— Если хорошенько присмотреться, во всем этом есть доля правды. Теперь вы всех сможете примирить.

— Пожалуй, не сразу. Видишь ли, твое имя застряло в одной-двух головах, и не самых доброжелательных. Ты столь внезапно исчез в ту ночь, когда…

— Но вы знали, что произошло на самом деле! Отец Валет мне сказал…

— Ты его так зовешь? — Я так его называл. Скоро будет два года, как он умер, и я его очень любил. Тем, что я здесь, и своим богатством я обязан именно ему. Но не будем об этом! Вернемся к тому, о чем говорили: что он меня подобрал раненого, спас и вылечил, — вам все известно, раз он приходил к вам однажды ночью. Я до сих пор храню письмо, которое вы с ним передали…

Подобный знак верности смягчил суровое лицо женщины. Очень часто, на протяжении долгих лет, Анн-Мари пыталась представить себе, что же произошло с этим привлекательным мальчиком, которого она с радостью оставила бы у себя. Именно о таком ребенке она мечтала: он сильно отличался от этих плаксивых и притворных либо рано грубевших детей, не без ее помощи появившихся на свет. Она знала, что он жив, так как однажды ходила к старику Кино. Но от него она лишь узнала, что, когда Гийом поправился, он со своим покровителем уехал в Л'Орьян, где находилась Индийская компания, куда Валет собирался вновь устроиться на службу. Но ее воображение, питаемое столь скудными сведениями, построило довольно красочный и в то же время угрожающий мир, все больше склоняя ее к фатальному исходу, так как время шло, а вестей от него все не было. В конце концов она подумала, что он либо погиб… либо совсем о ней забыл, но и от того, и от другого ей становилось одинаково грустно.

— Почему ты мне никогда не писал? — спросила она наконец. — Ты же мог догадаться, что мне по меньшей мере хотелось знать…

— Жив ли я? Иногда я думал об этом, но отец Валет считал, что лучше хранить молчание. Так же, как он не хотел, чтобы я вернулся в Канаду. Он говорил: «Когда я покину этот мир, делай, что хочешь…» Болезнь долгие годы подтачивала его. Он слабел и становился беспокойным. Ни за что на свете я бы не стал причинять ему боль, даже самую малую. Простите меня!

— Дело прошлое! А теперь скажи, зачем ты вернулся сюда? Почему не в Квебек? Ты так любил свою страну…

— Теперь она принадлежит не мне, а англичанам. Может, это покажется странным, но я бы там задохнулся! Здесь у меня есть дела!

— Значит, ты и в самом деле решил обосноваться в наших краях?

— Зачем бы иначе я стал покупать землю? Я намерен построить дом, свой собственный дом, но не хотел приезжать в Сен-Васт, пока не был уверен, что смогу пустить новые корни.

— Где ты остановился?

— В замке Варанвиль у своего друга Феликса, с которым воевал в Гонделуре, да и не только.

— Как-нибудь расскажешь мне обо всем! Для меня это как сон, ведь я никогда не уезжала дальше Шербурга!

— Сколько угодно… но позже. А теперь я хотел вас попросить отвести меня на могилу матери.

Казалось просто невозможным, чтобы ее загорелое лицо могло вдруг побледнеть. Но именно это и произошло: лицо мадемуазель Леусуа стало серым, она сжала руки, чтобы унять дрожь, и отвернулась, стараясь избежать удивленного взгляда Тремэна, становившегося все более мрачным. Не получив ответа, он настойчиво и неожиданно грубо произнес:

— Так что же? Разве я попросил чего-то необычного?

Ведь ее где-то похоронили?

Наконец послышался ответ: из глубины сгорбившегося тела его донес едва различимый голос, долетевший из-под охваченной руками склоненной головы:

— Да… но не так, как я сказала Жану Валету…

Встав на колени, Гийом оторвал дрожащие пальцы от лица и сжал их.

— Что это значит?

— Что я солгала, сказав, что ее похоронили по христианскому обычаю… Ее положили… за оградой кладбища.

— Что?

