Женщины средиземноморского экспресса (№3) - Маньчжурская принцесса

Под вуалью и мехами Орхидее было жарко. Конечно, это из-за волнения. Но это было также и состояние какой-то странной радости, переполнившей ее, когда она ощутила в руках, выпуклые драгоценные камни застежки, некогда украшавшей мантию великого императора Кьен Лонга и многих других после него. Говорили, что императору эта вещь нравилась потому, что была очень древней, и что много-много лун тому назад эта застежка украшала платье императора-поэта Тайзю, основателя династии Сонгов. Когда же застежка принадлежала супругу Цы Си, последняя загорелась желанием овладеть этим сокровищем, но это ей так никогда и не удалось. Дело в том, что император Хьен Фонг считал, что эта драгоценная вещица обладает некой магической силой. Данное обстоятельство однако не помешало белым дьяволам благополучно украсть ее из Летнего дворца, который после грабежа был предан огню.

Когда смотритель вернулся на свое место, Орхидея медленно встала и пошла по залу, осматривая выставленные экспонаты. Иногда она нагибалась, чтобы получше рассмотреть какой-либо предмет, так как света, проходящего через стеклянную крышу, было маловато, а короткий зимний день уже клонился к концу... Непринужденной походкой она дошла до первого этажа, задержалась еще перед одним сокровищем музея: это был «кьен», или зеркало, представлявшее собой большой бронзовый таз, названный так потому, что вода, содержавшаяся в нем, предназначалась для отражения света факелов во время ночных церемоний. В конце концов она вышла из музея, вошла в парк, быстро пересекла его, вышла на улицу Монсо, затем на бульвар Малерб. К ее большому удовлетворению, уже почти стемнело, когда она возвратилась домой. Ее темно-синий ансамбль прекрасно вписывался в ночной сумрак, а промокшие ботинки, как ни странно, даже доставляли удовольствие.

– Мадам не следовало так долго бродить по улице! – упрекнул Орхидею Люсьен, заметив грязные мокрые следы на ковре.– Мадам может простыть, и господин Эдуард будет недоволен...

– Я сейчас переоденусь. Скажите-ка Гертруде, пусть она принесет несессер для чая в рабочий кабинет месье Эдуарда!

Слуга удалился, поджав губы. Дело в том, что чайная церемония приводила его жену кухарку в бешенство. Гертруда очень гордилась своим искусством приготовления этого напитка в соответствии с лучшими английскими рецептами, но Орхидея ненавидела «ти», приготовленный таким образом. По данному вопросу она не терпела никаких дебатов и была непримирима: она хотела пить чай так, как его пьют у нее на родине. Утром она пила душистый и очень черный кофе, как ее научил Эдуард.

– Она хоть и принцесса, – кудахтала ежедневно кухарка, – но не нужно ей учить меня моему ремеслу. Слава богу, она еще отказалась от «желтых листочков», собранных неизвестно под какой луной! Хотелось бы мне знать, а что обо всем этом подумала бы мадам Бланшар, матушка месье Эдуарда? Она очень осмотрительна, раз до сих пор не хочет встречаться с ней. Красавица девушка уж пусть будет здесь!

Однако все, о чем просила молодая особа, было поставлено на серебряный поднос.

Когда чай был готов, Орхидея взяла обеими руками зеленую тончайшего фарфора чашку и вдохнула ароматный запах с закрытыми глазами. Этот волшебный запах имел свойство уносить ее в беззаботное время прошлого, и она с благоговением смочила губы. Эдуард – как будто был рядом с ней, первая чашка для него: она бы ему ее предложила с соблюдением определенного ритуала и с улыбкой.

Отсутствие мужа было тем тягостнее, что несмотря на свое обещание, он не давал о себе знать. Да еще эта новая проблема, которую она должна решить сама. Серьезность создавшегося положения была очевидна: прошлой осенью пришло письмо от Антуана Лорана, которое они получили по возвращении из Америки. В нем говорилось, что во Франции объявилась Пион. Полиция разыскивает ее по подозрению в убийстве одного старого человека. А вот о том, что она поймана, – ни слова. Все это не могло рассеять гнетущих мыслей.

