по-настоящему вместе.

— Смогли бы, если бы ты сам этого захотел, — упрямо возразила она.

— Нет. Мы не цыгане, для которых главное — наслаждение, а все остальное — трын-трава. У нас есть Этьен, о котором и ты, и я должны думать. Этьен не сможет смириться с мыслью о том, что мать его — отверженная. Я-то уж точно не смогу этого перенести.

И жить у твоей двери я не могу. Если мы хотим, Чтобы люди смирились с нашей любовью, надо вернуть достоинство нашей жизни. Я уже давно об этом думаю и вот к чему пришел: лучше всего мне поселиться в Лозарге.

Гортензии показалось, что небо обрушилось ей на голову.

— Как? И ты тоже? — вскричала она. — Что же такого в этих проклятых развалинах, что они отнимают у меня одного за другим всех дорогих мне людей? Сначала Годивелла, теперь ты? Ты тоже хочешь охранять вечный сон маркиза? И это после всего, что он сделал тебе… нам!

— Нет. Я хочу уехать в Лозарг совсем по другой причине. Во-первых, чтобы попытаться спасти все, что еще можно. Там осталась ферма и кое-какая земля, которую я намерен сделать пригодной для обработки, чтобы достояние Этьена могло приносить доход. Я немногое могу для него сделать. По крайней мере мне хотелось бы сохранить для него ту малость, что принадлежит ему по имени. И потом…

Поколебавшись мгновение, Жан снова привлек к себе Гортензию. Она настороженно застыла. Наверное, потому, что давно и безотчетно ждала того, что должно было произойти сейчас.

— Потом я должен уехать туда, ведь я жил там всегда. Пойми меня, Гортензия: пусть у меня нет имени, но во мне течет кровь Лозаргов, и я горжусь этим. Я не могу смириться с мыслью, что я всего лишь тайный любовник владелицы замка Комбер.

— Я никогда ничего подобного не желала для тебя! — гневно вскричала Гортензия. — Женись на мне, и никто больше ничего не посмеет сказать. Ты сможешь царить сколько тебе вздумается и в Лозарге, и в Комбере.

— Нет, Гортензия. Ты не сможешь выйти замуж за сына Катрин Бриель. В глазах закона я едва-едва имею право на жизнь. В этих краях человека, связанного с волками, всегда считали существом странным, не таким, как все.

— Так же, как считали особым существом, почти отщепенцем маркиза, моего дядю и твоего отца. Говорят, что теперь его тень бродит среди руин замка. Ты всего-навсего сольешься с ним в народной молве, но не добьешься, чтобы тебя приняли за своего.

— Думаю, ты не права. Все поймут, почему незаконный сын захотел стать хранителем прошлого. Годивелла выбрала себе такую же судьбу, и она одобрила мое решение, потому что поняла меня…

— А я вот отказываюсь понять, так ведь? Неужели ты думал, что я соглашусь на то, чтобы больше не видеть тебя?..

— Отсюда до Лозарга всего полтора лье пути. Ты будешь видеться со мной столько же, сколько сейчас.

Как ты могла подумать, что я смогу отказаться от твоих объятий, от этих мгновений, каждое из которых стоит целой вечности.

— Но не стоят того, чтобы ты пожертвовал ради них своей гордыней?

— У меня нет гордыни, да и откуда бы ей взяться?

Но обычная мужская гордость у меня есть. И не проси меня жертвовать ею. Я не хочу, чтобы однажды сын посмотрел на меня с презрением.

— Пусть только попробует. Впрочем, когда-нибудь он узнает правду. А тебе все равно придется на мне жениться, хочешь ты этого или нет.

— Почему?

— Потому что я беременна!

В порыве гнева и отчаяния, охватившем ее, она выкрикнула эти слова, и взять их назад уже не было никакой возможности. Жан так резко разжал руки, что Гортензия покачнулась и чуть не упала…

— Это невозможно…

— Отчего же? Тебе никогда не приходило в голову, что это может произойти, несмотря на все предосторожности?

Боже! До чего легко слетела у нее с уст эта ложь. Со смешанным чувством стыда, страха и злорадства Гортензия вслушивалась в свой собственный голос. Сейчас она лгала человеку, которого любила больше всего на свете. Она всегда знала, что готова на любое безумство, лишь бы удержать его подле себя, но то, что она сделала только что, казалось ей немыслимым. И тем не менее она это сделала. Наверное, в порыве отчаяния, но с уверенностью, которая смутила ее саму. В этот миг она все бы отдала, лишь бы ее слова были правдой, чтобы она действительно носила под сердцем его дитя… Однако она быстро справилась с волнением, подумав, что вскоре это могло стать реальностью. Надо, чтобы так стало, и как можно скорее, пусть потом об этом судачит вся Овернь…

Жан и она соединились ценой стольких испытаний и опасностей, и теперь Гортензия не могла допустить, что потеряет любимого, который достался ей в результате упорной борьбы за счастье. Ибо она была уверена: разреши она сейчас Жану уйти, их любви рано или поздно придет конец. Они потихоньку состарятся в этих полутора милях друг от друга и никогда по-настоящему не воссоединятся, никогда у них не будет ни общей жизни, ни общих воспоминаний. И кто знает, может быть, со временем, когда безвозвратно минет их молодость, они начнут ненавидеть друг друга, как это случилось с мадам де Сент-Круа и ее любимым наместником. Ну уж этого-то Гортензия не допустит.

Укрепившись в своем решении, она поискала глазами Жана. Он сидел на камне в нескольких шагах от нее, устремив взгляд на реку. Гортензии был виден только его профиль с застывшим на нем растерянным выражением, но от всей его фигуры исходило такое чувство подавленности, что у молодой женщины сжалось сердце.

— Ты и вправду так несчастен, услышав эту новость? — спросила она. И такая боль прозвучала в ее голосе, что он вздрогнул, вскочил на ноги, бросился к ней и заключил в объятия, одновременно укутывая ее своим черным плащом, бережно и нежно, как он часто это делал.

— Не было бы для меня большей радости, будь у нас с тобой все как следует, если бы я был не незаконнорожденный по кличке Волчий Жан, а Жан де Лозарг. Я переживаю за тебя: ведь ты теперь окажешься в трудном положении.

Гортензия рассмеялась.

— Прибереги свою жалость для кого-нибудь еще, Жан! Лучше женись на мне, и не будет на свете женщины счастливее меня. Когда же ты наконец поймешь, что вдвоем нам никто не страшен? И если мы окажемся в одиночестве, которое, заметь, так нравилось последним представителям рода Лозаргов, тем лучше! Мы будем только ближе друг другу.

— Амазонка моя, сейчас ты рассуждаешь, как влюбленная девчонка, которая не видит дальше своего носа…

— Знаю! Кроме нас, есть еще Этьен, есть… наш будущий ребенок. Только не называй меня амазонкой.

Это мне не идет. Такое название лучше бы подошло моей подруге Фелисии Морозини, и только ей.

— У тебя есть от нее вести?

— Нет. Когда мы расстались в Париже после тех революционных дней, я отправилась в Лозарг, а она — в Вену, чтобы убедить сына Наполеона вернуться во Францию и потребовать у короля Луи-Филиппа, которого Фелисия считает просто самозванцем, трон императора. Я не знаю, что с ней стало, и, признаюсь, временами меня это очень тревожит. Еще попадет в тюрьму, с нее станется! Бывают моменты, когда я готова лететь к ней, — лукаво добавила она. — Фелисия звала меня, если дела здесь пойдут плохо. В таком случае я должна буду отыскать ее в Вене…

Она тут же поплатилась за свое лукавство, почувствовав, как руки Жана стиснули ее талию.

— Мать семейства не шляется по большим дорогам. Теперь тебе надо думать о будущем ребенке. И о браке, которого ты так ждешь.

— Значит, ты согласен?

— Я не вправе отказать в этом ни тебе… ни господу богу, поскольку хотя бы с ним мы будем тогда в мире.

Но, Гортензия, тебе придется смириться с тем, что это будет тайный брак, который ничего не изменит в моих планах по поводу Лозарга.

— Ты все равно уедешь?

— Скорее всего да, теперь ведь нам придется отчитываться в своих делах не перед одним, а перед двумя детьми. Вся моя безграничная любовь принадлежит тебе, но ты не сможешь заставить меня отказаться от задуманного.

«Это мы еще посмотрим», — подумала Гортензия, когда, тесно прижавшись друг к другу, они возвращались домой. Зима — не время для полевых работ. Скоро выпадет снег, и у Жана больше не будет серьезного повода для отлучек в Лозарг. Да и в Комбере визитов поубавится. Тогда, может быть, им удастся пожить немного вдвоем, в блаженном уединении, о котором она так мечтала.