Старая дева глубоко вздохнула и заставила себя взглянуть в грозные глаза.

— Когда рано утром ее нашли мертвой… над городом словно пронеслась волна паники, тем более что никто не знал, что случилось с тобой. Она погибла в том же месте, что и бедная Луиза Симон…

— Но не так же! Ту женщину, если не ошибаюсь, задушили! А мою мать убили кинжалом…

— Это ничего не меняло: главное — совпадение. И тогда снова заговорили о Сэрском монахе…

— Об этой глупости! — сказал Гийом презрительно.

— Что поделать… да еще вмешалась Симона Амель. Ты ведь помнишь, она тетка…

— Я старался забыть эту сволочь, во теперь чувствую, что придется вспомнить…

— Лучше не надо! Как бы там ни было, она стала вопить и клясться, что если Матильду осмелятся похоронить рядом с ее отцом и братом, то она собственными руками выроет ее из земли и бросит в море. Говорила, что вы оба принесли беду и несчастья, что Матильда заключила союз с Дьяволом…

— А вы? Ничего не сказали? По-моему, к вашему голосу прислушиваются?..

— Я сделала что смогла, но Симона заручилась поддержкой самых отъявленных сплетниц Сен-Васт. Такие всегда найдутся, когда хочешь совершить зло. Тем более что Матильда уехала десять лет тому назад, и все завидовали ее так называемому богатству. Эти женщины взяли верх. Казалось, что мужчины, даже знатные лица в городе, их боялись! Все, что я от них получила, — это грубо сколоченный гроб, куда я ее и положила, завернув в красивую простыню, с четками в руках…

— А кюре? Не вмешался?.. Еще один храбрец! — проворчал Тремэн, негодуя от возмущения.

— Он был стар… и болен. Он тоже испугался взбесившихся баб. Правда, как-то темной ночью, некоторое время спустя, он пошел со мной на… в общем, туда, где она лежит, и освятил землю…

— Ну а убийцу, конечно, никто не искал? И впрямь удобная штука, этот ваш монах-призрак! Беда лишь в том, что из-за него человека на двадцать лет отправили на галеры!.. Кстати, что с ним сталось?

— Никому ничего не известно. Должно быть, умер в цепях. А меня тихонько предупредили, чтобы я вела себя спокойно, если хочу дожить свой век в своем доме… но обращаются ко мне гораздо реже, чем раньше. Некоторые даже считают меня ведьмой…

— Ну, это уж слишком! Да что же это за отсталая страна, и это в наше время, когда и в Париже, и в других местах без устали трезвонят о просвещении и свободе человека? Тремэн достал платок и промокнул лоб, на котором блестели крупные кают пота. Его одновременно одолевали тошнота, тоска и бешенство, от которого он дрожал всем телом. Он встал у окна и устремил невидящий взгляд поверх деревьев, изгороди и крыш. Чувствуя, как ему тяжело в эту минуту, мадемуазель Леусуа поднялась и встала за ним. — Гийом… Поверь, я говорю тебе это скрепя сердце, но… наверное, было бы лучше… Он резко повернулся.

— Что? Опять уехать? И не надейтесь! Я приехал для того, чтобы прославить свое имя, имя своих предков. Я останусь. Я не боюсь вашего осиного гнезда и клянусь, что научу их уважать мертвых! — Что же ты собираешься сделать? — Увидите… Имейте в виду, что скоро я дам о себе знать… и что для вас тяжелые времена позади! К вам тоже я заставлю относиться с уважением!

Схватив старую деву, он поцеловал ее в обе щеки с такой силой, что ее чепец съехал набок, и, не дожидаясь ответа, выбежал из дома, вскочил в седло и поскакал со скоростью ветра, которую и он сам, и Али, по-видимому, предпочитали любой другой… После всего что он только что услышал, ему было необходимо вновь заехать в Ла-Пернель, чтобы повидать господина де Ла Шенье прежде, чем он вернется в Варанвиль: он наверняка опоздает к ужину, и Мари, старавшаяся изо всех сил угодить своим, как она их называла, «дворянам», пожалуй, расстроится, но это было не так важно. Все равно, совсем скоро людей, которых его присутствие не просто огорчает, станет куда больше…

Узнав о том, что произошло, и о том, что его друг собирается предпринять, Феликс задумался и лишь затем выразил свое мнение: он, разумеется, одобряет намерения Гийома и обещает ему свою поддержку, а также помощь со стороны всех, кто от него зависит, но при этом заметил, что этого будет явно недостаточно.

