На мгновенье Жиль чуть не соблазнился мыслью поселиться в этом оживленном городе, которому, без сомнения, суждено было большое будущее. Стоит ли, в самом деле, так цепляться за Соединенные Штаты? Не послушаться ли совета Тима и не купить ли, к примеру, земли вдоль Бродвея, а потом не нанять ли того французского архитектора, о котором только и речи в Америке, интенданта Ланфана, бывшего борца за независимость, занятого ныне перестройкой Сити-Холла, мэрии Нью-Йорка, - Турнемин как раз только что прошел мимо строительной площадки. Ну а дальше можно будет заняться вместе с Тимом торговлей мехами или увлекательной игрой на бирже.
      Перед строящимся зданием собралась толпа народу, но Жиль с отвращением отвернулся: у позорного столба была привязана женщина в изодранных лохмотьях. Столб, возле которого бичуют злоумышленников, и виселица являются неотъемлемой принадлежностью любой мэрии цивилизованного города. Так какая же, по сути, разница между Сити-Холлом в Нью-Йорке и Гревской площадью в Париже? В этой стране, претендующей на звание свободной, точно так же, как в старых европейских монархических государствах, все было направлено на то, чтобы задавить человека. Может, даже больше, чем в Европе: в Париже, по крайней мере, ни разу не выгружали на набережной Сены закованных в кандалы рабов. Правда, чернокожих невольников часто можно было видеть в Нанте, но там их только пересаживали для доставки на Карибские острова, в Луизиану или еще куда-нибудь на побережье Америки. Да что говорить. Старый Свет, Новый Свет - они стоили друг друга...
      Наконец Турнемин взял экипаж и покатил к холмам Гарлема. Пора было посмотреть, как там поживали его домочадцы, даже если он, что очевидно, не горел желанием ехать в "Маунт Моррис", недаром же ему вдруг так захотелось прогуляться пешком среди особняков из красного кирпича, белого камня, дерева, дыша пылью.
      После города, особенно той жестокой сцены, которую ему пришлось наблюдать, природа показалась Жилю чистой и прекрасной. Он вдоволь налюбовался пейзажем - до "Маунт Морриса" было семь с половиной миль, и лошадь шла спокойной неторопливой рысью. Пыль осталась позади, и он полной грудью вдыхал ароматы сена и клевера - именно они сменили, едва экипаж проехал последние кварталы Нью-Йорка, запах рыбы и солода из большой пивной на Гудзоне и кожевенных заводов на Ист-Ривер, от которых в городе скрыться было невозможно.
      Уже почти стемнело, когда коляска въехала в поместье и покатила по длинной аллее, усаженной липами и ольхой, ведущей на вершину холма: там она раздваивалась, опоясывая дом кольцом. И на этом самом кольце яблоку негде было упасть от множества всевозможных экипажей.
      Жиль нахмурился, оглядывая прекрасное сооружение из розового кирпича, где во время битвы в Верхнем Гарлеме останавливался на несколько дней Вашингтон, - белый фронтон и колоннада придавали ему особую торжественность. Из всех распахнутых по случаю теплого дня окон лились потоки света, слышались голоса и приглушенная музыка.
      - Кажется, здесь праздник, сударь. Что прикажете делать? - спросил кучер: его ввела в заблуждение форма моряка на Жиле, и он верно рассудил, что для такого случая лучше бы одеться по-другому.
      - Остановите! - рявкнул Жиль. - Я сойду.
      Спрыгнув на землю, он бросил кучеру золотой.
      Тот, весьма довольный платой, поймал монету на лету, а Турнемин тем временем направился к дому, чувствуя, как закипает в нем гнев, и старался глубоко дышать, чтобы сдержать ярость.
      Возле главного крыльца Дэвид Хантер, сторож и дворецкий помогали выходить из кареты какой-то даме; из-под пышных оборок розового атласа показалась ее крошечная ножка. Дама ступала так осторожно, словно была сделана из тонкого фарфора, и засыпала слугу и своего спутника - мужчину во фраке из великолепного кремового шелка и очаровательном бледно-голубом жилете, наставлениями о том, как не помять платье и не испортить туфельки, пока те с похвальным усердием пытались пропихнуть в несколько узковатую дверцу кареты настоящий воздушный шар ее платья цвета утренней зари.