В эту ночь они любили друг друга со всей пылкостью, на которую способна только молодость, жадно наверстывая потерянное в разлуке время. Но к этому чувству уже примешивались и другие ощущения. Жан испытывал угрызения совести, правда, совсем легкие, за то, что огорчил подругу, сказав ей о своем намерении уехать жить в Лозарг. Гортензии же было стыдно за свой первый обман, но при этом она страстно желала, чтобы именно сейчас эта ложь стала правдой. Ей казалось, что она никогда не насытится его ласками, так что Жану первому пришлось признать себя побежденным, когда на заре пропел петух…

Гортензия с нежностью вглядывалась в его спящее лицо, положив голову ему на плечо. Так трогательно было это выражение спокойной силы, этой мощи, которая была покорна ей одной. Самой ей не спалось, она долго любовалась спящим Жаном, время от времени нежным и осторожным поцелуем касаясь его сомкнутых век или приоткрытых губ. Как она любила его в эти мгновения, когда весь мир для них уменьшился до размеров постели, задернутой голубым вышитым пологом, сквозь который пробивался мягкий свет ночника, оттеняя мощные мускулы мужчины и золотистыми бликами играя на ее коже и в белокурых волосах, покрывалом рассыпавшихся по подушке и груди Жана.

Со счастливым вздохом она теснее прижалась к нему, обхватив руками, так тонкий вьюнок обвивает мощный ствол дерева. Слабый тонкий вьюнок, но такой упрямый и настойчивый, который никому не позволит оторвать себя от своей опоры под страхом смерти. Жан принадлежал ей одной. Она столько боролась за право называть его своим и сейчас еще продолжала эту борьбу всеми средствами, подаренными ей природой. Теперь природа должна была не обмануть ее ожиданий. Благодарение богу, у нее впереди было еще несколько таких же ночей, как эта! Она сможет зачать ребенка, который нужен был ей сейчас любой ценой. С этой надеждой в сердце она и уснула…

Первый снег выпал к вечеру следующего дня, и Гортензия встретила его как лучшего друга. Жан не уходил дальше фермы, где помогал Франсуа чинить крышу. Если снег ляжет окончательно, ему незачем будет ехать в Лозарг… Но Клеманс, возвратившись из сада, куда ходила за последними грушами для начинки пирога, охладила ее надежду.

— Нет, эта пакость не продержится долго, все уже тает. Да вот и ветер переменился. Скоро дождь пойдет…

— Вы не любите снег, Клеманс?

— Еще чего?! Любить снег, от которого мерзнут ноги и коченеют руки? Пресвятая Дева! Да мне что снег, что камень в башмаке!

— А мне кажется, что снег все-таки приятней, чем дождь, от которого дороги превращаются в месиво…

— Так-то оно так, зато в дождь здесь не бывает волков. Ведь эти твари вылезают из лесу, как только снег закрепится. Мы здесь, правда, их не боимся, благодаря…

Клеманс замолчала, а Гортензия покраснела. Уже не в первый раз она отмечала, как трудно Клеманс и другим домашним называть имя Жана. Раньше, когда он не был связан с Гортензией, он был для всех Волчий Князь, или Волчий Жан, его и уважали как человека, не похожего на других, и немного побаивались. Несмотря на свои крестьянские корни (мать его пользовалась всеобщим уважением, пусть и «впала в грех», и все знали, кто его отец), он оставался изгоем, чем-то средним между колдуном и цыганом, а кое-кто даже как будто находил у него смутное сходство с самим чертом. Теперь же, зная, что он друг хозяйки поместья, все ума не могли приложить, как его величать. Гортензия решила разом положить этому конец.

— А не проще было бы называть его просто «господин Жан»?

— Господин Жан? Да что вы, здесь его никогда и господином-то не считали.

— Не считали? Кто же это?

Столкнувшись с такой трудной лингвистической проблемой, Клеманс бросила умоляющий взор на статуэтку Святой Девы Пюи, стоявшей на камине, и в смущении опустила глаза, теребя фартук.

— Ну, эти… Все здешние люди. И здесь, и в Лозарге, думаю, что даже и в Сен-Флу, до самой Маржериды. Вы только не обижайтесь, мадам Гортензия, все ведь знают, как вы его любите, но что поделаешь, привычка. А потом, если хотите правду, здесь думают, что он вам не компания.

«Глас народа — глас божий», — изрекла бы сейчас старая графиня де Сент-Круа. Гортензии почудилось, что она даже услышала ее аристократический выговор; но молодая женщина решительно отмела это древнее изречение, в правильности которого она, впрочем, всегда сомневалась, тем более что в Июльскую революцию она достаточно слышала, как может звучать этот народный глас.

— Не компания? Всем, на кого вы намекаете, тем не менее прекрасно известно, что, будучи сыном покойного маркиза де Лозарга, моего дяди, он приходится мне кузеном.

— Может быть, но…

— Никаких «может быть»и «но»! Кроме того, лучше уж я сразу скажу вам, только прошу вас никому об этом не говорить: мы собираемся пожениться.

— Но, — вымолвила наконец Клеманс после короткого молчания, последовавшего за этим сообщением, — как такое возможно, если у него и имени-то своего нет?

— Достаточно имени его матери. Да мы и не собираемся идти в мэрию. Это будет тайный брак, вы и Франсуа будете свидетелями, а обвенчает нас каноник Комберской церкви. Если Франсуа в субботу поедет на рынок в Сен-Флу, я отправлюсь с ним повидаться с каноником. Итак, я буду вам признательна, если вы впредь будете говорить «господин Жан», когда зайдет речь о моем будущем супруге… памятуя о том, что мадемуазель Дофина уважала его и даже любила. Да, и не забудьте поставить для него прибор нынче вечером: он ужинает здесь…

Укрощенная Клеманс отправилась бить яйца для пирога и приступила к делу с такой энергией, что нетрудно было догадаться, что она обо всем этом думает, а Гортензия вернулась в гостиную и несколько минут в задумчивости мерила ее шагами. Она была раздражена и взволнована, так как представить себе не могла, что ее любовь к Жану может не встретить полного понимания со стороны всех, кто живет в округе. Она обнаружила, что простые люди могли так же крепко держаться предрассудков, как представители старой аристократии, и от этого ей становилось грустно.

У нее над головой слышались шаги Жанетты, разбиравшей шкаф в комнате Этьена и напевавшей романс. Она было собралась пойти к ней и тоже сообщить о своем замужестве. Молодая женщина никогда не позволила бы себе ни малейшего замечания на этот счет, однако по выражению ее лица Гортензия могла увидеть, как неприятно она поражена, а это только добавило бы горечи, и Гортензия раздумала идти наверх.

«Ну и пусть думают, что хотят, — сказала она себе, — все равно я поступлю, как решила».

В нерешительности ходила она из угла в угол, не зная, что делать, наконец взгляд ее остановился на вышивке, начатой Дофиной де Комбер и оставшейся незавершенной, когда смерть прервала эту работу. Она подошла поближе и с вновь пробудившимся интересом вгляделась в рисунок. На фоне цвета слоновой кости была причудливо разбросана осенняя листва. Вышивка предназначалась для стульев в столовой.

В небольшом шкафчике по соседству лежали мешочки с шелковыми, шерстяными нитками, золотой канителью, иголками, карандашами, там же лежали ножницы с перламутровыми ручками и засушенные листья, собранные во время прогулок, с них и срисовывался узор.

Разглаживая кончиками пальцев изумительной красоты пурпурные листья бука, Гортензия как будто опять слышала смех Дофины, она одна умела так заразительно смеяться. А затем до нее донесся ее голос:

— Вышивание — лучшее успокоительное средство, какое я знаю, милая Гортензия. Оно занимает руки и оставляет свободной голову, что иногда очень удобно.

Вот, например, к вам явились с визитом, а это, мягко говоря, не приводит вас в восторг, или вам рассказывают какие-то малоинтересные истории. Вышивание помогало мне целыми вечерами напролет выслушивать вашего дядюшку маркиза, изредка улыбаясь ему.

До сих пор Гортензию не привлекало это занятие, но сейчас она открыла ларец, вынула мешочек из вышитого полотна и повесила его на рамку, в которую была затянута вышивка. Затем уселась в кресло с высокой спинкой, пустовавшее уже несколько месяцев, выбрала шелковую нитку в тон начатого рисунка, вдела ее в иголку и решительным жестом, с некоторой долей вызова, воткнула иглу в натянутую ткань. Странно, но уже сам этот жест успокоил ее: давно пора было почувствовать себя полной хозяйкой, а не вечной гостьей мадемуазель де Комбер!

Когда Клеманс заглянула на минутку в гостиную, чтобы убедиться, хватит ли дров на вечернюю топку, она была так поражена, увидев Гортензию, восседающую у пяльцев и занятую вышиванием, что выронила одно полено. Гортензия подняла глаза:

— Слушаю вас, Клеманс.

— Извините, мадам, но я не ожидала увидеть вас здесь. Я открыла дверь, и мне почудилось… Пресвятая Дева, у меня до сих пор сердце колотится.

— Вам показалось, что это мадемуазель Дофина?

Мне именно этого и хотелось. Знайте, что с этого момента я буду вести себя точно как она, будь она на моем месте. Иначе говоря, буду делать все, что мне захочется, не заботясь о том, что будут говорить окружающие.

Вошла Жанетта, ведя за руку маленького Этьена, избавив таким образом Клеманс от необходимости отвечать. Она торопливо сложила дрова и ретировалась на кухню, прикрыв дверь так осторожно, словно в комнате был больной.

— Что это с ней? — осведомилась Жанетта, с изумлением проводив глазами Клеманс.

— Она с трудом оправилась после того, как услышала от меня новость, я и вам скажу: мы с Жаном собираемся пожениться, разумеется, тайно, но тем не менее…

Улыбка, осветившая нежное лицо молодой кормилицы, согрела сердце Гортензии.

