БАЛ У ГУБЕРНАТОРА

Жиль и Жюдит услышали скрипки еще до того, как пересекли лужайку перед дворцом, а сквозь хрупкие стебли роз им были видны огоньки бесчисленных свечей, освещавших резиденцию губернатора. Никогда еще старый замок иезуитов, перестроенный чересчур склонным к роскоши правителем острова, не выглядел таким прекрасным. Словно огромный белоснежный цветок магнолии распустился во тьме.

Но как ни была сладостна музыка и нежна душистая ночь (только что кончился сезон дождей), Жилю показалось, что, несмотря на шуршание бальных платьев, сверкание драгоценностей на дамах, которых он прекрасно видел сквозь широко распахнутые большие окна, несмотря на грациозные па менуэта, празднику не хватало веселья.

В этот вечер на прощальный бал, который господин де Ла Люзерн давал перед тем, как отбыть во Францию, где он намеревался снова занять пост министра военно-морского флота вместо подавшего в отставку маршала де Кастри, собрался весь цвет Санто-Доминго, вся цивилизованная часть местного общества — если, конечно, не подходить к этому определению слишком строго, поскольку большая часть присутствующих относилась к рабам вызывающе бесчеловечно и вела не праведный образ жизни. За три месяца, проведенных на острове, Турнемин научился видеть, как под пышно цветущей верхушкой жестоко прокладывают себе дорогу питающиеся человеческой плотью корни. И весь этот праздник показался ему вдруг балом теней: не могло же в самом деле сохраняться вечно жуткое рабство под самым боком у Америки, где родилось гордое слово Свобода, возможно, эти люди танцуют на краю своей разверстой могилы.

Подойдя поближе к освещенным гостиным, Жиль увидел одетых в великолепные ливреи рабов в белых париках, сновавших среди гостей с подносами, заставленными бокалами шампанского и красного французского вина — доставлять его сюда было весьма накладно. И ему почудилось, что только они и существуют реально, ибо они — будущее острова.

Однако сам он в данный момент принадлежал как раз к отмирающей части этого мира, и, стряхнув с себя дурное настроение. Жиль подумал с упреком: что это на него, в самом деле, нашло, откуда такой пессимизм? В «Верхних Саваннах» все идет прекрасно, поместье его, сбросив бремя ужаса, устремилось быстрыми темпами к процветанию.

Да нет, не все там идет прекрасно, если вспомнить о его отношениях с женской половиной домочадцев. Отсюда, может быть, и черные мысли: дурное предчувствие преследовало его с первого дня, но особенно усилилось сегодня перед самым отъездом на бал, во время стычки с Жюдит.

Выбирая этим утром с помощью своего слуги Зебюлона костюмы для бала и следующих двух дней, которые Турнемин рассчитывал провести в Кап-Франсе, он обнаружил в кармане одного из сюртуков забытые свертки: купленные давным-давно крест для Анны и браслет для Мадалены. У него было так много дел, что за три месяца он про них и не вспомнил. Жиль работал с утра до ночи, любовь к Мадалене почти не тревожила его…

Решив больше не откладывать вручение подарков, он сунул их снова в карман и пустился на поиски тех, кому они предназначались.

Семья Готье занимала небольшой флигель в конце парка, возле самого хлопкового поля, — прежде там жил Жак де Ферроне. Жиль быстро привел флигель в порядок и оборудовал так, чтобы удобно разместить в нем трех новых обитателей.

Турнемин знал, что Анна и Мадалена ходят каждое утро в часовню на берегу Лембе на полпути к Порт-Марго и как раз в это время обычно возвращаются с мессы, и потому направился прямо к их белому домику, возле которого росло исполинское дерево, образуя ему чудесное обрамление своими зелеными ветками, но не успел он пройти и полдороги, как увидел Пьера, скакавшего верхом на лошади к особняку. Молодой человек очень торопился и выглядел встревоженным, но все же остановился, чтобы поприветствовать Жиля.

— У тебя неприятности, Пьер? Что случилось? — спросил шевалье.