      Ни один из участников этой сцены не обратил внимания на Турнемина. Он взбежал по лестнице и очутился в прихожей, по которой сновали с подносами, уставленными бокалами, чернокожие слуги. Жиль видел их впервые.
      Первое знакомое лицо, которое повстречалось Жилю, была Анна Готье. В строгом черном шелковом платье, в чепце и белом кружевном воротничке, она стояла у входа в подсобные помещения и распоряжалась обслуживанием гостей. Даже не заглянув в полную народу гостиную. Жиль направился прямо к ней.
      - Что все это значит, Анна? - спросил он, едва сдерживая клокочущую в груди ярость. - Что это за люди?
      Узнав Жиля, женщина тихо вскрикнула, взглянула на него с радостью и, как показалось Турнемину, с облегчением, однако ответила спокойно и почтительно:
      - Это все друзья госпожи. У нее сегодня прием.
      - Прием? В самом деле?.. Значит, она уже не на смертном одре, как меня уверяли?
      Анна едва заметно грустно улыбнулась.
      - Вы, господин Жиль, уехали отсюда больше месяца назад. С тех пор произошло много всякого.., к сожалению!
      - К сожалению? Что вы хотите сказать? Но сначала ответьте, где остальные? Пьер, Понго, Розенна... Мадалена?
      Губы Жиля произнесли имя девушки с нежностью, которой он был не в силах скрыть, само его звучание наполняло Турнемина неизъяснимой радостью.
      - Они на заднем дворе. Госпожа поручила Мадалене заниматься бельем, так что в доме ей нечего делать, тем более во время праздника. Пьер и Понго на конюшне. Госпожа считает, что деревянная нога - зрелище не для чувствительных дам, а уж индеец и вовсе напугать их может...
      - Как же Розенна допустила? Это какое-то безумие! Где она?
      Глаза Анны наполнились слезами. Она вдруг опустила голову, отвернулась к стене и достала платочек.
      - В чем дело? Где Розенна? - продолжал настаивать Турнемин, его внезапно охватила тревога.
      - Господин Жиль... Она умерла! Уже почти три недели прошло... Розенну нашли в саду, возле реки, а голова ее лежала на большом окровавленном камне. Прошел дождь. Земля была мокрая, скользкая... Она и упала, должно быть.
      Пойдемте! Сюда... Идите за мной.
      Жиль так побледнел, что Анна испугалась, как бы он не рухнул без сознания к ее ногам. И, схватив его за руку, она потащила его в служебную часть дома, к каморке, служившей кладовой, откуда можно было выйти прямо в сад. Он не сказал ни слова и послушно следовал за ней, как несчастный ребенок, придавленный невыносимой болью, разрывавшей ему сердце. Розенна!
      Старушка Розенна! Ее тепло и нежность дали Жилю то, чего не смогла дать злопамятная холодность его настоящей матери. Она любила его и защищала, его, незаконнорожденного, в которого тыкали пальцем, в которого и камнями бы швыряли, если бы не два ангела-хранителя с их нежной заботой: аббат Талюэ и Розенна...
      Усевшись на мешок с кофе, чей прекрасный аромат наполнял кладовую. Жиль с болезненной страстью погрузился в воспоминания детства, овеянные образом отважной и неунывающей кормилицы. Но он ничего не видел и ничего не слышал, кроме рыданий маленького мальчика, который оставался жить где-то в глубинах его души...
      Сам он заплакать не мог, даже если бы захотел.
      В час, когда он узнал о потере одного из самых дорогих людей. Господь отказал ему в благословенном даре слез, словно ничто не должно было размягчать стук комков пересохшей земли в его сердце.
      Жжение на ладони вернуло его к реальности.
      Анна, испугавшись окаменевшего лица Жиля, побежала за кофе и теперь, вложив чашку ему в руку, пыталась поднести ее к губам Турнемина.