— Мне незачем столько народу, чтобы укротить стаю старых ворон. Не побегут же они звать на помощь солдат из форта?

— Они-то как раз не представляют большой опасности. Одного корабля с тридцатью решительными молодцами мне было бы довольно, чтобы захватить Ла-Уг: лишь три каптенармуса присматривают за двадцатью шестью пушками и довольно многочисленной артиллерией. Прибавь к ним человек пятьдесят старых инвалидов, один увечнее другого, и ты поймешь, что это за гарнизон.

— Как же так? В порт я, правда, не ходил и поэтому ничего не видел, но я помню, что там были внушительные укрепления и что они охранялись многочисленными солдатами.

— Все изменилось. Особенно после того, как король отдал предпочтение Шербургу, сделав его крупным военным портом. Долгое время считали, что Ла-Уг его превзойдет, отчего в порту было заметное оживление. Теперь городок засыпает, и в выигрыше только нищета… От нее люди ожесточаются, и им не понравится, если какой-то чужак станет их учить. Вот если бы ты заручился серьезной поддержкой…

— Кого?

— Лишь одного человека — епископа Кутаисского, сын мой! Если он тебя благословит, власти позволят тебе делать все, что ты захочешь.

— Если дело лишь в этом, то я поеду к нему!

— Ни в коем случае! Ты забыл, что на завтра мы приглашены к госпоже де Шантелу. Ты увидишь, что она очаровательная, немного безумная пожилая дама, но в наилучших отношениях с его высокопреосвященством! Лучшего случая тебе не представится…

Когда па следующий день Гийом имел честь раскланиваться перед госпожой де Шантелу, он убедился в том, что она вполне соответствовала тому расплывчатому образу, который набросал Феликс. Она и правда была очаровательна: розовые щеки, белые волосы, круглое лицо и такой же рот, невысокая полная фигура, сиреневый муаровый наряд и, наконец, до того высокий кружевной чепец с лентами, что ее лицо находилось чуть ли не посередине между пятками и макушкой, — при этом ее очарование являло разительный контраст с неумолкаемой болтовней, отчего порой казалось, что она и в самом деле не в своем уме. Однако человеку наблюдательному вскоре становилось ясно, что она просто играет свою роль, делает это самым невинным образом, и что роль эта ее вполне устраивает. Так, она имела обыкновение при малейшей досаде падать в обморок, отчего за ней словно тень маячила камеристка с флаконом нашатыря в руке.

Гостиные были похожи на хозяйку: череда комнат, окрашенных в нежные тона и уставленных хрупкой мебелью, которую украшали букеты в вазах из севрского фарфора, глубокими креслами либо так называемыми креслами «а-ля герцогиня», уложенными пухлыми подушками, своей округлостью напоминавшими женское тело и обшитыми атласом цвета утренней зари, столами и консолями с изящными выгнутыми ножками, уставленными нежными фарфоровыми пастухами, любующимися своими пастушками, пестрыми птицами, фигурками из майсенского (Майсен — город в Германий. — Прим, перев.) фарфора, драгоценными табакерками и резной слоновой костью, привезенной, как без труда определил Тремэн, из Китая.

Феликса она знала давно: его отец раньше часто у нее бывал. Но когда мадемуазель де Монтандр, державшаяся с большими достоинством и серьезностью, чем обычно, представила ей Гийома, она расплылась в улыбке и подала ему пухленькую ручку, которая, благодаря свой изящной форме и атласной коже была настоящим произведением искусства и совершенно не нуждалась в многочисленных мерцающих кольцах, которыми была унизана.