— Как приятно это слышать, мадам Гортензия. Мы с дядей надеялись, что все этим кончится.

— Это было нелегко. Жан наотрез отказывался жениться на мне. Что, мол, люди скажут. Как будто это имеет какое-то значение!

— Нет, не потому, что кто-то что-то скажет, — мягко поправила ее Жанетта, — а из-за гордости. У вас есть все, а он ничего не может дать… по крайней мере ничего, что можно было бы увидеть глазами. Боже, как я рада, что он согласен. Это так не похоже на вас обоих, жить в грехе…

Жить в грехе! Эти слова еще звучали в голове Гортензии, когда на следующий день после обеда она шагала по круглой брусчатке улицы Роланди в Сен-Флу, направляясь к дому своего кузена, старого каноника Комбера. Она воспользовалась бричкой Франсуа, направлявшегося в город, чтобы пополнить запас свечей и лампового масла. После визита к канонику она уедет домой на той же бричке. Правда, ей придется отказать себе в удовольствии навестить мадам де Сент-Круа, чтобы не задерживаться на ночь в Сен-Флу.

Улица Роланди проходила неподалеку от прекрасного собора, чьи строгие квадратные башни возвышались над синеющими крышами верхнего города, и вела прямо к старой крепости. На ней находились самые старинные дома города, в котором, впрочем, было много прекрасных зданий древней постройки. Дом каноника с каменным портиком в стиле эпохи Возрождения, с окнами, украшенными резными каменными колоннами, был, несомненно, одним из самых изящных. Маленький каноник, кругленький и розовый, с венчиком седых кудрявых волос, походил на старенького ангелочка, проводившего свои дни в покое и уюте, коими он был обязан своей экономке, даме гренадерского вида, ревностно следившей за его здоровьем и благополучием.

Обычно дом благоухал нежнейшим ароматом бергамота, но, когда Гортензия поднималась по изумительной красоты белокаменной лестнице (которую Флоретта, так звали могучую экономку, должно быть, ежедневно мыла и скребла, чтобы сохранить эту невероятную белизну), ей в нос ударил здоровый запах капусты, лука и приправ. Молодая женщина поняла, что на ужин у каноника сегодня мясное рагу. Ни для кого не было секретом, что добряк тоже впадал в грех, но у него это был приятный грех чревоугодия.

Голос Флоретты опередил Гортензию и эхом прокатился по дому с оглушительной силой, которую не смягчала толщина стен:

— Господин каноник, к вам с визитом графиня де Лозарг.

— Какой приятный сюрприз! Входите же, дорогое дитя!

Последние слова он произнес, уже выйдя на лестничную площадку, так что, поднявшись по лестнице, Гортензия попала прямо в объятия своего старинного приятеля. Он обхватил ее своими короткими ручками и расцеловал по деревенскому обычаю, который предпочитал всем этим придворным реверансам…

— Найдите что-нибудь вкусненькое к столу, добрейшая Флоретта! Мадам де Лозарг поужинает с нами…

— К сожалению, не могу, — отвечала Гортензия. — Прошу прощения, поверьте, мне правда очень жаль.

Но я приехала только на минутку, чтобы поговорить с вами. Только, может быть, я не вовремя?

— Вы? Не вовремя? Входите, дитя мое, и поверьте, мне так жаль, что нельзя пообщаться с вами подольше.

Чаю, Флоретта!

Комната, где оказалась Гортензия, выглядела очень теплой и приветливой со своим большим камином, в котором пылал огонь, старинной, до блеска натертой мебелью, двумя книжными шкафами, набитыми книгами, стоявшими друг против друга, с древними резными креслами, чей суровый вид смягчали мягкие подушки в бархатных чехлах в тон занавесей. Здесь было приятно тепло, особенно после улицы, продуваемой ледяным ветром, холод которого не могли смягчить лучи по-зимнему бледного солнца. Гортензия с довольным вздохом освободилась от своего подбитого мехом плаща, слегка ослабила ленты бархатного капора, чьи бело-пенные муслиновые отвороты освещали лицо мягким светом, и уселась в кресло. Каноник, устроившись в кресле напротив, с нескрываемым удовольствием смотрел на нее.

— Хорошенькие женщины — такая редкая радость в этом доме, милая Гортензия, а вы, да простит мне господь, кажетесь прекрасней, чем всегда. Как поживает малыш Этьен?

В соответствии с правилами хорошего тона Гортензия рассказала ему о сыне, справилась о здоровье каноника и обменялась с ним несколькими общими фразами о знакомых и родственниках. Тем временем Флоретта принесла поднос с дымящимся чайником, печеньем и всеми принадлежностями, необходимыми для чайной церемонии, как это было принято в приличных семействах. И, только попробовав печенье и выпив чашку ароматного напитка. Гортензия наконец сочла возможным объяснить цель своего визита:

— Дорогой кузен, я приехала просить вас обвенчать меня и надеюсь, вы не откажете мне провести церемонию тихо и скромно, чтобы об этом никто не узнал…

Если каноник и удивился, то ничем это не обнаружил. Пухлой ручкой он старательно смахнул несколько крошек с сутаны.

— Тайный брак?

— Да. Увы, по-другому невозможно!.. По крайней мере на это мне все намекают.

— Все — это скорее всего полдюжины человек, не больше, — заметил господин де Комбер, утонув еще глубже в подушках и сцепив пальцы на прекрасном распятии, висевшем на груди. Затем он на какое-то мгновение смежил веки. Зная, что он не дремлет, Гортензия не нарушила его молчания. Но поскольку оно грозило слишком затянуться, она нерешительно прошептала:

— Вы не спрашиваете, за кого я собираюсь замуж?

Каноник открыл глаза чудного незабудкового цвета, в которых мелькнула веселая искорка, однако не перешедшая в улыбку.

— Думаю, что я и сам знаю. Недавно мы говорили о вас с кузиной де Сент-Круа, о, только не волнуйтесь, со всей любовью, которую мы оба питаем к вам, и пришли к выводу, что такое развитие событий вполне вероятно. Хотя и не очень желательно…

Гортензия мгновенно возмутилась:

— Для кого нежелательно? Для меня, во всяком случае, выйти замуж за Жана будет самым большим счастьем, какое только можно вообразить!

На этот раз каноник улыбнулся.

— Возможно, я не должен был бы вам говорить, но за мою долгую жизнь я убедился, что брак, даже если вначале он расцвечен нежными цветами взаимной любви, редко сохраняет этот убор до конца. А если речь идет о страсти, то это бывает еще реже.

— Я уверена в любви Жана так же, как и в моей.

Если есть существа, предназначенные друг другу, то это безусловно мы с Жаном.

— Так всегда говорят в подобных случаях. Дитя мое, я отнюдь не отрицаю, что этот юноша обладает прекрасными качествами. Я даже не возражаю, что он, может быть, наиболее достойный представитель старинного рода Лозаргов. К несчастью…

— Он не носит и уже не будет носить их имя, знаю! — отрезала Гортензия. — Именно поэтому я и говорю о тайном браке. И я прошу вас соединить нас этим браком, здесь или в Комбере, в день и час, которые вы сочтете подходящими для вас. Я не могу и не хочу жить без любимого человека, но пусть по крайней мере я буду его женой перед господом и смогу жить в мире с собственной совестью.

— Эти чувства делают вам честь, — вздохнул каноник, — и я не вижу причин для отказа. Однако меня донимает любопытство: как это вам удалось убедить вашего друга согласиться на этот брак? По словам мадам де Сент-Круа — вы с ней недавно виделись, он был далек от этой мысли. Кроме того, если я не ошибаюсь, он не из тех, кто легко меняет свой образ жизни. Так как же?

Гортензия почувствовала, как щеки заливает краска, доходя до самых корней белокурых волос. Она должна была бы помнить о необыкновенной проницательности старого священника, давно привыкшего заглядывать в самые укромные уголки человеческой души.

Она вдруг почувствовала, что не в силах солгать, глядя в эти чистые голубые глаза… Она, как ей показалось, нашла неплохой выход.

— Отец мой, — сказала она в ответ, — не могли бы вы исповедать меня?

Каноник подскочил от удивления и нахмурился.

— Конечно, только вы меня пугаете! Может быть, вы прибегли к нечестному средству? С другой стороны, хочу вас сразу же успокоить. Совсем необязательно прибегать к исповеди, чтобы я сохранил в тайне доверенный мне секрет. Не забывайте, как я люблю и уважаю вас.

Гортензия поняла, что она побеждена, что придется все ему рассказать, но, к собственному удивлению, это показалось ей гораздо более легким делом.

— Уважаете, говорите вы? Боюсь, что частицу вашего уважения мне придется потерять, ибо я действительно добилась согласия Жана с помощью хитрости.

— Какой же?

— Я сказала ему, что жду ребенка.

— А… это не так?

— Пока. Но я всей душой надеюсь, что очень скоро это станет правдой.

В ее голосе прозвучал вызов, и приветливое лицо священника замкнулось.

— Желаю вам того же. Иначе не надейтесь, что я смогу благословить брак, построенный на обмане. Как вы не понимаете, что устроили этому человеку ловушку, недостойную ни его, ни вас?

— Я люблю его и хочу навсегда связать его со мной.

— Это объясняет ваш поступок, но ни в коей мере не оправдывает вас!

