Пролог

Возвращение

Зима 1918

Рaccвeт не наступал очень долго. В декабре так бывает всегда, но эта ночь, казалось, испытывала коварное удовольствие, длясь бесконечно и не желая, видно, смиряться с необходимостью покинуть сцену...

С тех пор как поезд проехал Бреннер, где совсем недавно был воздвигнут обелиск, обозначавший новую границу бывшей Австро-Венгерской империи, Альдо Морозини никак не мог уснуть, ему лишь ненадолго удавалось сомкнуть веки.

Пепельница в его обшарпанном купе, куда после Инсбрука никто не входил, была полна окурков. Еще не погасив одну сигарету, Альдо зажигал другую, и, чтобы проветрить помещение, ему не раз приходилось опускать окно. Снаружи вместе с ледяным ветром в купе врывалась искрящаяся угольная пыль, которую изрыгал старый локомотив, вполне пригодный для отправки на свалку. Но одновременно с пылью через открытое окно проникали и альпийские запахи, ароматы хвои и снега, перемешанные с каким-то тончайшим, едва ощутимым благоуханием, отдаленно напоминающим знакомые испарения над лагунами.

Путешественник ждал встречи с Венецией, как в былые времена – свидания с женщиной в том месте, которое называл своей «сторожевой башней». И, быть может, сейчас сильнее горел нетерпением, ибо Венеция – он был уверен в этом – никогда его не разочарует.

Решив не закрывать окно, Альдо опустился на потертое бархатное сиденье в своем купе первого класса с облупившимися инкрустированными столиками и потускневшими зеркалами, в которых еще недавно отражались белые мундиры офицеров, направлявшихся в Триест, чтобы подняться на палубы австрийских кораблей, стоявших там на рейде. То были погасшие блики мира, обернувшегося кошмаром и анархией для побежденных, облегчением и надеждой для победителей, в числе которых, к большому удивлению самого князя Морозини, оказался и он.

Война как таковая закончилась для него 24 октября 1917 года. Он был одним из тех трехсот тысяч итальянцев, которые составили огромную группировку, взятую в плен при Капоретто вместе с тремя тысячами пушек и множеством других военных трофеев. В результате этого князь провел последний год в тирольском замке, превращенном в лагерь для военнопленных, где по особому разрешению ему была предоставлена хоть и небольшая, но отдельная комната. Произошло это по простой, хотя и не совсем приличествующей данным обстоятельствам причине: перед войной, в Венгрии, во время охоты в имении Эстергази, Морозини познакомился со всемогущим тогда генералом Хотцендорфом.

А ведь неплохим человеком был этот Хотцендорф! Его посещали иногда гениальные озарения, сменявшиеся, увы, драматическими периодами прострации. У него было вытянутое умное лицо, на котором красовались большие усы «а-ля эрцгерцог Фердинанд», ежик белокурых волос и задумчивые глаза неопределенного оттенка. Один Бог знает, что произошло с генералом после того, как в июле месяце он впал в немилость, потерпев ряд поражений на итальянском фронте под Азиаго! Конец войны обрек его на своего рода безвестность, которая, с точки зрения Морозини, позволяла относиться к нему просто как к старому знакомому...

Около шести утра под завывания порывистого ветра поезд прибыл в Тревизо. Теперь всего лишь тридцать километров отделяли Альдо от любимого города. Чуть дрожа, он зажег последнюю, пока еще австрийскую сигарету и, медленно помахав рукой, отогнал дым. В следующий раз у табака будет божественный запах обретенной свободы.

Рассвет уже миновал, когда поезд выехал на длинную дамбу, к которой пришвартовывались венецианские суда. В свете серого дня поверхность лагуны поблескивала как старинное олово. Окутанный желтым туманом город был едва различим, и через распахнутое окно в купе проникал соленый запах моря, доносились крики чаек. Сердце Альдо забилось вдруг с тем особым трепетом, что вызывает предстоящее любовное свидание. Однако ни жена, ни невеста не ждали его в конце дамбы, огороженной двойной стальной проволокой, протянутой над волнами. Мать Морозини, единственная женщина, которую он обожал всю жизнь, недавно умерла, не дожив всего лишь нескольких недель до его освобождения, и горечь той утраты сильно усугублялась ощущением абсурдности происходящего, разочарованием, связанным с необратимостью смерти: такую рану залечить нелегко. Изабелла де Монлор, княгиня Морозини, покоилась теперь на острове Сан-Микеле, под сводами гробницы в стиле барокко, расположенной неподалеку от капеллы Эмилиана. Теперь белый дворец, похожий на цветок, распустившийся над Большим каналом, покажется пустым, лишенным души...

Воспоминание о доме помогло Морозини справиться с болью: поезд подъезжал к вокзалу, а ступать на землю Венеции со слезами на глазах для него было непозволительно. Заскрежетали тормоза; легкий толчок – и локомотив выпустил пар.

Альдо стащил с вагонной сетки свой нехитрый скарб, спрыгнул на перрон и побежал.

Когда он вышел из здания вокзала, туман уже переливался сиреневыми бликами. Морозини сразу заметил Дзаккарию, стоявшего у ступенек, спускающихся к воде. Прямой, как свеча, в котелке и длинном черном пальто, дворецкий ожидал своего хозяина, вытянувшись в струнку; он так привык к своей несгибаемой позе, что иначе держаться, видимо, и не смог бы. Наверное, не так уж легко было обрести такую осанку пылкому венецианцу, который в молодые годы внешне больше смахивал на оперного тенора, нежели на дворецкого княжеского дома.

Годы и обильная еда, которой он был обязан стараниям своей жены Чечины, оставили свой отпечаток, придав Дзаккарии некий масляный лоск, импозантность и степенность; благодаря им он почти достиг той олимпийской величественности, того умения взирать на все чуть свысока, которыми отличались его собратья англичане, всегда вызывавшие у него зависть. Вместе с тем – и это было весьма забавно – полнота придавала ему сходство с императором Наполеоном I, и Дзаккария чрезвычайно этим гордился. Зато Чечину его напыщенность приводила в отчаяние, хотя она и знала, что на сердечные чувства мужа это никак не влияло. Тем не менее женщина любила повторять, что, упади она замертво у него на глазах, Дзаккария будет больше озабочен тем, как сохранить внешнее достоинство, нежели своими горькими переживаниями, в которых Чечина, впрочем, не сомневалась, но была убеждена, что первой его реакцией станут неодобрительно нахмуренные брови из-за несоблюдения внешних приличий.

И тем не менее!.. Заметив приближающегося Альдо в потертом мундире, его восковой цвет лица, свидетельствующий о лишениях и недостатке солнца, царственный Дзаккария сразу утратил всю свою спесь. Со слезами на глазах он бросился к возвратившемуся хозяину, да с такой пылкостью, что котелок свалился с его головы и, как черный мяч, скатился в канал, поплыл по воде, представляя собой забавное зрелище. Но взволнованный Дзаккария даже не обратил на это внимания.

– Князь! – простонал он. – Боже мой, в каком вы виде!

Альдо рассмеялся:

– Ну, не драматизируй, пожалуйста! Лучше обними меня!

Они бросились друг другу в объятия, pacтpoгав молодую цветочницу, раскладывавшую на прилавке свой товар; выбрав великолепную ярко-красную гвоздику, она протянула ее приезжему с легким поклоном:

– С благополучным прибытием! Венеция приветствует одного из вновь обретенных своих сыновей! Примите этот цветок, Excellenza[1]. Он принесет вам счастье...

Цветочница была хорошенькой, свеженькой, как ее маленький передвижной сад. Морозини принял подарок и на улыбку девушки ответил улыбкой.

– Я возьму этот цветок на память. Как вас зовут?

– Дездемона.

И в самом деле, сама Венеция встречала его!

Уткнувшись носом в гвоздику, Альдо вдохнул горьковатый аромат цветка, затем прикрепил его к петлице своего потрепанного мундира и вслед за Дзаккарией влился в суетливый водоворот, который не может отменить никакая война: рассыльные отелей выкрикивали названия своих заведений, почтовые служащие ждали, когда в их лодку погрузят корреспонденцию, гондольеры шастали в поисках ранних клиентов. И наконец толпа людей высаживалась с морского трамвайчика, прибывшего на станцию Cанта-Лючия.

– Стоило замолчать пушкам, как повалили туристы, – удивился Морозини.

Дворецкий пожал плечами:

– Туристы приезжают всегда. Наверное, нужно, чтобы нас поглотило море, только тогда никто не появится... хотя!