Ночью, затерянная в своей огромной супружеской кровати, Орхидея чувствовала себя страшно одинокой, тучи беспокойных мыслей роились в голове, лишая покоя. Тщетны были ее старания забыться сном. В памяти вдруг с необычайной четкостью зазвучали стихи семисотлетней давности:

Свет серебряной лампы погасший,

Струйки ладана растворились...

Проскользну за шелк занавески

А глаза затопились слезами,

одна!..

Безразличная вялость в теле,

Одна!..

Я на ложе теперь

одна!..

Покрывало тонкое не греет

Оно мне кажется и тоньше,

холоднее...

Довольно часто Цы Си пела эти стихи, положенные ею на музыку, и при этом невольные слезы стояли у нее в глазах. Орхидея не плакала, но с каждой минутой отсутствие ее супруга становилось для нее все более и более невыносимым... Ах, как она сейчас нуждалась в мужестве, ведь ей необходимо было собрать все свои силы.

Вспомнив вдруг об отваре, приготовленном ей Гертрудой и оставленном на ночном столике, она залпом выпила чашку и почувствовала себя лучше. Настолько лучше, что вскоре погрузилась в глубокий сон.

Сильный крик разбудил ее. С бешено бьющимся сердцем и дрожащими от страха ногами, она вскочила с постели. С еще мутной от сна головой, она поспешно стала искать в темноте свой пеньюар, нащупав его, набросила на себя и кинулась туда, откуда слышался шум. Раздававшиеся стоны и крики указывали ей направление. В свою очередь она тоже закричала:

– В чем дело? Что происходит?

Ответа не было. Когда же она миновала порог рабочего кабинета мужа, ей пришлось схватиться за дверной косяк, сердце у нее остановилось: на ковре, лицом вниз, лежало распростертое тело. В спине по самую рукоятку торчал кинжал, пригвоздивший убитого к полу. Это было тело Эдуарда.

Глава II

Полный кошмар...

Сидя на краю кресла, комиссар Ланжевен озадаченно смотрел на молодую женщину, находившуюся напротив него. Невозможно было поверить в виновность этой юной особы, несмотря на почти истерические обвинения кухарки, и пусть более спокойные, но не менее ядовитые, слуги. Поражало то, как эта женщина себя держала: в своем безутешном горе она сумела сохранить достоинство. Сидела она очень прямо на пуфике возле камина, маленькие ручки, удивительно изящные, лежали на коленях. Взгляд ее был неподвижен, а слезы струйкой стекали по щекам и капали на атлас темно-вишневого китайского платья, одетого инстинктивно, будто бы это одеяние с родины могло оградить беднягу от проклятий запада.

Комиссару приходилось слышать от своего приятеля Антуана Лорана, что мадам Бланшар очень хороша собой, но то, что он ее никогда не видел, мешало ему правильно оценить то, что говорил приятель. Сейчас же это было просто открытие. Поистине обворожительна! Если бы отсутствовало это легкое растяжение уголков больших черных глаз, она бы вполне могла сойти за итальянку или испанку, но этот штришок придавал особую привлекательность и экзотический шарм. Теперь Ланжевену было понятно, что молодой дипломат, которого отрешили от должности, и о котором в свое время столько трубили парижские газеты, просто потерял голову. А согласно слухам, юная маньчжурская принцесса была влюблена в своего супруга еще больше, чем он в нее. И что теперь? Как объяснить это убийство, если не принимать во внимание кухонные пересуды? Орудием убийства стал изящный китайский кинжал, привезенный из Пекина, которым месье Бланшар резал бумагу. Предмет, безусловно, очень хорошо знакомый его молодой жене, но какую нужно иметь силу и несгибаемую решимость, чтобы вонзить его по самую рукоять в мускулистое тело спортивного мужчины в расцвете лет?! С другой стороны, комната, из которой только что вынесли труп, была в идеальном порядке, не отмечено никаких признаков борьбы. Если только слуги не привели все в порядок перед приездом полиции.