— Матушке что-то неможется. Еду вот за доктором Финнеганом.

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Боюсь, что дело худо. Утром она встала, но почувствовала себя плохо и снова легла, успела только напоить чаем Мадалену и отправить ее на мессу. Думала, отлежится, но ее без конца рвет, лучше, я думаю, позвать доктора.

— Разумеется. Скачи скорее!

Он чуть не добавил: «Я тоже сейчас подойду…», но сдержал порыв: для подарков, судя по тому, что рассказал Пьер, момент неподходящий, зато Мадалена пошла в церковь одна, следовательно, представился случай поговорить с ней наедине — сердце Турнемина забилось. Он так давно не оставался с девушкой один на один, что противиться желанию увидеть любимую у него не было сил…

Пьер исчез за высокой стеной трепещущего тростника, посаженного тут специально, для защиты от ветра, а Жиль, не торопясь, продолжал идти по дороге, ведущей к реке и часовне. Вскоре он увидел Мадалену. Она тихонько ехала под пурпурной кроной деревьев на сером ослике — она и садилась-то на него только когда отправлялась в церковь. Девушка бросила поводья на шею животного и любовалась цветущей веткой жасмина, которую держала в руке и время от времени подносила к лицу. Она вся светилась, очаровательная и лучезарная, как это весеннее утро: платье с пышной юбкой нежно-голубого, любимого ее цвета, на шелковых платиновых волосах, собранных в тяжелый узел, чепчик из белого муслина, но одна длинная нежная прядь все же выбилась и свилась спиралью возле шеи.

Увидев на дороге Жиля, Мадалена вздрогнула, покраснела, но придержала осла. Голубые глаза испуганно забегали, ища лазейку, через которую можно скрыться от страшной опасности. Но шевалье не дал ей отыскать спасительный выход — он живо подскочил и схватил осла за поводья.

— Другой дороги нет, Мадалена, — проговорил он смеясь. — Только так вы можете попасть домой…

Она отвернулась, не желая встречаться с ним взглядом.

— Уверяю вас, господин шевалье, я не ищу другой дороги.

Жиль заметил, что она, несмотря на его просьбу, снова стала церемонно называть его «господином шевалье», но делать замечание не стал. Еще никогда ему не было так тяжело ни с одной девушкой.

— А знаете, лгать после мессы очень нехорошо, — сказал он.

Но, заметив, что Мадалена едва не плачет, Жиль сменил тон.

— Мадалена, — ласково обратился он к ней. — Вы меня боитесь?

— Нет, не боюсь…

— Тогда почему избегаете меня? До сих пор не можете простить то, что произошло на кладбище в Гарлеме? Наберитесь храбрости, поднимите хотя бы глаза…

В ее взгляде было столько страха, что Турнемину стало жалко девушку, но она уже снова отвернулась, словно видеть молодого человека ей было невыносимо, и пролепетала:

— Я ни в чем вас не виню: сама виновата… Я не должна была признаваться, что… что…

Она споткнулась на слове, потому что сама мысль о любви во всей ее полноте вызывала в ней внутренний протест. Он сам закончил ее фразу:

— Что вы меня любите? Разве это преступление, Мадалена?

— Конечно, ведь вы принадлежите другой. Вы женаты, и я не имею права вас любить…

— Право любить! Только сердце имеет права.

Наши чувства нам не подвластны, вы не виноваты. Что вы можете поделать, и что могу поделать я, если я больше не люблю жену… впрочем, и она меня больше не любит.

— Но она все равно остается вашей женой перед Господом и людьми. Между нами ничего не может быть… господин Жиль, ничего! Разумнее всего мне было бы уехать, но одна я жить не смогу, а маме и брату здесь очень нравится…

— Неужели вы в самом деле хотите уехать?

Скажите правду, Мадалена, вы действительно желаете меня покинуть?

Она безнадежно покачала головой, и по щеке ее скатилась слезинка.