У нижних ступеней, перед выстроившимися в ряд мальчишками и зеваками, пассажира ожидала великолепная гондола с бронзовыми крылатыми львами и малиновыми бархатными подушечками, расшитыми золотом, – к вокзалу редко подплывали гондолы такой красоты. Высокий, худой, как танцор, гондольер с белокурыми, отдающими в рыжину волосами изо всех сил старался выудить из воды шляпу Дзаккарии. Он преуспел в этом как раз в тот момент, когда князь спустился в гондолу; юноша поймал промокший головной убор, затем бросил его к своим ногам и весело воскликнул:

– Добро пожаловать, наш дорогой князь! Какая радость, какой чудесный день!

Морозини пожал ему руку:

– Спасибо, Дзиан! Ты прав, день – прекрасный! Даже если солнце немного хмурится.

Но светило тем не менее сделало робкую попытку бросить луч на зеленый купол церкви Сан-Симеон, и он вспыхнул на секунду, будто по-дружески подмигнул. Сидя рядом с Дзаккарией, Альдо наслаждался дуновениями морского ветерка, в то время как Дзиан, легко прыгнув на хвост черного «скорпиона», запутавшегося в красно-золотой сети, одним взмахом длинного весла направил его на середину канала. И длинный водный проспект, по обеим сторонам которого тянулось каменное кружево дворцов всевозможных пастельных оттенков, поплыл навстречу Альдо. Князь мысленно перечислял все названия, как будто хотел убедиться, что долгое отсутствие не стерло их из его памяти: Вендрамин-Калерджи, Фонтана, Пезаро, Сачредо, Корнер, Ка д'Оро, Манин – где родился последний дож, Дандоло, Лоредан, Гримани, Пападополи, Пизани, Барбаричо, Мочениго, Редзонико, Контарини... Дома раскрывали перед путешественником Золотую книгу Венеции, но прежде всего они ассоциировались с родственниками, друзьями, полузабытыми лицами, воспоминаниями, а отливающий всеми цветами радуги туман прекрасно сочетался с этими зданиями, милосердно обволакивая их трещины, заживляя раны... Наконец за вторым изгибом канала появился фасад дворца эпохи Возрождения с возвышающимися над ним двумя изящными обелисками из белого мрамора, и Морозини оторвался от грез: он приближался к своему дому...

– Чечина ждет вас, – вздохнул Дзаккария... – Надела даже праздничное платье. Надеюсь, вы оцените это?

Действительно, перед сводчатым порталом, откуда прямо к зеленой воде спускались широкие белые ступени, стояли три женщины. Издалека их можно было принять за каминные фигурки: та, что стояла в середине, была по круглее остальных и походила на каминные часы, а две другие, стоявшие по бокам, вполне сошли бы за тоненькие подсвечники.

– Давай-ка поторопимся! –сказал Альдо, весело разглядывая красивое платье из черного шелка с торчащими складками и кружевной чепец, украшающие его кухарку. – Чечина долго не выдержит, поскольку не выносит парадной одежды, считая, что она лишает ее вдохновения. А я уже несколько месяцев мечтаю о моем первом домашнем обеде!

– Будьте спокойны! Вчера она четыре раза посылала меня в Сан-Сервало, чтобы запастись самыми крупными моллюсками и самой свежей рыбой. Но вы все же правы: лучше поддержать ее хорошее настроение!

Мудрые слова! Вспышки кухаркиного гнева были столь же знамениты во дворце Морозини, как и ее кулинарные таланты, невероятная щедрость и немыслимые лохмотья, которые она напяливала на себя, когда чудодействовала у своих плит. Чечина родилась у подножия Везувия, и, по-видимому, в ней бурлила и кипела такая же кипящая лава, как в ее родном вулкане, потому-то в Венеции она стала своего рода достопримечательностью. Ибо в этом городе люди были спокойнее, сдержаннее, цивилизованнее, чем на ее родине.

Чечина оказалась главным сувениром, приобретенным матерью Альдо в свадебном путешествии. Она нашла ее на улочке старого Неаполя; девушка рыдала, причитая над телом брата, который стал жертвой одной из банд, что слишком часто нападали на бедные кварталы города и обирали их жителей. Упомянутый брат был, между прочим, единственным родственником Чечины, и ее саму едва не постигла та же участь. Но надолго ли оставили девушку в покое? Пожалев бедняжку, княгиня Изабелла решила взять ее к себе в услужение.

Венеция понравилась маленькой неаполитанке несмотря на то, что климат и подчеркнуто неприступные горожане показались ей не слишком приятными, однако римский профиль и прекрасные черные глаза Дзаккарии, бывшего в те времена лакеем на побегушках, очень скоро покорили ее.

Когда обнаружилось, что юноша питает к девушке ответное пылкое чувство, однажды летом, в жаркий день, их поженили; венчание состоялось в часовне княжеской виллы, владении Морозини на берегу Бренты. Затем, разумеется, началось веселье, во время которого новобрачный немного злоупотребил вальполичеллой. В результате первая брачная ночь прошла очень бурно, ибо Чечина, возмущенная тем, что оказалась предметом похотливых притязаний пьяницы, сначала отколотила супруга палкой от половой щетки, а затем окунула его голову в таз с холодной водой. После этого она отправилась на кухню и приготовила ему чернейший, крепчайший, густейший и ароматнейший кофе, какого тот никогда не пил. Протрезвевший Дзаккария был очень признателен ей за это и забыл о палочных ударах, горя желанием заслужить прощение.

С той приятной ночи 1884 года ссоры и проклятия чередовались в семье Терлунджи со страстными поцелуями, клятвами в вечной любви и вкуснейшими блюдами, которые Чечина тайком готовила для мужа, когда дворцовая кухарка спала, поскольку в те времена молодая женщина служила еще горничной.

Дзаккария обожал скромные ужины наедине с женой, но случилось так, что однажды вечером, вернувшись из гостей раньше, чем предполагалось, князь Энрико, отец Альдо, почувствовал, что ноздри ему щекочет соблазнительный запах; он зашел на кухню, раскрыв тем самым секрет и одновременно кулинарный талант служанки. В полном восторге он безо всяких церемоний уселся рядом с Дзаккарией, потребовал тарелку, бокал и отведал угощения. Неделей позже штатная кухарка бросила свой накрахмаленный фартук в лицо самозванке, а та сложила с себя полномочия горничной, завладев княжескими кастрюлями и получив безраздельное право царить над кухонным персоналом с благословения хозяев дома.

Княгиня Изабелла, происходившая из очень знатного и очень древнего герцогского рода де Монлор из Лангедока, испытывала даже определенное удовольствие, передавая некоторые рецепты блюд заальпийской кухни своей искусной поварихе, которая чудесно их готовила. Благодаря этому все детские годы Альдо с наслаждением вкушал всякие лакомства: воздушные суфле сменялись хрустящими или мягкими пирожками, восхитительным желе и прочими всевозможными кулинарными изысками, которые появляются на кухне, если жрица этого святилища изо всех сил старается побаловать своих домочадцев. Небо не одарило Чечину радостью материнства, и поэтому всю свою нерастраченную материнскую нежность она обратила на маленького хозяина, которому это было только приятно.

Его родители много путешествовали, и Альдо нередко оставался во дворце один. Немало блаженных часов провел он, сидя на кухне на табурете и глядя, как Чечина колдует над плитой, занимаясь своей кулинарной алхимией, одновременно распекая поварят, в промежутках во весь голос исполняя оперные арии или неаполитанские песни, репертуар которых был у нее огромен. Надо было видеть Чечину с разноцветными лентами в волосах по неаполитанской моде и в ярких, пышных лохмотьях, прикрытых белым перкалевым фартуком; этот наряд становился все шире и шире по мере того, как его владелица обретала совершенную форму яйца.

Несмотря на очевидные соблазны, Альдо далеко не все время проводил в этом раю. Ему подыскали воспитателя-француза по имени Ги Бюто. Этот молодой очень образованный бургундец постарался вложить все свои знания в голову ученика, но делал это безо всякой системы. Он вперемешку рассказывал ему о греках и римлянах, Данте и Мольере, Байроне и строителях пирамид – фараонах, о Шекспире и Гете, Моцарте и Бетховене, Мюссе, Стендале, Шопене, Бахе и немецких романтиках, о французских королях, венецианских дожах и цивилизации этрусков, возвышенной строгости римского искусства и страстях Возрождения, об Эразме и Декарте, Спинозе и Расине, блестящей эпохе Людовика XIV и величии герцогов Бургундских, по знатности почти равных королю, – короче, Бюто делился всем, что скопилось в его собственной голове, в надежде сделать из Альдо настоящего эрудита. Он приобщил своего ученика к некоторым интересным математическим теориям, физике и естествознанию, но прежде всего он познакомил его с историей драгоценных камней, к которым учитель испытывал такую же сильную страсть, как к винодельческой продукции его родной страны. Благодаря усилиям Бюто к восемнадцати годам юный Морозини говорил на пяти языках, умел отличить аметист от турмалина, берилл от корунда, медный колчедан от золотого самородка и, с другой стороны, «мерсо» от «шассань-монтраше», хотя нельзя не упомянуть и о менее достойных напитках, таких, как «орвието» или «лакрима-кристи».