Ланжевен глубоко вздохнул. До сего момента ему не удалось вытянуть из мадам Бланшар ничего, кроме одних и тех же слов, которые она твердила как заведенная: «Это не я... Я его не убивала». Нужно было узнать еще что-нибудь...

– Мадам, – сказал он твердо, но так, что в его голосе чувствовалось сочувствие, – нужно, чтобы вы говорили! Я должен знать, что здесь произошло. Позволю себе заметить вам это нужно, пожалуй, больше, чем мне...

Отсутствующий взгляд упал на него.

– Здесь ничего не происходило, абсолютно ничего.

– Как вы можете говорить такое? Ведь ваш муж мертв.

– Он мертв... да... но я не знаю, как это случилось...

– Давайте попробуем разобраться в этом вместе. Что делали вы этой ночью?

– Я спала. Что еще могла я делать в отсутствие моего господина?

Эта архаичная форма, вполне нормальная, может быть, для Китая, но так мало употребимая в Европе, вызвала тень улыбки на лице комиссара.

– Вы утверждаете, что его не было дома?

– Да, я это подтверждаю. Два дня тому назад он получил... электрическое письмо, написанное на голубой бумаге. Вы его разве не нашли?

– Где оно?

– Да тут, на письменном столе. Он его оставил поверх своих бумаг. Я его не трогала.

– А кто-нибудь другой мог это сделать? Что было в телеграмме?

– Что он должен срочно выехать к своей тяжело заболевшей матери. Он сел на поезд и уехал.

– Вы хотите сказать, что он уехал в Ниццу?

– Да, именно там живут его почтенные родители.

– Вы их знаете?

– Нет. Я никогда не была у них. Мне кажется, они не желали, чтобы я приезжала.

Ланжевен неожиданно поймал себя на мысли, что ему доставляет удовольствие слушать этот нежный, несколько приглушенный голос. Однако не стоило поддаваться этому. Его собеседница прибыла сюда из страны, где умеют скрывать свои чувства. И то, что она плакала, не скрывая своей боли, было более чем удивительно.

– Итак, вы спали, – начал он снова.– Расскажите, как вы проснулись, что вы делали!

– Я услышала крики женщины... Гертруды, кажется. Я вскочила и прибежала сюда. И вот... я увидела.

– Ваш муж, вероятно, вернулся ночью. Вы его не видели, не слышали?

– Нет, я спала.

Комиссар вздохнул, встал и зашагал по ковру, заложив руки за спину. Проходя мимо Орхидеи, он вдруг неожиданно протянул ей большой носовой платок в клеточку, к тому же совершенно чистый, который только что вынул из своего сюртука.

– Вытрите глаза и постарайтесь поменьше плакать. Я должен вам сказать серьезные вещи!

Резкая смена тона больно резанула. Орхидея отказалась взять предложенный комиссаром платок и вынула из рукава батистовый кружевной платочек, промокнув машинально покрасневшие глаза:

– Не могли бы вы говорить со мной другим тоном? – произнесла она с достоинством.– Я не привыкла, чтобы со мной разговаривали неуважительно.

Ланжевен резко остановился и ошеломленно посмотрел на молодую женщину.

– В чем выразилась моя непочтительность, мадам?

– В моих жилах течет императорская кровь. У нас считается, что люди из полиции должны приближаться к особам императорской крови не иначе как на коленях, бия челом о землю. Вы же только что обратились ко мне в резком тоне, лишенном учтивости.

Ошеломленный, комиссар плюхнулся на первый попавшийся стул и уставился на подозреваемую так, будто она свалилась с другой планеты.

