Вчерашний знакомец не преминул явиться на свидание. Ступив на маленькую площадь, Морозини заметил нищего, скорчившегося у входа в часовню. На нем красовались те же самые кораллового цвета лохмотья, что и ночью. Место было пустынным, подаяния просить было не у кого, и нищий, казалось, дремал. Однако стоило появиться тому, кого он ждал, нищий поднялся, сделал Альдо знак идти к дому и сам пошел туда же.

В ярком свете жгучего, будто африканского, солнца раны и язвы жилища обнажались во всей своей неприглядности, но даже они не могли испортить суровой красоты дома. Морозини подумал, что нигде в мире не умеют так горделиво носить, отрепья, как в Испании.

Не говоря ни слова, нищий выудил откуда-то из глубин своего тряпья ключ и отпер им калитку, оказавшуюся более прочной, чем представлялось на первый взгляд.

– Вот видите, если вы не призрак, сюда не так-то легко и проникнуть, – заметил нищий. – Но Каталине-то ключи не требуются!

– А те, кого она заманивает, как же они проходят?

– Дьявол помогает им. Этой ночью и вы могли бы войти, если б я не вмешался.

Когда-то сад, несомненно, был восхитительным. Синие и желтые плитки, которыми были вымощены дорожки, растрескались, выцвели, а иные и раскрошились, но прекрасный весенний день превратил живую яркую зелень, сохранившуюся с прежних веков, в подобие джунглей, наполненных дурманящими ароматами. Весь этот роскошный хаос успешно скрывал раны старого дома. Служивший некогда скамьей огромный потертый камень, выложенный голубыми изразцами, располагался под не поддавшимся времени апельсиновым деревом, покрытым благоухающими белыми цветами. Здесь и расположились Альдо со своим новым знакомым.

– Не знаю, проживает ли здесь дьявол, – начал Морозини, – но сад скорее напоминает рай...

– Жаль только, выпить нечего, – откликнулся нищий. – Здесь мы почти что на исламской земле, а гурии Магомета обычно бывали более щедры.

– Что же вы сразу не сказали! – воскликнул Альдо, вытаскивая из дорожной сумки, которую захватил с собой, два порронес[4] с мансанильей, предусмотрительно завернутые в мокрые тряпки, чтобы вино оставалось холодным.

Один он протянул собеседнику.

– Сеньор, вы умеете жить! – обрадовался тот, запрокидывая голову и привычным жестом заливая в глотку солидную порцию.

Альдо последовал его примеру, но куда более сдержанно.

– Я подумал, – пояснил он, – что ваша память почувствует себя лучше, если ее несколько освежить. А теперь, когда это уже сделано, расскажите мне о загадочной Каталине, чья красота меня просто потрясла.

– Что-что, а потрясать она умела. В конце XV века это была самая красивая девушка Севильи, а может, и всей Андалусии. И, поскольку ее отец был очень богат, у нее были возможности подчеркнуть свою красоту: она одевалась, как принцесса.

– Вы сказали, что ее отец был «конверсос». Это значит выкрест, не так ли?

– Да. Но не всякий мог так называться: он был именно крещеным евреем. Надо сказать, никогда, ни в одну эпоху после разгрома Израиля Титом, евреи не были так близки к построению Нового Иерусалима, как в средние века в этой стране. Гонения начались позднее, в эпоху Изабеллы Католички. А поначалу их влияние было огромно. К примеру, не без их участия в 709 году из Африки пришли сарацины. Под властью калифов, несмотря на преследования, евреи достигли наивысшего процветания. Они превзошли всех и в медицине, и в астрологии, а с помощью своих африканских собратьев из Африки завозили лекарства, травы, специи, все, что обеспечивало удачную торговлю и давало возможность разбогатеть. Но может быть, я вам наскучил, сеньор? Похоже, я читаю лекцию по истории и...

– Очень познавательный и не лишенный интереса урок! Ну, продолжайте же...

