Глава III

ПРОЩАНИЕ С КВЕБЕКОМ…

С помощью каноэ, которое индейцу удалось украсть в том месте, где лес спускался к самой воде, они смогли переправиться через реку быстрее, чем ожидали, и к одиннадцати часам добраться до. Главного госпиталя… куда сложнее было в него попасть. Благодаря своему расположению на мысу у крутой излучины реки Сен-Шарль это крупнейшее медицинское заведение Канады явилось свидетелем сражения, поскольку окна его выходили как раз на Авраамовы равнины — от них его отделяла лишь река да небольшой деревянный мост… Между тем бой разгорался жестокий и, к несчастью, не в пользу французов: развернутая маркизом де Монкальмом длинная дуга простиралась от реки Святого Лаврентия до реки Сен-Шарль, соединив в одну цепь подразделения Колонии, Королевского русильонского полка, герцогства Гиень, графства Беарн, Лангедока, Сара, затем опять Колонии, отряды ополченцев Квебека и, наконец, индейцев, — но полоска эта была толщиной лишь в три человека и вот-вот должна была дрогнуть под бешеным натиском тяжелого каре, построенного генералом Вольфом. Этот светловолосый хрупкий молодой человек сражался с полковником де Сенезергом, в то время как Монкальм имел дело с шотландскими солдатами генерала Марри. Вереница раненых, которых несли или поддерживали товарищи, заполонила небольшой мост. Вход в госпиталь был почти целиком забит людьми, так что внести туда Матильду на носилках было невозможно. Впервые за все время Конока потерял присутствие духа.

— Ничего не сделать, чтобы войти! — вздохнул он. Но Гийом не собирался сдаваться. Всю дорогу он боялся услышать последний вздох матери, твердя про себя, что, если они доберутся до госпиталя, она будет спасена. И теперь когда они были здесь, он хотел, чтобы ей оказали помощь.

— Обойди кругом и жди меня на огороде возле маленькой двери, ведущей на кухню! Она наверняка заперта, но я сумею ее открыть…

И он устремился, вслед за несчастными, надеявшимися спастись от побоища. Ведь именно так обстояло дело: англичане, которым удалось выстроить пушки в батарею, стреляли, из них с дьявольским умением. К счастью, госпиталь был недосягаем. Добравшись до главного входа и стараясь не слышать мучительного хора жалоб, призывных криков и стонов, Гийом кинулся на землю, проскользнул между ног идущих и сумел пристроиться за носилками, на которых хрипел раненый в грязной окровавленной форме. Стоявшие у входа две монахини пытались направить трагический поток людей, и лица их блестели от слез: они только что заметили родственников среди тех, чье состояние было наиболее тяжелым. Узнав Гийома, младшая окликнула его:

— Что ты делаешь? Сейчас не время болтаться здесь! Уходи!

— Нет! Мне нужна сестра Мари-Жозеф!

— Ей некогда с тобой возиться. Я же тебе сказала, уходи!

Одним движением мальчик вывернулся из-под руки монахини, крепко вцепившейся ему в плечо в надежде вытолкать его наружу.

— Мы с Конокой принесли маму, она может умереть. Умоляю вас, сестра Агнес!..

Смотревшие снизу полные отчаяния глаза растрогали монахиню. Она отвела Гийома в сторону.

— Где она?

— Конока отнес ее в огород…

— Не понимаю. Твоя мать ранена? А где отец? Он так нам нужен!..

— Он мертв. И Адам Тавернье тоже. Мой… Ришар застрелил обоих. Он и в маму стрелял…

— Боже милостивый! Какой ужас!.. Бедный мальчик!.. Слушай меня, сестра Мари-Жозеф в часовне — она готовит место, чтобы уложить всех несчастных. Она позаботится о госпоже Тремэн. А я должна быть здесь!

Гийому не потребовалось объяснять дважды. Стараясь никого не задеть, он пошел по длинному сводчатому коридору, с которым соединялось несколько галерей, и вышел во внутренний двор. Гийом знал, как пройти к часовне, и быстро до нее добрался. Сестра Мари-Жозеф хлопотала там вместе с настоятельницей работавших в госпитале сестер милосердия: они раскладывали на полу оставшиеся матрасы и соломенные тюфяки, которые тут же торопливо сшивали другие монахини и помогавшие им индианки.