Естественно, «царство» Чечины заинтересовало воспитателя. Он беседовал здесь с кухаркой, демонстрируя чудеса красноречия и прерываясь лишь для скромной дегустации, но никогда не нарушал приличий. В результате, прибыв в Венецию худым, как герой Октава Фейе, Ги Бюто округлился почти как священнослужитель, но тут князь Энрико объявил ему, что намерен доверить дальнейшее воспитание сына швейцарскому учебному заведению. Бедняга поначалу сильно разволновался, но очень скоро пришел в себя, сообразив, что не могло быть и речи о том, чтобы хозяева замка расстались с человеком его достоинств. Так наставник превратился в библиотекаря. Другими словами, Ги Бюто попал в рай, и от глубокого исследования, посвященного венецианскому обществу XV века, он отрывался только ради сочных кусочков, перепадавших ему из рук Чечины, неистощимых, как рог изобилия...

После гибели отца, упавшего с лошади в лесу Рамбуйе во время охоты на оленя, за которым он погнался вместе с неутомимой герцогиней Узесской, Альдо ничего не изменил в семейном укладе. В доме Морозини все любили господина Бюто, и никто не думал, что он когда-нибудь покинет его. И только война лишила этого милого человека его тихой синекуры. К несчастью, о том, что с ним произошло, ничего не было известно. После того, как его объявили без вести пропавшим на дороге славы, все решили, что он погиб неизвестно как, но смерть его была подвигом. Чечина, сразу забыв об их бесконечных дискуссиях, оплакала Бюто как брата и изобрела торт с черной смородиной, который назвала его именем...

Гондола причалила к нижней ступеньке лестницы, и глаза кухарки, поджидавшей князя, наполнились слезами, затем, издав трубный звук, заставивший людей броситься к окнам, а чайку, ловившую рыбу, нырнуть от страха в воду, Чечина бросилась на шею своему «маленькому князю», как она его называла, невзирая на его высокий рост.

– Madonna Santissima!..[2] До чего же они мне его довели, безбожники!.. Разве можно было так с ним обращаться!.. Мой малыш!.. Мой Альдино!.. Есть ли справедливость в этом презренном мире...

– Ну, конечно, есть, Чечина! Ведь Германия и Австрия побеждены.

– Этого недостаточно!

Объятия, ласки, потоки слез обрушились на Морозини, утонувшего в колышущейся, как морская зыбь, необъятной груди его «кормилицы», которая ни на секунду не прекращала выкрикивать какие-то угрозы. Вскоре Альдо уже сидел на кухне, на том же табурете, что и прежде, не успев понять, как он мог, ничего не заметив, пересечь большой вестибюль, дворик и другие помещения замка. Перед ним уже дымилась чашка горячего кофе, а почтенная матрона намазывала маслом булочки, которые только что достала из печи.

– Пей, ешь! – приказала она. – А разговаривать будем завтра.

Альдо, чуть прикрыв глаза, вдыхал аромат благороднейшего напитка, он с трудом проглотил одну булочку, только для того, чтобы доставить удовольствие кухарке, ибо от волнения у него пропал аппетит, затем выпил три чашки чудеснейшего кофе, после чего, отодвинув прибор, облокотился на стол:

– А теперь, Чечина, расскажи мне о моей матери. Я хочу знать, как это произошло.

Неаполитанка застыла перед буфетом, куда убирала посуду. Спина ее напряглась, как будто в нее попал снаряд. Затем Чечина протяжно вздохнула.

– Что я могу тебе рассказать? – спросила она, не оборачиваясь.

– Все, поскольку я не знаю ничего. Твое письмо было каким-то путаным.

– Я никогда не умела справляться с пером. Но не хотела, чтобы ты узнал о несчастье от кого-нибудь другого. Мне казалось, что, если ты получишь это печальное известие от меня, оно причинит тебе меньше боли. К тому же Дзаккария был слишком потрясен, не мог сложить и трех слов. Он такой ранимый, несмотря на свой важный вид!

Альдо встал, подошел к Чечине и ласково обнял ее за плечи; почувствовав, как женщина задрожала от нахлынувшего снова горя, он разволновался.

– Ты была права, дорогая Чечина. Никто не знает меня лучше, чем ты. Ну а теперь присядь и расскажи. Я до сих пор не могу в это поверить...

Он пододвинул ей стул, и Чечина упала на него, достав носовой платок, чтобы вытереть глаза. Затем высморкалась и наконец вздохнула:

– Рассказывать-то почти нечего. Все произошло так быстро!.. В тот вечер твоя кузина Адриана приходила на чай, и вдруг госпоже княгине стало дурно. У нее ничего не болело, только появилась странная усталость. Тогда госпожа Адриана уговорила ее прилечь и отвела в спальню. Через минуту ваша кузина спустилась и сказала, что ее сиятельство не будет обедать, но велела мне приготовить немного липового отвара.

Я поднялась к вашей матушке, когда настой был готов, но бедняжка не захотела пить его. Она даже немного рассердилась, заявив, что госпожа Адриана – упрямица и заставляет ее глотать то, чего она не хочет. Тогда я объяснила, что мой липовый отвар, подслащенный медом, успокоит ее нервы и что, на мой взгляд, она выглядит не лучшим образом, но я прекрасно поняла, что только раздражаю ее; госпожа пожелала, чтобы ее оставили в покое и дали уснуть. Тогда я поставила сосуд с отваром на ночной столик, пожелала ей спокойной ночи и спустилась в холл, посоветовав Ливии не беспокоить хозяйку.

Но на следующее утро, когда Ливия поднялась в спальню госпожи с утренним завтраком на подносе, я услышала крики и рыдания девушки. Мы с Дзаккарией бросились наверх… и поняли, что госпожи Изабеллы больше нет с нами и что… о Боже мой!

Альдо позволил ей с минуту поплакать у него на плече, превозмогая собственную боль, затем спросил:

– Кто такая Ливия?

– Та из двух девушек, что повыше, – ты видел их, когда подплывал к замку. Она и Приска, вместе с нами двумя, заменили всю прежнюю прислугу: мужчины ушли воевать, а многие женщины, слишком старые и очень напуганные, захотели вернуться в свои семьи. И кроме того, уже не хватало средств на содержание такой уймы народа. Венжурина, горничная твоей матушки, умерла от гриппа, и на ее место взяли Ливию. Добрая малышка, между прочим, хорошо выполняла свои обязанности, и госпожа княгиня была ею довольна.

– А что сказал врач? Я прекрасно знаю, что моя мать никогда его не приглашала. Однако при таких обстоятельствах вы должны были вызвать доктора Грациани?

– Уже два года он парализован и не встает со своего кресла. А тот, что пришел, говорил о сердечном приступе…

– Но ведь это странно, не так ли? Матушка никогда не жаловалась на сердце, а после смерти отца вела скорее размеренный образ жизни…

– Я абсолютно с этим согласна, но, как сказал доктор, достаточно одного...

И в этот момент вошел Дзаккария, который, видно, не хотел, чтобы его жене пришлось одной разделить первый тяжелый миг с тем, кого она считала своим сыном. Покрасневшие глаза Чечины, скорбное лицо Альдо ясно говорили о том, каков был их разговор. Их состояние тут же передалось Дзаккарии:

– Какое великое горе для нас, дон Альдо! Душа этого дворца ушла вместе с нашей любимой княгиней...

Слезы навернулись на его глаза, но Дзаккария взял себя в руки и сообщил, что только что позвонил нотариус, мэтр Массария, чтобы узнать, не соблаговолит ли князь Морозини принять его до полудня, если, конечно, он не слишком устал с дороги.

Немного удивленный и обеспокоенный такой поспешностью, Альдо согласился на этот первый визит: в половине двенадцатого ему будет очень удобно. У него как раз останется время по-настоящему заняться туалетом.

– Ванна готова, – объявил Дзаккария, вновь обретший свой торжественный тон. – Я помогу вашему сиятельству!

