Оставалось лишь узнать, встанет ли он с этой кровати для прекрасной провансалки или же отправится прямо в гроб, поскольку он не только не пришел в сознание, но жар все поднимался, и начинался бред.
      Когда много позже, ночью, раненый вышел из комы, никто этого не понял, даже он сам. Жар сжигал его, иссушил губы, жег грудь. Отрывочные воспоминания о кровавых минутах, пережитых им на улице Клери, перемежались с далекими образами войны, смерти. В следующие моменты головокружение уносило его в огненные кратеры, где невыносимо тяжелые скалы обрушивались на него, давили его, взрывались с демоническим воем. Казалось, сам ад открывается в измученной душе, едва-едва державшейся в его теле.
      Мучимый непрерывно меняющейся цепью ужасных кошмаров. Жиль претерпевал все страдания, которые испытывало его растерзанное тело. Он задыхался, а жар отказывался проходить.
      В течение многих дней и ночей его мучимый бредом организм бессознательно боролся со смертью. Жар вырывал из него крики, мольбы, призывы, приводившие в ужас всех приближавшихся к нему; они заставляли бледнеть женщину, неподвижно стоявшую у его изголовья. Иногда, мучимый своими видениями, раненый выкрикивал ругательства, проклятия, какие-то настолько странные обвинения, что встревоженная Аглая шла проверять, хорошо ли закрыты окна и двери, чтобы, по крайней мере, слуги ничего не услышали.
      Но иногда задыхающийся умоляющий голос обращался к невидимому призраку, которого он называл Жюдит, взывая к нему с такой страстной, раздирающей душу любовью, что слезы градом катились по щекам его молчаливой сиделки.
      Она только еще сильнее сжимала его пылающую ладонь. А временами она затыкала себе руками уши, чтобы только ничего не слышать.
      Тогда Понго, не покидавший его постели ни днем, ни ночью, ласково брал ее за руку и отводил в соседнюю комнату, где усаживал ее в кресло.
      - Плохие крики! Опасно! Злые духи. Женщине опасно их выслушивать, говорил он.
      Винклерид и индеец бурей примчались через двенадцать часов после того, как Жиль упал под ударами убийц. Уже на заре Поль де Баррас появился у Лекульте и сообщил ему адрес раненого, а затем поскакал в Версаль предупредить близких бретонца. Он нашел там мадемуазель Маржон, которая зарыдала и бросилась в церковь, забыв при этом надеть даже шляпку. Он нашел там Понго, не произнесшего ни слова, но посеревшего от горя. Наконец, он нашел Винклерида, который был так взбешен, что едва не задушил его, торопясь все узнать как можно быстрее.
      Баррас привел Винклерида и Понго в Эрмитаж именно в тот момент, когда оттуда выходил герцог Шартрский, который находился в это время в замке Баньоле и был извещен Аглаей о случившемся.
      - Я вам советую, господа, ждать, - сказал он, узнав швейцарца с первого взгляда. - Врачи находятся подле вашего друга.
      Затем, обратившись к Баррасу, завсегдатаю Пале-Рояля, он заявил ему:
      - Я надеюсь, виконт, что вы объяснили господам, что я нисколько не причастен к этой подлой ловушке, устроенной вашему другу. Я направляюсь к лейтенанту полиции Ленуару и потребую у него, чтобы он пролил свет на это печальное событие. Я буду полностью удовлетворен лишь только после того, когда истинный виновник окажется за решеткой...
      - Монсеньер, - прервал его Ульрих-Август, - я думаю, что, имею право выступать от имени шевалье де Турнемина. Я умоляю Ваше королевское Высочество ничего этого не делать. Это причинит господину Ленуару большие затруднения и заботы, но он никогда не сможет обнаружить истинного виновника.
      - Как это так? Вы хотите сказать, что...
      - Что этот истинный виновник находится вне пределов досягаемости, потому что он слишком высокопоставленное лицо? - спросил Баррас, внимательно наблюдавший за озабоченным выражением лица швейцарца. - Со своей стороны, я бы охотно в это поверил.