– Если я вас чем-либо задел, то тысячу раз прошу извинения, – сморщился он, – но смею вам напомнить, что вы обвиняетесь в убийстве вашего супруга ударом кинжала!

– Меня обвиняют, но кто?

– Ваши слуги. Они заявляют, что месье Бланшар не уезжал из дома, как это утверждаете вы, и что вчера вечером, устав от вашей ревности, он ушел из дома, чтобы где-нибудь провести вечер... неизвестно где, но с женщиной, являющейся его любовницей вот уже несколько месяцев...

– У моего мужа? Любовница? – воскликнула возмущенная Орхидея.– Вы, наверное, хотите сказать сожительница?

– Ну... что-то в этом роде!

– В этом доме никогда не было другой женщины! Я первая и единственная супруга в доме моего господина. Если вы хотите говорить о женщине дурного поведения... то могу вас уверить, что у него просто-напросто не было времени на это. И я еще раз подтверждаю, что он уехал из дома два дня тому назад...

– Повторяю опять, ваши слуги говорят иное: ваш муж вышел вчера вечером из дома, несмотря на недовольство, которое вы ему высказали. Вы не ложились спать и ждали его возвращения.

– Я еще раз вам говорю, что спала, и спала крепко. Перед тем как лечь, я попросила сделать успокоительный отвар...

– Никаких следов отвара мы не нашли. Позвольте мне продолжить! Месье Бланшар возвратился где-то около трех часов утра. Вы его ждали и у вас с ним была размолвка, переросшая затем в... и вы ударили его кинжалом, находившимся на письменном столе.

– Кто наплел вам эти басни?

– Ваша кухарка. На ужин она поела кровяной колбасы, и у нее было неважно с желудком, и она решила сделать себе чаю. Когда она спустилась, чтобы приготовить его, она услышала все, что происходило у вас.

Возглас негодования сорвался с губ Орхидеи. Этот человек настолько уверен, что все произошло именно так!.. Ей же было давно известно, что и кухарка и слуга ее ненавидят. Но она не из тех, кто позволит с собой так обходиться: усилием воли она заставила себя успокоиться и подняла на детектива свои уже высохшие глаза:– Я не знаю, по какой причине эти люди лгут, но то, что они лгут, это несомненно. Никогда между мной и моим дорогим мужем не было никаких раздоров. Для меня было бы лучше умереть, чем разонравиться ему. Почему бы вместо показаний этих людей вам не поинтересоваться здоровьем уважаемой матушки?

– Будьте уверены, мы этим займемся. Вы знаете их адрес?

– Где они живут? Я лишь знаю, что они живут в Ницце. А точное местонахождение дома должно быть указано в зеленой кожаной записной книжке, которая лежит возле ручки на письменном столе.

Разговор был прерван резким вторжением Гертруды. Без фартука и колпака, одетая во все черное, она походила на Эринию. Тяжелый ненавистный взгляд, брошенный ею в сторону молодой женщины, говорил о чувствах, испытываемых к молодой хозяйке. Комиссар нахмурил брови:

– У вас что, такая привычка входить, не постучавшись?

– Извините, господин комиссар. Беспокойство... возмущение... горе...

– Короче! Что вам нужно?

– Я хочу знать, что намерен делать господин комиссар, чтобы принять решение.

– Какое решение?

– По справедливости! Все зависит от разных причин, но я полагаю, что вы арестуете эту женщину?

От спокойствия Орхидеи, давшегося ей с таким трудом, не осталось и следа. Она резко выпрямилась, выбросив вперед руку, и пальцем, слегка дрожавшим от гнева, указала на дверь:

– Вон отсюда, гнусная тварь! Закрой свой поганый рот, который не может ничего больше извергать, кроме подлой и ядовитой лжи. Ты осмелилась нанести оскорбление своему хозяину, утверждая, что он, зная о болезни своей почтенной матушки, отказался быть подле нее. Вон отсюда, я тебя выгоняю.