– Об этом не может быть и речи! Там, откуда я прибыл, мне пришлось справляться со всем самому. Постарайся только найти в гардеробе хоть что-нибудь подходящее для меня сейчас!

Обиженный дворецкий покинул кухню. Морозини вернулся к Чечине, чтобы задать ей последний вопрос: не слышала ли она о приезде в Венецию графини Вендрамин?

Лицо Чечины сразу потухло, опустилась какая-то невидимая штора. Она расправила плечи, выпятила грудь, как оскорбленная курица, и заявила, что ничего об этом не знает, но, слава Богу, шансов на приезд графини нет никаких!

Морозини ничего не оставалось, кроме как улыбнуться: он ожидал подобного ответа. Объяснить это было довольно трудно, но Чечина, как правило поощрявшая любовные авантюры Морозини, почему-то возненавидела Дианору Вендрамин. Разумеется, она не была с ней знакома, но рыночных сплетен и того факта, что Дианора – иностранка, для Чечины было вполне достаточно. Несмотря на космополитизм Венеции, ее маленький народ испытывал к «северянам» антипатию, которая частично объяснялась долгим периодом австрийской оккупации, а Дианора была датчанкой.

Этой девушке, дочери разорившегося барона, не было и восемнадцати лет, когда она пробудила безумную страсть в душе одного из самых знатных патрициев в Лагуне; он женился на ней, хотя был на добрых сорок лет старше невесты.

Через два года Дианора стала вдовой: ее супруга убил на дуэли румынский господарь, покоренный нордической прелестью и аквамаринового цвета очами молодой женщины.

Альдо Морозини познакомился с ней за несколько месяцев до объявления войны, в рождественскую ночь 1913 года, на праздничном ужине у леди Грей, известной красотки, которая принимала в своем дворце Лидо космополитическое, довольно разношерстное, но элегантное и зажиточное общество. В этот вечер графиня Вендрамин впервые появилась в свете после трехлетнего отсутствия, связанного со смертью ее супруга. Столь скромное поведение позволило ей избежать многих унизительных ситуаций: поговаривали, что румын был ее любовником и что именно она придумала такой способ избавиться от богатого, но осточертевшего ей мужа.

При ее появлении – молодая женщина приехала поздно, как раз в тот момент, когда гости готовились пройти к столу, – все разговоры сразу оборвались, настолько сильное впечатление произвела она на присутствовавших: молодой модельер Пуаре облачил ее в бледно-серый шелковый панбархат с синим отливом, будто инеем усыпанный мелким хрустальным бисером, плавные линии платья с высоким лифом, перетянутым под грудью, облегали стройное тело, никогда не знавшее корсета; молодая женщина была похожа на цветок, чуть тронутый морозом. Платье сужалось книзу, стягивая лодыжки, достойные танцовщицы, и точеные ножки, которые выглядывали из-под запаха, слегка приоткрывавшего их и переходящего в шлейф. Длинные и узкие рукава доходили почти до пальцев, унизанных бриллиантами, а глубокий остроконечный вырез декольте, заканчивающийся только у лифа, позволял оценить восхитительные плечи и заметную округлость прелестных грудей. Диадема в две сотни каратов, сочетающаяся с колье, украшавшим шею и подчеркивавшим ее хрупкость, увенчивала шелковистую массу льняных волос, уложенных по-гречески. Действительно, в зал вошла настоящая королева, и каждый – особенно каждая! – прекрасно осознал это, но никто не был так потрясен, как князь Морозини, который сразу оказался рабом этих прозрачных глаз. Дианора Вендрамин была так красива, что даже затмила ослепительную княгиню Русполи, надевшую в тот вечер фантастические жемчуга, принадлежавшие когда-то Марии Манчини.

Обнаружив, что снежная сильфида оказалась его соседкой за столом, Альдо потерял голову от счастья и почти не прислушивался к общему разговору. Он весь погрузился в созерцание и был так ослеплен ее красотой, что часом позже не мог вспомнить, о чем он с ней беседовал. Морозини слушал не слова, а лишь музыку этого низкого, глуховатого голоса, который задевал его нервы, как смычок струны скрипки.

В полночь, когда слуги в напудренных париках открыли окна, чтобы был слышен рождественский звон колоколов и гимны в исполнении детей, заполнивших гондолы, Альдо поцеловал руку Дианоре и пожелал ей такого же светлого Рождества, какое благодаря ей переживает сам. На это молодая женщина ответила ему улыбкой.

Позднее они танцевали, а затем она позволила ему проводить ее до дома, и тогда срывающимся голосом, какого у него никогда не было, Морозини осмелился заговорить о любви, попытавшись выразить в словах ту страсть, что она успела зажечь в нем. Дианора слушала его молча, с закрытыми глазами; разомлев в мягкой нежности своей накидки из шиншиллы, она была так неподвижна, что Альдо решил, будто она уснула. И, глубоко удрученный, замолчал. Тогда она приподняла свои длинные ресницы над светлыми озерами глаз и, склонив сверкающую драгоценностями головку ему на плечо, прошептала:

– Продолжайте! Мне нравится слушать вас.

В следующее мгновение он припал к ее губам, а несколько позже, в Кампо Сан-Поло, где находился старинный дом, принадлежавший молодой женщине, он уже сбрасывал с нее платье лунного цвета и, уткнувшись лицом в каскад мягких как шелк распущенных белокурых волос, не мог поверить в сказочный рождественский подарок, преподнесенный ему судьбой, – близость с Дианорой в ту же ночь, когда они впервые встретились.

Прошло несколько месяцев; то была вспышка безумной страсти, нашедшей приют в благоухающих апельсиновых садах виллы в Сорренто, которые спускались прямо к морю, где они, обнаженные, любили купаться вдвоем под звездами, а затем в маленьком дворце, спрятавшемся под олеандрами на берегу озера Ком. Влюбленная парочка бежала из Венеции от тысяч слишком любопытных, а то и осуждающих взглядов. Кроме того, Альдо не хотел беспокоить мать, ибо знал, что она была противницей связи с этой женщиной, которую считала опасной.

Тем не менее, опьяненный любовью, он с первых дней предлагал Дианоре стать княгиней Морозини, но молодая женщина отказалась, приведя довольно разумный довод – время для брака было не совсем подходящим. Вот уже несколько месяцев со всех концов Европы доносились зловещие слухи о том, что сгущаются тучи, предвещающие бурю. И, судя по всему, они уже находили подтверждение в реальности.

– Может случиться так, что вам придется драться, мой дорогой, а у меня нет никакого желания испытывать тревогу. И еще меньше меня прельщает перспектива оказаться в роли вдовы, которую я уже исполняю и о которой вы помогаете мне забыть...

– Вы могли бы совсем избавиться от этой роли, и если вы действительно меня любите, то тревогу вам придется испытать все равно, независимо от того, замужем вы за мной или нет.

– Возможно, но, по крайней мере, никто не будет говорить, что я принесла вам несчастье. И, кроме того, став вашей женой, я буду чувствовать себя обязанной страдать, а с вами мне не хочется переживать ничего, кроме счастья.

28 июня 1914 года, в то время как эрцгерцог Франц-Фердинанд, наследник австро-венгерского престола, и его супруга были сражены пулями Гаврилы Принципа, Дианора и Альдо совершали лодочную прогулку по озеру. Страстная поклонница Стендаля, молодая женщина любила отождествлять себя с герцогиней Сансевериной, чьей жизненной энергией, вольнолюбием и страстностью она восхищалась. Альдо это немного раздражало.

– Для такой роли у вас не тот возраст, – с иронией говорил он, – да и я не могу соперничать с юным Фабрицио... который, кстати, никогда не был любовником Сансеверины! К ее большому сожалению! А я – твой, моя красавица, принадлежу тебе и чрезвычайно влюблен. Вот почему я с сожалением вспоминаю о Сорренто, где мы не слишком предавались романтическим грезам любви, чтобы все не кончилось плохо...

– Все имеет свой конец...

– Я не хочу слышать этого слова, когда речь идет о нашей любви... и мне очень жаль, что вы захотели покинуть Сорренто, предпочтя ему это великолепное, но навевающее легкую меланхолию озеро... Я предпочел бы видеть вас в лучах солнца, в одежде из одних волос!

– Какой варвар! А я-то хотела угодить вам...

В течение всей прогулки она не позволила ему приблизиться к себе. Он не настаивал: подобные капризы, разжигающие желание, иногда были ей необходимы, и Альдо охотно терпел их, зная, что награда окажется соразмерной искушению, которому он стоически противился.

