– Если бы вы забыли про свою «болезнь», я бы хотел, чтобы вы за меня поцеловали детей на прощание! Лучше будет, если я уеду до того, как они проснутся. Так мне будет легче… Скажите им, что я уехал в Шербург на несколько дней.

С глубочайшей нежностью он обнял своими могучими руками старушку, которая была ему настоящим другом, и был очень тронут, почувствовав губами ее влажную щеку.

– Да хранит тебя Господь, мой мальчик! – прошептала она. – И главное, пусть поможет тебе вернуться…

Гийом покинул Тринадцать Ветров, не повидавшись с бальи. Письма, переданного ему утром Потантеном, было вполне достаточно, чтобы соблюсти приличия. Что касается Пьера Аннеброна, то Гийом, подъезжая к Амо-Сен-Васт, совершенно не был уверен, что получит от него то, что ему надо. Доктору не так-то просто отлучиться! И все-таки, стоило ему только сказать, что Агнес в тюрьме, как Пьер, не требуя больше никаких разъяснений, срочно позвал Сидони и Гатьена. Ей он приказал приготовить легкий багаж, а ему – отвезти к доктору Ренье, его коллеге из Кетеу, письмо, которое он сразу же сел писать. Когда письмо было готово, Аннеброн сказал:

– Ты теперь достаточно знаешь о том, как накладывать повязки и компрессы, готовить настойки и мази. В письме я прошу доктора Ренье не отказать в просьбе и заняться моими больными, и я рассчитываю на тебя, чтобы ты облегчил ему эту задачу…

Гийом задумчиво посмотрел на него.

– Знаешь, – заявил он со вздохом, – я даже не думал, что ты согласишься сопровождать меня в этот вертеп. Особенно вот так – не колеблясь ни секунды. Ты… неужели ты так ее любишь?

– Возможно, даже больше, чем раньше! Но я уверяю тебя, что к моменту ее отъезда, между нами все было уже кончено…

– Почему?

Доктор поднял на Гийома взгляд, который выражал столько тоски и страдания, что тот почувствовал, как сердце его сжалось от сострадания и жалости.

– Позволь, я сохраню эту тайну, Гийом! Поверь, это не какой-нибудь волшебный секрет, но… это все, что мне от нее осталось…

– Прости! – ответил Гийом.

Несколькими днями позже доктор Аннеброн прибыл в Париж на дилижансе из Шербурга. Вместе с ним приехал месье Жак Николэ, уроженец Пьер-Эглиз» с больными глазами. Доктор привез его на консультацию в парижский госпиталь Кенз-Вент, где, как его уверяли, ученики великого Давьеля применяли чудодейственное лечение.

Больной, о котором идет речь, был худым мужчиной с длинными седеющими волосами, закутанным в плотный широкий плащ, достаточно потрепанный от времени, ходил он сгорбившись и опираясь на палку и, что характерно, совершенно не выносил счета. Глаза ему завязывали черной лентой, и кто-нибудь должен был быть у него поводырем. Никто не смог бы узнать Тремэна благодаря этому маскараду, хотя для него это наказание было удвоено тем, что передвигаться ему приходилось в общей карете, да к тому же путь удлинился, так как в этот раз стартовать пришлось из Шербурга. Как верно рассудил Аннеброн, легче было обратиться к властям в Шербурге, чем в Валони, чтобы получить паспорта. Самым опасным делом было преодолеть контрольный пункт именно в Валони, но дилижанс был полон – никто больше не смог бы туда поместиться, поэтому путешествие возобновилось и Гийом, несмотря на многочисленные проверки на дорогах, добрался беспрепятственно до конечной остановки в Париже.

Следуя совету одного из своих попутчиков, они сняли меблированную квартирку в доме, расположенном на площади Единства 8. Хозяйкой дома была вдова торговца фаянса, уроженца Бэйо. Комнаты там были небольшие, но чистенькие, а хозяйка была так рада принять у себя настоящего доктора, что не обратила никакого внимания на Тремэна, который, прежде чем ей представиться, сменил свою черную повязку на большие очки с темными стеклами. Спустя час после приезда Аннеброн уже во всех подробностях знал о многочисленных болезнях мадам Лефевр и о том, что ему предстоит выписать для нее огромное количество разнообразных рецептов, но за благополучие их пребывания в этом доме надо было платить, и он сделал это с наивысшей любезностью, на которую был только способен.