      - Выпейте, господин Жиль, вам станет лучше! Пресвятая Анна! Не человек, а привидение.
      Пресвятая Анна! - к ней взывали все женщины Бретани. И Розенна тоже. Сколько раз Жиль слышал, как кормилица поминала святую по самым разным поводам: в горячности и гневе, в удивлении и радости... Как приятно снова услышать эти слова!
      Он с благодарностью поднял на Анну помертвевший взгляд, впрочем, в нем уже загорелся огонек жизни. Влага собралась и обратилась в слезу, единственную слезу, скатившуюся к жесткой складке у рта, но она освободила Жиля от подспудного желания умереть. Он потерял почти одновременно сначала сына, потом ту, что заменила ему мать, и страшная усталость охватила его.
      Турнемин машинально проглотил кофе. Крепкий, ароматный, обжигающий, он был, словно животворный ручеек. И теперь Жиль снова стал воспринимать окружающее. Он снова мог видеть, чувствовать, слышать. Жалобный плач маленького мальчика удалялся.
      Анна увидела, что к посеревшему загорелому лицу хозяина прилила кровь, и с облегчением вздохнула. Предложила ему поесть, но он отказался от пищи взмахом руки.
      - Где ее похоронили? - спросил Жиль глухо. - Надеюсь, не в этом чужом саду?
      - Нет, что вы! Недалеко отсюда, на холмах, стоит маленькая католическая часовенка, где служит старик аббат. Там и кладбище есть, а священник, по счастью, бретонец. Розенна почти что дома оказалась.
      Жиль одобрительно кивнул. Мозг его снова заработал, стали возникать вопросы. Как могла Розенна, привыкшая карабкаться по скалам и крутым утесам родной Бретани, поскользнуться на безобидном с виду склоне, да так сильно, что разбила голову о камень? Она уже была не молода, но дай Бог каждому такие крепкие ноги и такой острый глаз. Любой мог убедиться в этом во время тяжелого плавания в океане...
      Дверь приоткрылась и звуки игривого менуэта, залетевшие в кладовую, словно пилой провели по натянутым нервам Жиля. Показалась голова Фаншон в кокетливом чепце с бантиками.
      - Госпожа Анна, - произнесла горничная с упреком, - хозяйка велела передать, чтобы вы немедленно вернулись на свое место и что она требует...
      Девушка замолчала" глаза ее вдруг округлились. Анна отошла в сторону, и камеристка увидела все еще сидевшего на мешке Жиля. Он тут же поднялся и словно заполнил собой крошечную кладовую.
      На лице горничной расцвела счастливая улыбка.
      - О! Это вы, хозяин! - воскликнула она. - Какое счастье!
      Он не ответил на приветствие. И сурово, сдерживая гнев, приказал:
      - Приведите сюда немедленно свою хозяйку!
      Скажите, я жду ее...
      - Но, господин шевалье, вечер в самом разгаре. Госпожа так занята и...
      - Делайте, что приказано. Иначе я сам ее приведу, и, уверяю, это произведет неблагоприятное впечатление на неведомо откуда взявшихся друзей вашей хозяйки. Черт возьми, немного же ей понадобилось времени, чтобы собрать такую толпу.
      - О, это как раз несложно. Она всего лишь приняла ответное приглашение госпожи Ливингстоун, навестившей ее по-соседски. Недели не прошло, как весь Нью-Йорк лежал у ног госпожи де Турнемин, совсем как...
      Она прикусила язык, поняв, что сморозила глупость, вспомнив сомнительные времена Фоли-Ришелье, но Жиль уже все прекрасно понял.
      Он схватил Фаншон за плечи, развернул ее к двери и выставил со словами:
      - Вам сказано привести хозяйку, а ваши рассуждения мне неинтересны! Быстро!
      Вскрикнув от испуга, Фаншон исчезла. А мгновение спустя маленькая кладовая, полная запахов кофе, ванили и корицы, осветилась: в нее вступила Жюдит, в платье из очень светлого перламутрово-серого и розового атласа, расшитого жемчугом, и с жемчужными нитками в собранных в высокую прическу каштановых волосах.