Так случилось и в ту ночь. Дианора отдавалась неистово, как никогда, без передышки требуя все новых ласк, будто никак не могла насытиться любовью. Быть может, догадываясь, что их волшебные часы уже сочтены, молодая женщина хотела просто подарить своему возлюбленному незабываемое воспоминание, но Альдо не знал этого или не хотел знать.

И действительно, утром слуга сообщил им о трагедии в Сараево. Дианора сразу приказала уложить свои вещи.

– Я немедленно должна вернуться в Данию, – объяснила она Морозини, удивленному столь поспешно принятым решением... – Король Христиан, надеюсь, сумеет сохранить наш нейтралитет, но, в любом случае, там я буду в большей безопасности, нежели в Италии, где на меня всегда смотрели как на иностранку, которую неплохо было бы уличить в шпионаже.

– Не говорите глупостей! Станьте моей женой, и вы будете защищены от всего.

– Даже когда вы окажетесь далеко?.. Ведь это война, Альдо, не обманывайте себя! И я предпочитаю жить рядом со своими, поэтому должна проститься с вами прямо сейчас. Помните о том, что я вас очень любила!

– Значит, вы меня больше не любите? – спросил задетый за живое Альдо.

– Люблю, но, по правде говоря, это больше не имеет значения.

Увернувшись от поцелуя, который он надеялся сорвать с ее губ, Дианора легонько оттолкнула его, ограничившись протянутой рукой; он хотел было удержать ее, но Дианора отдернула ладонь.

– Так будет лучше! – сказала она со слегка натянутой улыбкой, которая ему не понравилась. – На этом месте круг замыкается, ведь именно так все началось в доме леди Грей. С того момента мы не расставались, и мне приятно, что наше прощание происходит так же элегантно...

Она прикрыла светлой замшей перчатки след поцелуя Альдо, затем, отказавшись от предложения Альдо сопровождать ее и помахав напоследок рукой, села в машину, которая должна была доставить ее в Милан. И больше ни разу не обернулась. Облачко пыли под голубым корпусом автомобиля стало последним воспоминанием Морозини о его возлюбленной. Она ушла из его жизни, как уходят из дома: закрыв за собой дверь и даже не подумав оставить адрес, тем более назначить свидание.

– Нужно довериться судьбе, – заявила она. – Иногда время возвращается...

– Таков был девиз Лоренцо Великолепного, – заметил Альдо. – Но только итальянка может верить в это. Вы – нет!

Хотя Дианора сочла их прощание элегантным, такой способ расставания глубоко ранил Морозини, задев его сердечные чувства и мужскую гордость. До Дианоры у него было немало любовных связей, но для Альдо они никогда не имели последствий. Всегда заканчивались по его собственной инициативе, но не резко; как правило, разрыв выглядел вполне утешительным для заинтересованной дамы, ибо Морозини обладал своего рода талантом превращать любовные отношения в дружеские.

На этот раз все получилось совсем иначе. Альдо оказался рабом столь пленительного воспоминания, что оно проникло в каждую его клеточку и не изгладилось за четыре года войны. Когда он вспоминал о Дианоре, его охватывало желание и вместе с тем ярость, жажда мщения; он особенно распалялся оттого, что осторожная Дания, хотя и сохранявшая нейтралитет, оказывала помощь Германии. Морозини горел нетерпением увидеть бывшую любовницу, прекрасно понимая, что это невозможно. Позади было слишком много смертей и руин! Ужасная стена ненависти выросла теперь между ними...

Воспоминание об этой любви лишь на несколько мгновений отвлекло Морозини – ровно на столько времени, сколько понадобилось, чтобы покинуть кухню под встревоженным взглядом Чечины и вернуться в вестибюль. Там его вниманием снова завладела немного торжественная, но спокойная и утешительная красота дома. Образ Дианоры отступил: она никогда не переступала порога дворца.

Взглядом и рукой он погладил отливающие золотом бронзовые фонари, старинные реликвии с галеры, которой командовал один из Морозини в битве при Лепанте. Когда-то в праздничные вечера их зажигали, и в свете этих фонарей сверкал разноцветный мрамор плиточного пола, отливали золотом освещенные балки потолка, который невозможно было увидеть, не откинув назад голову. Альдо медленно поднялся по широкой лестнице, перила которой были отполированы руками стольких людей, поднимавшихся в portego, длинную галерею-музей; такие галереи составляли гордость многих венецианских дворцов.

Галерея Морозини отличалась морской спецификой. Вдоль стены, увешанной портретами, в основном принадлежавшими кисти знаменитых художников, стояли украшенные гербами деревянные скамьи, чередующиеся со столиками из порфира, на которых в стеклянных клетках стояли модели каравелл с раздутыми парусами, карак[3], галер и других кораблей Светлейшей Республики[4]. На полотнах были изображены люди, неизменно облаченные в роскошные одежды; эти фигуры образовывали своего рода кортеж вокруг самого величественного портрета, представляющего дожа в латах и красной мантии, с золотым рогом на голове и гордым выражением глаз – Франческо Морозини, прозванного Пелопоннесцем, морского генерала, принимавшего участие в четырех кампаниях против турок; он умер в 1694 году в Навплии, когда уже стал главнокомандующим венецианского флота.

Хотя род Морозини прославили еще два дожа – первый, Марино, занимал этот пост с 1249 по 1253 год, а другой, Микеле, умер от чумы в 1382 году на исходе всего лишь четырехмесячного правления, – Франческо был самым великим из Морозини, необыкновенным человеком, могущество которого сочеталось с мудростью; Венеция обязана ему одной из самых славных страниц своей истории, которая для него стала последней... В другом конце галереи, напротив портрета дожа, был установлен fano – тройной фонарь, генеральский атрибут с корабля Франческо, принимавшего участие в битве у острова Негропонт.

Альдо задержался на минуту у портрета великого предка. Ему всегда нравилось это бледное тонкое лицо, обрамленное седыми волосами, его чувственный рот, оттененный усами и эспаньолкой, а также глубоко посаженные черные глаза, взирающие гордо и властно из-под нахмуренных от нетерпения бровей. Художнику, наверное, было нелегко заставить его стоять неподвижно...

Альдо подумал, что на фоне такого великолепия он в своем старом потертом мундире, должно быть, представляет жалкое зрелище... Многозначительный взгляд генерала, казалось, был обращен ему прямо в глаза и требовал отчета за ратные подвиги, которыми, честно говоря, Альдо не мог похвастаться. Тогда, подчиняясь какой-то неведомой силе, он на мгновение преклонил колено перед дожем, будто это был живой человек, и прошептал:

– Я не уронил своего достоинства, светлейший синьор! Я по-прежнему один из вас...

Затем он встал и помчался на второй этаж, не задержавшись возле комнаты матери. Нотариус скоро будет здесь, не время предаваться печали...

Морозини, конечно, испытывал удовольствие, любуясь знакомой обстановкой, но не мог продлить эти сладостные мгновения, поскольку торопился сбросить с себя рубище военнопленного. Тем не менее он задержался, чтобы поставить гвоздику маленькой цветочницы в изящную, отливающую всеми цветами радуги вазу, и перенес ее на свой ночной столик. Затем, раздеваясь на ходу, он ринулся в ванную и с наслаждением окунулся в пахнущую лавандой дивную теплую воду.

Прежде он любил нежиться в ванне, покуривая и читая газеты. Это чудесное место способствовало размышлениям, но на этот раз он ограничился лишь тем, что намылил всего себя до кончиков волос и растер тело жесткой мочалкой. По окончании процедуры вода стала серой и не совсем подходящей для неги. Поэтому Альдо выскочил из ванны, вытащил затычку, чтобы слилась вода, вытерся, обрызгал себя английской лавандовой водой и, укутавшись затем в махровый банный халат, почувствовал себя наверху блаженства. Потом он побрился, закурил сигарету и вернулся в свою комнату.

В гардеробной комнате, смежной со спальней Альдо, возился Дзаккария. Он доставал из полотняных чехлов костюмы всевозможных цветов, разнообразного покроя и осматривал их критическим взглядом.

– Так принесешь ты мне что-нибудь надеть или ты уже успел побросать мою одежду в огонь? – крикнул Морозини.

– Наверное, так и надо было сделать! Вряд ли теперь что-нибудь подойдет вам по размеру. Эти костюмы повиснут на вас, как на вешалке. За исключением, может быть, вечерних туалетов, ибо плечи, слава Тебе, Господи, у вас какие были, такие и остались!

Альдо вышел к нему и рассмеялся:

– Я не намерен принимать Массарию во фраке и белом галстуке! Ну-ка подай мне вот это!