— Нет… нет! Вы же знаете, что не хочу! Умоляю, не ищите больше со мной свиданий, не пытайтесь встретиться наедине, как сейчас. Мне слишком тяжело… Разве что вам нужно сказать мне что-то важное.

— Я говорю, что люблю вас, а вы спрашиваете, нет ли чего поважнее, — заметил Жиль с горечью. — Ну хорошо… сегодня утром я обнаружил две вещицы, которые купил в день прибытия на остров для вас и для вашей матушки.

Если хотите, подарки к новоселью. Я совсем забыл о них из-за всех неурядиц — вы же знаете, что нам пришлось пережить, — и хотел поздравить вас сегодня, но по дороге встретил Пьера. Вот, держите: маленький — для Анны, побольше — для вас…

При всей своей набожности и суровых взглядах на жизнь Мадалена была истинной дочерью Евы и устоять перед маленькой обтянутой шелком коробочкой не могла. Секунда — ив дрожащих пальцах засверкали золотые листочки и жемчужинки тонкого браслета.

— Не может быть! — прошептала она. — Неужели это мне? Он слишком красивый… Я не буду его надевать.

Но взгляд ее светился счастьем.

— Нет на свете ничего, что было бы слишком красиво для вас, Мадалена, — сказал он с нежностью, которую не в силах был скрыть. — Как только будут закончены работы в полях и в доме, мы дадим грандиозный бал. Вот и наденьте свой браслет, а я буду радоваться, глядя на вас, что он сделал вас еще хоть на капельку красивей…

Жиль так и не узнал, что собиралась ответить ему порозовевшая Мадалена — взгляд ее наполнился нежностью, — потому что как раз в этот миг из-за полосы лимонных деревьев вылетела на белой кобыле Жюдит. В темно-зеленой амазонке, с огненным шлейфом распущенных волос, она являла собой образ оскорбленной гордыни. Глядя на них сверху вниз горящим яростью взором, она выпалила:

— Один крестьянин везде найдет другого. — В голосе ее звучало презрение. — Свой свояка видит издалека. Если это, девочка моя, плата за добродетель, — Жюдит указала хлыстом на браслет, — то ваш соблазнитель ценит ее не слишком высоко. Красавицы мулатки из Кап-Франсе за него разве что ночь провести согласились бы. Так что пересмотрите цены.

Жиль и ответить не успел, а Жюдит уже тронула круп лошади золотой шпорой, и та галопом понесла ее к дому.

Мадалена побледнела так. Что даже губы стали белыми. Она швырнула браслет Жилю, словно он жег ей руки, и зарыдала. Не слушая ни извинений, ни утешений Жиля, она пустила своего ослика ходкой рысью. Турнемин хотел догнать девушку. Но, заметив возвращавшихся из флигеля Пьера и Финнегана, он остановился — смешно бежать за ослом. Тогда он сделал крюк и тоже повернул к дому, решив излить на жену все свое негодование за то оскорбление, которое она нанесла ни в чем не повинной девушке, но нашел ее дверь закрытой.

— Госпожа просила передать господину шевалье, чтобы ее не беспокоили, — доложила Фаншон, появившись на пороге с ворохом атласных и муслиновых юбок. — Она не успела подготовиться к балу.

— Так пусть поторопится, — сухо ответил Жиль. — Выезжаем через час. И ни минутой позже: у меня в городе еще есть дело к мэтру Моблану.

После той трагической ночи в «Верхних Саваннах» нотариус вдруг превратился в его обязательного и действенного сторонника. Убедившись, что Симон Легро и в самом деле не только исчез с плантации, но и вообще не объявляется на острове, будто земля его поглотила — Моблан стал служить Турнемину с усердием, в котором чувствовалась немалая доля облегчения. На совести этой парочки наверняка был не один покойник, так что крючкотвор радовался, что его сообщник покинул поле боя. На следующий же день после восстания рабов новый хозяин «Верхних Саванн» подал официальный иск, обвиняя бывшего управляющего в подстрекательстве к бунту, попытке покушения на его жизнь и тяжких нарушениях Кодекса плантатора. Губернатор Ла Люзерн приказал развесить во всех городах и деревнях острова уведомление о розыске Легро с описанием его внешности. Где бы тот ни оказался, его ждал эшафот, что, судя по всему, вполне устраивало мэтра Моблана. Он теперь с большим рвением обслуживал нового клиента.