Увидев помрачневшее лицо посетительницы, старик смягчился и даже постарался улыбнуться.

— Дитя мое! Не думайте, что я вас осуждаю. Мне известно, что страсть может привести к всевозможным проступкам. Она делает человека слепым и глухим, иногда она прорывает бастионы совести, но вы ведь женщина столь высоких моральных качеств, что не согласитесь на столь сомнительную сделку с небом. Вы говорите, что всегда были предназначены друг другу?

И что хотите стать подругой Жану хотя бы перед богом и собственной совестью? Тогда зачем такая спешка?

Почему не довериться богу, спокойно ожидая, как он рассудит? Если вам суждено соединиться, только бог сможет распутать спутанные в клубок нити ваших жизней и сплести из них ровную и гладкую ленту…

— Как он сделал это для нашей кузины де Сент-Круа, когда она звалась еще мадемуазель де Соранж, и наместника д'Эди? — спросила Гортензия с горечью.

— Может быть, эти двое недостаточно любили друг друга? Наша дорогая кузина всегда отличалась чувством противоречия, думаю, что и наместник был из того же теста. Чем сильнее им хотели помешать соединиться, тем сильнее они стремились к запретному плоду.

Я верю, что ваша любовь и выше, и крепче, но…

— Но вы, слуга бога, заявившего, что все люди равны перед лицом его, вы вслед за остальными полагаете, что Жан мне не пара? Но какое это имеет значение для тех, кто любит?

— Я не думаю, что когда-нибудь говорил что-либо подобное, — строго возразил каноник. — Ясно, что по своему… социальному происхождению вы стоите достаточно далеко друг от друга, но я думаю также, что тайный брак… который перестанет быть тайной для кого бы то ни было уже через несколько месяцев, может решить дело.

— Ну и?

— Требуется еще, чтобы он строился на честном фундаменте. Я уже говорил вам, что вы женщина высоких моральных качеств, и скажу больше. По тому, что я о нем знаю, он тоже очень достойный человек. Вот почему вы не вправе увлекать его в эту жалкую ловушку. Он может вам этого не простить.

— Вы так думаете? — прошептала Гортензия, впервые почувствовав, как поколебалась ее уверенность.

— Я в этом совершенно уверен. Итак, послушайте меня, дитя мое: на следующей после Пасхи неделе я приеду в Комбер, чтобы обвенчать вас. И я это сделаю с искренней радостью, если вы сообщите мне, что это темное облачко, коим вы омрачили свою душу, рассеялось, что будет означать, что вы говорили правду и что бог, таким образом, благословляет ваш брак, ибо такова его воля в отношении вас двоих.

Гортензия поднялась и взяла свой плащ, который она повесила на спинку кресла.

— Пусть будет так, как вы говорите, — вздохнула она. — Надеюсь, что к этому времени Жан все еще будет в Комбере!

— А почему бы ему там не быть? Он должен отлучиться?

— Он хочет уехать жить в Лозарг, чтобы попытаться спасти земли и строения, какие еще можно спасти.

Замок, под развалинами которого погребен его отец, притягивает его как магнит, мои руки слишком слабы, чтобы удержать его. Потому-то я и солгала: чтобы удержать его подле себя…

Каноник поднялся и взял руки Гортензии в свои.

— Не очень-то удерживайте его. Возможно, это наилучший, даже единственный способ оторваться от вас. Раз уж все равно вы не сможете постоянно жить вместе, поженитесь ли, нет ли, отпустите его чуть-чуть, чтобы он не отдалился от вас еще больше. Что значат полтора лье для двух любящих сердец? Помнится, в свое время ваш дядюшка маркиз и наша дорогая Дофина прекрасно справились с этим препятствием.

— Маркиз может быть. Но Дофина всем сердцем рвалась поменять свой уютный Комбер на суровые будни замка Лозарг…

— И стать маркизой? Знаю. Но в свете последних событий, я думаю, для нее лучше было, чтобы все осталось на своих местах. Даже если с точки зрения морали все было не совсем гладко. — Каноник вдруг рассмеялся:

— Ну вот, из-за вас я говорю довольно странные вещи! Думаю, мне надо пройтись до церкви и помолиться… Не хотите меня проводить? Хотя бы для того, чтобы получить отпущение по всем правилам?

Гортензия вернулась в Комбер задумчивой и почти смирившейся. Ее визит к канонику и несколько минут, проведенные под ледяными сводами собора, несмотря на неудобство, оказались для нее благотворными. Она по-прежнему была полна решимости привязать к себе Жана узами, которые могла бы разорвать только смерть, но теперь по крайней мере она понимала, что избрала для этого неверный путь. И, может быть, после долгих раздумий, в которые она была погружена всю дорогу, сидя рядом с молчаливым Франсуа, она сразу же призналась бы Жану в обмане, но Жана не было дома.

Гортензия плохо спала эту ночь. Она прислушивалась к звукам вокруг дома. Тот факт, что Жан откликнулся на первый зов своих любимых волков, которых он так хорошо понимал и которые понимали его, как-то особенно подчеркивал разницу между ней и ее возлюбленным. Как и в прошлую ночь, молодая женщина заснула лишь с первым криком петуха. Но теперь не любовь мешала ей спать, а новая тревога. Она боялась, что ее постигнет одиночество, похожее на то, что пришлось терпеть Дофине де Комбер, и к которому ей придется привыкать, если все повернется не так, как она надеялась. И думала о том, что сказала ей Жанетта.

Был уже поздний вечер, когда с южной стороны послышался волчий вой. Жан свистнул своему верному спутнику, большому рыжему волку, и растворился в лесу.

Клеманс обожала бродячих торговцев уже только за их совершенно нездешний вид. Она любила эти волшебные мгновения, когда открывались их большие короба и взору представали столь милые женскому сердцу сокровища: ленты, иголки, шпильки, кружева, побрякушки, но еще и всевозможные иконки, чудесные календари, не говоря уже о разных историях и небылицах, которыми были набиты головы этих волшебников, к великой радости их клиенток. В Комбере торговец всегда мог рассчитывать на хороший каравай хлеба, окорок, всевозможные деревенские колбасы, суп и, конечно, кувшинчик вина, не считая печенья, кофе и доброй чарки сливовой водки.

Появившийся в Комбере два дня спустя торговец крайне нуждался в таком подкреплении. Он был бледен, как ненастный рассвет, и, по всей видимости, едва держался на ногах. Он залпом выпил стакан воды, предложенный ему Клеманс, протянул его, чтобы налили еще, и рухнул на скамью в кухне, будто его уже не держали ноги.

— Ну и ну, бедняга Сенфуэн! — вскричала Клеманс, давно его знавшая. — До чего вы дошли. Да простят мне святые угодники, но, клянусь, у вас такой вид, будто вы только что повидались с самим чертом!

— Вы не поверите, добрая моя Клеманс, но вы попали в самую точку! Самого его я не видел, но слышал, а главное, видел адские огни. До чего же мерзкое зрелище!

— Откуда же вы такой явились? — вступила в разговор Гортензия, входя в кухню, привлеченная шумным вторжением торговца. Сенфуэн привстал, вежливо приветствуя ее, но не удержался и с шумом рухнул на скамью.

— Из Лозарга, не в обиду вам будь сказано, госпожа графиня. Я там чуть со страху не помер… Послушай, Клеманс, нет ли у тебя чего поесть? У меня в брюхе так пусто, совсем как в карманах…

Пока по знаку Гортензии Клеманс поспешно вытаскивала из шкафов, чем бы подкрепиться бедняге, молодая женщина опустилась на скамью по другую сторону стола.

— Зачем вы ходили в Лозарг? Разве вы не знаете, что замок был разрушен… пожаром?

— Конечно, знал! Ваш пожар наделал шуму в округе. Я-то думал, что хоть на ферме еще кто-то остался.

Папаша Шапиу очень любил мои календари, а у меня на будущий год уж такие распрекрасные, — добавил он, поскольку считал, что дело прежде всего.

— Потом посмотрим! — отрезала Клеманс. — А что до Шапиу, так меня бы очень удивило, купи он календарь. Ведь его убило вместе с сыном и работником, когда они пытались помочь господину маркизу…

— Как, и их тоже? Смотри ты, сколько покойников, Клеманс! Да еще умерших такой страшной смертью! Неудивительно, что черт облюбовал эти проклятые развалины!

— Не понимаю, с чего бы Лозарг мог стать проклятым местом, — сухо ответила Гортензия. — Замок и его обитатели — жертвы несчастного случая, так что никакой чертовщины здесь нет и быть не может!

— Это вы так говорите, госпожа графиня, не в обиду вам будь сказано, а я знаю, что говорю, сам видел…

— Ну так рассказывайте! Нет, сначала поешьте! Тогда и рассказ ваш станет понятней.

Сенфуэн поспешно повиновался. Основательно подкрепившись хорошим куском пирога, он запил его стаканом вина, вытер усы тыльной стороной ладони и начал свой рассказ.

Был уже поздний вечер, когда он, закинув короб за спину, отправился по дороге, что вела через лес вниз к ущелью, туда, где возвышался старый замок, вернее, то, что от него осталось. Сенфуэн был не робкого десятка: слишком давно он колесил по дорогам Оверни, от Клермона до долины Лота, чтобы бояться случайной встречи на пустынной дороге. Он уже много прошел днем, устал, но спешил добраться до Лозарга, где, он знал, ему найдутся и кров, и еда на ферме, а также благодарные слушатели.