«Этим» оказались серые фланелевые брюки и темно-синий блейзер, которые он носил в Оксфорде в тот год, который прожил там, совершенствуя свой английский. Затем Морозини выбрал белую шелковую рубашку и галстук тех цветов, которые отличали студентов его бывшего колледжа. Завершив свой туалет, он оглядел себя со сдержанным удовлетворением:

– В конце концов я не так уж плохо выгляжу!..

– Вы не слишком требовательны! У этих мягких рубашек – никакой элегантности! Они хороши для студентов и рабочих! Я сотню раз говорил вам об этом. Ничто не может сравниться...

– Раз тебе моя рубашка не нравится, иди и посмотри, не пришел ли нотариус! Его пристегивающийся воротничок утешит тебя. Проводи этого человека вместе с его воротничком в библиотеку.

Вооружившись парой щеток для волос в черепаховой оправе, Альдо принялся укладывать свою густую черную шевелюру; на висках уже появилось несколько серебряных нитей, совсем неплохо сочетавшихся с матовой кожей, обтягивающей костяк надменного лица, вполне подходящего для кондотьера. Однако Альдо оценивал себя без снисхождения: куда подевались его прежние мускулы? Что же касается осунувшегося лица с ввалившимися от постоянного недоедания щеками – в Австрии в последнее время совсем нечего было есть! – то оно выглядело гораздо старше тридцати пяти его нынешних лет. Только глаза стального голубого цвета, иногда зеленевшие от гнева, но в основном смотревшие беззаботно и часто насмешливо, не утратили молодого блеска, так же как белые зубы, обнажавшиеся временами в безмятежной улыбке, которая в настоящий момент больше смахивала на гримасу.

– Посмешище! – вздохнул он. – Придется снова наращивать мускулатуру, заниматься спортом! К счастью, море недалеко, буду плавать!

Подбодрив себя таким образом, Альдо спустился в библиотеку. Это была его любимая комната. Он провел здесь столько приятных минут со своим дорогим Бюто, который умел одинаково поэтично рассказывать о трагической смерти дожа Марино Фальеро, запечатленного на картине Эжена Делакруа, о долгой борьбе против турок, сонетах Петрарки.... или запахе зайца, приготовленного «по-королевски». Став мужчиной, Альдо любил посидеть здесь и выкурить последнюю сигару, перед тем как отправиться спать, слушая, как во внутреннем дворике фонтан напевает свою сладкоструйную мелодию. Приятный запах великолепных гаванских сигар, наверное, еще блуждает среди этих обшитых дубом стен и древних переплетов.

Так же как галерея, книжный зал свидетельствовал о морских пристрастиях рода Морозини. На огромном стеллаже были сложены старинные карты, представляющие собой настоящее сокровище. Помимо каталонского атласа еврея Креска, здесь находились лоции[5], неполные, конечно, но тем не менее драгоценные, ибо их составляли по приказу португальского принца Генриха Мореплавателя на той удивительной Вилла ду Инфанти в Сагрише, неподалеку от мыса Сан-Висенти, которая была дворцом, монастырем, арсеналом, библиотекой и даже университетом одновременно. Сохранилась также и знаменитая карта венецианца Андреа Бьянки, на которой частично были указаны Карибские острова и кусочек Флориды, отмеченные этим мореплавателем задолго до того, как Христофор Колумб поднял паруса своих каравелл. Были здесь и другие лоции, принадлежавшие когда-то генуэзцам, византийцам, майориканцам или венецианцам, которые владельцы, попадая в плен, предпочитали выбрасывать в море, чтобы они не попали в руки врага.

В расписных шкафах с тяжелыми дверцами были сложены бортовые журналы, древние трактаты по навигации. В одной из витрин выставлены астролябии[6], армиллярные сферы и один из первых компасов. Огромный глобус на бронзовом каркасе стоял у окна в лучах солнечного света, а на шкафах выстроились в ряд другие великолепные и бесполезные теперь сферические модели Земли. Затем шли подзорные трубы, секстанты, компасы и удивительная рыба из намагниченного железа, которой, по преданию, пользовались викинги, пересекавшие Атлантический океан, хотя этого понятия в те времена еще не существовало. Весь мир, его история и самые захватывающие приключения, пережитые людьми, уместились на этих полках, заваленных драгоценными фолиантами, переливающимися многоцветием кожи и золотистыми заклепками. Запах прошлого смешался здесь с ароматом вполне современных сигар...

Указательным пальцем Морозини приподнял крышку шкатулки из красного дерева, где в прежние времена хранились длинные гаванские сигары с его гербом на ободке, их выписывали с Кубы. Шкатулка была пуста, но на дне осталось немного крошек, которые Морозини собрал и поднес к носу. Он надеялся, что теперь вновь обретет хотя бы это удовольствие...

Чье-то покашливание вернуло его на грешную землю... Застенчивым голосом кто-то прошептал:

– Гм!.. Надеюсь, я не помешал...

Морозини тут же обернулся к посетителю и протянул ему обе руки:

– Очень рад видеть вас, дорогой мэтр! Как поживаете?

– Хорошо, очень хорошо... спасибо, но прежде следовало бы спросить об этом вас, князь...

– Не говорите мне, что я плохо выгляжу: Чечина уже взяла на себя заботу об этом, поклявшись привести меня в порядок. Садитесь, пожалуйста! – добавил Морозини, указав на кресло, обтянутое старинной кожей и стоявшее рядом с табуретом на крестовине, который он предназначал для себя. – А вы не переменились! – заметил Альдо, разглядывая добродушное лицо с увенчанным пенсне толстым носом и стоящий торчком безупречно накрахмаленный пристегивающийся воротничок, который, должно быть, порадовал душу Дзаккарии. Морозини очень любил мэтра Массарию. Его усы и тронутая сединой бородка принадлежали, пожалуй, ушедшему веку, так же как добрая душа и чистая совесть, но вместе с тем это был человек необыкновенно сведущий в своем деле, очень тонкий, необыкновенно строгий финансовый эксперт и к тому же старый друг семьи. Его безграничная молчаливая преданность матери Альдо ни для кого не была тайной, однако никто не осмеливался даже слегка потешаться над этим, потому что его привязанность была очень трогательной.

Пьетро Массария так и не женился, утверждая, что страстно любит свободу, что позволило ему избежать нескольких браков, навязываемых ему отцом, но в действительности он любил только одну женщину в мире – княгиню Изабеллу. Не смея надеяться – и не без основания! – взять ее в супруги и еще менее – в любовницы, нотариус решил стать самым преданным и смиренным другом любимой женщины, храня в тайнике всегда запертой на три оборота шкатулки свое единственное сокровище – ее маленький портрет, написанный им самим по фотографии; каждое утро он доставал его и ставил перед ним свежий цветок.

Внезапная кончина той, кого он обожал, сразила его. Альдо заметил это, повнимательнее приглядевшись к нотариусу. Несмотря на то что было сказано несколько минут назад, Массария показался ему старше своих шестидесяти двух лет. Его пухленькое тело как-то съежилось, а красные веки за стеклами пенсне свидетельствовали о том, что он слишком часто проливал слезы.

– Итак, каким ветром вас ко мне занесло? – спросил Альдо. – Полагаю, вам не терпится что-то рассказать мне...

– ...коль скоро я осмелился побеспокоить вас сразу по приезде? Я видел, как вы приехали, и очень хотел быть первым из друзей, поздравивших вас с благополучным прибытием. Кроме того, я подумал, не лучше ли будет, если я как можно скорее введу вас в курс ваших дел. Боюсь только, что упомянутый вами ветер покажется вам не совсем благоприятным, но вы всегда были энергичным молодым человеком, а война, как мне кажется, приучила вас смотреть правде в глаза.

– Этого у нее не отнимешь! – бодрым тоном поддержал нотариуса Морозини, довольно ловко скрывший беспокойство, посеянное столь неутешительной преамбулой Массарии. – Но сначала давайте что-нибудь выпьем! Это лучший способ возобновить наши добрые отношения...

Он открыл старый шкафчик, укрепленный на кронштейне, достал из него два стеклянных бокала с золотой гравировкой и соответствующую им бутылку, на три четверти наполненную жидкостью янтарного цвета.

– Токай моего отца! – объявил Альдо. – Вам он нравился, если не ошибаюсь? Судя по всему, Дзаккария берег этот пузырек, как сосуд с миром, – сохранилось все до последней капли!