Благодаря ему удалось очень быстро обставить заново особняк в «Верхних Саваннах». Он сам поехал с Жилем в Порт-о-Пренс, где проводился аукцион, в том числе распродавалась мебель одного из членов местного магистрата — он только что умер, не оставив наследников. Турнемин купил также маленький, но очень неплохой дом на набережной Вильвер, где покойный останавливался, когда наезжал в Кап-Франсе.

Благодаря усердию нотариуса удалось договориться о перепродаже с людьми, которые купили бывших домашних слуг из дома Ферроне. И в имение вернулись близнецы Зели и Зебюлон, служивший дворецким импозантный Шарло и супружеская чета Жюстен и Тисбе, кстати, дочь Селины.

Жюстен и Тисбе много лет жили вместе. Потому разлуку (одного продали на плантацию индиго Эке-Леже на Терье-Руж, а другую — на плантацию сахарного тростника в Жан-Рабель, то есть в наиболее отдаленные друг от друга поместья северной оконечности острова) они переживали мучительно. Тронутый тем, с какой радостью они встретились снова, Турнемин немедленно дал обоим вольную и нанял их уже в качестве свободных слуг в свой новый дом в Кап-Франсе, и они прекрасно справлялись с обязанностями.

Вот сюда-то и приехали Турнемины, чтобы приготовиться к балу у губернатора. Однако напрасно Жиль надеялся объясниться с Жюдит по дороге: жена его решила ехать верхом. Тогда он тоже сел на лошадь, предоставив карету Фаншон и Зебюлону с багажом.

Разумеется, Жиль на Мерлине пропустил вперед жену на белой Вивиане, которая не упускала случая задеть жеребца шевалье, так что всю дорогу ему пришлось смотреть на рыжие косы жены и белый хвост кобылы, не имея возможности перекинуться ни единым словом. Госпожа де Турнемин даже не удостоила мужа взглядом, когда он придерживал ей стремя, помогая сесть в седло.

Прибыв на место, Жюдит повела себя точно так же. Она спрыгнула с лошади, бросила поводья негритенку — приемному сыну Тисбе, подхватила длинный шлейф своей амазонки, взбежала по лестнице и вошла в украшенный гигантскими растениями вестибюль, сохраняя выражение оскорбленного величия. Жиль вздохнул, глядя, как она скрылась за дверью своей спальни. Следом пробежала Фаншон с сумочкой для туалетных принадлежностей и ларчиком для драгоценностей. Праздник обещал быть чрезвычайно приятным, если не удастся вскрыть опасно вздувшийся нарыв до отъезда к губернатору. Жиль прекрасно знал взрывной характер жены, и ему вовсе не хотелось, чтобы она обзывала его мужланом в присутствии всего цвета местного общества. Если суждено разразиться грозе, пусть лучше гремит дома, а не на балу.

Придя к такому выводу, он быстро закончил свои сборы и за несколько минут до назначенного времени постучал в комнату жены.

— Вы готовы, Жюдит? Мне надо с вами поговорить.

Ему никто не ответил, но он отчетливо различил за дверью перешептывание, и потому нажал на ручку и вошел без дальнейших церемоний.

— Я не разрешала вам заходить, — закричала Жюдит из-за большой, затянутой расписным шелком ширмы.

— Тем хуже для вас. Надо сразу отвечать, когда вам задают вопрос. Фаншон, будьте любезны, выйдите. Я, кажется, сказал, что хочу поговорить с вашей хозяйкой.

— В дерзости вам не откажешь! — Жюдит так резко отпихнула ширму, что та с сухим треском повалилась на ковер.