Заметив мальчика, сестра Мари-Жозеф встретила его тем же вопросом, что я сестра Агнес: куда подевался отец, в котором сейчас такая нужда? Ответ ошеломил ее, но, не желая ничего расспрашивать о драме, обезглавившей семью, она сделала как раз то, что от нее требовалось.

— Бедная, бедная Матильда! — причитала она. — Пошли за ней скорее! Сестра Святая Анна заменит меня!

Прихватив по пути другую «серую сестру» (Сестер милосердия называли так из-за цвета их одежды. — Прим, перев.), монахиня поспешила с Гийомом в глубь дома, приказала открыть дверь в огород и увидела Коноку, терпеливо ожидавшего возле носилок. Минуту спустя две сестры унесли Матильду, которая по-прежнему била в беспамятстве и бормотала что-то бессвязное.

— У нее жар, — сказала сестра Мари-Жозеф. — Мы уложим ее в моей келье. Со мной живет одна из укрывшихся здесь сестер ордена Св. Урсулы, но там ей будет лучше, чем в любой из комнат, где нам приходится освобождать как можно больше места для раненых. А ты, Конока, помоги-ка нам переносить тяжелораненых. Гийом тебя проводит. Но прежде скажите на кухне, чтобы вам налили по миске супа…

— Я хотел бы остаться с мамой, — попросил мальчик. — Мне… так страшно!

Слезы, которые он все время мужественно сдерживал, душили его. Сестра Мари-Жозеф ласково провела кончиком пальца по его щеке.

— За тобой придут, как только ей окажут первую помощь. Я всегда знала, что ты молодец. Ты должен вести себя как мужчина… Что касается твоей матери, то надеюсь, что смогу тебя вскоре утешить…

Гийом не пытался возражать. С тех пор как он достаточно вырос, чтобы самостоятельно судить о людях, сестра Мари-Жозеф (а они с матерью довольно часто ее навещали) внушала ему большое доверие я в то же время легкий страх.

Она была дочерью Пьера Легардера из Репантани и относилась к стоявшей у истоков торговли мехами «бобровой аристократии», ради которой королева Анна Австрийская основала в 1645 году «Компани де Абитан». То было довольно ограниченное общество, куда помимо семьи Легардер входили Дешатле, Ле Неф и Жюшро из Ла Ферте-Видам. Богатое, могущественное сословие в высшей степени дорожило честью своего положения. Будущая «серая сестра», воспитывавшаяся в строгости и в страхе перед Богом, естественным образом обратилась к религиозной жизни, которая этой благородной и образованной девушке была очень близка. Матильда немного боготворила ее, и потому любое ее слово было для Гийома законом.

И теперь, когда она встала между Гийомом и его страхом, мальчик мог быть спокоен. Он покорно пошел за Конокой, с благодарностью принял предложенную ему миску бобового супа — все, что оставалось из свежих овощей с огорода, которыми кормили только больных, — а затем скромно присоединился к разыгравшейся вокруг него великой драме.

Несмотря на внушительную величину и на то, что персонал госпиталя утроился за счет сестер милосердия и монахинь ордена Святой Урсулы, укрывшихся здесь после того, как их дома в Верхнем городе подверглись обстрелу, палаты быстро наполнялись. Пока Конока, не жалея сил, переносил раненых, мальчик устроился в углу часовни рядом со старой монахиней, не способной ни на какую тяжелую работу, и помогал ей сматывать бесконечные, нарезанные из старых простыней полоски и разрывать на корпию поношенное хлопчатое белье — женщины стирали его так усердно, что кончики их пальцев кровоточили.