      Ничто в ней больше не напоминало ту бледную, изможденную, хрупкую женщину, которую вынесли шесть недель тому назад с палубы "Кречета" на набережную Нью-Йорка. Глазам Жиля предстало ослепительное грациозное создание. Ее властная красота светилась дерзким нимбом, со всей утонченной элегантностью Версаля.
      К ней вернулся блеск Царицы Ночи, но ее очарование заиграло новыми красками. Теперь на ум приходил скорее молочно-прозрачный рассвет, когда над горизонтом поднимается алое солнце - совсем нетрудно представить, как Жюдит очаровала весь Нью-Йорк: ей достаточно было появиться...
      Странно, но Турнемина совсем не тронула эта красота, хотя когда-то он только что не боготворил ее. Даже напротив, она неприятно поразила Жиля, словно в ней было что-то неприличное.
      Смерив супругу ледяным взглядом, от крошечных туфелек до блестящих кудрей, он спокойно заявил:
      - Даю вам, сударыня, десять минут, чтобы очистить дом от всей этой толпы.
      Голос звучал резко и так презрительно, что Жюдит покраснела.
      Приподняв подбородок, она поглядела на Турнемина с такой же холодностью и таким же презрением и пожала плечами.
      - Что за глупость! - почти не разжимая губ, процедила она. - Здесь собрался цвет общества Нью-Йорка. Вы желаете выглядеть мужланом, каким были когда-то, или солдафоном, каким стали теперь?
      От звонкой пощечины щека ее покраснела, и она тут же опомнилась.
      - Я желаю выглядеть, - прогремел голос Жиля, - как хозяин дома, в котором траур. Если я правильно понял, и трех недель не прошло, как умерла Розеина...
      Жюдит не так легко было сломить. Она поднесла ладонь к горевшей щеке, но не утратила горделивого вида. Снова передернув перламутровыми, как ее платье, плечами, она усмехнулась.
      - И что с того? - произнесла Жюдит высокомерно. - С каких это пор в доме объявляют траур по случаю смерти прислуги?
      - Розенна для меня никогда не была прислугой. Она была мне матерью. Я любил и уважал ее, как настоящую мать. Может, я и в самом деле мужлан, как вы изволили выразиться, но меня это устраивает. Это и земля, и ежедневный труд, и уж в любом случае лучше быть мужланом, чем шлюхой. Не знаю, что стали бы думать о вас ваши блестящие.., новые друзья, узнай они, каким увеселениям предавалась та, которую в Париже звали Царицей Ночи...
      Жюдит побледнела от оскорбления, и на щеке ее проступили следы пальцев Жиля. Глаза наполнились слезами, но они не вызвали жалости Турнемина, пылавшего гневом тем сильнее, что к ярости примешивалось разочарование: увозя жену в Америку, он искренне надеялся, что она будет вести себя достойно, и оба они смогут начать жизнь заново, вопреки злосчастным воспоминаниям, которые она хранила. Теперь же Турнемин убедился, что этому не суждено сбыться - молодая женщина продолжает вести себя, как прежде. Она была ему врагом и хотела заставить его дорого заплатить за то, что он разрушил ее жалкий роман с лже-Керноа...
      А потому его не тронул ее жалобный стон:
      - Как вы можете так обращаться со мной?
      Если я действительно вам жена, о чем вы без конца твердите, ведите себя соответственно.
      Жиль резко ответил:
      - Сначала вы научитесь себя вести! Вспомните хотя бы, чему вас учили до того, как вы стали содержанкой проходимца. Ни один уважающий себя бретонец не станет устраивать в доме праздник через три недели после того, как в него заглянула смерть, преисподняя мстит тем, кто не умеет достойно переживать утрату. Вы уже совсем не боитесь призраков? - спросил он с сарказмом.
      Жюдит поспешно перекрестилась и взглянула на него с ужасом.
      - Ради Бога, замолчите!
      - Так повинуйтесь! Я уже сказал, через десять минут все эти люди должны покинуть дом.