Единственным способом для двух друзей разузнать об Агнес было встретиться с адвокатом Ивом Кормье. Гийом знал только, что живет он на улице Ремпар, недалеко от Тампля. К нему они и отправились на следующий день после обеда. Утро Аннеброн использовал для поездки в Кенз-Вент, чтобы одному из тамошних докторов поведать о драматической, хоть и вымышленной, истории болезни своего так называемого пациента. Он хотел получить советы и рекомендации по лечению, надлежащим образом записанные и оформленные на бумаге, чтобы в случае необходимости предоставить их в качестве доказательств, если вдруг на обратном пути им придется иметь дело со слишком любопытными людьми. Воистину он умел предусмотреть каждую мелочь и учитывал любую случайность…

Бретонский адвокат жил в старинной гостинице, каких на этой спокойной улице было еще две или три, неподалеку от них располагались бульвары, и все производило такое впечатление, будто за последнее время ничего не изменилось. Единственно, пожалуй, не хватало колоколов на колокольне соседнего монастыря, шуршания шелковистых юбок женщин, предлагающих свои услуги, и грохота колес от повозок, проезжающих по горбатой мостовой. Тем не менее атмосфера уныния ощущалось слишком явственно. Происходило это не столько от наличия черной заледеневшей грязи, которая, припорошенная снегом в некоторых местах, производила обманчивое впечатление незапятнанной чистоты, и не столько от вида ободранных верхушек деревьев, а сколько от зловещих квадратных силуэтов больших серых караульных башен, кирпичная кладка которых просматривалась повсюду среди крыш домов. При мысли, что после стольких драм за этими могучими стенами томятся в тюрьме неизвестный ребенок и семнадцатилетняя принцесса, у Гийома сжималось сердце. Вспомнив попутно о бледном белокуром мальчике, постучавшем в его дверь, Тремэн неожиданно испытал чувство гордости от того, что смог дать ему приют. Такая нищета и скудость после столь высокого положения внушали уважение и вызывали жалость и сострадание к нему…

«Служитель», который открыл им дверь (теперь не принято было говорить: дворецкий, слуга или, тем более, лакей), совершенно не был похож на того, кого можно было бы ожидать увидеть за столь элегантной дверью: его грубое и недоверчивое лицо и спутанные волосы, собранные пучком на затылке, было лицом шуана, недовольного тем, что ему напрасно пришлось проделать несколько шагов по дороге к двери. Его внешний облик полностью соответствовал оказанному приему:

– Кто вы такие? Я вас не знаю…

– Это естественно, – ответил Гийом. – Вы нас раньше не видели. И тем не менее мы желаем видеть месье Кормье. И чем скорее, тем лучше. Скажите ему, что меня зовут Гийом Тремэн и что я приехал из Нормандии!

Он не успел дать больше никаких объяснений: из комнаты на первом этаже вышел сорокалетний мужчина, одетый в скромное темное платье, но достаточно элегантно. Появившись в вестибюле, он бросил быстрый взгляд на посетителей:

– Оставь, Тюдаль! Я знаю этого человека.

Мужчина проводил их в рабочий кабинет, где было довольно сумрачно, несмотря на два высоких окна, задернутых желтыми шторами; и массивный канделябр с букетом свечей, освещавший большой письменный стол-секретер, на котором в беспорядке лежали бумаги, досье, документы. Он пододвинул два стула:

– Прошу вас, присаживайтесь!

– Не думал, что мое имя даст мне возможность быть принятым так скоро! – сказал Тремэн.

– Оно связано с очень важной и хорошей вестью для меня: если вы знаете мое имя, значит, вы уже встретились с месье де Сэн-Совером…

– Да, это так Он благополучно достиг моего дома вместе с тем, кого должен был вверить моим заботам, – добавил он, быстрым взглядом указав на своего попутчика, предупреждая, что тот ничего не знает о похищении. – Я надеюсь, что с вашей стороны есть тоже хорошие новости?

– Вы имеете в виду дело мадам Тремэн?

– Да. Доктор Аннеброн, благодаря которому мне удалось беспрепятственно приехать сюда, один из наших лучших друзей, и, так же как я, он очень встревожен. Можете ли вы освободить ее?