Гийому казалось, что время остановилось. Как и все канадские церкви, часовня была богато украшена: картины на библейские сюжеты, статуи молящихся в исступлении святых (одна из них принадлежала знаменитому Левассеру), богатый, окованный золотом алтарь и, конечно же, яркие настенные росписи, — все это создавало мир, который ребенок всегда был склонен воспринимать как что-то похожее на филиал Рая. Но сейчас опускалась ночь, медленно приглушая лазурь и золото, не освещаемое больше» лампами на китовом масле, и от этого еще более явными становились распростертые на полу истерзанные, окровавленные и грязные тела…

Приходившие известия были одно другого тревожнее. Квебек, благодаря своим укреплениям, пока держался, но на поле боя англичане брали верх, вынуждая франко-канадские войска к отступлению. По странному стечению обстоятельств, главнокомандующие обеих армий были смертельно ранены. Молодой генерал Вольф, и без того слабого здоровья, находился при смерти в наспех устроенном на поле сражения стане. Что касается маркиза де Монкальма, то его в безнадежном состоянии только что отвезли в замок Сен-Луи. Но еще более странным было то, что и тот, и другой получили по три ранения…

Невысокий священник, который, казалось, чудом держался на ногах, отслужил вечерню. На ней не было и половины монахинь: слишком много было других дел! Вскоре сестра Мари-Жозеф пришла сказать Гийому, что его мать отдыхает. Воспользовавшись тем, что она была без сознания, им удалось уладить пулю; рану обработали, перевязали, и, по мнению проводившей операцию настоятельницы сестер милосердия из монастыря Святой Елены, шансов на выздоровление было много. Сын увидится с ней завтра утром. А теперь он с Конокой может устроиться в риге на ночлег.

Гийом уже собирался поискать своего друга, как вдруг индеец вошел в часовню, с трудом поддерживая человека без кровинки в лице, ковылявшего на одной ноге, поскольку на другую были наложены шины. С бесконечной осторожностью индеец уложил раненого на свободный матрас и принялся устраивать его с бережностью, необычной для человека его роста и силы. Гийом машинально следил за ними, но успел заметить, что солдат был в форме Королевского русильонского полка. Им снова овладело беспокойство.

— Остаться рядом с раненым, — сказал Конока; заметив мальчика. — Идти на кухню за супом…

При этих словах человек, лежавший словно мертвый, приоткрыл один глаз и выдохнул:

— Мне бы уж лучше глоточек вина!

— Вино? — вытаращил глаза индеец. — Не легко найти! Может быть, сидр?

— Я так и думал! — вздохнул человек. — Не умеют жить в этой дрянной стране! Может, тогда водки, приятель?

— Он хочет сказать «огненной воды», — перевел Гийом, гордясь своими познаниями, которые он почерпнул во время прогулок в порту.

Конока бессильно развел руками:

— Не знать где найти!

— Я попробую! — заверил Гийом, решив завоевать симпатию солдата, поскольку у него внезапно возникла одна идея. Ты пойдешь за супом, а я постараюсь что-нибудь сделать…

Схватив кружку с водой, которую монахиня поставила около раненого, он дал ему напиться, чтобы, чего доброго, не опоздать, затем, забрав кружку, осторожно пошел через часовню по направлению к ризнице. Госпиталь он знал как свои пять пальцев, прекрасно знал он и то, в каком шкафу монахини хранили вино для причастия: чтобы доставить удовольствие матери, ему приходилось несколько раз быть служкой. Да и с Франсуа Ньелем они довольно часто пели в часовне коллежа.

Как-то раз он заметил, что аббат из Риговиля, служивший в госпитале священником, желая немного согреться в холодные дни, рядом с бутылями белого вина прятал флакон с яблочной водкой. Однажды он даже попробовал ее. Опыт оказался столь обжигающим, что с тех пор он остерегался его повторять. Но теперь, если немного повезет, он надеялся доставить радость человеку, уцелевшему на поле смерти.

Одно лишь беспокоило его: как открыть дверцу шкафа? Но, видно, сам дьявол был с ним, потому что большой ключ торчал из замочной скважины словно черный цветок. Повернуть его, открыть дверку, извлечь бутылку, в которой оставалось еще больше половины, плеснуть глоток в кружку, поставить все на место и вновь закрыть шкаф, — для этого Гийому потребовался лишь один миг.