Ободренный таким образом, нищий улыбнулся Морозини, еще раз обильно оросил свою глотку, вытер рот рукавом и снова заговорил:

– Затем христиане мало-помалу начали отвоевывать полуостров, но евреев это не слишком-то обеспокоило. Даже в 1248 году, когда король Фердинанд III, прозванный Святым, вновь покорил Севилью, он предоставил им для перестройки под синагоги четыре мечети и отвел самые богатые кварталы. А выдвинул им при этом всего лишь два условия: не оскорблять христианскую религию и воздержаться от стремления обращать других в свою веру. Сожалею, но должен отметить, что евреи не сдержали своих обещаний...

– Сожалеете? Почему же?

– Потому что я сам еврей, – просто ответил нищий. – Диего Рамирес – к вашим услугам. И мне совсем не по душе обличать своих единоверцев. И все же совершенно очевидно: они очень и очень часто нарушали закон. Они стали настолько богаты, что одалживали деньга королям. Альфонс VIII сделал одного из евреев своим казначеем, и постепенно они начали прибирать к рукам правительство. Говорят даже, что Педро Жестокий – он часто и подолгу живал здесь – на самом деле был евреем. Бытует легенда, будто бы королева Мария, которой муж грозил смертью, если она не родит ему наследника, подменила в колыбели новорожденную дочь на мальчика. Смерть Марии стала первым несчастьем для детей Израиля, однако их ожидало нечто гораздо худшее: великая эпидемия чумы. «Черная смерть» за два года выкосила половину Европы, и обезумевшие толпы принялись преследовать евреев, обвиняя их в том, что они отравляли колодцы. Убийц не остановили даже призывы папы Клемента VI, грозившего им отлучением от церкви. Только здесь, в еврейском квартале, были истреблены четыре тысячи его обитателей, тех же, кто остался в живых, принудили креститься.

Вот так возникло это понятие – «конверсос», – но искренне обращенные попадались среди них крайне редко, а большинство отказывалось от веры предков только для видимости. Они очень быстро поняли, что крещение – их единственный шанс вернуть себе богатство и могущество. Сделавшись христианами, они могли теперь занимать важные посты, вплоть до церковных, и даже – жениться на девушках из знатных семей. И они настолько быстро взобрались вверх по этим ступенькам, что вскоре вновь стали государством в государстве. У некоторых даже хватало лицемерия, не отказываясь от тайного соблюдения иудаистских обрядов, помыкать своими бедными собратьями, никогда не предававшими закона Моисеева.

Такое положение вещей могло бы продолжаться долго. Но, к несчастью, те, кто был уверен в своем богатстве, всемогуществе и поддержке Церкви, во всяком случае, большей части священнослужителей, таились все более неохотно. Они чуть ли не открыто богохульствовали, насмешничали и демонстрировали полное отсутствие принципов. За это очень многие ненавидели их почти так же, как боялись. Но самой главной ошибкой этих людей было то, что они недооценили молодую королеву Изабеллу, обладавшую всеми задатками великого государственного деятеля.

– Отлично, – обрадовался Морозини. – Чувствую, мы подбираемся к эпохе инквизиции...

– Ну Да! Однажды, в сентябре 1480 года, Изабелла Католичка открыла один из ящиков в своем кабинете, где хранились государственные бумаги, и достала документ, который лежал там без движения уже довольно долго. Это был пергамент, висевший на шелковых лентах папских цветов и скрепленный свинцовой печатью: булла, разрешавшая испанским королям вершить у себя церковный суд. Документ был датирован 1 ноября 1478 года. Но королева, будучи женщиной мудрой и осторожной, долго размышляла, прежде чем его обнародовать. И вот наконец она решилась пустить в ход грозное оружие, хранившееся в тайнике ее покоев...

Диего Рамирес снова прервался, чтобы подкрепиться, и Морозини забеспокоился, сохранит ли он ясность ума, чтобы досказать историю, все больше и больше занимавшую князя.

– Если я вас правильно понял, – заметил он, – то декорации на сцене уже установлены, атмосфера времени создана. Не пора ли перейти к Каталине?