      Филипп Орлеанский смерил взглядом обоих, покачал головой:
      - Понимаю. Тогда начнем с того, что удовольствуемся этим плутом Бозиром. Вы ничего не имеете против, Баррас?
      Провансалец засмеялся:
      - Конечно, ничего. Но и на этот раз ваша светлость потерпит фиаско. Я знаю этого мошенника. Он уже давно смылся, не ожидая развязки.
      - Ну что же! - вздохнул принц. - Нам остается лишь надеяться, что раненый не умрет и сможет нам все рассказать. Он наверняка узнал главаря убийц. Об этом же говорил молодой человек, который его спас. Правда, он говорит, что не понял имени, которое произнес шевалье.
      Жан-Никола Корвизар и Филипп Пеллетан, выходившие в этот момент из комнаты, прервали их разговор. За ними шла госпожа де Гунольштейн.
      И лица всех троих были так озабочены и серьезны, что у всех присутствующих больно сжалось сердце.
      - Ну, что там? - спросил герцог.
      - Нужно ждать, монсеньер, - ответил Пеллетан. - Мы делаем все возможное, но жизнь пациента в руках Божьих. Его молодость и крепкое сложение - вот лучшее оружие.
      Понго молча вошел в комнату. Он долго смотрел на Жиля, а затем при баронессе, округлившей от удивления глаза, он снял свой парик, обнажив бритый наголо череп с длинной черной прядью на верхушке, расстегнул рубашку, достал висевший на груди маленький черный кожаный мешочек, с которым он никогда не расставался. Там хранился его заветный личный талисман. Он повесил его на шею больного.
      - Я останусь здесь с господином Кречетом, - высокомерно заявил он ошеломленной женщине. - Я останусь здесь, пока Великий Дух решит, будет ли жизнь или смерть. Если это смерть, то она пройдет и через тело Понго.
      Затем, подогнув ноги, с прямым, словно ружейный ствол, торсом, скрестив на груди руки, он начал это нескончаемое ожидание, прерываемое лишь на очень непродолжительное время.
      Присутствие ирокеза произвело сильное впечатление на всех слуг дома, из-за этого вокруг комнаты больного царило нечто вроде священного страха. Аглая же скоро привыкла к этой неподвижной статуе, словно отлитой из бронзы, похожей на охранного божка, отпугивающего приближающуюся смерть. Они проводили один подле другого долгие часы, не произнося ни единого слова, поскольку Понго умел делать тишину многократно красноречивее длинных речей, и молодая женщина чувствовала исходящую от него силу.
      А Винклерид совсем исчез с самого первого дня, ограничившись лишь тем, что сообщил госпоже де Гунольштейн, что будет отсутствовать в течение нескольких дней. Больше его не видели.
      Однажды ночью, когда Жиль сопротивлялся наплывавшему на него ужасающему сну и с такой силой метался в постели, что даже Понго не в состоянии был его удержать, как-то внезапно осаждающие его пылающее сознание демоны исчезли. Их огромные темные гримасничающие глаза вдруг остановились, сверкающий взгляд, проникая прямо в душу, принес ему глубокое облегчение. Как будто его разум освободился от невыносимой тяжести страдающей плоти, его душа воспарила над ней.
      В этот момент Жиль увидел себя распростертым на скомканных простынях в незнакомой комнате. Он увидел красивую женщину с темными волосами, лицо которой было ему знакомо. Он увидел стоявшего посреди комнаты бесстрастного Понго со скрещенными на груди руками. Он увидел также Винклерида, покрытого с ног до головы грязью, измученного. И наконец, он увидел Жюдит, рыдавшую стоя на коленях у его кровати, на которой лежал его двойник из плоти и крови с откинутой назад головой, точно так, как он видел своего отца в ту ночь, когда он умер.