Кухарка пожала плечами и, повернувшись к комиссару, насмешливо бросила:

– Вы видите, что с ней творится, когда она в гневе? Если бы вы ее слышали в эту ночь! Она наверняка разбудила соседей наверху!

– Я с ними еще поговорю об этом, а сейчас оставьте нас одних! Не вам указывать, что мне делать.

Гертруда сразу же сникла:

– Извините меня, но поймите, я так взволнована! Я... я не хочу и часа оставаться больше с этим созданием. Если вы ее не уведете, то мы... я и мой муж предпочтем съехать отсюда.

– Вы останетесь здесь и будете выполнять свои обязанности! Я с вами еще не закончил. Что касается мадам Бланшар, я также хочу побольше узнать о ней. В общем, никто отсюда не выйдет до нового распоряжения! Двое из моих людей останутся здесь. Семья господина Бланшара будет извещена и примет соответствующие решения о квартире и прислуге, когда следствие будет завершено. Всего доброго, мадам!

Кухарка вышла, и Ланжевен собирался последовать за ней, но тут Орхидея задержала его:

– Вышесказанное означает, что вы считаете меня виновной... и что вы намерены арестовать меня? Но я же ничего не совершала, клянусь! Я клянусь, что мой дорогой Эдуард уехал в Ниццу!

– Исходя из того, что мне известно в настоящее время, я никому не верю, мадам, – сухо ответил детектив. – Я не скрываю, что наиболее тяжкие подозрения падают на вас. Однако я не стану прибегать к препровождению вас с тюрьму, пока не сделаю кое-какие уточнения. В настоящий момент один полицейский останется в этой квартире, а другой – у наружной двери дома. Увидимся завтра!

Все было сказано сухим, ледяным тоном. Орхидее стало ясно: добавлять что бы то ни было – бесполезно. Она кивнула головой, спрятала окоченевшие руки в рукава, повернулась и пошла в свою комнату. Этот огромный рабочий кабинет мужа, куда он больше никогда не вернется, становился для нее постылым, непригодным для жизни. А комната, где они вдвоем пережили столько чудесных мгновений, пока еще была каким-то подобием убежища, но и ее, в недалеком будущем, ожидала та же участь. Завтра, возможно, если этот абсурдный кошмар не рассеется, за ней придут люди из полиции, чтобы бросить в тюрьму. Сидя на краю кровати, Орхидея слушала, как затихают удаляющиеся шаги и голоса. Она не знала, что теперь делать, что думать. Внезапная жуткая смерть мужа повергла ее в замешательство, преодолеть которое, казалось, невозможно. Было ощущение, будто она долго бежала от своих преследователей и вдруг попала в тупик, в то время как свора, бегущая по ее следам, приближалась, чтобы разорвать ее.

Наконец, после бесконечно долгого состояния прострации, заговорил чисто животный инстинкт. Она очень молода и хочет жить, чтобы безропотно принять мрачную перспективу тюремной жизни, которая ее ожидала. На какой-то миг она попыталась отвлечься от острой боли, которая сковывала ее, чтобы осознать, что же с ней произошло, подумать над этим. Что-то в этой трагедии не клеилось, было что-то алогичное и абсурдное.

Совсем недавно, стоя на коленях перед телом убитого Эдуарда, она в душе кляла своих собратьев по расе, а особенно автора письма. Теперь же ей казалось, что она, возможно, ошибалась, ведь ультиматум был категоричный, но четкий: жизнь ее мужа и ее собственная будут подвергаться смертельной опасности только в том случае, если она откажется подчиняться. А до настоящего времени она действовала исключительно в соответствии с предписанными указаниями. Тогда зачем же «Святой матери Желтого Лотоса» надо было отдавать приказ о казни Эдуарда? Ведь тогда она теряла всякую возможность отыскать драгоценную застежку. Более того, старая воительница никогда бы не нарушила своего слова, тем паче не сказанного, а написанного на бумаге.