Он налил вина гостю и себе, затем, держа свой бокал между пальцев, сел на табурет, предоставив старому другу время насладиться венгерским вином, которое должно было напомнить о старых добрых временах, отхлебнул глоток сам, секунду подержал вино на языке, проглотил его и заявил:

– Вот теперь я готов выслушать вас! Однако... если возможно, мне хотелось бы избежать разговора о моей матушке. Я... я пока еще не могу этого вынести.

– Я тоже... Мне очень тяжело.

Чтобы подбодрить себя, Массария проглотил добрую треть вина из бокала, затем, достав носовой платок, протер пенсне, снова водрузил его на нос и наконец, изобразив дрожащими губами нечто отдаленно напоминающее улыбку, бросил на хозяина скорбный взгляд:

– Простите меня! Смешно в моем возрасте так легко поддаваться эмоциям!

– Я так не считаю, но поговорим о делах! В каком же они состоянии?

– Боюсь, не в лучшем! Вам же известно, что после кончины вашего отца финансы семьи...

– ...претерпели ущерб, – перебил Морозини с легким нетерпением. – Я знаю также, что в начале войны у нас уже не было прежнего состояния, в чем частично есть и моя вина. Поэтому, мой дорогой мэтр, давайте оставим все эти осторожные намеки, скажите прямо, что у меня осталось?

– Это не займет много времени. Небольшая сумма денег... от вашей матушки, вилла де Стра, но она заложена вся целиком, вплоть до громоотвода, и этот дворец, который пока чист от долговых обязательств.

– И это все?

– К моему великому сожалению... Но я настаивал на скорой встрече с вами именно потому, что, кажется, нашел выход...

Альдо не слушал его. Задумавшись, он снова взял в руку бутылку с токаем и, предложив нотариусу выпить еще, от чего тот взмахом руки отказался, направился к камину. Он старался сохранить невозмутимость перед таким ударом судьбы, но на самом деле чувствовал себя подавленным: содержание его дворца, одного из самых больших в Венеции, требовало значительных сумм, ибо, кроме того что надо было поддерживать само здание, постоянно подтачиваемое водой, надо было оплачивать и многочисленный персонал, необходимый для ухода за ним, а когда будет продана вилла в провинции – творение Палладио, – придется выплачивать налоги, и тогда для сохранения главного дома останется совсем немного. Вывод: надо найти – и поскорее! – доходное занятие.

Но какое? Помимо верховой езды, охоты, танцев, игры в гольф, теннис и поло, управления парусником, вождения автомобиля, умения элегантно целовать знатным дамам руку и заниматься любовью, Альдо, к его глубокому сожалению, не научился в жизни ничему. Хилый багаж для того, чтобы начинать карьеру и надеяться развернуться! Оставалось только одно семейное сокровище, о существовании которого было известно только матери и ему, но продавать его совсем не хотелось: Изабелла Морозини так им дорожила!..

Прислонившись к камину и глядя на огонь, Альдо в третий раз наполнил свой бокал и залпом осушил его.

– Надеюсь, вы не собираетесь топить горе в вине, – заметил нотариус с едва заметным упреком. – Минуту назад я сказал вам, что, может быть, нашел способ преодоления ваших бед, но вы меня не выслушали.

– Это правда. Простите меня!.. Так вы нашли выход? Какой же, Бог мой!

– Женитьба. Очень достойная, будьте уверены, иначе я не позволил бы себе предложить вам такое... .

Миндалевидные глаза князя округлились:

– Я не ослышался?

– Нет, нет, вы не ослышались! Женитесь, и я обещаю вам прекрасное состояние!

– И только? Но вы ведь подчеркнули, что речь идет о достойном предложении! В таком случае исключаются почтенные матроны с угасшими желаниями и вдовы, страдающие от одиночества... но допускаются непристроенные уродины.

– О чем вы говорите! В тридцать пять лет женятся на хорошеньких девушках!

– Неужели? – с иронией заметил Альдо. Тогда расскажите мне о невесте. Вам ведь до смерти хочется сделать это, и, чтобы вы не огорчились, я не стану вас прерывать.

– О, все очень просто: ей девятнадцать лет, свежа как роза, глаза – красивейшие на свете... и другие очевидные достоинства, если верить слухам.

– Это означает, что вы не видели девушку? И где же вы ее откопали?

– В Швейцарии.

– Вы смеетесь?

– Вопрос звучит довольно обидно для швейцарок! Надеюсь, вам известно, что в этой стране немало красавиц? Но дело вот в чем: у цюрихского банкира Морица Кледермана есть единственная дочь Лиза, которой он ни в чем не отказывает. Говорят, она очаровательна, а ее приданым не погнушается и сам король!

– Это не аргумент. В настоящее время немало царствующих особ еле сводят концы с концами.

– К тому же сидеть сегодня на троне – тоже не синекура! Что же касается Лизы, то она, кажется, влюбилась...

Морозини весело расхохотался:

– Как романтично! Влюбилась в меня... разумеется, увидев мою фотографию лучших времен в каком-нибудь довоенном журнале. А поскольку теперь я уже на себя не похож...

– Что у вас за привычка перебивать, не дослушав фразы? Речь идет вовсе не о вас, а о Венеции.

– О Венеции? – переспросил Морозини, столь очевидно раздосадованный, что нотариус позволил себе улыбнуться.

– Вот именно, о нашем прекрасном городе! О его очаровании, улочках, каналах, дворцах, о его истории! – расчувствовался вдруг нотариус. Согласитесь, что случай не такой уж и редкий, вспомните госпожу де Полиньяк, герцога Бурбонского, леди Грей, художника Дэниела Кёртиса и его кузена Сарджента... не говоря уж о прежних поклонниках Венеции: Байроне, Вагнере, Браунинге и так далее.

– Согласен, но тогда почему ваша наследница не поступит так же, как они? Ей надо всего-навсего купить или арендовать дворец, поселиться в нем и наслаждаться жизнью. Здесь немало прекрасных старых домов, которые пустуют, разрушаются и просто взывают о помощи, да и мне тогда не придется на ней жениться.

– Ей не нужен неизвестно какой дворец! Кроме того, она не желает быть одной из туристок, каких много. Ее мечта – обосноваться в Венеции и носить имя, свидетельствующее о принадлежности к старому, покрытому славой роду, одним словом, стать венецианкой, чтобы и ее дети были венецианцами!

– Неужели Вильгельм Телль больше не котируется? Впрочем, чему удивляться? И до этой треклятой войны было немало чокнутых, а после и подавно меньше не стало.

– Перестаньте смеяться, прошу вас! Несомненно одно: вы по всем пунктам соответствуете запросам девушки. Вы – князь, и в Золотой книге Светлейшей Республики ваше имя – одно из наиболее достойных, а ваш дворец – один из самых красивых в Венеции. К тому же у вас отменное здоровье – что немаловажно для девушки, выросшей в благоприятном климате Швейцарии! – и внешне вы довольно привлекательны...

– Вы очень добры! Но есть одна деталь, которую вы, кажется, упустили: княгиней Морозини не может стать швейцарка, которая наверняка исповедует протестантскую веру... если допустить, что я вообще буду рассматривать это предложение.

– Кледерман – австриец по происхождению и католик. Лиза тоже.

– У вас есть ответ на все, не так ли? Однако я не могу позволить себе жениться на незнакомке только для того, чтобы поправить дела. Если бы я согласился, то не осмелился бы больше смотреть на портрет дожа Франческо. Считайте меня сумасшедшим, если хотите, но я поклялся себе никогда не опускаться до...

– Разве жениться на очень привлекательной, умной и доброй девушке значит «опускаться»? В последнее время она ухаживала за ранеными в госпитале.

Морозини отошел от камина, где ему стало слишком жарко, и, подойдя к нотариусу, положил ему на плечо свою большую руку, украшенную сардониксом с выгравированным на нем родовым гербом.

– Мой дорогой друг, я вам бесконечно благодарен за заботу, которую вы проявляете, но хочу быть честен с вами до конца: я еще не дошел до крайности и не готов к подобному торгу. И если когда-нибудь женюсь, то хотел бы последовать примеру родителей и заключить настоящий брак по любви, даже если невеста окажется бедной, как дочь Иова. Видите ли, у меня, кажется, есть средство наладить свои дела.

– Вестготский сапфир вашей матери? – не моргнув глазом спросил Массария. – Не считаете ли вы, что было бы жаль продать его? Ваша матушка так дорожила...

Альдо даже не пытался скрыть своего удивления:

– Она рассказала вам о нем?