– Не беспокойтесь, сейчас перейду. Между учреждением инквизиции и драмой, о которой я хочу рассказать, прошло всего три месяца. Два первых инквизитора – брат Хуан де Сен-Мартен и брат Мигель де Морильо – приказали арестовать наиболее подозрительных из «конверсос». Доминиканские монахи, составлявшие трибунал, обосновались в крепости Трианы, на другом берегу реки, и упрятали в темницы, расположенные ниже уровня Гвадалквивира, многих самых богатых и влиятельных людей Севильи.

– Диего де Сусан, отец Каталины, оказался в их числе?

– Не сразу. Он собрал в церкви Сан-Сальвадор, переделанной из древней мечети, тех из «конверсос», кто остался на свободе. Ждать больше было нельзя, смертельная опасность надвигалась с угрожающей быстротой. И Диего призвал своих собратьев, многие из которых были важными должностными лицами в городе, к мятежу. Решено было собрать войска – им было чем заплатить! – и с их помощью захватить Севилью -и пленить грозный трибунал. Мятежники распределили между собой обязанности: кто завербует наемников, кто купит оружие, а кто разработает план действий, которые должны были обернуться настоящей войной против Церкви и Изабеллы. Вот теперь мы подходим к Каталине.

– Что общего у нее могло быть с заговором?

– Больше, чем вы думаете. У девушки была горячая кровь, и она была безумно влюблена в одного из офицеров королевы. Одна мысль о том, что он может погибнуть, сводила ее с ума. Ведь в случае победы мятежников ее Мигель был бы убит одним из первых. И тогда...

– Только не говорите, что она донесла на собственного отца!

– Именно это она и сделала. А заодно и на всех остальных. Их заточили в крепость Трианы, допросили, а затем представили совету легистов. Второстепенные участники были приговорены к тюремному заключению, а главари – к сожжению на костре. С февраля 1481 года запылали первые костры инквизиции, причем не только в Севилье, но по всей Испании. Принимая во внимание «услугу», оказанную дочерью Диего де Сусана, последнего не приговорили к сожжению, но когда его привели в собор для публичного покаяния, он отрекся от христианства и объявил себя правоверным евреем. Несколько дней спустя его, вместе с двумя сообщниками, сожгли на костре. Казнь устроили за стенами города, в Кампо де Таблада, народу собралось немного: чума еще свирепствовала, и Севилья была охвачена страхом. Но Каталина была там. Переодевшись нищенкой, она наблюдала за казнью, и пламя костра, пожиравшее ее отца, отражалось в ее больших черных глазах...

Взгляд нищего блуждал. Казалось, он искренне переживает ужасную сцену, только что им описанную, начисто забыв, что сидит в одичавшем саду.

– Похоже... вы там были... вы тоже... – прошептал Альдо.

Этого оказалось достаточно, чтобы вернуть рассказчика на землю. Некоторое время он молча смотрел на князя.

– Может, и был... А может, видел во сне... В этом городе прошлое всегда слишком близко.

– Что с ней стало?

– Она осталась одна. Ее преступление из тех, что вызывают у людей гадливость. Однако она надеялась, что со временем все забудется и уляжется. Имущество ее отца конфисковали, но Каталина сумела сохранить золото и драгоценности, а главное – рубин, который ей запрещали носить, потому что он считался священным камнем и был самым дорогим из тайных сокровищ Диего де Сусана.

Гордо князя-антиквара мгновенно пересохло: неужели он напал на след?

– Священный камень? – выдохнул он. – Что это значит?

– Когда-то... очень-очень давно этот рубин вместе с одиннадцатью другими камнями украшал пектораль Первосвященника Иерусалимского храма. Вся дюжина символизировала двенадцать колен Израилевых. Только не спрашивайте меня, как рубин, символ Иуды, попал в руки Диего! Кажется, он передавался в семье из поколения в поколение, а для него самого служил знаком его глубокой приверженности вере Моисеевой.

Порроне опустел. К восторгу своего собеседника, Морозини вытащил из сумки другой, но на этот раз сам пригубил первым. Ему повезло: нашлась путеводная нить к последнему недостающему камню, к тому самому, который даже Симон Аронов не представлял, где искать. Такое следовало отпраздновать хотя бы глотком мансанильи. Это уже была удача. Пусть небольшая, но удача. Хотя огромная пропасть разделяла возможность добраться, подержать камень в руке от обрывочных сведений о рубине, к тому же сведений, относящихся к XV веку. И все же Альдо с трудом удерживал переполнявшие его чувства.