Жиль, увидев супругу, еле сдержал готовое сорваться с губ грубое слово, а его загорелое лицо залила волна гневного румянца: перед ним, вызывающе подняв увенчанную диадемой из красного золота голову, стояла та самая Жюдит, которая зазывала блеском и совершенством красоты клиентов в игорный дом на улице Клиши.

Платье на ней было точной копией наряда, в котором Жиль обнаружил ее в тот вечер, когда он едва не сошел с ума: необъятная воздушная юбка до самого пола подчеркивала необычайную тонкость талии, ослепительной белизны плечи и грудь на фоне черной матовой пены казались белыми орхидеями на темной земле.

— Вам тоже дерзости не занимать! — отпарировал Жиль. — Мне казалось, когда мы уезжали из Парижа, у вас с собой не было ничего, кроме теплой накидки? Но, похоже, вы так и не смогли расстаться с нарядом содержанки!

Он почувствовал горечь и жестокую радость, увидев, как побледнела Жюдит, но изящная голова на длинной тонкой шее была по-прежнему горделиво поднята, а черные глаза смотрели все так же властно.

— Если ты можешь точно описать нужное тебе платье, хорошая портниха сошьет его без труда, а у меня в Нью-Йорке была отличная портниха, — сказала она неожиданно спокойно. — Признаться, мне этот наряд нравится, и я не предполагала, что такой человек, как вы, может придавать значение тряпкам. Я никоим образом не собиралась вас обидеть, когда заказывала платье, но теперь дело обстоит по-другому. Раз мой супруг отдает предпочтение прислуге, мне пора подыскать любовника, причем сделать это открыто.

— Во-первых, Мадалена не прислуга, во-вторых, она мне не любовница.

— Значит, скоро будет. Кстати, мне хотелось бы уточнить, чем она занимается в нашем доме?

В Нью-Йорке она чинила белье. Но здесь с этим прекрасно справляется Зели, так что ей особенно делать нечего. Однако, судя по тому, что я видела сегодня утром, вы уготовили ей приятную роль сожительницы, поскольку вы не мусульманин и не китаец и взять вторую жену не можете.

— Мы обязаны нашим состоянием ее деду. А вам достаточно знать, что я забочусь о Мадалене, как о любом другом члене ее семьи, и не вижу необходимости делать из нее прислугу или даже просто поручать какую-либо работу. Запомните, если Готье работают, то только потому, что они сами того хотят. Однако есть на свете вещи, которые, судя по всему, вам не понять никогда…

Внезапно черные глаза затуманились.

— Что я должна понимать, если тот, чье имя я ношу, переступает порог моей спальни не чаще раза в три месяца? Я знаю, что у вас все это время было очень много работы, что вы падали от усталости и засыпали за ужином. Но теперь мне кажется, что вы просто разыгрывали комедию, находили в другом месте то, что должны были искать у меня…

Болезненная дрожь в голосе Жюдит удивила Турнемина, он даже пожалел жену, но совесть его была чиста, потому что он и в самом деле трудился вместе с Понго, Моисеем и Пьером Готье не меньше рабов, к вечеру думал лишь о том, как бы добраться до кровати, и падал на нее замертво, чаще всего не имея сил помыться. Правда, когда он ездил на торги в Порт-о-Пренс, он провел несколько часов в обществе прекрасной квартеронки, посвятившей его в некоторые местные таинства любви. Но, не считая этого, он вел просто монашескую жизнь.

— Тут нет для вас ничего обидного, — сказал Жиль. — Даю вам слово, что ни одна женщина в нашем поместье не знала моих ласк, и вы правильно делали, когда объясняли мое воздержание усталостью. Если вы настаиваете, мы вернемся к этой теме по возвращении с бала. Времени осталось в обрез — вы едва успеете сменить платье.

Жюдит, хоть Турнемину и показалось, что она дрогнула, не думала подчиняться его распоряжению.

— Об этом и речи быть не может. Жаль, что мое платье вызывает у вас неприятные воспоминания, но более элегантного у меня нет. Кроме того, вы сегодня, по-моему, не вправе предъявлять мне права супруга.