Пока был жив маркиз, торговец никогда не доходил до самого замка, хозяин которого внушал ему суеверный страх, кроме того, он не очень ладил с Годивеллой. Она считала Сенфуэна и его собратьев сплетниками и пустобрехами, чьи слова ни в коем случае нельзя принимать за чистую монету.

— У этих людей вся суть в их трепливом языке, как у лисы — в хвосте, — охотно повторяла она.

Вследствие этого бродячие торговцы старательно соблюдали дистанцию и редко, разве что по незнанию, осмеливались спускаться по тропинке, ведущей к замку. Что до Сенфуэна, то это был стреляный воробей…

Итак, он бодро шагал по направлению к ферме, уже показались огромные развалины, когда он вдруг остановился: сквозь нагромождение камней пробивался красноватый свет, как будто где-то среди руин горел огонь. Сенфуэн некоторое время в изумлении созерцал это явление, когда ночь прорезал долгий стон, превратившийся затем в вой. Так, должно быть, кричат грешники, поджариваемые на адских угольях. Потом звук резко оборвался коротким всхлипом и умолк. В этот момент в камнях возникла белая фигура, она скользнула среди обломков и пропала, а затем стон возобновился с новой силой.

Торговцем овладел ужас, он был уверен, что перед ним приоткрылись врата ада. Спотыкаясь о камни, он повернулся и бросился бежать вверх по тропинке, разом забыв и про свою усталость, и про тяжелую ношу.

Кто-то, увидев его бегущим мимо деревушки Лозарг в полумиле от замка, хотел остановить его, но бедняга, объятый ужасом, не владел собой. Он толкнул встречного и с криком: «Черт поселился в вашем злосчастном замке! Вы все будете прокляты…», объятый паникой, продолжал свой бег, пока не споткнулся о корень дерева и не свалился полуживой от ужаса и усталости в кусты, где наконец уснул. Наутро он определил, что оказался на дороге в Комбер, куда он кое-как и доплелся.

— Теперь вы знаете столько же, сколько я, — вздохнул он, потянувшись за кувшином с вином. — Не в обиду вам будь сказано, госпожа графиня, но вы носите имя безбожного места. Вам бы надо его теперь сменить…

— Когда мне понадобится совет, Сенфуэн, я обращусь к вам. Что же до того, что вам померещилось…

— Что я видел! — с возмущением возразил бедняга. — Видел и слышал. Могу поклясться прахом покойницы матери и спасением моей души!

— Вы столько понарассказывали всяких историй, что теперь сами уверовали в них. К тому же вчера вечером вы очень устали.

— Что устал, то устал, ваша правда! Просто еле жив…

— Ну так вот, все очень просто: у вас была галлюцинация. Такое случается, когда человек очень утомлен…

Даже под страхом смерти Гортензия в этот момент не могла бы объяснить, зачем ей так необходимо было уничтожить в памяти Сенфуэна это страшное воспоминание. Она лучше, чем кто бы то ни был, знала, каким странным местом было их родовое гнездо, там все могло случиться, даже самое невероятное, особенно когда замок стал могилой такому страшному человеку, как маркиз. Тем не менее она не могла допустить, чтобы в округе воцарился ужас, как не могла позволить, чтобы кто-то говорил ей в лицо, что имя, которое носил ее сын, было отмечено печатью проклятия.

Она в очередной раз наполнила стакан старика и с улыбкой сказала:

— Выпейте еще немного! Вино прогоняет ночные страхи. Потом отправляйтесь ночевать на ферму. Клеманс вас проводит, вам необходим отдых. А утром после хорошего завтрака вы будете смотреть на все другими глазами.

— Ей-богу, госпожа графиня, я не против. Я и впрямь себя неважно чувствую. Так вы думаете, у меня была эта самая… как вы сказали?

— Галлюцинация? Конечно, я в этом уверена. О Лозарге уже ходят легенды. И, наверное, одна из них пришла вам в голову. Как бы там ни было, мы закажем молебен…

В сопровождении Клеманс, которая, по всей видимости, не знала, что и думать обо всем услышанном, Сенфуэн отправился на ферму. Стоя на пороге, Гортензия провожала их взглядом, пока они не скрылись в утреннем тумане.

— Ты правильно сделала, — услышала она за спиной голос Жана. — Ни к чему потакать глупым слухам.

Боюсь только, что и после хорошего сна, даже если бы ты напоила его в стельку, ему не удастся обо всем забыть.

— Ты слышал?

— Все. Я был в столовой, просто не хотел показываться. Пошли, Клеманс сейчас вернется, а нам надо поговорить.

Они вдвоем вернулись в гостиную. Гортензия встала к камину, протянув озябшие руки к огню. Ей казалось, что холод пробирает ее до костей. Если честно, она не знала, что думать о рассказе бродячего торговца.

Жан ходил по комнате, под его мерными шагами потрескивал паркет.

— Ты об этом думаешь? — прервала она наконец затянувшееся молчание.

— Что думать? Этот тип пьет как сапожник. Бог знает, сколько стаканов он пропустил, пока добрался до замка…

— Но этот огонь… крики…

— Ты же сама сказала: галлюцинация, пьяный бред. Надеюсь, ты сама-то в это все не поверила?

Она резко повернулась к нему:

— А ты? Разве ты не пытаешься сейчас убедить самого себя? Тебе не хуже моего известно, что в замке всегда происходили странные вещи, еще при жизни маркиза. Почему должно быть иначе после его смерти, ведь он был далеко не святым?

Жан подошел к Гортензии и положил руки ей на плечи. Прикосновение больших теплых ладоней успокаивающе подействовало на молодую женщину.

— Сердце мое, я не знаю, что там произошло на самом деле прошлой ночью. Лишь одно я понял: мне надо ехать туда.

Она мгновенно насторожилась.

— Зачем?

— Так надо. Ты забыла, что там Годивелла? Если крики этого придурка всполошили всю деревню, бог знает, что там может теперь случиться! А вдруг Годивелле угрожает опасность.

— Кто может желать зла Годивелле? Ее уважают на десятки лье в округе. Не скажу, что ее любят, у нее колючий характер, но никому и в голову не придет причинить ей зло.

— Откуда тебе знать? Решив поселиться на ферме, принадлежавшей Шапиу, рядом с развалинами, которые все считают проклятыми богом, она обособилась от всех. Когда людьми овладевает страх, они могут превратиться в диких зверей. Кто тебе сказал, что ее не считают немного колдуньей? В таком случае, повторяю, ей может грозить опасность. Я не могу допустить этого.

— Она не одна там. С ней Пьерроне.

— Этого мало. Мальчик он крепкий и храбрый, но что он сможет один против разъяренной толпы?

— А сам-то ты что сможешь, ты, взрослый и сильный человек?

— Я не просто сильный, со мной мои волки!.. Это лучшая охрана, о которой можно мечтать.

— Знаю.

Гортензия внезапно почувствовала себя бесконечно усталой. Она отступила на шаг, и руки Жана скользнули по ее плечам в беспомощном жесте.

— Главное, я знаю, что ты всеми силами души стремишься уехать жить туда. Я надеялась, что хоть зиму ты проведешь со мной. Наша свадьба должна состояться на Пасху. Каноник де Комбер специально приедет сюда нас обвенчать. А до тех пор, я думала, мы будем вместе, так как снег заметет все пути. Если ты уедешь теперь, то не вернешься больше…

Он почти силой привлек ее к себе.

— Что за глупость? Неужели снег, буря, мороз могут помешать мне добраться до тебя? Я вернусь, моя нежная, я буду часто приходить. Но сейчас мне нужно самому узнать, что там происходит, и защитить Годивеллу. Она ведь старенькая, ты забыла? Даже если она делает вид, что это не так.

Он поцеловал ее, и она вернула ему поцелуй, в котором было больше отчаяния, чем нежности.

— Хочешь, я поеду с тобой?

— В Лозарг? Полно, Гортензия, разве ты не говорила мне, что не хочешь больше туда возвращаться?

Что это место внушает тебе ужас?.

— С тобой я пойду куда угодно, хоть в самый ад, ты же знаешь…

— Я ни секунды в этом не сомневаюсь, но ни за что на свете не соглашусь тебя взять с собой… — Его голос потеплел, превратившись в нежный шепот, его губы почти касались уха молодой женщины:

— Ты будешь умной девочкой и останешься здесь, в тепле и покое.

Не забывай, что ты носишь в себе новую жизнь, бесконечно драгоценную для меня. Отпусти меня теперь.

Мне не терпится увидеть Годивеллу…

— Когда ты вернешься? — спросила она, крепко держась за него, злясь на себя за то, что не смогла скрыть слез. Это были слезы горечи и вместе с тем злости: ведь она попалась в собственную ловушку.

— Скоро, обещаю тебе. В любом случае Рождество мы проведем вместе. А Рождество уже через неделю…

Минуту спустя Жан ушел, сопровождаемый Светлячком. Оставшись одна, Гортензия упала в кресло и расплакалась. Что из того, что Жан будет недалеко? Ею овладела беспросветная тоска. Что-то подсказывало ее сердцу, что пройдет гораздо больше времени, нежели одна неделя, прежде чем она вновь увидит любимого.