Он уже хотел идти, как вдруг обратил внимание на одну деталь: налитый в оловянную кружку спирт распространял такой сильный запах, что вполне мог привлечь внимание. И тогда, вернувшись к шкафу, где он заметил стопку наглаженных омофоров (Предмет белой нижней одежды, которую священник надевает на шею под епитрахиль.), он взял один из них, повесил на руку, будто собирался отнести его священнику, и понес перед собой, предусмотрительно спрятав кружку под бельем. Минуту спустя он уже был рядом со своим подопечным, который встретил его как мессию и жадно сделал большой глоток, после чего вдруг ярко покраснел, и глаза его вылезли на лоб.

— Черт возьми! — выговорил он, откашливаясь. — Где ты взял это, сорванец? Ну и крепка!.. Мертвого поднимет!

— Вам не понравилось? — спросил, расстроившись, мальчик и потянулся за кружкой.

Но солдат крепко держал ее, и Гийом заметил, что как только приступ кашля прошел, цвет лица его стал постепенно приобретать нормальный оттенок.

— Не горюй! Все будет хорошо! Чего только я не пил в своей жизни… Но скажи, с какой стати ты так печешься обо мне?

— Вы один из солдат господина де Бугенвиля, правда?

— Да, имею честь. Ты его знаешь?

— Да. Он был другом моего отца, и я хотел бы знать… он что…

— Мертв? Не волнуйся! Судя по тому, что я видел, он еще живой. Когда сегодня утром на Красном мысу мы узнали о том, что здесь творится, то сразу поспешили на помощь… К несчастью… когда мы явились, было слишком поздно. Англичане стояли стеной, и тогда господин де Бугенвиль приказал нам отходить к Жак-Картье. А сам — как сейчас его вижу — галопом поскакал к холмику и, привстав на стременах, что-то разглядывал вдали. Потом закричал, чтобы все уходили, и ринулся в самую гущу. Хотел подобраться к господину де Монкальму, чтобы получить от него приказания. Туда и поспешил, где заметил его флажок…

— Но его могли убить или ранить? — жалобно проговорил Гийом.

— Нет. Понимаешь, сорванец, я, сержант Ла Вьолет, очень люблю этого человека! Мы вместе были у индейцев. Так вот, все ускакали, а я отправился за ним. А потом упал с лошади и повредил себе ногу. И все же я видел, как он присоединился к штабу главнокомандующего и вместе с ним отошел к городу.

— Вы хотите сказать, что он в Квебеке?

— Наверняка! Не такие уж они плохие ребята, эти краснокафтанники! Увидев, что наши увозят генерала, они не стали мешать. К тому же они возились со своим, ведь и он был при смерти… Проклятый денек, малыш! Можешь мне поверить…

— Я знаю! — прошептал ребенок, посапывая, чтобы не заплакать, потом вдруг резко изменил тон. — Мне нужно встретиться с господином де Бугенвилем… поговорить с ним. Как это сделать?

— Ну, ты от меня слишком много хочешь! Сейчас он заперт в Квебеке, и город еще не сдался. Ты ведь не птица и не мышь, не знаю, как тебе удастся… Если хочешь, поговорим об этом завтра, — добавил он, глядя в расстроенное лицо мальчишки. — А пока, честное слово, так хотелось бы вздремнуть!

Сержант Ла Вьолет откинулся назад и натянул на плечо одеяло, которым был укрыт. Гийом собирался что-то добавить, как вдруг Конока взял его за руку:

— Больше не говорить! День прошел… Идти спать ты тоже! Не устал?

— О, еще как!

Гийом поднял на него такой печальный взгляд, что у индейца дрогнуло сердце. Он наклонился и взял мальчика на руки, собираясь вынести его из часовни. Тот попытался сопротивляться, правда без особого желания: он был совершенно без сил! Положив голову на плечо друга, Гийом вдруг разрыдался. Конока не пытался его сдерживать. Большой жизненный опыт говорил ему, что слезы, столь презираемые его братьями по коже, могли облегчить или хоть немного приглушить тоску мужчины. А Гийом был всего лишь девятилетним мальчиком…

Зарывшись в солому рядом с индейцем, Гийом не слышал, как около десяти часов вечера кто-то принялся сильно стучать кулаками в большую дверь госпиталя. Монахини всех трех общин (закончив тяжелый труд, они пали ниц перед алтарем, взывая к Божьей милости) разом выпрямились. Две юные сестры, носившие раненым бульон, вбежали в часовню, чем-то сильно напуганные: англичане предупредили, что займут госпиталь, чтобы помешать отступающим войскам укрыться в нем и занять оборону.