— Какой вы великолепный мужчина, друг мой! Хвала Господу! Если бы я встретила вас в свои лучшие годы, чувства мои хлынули бы через край!.. Вдобавок ко всему вы вернулись из Индии? Это совершенно замечательно! На вас, должно быть, там все обращали внимание… да, я думаю, и не только там!

— Тетушка! — запротестовала Роза со строгостью, которая ей была вовсе не к лицу. — То, что вы находите господина Тремэна симпатичным, меня приводит в восторг, но стоит ли из-за этого говорить подобные вещи? Так, пожалуй, можно и усомниться в вашей добродетели!

— В моей добродетели? Было бы весьма печально, если бы я сохранила ее до моих лет… и не стану вас долго уговаривать, племянница, возможно скорее вверить вашу добродетель дворянину, который смог бы по достоинству ее оценить. Так дайте же мне вашу руку, господин Тремэн, и обойдем вместе нынешнее собрание! Я хочу, чтобы вы знали всех наших друзей!

Обойтись без этого было невозможно. Минут двадцать Гийом кланялся, улыбался и изредка обменивался банальными фразами с совершенно незнакомыми людьми, если в болтовне пожилой дамы возникали весьма короткие паузы. Девушка с пузырьком нашатыря следовала за ними повсюду, хотя госпожа де Шантелу не проявляла ни малейшего желания падать в обморок.

Когда они вернулись к исходной точке, мадемуазель де Монтандр, принимавшая вместо нее подъезжавших гостей, указала ей на группу из трех человек, собиравшихся переступить порог распахнутой двойной двери:

— А вот и Нервили, тетушка! И они не одни! — Кто же с ними?

Усыпанная бриллиантами ручка судорожно пошарила в поисках лорнета, висевшего на корсаже на черной ленте, и приставила его к глазам. Госпожа де Шантелу издала нечто похожее на неодобрительное клокотание.

— Да простит меня Бог! Это старая развалина Уазкур? Зачем он сюда явился? Это вы его пригласили, Роза?

— Конечно, нет, тетушка! Но я думаю, вам сейчас объявят новость, — добавила она с таким мрачным выражением лица, что Варанвиль, с которым она, кстати, ни разу не заговорила с момента его приезда, посмотрел на нее с возрастающим удивлением.

— Новость?.. Терпеть не могу новостей! Чаще всего они отвратительны, и я не желаю ничего подобного у себя в доме!

— Их нельзя не принять, если вы не желаете поссориться с графом де Нервилем…

— Вы думаете?.. Ох, что-то мне стало дурно! Тебе придется этим заняться, малышка. Я… О-ох!

Взмахнув маленькими полными ручками, госпожа де Шантелу закатила глаза и упала на руки к Феликсу, успевшему инстинктивно их подставить. Девушка тотчас подбежала, и воздух наполнился запахом нашатыря.

Роза пошла навстречу гостям, а Феликс и Гийом тем временем укладывали баронессу в глубокое кресло «ушан», где она героически сопротивлялась действию нашатыря, пока, наконец, не сдалась и не принялась безудержно чихать. Решив, что она в нем больше не нуждается, Гийом отошел, желая понаблюдать за вновь прибывшими, которых мадемуазель де Монтандр принимала по всем правилам этикета. Тремэн видел, как она поцеловала подругу, затем хотела увести ее, но отец этому воспротивился.

— Вы побеседуете позже, девушки! А сейчас мы должны представить нашей дорогой госпоже де Шантелу будущего супруга Агнес, — сказал он достаточно громко, чтобы его отовсюду было слышно.