      Вы умеете так грациозно падать в обморок посреди гостиной. Вам не составит труда.
      Достав из кружевного рукава крохотный платочек, Жюдит приложила его к глазам.
      - Дайте мне немного больше времени, прошу вас. Подумайте только, это цвет местного общества. Нужно ладить с этими людьми, если вы собираетесь здесь жить.
      - Не собираюсь. Дом я снял. Но не купил. Через несколько дней мы будем уже далеко отсюда.
      Так что мнение ваших дорогих гостей теряет вес на глазах, не правда ли? Итак, у вас десять минут. И ни минутой больше, иначе я сам займусь их выдворением, чутье мне подсказывает, что у меня это получится менее ловко, чем у вас. И, завершая нашу беседу, сударыня, не могу не восхититься вашей красотой, она меня искренне радует, как и ваше скорое выздоровление.
      Галантно поклонившись, он распахнул перед молодой женщиной дверь, поймав на лету ее удивленный и встревоженный взгляд. Она наверняка подумала, что несколько недель отсутствия сильно переменили этого парня - прежде он был таким застенчивым возлюбленным...
      Волна незнакомого аромата, свежего и чувственного, коснулась его ноздрей, а пышная атласная юбка задела его ноги.
      - Вы пойдете со мной? - спросила она с тревогой.
      - Нет, разумеется. Я одет недостаточно элегантно для такого праздника, и у меня нет не малейшего желания знакомиться с вашими друзьями. Я войду в дом, когда там не останется ни души.
      - Так вы будете ждать здесь?
      - Нет. Отправлюсь к своим друзьям на конюшню - это место, по вашему мнению, больше всего подходит и им, и мне!
      Однако он ушел не сразу, а сначала решил узнать, как пойдут дела, выслав Анну на разведку в гостиную. Вот сейчас раздадутся испуганные восклицания, а потом потерявшую сознание Жюдит понесут в спальню...
      Но ничего подобного не произошло, наоборот, все вдруг затихло, раздавались лишь сдержанные шепотки, удаляющееся шуршание юбок, а затем послышались крики дворецкого:
      - Карету госпожи Ливингстоун к подъезду...
      Карету господина и госпожи Бреворт... Экипаж госпожи Ван Кортленд...
      Трех минут не прошло, как вернулась Анна, она старалась сдержать улыбку на обычно суровом лице.
      - Ну что там? - спросил Турнемин. - Госпожа удачно лишилась чувств?
      - Нет, совсем другое! Хозяйка обливается горючими слезами и принимает соболезнования срочно покидающих ее друзей.
      - Соболезнования? Что она им наплела?
      - Она якобы только что узнала о смерти одного из своих братьев. И это подействовало гораздо лучше, чем если бы она упала в обморок: ведь тогда они стали бы ждать, пока хозяйке дома станет лучше, опорожняя по ходу дела ее буфеты и погреба.
      - Отдайте лучше всю провизию беднякам. Их полно в порту.
      Удовлетворенный, Жиль покинул дом и, пройдя задами, чтобы избежать встречи с разъезжающимися гостями, направился к конюшне из красного кирпича и дерева, тянувшейся по одну сторону хозяйского дома (по другую до войны находились бараки рабов).
      Темная, теплая ночь с запахом свежей травы показалась ему раем после суеты, шума и яркого света праздника. Горе маленького мальчика, которое затмил на время гнев, снова вернулось. К нему примешивалось чувство, похожее на угрызение совести: он вырвал Розенну из родной почвы Бретани, выбросил на этот чужой берег, где она тут же умерла.
      Если бы не его эгоизм, она была бы жива, си" дела бы себе в уголочке возле печи, грея ноги в теплой золе, вязала бы бесконечные жилеты и чулки, слушала бы росказни балагуров, а может, И сама бы рассказывала старые сказки... Разумеется, с тех пор, как Мари-Жанна Гоэло заколотила свой маленький домишко и, с удивительным безразличием бросив Розенну на произвол судьбы, ушла в монастырь Локмариа, старушка чувствовала себя страшно одинокой, хоть и были с ней рядом друзья. А потому с радостью откликнулась на предложение своего выкормыша ехать вместе с ним в Америку. Жиль же вез ее сюда прежде всего как воспитательницу для своего незнакомого пока сына, росшего в стане индейцев, но теперь он начинал думать, что руководствовался чисто эгоистическими побуждениями, срывая Розенну с насиженного места. Он просто хотел забрать с собой частичку собственного детства, все, что осталось от его семьи...