— Они говорят, что не причинят нам зла. Но в любом случае выходить из здания больше нельзя! — сообщила одна из них.

— Как же нам быть? — прошептала, крестясь, настоятельница монастыря Святой Елены. Мы не сможем нашими скудными запасами прокормить всех, кто нашел здесь пристанище.

И в самом деле, если еще утром в Главном госпитале было примерно шестьсот человек, то к вечеру там скопилось уже больше полутора тысяч…

— Нам остается лишь молиться, — произнесла сестра Мари-Жозеф. — С Божьей помощью наши смогут нас выручить…

Чтобы надеяться на это, нужно было обладать большим оптимизмом.

Когда наступило серое и уже холодное утро, превратившийся в осажденный лагерь госпиталь был окружен кордоном солдат, которые, за неимением лучшего, растаскивали остававшуюся в огороде капусту и другие овощи. Из окна второго этажа Гийом смотрел на творящийся разгром и судорожно искал способа выбраться отсюда, чтобы попасть в Квебек. Там, на крепостной стене флаги были приспущены: вероятно, главнокомандующий уже умер либо был при смерти… Но попасть туда было необходимо!

Положение было странным. В стане англичан, занимавшем всю ширину Авраамовых равнин, люди занимались привычными утренними делами, как будто находились за крепостными стенами под охраной часовых. При этом не было слышно ни выстрела. Оплакивая погибших, противники соблюдали негласное перемирие.

Гийом решил этим воспользоваться. Единственная возможность добиться справедливости и обрести для своей матери защитника заключалась в лице де Бугенвиля, а коль скоро он находился в Квебеке, надо было попасть в Квебек. Чего бы это ни стоило!

Он не стал делиться своими планами с Матильдой, когда сестра Мари-Жозеф проводила его к матери. Белая как мел молодая женщина перестала бредить. Она с плачем обняла сына, которого поразили ее слезы, — впервые он видел, чтобы мать плакала. К тому же всегда казавшаяся ему такой храброй, женщина выглядела слабой и беззащитной как ребенок.

— Что теперь с нами будет? — всхлипывала она, не выпуская его из объятий. — Отец твой мертв, наш друг Адам — тоже, я чуть не умерла. Если бы только этот изверг смог, он и тебя бы убил. Он нас так ненавидит!

— Я думаю, мама, что здесь вам нечего опасаться. За вами хорошо ухаживают, кругом друзья. Пока мы здесь, вы можете быть спокойны. К тому же Ришар, должно быть, считает вас мертвой…

— Но почему, почему он это сделал?

— Вы же сами сказали: он нас ненавидит. А еще он предатель, ведь это он тогда ночью указал путь в Фулонскую бухту. Он надеется, что англичане отдадут ему все наше добро… — Тогда надо уезжать! — заволновалась Матильда. — Уезжать отсюда как можно быстрее!.. Я хочу вернуться домой.

— Это невозможно: дома На Семи Ветрах больше нет. Я… он сгорел. А наш дом на улице Сен-Луи…

— Я говорю не о том, маленький Гийом! Мой дом не здесь, он — в Нормандии! Только там мы сможем жить в мире! Я хочу вернуться в Сен-Васт!