Среди присутствующих пробежал ропот, и, сопровождаемая сочувственным взглядом подруги, мадемуазель де Нервиль под руку с «женихом» направилась к хозяйке дома. В это мгновение Гийомом овладело странное чувство: перед ним словно была другая женщина. Элегантное платье и прическа, которая ей очень шла, чудесным образом преобразили эту дикую кошку, какой она показалась ему в первый вечер. А может быть, это присутствие рядом с ней дряхлого вельможи с сероватой черепашьей кожей придавало ее бледному лицу блеск камелии? В бархатном платье теплого кораллового оттенка, отделанном белым атласом, и в большой бархатной шляпе, украшенной белыми перьями, Агнес была совершенно другой. Даже ее рот, который тогда он нашел несколько неловким, теперь казался ему одухотворенным. Кроме тонкого жемчужного колье, подчеркивавшего основание ее длинной шеи, на ней не было ни единого украшения, ни одного кольца не было и на руке, лежавшей на шитом серебром рукаве ее спутника. Тремэн догадался, что о помолвке еще не было объявлено, но что произойдет она скоро, о чем можно было судить по довольному выражению лица будущего тестя, который в надежде понравиться своей даме сердца был облачен в тафту досадного светло-зеленого цвета, отчего казалось, что он страдает печенью.

Событие, вероятно, должно было произойти еще раньше, потому что, проходя мимо Тремэна, девушка подняла длинные и густые черные ресницы, и он увидел опустошенный тоской взгляд прекрасных серых глаз, которые, заметив его, вдруг оживились. Он прочел в них мольбу и призыв о помощи, удивляясь внезапно охватившему его волнению.

— Как жаль, что бедняжка выходит за эту старую рухлядь! — проговорил за его спиной резкий голос госпожи дю Меснильдо. — Кажется, обо всем было решено у меня еще в тот вечер, но я до сих пор не могу в это поверить. Сегодня Нервиль представляет обществу своего будущего зятя. Надеюсь, вы оцените иронию: будущий зять годится ему в отцы!

— Брак — дело решенное? — спросил Гийом, галантно целуя руку прекрасной Жанны.

— О, да! Они поженятся через три недели. Разве май — не месяц любви?..

— Неподходящее слово для такой пары!

— Согласна, но не будьте слишком жалостливы, дорогой друг! Или же я сильно заблуждаюсь, или же брак этот будет недолгим. Бьюсь об заклад, что оранжевый цветок довольно скоро уступит место вдовьей вуали.

— Это не утешение для Агнес, — вмешалась подошедшая к ним мадемуазель де Монтандр. — Как бы ни заторопился господин д'Уазкур к праотцам, настанет череда неприятных дней. Не говорю уже о ночах!

Тремэн с отвращением поморщился. Слишком уж ясный образ предстал пред его глазами: обнаженное девичье тело, предоставленное ухваткам отвратительного старика. Чудовищный паук на цветке лилии (Игра слов: «цветок лилии» и «геральдическая лилия» — эмблема королевской власти во Франции. — Прим, перев.)!.. Роза была права, говоря, что этот брак будет грязно-серого цвета: довольно было видеть, с каким видом собственника взирал барон на свою будущую супругу, и как предвкушал удовольствие, оттопыривая нижнюю губу, его синюшный рот.

Впервые Роза, наблюдавшая за ним, улыбнулась.

— Вам нездоровится? — спросила она сладким голосом. — Вы нехорошо выглядите!

Внезапно раздраженный ее иронией, он метнул на нее взбешенный взгляд.

— Не помню, чтобы мне когда-нибудь нездоровилось, мадемуазель! Что вы хотите этим сказать?

— Ничего… я просто хотела бы показать вам наш сад. Еще довольно прохладно, но у нас есть время, прежде чем сесть за стол…

— Вы должны оставаться с гостями…

— И вы — один из них. А с остальными тетушка прекрасно справится до ужина. Она редко падает в обморок больше одного раза в час…

Тремэн не был расположен опять ее выслушивать, но понял, что мадемуазель де Монтандр, несмотря на игривый тон, собирается сообщить ему что-то серьезное. Он поклонился и подал ей руку.

— Если вы не опасаетесь, что уединенная беседа со мной повредит вашей репутации…

— Наедине? Ничего подобного! Мы пойдем втроем. Она сделала знак рукой, и подошел Феликс.