– Увы, нет! Этот случай оказался более серьезным, чем мы предполагали. Первоначально мы думали, что предъявленные ей обвинения могут касаться только тех незначительных услуг, которые она оказывала нам, когда переселилась к бальи. Но она была изобличена в заговоре против Робеспьера! Как только ее арестовали, стало ясно, что именно ее они и искали! И никого другого!

– Это бессмысленно! Кем изобличена?

– Мне не удалось это выяснить, несмотря на то, что я знаком с некоторыми людьми, которые подвизаются вокруг Комитета национального спасения. Я согласен с вами, что обвинения против нее лишены смысла, но после того как одна молодая женщина из Нормандии заколола кинжалом Марата, очень легка заподозрить и другую нормандку в участии в заговорах. Сейчас вообще готовы подозревать всех, кто приезжает из провинции…

Гийом обратил внимание, что Аннеброн побледнел, да и сам он чувствовал, как возрастает нервное напряжение, которое он начал испытывать с тех пор, как они только въехали в этот чертов Париж.

– Какая глупость! Стоит только взглянуть на Агнес, чтобы понять, что она совершенно невиновна!

– Вы не видели мадемуазель де Корде: она была прекрасна, молода, благородна и чиста, так же, может быть, как и мадам Тремэн. Но она была удивительна, и неизвестный доносчик знал, что делал.

– Но не могут же ее обвинить на основании каких-то пустых сплетен?

Ив Кормье пожал плечами и горько усмехнулся:

– Я не удивлюсь, если даже узнаю, что приговор вынесен собаке, осмелившейся облаять члена Конвента! Если на вас донесли, значит, вы виновны! Это так просто! Единственное я могу вам сказать сейчас точно она еще жива.

– Где она?

– В Консьержери. Это означает, что в ближайшее время ее будут судить. Вот уже несколько недель я пытаюсь вырвать ее оттуда, но пока безуспешно. Вот так, каждый день приблизительно в этот час я отправляюсь в тюрьму, чтобы прочитать лист приговоренных…

Пьер Аннеброн вдруг взорвался от негодования:

– Прочитать лист приговоренных? А ничего другого вы не можете предпринять?

Адвокат повернул к нему свое усталое лицо, на котором глубокие синие круги под глазами свидетельствовали о бессонных ночах.

– Ничего! – заявил он, ударив кулаком по столу. – И это терзает меня. Но если бы была хоть малейшая возможность вызволить ее из тюрьмы, подкупив кого угодно и за любые деньги, то имело бы смысл рисковать головой…

– У меня есть здесь знакомые, которые поддерживают прекрасные отношения с влиятельными людьми из нынешних властей, – возобновил разговор Гийом. – Так, например, мой друг Лекульте дю Молей…

– Арестован на той неделе, и, судя по тому, что мне удалось узнать, сам Эбер не замедлит присоединиться к нему в тюрьме. Ходят слухи, что он пытался осуществить побег дофина из Тампля, – добавил он с коротким сухим смешком. 9

Он поднялся и посмотрел на часы.

– Революционный трибунал вот-вот закончит свое сегодняшнее заседание, – сказал он.– Я отправляюсь сейчас туда. Если хотите, можете подождать здесь моего возвращения…

– Дело не в этом! – заявил Гийом. – Мы пойдем с вами.

Кормье по очереди внимательно взглянул на этих двоих мужчин, охваченных решимостью, и понял, что было бы бесполезно пытаться их отговорить.

– Как хотите, – вздохнул он. – В общем-то можно кое-чего добиться, если располагать деньгами…

– У меня их достаточно!

– Возможно, нам удастся получить разрешение на свидание, но я вас умоляю, доверьте мне самому вести переговоры и ни в коем случае не допускайте никаких грубостей! Иначе мы все трое там и останемся!

Пешком они дошли до набережной Сены по улицам, которые становились все более пустынными по мере приближения к Гран Шателе, но стоило им подойти к мосту Пон-о-Шанж, они увидели, что вокруг черным-черно от скопления народа, хотя было очень холодно и мрачные низкие тучи на желто-сером небе предвещали снегопад. Улица Барилери, которая начиналась за мостом, была переполнена толпами людей, взволнованных и озабоченных. Слышался смех, а иногда и песни. В этот момент часы на башне Консьержери пробили четыре удара. Ив Кормье я ожидании поднял голову.

– Что делают здесь все эти люди? – шепотом спросил Гийом.