На следующий день она получила письмо…

Глава III. В КОТОРОЙ ДРУЖБА ВНОВЬ ВСТУПАЕТ В СВОИ ПРАВА

В то время, в конце 1830 года, получение письма прямо на дом было еще событием из ряда вон выходящим. Всего немногим более полугода тому назад почтовое ведомство ввело должность сельских почтальонов. Эти смельчаки, проходившие ежедневно по пять лье, не могли, естественно, навещать вас каждый день.

Поэтому их приход встречал всегда самый радушный прием.

Так было и в Комбере, когда почтальон из Шод-Эга, входя в кухню, бодро произнес:

— Привет всей честной компании! Холодновато сегодня.

Его слова побудили Клеманс незамедлительно поставить греть вино, куда она добавила сахара и корицы.

Потом она положила письмо на поднос и направилась к Гортензии, занятой вышиванием, в то время как Этьен ползал по ковру, прилагая максимум усилий, чтобы поскорее испачкать чистое платье, только что надетое на него Жанеттой.

— Это из Парижа, — заметила Клеманс. Потом, спохватившись, вежливо добавила:

— Надеюсь, в нем добрые вести?

— Я тоже на это надеюсь, Клеманс. Вы позаботитесь о Гратьене Доза? Почтальон для нас человек незаменимый.

— Не беспокойтесь, мадам. На наш дом ему жаловаться не придется.

Молодая женщина уже сломала красную печать, развернула письмо и принялась разбирать подпись, так как почерк был ей незнаком. К своему величайшему удивлению, она увидела, что письмо было от Видока, бывшего начальника полиции при Наполеоне и Людовике XVIII, в настоящее время переквалифицировавшегося во владельца бумажной фабрики в Сен-Манде.

Для нее же Видок был главным образом другом…

«Мадам Моризе, — писал он, — дала мне ваш адрес, и я спешу поделиться с вами сведениями, полученными от одного из бывших моих сотрудников, имя которого я позволю себе сохранить в тайне. Этот человек сообщил мне, что ваша подруга графиня Морозини сейчас находится в тюрьме, и я не колеблясь назову ее положение драматическим.

К несчастью, я ничего не могу для нее сделать, поскольку не обладаю более властью, но, думаю, вы могли бы ей помочь, учитывая ту помощь, которую банк Гранье оказал новому правительству. Не могли бы вы приехать сюда ? Я понимаю, что зима — не лучшее время для путешествий, но мне также известно, что значит для вас слово» дружба «. Я верю в вас. Мадам Моризе присоединяется ко мне с пожеланиями всего самого наилучшего. Она сообщает, что ее дом всегда готов принять вас…»

Чтобы убедиться, что она не грезит, Гортензия еще раз внимательно перечитала письмо и почувствовала, что у нее сжалось сердце. Фелисия в тюрьме? Но за что же? Ей грозит опасность? Какая? Быть заживо погребенной в каземате какой-нибудь старой морской крепости, как ее брат? Или…

Спрятав письмо в карман, Гортензия побежала на поиски Франсуа. Она нашла его в саду занятым корчеванием пней.

— Когда отходит из Родеза почтовая карета? — спросила она его.

— Сегодня в два часа. Завтра утром часам к семи они будут в Шод-Эге.

— Будьте готовы отвезти меня в Шод-Эг, Франсуа.

Я уезжаю в Париж. Моя самая близкая подруга в опасности. Я должна ей помочь. Скажите Жану, когда увидите его. Он должен будет понять это.

— Он поймет лучше, если вы черкнете ему записочку. Мне кажется, вы на него сердитесь, и, если честно, думаю, вы не правы.

— Не права, что хочу прожить жизнь рядом с ним?

Если бы он любил меня так же, как я его, этой проблемы вообще бы не возникло.

— Скорее, если бы он любил недостаточно. Жан знает, что в этом мире каждому уготовано свое место, которое он должен занять, чего бы ему это ни стоило. — Затем, понизив голос, он добавил:

— Вы думаете, я не любил ту, что впоследствии стала вашей матушкой?

Я любил ее больше всего на свете и никогда не переставал любить. Однако я ничего не сделал, чтобы помешать ей уехать. Вы отправляетесь туда, куда вас зовет долг. Он поступил так же. Только не уезжайте, не оставив ему хотя бы несколько строчек…

Спустя час багаж был собран, письмо написано.

Гортензия отправлялась в Шод-Эг, где собиралась переночевать в доме своих друзей Бремонов.

Доктор и все его семейство очень ее любили и помогали ей, когда она, скрываясь от ярости маркиза, бежала из Лозарга. Они бы ни за что не простили ей, остановись она не у них, а на постоялом дворе. Молодая женщина провела, таким образом, приятный вечер, сидя у камина в окружении мадам Бремон и ее дочерей, пока сам доктор ходил по городу, навещая больных. Этот вечер был для нее кратким отдыхом, почти совсем таким же, как когда-то, год назад, передышкой в битве, давшей ей возможность немного отдохнуть и перевести дыхание. И когда наутро Гортензия уже катила в почтовой карете по трудным каменистым дорогам горной Оверни, ей показалось, что время повернуло вспять и все начиналось сызнова.

Это впечатление не оставляло ее и четыре дня спустя, когда тяжелая карета под звуки рожков форейторов въезжала во двор почтово-пассажирской конторы на улице Платриер. Все было, как в прошлый ее приезд, за двумя исключениями: в дороге ее не сопровождал полковник, предложивший свои услуги путешественнице, да и погода была отвратительная. В Париже моросил ледяной мелкий дождь, что, впрочем, никоим образом не отражалось на предрождественской суете, царившей в городе. Вокруг колыхалось море зонтов, ставших недавно королевской эмблемой . Люди, согнувшись в попытке укрыть от дождя свертки с подарками, торопились по домам.

Гортензия с трудом отыскала экипаж, кучер которого согласился отвезти ее в Сен-Манде. Путь предстоял длинный, к тому же начинало темнеть. Из-за дождя экипажи были нарасхват. Но ей в конце концов улыбнулась удача в лице старого кучера кабриолета.

— Я собираюсь в Пикпюс, пора ставить упряжку в сарай, милая дамочка. А ваш Сен-Манде — это совсем в другую сторону, но если вы прибавите чуток на обратный путь… Экипаж-то у меня новехонький, только о лошадке этого уже не скажешь. Мне-то дождь нипочем, а вот ее надо пожалеть…

В итоге через три четверти часа кабриолет доставил путешественницу к калитке сада мадам Моризе; сквозь голые ветки деревьев светились окна первого этажа.

Гортензия улыбнулась при виде этой картины. Маленький домик в Сен-Манде когда-то послужил для нее и маленького Этьена самым приветливым убежищем, и она искренне была рада вновь оказаться здесь.

На надтреснутый звук колокольчика на крыльце возникла служанка Онорина:

— Кто там?

— Мадам де Лозарг, моя добрая Онорина. Доложите, пожалуйста, вашей хозяйке, не…

Она не успела договорить, как на крыльцо выбежала маленькая кругленькая дама в черном шелковом платье и чепце из белых кружев.

— Ну я же говорила, что это она! — вскричала мадам Моризе, сунув Онорине огромный, размером с палатку, зонтик. — Я видела ее во сне…

Мгновение спустя путешественница очутилась в объятиях милой старой дамы, которая, отдавая Онорине массу самых противоречивых приказаний, помогла ей освободиться от манто, снять шляпу. Укутав Гортензию кашемировой шалью, хозяйка повела ее в свою крошечную гостиную, где усадила в удобное кресло поближе к огню, пылавшему в камине. Следом, как по мановению волшебной палочки, появился поднос с чашкой свежезаваренного чая и горкой тартинок с медом и вареньем.

Гортензия с удовольствием отдалась после трудностей и неудобств долгого пути ласковым материнским заботам своей старшей подруги. Да и вся обстановка этого дома, казалось, была создана для того, чтобы принимать и отогревать несчастные сердца. Она отдыхала. Ноги, онемевшие после бесконечных часов, проведенных в холоде и неуюте дорожной кареты, понемногу согревались, боль отступала. Рассказывая приятельнице об Этьене, к которому та была очень привязана, она как бы возвращалась в те весенние дни прошлого года, когда мадам Моризе впервые вошла в ее жизнь и жизнь сына на счастье обоим.

— Как я рада вновь увидеться с вами, — произнесла она наконец, когда поток слов мадам Моризе иссяк. — Я так часто вспоминала вас.

— А я? С тех пор как господин Видок зашел спросить ваш адрес, ваша комната ждет вас. Я была уверена, что вы приедете.

— Господин Видок рассказывал вам, что случилось? Он мало о чем написал мне, я только знаю, что Фелисия в тюрьме…

— Я знаю не больше вашего. Но он непременно зайдет к нам сегодня вечером, поскольку он знает, что сегодня прибывает почтовая карета из Родеза. Он тоже был уверен, что вы приедете.

— Это доказывает, что вы оба хорошо меня знаете.

Иначе и быть не могло, я так волновалась.

У входной двери звякнул колокольчик, прервав ее слова.

— Должно быть, это он, — сказала мадам Моризе, поднимаясь, чтобы встретить гостя. — Я никого не жду в это время.