      Был здесь и еще один человек, и именно он и был центром всей картины. Человек среднего роста, крепкого сложения, с красивыми руками, унизанными перстнями. Эти руки свершали перед глазами умирающего странные жесты, мягкие, но полные удивительной силы, порождающие вспышки молний из камней в перстнях. Одновременно он нашептывал какие-то странные слова на незнакомом языке. Этим человеком был Калиостро.
      Жиль узнал его с чувством удивления, но без гнева, словно его присутствие у постели больного было делом вполне естественным. С тех высот, на которых парила его душа, всякие земные обиды полностью теряли весь свой смысл. Он лишь мог чувствовать душой, что намерения врача были добрыми.
      Когда он закончил проделывать руками свои странные жесты, он вынул из кармана маленький темный флакончик из стекла и вылил в приоткрытый рот больному несколько капель жидкости, жестом позвал к себе Понго и отдал ему флакон.
      А потом больше ничего не было. Блуждающий дух шевалье вновь вернулся в его истощенную оболочку и, умиротворенный, угас, утонул в глубоком, как океан, сне, в сне без всяких сновидений. А смерть, уже затаившаяся неподалеку, улетела в черную бездну ночи.
      Благотворный сон продолжался долго. Когда Жиль в первый раз разумно взглянул на все, что его окружало, то испытываемая боль уже была лишь легким затруднением в дыхании, а жар выражался лишь в глубокой испарине.
      Его взгляд различил большую светлую комнату, обтянутую голубой тканью, усыпанной цветами, среди которых веселились пастушки и украшенные лентами барашки, камин из белого мрамора, в котором пылало сосновое бревно, белую лакированную мебель. И среди всего этого женственного убранства он различил Понго, сидящего с поджатыми ногами на большом ковре с вышитыми на нем белыми и красными букетами. Он был настолько неподвижен, что был неотличим от статуи, если бы не глаза, пылающие словно две свечи на его осунувшемся лице.
      - Понго! - позвал Жиль.
      Но бывший колдун онондага не заставил себя ждать. Он мигом вскочил.
      - Хозяин! - прошептал он нерешительно. В его голосе перемешались неверие и радость. - Хозяин! Ты жив? Ты видишь? Ты слышишь?
      В первый раз за свою совместную с ним жизнь Жиль увидел катящуюся по впалой щеке бесстрастного индейца слезу.
      - Я думаю, да, - ответил он, пытаясь улыбнуться. Улыбка получилась не совсем совершенной. - Но скажи мне, где мы?
      - Вы у меня!
      Неся впереди себя серебряный поднос с дымящейся чашкой, в комнате показалась Аглая, свежая, как яблоко, в зеленом платье, с черными высоко зачесанными волосами, прикрытыми чепцом. Ее лицо озарилось улыбкой.
      - Слава Богу! - промолвила она, опуская поднос на столик у изголовья. Я полагаю, что теперь мы можем вздохнуть: вот вы и спасены! Как вы себя чувствуете?
      - Таким же крепким, как горсть песка. Но теперь готов поверить, что мне лучше, если уж могу управлять моими бедными размягченными мозгами и определить, где и при каких обстоятельствах мы с вами встречались.
      - Ах, какой прекрасный комплимент! Ну попытайтесь. Вам удалось нас так напугать, что мало какая женщина обратила бы внимание на то, что вы не можете вспомнить о первой встрече.
      Но я вам это прощаю. Вы хотите, чтобы я пришла вам на помощь?
      - Нет, нет. Моя память еще не совсем освободилась от тумана. Подождите! Мне кажется... Да, конечно, ресторан. Вы меня спасли от преступления. Но, к несчастью, не сказали вашего имени.
      - Браво вашей памяти! А что до остального, то я Аглая де Барбентан, баронесса де Гунольштейн.
      А это жилище именуется Эрмитажем. Оно расположено на дороге Банолье, на краю парка. Я его снимаю у его обладателя, правителя провинции, потому что здесь я вблизи от моих орлеанских друзей. Здесь мне более удобно, чем в моем собственном особняке в пригороде Сен-Жермен. Теперь, когда вы знаете главное, прекратим этот разговор. Он вас утомляет. Пейте.