      И вот теперь ни один малыш уже не сможет найти утешения в теплых объятиях Розенны, но, может, оно и к лучшему - ведь сыну Ситапаноки никогда не стать последним из Турнеминов...
      Простучал запоздалый экипаж, и на "Маунт Моррис" опустилась тишина. Жиль глубоко вдохнул два-три раза свежий ночной воздух, резко смахнул слезы, которые все текли по щекам, вышел из своего укрытия и решительно направился к конюшням.
      Понго Жиль обнаружил в деннике Мерлина, и у него полегчало на сердце, когда он увидел сразу двух своих лучших друзей. Индеец тщательно и заботливо чистил золотистые бока жеребца, а тот, узнав по шагам хозяина, вдруг повернул в его сторону голову и радостно заржал, обнажив большие зубы в подобии улыбки, в улыбке расплылось и бронзовое лицо Понго.
      - Хозяин возвращаться наконец! - воскликнул он, также с облегчением. Понго счастлива!
      Они пожали друг другу руки, а Жиль заметил:
      - Значит, в мое отсутствие ты счастлив не был...
      - Ни счастлива, ни несчастна, только все идти наперекосяк. Слушать женщина для Понго тяжело.
      - Не бойся, больше такое не повторится. Для начала я вышвырнул всех гостей, что наприглашала моя жена. Нечего им тут делать, и мне они не нужны.
      Однако от колдуна из племени онондага не ускользнула горькая нотка, звучавшая в словах Турнемина. Он изучил хозяина, как самого себя, и никогда не ошибался, если речь шла о настроении Жиля.
      - Плохо съездить к Великому вождю белых?
      - Хуже не бывает. Земли на Роаноке оказались пустой мечтой, химерой. Кажется, мне подарили уже занятое поместье. О! Разумеется, мне предлагали взамен другие.., далеко-далеко на Западе, там...
      - ..где трудно сохранить скальп на голове.
      Жаль! А.., ребенок?
      Жиль вкратце рассказал, что произошло в индейском лагере на берегу Освего. Он машинально, а может, для того, чтобы придать себе мужества для мучительных воспоминаний, тихонько оглаживал шелковистую голову Мерлина, а в больших глазах коня светилось что-то похожее на нежность.
      - Я не смог разбить сердце этой женщины, Наэны, - завершил он свой рассказ. - Может, я не прав...
      Рука Понго твердо опустилась на плечо Турнемина.
      - Нет, - ответил он сурово. - Твоя права.
      Плохо отрывать ребенок от тех, кого он считает своя семья.
      - Теперь и я чувствую, что поступил правильно, ведь теперь здесь нет Розенны, некому было бы им заниматься. А я для того и привез ее из Франции. И вот...
      Ценой большого усилия ему удалось удержать набежавшие вновь слезы. Понго видел, как сжался кулак Жиля, захватив гриву жеребца, и услышал, как зазвучало в его словах отчаяние:
      - Какая глупая случайность! Нелепость! Несмотря на преклонный возраст, Розенна еще дай бог как бегала по горам, и в тину не проваливалась, и белье могла разостлать на берегу, не упав в воду. И вдруг, из-за какой-то грязи...
      - Не грязь есть причина! - решительно отрезал Понго. - И не камень.., по крайней мере тот, где лежала старая женщина.
      - Что ты хочешь сказать?
      - Не случайность. Убивать.
      - Что?
      В тишине конюшни слово прозвучало как выстрел. Жиль все еще недоверчиво посмотрел при свете керосиновой лампы, освещавшей денник, на бронзовое лицо друга. Никогда оно еще не выглядело таким угрюмым. И еще ему показалось, что индеец смотрит на него с жалостью.