И, подхватив с кресла необъятную легкую накидку из того же кружева, что и ее наряд, Жюдит прикрыла ею плечи и вышла из комнаты, предоставив Жилю самому решать, что ему делать дальше: остаться или последовать за ней.

Он пошел следом…

У губернатора, едва закончилась официальная церемония приветствия, Жюдит покинула супруга. Сразу оказавшись в сопровождении целой свиты офицеров и чиновников, она взяла под руку высокого капитана в сине-красном мундире, без сомнения очарованного тем, что ее выбор пал на него, и удалилась. Жиль смотрел, как она смеется, болтает, остроумно парирует реплики спешащих к ней с комплиментами кавалеров.

— Ну у вас и выражение! — произнес у него за спиной чей-то доброжелательный голос. — Не поверю, что вы из тех мещан, что надуваются. как только видят, что их супруга пользуется успехом. Им бы жениться на дурнушках…

Это был барон де Ла Валле, и Жиль горячо пожал руку друга. С тех пор, как Турнемин поселился на Санто-Доминго, он успел оценить веселый характер плантатора-работорговца, надежность его и редкое здравомыслие. Время, которое он провел в его доме в Кап-Франсе или в имении «Три реки», казалось ему лучшим за все его пребывание на острове.

Жеральд взял с проплывавшего мимо подноса бокал шампанского и предложил Турнемину, тот с удовольствием поднес его к губам: это позволило ему помедлить с ответом. Однако Ла Валле, проследив взглядом за Жюдит и ее кавалером, выделывавшими сложные па менуэта, продолжал:

— Госпожа де Турнемин сегодня неотразима!

А какая чудная грация! Скажем прямо, у вас есть причины ревновать…

— Я не ревную, — отрезал Жиль, как ему казалось, вполне искренне — он сам не мог объяснить, откуда взялось неприятное чувство, которое он испытывал. — Вы ведь не считаете себя уязвленным… а между тем госпожи де Ла Валле тоже нет рядом. Может быть, все же стоило бы следить повнимательней за такой красавицей?..

Ла Валле разразился гомерическим, заразительным хохотом — готовность веселиться как раз и делала общение с ним легким и приятным.

— Ничуть не считаю, тут вы правы. Познав прелести виста, моя жена искренно охладела к танцам, и мне даже доставляет удовольствие наблюдать, как злятся ее обычные кавалеры, ожидая, пока она соизволит о них вспомнить… что случается крайне редко, потому что моя супруга действительно увлеклась картами, и, кстати, играет весьма недурно. Нет, если Денизу кто и заинтересует, то только какой-нибудь необычайно ловкий игрок. Признаюсь, мне пришлось поволноваться во время нашего последнего путешествия во Францию, когда некий герцог, большой знаток лошадей и карт, к тому же красавец, с которым моя жена встретилась у госпожи де Полиньяк, стал оказывать ей несколько… преувеличенные знаки внимания. Я даже испугался, как бы он ее не похитил, и сделал это первым: мы отплыли раньше срока. А здесь я спокоен…

Он замолчал. Прямо к ним шел главный управляющий Санто-Доминго.

— Я искал вас, господин де Ла Валле, — холодно произнес он. — Мне доложили, что от причала Святого Николая двое суток назад тайно отошел груженный по самый борт кофе корабль в направлении Новой Англии и что этот корабль принадлежит вам. Это правда?

Никогда еще глаза де Ла Балле не были так прозрачно чисты. На его лицо набежала грусть.

— Неужели я должен отвечать на подобный вопрос, господин главный управляющий? Вам ведь известны мои суда: я перевожу кофе только на двух кораблях: «Три реки» — он еще три недели назад должен был прибыть в Нант, и «Майский цветок» — он на ремонте. Снова меня оклеветали.

Маркиза де Барбе-Марбуа вполне можно было принять за англичанина: и внешность у него была человека с севера — стройный, элегантный и холодный, и юмор ледяной, как у них. Он с легкой ухмылкой посмотрел на лицо собеседника, изображавшее оскорбленную невинность.