      С помощью Понго она подняла подушки и заставила его выпить травяной настой с медом. Он проглотил все без возражений, хотя и не без гримасы.
      - Надо, чтобы я пил только настой из трав?
      Я бы отдал трехмесячное жалованье за большую чашку кофе. Это придало бы мне силы.
      - Если доктор будет согласен, вы получите вашу чашку кофе. Но, ради Бога, замолчите. Ведь на протяжении тридцати шести часов вы умирали.
      На ее бледном лице появилась слабая улыбка, она мягко опустила его на подушки. Это слабое движение отняло у него почти все силы.
      - Я все отлично понимаю. Но я многое хотел бы знать!
      - У вас будет достаточно времени, чтобы задать целую кучу вопросов. Ведь еще не завтра вы сядете на лошадь и поскачете по дорогам. Сейчас вам нужен отдых.
      Он вынул руки, вытянул их на одеяле. Они были такими исхудавшими: кости, обтянутые кожей.
      - Я так изменился?
      - Судите сами.
      Она взяла со столика зеркало с ручкой и протянула его Жилю, ничего не сказав о том, что именно этим зеркалом пользовались, чтобы определить, дышит ли он еще.
      То, что он увидел, было малоприятным. Под загорелой под морским солнцем и ветром кожей остался лишь костяк, а из глубоких впалых орбит смотрели совершенно бесцветные глаза, в которых нельзя было различить никакой голубизны.
      Аглая не позволила ему далее созерцать эту жалкую картину. Ласково, но решительно она отобрала у него зеркало.
      - Если я и разрешила вам посмотреть на себя, мой друг, то это вовсе не жестокость. Это для того, чтобы вы поняли, что следует быть разумным, если вы хотите как можно быстрее обрести ваш великолепный вид. Теперь я дам вам зеркало лишь тогда, когда то, что вы там сможете увидеть, мне понравится. А теперь спите. Вам принесут еду, как только вас осмотрит врач.
      - А кто врач?
      - Очень умный и ловкий молодой человек, он работал в госпитале Шарите. Это доктор Корвизар.
      - А!..
      Он был разочарован, он хотел услышать другое имя. Обретя ясное сознание, он снова вспомнил о том странном сновидении, где он видел Калиостро у своего изголовья и особенно коленопреклоненную и рыдающую над его телом Жюдит. Он ясно ощущал ее губы на своей руке.
      По всей видимости, это был всего лишь сон, порожденный бредом и мучительным желанием видеть подле себя эту девушку. Мучение, которому он подвергся, заставило его понять еще раз глубину своей любви. Жюдит! Благодаря ей в груди юноши впервые забилось сердце мужчины.
      Она своей невинной прелестью и красотой породила в нем первое желание. Уже никогда никакая другая женщина не сможет занять ее место. Жиль это хорошо знал. Обнимая других женщин, он обнимал лишь только пустоту. Так написано в Книге судеб, что он составляет лишь половину целого, имя которому может быть счастьем, но другую половину зовут только Жюдит.
      Может, потому, что он не мог задать теперь никаких вопросов. Жиль повернул голову к стене, закрыл глаза и постарался заснуть, чтобы попытаться вновь увидеть свой сон.
      Когда Корвизар осмотрел своего больного, то он был чрезвычайно удовлетворен и даже удивлен необыкновенными изменениями, произошедшими за несколько часов. Раны затягивались, дыхание выравнивалось, все приходило в порядок.
      - Это необыкновенно! - признался он честно. - Это легкое, казалось, никогда не прекратит кровоточить. Казалось, что пациенту жить оставалось всего лишь несколько часов. Я был в полном бессилии. И вот все пришло в порядок, а я не могу объяснить причину. Я никогда не забуду моего удивления вчера вечером, когда я увидел его мирно спящим. А я уже ожидал совершенно другого сна. В этом случае мой рецепт ограничивается двумя словами: питание и отдых. Теперь предоставим все природе. Она все устроит сама.