– Они ждут, когда вывезут приговоренных, чтобы сопровождать их на эшафот. Телеги, на которых повезут этих несчастных, стоят сейчас во дворе Мэ, недалеко от главной лестницы дворца, рядом со входом в тюрьму. Придется подождать, пока толпа схлынет, иначе нас раздавят в этой давке.

Гийом не ответил. Терзаемый страшным предчувствием, он вглядывался в это море людских лиц, в котором иногда сверкали зловещие отблески стали клинков и слышался звон оружия. Средневековые башни Консьержери, выныривающие из покрывала густого тумана, нескончаемо тянулись вверх, что показалось ему еще более зловещим предзнаменованием. Они были похожи на крепостную стену, отделяющую живых от царства мертвых.

Стоя рядом со своими попутчиками на углу моста, вдоль которого когда-то стояли дома 10, Гийом боролся с желанием броситься в этот движущийся людской поток, злобно кипящий от ненависти, кулаками пробить себе в нем дорогу и, нанося удары направо и налево, биться до тех пор, пока ему не удастся отыскать свою жену и освободить ее из этого подземелья… Надо сказать, что Пьер Аннеброн думал о том же.

– Я сейчас же отправлюсь туда! – процедил он сквозь зубы, но Кормье, услышав эти слова, удержал его:

– Вы сделаете большую глупость! Как бы вы ни были сильны, вас растопчет толпа! И ради чего? Проявите хоть немного терпения: через несколько минут мы сможем без помех дойти до самого дворца. Смотрите! Вот первая телега уже выезжает!

Действительно, железная ограда открылась, и, встреченная кровожадными воплями одичавшей толпы, из ворот показалась деревянная повозка, сопровождаемая конными и пешими жандармами. Возвышаясь над людскими головами, на повозке были видны фигуры шести человек: четырех мужчин и двух женщин. Они стояли спиной друг к другу, их руки, сведенные за спиной, были перевязаны узкими кожаными ремешками, которые прикреплялись к дощатой боковой стенке повозки. За первой повозкой следовала другая с семью приговоренными…

По мере того как этот скорбный кортеж приближался к мосту, Гийом и Пьер с округлившимися от ужаса глазами напряженно всматривались в лица несчастных, которых везли на казнь, сопровождая оскорблениями, пошлыми шуточками и игривыми куплетами. Им коротко обрезали волосы, наголо обрив затылок, полностью обнажили шею, отрезав воротник рубашки у мужчин и разодрав верх платья у женщин, которым нечем было прикрыть свою наготу, так как косынки у них тоже отобрали. Опошленные, выставленные на всеобщее обозрение, без защиты, даже без священника в свои предсмертные минуты, к варварской радости обезумевших людей, которые даже ни с кем из них не были знакомы, они являли собой один из самых удивительных фактов той страшной эпохи – возвышенное благородство и мужество, достойные уважения. Некоторые даже вызывающе улыбались с оттенком презрения. Другие молились громко и не таясь, стараясь словами молитвы подавить насмешку. Все старались не дрожать от пронизывающего ветра, хотя кожа их посинела от холода…

И вдруг, когда уже первая повозка заворачивала на набережную Межисери, Аннеброн, самый высокий из них троих, издал крик, скорее похожий на рычание:

– Агнес!.. Нет!..

Кроме его товарищей, никто не слышал этого возгласа: толпа санкюлотов в засаленных якобинках 11 вопила что есть мочи «Едут! Едут!» Гийом тоже увидел ее. В едином порыве они оба сразу же рванулись вперед и едва не попали под копыта лошади. Пеший жандарм грубо оттолкнул их, отгоняя как и прочих, ударами эфеса шпаги:

– Дорогу! Дайте дорогу, идиоты! Хотите, чтобы вас повезли заодно с этими?

С побелевшими губами Ив Кормье бросился к ним и помог выбраться из толпы, увлекая за собой к кирпичной стене соседнего дома. Они были настолько возбуждены и потрясены увиденным, что никак не могли отдышаться.

– Ради всего святого, позвольте мне увести вас отсюда! Теперь уже ничего нельзя сделать…

– Можно! – возразил Гийом. – Можно следовать за ни ми… до самого конца! Вдруг представится какой-нибудь случай?