Довольный, Альдо вытер рот платком и, протянув порроне нищему, спросил:

– И что же, Каталина захотела носить его в качестве украшения?

– Конечно. Ее мало заботили религиозные соображения. А кроме того, Сусана – так ее прозвали – верила, что этот рубин дарует вечность ее красоте. Но ей не удалось сохранить камень.

– Его украли?

– Нет. Она рассталась с ним по собственной воле. Не надо забывать: положение Каталины было весьма и весьма опасным и щекотливым. Еврейская община прокляла ее. Она стала почтя изгоем, и даже возлюбленный, которого ее преступление ужаснуло, отвернулся от девушки. У нее больше не было выбора: либо униженное существование отверженной и зачумленной, либо изгнание, но она не могла уехать далеко от того, кого страстно любила. И тогда она обратилась за помощью к старинному другу отца, епископу Тиберийскому, человеку алчному и тщеславному. Ему удалось убедить Сусану отдать ему камень, чтобы он мог преподнести его королеве Изабелле, обожавшей рубины. За это Каталина получит королевское покровительство. Для отверженной жить под защитой королевы означало приблизиться к Мигелю: рано или поздно он не устоит перед ее чарами и... Она отдала камень.

– А епископ, разумеется, постарался оставить его себе?

– Вовсе нет. Он передал его королеве и даже просил за отцеубийцу, изобразив ее как женщину, глубоко почитающую Церковь, а мотивом преступления выдвинул отвращение к лицемерному поведению отца. Изабелла отправила Каталину в монастырь, но та вовсе этого не желала. Ей было нужно только одно – заполучить Мигеля. Она так буйствовала, что из монастыря ее выгнали. Жить ей было не на что, и осталось только одно – продавать свое тело. Сусану это не ужасало. Она снова поселилась в этом доме – он успел прийти в запустение, потому что никто не хотел жить в нем. Пока не увяла ее дивная красота, она вела постыдную жизнь. Со старостью пришла нищета, потом – смерть... Говорят, она раскаялась и испустила последний вздох на ступеньках часовни, но, как вы могли убедиться, смерть не принесла ей успокоения. Душа страждет, и призрак Каталины, преследуемой проклятием еврейского народа, обитает в этом доме...

– Известно ли что-нибудь об этом проклятии? Есть ли средство спасения страждущей души?

– Возможно. Если Сусана сможет разыскать священный камень и вернуть его детям Израиля, мир снизойдет в ее душу. Вот почему она каждый год покидает свой дом, чтобы отправиться на поиски рубина, а вернее, человека, который согласится отыскать для нее камень.

– И всегда идет в Каса де Пилатос? Рубин на портрете – именно тот, который она ищет?

– Да. Королева подарила его своей дочери Хуане, когда та уезжала в Нидерланды, чтобы выйти замуж за сына императора Максимилиана, того самого Филиппа Красивого, из-за которого впоследствии потеряла рассудок... Что стало с камнем дальше, сеньор, не могу вам сказать... Я поведал все, что знаю.

– Это очень много, и я весьма благодарен вам, – ответил Морозини, вынимая из кармана конверт с обещанным вознаграждением. – Но прежде, чем мы расстанемся, мне бы хотелось зайти в дом.

Диего Рамирес спрятал конверт под блузу, бросив перед этим быстрый взгляд на содержимое, потом скривился:

– В этом доме не на что смотреть. Ничего, кроме мусора.

– А Каталина? Разве вы не сказали, что она обитает там?

– По ночам! Только по ночам! – внезапно разволновавшись, выкрикнул нищий. – Всем известно, что призраки днем не показываются!

– В таком случае и бояться нечего. Пойдемте?

– Предпочитаю подождать вас здесь... только не слишком долго! Дверь не запирается на ключ, ее легкооткрыть... Отсюда видно: она за пятым столбиком галереи...