      Жилю дали кофе, и он почувствовал прилив сил. Он испытывал почти детскую радость. После ада, через который он прошел, до чего же чудесно было чувствовать, что жизнь потихоньку возвращается.
      Его мысли тоже становились более ясными, и, странная вещь, он все меньше и меньше мог им мешать упрямо возвращаться к тому сновидению.
      Наоборот, он цеплялся за него, стараясь обнаружить в нем новые подробности.
      Конечно же, он постарался узнать у Аглаи, действительно ли в ту ночь, когда он неумолимо скатывался к смерти, никто не приходил к нему, но она лишь посмотрела на него с каким-то негодованием.
      - Вы бретонец, и вы не верите в божественное чудо?
      - Напротив, я твердо в это верю. Только не понимаю, почему Господь совершил чудо над таким, как я...
      - Предоставьте Богу решать самому и перестаньте задавать глупые вопросы.
      С этими словами она вышла, но это не помешало Жилю заметить, что она не ответила на его вопрос.
      Вдруг ему вспомнилась одна подробность сна..
      Он знаком подозвал к себе Понго.
      - Понго, - тихо спросил он, - куда ты дел флакон, который тебе дал тогда ночью тот врач-иностранец?
      Несмотря на все свое самообладание, индеец слегка вздрогнул.
      - Флакон.., врач? - повторил он, невольно озираясь на дверь.
      Жиль понял, что в его сновидении была какая-то доля правды, что был какой-то общий заговор. Может, его замыслили и с добрыми намерениями, для его же блага, но он не понимал, какое зло могла бы причинить ему великая радость.
      Жиль схватил руку индейца.
      - Понго, ты мне больше друг, чем слуга. Ты мне никогда не лгал. Возможно, что от тебя потребовали хранить это в секрете, а ты всегда держишь слово. Мне нужно знать, остается ли мой рассудок здоровым или же я схожу с ума, подвергаюсь галлюцинациям. Пожалуйста, ответь на мои вопросы.
      Индеец колебался какое-то мгновение.
      - Понго обещал ничего не рассказывать, - ответил он с широкой улыбкой, открывающей его громадные заячьи зубы. - Но Понго не обещал не отвечать на вопросы. Говори!
      - Хорошо. Видел ли ты, что сюда приходил человек в черном? Это был врач-иностранец. Его сопровождала очень красивая девушка с рыжими волосами.
      - Да. Не в прошлую ночь, а в предыдущую.
      Девушка долго плакала. Она не хотела уходить, не хотела тебя покидать, но она была вынуждена.
      Человек в черном говорил, что ей грозит опасность, если она останется. Она повиновалась с условием, что человек в черном тебя вылечит.
      - Понимаю. А кто их привел сюда?
      - Господин Красный Медведь! - объявил Понго, для которого имя Винклерид было так же чуждо и непроизносимо, как речь китайского мандарина. - Он уехал верхом в день, когда на тебя напали, уехал далеко. Была плохая погода. Вернулся лишь в ту ночь с человеком в черном и с Огненным Цветком.
      Это индейское имя заставило Жиля улыбнуться. Оно так подходило Жюдит. Так это Винклерид поехал за Калиостро и за Жюдит. Но куда?
      Как ему удалось разыскать их за такое короткое время, тогда как он искал ее долгие месяцы?
      - Кстати, а где он сам? С тех пор, как я пришел в сознание, я его не видел.
      - Он обещал скоро вернуться, но он очень утомился. Он почти ничего не ел в течение нескольких дней.
      Когда же Ульрих-Август появился, в нем не. было абсолютно ничего, что могло внушить жалостливое чувство. Более, чем всегда, великолепный в своем блестящем красном, украшенном золотом мундире, в треуголке с белой кокардой и лихо сдвинутым золотым пером, он весь дышал здоровьем и удовлетворенностью. Он подошел к кровати и долго рассматривал друга недоверчивым и вопрошающим взглядом.
      - Ну как? Как ты меня находишь? - не выдержал Жиль.
      - Намного менее грязным. Еще не совсем в полном цвете, но начинаю признавать. Я так доволен...