Вторая повозка проехала мимо, и толпа сомкнулась за ней. Гийом и Аннеброн последовали вслед, судорожно ища хоть какую-нибудь возможность, чтобы вмешаться в ход событий. Но это было невозможно. Настоящий поток низвергался, казалось, с самых крыш, из раскрытых настежь окон, и закручивался водоворотом вокруг повозок. В глубине души оба знали, что они бессильны, безоружны и что малейшая попытка приведет их к смерти. Гийом кипел от ярости а Аннеброн… плакал. И оба также знали, что до конца дней в их памяти сохранится триумфальное – и это вполне подходящее слово! – лицо Агнес, идущей на смерть И не важно что спутанные волосы ее были грубо обрезаны, что серое искромсанное платье обнажало белые плечи, но гордые глаза ее надменно сверкали. Она так была похожа на королеву, и ничто в ее облике не обнаруживало хоть малейшего страха Она шла на смерть за своего короля, которому служила верой и правдой, и этим была горда!..

По улице Моннэ, затем по улице Руль и, наконец, по Почетной улице, которая вела прямо к площади Революции кортеж проследовал к месту казни, и двое мужчин, муж и любовник, шли в толпе следом за ним, охваченные неистовым чувством, приковавшим их к этой жалкой повозке, с которой Агнес начинала восхождение к славе, ведомой лишь ей одной…

Улица, зажатая между домами, распахнулась неожиданно, как занавес в театре, и взору открылась огромная площадь, где уже зажигали факелы, так как зимняя ночь наступает быстро. На фоне розовеющего неба, где вырисовывались ветви деревьев на Елисейских Полях, торчали две черные руки гильотины, а между ними предательски блестел стальной треугольник, который должен был опуститься сегодня тринадцать раз…

Возле эшафота напор толпы сдерживался кордоном охраны Многие зажигали новые факелы, чтобы освещать ими, может быть, наиболее омерзительное зрелище из всего этого ужасного спектакля: вокруг эшафота плотным кольцом сидели на лавках какие-то женщины в темных платьях, в чепцах с кокардами и с толстыми шерстяными воротниками, и вязали, подшучивая, смеясь и болтая друг с другом Эти мегеры, которых называли «вязальщицы – женщины из народа», представляли собой всякий сброд, наивысшее удовольствие для них заключалось в том, чтобы посмотреть, как льется кровь под ножом гильотины. Веселыми воплями они приветствовали появление повозок с обреченными и принялись внимательно их рассматривать, с кровожадной радостью предвкушая зрелище…

Повозки подъехали к эшафоту и остановились. Приговоренные один за другим спускались вниз, потом их втащи ли на подмостки, где подручные Сансона, главного палача, хватали их, чтобы бросить затем на рычаг. Уже три раза опускался нож гильотины Теперь наступила очередь Агнес Тремэн.

Двое людей, которых в эту минуту жгло безумное желание воссоединиться с ней, увидали, как перед последним шагом она обернулась к человеку, стоявшему позади нее и поддерживавшему ее все это время, и грустно посмотрела на него, а он наклонился и с бесконечной нежностью поцеловал ее в губы. Гийом и Пьер тотчас узнали его: это был Габриэль. Тот самый, который послужил первопричиной ее смерти, так как именно из-за того чтобы его разыскать, она захотела в тот вечер, когда похищали маленького короля, вернуться. Аннеброн закрыл глаза, и Гийом услышал, как он застонал…

– Из-за него она оставила меня!.. Она любила его, а я… я ничего для нее не значил…

Пораженный, Гийом крепко обнял его, чтобы заглушить его рыдания:

– Успокойся, прошу тебя! Успокойся, бедный мой друг!

При этом он продолжал следить взглядом за своей женой, которая неотвратимо приближалась к чудовищному механизму. Он видел, как она поднялась по лестнице, но в тот момент, когда она показалась на высоких подмостках, вдруг раздался визгливый женский голос, дьявольский голос:

– Я же говорила тебе, что заставлю тебя плакать кровавыми слезами, Агнес Тремэн!

Гийом Тремэн был потрясен. Одна из вязальщиц выпрямилась, потрясая в воздухе спицами, как кинжалом. Это была Адель Амель, упивающаяся своей местью со злобным злорадством.