— Кажется, последнее время на вас вообще много клевещут… впрочем, не только на вас. Вы даже представить себе не можете, сколько раз в месяц я слышу донесения, что тот или иной корабль отплыл не во Францию, а куда-то еще…

— Почему же, напротив, очень хорошо представляю, — ответил Ла Балле неожиданно резко. — И не один я желал бы, чтобы и в Версале хоть раз об этом подумали. С тех пор, как в Америке победили повстанцы, — а наш остров играл в их борьбе стратегическую роль, ослабляя английский флот, — режим исключительного права стал просто невыносим. Почему не менее тысячи сахарных заводов, две тысячи плантаций кофе, три с половиной тысячи производителей индиго не имеют право на сбыт своей продукции за пределами метрополии? Мир на континенте восстановлен, и мы могли бы выйти на американский рынок. Насколько мне известно, господин де Вержен был готов пересмотреть законодательство и…

— Господин де Вержен умер, — мягко прервал его маркиз де Барбе-Марбуа, — и новый министр иностранных дел, как мне кажется, вообще не склонен к каким-либо переменам. Тем более что остров находится не в его ведении, а в подчинении министерства морского флота. Маршал де Кастри, правда, тоже был человеком широких взглядов… но, к сожалению, он ушел в отставку, а господин де Ла Люзерн, как вам известно, весьма привержен исключительному праву. Это ведь он поручил мне… поохотиться на контрабандистов — хочет выглядеть строгим блюстителем интересов метрополии перед королевским двором.

Быть преемником маршала не так-то просто…

— Если я правильно понял, — вступил в разговор Жиль, до той поры внимательно слушавший беседу старожилов Санто-Доминго, — в настоящий момент у острова шансов на победу нет.

Смерть де Вержена, отставка де Кастри! Кстати, почему все-таки он ушел с поста?

— Не мог иначе. Война между ним и министром финансов Калонном приняла нестерпимый характер. Тот чуть не в открытую обвиняет маршала в том, что он якобы спровоцировал дефицит бюджета Франции, что абсолютно не соответствует действительности. Маршал бился не один год, пытаясь доказать королю, в чем заключаются истинные интересы государства: без сомнения, не в сокращении бюджета военно-морского флота, сделавшего так много для поднятия престижа королевства. Но каждый раз сталкивался с противодействием королевы… и ему надоело изображать из себя Кассандру. К тому же и здоровье у него не в порядке. Не сомневаюсь, мы не раз пожалеем, что он ушел.

Королева! Снова она! Когда же наконец Марии-Антуанетте надоест рыть яму, в которую она сама же вместе с королем и провалится? Похоже, она так замкнулась на интригах маленького мирка Трианона, что совсем не замечает, как колеблется у нее под ногами земля. История с колье не только ничему не научила королеву, но, пожалуй, наоборот, подстегнула ее гордыню и стремление утвердиться в роли вершительницы судеб государства.

— Уж это определенно! — вздохнул Ла Балле. — Неизвестно вообще, будет ли правительство вести с нами переговоры как с достойными партнерами, видит ли оно в нас вполне зрелых сторонников? Неужели непонятно, что исключительное право, благодаря которому метрополия запружена заморскими товарами, наносит ей самой не меньший вред, чем нам? Если бы мы могли напрямую торговать с другими государствами…

— Ваши доходы существенно бы выросли, господин де Ла Валле, — прервал его главный управляющий и снова улыбнулся своей загадочной насмешливой улыбкой, — в этом сомнений нет. Но ответьте, положа руку

на сердце, отдали бы вы должную часть в казну? Вот вы сетуете на судьбу. Однако плантаторы острова в большинстве своем сказочно богаты. В отличие от короля.

Вы все ищете своего управляющего, господин де Турнемин? — Он резко сменил тему и повернулся к Жилю, показывая де Ла Валле, что тема пока что исчерпана.