      Бросившись к Жилю, он обнял его с такой силой, что Жиль побледнел.
      - Потише. Я еще довольно слаб, ты же знаешь.
      - Извини.
      - Не надо извиняться. Главное - это чувство. Ульрих, я знаю, чем тебе обязан, я знаю все, что ты сделал для меня. Если я в данную минуту и жив, то только благодаря тебе.
      - Я? Я ничего не сделал. Я только гнал лошадей.
      - Ну, тогда скажем, что благодаря тебе и твоей лошади.
      - Моим лошадям. Я думаю, что я их загнал до смерти около десятка.
      - Десятка?! Где же ты был?
      - В Лионе. Это там расположился твой колдун-итальянец. Надо было туда ехать, чтобы сообщить ему, что ты нуждаешься в помощи. Ну, а если ты должен был умереть, то ты должен был повидаться с некой прекрасной девицей. Судя по цвету волос, она, должно быть, твоя сестра. Все мои поздравления! Какое восхитительное создание! Даже Урсула не столь прекрасна. Сколько же она пролила слез, когда я ей сообщил о том, в каком плачевном состоянии ты находишься. Просто не могу себе представить! Можно ими заполнить целое озеро в Цюрихе! Крики, мольбы, угрозы - и все это потому, что доктор не слишком проворно собирался. Она угрожала покончить с собой на твоей могиле, если не приедем вовремя и если Калиостро не спасет тебя. Я думаю, что она проплакала всю дорогу.
      С радостным чувством Жиль вслушивался в энергичный голос молодого швейцарца, голос, предназначенный перекрывать шум боя. Сейчас он звучал нежнее всех небесных арф. Безнадежное горе Жюдит было для него самым чудесным целительным бальзамом, самой многообещающей надеждой.
      - Ты даже не можешь представить, какую радость ты мне принес, Ульрих. Но каким же образом ты их отыскал? Ты же, как и я, не знал, где прячется Калиостро.
      - Это правда. Но, поразмыслив, я вспомнил, о чем ты мне рассказывал. Потом пришел к заключению, что есть некая персона в Париже, которая должна была это знать. И я поехал к этой персоне.
      - К кому же. Бог мой?
      Винклерид, как опытный актер, выдержал паузу, широко улыбнулся и объявил:
      - К кардиналу де Рогану.
      - К кардиналу? И ты осмелился! Он не приказал тебя выбросить из своего дома? Главный исповедник Франции!
      - Когда жизнь моего лучшего друга в опасности, не существует больше главного исповедника Франции. Я бы поехал к самому папе, если бы это потребовалось, а еще лучше к графу Прованскому, то есть к самому дьяволу. Впрочем, я протестант. Должен сказать, что кардинал был очень любезен, он все понимает.
      - И что же он тебе сообщил?
      - Что Калиостро уехал из Бордо в Лион, где он основал масонскую ложу для египтян.
      - А почему для египтян?
      - Не знаю. Во всяком случае, он только что приехал в Лион. Кардинал также мне сообщил, что Калиостро решил поселиться в Париже и поручил своему секретарю, некоему Рамону де Карбоньеру, найти подходящий дом для него и его семьи.
      - Так у него есть семья?
      - Есть, по крайней мере, жена, и даже очень красивая. Это знатная дама из Рима, кажется, ее зовут Серафина. Не выспрашивай меня, где они сейчас находятся, этого я не знаю. Поговорим о другом. Скажи-ка мне...
      - Еще одно только слово. Понго сказал мне, что Жюдит хотела остаться со мной и что ей помешали. Ты знаешь, почему?
      - Не слишком хорошо. Может быть, она в опасности. Врач сказал ей: "Вы знаете, что вам ничего не грозит до тех пор, пока вы находитесь под моей защитой". Он, должно быть, поклялся ей всеми богами, что ты выживешь и будешь здоровым, если только она согласится следовать за ним.
      Но как ты об этом узнал? Ты же был полумертв, а Калиостро потребовал сохранить это в тайне.