Стоя на возвышении между небом и гильотиной, Агнес бросила на несчастную взгляд, полный презрения, и пожала плечами. Подручные палача схватили ее за руки. Через мгновение все было кончено. И вслед за ней Габриэль буквально бросился на плаху, чтобы скорей воссоединиться с той единственной женщиной, которую он любил…

После завершения казни Гийом хотел броситься вслед за Адель, но ему удалось только издалека ее увидеть. Толпа, эта страшная толпа, которая не позволила им двинуться с места до самого конца гнусного спектакля, теперь поглотила и ее, она исчезла в этой гнусной пасти, как в пасти ада…

– Мы найдем ее, – заверил Аннеброн, который тоже выжидал. – Я уверяю тебя, мы ее обязательно найдем!

Через день после этих кошмарных событий Гийом и Пьер покинули Париж. По возвращении в Тринадцать Ветров Тремэн объявил траур во всем доме. В церкви Ла Пернель священник, один из тех, кто прятался в Дюресю, отслужил ночную мессу. На ней присутствовали кое-кто из Варанвиля, а также некоторые смелые люди, пришедшие из Сен-Васта…

При свете дня и на глазах у всех Гийом поджег своими руками дом в Ридовиле, который когда-то был подарен им семье Амель, так же он поступил и с домом на солончаке, где они провели свое детство. И все это в ожидании того часа, когда ему удастся добраться до Адель…

Майская ночь, наполненная весенним очарованием, окутала своим темным пологом синюю глубину спокойного моря и изрезанный край прибрежных скал. А также маленькую бухту, где на безлюдном пляже вечерняя волна лизала мягкий песок. На правой стороне ее, под защитой скалы стояла лодка со сложенными пока еще парусами, носом в сторону открытого моря…

Это была одна из тех лодок, которые были закуплены мадам Аткинс и рассеяны по всему побережью, чтобы вывезти из Франции сына Марии-Антуанетты. Обшивка лодки была темного цвета, но паруса и оснастка имели отличительные знаки английских островов…

На дороге, спускающейся из долины к песчаному берегу, показались два человека. Один из них шел, опираясь на палку, впрочем, достаточно твердым шагом. Немного впереди них, крепко держа друг друга за руки, шли двое детей, оба одетые в черное, – мальчик девяти лет и девочка лет семи. Они шли прямо по направлению к лодке, не оборачиваясь и смотря друг другу в глаза.

– Куда вы его повезете? – спросил Тремэн, кивнув в сторону того, кто должен был уехать. – В Англию, к мадам Аткинс?

– Нет. Шпионы революции рыщут там повсюду, но еще активнее шпионы принцев. Он не был бы там в безопасности. Мы поплывем в Голландию, а оттуда присоединимся к принцу Конде, который будет счастлив предоставить монсеньору приют и защиту от посягательств графа Прованского. Мне остается поблагодарить вас за ваше великодушное гостеприимство. Вы дорого заплатили за все!.. Сможете ли вы когда-нибудь простить мне смерть Агнес?

– Вы не должны брать на себя ответственность за это…

– Я не могу согласиться с вами. Если бы я сказал ей всю правду, она, возможно, и не стала бы искать способа присоединиться ко мне и к той борьбе, в которой я принимал участие…

– Правду?

Наступило молчание. Бальи глубоко вздохнул, наполнив легкие свежим воздухом, насыщенным йодом и солью, который принесли волны. Заметно было, что он колеблется, но потом, наконец, решился:

– Вот уже много ночей подряд я в нерешительности: говорить или нет, но я думаю, я все-таки должен вам это сказать. Я не отец Агнес…

Гийому показалось, что он ослышался:

– Что вы сказали?

– Вы все правильно услышали. Не может быть, чтобы она была моей дочерью… Несмотря на то, что об этом думала ее собственная мать. Нет, избавьте меня от вашего растерянного взгляда: я не сошел с ума. Лучше послушайте меня! Я не отниму у вас много времени, так как история коротка.

– Если прилив вам позволит, – сухо сказал Гийом.

– Успею. Я был молод и, признаюсь, безумно любил мадам де Нервиль, так страстно, что вы не можете даже себе представить! Возможно, даже слишком страстно! В ту ночь, когда она, наконец, была готова отдаться мне, силы… оставили меня. Так иногда случается! Несмотря на ее красоту и наши ласки, мне не удалось овладеть ею… И не просите меня объяснять дальше! – добавил он с внезапным раздражением. – Вы сами мужчина и должны понять… На следующий день было объявлено о возвращении де Нервиля, и я уехал… Больше мы никогда не виделись…

– Но и она сама, и старая Пульхерия признались в этом Агнес! Как они могли ошибаться?