Гийом решил, что она вновь начинает бредить, так как ни на минуту не мог вообразить, что отправляться в эту далекую, неизвестную страну имело какой-то смысл. Раньше, пока он наблюдал, как Матильда крутит свою прялку, она часто рассказывала ему о родной земле Котантена, о том, как девчонкой бегала в порт, так же как теперь он сам — на пристань Квебека. В красивых выражениях она описывала отчий дом у края соляной копи, воинственное величие двух башен, возведенных еще господином де Вобаном, речушку, журчавшую в долине Сэры и приводившую в движение огромные колеса бумажных мельниц, сияние закатов над островами Сен-Маркуф и особенно великолепие моря, в которое длинная дамба покровительственно протянула свою длинную руку… Для мальчика рассказы эти имели такое же значение, как и акадийские сказки, которые ему иногда рассказывал Адам, или индейские легенды Коноки. Они относились к миру мечты, и даже если он иногда представлял себе, как во время путешествий, в которые собирался отправиться, он однажды причалит в порту Сен-Васт-ла-Уг, то никогда и не помышлял о том, чтобы там поселиться. Его родиной была Новая Франция, и прежде всего Квебек, к нему он был привязан всей душой, ведь именно здесь жила Милашка-Мари. От одной только мысли, что он может так далеко от нее уехать, у него сжималось сердце…

Впрочем, пока мать его была в таком состоянии, некогда было поддаваться настроению. Господин де Бугенвиль, если только ему удастся с ним встретиться, найдет способ все уладить. Сначала нужно схватить убийцу, и тогда ничто не помешает Матильде вернуться в свой настоящий «дом». А потом, когда он, Гийом, как следует потрудится, поплавает по морям и добудет сокровища для Матильды и для Милашки-Мари, он заново отстроит дом На Семи Ветрах. Только тот будет еще больше и красивее!

— Отдыхайте, мама, — произнес он ласково. — Война не кончилась. К тому же вы слишком слабы для такого длинного путешествия. Обещаю вам, что буду о вас заботиться…

Произнесенное по-детски, но так серьезно обещание сына вновь вызвало у Матильды слезы, но на сей раз она плакала от гордости.

— Постарайтесь немного поспать, госпожа Тремэн, — сказала сестра Мари-Жозеф. — Гийом еще придет к вам сегодня вечером. Он и добрый Конока помогают нам, не жалея сил.

Пока Гийом был свободен, он решил поделиться своими трудностями с приятелем Ла Вьолетом. Но желая быть уверенным в том, что к нему отнесутся с пониманием, он прежде заглянул в ризницу и отлил из бутыли вина в пустой флакон, который накануне стащил на кухне. Когда он пришел, его новый друг сидел на матрасе, опершись спиной на подушку, и с мрачным видом чрезвычайно внимательно разглядывал раненую ногу. От неожиданного подарка его сине-зеленые глаза заблестели. Хорошенько глотнув, он засунул флакон под униформу, которую чья-то заботливая рука сложила у изголовья.

— Ух! Так-то лучше! — вздохнул он. — Если на сей раз меня пронесет, можешь считать, что только благодаря тебе, малыш! Чем бы я мог тебе отплатить?

Гийом напомнил ему о желании, которое высказал накануне: встретиться с Бугенвилем. Лицо сержанта вытянулось.

— Если я хорошенько понял, госпиталь окружен, город окружен, мы все окружены…

— Я смогу выбраться отсюда… и даже попасть в Квебек. Только вот, господин де Бугенвиль, кажется, находится в замке Сен-Луи, а туда…

— ., а туда никто не помешает тебе проникнуть, — сказал Ла Вьолет, вдруг посерьезнев. — Наш бедный господин де Монкальм, должно быть, уже мертв, весь город молится за его душу и оплакивает его у ворот замка. Их наверняка открыли, чтобы люди могли попрощаться с телом. Тебе останется лишь пойти вслед за другими… Больше мне нечего тебе сказать, сорванец, только вот не уверен, что ты действительно должен туда пойти…

— Так нужно. Для нас с мамой это единственная возможность… только, пожалуйста, ничего не говорите ни Коноке, когда он будет меня искать, ни сестре Мари-Жозеф, ни…

— Никому! Слово Ла Вьолета?

И в подтверждение своей клятвы сержант сплюнул на пол, точно и с достоинством. Гийом поспешил на кухню, пробираясь между лежавшими на тюфяках или прямо на полу людьми: одни забылись во сне, другие стонали, а над ними то там, то здесь склоненные монахини или их добровольные помощники.