— Вот как раз и господин де Варанвиль, которому я предлагала показать сад. Два года назад мы посадили новый сорт яблонь и надеемся готовить чудесный сидр. Во всяком случае, судя по их цветению…

Прихватив короткую накидку в тон ее шелковому платью цвета сливы, будто случайно оказавшуюся рядом с застекленной дверью, она увлекла мужчин за собой.

Под стоявшим на невысоком холме маленьким замком, окруженным небольшим парком, раскинулась деревня, отмеченная квадратной башней церкви. За ней поля, леса и обнесенные зеленевшей живой изгородью пастбища простирались до высоких холмов, которые на фоне бледно-голубого неба казались обведенными более темной синей полосой… Из-за кучевых облаков выглянуло поднимавшееся к зениту бледное солнце и осветило напоминающий вышивку пейзаж.

— Правда восхитительно? — вздохнула девушка. — Чем дольше я здесь живу, тем больше мне здесь нравится! Тут намного красивее, чем в Париже!..

— Вы родились в столице, мадемуазель? — машинально спросил Гийом, когда, сойдя с террасы, они пошли вокруг дома.

— Всего в нескольких лье к северу, но корни нашей семьи в Бретани. Так захотелось моему отцу, выбравшему поприще дипломата, тогда как все остальные служили в Королевском флоте…

— Вы принадлежите к семье моряков? — приятно удивился Феликс.

— Именно так, но поскольку нам, бедным женщинам, можно плавать лишь в качестве пассажиров, я предпочитаю заниматься земными вещами: растениями, деревьями, цветами… и еще животными. С большим интересом я прочла произведения господина де Бюффона… но мы сюда не за тем пришли, чтобы говорить обо мне. Простите меня, сударь, если вам покажется, что я завлекла вас в ловушку, но мне во что бы то ни стало нужно было поговорить с вашим другом без болтливых свидетелей. Речь идет об очень серьезной вещи, и я обещаю, что тотчас после этого покажу вам сад…

Феликс не казался раздосадованным и шутливо поклонился.

— Не извиняйтесь, мадемуазель. Мне чрезвычайно лестно слышать, что вы считаете меня человеком сдержанным. Говорите смело, а если хотите, чтобы я удалился…

— Вовсе нет! Напротив, ваша помощь, если, разумеется, вы нам ее окажете, нам может весьма пригодиться.

Затем без всякого перехода Роза напала на Гийома:

— Ну что, сударь? Вы видели? Вы слышали? Неужели вы останетесь бесчувственным к спектаклю, который нам сегодня устроили?

— Одно дело — что я чувствую, другое дело — что замужество вашей подруги меня не касается…

— Опять! Да из какой же деревяшки вас вырезали? Я считала, что вы дворянин…

— Я хоть раз намекал вам на то, что таковым являюсь? Разве что случайный дворянин, — добавил он с едва заметной ироничной улыбкой. — Напомню, что вы обо мне ничего не знаете, так что меня удивляет настойчивость, с которой вы пытаетесь вовлечь меня в эту историю.

— Я вам изложила свои доводы…

— Совершенно верно, но если бы я в тот вечер не свалился как снег на голову в гостиную госпожи дю Меснильдо, на кого бы вы возложили спасительную миссию? Может быть, на Феликса?

Роза де Монтандр покраснела и бросила полный отчаяния взгляд на предмет своей любви, который в двух шагах от них грыз ногти и слушая их словесный поединок.

— Нет… нет, это было невозможно! Да вы же понимаете, что, если бы кто-нибудь, молодой и богатый, захотел жениться на моей бедной Агнес, это бы уже давно произошло. — Вы хотите, чтобы я на ней женился? Да это бред какой-то, мадемуазель! — сказал Тремэн сурово. — По-моему, я тоже сообщил вам свои аргументы…

— Так много я от вас и не прошу, но поймите, в тот вечер мне показалось, что лишь к вам я могу обратиться. Вы человек посторонний, у вас нет привязанностей в этой стране…

Феликс де Варанвиль счел момент удобным, чтобы вступить в разговор. Ему тоже было жаль несчастную Агнес, но мириться с подобными утверждениями юной Розы он не мог.