Это действительно был Видок. Бывший каторжник, ставший главным полицейским Франции, пусть и превратившийся ныне в простого бумагозаводчика, подав в 1827 году в отставку, оставался по-прежнему самым информированным человеком в стране. Это удавалось ему благодаря многочисленным друзьям, почти сообщникам, как в самой полиции, так и в самых различных местах. До Гортензии донесся из прихожей его звучный голос:

— Она здесь? Это лучшая новость за сегодняшний день…

— Что до новостей, — крикнула она в ответ, — похоже, у вас они в основном не очень веселые, господин Видок! Ваше письмо меня просто испугало.

— Для того я его и написал, графиня. Я надеялся, что вы приедете, так как, кроме вас, некому вызволить вашу подругу из западни, в которую она угодила.

— Кроме меня? — удивленно переспросила Гортензия. — Я, конечно, сделаю все, что вы скажете, но я всего лишь сельская жительница, без связей. Боюсь, что мне не хватит влияния.

— У банка Гранье де Берни, наследником которого является ваш сын, этого влияния больше чем достаточно. Вместе с банком Лаффит они решительно поддержали новую монархию. Король Луи-Филипп вряд ли сможет вам отказать…

— Надеюсь, вы не ошибаетесь, но, прошу вас, расскажите, что произошло? Что за западня, в которую попала графиня Морозини? Главное, где она? Вам это известно?

— Конечно же, известно. Она в тюрьме Ля Форс.

— Ля Форс? Но ведь это не женская тюрьма!

— Политическая, и мадам Морозини содержится там вовсе не в качестве женщины. Она была арестована в мужском платье, в нем и пребывает. Я думаю, мои сведения достоверны: она сидит в одиночке, и ей грозит судьба ее брата. Она может быть заключена в один из страшных казематов замка Торо, откуда вам почти удалось его освободить в свое время.

Гортензия невольно вздрогнула при воспоминании об этой самой ужасной минуте, проведенной рядом с Фелисией. Берег Бретани незадолго до рассвета, лодка с четырьмя гребцами, которые только что предприняли попытку совершить невозможное: вырвать пленника из застенков замка Торо, старинной морской крепости, стоящей неподалеку от рейда Морле. Им бы удалось их безумное предприятие, если бы именно в это мгновение тот, ради кого все было задумано, Джанфранко Орсини, брат Фелисии, несколько месяцев тому назад арестованный как карбонарий, не умер у них на руках.

Перед мысленным взором Гортензии вновь предстал серый силуэт страшной тюрьмы, противостоящей ветрам и волнам. Мысль о том, что Фелисия, прекрасная и гордая Фелисия, обречена проводить там дни в бесконечной агонии отчаяния, была ей невыносима.

— Расскажите же мне, как все случилось, — попросила она, вздохнув, — и если это была ловушка, кто ее поставил?

— Клянусь честью, не знаю. Через несколько дней после вашего отъезда мадам Морозини вызвали, как обычно, на собрание в кафе Ламблен. Она, кажется, колебалась, идти ли ей туда, поскольку она собиралась направиться в Вену и…

— Я знаю. Иногда мне хотелось поехать к ней туда…

— К счастью, вы этого не сделали! Итак, она была готова к отъезду, но приглашение было составлено в очень настойчивых выражениях, и она, должно быть, подумала, что «братья» ей чем-нибудь помогут, может быть, дадут рекомендацию к тамошним карбонариям.

И вот, как обычно, она отправилась туда, переодевшись юношей. Но, явившись, не застала там никого из завсегдатаев: ни Бюше, ни Руана-старшего, ни Флотара… ни вашего покорного слуги. Лишь какие-то третьестепенные фигуры, которые, видимо, должны были сыграть роль статистов. Так как вскоре была облава.

Полиция охраняла все ходы и выходы. Как только появились полицейские, какой-то человек, стоявший рядом с мадам Морозини, сунул ей в руки сверток, крикнув, мол, пусть забирает его и куда-нибудь спрячет.

Ну, конечно, полиция была тут как тут, сверток у нее изъяли, это оказалась…

— Что же?

— Бомба. Правда, без взрывателя, но все же… Вот почему несчастная оказалась в тюрьме Ля Форс по обвинению в террористическом заговоре против короля.

— Но это же нелепость! — возмутилась Гортензия. — Всем известно, что Фелисия ничего не имела против Луи-Филиппа. Да, она убежденная бонапартистка, но до меня дошли слухи, что король как раз и собирался привлечь бонапартистов на свою сторону. Говорят, что он призывает в армию отставных офицеров, возвращает им звания и должности!

— Может быть. Только это не относится к тем, кто добивается возвращения во Францию сына императора. А ваша подруга как раз в их числе.

— Представьте себе, я Тоже.

— Меня бы удивило, не будь это так. Впрочем, я думаю, как вы. Однако ее арестовали не за бонапартистские симпатии. Вы, видимо, забыли про эту злосчастную бомбу. Она возымела самое неприятное воздействие, тем более что король с семейством по-прежнему живут в Пале-Рояле и, по всей видимости, не помышляют перебираться в Тюильри. Вот почему я написал вам, что подруга ваша в большой беде.

— Но кто же мог организовать эту западню? У Фелисии нет врагов… разве только австрийский император. Мне по крайней мере никто больше не приходит на ум.

— Надо полагать, что у нее все же есть как минимум еще один враг. И достаточно могущественный. Я знаю, что в тюрьме отказываются верить, что она женщина. Ее содержат просто под фамилией Орсини, без имени. Ей не удалось увидеться ни с судьей, ни с адвокатом. Повторяю, ее содержат в одиночной камере в ожидании бог знает чего. Может быть, перевода в какую-нибудь дыру, где о ней скоро позабудут. Но по сведениям, которые я имею, речь скорее всего идет о Бретани. Пусть, мол, займет место своего покойного брата.

— Но ведь весь этот спектакль в кафе Ламблен мог быть организован только с помощью карбонариев?

А я-то полагала, что они не способны на подобную подлость, — с горечью молвила Гортензия.

— Да они тут ни при чем… Я, конечно, переговорил с Бюше и Руаном, они провели расследование. Выяснилось достоверно, что среди них есть предатель, но его пока не обнаружили. Поиски продолжаются. Предатель умрет. Бюше в этом вопросе непреклонен. Впрочем, таков закон «братьев». А пока…

— Пока нужно что-то предпринять, чтобы помочь Фелисии. Я не могу вообразить, чтобы король, взошедший на престол менее полугода тому назад, мог отдать подобный приказ: заманить женщину в западню, бросить в тюрьму, лишив ее имени и даже пола, да еще перевести в другую темницу, и все это без суда и следствия. Да такого даже при Карле Х не могло случиться!

— Вполне возможно, что король ничего не знает, просто люди в министерстве внутренних дел и в полиции проявляют излишнее усердие. Но это лишь вероятность, отнюдь не уверенность.

— Что вы хотите сказать?

Видок на минуту задумался, посмотрел вокруг, как бы надеясь обнаружить шпиона за оконными шторами. Потом заговорил, немного понизив тон, отчего его собеседницам пришлось придвинуться к нему поближе, чтобы его расслышать.

— Не думаю, что ошибусь, говоря, что король старается предстать сейчас совсем в другом облике, скрыв свое настоящее лицо. Он хочет казаться оплотом либерализма и стремится завоевать симпатии буржуазии.

Но на самом деле доставшаяся ему власть была предметом его мечтаний в течение пятнадцати лет. Он всегда думал, что имеет гораздо больше оснований стать королем, нежели толстяк Людовик Восемнадцатый или невзрачный Карл Десятый. Впрочем, может быть, он и прав. Но вы должны понять, что он занял трон не временно, он собирается на нем удержаться и не только обеспечить династическую преемственность своим потомкам, но привести доставшуюся ему конституционную монархию к абсолютизму. О таких вещах, естественно, громко не говорят, и боюсь, как бы это царствование не ознаменовалось всевозможными тайными происками, полицейскими расправами, скрытыми репрессиями…

— А вам не кажется, что вы несколько сгущаете краски? — спросила потрясенная мадам Моризе. — Думаю, что у вас просто богатое воображение, господин Видок.

— Не думаю. Хотите пример? Вы знаете, а может, и нет, что герцогиня де Берри отказалась доверить своего сына, маленького герцога Бордоского, который в конечном итоге и есть наш законный король, заботам его кузена Луи-Филиппа. Говорят, что она ему абсолютно не доверяет и боится за жизнь ребенка…

— О, не может быть! Король такой прекрасный отец семейства, он не сможет причинить зла невинному ребенку…

— Вы полагаете? И, однако, он пошел на это! Вот, взгляните.

Из одного из своих бездонных карманов бывший начальник полиции выудил небольшую книжечку и передал ее мадам Моризе. Старая дама, водрузив на нос очки, схватила брошюру и прочла громко и раздельно: «Герцог Бордоский — бастард!»— и тут же с отвращением отшвырнула книжицу.

— Фу, какая гадость! Но вы не станете утверждать, что это дело рук короля?

— С первой до последней строки. Там приводятся обстоятельства рождения юного принца и подчеркиваются детали, могущие бросить тень на его происхождение. Если бы вы дали себе труд прочитать этот опус, то увидели бы, что сын несчастного герцога де Берри объявлен там незаконным, причем приводится масса доказательств. Что, безусловно, придает характер некоей законности нашему милому Луи-Филиппу и его старшему сыну Фердинанду, которого он пока не осмеливается назвать дофином королевства.