Альдо без труда проник в унылое пространство, довольно точно описанное его спутником. Два заброшенных зала под кедровыми потолками, изящная резьба сохраняла еще кое-где остатки красок... В глубине второго зала лестница, выложенная битыми керамическими плитками, вела на второй этаж, но ее очертания лишь угадывались в темноте...

В покинутом доме было холодно. Пахло пылью, мышами и чем-то еще – неразличимым, но навевавшим печаль. Все здесь было так странно, что, несмотря на свою отвагу, Морозини почувствовал, как у него на лбу проступают капли пота. Даже сердце его замерло, когда он стал медленно приближаться к старым ступеням. Венецианец мучительно ощущал чье-то присутствие, оно страшило его, но даже на секунду князь не подумал отступить.

– Что со мной? – пробормотал он. – Уж не схожу ли я в самом деле с ума, раз так остро ощущаю присутствие невидимого?

И вдруг – он ее увидел! Нет, скорее, смутно различил, потому что это было только лицо с неясными чертами, лицо, тонувшее в тенях, скопившихся у лестницы. Но это была та самая женщина, за которой он следовал накануне. Лицо было похоже на цветок, плавающий в тумане, погруженный в сумерки, цветок без стебля, способный вобрать в себя и выразить все человеческие страдания. Наверное, такие лица бывают у мучеников.

Потрясенный Альдо заговорил, и в голосе его невольно прозвучала нежность:

– Каталина! Я тоже ищу рубин, ищу, чтобы вернуть народу Израиля. Когда найду камень, – приду и скажу вам об этом... И я буду молиться за вас!

Ему почудилось, что он услышал вздох, и лицо исчезло. Больше ничего не было видно. Тогда, как обещал, Альдо прочитал вслух «Отче наш», перекрестился и вышел в сад. Ощущение тревоги, не отпускавшее его в этом странном доме, рассеялось, напротив, он почувствовал себя сильным и решительным, как никогда прежде. Миссия, возложенная на него Симоном, казалась князю теперь еще более благородной, ведь ему предстояло, кроме всего прочего, спасти погибшую душу.

Нищий, боязливо ожидавший его возвращения, двинулся навстречу:

– Ну, сеньор? Вы довольны?

– Да, и очень благодарен вам за то, что привели меня сюда. Думаю, теперь этот дом станет поспокойнее. Если, конечно, она правильно меня поняла.

– Вы... вы ее видели? Сусану?!

– Может быть... Я обещал ей найти рубин и вернуть камень ее соплеменникам. Если мне это удастся, я приеду и скажу ей об этом.

Рамирес вытаращил глаза, забыв даже допить мансанилью, а ведь кувшинчик он все еще держал в руках.

– Вы что же, и в самом деле надеетесь? После стольких веков? Нет, вы еще безумнее меня, сеньор!

– Ничего подобного, просто мое ремесло – отыскивать потерянные драгоценности. А теперь можно уходить. Надеюсь, мы еще когда-нибудь увидимся.

– Я побуду здесь еще немножечко... В обществе этого прекрасного вина... Храни вас Господь, сеньор!

Забыв свою сумку, Морозини отправился в отель пешком. Город просыпался после сиесты, брести по узким улочкам, обрамленным белыми стенами, над которыми возвышалась розовая башня Жиральды, было очень приятно. К тому же во время прогулки Альдо всегда лучше думалось... почти так же, как в ванне. Ванну Альдо примет сразу же по приходе, прежде чем переодеться к ужину. Королева устраивала сегодня прием в Алькасар Реаль, и его никак нельзя было пропустить. Во-первых, чтобы не восстановить против себя такую прелестную даму, как Виктория-Евгения, а во-вторых, потому, что венецианец надеялся встретиться во дворце с человеком, которого накануне он видел лишь мельком, но который, как ему теперь казалось, мог бы принести немалую пользу...

Морозини пришла в голову идея, а когда такое случалось, ему не терпелось ее осуществить. Просто грех заставлять ее томиться ожиданием. Разве само слово «идея» – не женского рода?