– Что касается Пульхерии – тут все просто: ведь я провел ночь с ее хозяйкой. Что до Элизабет… Она была женщиной-ребенком, совершенно неискушенной в любви, и приняла желаемое за действительное…

– Понятно!.. Таким образом, я действительно был женат на дочери Рауля де Нервиля? – медленно прошептал Гийом, и по мере того как эти слова дошли до его сознания, он вышел из себя. – Но почему вы раньше молчали? Почему вы позволили нам поверить этой… сказке?

– Вы помните мой первый приезд? Мне даже не дали возможности вас разубедить. И потом… Агнес была так счастлива, обнаружив это родство, в котором была уверена! Я боялся огорчить и разочаровать ее. Тем более что я так привязался к ней, клетям… к вам, наконец! Но теперь я чувствую, что не имею права молчать и уехать, не раскрыв тайны. Даже если после всего сказанного вы станете меня ненавидеть…

Неожиданно в сумерках раздался скрип роликов: по длине мачты вытягивался парус. К мужчинам подошел матрос и сказал:

– Настало время, месье! Пора отплывать… Оставшись на месте в оцепенении, Тремэн смотрел вслед удаляющемуся Сэн-Соверу. Бальи подошел к детям, наклонился над Элизабет и поцеловал ее в лобик, затем взял за руку Луи-Шарля. Но девочка с рыданиями бросилась на шею своему другу, горячо поцеловала его, потом отвернулась и побежала к отцу, захлебываясь от слез, которые не знала, как удержать… Там внизу мужчина и ребенок уже сели в лодку и отчаливали…

Всхлипывая, Элизабет спросила:

– Я больше его не увижу, правда? Я… больше никогда его не увижу?..

– Кто может знать, – сказал Гийом, но мысли его были далеко.

– А когда он вернется, что он будет здесь делать? Он же король…

Отец ее вздрогнул, склонился над ней и, обхватив руками за плечи, глядя в глаза, спросил:

– Кто тебе это сказал? Девочка рассказала ему, что через несколько дней после приезда к ним в Тринадцать Ветров бальи с мальчиком, когда однажды она с Адамом затеяла ссору, Луи подошел и разнял их, сказав с неожиданной серьезностью: «Нельзя браниться перед королем. Запрещено даже называть друг друга на „ты“…»

Лодка удалялась все дальше в море, уже обогнув скалистый утес. Тремэн взял руки дочери в свои и прижал их к груди, потом поцеловал ее мокрое от слез личико:

– Ты должна забыть обо всем этом, моя крошка! Это слишком серьезная тайна! Тем более для маленькой девочки… Пойдем! Пора возвращаться!

Забыть! Отчаяние Элизабет заставило его вспомнить то, что испытал он сам, когда ему пришлось распрощаться с Мари-Дус! До сих пор он ощущал щемящую боль в душе. А ведь Луи всего только девять лет! Неужели все должно начаться сначала?.. А он сам? Удастся ли ему искоренить из своего сознания мысль, что его горячо любимые дети несут в своих жилах кровь убийцы? Или теперь ему до конца дней своих предстоит вздрагивать по ночам?

Элизабет, понуро опустив голову, шла к коляске, укрытой в зарослях утесника. Потом обернулась и, всхлипнув, сказала скорбным голосом:

– У меня не осталось никого, кроме вас, папа, и Адама. Теперь нам надо любить друг друга еще крепче, правда?

Растроганный этим детским отчаянием и понимая, сколь оно велико, Гийом крепко прижал девочку к своей груди. Что за важность теперь этот старый Нервиль? Все-таки в его детях есть и его кровь, кровь Тремэнов! И он сделает все возможное, чтобы отогнать от своего дома дьявольскую тень презренного предка…

– Я очень сильно тебя люблю, душа моя! – воскликнул он. – И я всегда буду тебя любить, что бы ни случилось!

Перед тем как сесть в коляску, он обернулся и бросил последний взгляд на море. Оно было пустынно. Изгнанник исчез из виду.

Ветер дул с берега, словно отгоняя его скорее подальше от Котантена и от тех, кого он здесь оставил…

Примечан