— Привязанности, — произнес он мягко, — это как раз то, что мой друг хотел бы создать, или, вернее, возобновить в наших краях. Вам, разумеется, не известно, что он только что приобрел у маркиза де Легаля участок земли в Ла-Пернель и собирается там построить дом?.. Послушав вас, он рискует серьезно повредить своему положению в обществе…

— Как будто он придает этому обществу какое-то значение! — отвечала Роза, выразительно, но не слишком вежливо пожав плечами. — Я знаю, что он терпеть не может Нервиля, и… что вы сказали? Господин Тремэн купил землю? Я за него бесконечно рада, да и за вас, господин де Варанвиль, ведь друг ваш останется рядом с вами, — добавила она совершенно другим тоном и с такой ослепительной улыбкой, что даже поразила Феликса, несмотря на всю его бдительность.

Он продолжал гораздо приветливее:

— Чего же вы от него хотите? Девушка не стала долго раздумывать.

— Чтобы он помог мне помешать этому нелепому браку. И больше ничего! Например… если бы господин Тремэн согласился прогуляться здесь после кофе, я могла бы… предложить моей подруге к нему присоединиться, сказав ей, что он хочет с ней побеседовать. Некоторое время спустя я бы отправилась его разыскивать вместе с женихом, и если бы тот решил… что это любовное свидание…

— Ему ничего не осталось бы, как вызвать меня на дуэль! — воскликнул Гийом вне себя. — Да вы совсем сошли с ума, мадемуазель! Вы представляете, как я стану драться на дуэли с этим ископаемым? Вы желаете выставить меня на посмешище?

— Вы ничего не понимаете! Вместе с ним я бы привела отца, и тогда он, скорее всего, бросит вызов, предоставив вам столь… соблазнительный повод!

— В вашем вымысле, к сожалению, слишком много промахов! Я отнюдь не интересен мадемуазель де Нервиль и не вижу, с какой стати она согласится на… свидание под деревьями.

— Хотите, поспорим?.. Прошу лишь одного — вернуться на это же место, скажем… от трех до половины четвертого. В остальном дело за мной. Согласны?

Мужчины переглянулись, и было видно, что ни у одного из них предложение не вызывает восторга. Несмотря на странное впечатление, которое произвела на него преобразившаяся Агнес, Тремэн испытывал сильное желание потребовать своего коня и скрыться. Он мечтал заполучить шкуру Нервиля, но вместе с тем игривые затеи юной болтушки казались ему недостойными мести. И на этот раз Феликс выразил мысли друга:

— Боюсь, мадемуазель, что вы сейчас вынуждаете господина Тремэна не долго думая спастись бегством.

— Я его считала смелым.

— Он не трус. Но представьте себе, что все может повернуться иначе. Мой друг очень богат; все здесь так считают, и это правда. Наверняка богаче, чем старик Уазкур. Нервилю может прийти в голову мысль о выгодном обмене. Так скажите, как, по-вашему, должен вести себя Гийом, если граф предложит ему руку дочери?

— Без колебаний жениться на ней! — ответила Роза уверенно. — Поскольку я не в счет, он едва ли найдет лучшую партию!

— Об этом не может быть и речи! — воскликнул Тремэн, вне себя. — Мадемуазель, имею честь кланяться!

— Останьтесь, прошу вас! В таком случае… я признаюсь, что придумала всю эту комедию. Даю вам честное слово!

Гийом открыл было рот, чтобы ответить, но Феликс его опередил:

— Это гарантия. Однако прежде, чем он согласится, а я уверен, что он согласится, я бы посоветовал ему немного поторговаться.

— О чем?

— Весьма желательно, и по одной весьма важной причине, как можно скорее получить аудиенцию у его высокопреосвященства епископа Кутаисского!