      - Понго! - проговорил он с тревогой, почти умоляюще. - Ты понимаешь, что говоришь?
      У.., убили? Значит, кто-то...
      - Старая женщина убивать, да.
      - Но это бессмысленно. Кто мог ее убить? И за что?
      Индеец покачал головой.
      - Кто? Почему? Понго не знать. Но Понго знать, чем.
      - Так говори же!
      Вместо ответа Понго выразительно раскрутил над головой невидимое оружие. Жиль сразу понял, о чем речь.
      - Праща?
      - Понго не знать название на твой язык. Служить, чтобы бросать камни.
      - Значит, точно, праща. Но если ты не знаешь убийцу, откуда тебе известно, чем ее ударили?
      - Пойдем! Понго показать...
      И, сняв одну из висевших в конюшне ламп, правда, прикрутив фитиль, чтобы света не было заметно из дома, индеец повел Жиля наружу.
      Ночь была достаточно светлая, они спокойно прошли через весь парк и направились по длинной тропинке, которая вела к реке Гарлем, мягко спускаясь от самого так называемого сада через луга.
      - Зачем Розенна пошла к реке, ты знаешь?
      Белье полоскать? Гулять?
      - Может, гулять, но не полоскать. Белье нет.
      Уходить очень рано утром. Еще теплая, когда нашли.
      - Кто ее нашел?
      - Как раз девушки идти стирать белье... Стой!
      Здесь.
      Они подошли к самому берегу. Тут были сколочены мостки, на которые вставали коленями женщины, стирая белье. Подкрутив посильнее фитиль лампы, Понго указал Жилю на большой плоский камень, вросший в землю прямо на дороге к реке.
      - Смотри, - сказал он и присел, чтобы удобней было объяснять. - Камень плоская. Если старая женщина сюда падать, она разбить затылок.
      - Правда твоя. А разве случилось по-другому?
      - У старая женщина рана тут. - Индеец показал свою макушку. - Она лежать на камень, и кровь течь. Но кровь течь и там, - добавил он, указывая место на лугу с другой стороны от дороги, метрах в двух от камня.
      - Ты хочешь сказать, что ее убили, а потом перетащили сюда, положив голову на камень?
      Понго кивнул в знак согласия и продолжил:
      - Трава поднимать, кровь стирать, где убивать, но Понго заметить слабый след и мало-мало кровь на трава. Было так!
      Они замолчали. Удрученный Жиль пытался привести в порядок свои мысли, потому что все вдруг вокруг него приобрело необычное, странное значение. Понго был прав, ни малейшего сомнения, что Розенну убили именно так, как он показал. Кто-то убил. Но в таком случае кто именно? Как могла эта добрейшей души женщина приобрести за столь краткий срок смертельного врага? Если только какой бродяга осмелился? Но зачем? У Розенны сроду с собой не было ни гроша, а в таком возрасте вряд ли она соблазнила бы насильника. Может, обознались? Нет, это уж совсем невероятно. И главное, что делала Розенна на рассвете в доброй полумиле от дома, на самом берегу реки?
      Не найдя ответа ни на один из вопросов. Жиль, вполне естественно, обратился с ними к Понго, только что доказавшему свою прозорливость.
      Убийца, пытаясь представить свое преступление как несчастный случай, не учел сверхъестественного умения индейцев обнаруживать следы.
      - Как ты думаешь, - спросил он краснокожего друга, - кто мог совершить это ужасное злодеяние? Бродяга? Кто-нибудь из слуг, с кем Розенна, возможно, повздорила? Она никогда не держала язык за зубами и все на свете замечала.
      Не исключено, что она застала кого-то за кражей, и вор потом завлек ее сюда под каким-нибудь предлогом.
      Понго покачал головой.
      - Моя не знать. Знать только одно: убила женщина.
      - Жен.., женщина? - пролепетал ошарашенно Жиль. - Откуда ты взял?
      Колдун указал на купу деревьев невдалеке, на склоне холма.