      - Я думаю, что именно потому, что я был полумертвым, я видел, ты слышишь, я видел, как зритель видит сцену в театре, то, что происходило в этой комнате. Я знаю, что вокруг моей постели были Калиостро, Жюдит, ты, Понго, госпожа де Гунольштейн и больше никого. Что ты на это скажешь?
      - Что это довольно странная вещь, и ,в этом случае не стоит говорить твоей хозяйке, что ты об этом знаешь. Она ужасно боится Калиостро.
      - Я начинаю думать, что все боятся Калиостро. Но ты прав. Я ей об этом ничего не скажу.
      Вопросов больше не было. Он удостоверился, что он не сумасшедший, он знал, что врач-итальянец будет жить в Париже, он также знал, что Жюдит любит его любовью, сравнимой с его любовью. Теперь он мог терпеливо выздоравливать.
      Долгое выздоровление, которое затем последовало, было не лишено очарования. Эрмитаж был очень приятным жилищем, а его прелестная хозяйка Аглая делала все, чтобы развлечь и придать силы больному, к которому она привязалась. Тот отвечал ей взаимностью.
      Со стороны Турнемина такая признательность удваивалась глубокой благодарностью. Однако происходило странное. Притягательность красоты была лишена сладострастия, и эта прекрасная провансалка пробуждала в нем лишь чистые чувства, лишенные всякого желания. Если он и любил ее, то лишь с братской горячей нежностью.
      Он относился к ней, как брат к красивой обожаемой старшей сестре, но не более того.
      Благодаря ей друзья Жиля ввели привычку ежедневно или почти ежедневно собираться у постели больного, затем у его шезлонга, где он постепенно приходил в себя. Винклерид, когда был свободен от службы, приезжал из Версаля, принося с собой отзвук бешеных скачек, глоток здорового свежего ветра. Затем Баррас, живущий скорее безуспешной игрой, не желавший ничего знать, кроме своих ночей в игорных домах. Он приезжал погреться у камина, выпить чашку доброго шоколада и рассказать последние парижские сплетни. Добрейшая мадемуазель Маржон тоже неоднократно проделывала путешествие с улицы Ноай, чтобы заверить своего постояльца в ее привязанности и теплых чувствах к нему, а также чтобы доставить ему приходившие письма, письма, пахнущие розами. Жиль догадывался об их происхождении, и каждый раз просил отсылать их обратно, даже не распечатывая.
      - Если вас будут спрашивать, то самым лучшим ответом будет, что вы ничего не знаете о моем местонахождении. Тогда вам будет легче возвращать их.
      Она любезно согласилась, сожалея, что не сможет сама последить за выздоровлением своего постояльца, но уже наученная тем приступом, которому подвергся ее дом, она не без сожаления согласилась, что Эрмитаж, находящийся во владениях герцога Орлеанского, более безопасен, нежели ее дом.
      Герцог Шартрский, появившийся однажды в сопровождении лейтенанта полиции Ленуара, сообщил Жилю:
      - На вас нападали от моего имени, шевалье, Будет делом моей чести, чтобы вы смогли покинуть этот дом лишь тогда, когда вы будете полностью здоровы и сможете продолжать службу у короля. Это моя к вам настоятельная просьба, прошу вас не спорить об этом. Не найдется такого сумасшедшего, который осмелился бы причинить зло моим друзьям, находящимся в моих владениях. А теперь извольте выслушать лейтенанта полиции.
      Ленуар явился для того, чтобы выслушать показания раненого, поскольку происшедшее не было тайной. Однако расследование, открытое по личному приказанию короля, которого оповестил Винклерид, потребованное также герцогом Шартрским, совсем не продвигалось. Бозир бесследно исчез, его любовница, некая Николь Легей, называемая Оливией, женщина, похожая на королеву, также испарилась. Их дом был убран и вычищен так тщательно, что невозможно было даже заподозрить, что там было пролито столько крови.