— Неужели он до такой степени ненавидит герцогиню де Берри? Я сохранила о ней такие прелестные воспоминания в тяжелый день моего представления ко двору, — сказала Гортензия. — Она одна казалась там живой, веселой, приветливой. Единственное человеческое лицо среди толпы привидений. Она улыбнулась мне, хотела взять меня в свою свиту…

— Ну что же, мадам де Лозарг, маленькая «герцогиня-ртуть» вполне достойна такой памяти. Но именно эта жизнерадостность, эта живость и веселость ей вменяются в вину сегодня. Не забывайте, что наша теперешняя королева Мария-Амелия, впрочем, вполне благородная дама, была подругой суровой Мадам, герцогини Ангулемской, которая одной из первых громко разбранила поведение своей юной родственницы. Но оставим в покое герцогиню де Берри. Я рассказал вам все это с одной целью: показать, что, обвиненная в терроризме, подозреваемая — страшно подумать! — в покушении на жизнь короля, ваша подруга не может ждать снисхождения. Если только вы, да и мы тоже, не сумеем обезвредить эту адскую машину, жертвой которой она оказалась, или вы не добьетесь ее помилования.

— А что вы считаете более легкой задачей?

— Наверное, добиться помилования. Иначе я бы не просил вас приехать. Я уже говорил, что вся моя надежда только на вас.

— Ну вот, теперь по крайней мере мне все ясно, — вздохнула Гортензия, поднимаясь с кресла, чтобы немного размять ноги. — Я должна добиться аудиенции у короля… Скажите, как это делается?

— Вы должны ее испросить, но если у вас не будет рекомендаций, считайте, что это пустая затея. Не правда ли, странно со стороны короля, который совершенно демократично прогуливается каждое утро в парке Тюильри, в шляпе и с зонтиком под мышкой? Во дворце уже скопились горы таких просьб.

— Мне кажется, добыть рекомендации не составит труда. Достаточно будет обратиться в административный совет банка Гранье, раз вы говорите, что это мое главное оружие.

— Безусловно, вам надо их повидать, чтобы они оказали вам поддержку, в чем я ни минуты не сомневаюсь. Но, чтобы король спокойно выслушал вас в домашней обстановке, как это приличествует делам такого рода, надо, чтобы вас привел туда кто-то из его окружения.

— Считайте, что этот человек уже найден! — весело воскликнула Гортензия. — Завтра же я отправлюсь в особняк Талейрана и повидаюсь с мадам де Дино. Князь Талейран ведь один из столпов нового режима.

— По-видимому, да. Именно поэтому его и назначили послом. Он теперь в Лондоне, и прекрасная герцогиня де Дино отправилась украшать собой Ганновер-сквер, как во времена Венского конгресса она украшала дворец Кауница.

— Может быть, стоит повидать господина Лаффита, премьер-министра? — спросила мадам Моризе. — Ведь ваш отец знал его, дитя мое? К тому же он больше всего вложил средств для возведения короля на трон.

— Отец был действительно знаком с ним, но я не знаю, что это может нам дать.

— По-моему, совсем немного, — отвечал Видок. — Правда, король осыпает Лаффита милостями, откровенничает с ним, говорит на ушко… но я не уверен, что господин Лаффит долго останется на этом посту. Признательность — довольно тяжкий груз, король скоро утомится. Ваше преимущество в том, что вы еще ничего не просили взамен услуг, оказанных вашим банком.

— Так что же мне делать? К кому обратиться?

— Художник Эжен Делакруа, кажется, ваш друг?

— И очень близкий. Но…

— Его прекрасно принимают при дворе. Не забывайте, ведь он сын старого Талейрана. Мне известно, что король иногда по-соседски захаживает к нему в ателье посмотреть, как продвинулась работа над картиной, которую ваш друг готовит на выставку. Говорят, там изображена Свобода, ведущая народ на баррикады…

При этих словах Гортензия, прохаживавшаяся по гостиной, резко остановилась.

— Свобода! — воскликнула она. — Ну конечно же!

Свобода с лицом Фелисии…

— Что вы говорите?

— Для этого полотна ему позировала графиня Морозини! Графиня, которая ныне томится в одиночной камере. Вы правы, господин Видок. Завтра же я иду к Делакруа…

— Но ведь завтра Сочельник, — робко напомнила мадам Моризе.

— Хорошо, что вы напомнили об этом, — ответила Гортензия. — Значит, я должна идти к нему сегодня.

Мне просто непереносима мысль, что Фелисия проведет Рождество в тюремных стенах…

— Догадываюсь о ваших чувствах. Но, — добавил спокойно Видок, — должен вам сказать нечто, что вас немного успокоит. На Рождество арестантов никогда не переводят из тюрьмы в тюрьму.

Видок, собравшись уходить, взялся за шляпу. Гортензия подняла на него умоляющий взгляд;

— Ее правда невозможно увидеть?

— Говорю же вам, она в одиночке, свидания запрещены. Но, если желаете, можете черкнуть ей несколько слов, я попробую ей передать за небольшую мзду.

Гортензия подбежала к небольшому секретеру, взяла лист бумаги, протянутый ей мадам Моризе, и, набросав несколько ободряющих слов, вынула из кошелька золотой и отдала записку и деньги бывшему шефу полиции.

— Так она хоть будет знать, что я здесь и что мы позаботимся о ней. — Потом добавила со слезами на глазах:

— Если вы найдете возможность передать какие-то необходимые вещи: одеяла, что-то съестное… прошу вас, скажите мне.

Видок подбросил в руке блестящую монету и улыбнулся.

— За эту цену, уверяю вас, она получит послание, и Рождество для нее будет согрето надеждой. Думаю, что это самый лучший для нее подарок от вас. Об остальном не беспокойтесь, с ней обращаются хорошо. Похоже, кто-то платит, чтобы у нее все было. Правда, это только добавляет туману, поскольку никому не известно, кто она такая.

— Интересно, что стало с ее слугами, где Тимур, Ливия, Гаэтано?

— Признаюсь, я ничего об этом не знаю. Поскольку ее арестовали под другим именем, думаю, они по-прежнему дома и очень о ней беспокоятся. Как же я об этом не подумал…

— Я позабочусь о них. Завтра пойду на улицу Бабилон.

Несмотря на усталость от долгой дороги, Гортензия плохо спала в эту ночь, она слышала каждый час бой часов на колокольне ближней церкви. Мысли ее были заняты подругой. С момента расставания она часто представляла себе, как скачет во весь опор в Вену, находит там полковника Дюшана и вместе они пускаются в рискованное предприятие, о котором она мечтала вот уже сколько лет: привезти во Францию сына Наполеона, чтобы он вновь поселился во дворце Тюильри, а в соборе Парижской Богоматери ему бы вернули корону отца. Как было бы чудесно стереть память о годах изгнания и видеть, как опять в небе Франции воссияет императорский орел… И вот эти героические и опасные мечтания уступили место кошмарной реальности:

Фелисия, которую друзья часто называли Амазонкой, в тюрьме. Гортензия тщетно копалась в памяти, перебирая до самых мелочей все пережитые вместе события, все лица в окружении молодой женщины, пытаясь определить, кто был этот подлый доносчик. Кто сумел поставить такую коварную ловушку? Зачем? Чего добивался этот человек?

Уже рассвело, а Гортензия так и не сомкнула глаз, но зато успела составить план битвы. Сочельник или нет, она сейчас же отправится домой к Фелисии, оттуда на набережную Вольтера, где находилась мастерская ее друга, художника Делакруа. И никакие увещевания доброй мадам Моризе, обеспокоенной ее бледным видом и умолявшей ее остаться дома и отдохнуть, не поколебали ее в своем решении. В девять часов утра она послала Онорину за фиакром и уехала из Сен-Манде, пообещав вернуться засветло, чтобы не слишком волновать свою гостеприимную хозяйку.

Погода стояла холодная, но ясная. Париж, который несколько месяцев назад был весь охвачен восстанием, выглядел, как никогда, радостным и спокойным.

Было видно, что все готовились к празднованию Рождества. Служанки и женщины из простонародья возвращались с рынка с полными корзинами или стояли в очереди в лавку. Предчувствие праздника витало в воздухе, как легкая мелодия, как искорки веселья, от которых становится тепло на сердце. Но Гортензия чувствовала себя чужой в этой радостной толпе. Она думала о Фелисии, но еще и о своем сынишке и о Жане. Не случись этого несчастья, она провела бы с ними чудесный праздник Рождества, сидя у камина в комнате, украшенной пучками остролиста. Ей вспомнились и ночная праздничная месса, и ломящийся от угощений стол, за которым собирались все обитатели Комбера…

Увы, ничего этого она теперь не увидит. Однако для Фелисии все обстояло еще хуже.

Когда фиакр остановился у небольшого особняка на улице Бабилон, где Фелисия когда-то принимала ее с таким теплом и радушием, Гортензии показалось, будто она вернулась домой. Но этот почти родной дом теперь потерял свою душу. Это было видно по закрывавшим почти все окна ставням, по плотно затворенной калитке, да и вся атмосфера вокруг дома была какой-то неуловимо чужой, что свойственно покинутым жилищам.