      - Моя искать и найти следы там, за деревьями. Не мужчина. Очень маленькие. И еще.., найти вот.., зацепилась за куст.
      И Турнемин увидел при свете лампы на коричневой ладони крохотный кусочек кружева. Он взял его, принялся крутить в пальцах с отвращением; ужас, граничащий с паникой, охватил его.
      Тонкое, нежное кружево стоило слишком дорого для прислуги. Он с яростью отбросил прочь пришедшую ему в голову догадку.
      Сунув невесомое вещественное доказательство в карман, он буркнул:
      - Давай теперь вернемся. Хватит с меня на сегодня волнений. Завтра я постараюсь выяснить, кому принадлежит это кружево. Спасибо тебе, дружище Понго! Благодаря тебе я найду убийцу Розенны, и она заплатит за свое злодеяние, клянусь собственной жизнью, заплатит, даже если это моя...
      Он замолчал, не в силах произнести вслух страшное подозрение, хотя здесь, в темном пустынном месте, его никто, кроме Понго, не слышал.
      Они молча повернули назад к дому, но, карабкаясь по пологому склону холма, увенчанного величавым "Маунт Моррисом", Турнемин не переставал перебирать возможные варианты. Цепкая память воскресила не столь давнюю картину: Розенна стоит в кают-компании "Кречета" с будто вырубленным из дерева лицом, на которое свечи бросают зловещие тени; она сложила руки на груди и, словно языческая жрица, требует примерного наказания для Жюдит, носящей имя Турнемина, но скрывающей в своем чреве плод подлой любви.
      "В наши времена женщину, нарушившую свой супружеский долг, топили в море. Никогда Турнемины не позволяли той, что забыла собственную честь, явить свету плод греха.., даже если ей оставляли жизнь."
      Воспоминание было таким ясным, словно ночной ветерок донес до Жиля горькие, суровые слова старой бретонки. Могло ли так случиться, чтоб, вопреки его запрету, Розенна все же попыталась как-то навредить Жюдит, и та, узнав об этом, захотела избавиться от опасного соседства и подстроила несчастный случай.
      У Жюдит де Сен-Мелэн, как и у него самого - при том что непроходимая бездна разделяла незаконнорожденного ребенка и девочку из благородной семьи, - детство было далеко не счастливым, она провела его в мрачном замке "Ясень".
      Росла рядом с двумя мальчишками, грубыми и неотесанными, сама по себе, как сорная трава, пока не попала в монастырь в Эннэбоне. Бегала по лугам и лесам, лазила по деревьям, и вполне может быть, братья-дикари, Тюдаль и Морван, научили девочку пользоваться пращой... Шагая к дому, чьи белоснежные колонны и портал казались в ночи развалинами древнегреческого храма, Жиль чувствовал, как на душу ему ложится тяжесть, а тело сковывает усталость, словно он неделю не отрывался от весел на галерах, а все потому, что размышления понемногу почти переходили в уверенность: Тюдаль и Морван были бандитами, убийцами, разве не могла Жюдит тоже отчасти унаследовать неведомо от кого преступные наклонности? В это трудно поверить, памятуя о несчастной, но достойной и благородной смерти ее отца, но кто скажет с уверенностью, какие темные силы передаются нам с кровью от дальних-предальних предков? Разве сам он не удивлялся порой собственным неистовым порывам, так мало походившим на наследство жестоких корсаров - сеньоров замка Лаюнондэ?
      У крыльца друзья расстались. Понго с радостью повернул к конюшне, где у него был свой закуток; он ни за что не хотел войти вслед за хозяином в дом, впрочем, в доме жили только женщины. Под колоннами Турнемина поджидал Хантер.
      - Господин будет еще выходить или можно запереть дом? - спросил он уважительно.
      - Можете закрывать. А скажите-ка, друг мой, где миссис Хантер? Я, кажется, ее так и не видел.
      - Она уехала на несколько дней. У ее сестры в Кармеле родился седьмой ребенок. Госпожа де Турнемин любезно позволила ей заняться шестерыми старшими, поскольку госпожа Готье великолепно справляется с хозяйством и вполне может заменить мою жену.