Девушка испытующе посмотрела на мужчин, желая узнать, уж не смеются ли они над ней, но серьезное выражение лица одного и мрачный вид другого развеяли ее сомнения. В тишине послышалось пение птиц, затем в замке пробил колокол. Наконец она серьезно заявила:

— Еще до вашего отъезда я вам вручу рекомендательное письмо от тетушки, которое обеспечит вам наилучший прием. Ее щедрость столь безумна, что его высокопреосвященство ни в чем ей не откажет. Если, разумеется, речь идет о серьезном деле, но уж в этом вы будете сами его убеждать.

— В таком случае я сделаю то, о чем вы меня просите, — заверил Гийом. — По-моему, пора возвращаться.

В назначенный час Тремэн шагал по роще, борясь с непреодолимым желанием достать свою длинную глиняную трубку и сделать несколько сладких затяжек. Но разве мог он навязывать нежной девушке запах, в котором было что-то от морского разбойника? Это вынужденное лишение ухудшало и без того плохое настроение. Он смеялся над собой и лелеял надежду, что Агнес не придет и что задуманный мадемуазель де Монтандр безумный план рухнет сам собой.

В десятый раз он посмотрел на часы, решив, что снимется с места, лишь только наступит половина четвертого, как увидел, что она приближается. Его досада чудесным образом улетучилась.

Ее легкая, медленная и, пожалуй, чуточку нерешительная походка не сообщала ни малейшего движения ее плечам. Она держала голову с достоинством и изяществом, присущими лишь высочайшим особам. Ее осанка ничем не напоминала напряженные позы, которые она обычно занимала в присутствии отца.

Он обратил внимание на тонкость ее рук, поддерживавших длинное платье, и на черные волосы с мягким отливом, собранные на затылке в плотный пучок из кос. Оглядев ее, он подумал, что хотя Агнес де Нервиль и не была поистине очаровательной, ей удавалось в то же время быть очень красивой. Гийом попытался представить, как засветилось бы ее лицо в лучах счастья: ни разу еще он не видел на нем улыбки.

Когда она приблизилась, он отвел в сторону ветки, освобождая ей путь, и поклонился.

— Мадемуазель, — проговорил он мягко, чувствуя, что ее легко встревожить, — позвольте мне поблагодарить вас за то, что вы любезно согласились уделить мне несколько минут для беседы. Вы, должно быть, были весьма удивлены?

— Да… признаться, да! Разве у вас есть что мне сказать? Ведь мы едва знакомы?

Ее голос очаровал молодого человека. Он ожидал услышать робкий, чуть ломкий и немного тусклый тембр, соответствующий тому образу, который у него сложился, но до него долетел теплый, низковатый голос, привлекавший своей добротой.

— Мы могли быть знакомы раньше. Например, в Валони, где мы вместе ужинали, хотя и далеко друг от друга…

— Я думала, что вы и вовсе не заметили моего присутствия… — тихо проговорила она. — Разве вы не были так окружены? — прибавила она с едва уловимым оттенком горечи, который не ускользнул от Тремэна.

— Когда поддерживаешь разговор, можно еще и смотреть по сторонам… А теперь позвольте задать вам один вопрос?

— Задавайте…

— Вы поете?..

Он внезапно увидел изумленные глаза восхитительного серого цвета. — Неужели меня следовало сюда звать лишь затем, чтобы спросить об этом? — сказала она с едва заметной улыбкой. — Но раз уж я тут, отвечу. Нет, я не пою…

— Почему? У вас… музыкальный голос.

— Потому что отец бы этого не потерпел… Я не должна ни смеяться, ни петь. Мне едва позволено говорить.

— Это немыслимо!

— Нет, такова его воля. Он… он ненавидит мой голос.

Она перешла на едва различимый шепот, по которому можно было догадаться, сколь невыносимы ее страдания. Тремэн почувствовал, как в нем росла странная потребность утешить, защитить Агнес: при одном упоминании об отце тотчас померкло ее лицо, которое так светилось, когда она шла на их нелепое свидание. Заметив это, он тотчас встал на сторону Розы: невозможно было позволить Нервилю окончательно разрушить в отвратительном браке создание, которое он в согласии с элементарными законами природы должен был любить и защищать.

— Он внушает вам такой страх?

— Больше, чем вы могли бы подумать!