      Все было устроено так, что если бы не отчаянное сопротивление жертвы нападения и не полученная им неожиданная помощь, которая привела к тому, что бой продолжился за пределами дома, встревожив всю улицу, то никто никогда ничего бы не узнал. Жиль был бы стерт с лица земли, и невозможно было бы узнать, что с ним случилось.
      Однако на вопросы Ленуара молодой человек давал расплывчатые ответы. Он совсем не знал убийц.
      - Но юноша, который вам оказал помощь, к тому же он так и не объявился, заявил, что вы узнали главаря банды, что он не понял имени, которое вы назвали. Мы предприняли поиски этого юноши в карьерах Монмартра, но никто не знает, что с ним стало.
      - Он ошибся, - ответил Турнемин. Ему претила роль доносчика, даже по отношению к таким презренным подонкам, как д'Антрэг и Рето. - Может быть, в какой-то момент я и узнал кого-то, но я в этом совершенно не уверен. Вы легко понимаете, мне очень трудно назвать какие-то имена.
      - Позвольте судить об этом нам. Вас чуть было не убили. Никакой кодекс чести не обязывает вас ни к чему по отношению к убийцам.
      - Этот кодекс не позволяет мне обвинять без доказательств невиновного. Я сожалею, господин лейтенант, но мне нечего вам больше сообщить.
      Вздохнув, Ленуар поднялся. Он давно научился понимать людей, и немногие могли похвастаться тем, что могли спрятать тайники своей души от его молчаливого и всепроникающего взора. Однако случались и исключения, что воспринималось им с особой опечаленностью.
      - Я не верю вашим словам. Но, в конце концов, речь идет о вашей жизни. Желаю вам выздоровления. Однако подумайте...
      Герцог Шартрский не ушел с ним. По-видимому, ему нужно было еще о чем-то сказать.
      - Меня восхищает ваша сдержанность, шевалье, - сказал он, встав во весь рост перед Жилем. - Однако, если верить госпоже де Гунольштейн, ваш недавний бред был более многословен. Во время него вы произнесли одно имя, и даже неоднократно. Это имя хорошо известно баронессе, это один из ее друзей.., и моих тоже. Вы не назвали имя графа д'Антрэга только потому, что я здесь присутствовал?
      - Конечно же не поэтому, монсеньер. Я глубоко уважаю Ваше королевское Высочество, надеюсь, вы меня извините, но должен признаться, что я не боюсь вас. Я ничего не сказал по той причине, что, обретая с каждым днем свои силы благодаря заботам госпожи де Гунольштейн, надеюсь очень скоро восстановить их полностью и вовсе не хочу отдавать полиции возможность улаживать мои дела. Я уже оказывался перед лицом господина д'Антрэга со шпагой в руке, и это не было для него благополучно. В следующий раз я его убью. Вот и все.
      Красное лицо принца озарилось улыбкой, но глаза оставались внимательными и холодными.
      - В самом деле, вы уверены, что это был д'Антрэг? Его не было в Париже в декабре. За три дня до нападения на вас он уехал в свое поместье Виваре. Он хотел провести Рождество в семейном кругу. Тут какая-то ошибка.
      На улыбку герцога Жиль ответил такой же улыбкой, с таким же холодным взглядом.
      - Если Ваше королевское Высочество говорит так, значит, так оно и есть. Вы видите, монсеньер, у меня были основания хранить молчание. Я, должно быть, слышал или видел какого-то призрака.
      Последовало короткое молчание, оба изучали друг Друга. Филипп Шартрский прервал его взрывом смеха.
      - Пусть будет так, шевалье. Вы действительно очень остроумный человек. Мне доставит большое удовольствие поговорить с вами еще до вашего выздоровления. Может быть, я навещу вас с моими друзьями. Ваши подвиги в Америке создают вам большой успех у женщин. Посмотрим, как вы ведете себя с мужчинами. Кстати, я видел у вас довольно странного слугу. Он индеец?
      - Именно так, монсеньер. Это воин-ирокез из племени онондага. Он привязался ко мне, когда мы переплывали реку Делавэр. Он еще и колдун.