И наконец, последнее, если исходить из того, что преступление совершено маньчжурцами, то почему эти жалкие слуги Люсьен и Гертруда вынуждены скрыть отъезд мужа и изобрести эту басню со сценой ревности, закончившейся кровью? По какой причине они пытались скрыть виновность тех, кого, по всей видимости, должны бы были ненавидеть?

Что касается самого детектива, он тоже представлял определенную загадку для молодой женщины. Сопровождая ее в кабинет мужа, он показался мягким и любезным. Его лицо, обрамленное пепельными волосами, бородкой и длинными усами наводило на мысль о мудром Ли Юане, одном из редких мужчин из семьи Орхидеи, которого когда-либо встречали во дворце, и она была готова довериться ему. Однако по мере того, как шел допрос, тон комиссара становился все жестче. Она поняла, что убежденность, с какой лгали слуги, произвела определенное впечатление на комиссара. Очень возможно, что он пришел к выводу, что она и есть убийца. Да разве она уже не арестована в своем собственном доме?

Эта мысль подтвердилась, когда в полдень кто-то поскребся в дверь и сказал, что в столовой подан обед и она может пройти к столу.

Вновь прибывший был, вне всякого сомнения, самый крупный человек, которого Орхидея когда-либо видела. Одет он был в черный костюм с белой рубашкой. Рубашка была с целлулоидным воротничком, завершал туалет черный галстук в виде шнурочка. Во всем его облике было что-то от приоткрытого шкафа. И над всем этим светилось розовощекое свежее лицо, украшенное рыжими, воинственно закрученными усами, назначение которых, по всей вероятности, заключалось в том, чтобы они наводили ужас на окружающих. Задача для них, увы, невыполнимая из-за двух трогательных ямочек на щеках, сводивших на нет весь их грозный вид, и глаз нежно-голубого цвета, как две незабудки. Весь ансамбль дополнялся двумя огромными ручищами, как колотушки для белья, и крупными ногами со здоровенными ступнями, обутыми в кожаные черные ботинки, надраенные до блеска.

Когда его видели впервые, то не знали, что думать. В действительности же Пенсон, более известный в префектуре под кличкой Красавчик, несмотря на необыкновенную наружность, обладал отвагой льва и душой ребенка. Характер у него был прекрасный. Этот добродушный великан обладал еще одним замечательным талантом: он умел прекрасно свистеть. Любимая мелодия, которую он чаще всего насвистывал, была «Вишни в цвету». Если слышалась эта знаменитая мелодия, то можно было быть уверенным, что поблизости где-то находится инспектор Пенсон.

Появление этого гиганта в комнате Орхидеи очень ее удивило:

– Кто вы, и почему вы зашли ко мне? Я вас никогда не видела...

– Ну конечно, ведь мы с вами раньше не встречались нигде, – ответствовал он в лучших полицейских традициях. – Шеф мне поручил сторожить помещение, но ведь он же не сказал, чтобы я мешал вам кушать.

– Я не голодна...

– В вашем возрасте всегда хочется есть, а потом еще эмоции, все это вызывает аппетит...

– Кто готовил?

– Гм... ну эти двое, которые специально здесь для этого и находятся!

– Я ничего из того, что готовит эта женщина, больше есть не буду. Она осмелилась меня обвинять и, значит, способна подсыпать мне яду.

– Глупее ничего бы не было! Мне с лихвой хватило бы этого, чтобы засадить ее в каталажку. Но я вас понимаю. Хотите, я схожу и куплю чего-нибудь для вас?

– Ну, если это для вас не составит труда... мне бы хотелось немного хлеба, сливочного масла и фруктов. И еще немножко вина.

Ни за что бы в жизни инспектор не смог сказать, почему эта девушка, которая подозревалась в таком страшном преступлении, внушала ему столько симпатии и желания оказать ей помощь. Уж во всяком случае побудительной причиной не была ее необыкновенная красота: это был не его тип женщины, но покоряло в ее облике какое-то неподдельное страдание, и именно это и тронуло Пенсона.

– Отлично! Ничего страшного! – сказал он с добродушной улыбкой. – Я все приготовлю сам. А вам надо будет попытаться отдохнуть хотя бы немного, потому, что с допросами еще не покончено.

– А какой смысл во всех вопросах, если ответам не верят? Ваш шеф убежден, что это я убила моего мужа...

– Он вам так сказал?

– Почти... Когда он придет?

– Я не знаю, но если вы не виновны, он докопается. Это на вид он такой, а вообще-то в своем деле он ас.

Некоторое время спустя Орхидея вкушала импровизированную стряпню, автором которой был инспектор Пенсон. С давних времен Орхидее было известно, что, прежде чем бросаться в бой, надо как следует подкрепиться, прячем для этого требовались простые и здоровые продукты. А она решила, что будет бороться за жизнь и свободу, что для нее по сути одно и то же. Сейчас она находилась в полной изоляции во враждебной ей стране. Насчет французов у нее не было никаких иллюзий, она уже прожила здесь пять лет: ждать здесь нечего, кроме несправедливости, оскорблений и притеснений. Нужно уезжать, и как можно скорее!

Первой мыслью, что, впрочем, вполне естественно, было дождаться ночи, но могло случиться так, что за ней придут уже вечером. Итак, бежать, причем срочно, откладывать нельзя! Куда? Марсель, конечно! Послезавтра ее там будут ждать, она сядет на корабль и уедет в Китай, единственное место, где у нее еще может быть будущее.

И теперь уже совсем под другим углом зрения она вновь перечитала письмо, так напугавшее ее накануне. В нем теперь была надежда. Возвратиться назад, увидеть свою дорогую отчизну, своих старых друзей, воззвать о прощении к Цы Си, а затем, затем спокойное течение дней возле этого источника мудрости, может, несколько тусклое, но зато безмятежное! Безмятежное потому, что она совсем не намерена отдать свою руку сыну принца Кунга, ведь ее рука хранит еще теплое воспоминание рук Эдуарда. Все, чего она желала бы, – это спокойно прожить свою вдовью жизнь.

Ах, как было бы хорошо снова увидеть красные стены Запретного города с его великолепными садами, которые, как ей было известно, не пострадали от гнева союзных войск после окончания осады иностранных дипломатических миссий. И уж раз так получается, что ей не дают возможности отдать последние почести телу ее усопшего горячо любимого мужа, она решила не оставаться здесь более ни минуты. Она должна покинуть этот дом.

Перекусив, Орхидея приступила к сборам. С собой она решила взять большую дорожную сумку, куда можно сложить немного белья и предметов первой необходимости, но в то же время таких размеров, чтобы ее можно было скрыть за широкими складками просторного бархатного плаща-накидки темно-красного цвета, подбитого чернобуркой, хорошо гармонировавшего с обшитым сутажем платьем из красного и черного шелка. Что же касается вещей, бывших на ней в момент ограбления музея, то их брать с собой было бы верхом глупости.

Еще она захватила с собой застежку императора, свои собственные драгоценности и крупную сумму денег, данную ей перед отъездом Эдуардом. Ах, он так хотел ей всегда нравиться и ему всегда хотелось ее побаловать. В золоте и банкнотах это было прилично. На это можно было бы жить достаточно долгое время и после прибытия в Китай. Наконец она взяла с собой некогда подаренную ей мужем нефритовую статуэтку Кван-Йина. Несмотря на принятое ею христианство, полностью усвоить его она все же не смогла, и в тайне поклонялась Кван-Йину. Это была единственная вещь, которую ей на самом деле хотелось взять с собой. Все остальное – даже ее личные вещи – на самом деле никогда раньше ей не принадлежали.

Она закрыла сумку и поставила ее в платяной шкаф вместе с плащом-накидкой, перчатками, муфтой, шляпой и густой вуалью, которую хотела надеть. Затем она надела платье, а сверху, чтобы все прикрыть, накинула большой шелковый японский пеньюар. После этого огляделась вокруг, ища глазами орудие, которое помогло бы проложить дорогу. Ей нужно было нечто массивное, тяжелое, но не очень твердое, так как ей совсем не хотелось убивать полицейского, который был так любезен. У него и так хватит неприятностей, если ей удастся ее затея!.. Поэтому чугунную кочергу она сразу отвергла. Выбор ее пал на вешалку для шляп из красного, покрытого лаком, дерева. Она поставила ее в пределах досягаемости ее руки.

Сделав это, она разлила немного воды под радиатором центрального отопления и вышла в общий коридор. Длинные ноги полицейского, читавшего в прихожей газету, перегораживали выход. Она направилась к нему.

– Не могли бы вы зайти ко мне в комнату посмотреть кое-что? Мне кажется, у меня утечка в радиаторе, – пожаловалась она.

Инспектор тут же отложил в сторону «Паризьен» и встал:

– К вашим услугам, мадам!

Когда они вошли в комнату, Орхидея показала ему место предполагаемой утечки, и он, естественно, присел, чтобы просунуть пальцы под секции чугунной батареи. В мгновение ока Орхидея схватила свое импровизированное оружие, попросила мысленно прощения у этого славного человека и точным движением нанесла сильный удар ему по голове. Как это и должно было случиться, инспектор рухнул.

Не теряя ни секунды, она связала ему руки за спиной с помощью шнура от штор, засунула в рот носовой платок и закрепила его шарфиком. После этого, сбросив с себя пеньюар, надела шляпу, опустила вуалетку вокруг шляпки, надела перчатки, набросила на плечи плащ-накидку и, схватив, наконец, сумку, вышла из комнаты, закрыв ее на ключ, а сам ключ опустила в первую попавшуюся вазу и бесшумно, как кошка, стремительно подошла к входной двери. В квартире царила полнейшая тишина. Ниоткуда не раздавалось ни единого звука, даже из кухни.

Не оглядываясь больше на этот дом, душа которого улетела вместе с душой Эдуарда, Орхидея вышла на лестничную площадку. Вокруг было пусто и тихо. Она слегка потянула тяжелую дубовую дверь, хорошо ухоженный замок которой сработал без малейших щелчков. Первое препятствие пройдено... Орхидея, вся натянутая, как струна, сделала глубокий вдох, прежде чем начать спускаться. Преодолеть нужно было лестницу всего одного этажа, которая была устлана ковром, укрепленным медными багеточками. Помолившись всем богам, чтобы внизу не оказалось привратника, Орхидея пошла вниз. К счастью, там никого не было.

Осталось выйти наружу. Но это было непросто. Комиссар сказал, что дом охраняется одним из его агентов. Мелькнула мысль, что разумнее было бы пройти через сад, но как перелезть через стену, разделявшую его с соседним жилым домом, в этом одеянии? Затем она подумала, что нет никакого повода для того, чтобы ее окликнули, когда она выйдет. Ведь жители двух других этажей не подвергнуты домашнему аресту. И, не видя никакой униформы за стеклами, защищенными бронзовыми украшениями, она приоткрыла дверь и посмотрела наружу. Тот, кого она опасалась, находился там. Это был сержант муниципальной службы в темно-голубой форме. На плечах у него была накидка, а форменная фуражка натянута на самые уши. Вообще-то их было даже двое, они топтались возле металлической ограды, разделявшей улицу от бульвара Малерб, разговаривали, и в ее сторону они даже не смотрели.

Собравшись с мужеством, Орхидея вышла и быстро направилась к парку, где скрылась за изгородью. Позади все спокойно, ее никто не окликнул. Она немного постояла, совсем не двигаясь, чтобы унять дрожь в теле...