Улыбку старика тронула грусть:

– Донна Изабелла соизволила показать его мне однажды вечером. То был самый радостный день в моей жизни, потому что ее жест доверия убедил меня в том, что герцогиня относится ко мне как к преданному другу. И в то же время я был огорчен: видите ли, ваша мать незадолго до этого продала большинство своих драгоценностей, чтобы содержать дворец, но мысль о том, что, может быть, придется расстаться с бесценной семейной реликвией, разрывала ей сердце.

– Она продала свои драгоценности? – воскликнул убитый Альдо.

– Да, и именно на меня, вопреки моему желанию, она возложила хлопоты, связанные с продажей, но сапфир Рецевинта[7] остался у нее. Что касается вас, то он вам передан на хранение и предназначен вашему старшему сыну, если Бог подарит вам детей. Вот почему вы должны посерьезнее отнестись к моему предложению.

– Для того, чтобы сделать внуков швейцарского банкира владельцами королевского камня, насчитывающего более тысячи лет?

– Почему бы и нет? Не привередничайте! Вы же любите камни! Так знайте, что Кледерман собрал великолепную коллекцию драгоценностей, среди которых аметистовое украшение, принадлежавшее Екатерине Великой, изумруд, привезенный из Мексики Кортесом, и два «Мазарини»[8].

– Не говорите больше об этом! Коллекция отца для меня большее искушение, нежели приданое дочери. Вам ведь известна моя страсть к камням, которой я обязан добрейшему Бюто! Я не попаду в вашу ловушку! А теперь давайте забудем обо всем. Не согласитесь ли позавтракать со мной?

– Нет, благодарю. Меня ждет мэтр Альфонси, но в ближайший из вечеров я охотно приеду отведать волшебные блюда Чечины.

Нотариус встал, пожал руку Морозини, тот проводил его до двери библиотеки, но гость остановился:

– Обещайте мне подумать над моим предложением! Поверьте, оно очень серьезно.

– Я не сомневаюсь и обещаю, что подумаю... но только для того, чтобы доставить вам удовольствие!

Оставшись один, Альдо закурил сигарету и сделал над собой усилие, чтобы не налить в бокал еще вина. Пил он редко и потому удивился этому внезапному желанию. Быть может, возникшая потребность в вине связана была с тем, что с момента прибытия его терзало ощущение, будто он слишком быстро перенесся из одного мира в другой. Еще вчера он влачил жалкое существование в плену, а теперь вдруг вернулся к прежней жизни, стал таким, каким был когда-то, однако эта прежняя жизнь создавала ощущение огромной пустоты, а от вновь обретенной прежней сущности было почему-то не по себе. Он так мечтал оказаться опять в семейной обстановке, вернуться к привычному укладу жизни, среди дорогих ему людей! И вот, стоило сойти на берег, как ничтожные повседневные заботы обрушились на него! В глубине души Альдо немного сердился на Массарию за то, что тот не дал ему времени для передышки, даже если его визит был продиктован исключительно дружескими чувствами.

Морозини почти тосковал о ледяной комнате в австрийском захолустье, где ему, по крайней мере, было тепло от снов, тогда как сейчас, вернувшись в свое роскошное семейное гнездо, он чувствовал себя здесь чужим. Что могло быть общего между знатным любовником Дианоры Вендрамин и нынешним разоренным и растерянным Альдо?

Ведь он действительно был разорен, и в ближайшее время надеяться ему было не на что. Продажа сапфира – при условии, что он на нее решится, – позволила бы ему продержаться некоторое время, а потом? Не придется ли продать дворец и уехать, обеспечив Чечине и Дзаккарии приличное содержание? Но уехать куда? В Америку, пристанище всех неудачников, чей образ жизни ему совсем не по душе? Записаться во французский Иностранный легион, куда сбежал один из его кузенов? Альдо уже сыт войной. Тогда что же? Неизвестность, небытие?.. А ему так хочется жить! Остается эта нелепая женитьба, которая кому-то могла бы показаться нормальной, но он воспринимал ее как падение, может быть, потому, что до великой катастрофы видел немало странных браков между богатыми наследниками-янки, жаждущими увидеть на своем белье вышитые короны, и обнищавшими вельможами, не способными найти иной выход. То, что кандидатка в его невесты была швейцаркой, не отменяло чувства брезгливости, которое испытывал князь. Ко всему этому примешивалось убеждение, что подобный брак просто подлость: молодая девушка была вправе рассчитывать хоть на каплю любви. Как же можно было связывать себя с ней, если в сердце живет образ Дианоры?

Раздосадованный тем, что не может все-таки побороть искушение, Альдо бросил сигарету в камин и поднялся в комнату матери, как обычно делал прежде, когда у него возникали проблемы.

Перед дверью он все же задержался, но наконец решился и вошел, почувствовав настоящее облегчение оттого, что за распахнутой дверью его ожидало солнце, а не пугающие потемки. Одно из окон было раскрыто, свежий воздух врывался в спальню, но в камине ярко горел огонь. В хрустальной вазочке, стоявшей на комоде рядом с его фотографией в офицерской форме, были желтые тюльпаны. Комната выглядела как в былые времена...

Просторная и светлая, она была шедевром изящества и элегантности, драгоценным ларцом, достойной обителью важной и вместе с тем красивой дамы. Спальня была выдержана во французском духе: с изящной кроватью под круглым балдахином, светлыми деревянными панелями, шторами и стенной обивкой из вышитого атласа, с которыми прекрасно сочеталась кремовая рама из слоновой кости, украшенная зеленовато-голубым орнаментом, в которую был вставлен портрет женщины. Альдо всегда любил его. И хотя на нем была изображена та герцогиня де Монлор, что во времена Французской революции поплатилась головой за преданность королеве Марии-Антуанетте, в ней обнаруживалось удивительное сходство с его матерью. Поразительно, но он всегда предпочитал это полотно портрету Изабеллы Морозини в бальном платье, принадлежавшему кисти Сарджента; в Лаковой гостиной он составлял пару портрету двоюродной бабушки Фелиции работы Винтерхальтера.

За исключением портрета, еще несколько картин были вставлены в рамы из слоновой кости с бирюзовым орнаментом: детская головка Фрагонара и восхитительный Гварди, единственное напоминание о Венеции, не считая старинных бокалов, переливающихся всеми цветами радуги, как мыльные пузыри.

Альдо медленно подошел к туалетному столику, заваленному массой очаровательных мелочей, столь необходимых изысканной женщине. Он потрогал серебряные щеточки с позолотой, полупустые хрустальные флакончики, открыл один, чтобы вдохнуть родной аромат – свежий и естественный запах сада после дождя. Затем, заметив большую кружевную шаль, в которую любила кутаться покойная княгиня, он взял ее в руки, уткнулся в шаль лицом и, не сдержавшись, упал на колени, перестал бороться с горем и зарыдал.

Слезы подействовали на Альдо благотворно, устранив все колебания, избавив от угнетенного состояния. Кладя шаль на кресло, он уже знал, что не позволит чужой женщине ступать по ковру этой комнаты и не расстанется со старым родовым дворцом. Это означало, что он должен разобраться со своими воспоминаниями, отбросив лишнее, пересмотреть свое отношение к некоторым вещам. Он все больше склонялся к мысли о том, что, если ради спасения дома надо продать семейную реликвию, придется это сделать. Разумеется, нельзя продавать сапфир первому встречнoмy, было бы прекрасно, если бы покупателем стал какой-нибудь музей, но он заплатит меньше, чем кто-нибудь из коллекционеров. Но прежде всего надо было достать камень!

Убедившись, что дверь заперта, Морозини подошел к изголовью кровати и, отыскав на внутренней стороне одной из резных деревянных колонн, поддерживавших балдахин, пестик цветка, нажал на него. Половинка раскрашенной золотистой опоры повернулась на невидимых петлях, открыв полость, внутри которой в маленьком замшевом мешочке княгиня Изабелла хранила звездообразный сапфир в виде кулона. Она никогда не решалась доверить его банку.

Кровать прибыла в Венецию вместе с нею из Франции. В течение двух веков она служила прекрасным удобным тайником для этой королевской драгоценности, когда возникала необходимость спрятать ее. Так сапфир пережил революцию, и никто не заподозрил о его существовании.

Дочерняя покорность и желание иметь его всегда под рукой заставили Изабеллу спрятать сапфир именно здесь. Она никогда не надевала его, считая, что камень слишком велик и тяжел для ее тонкой шеи. Однако любила подержать его в руках, пытаясь ощутить тепло других ладоней, ласкавших камень, в том числе ладоней короля варваров, чью диадему украшал этот сапфир.

Колонна раскрылась, мешочек выпал из нее сам по себе, однако на этот раз в нем ничего не оказалось: тайник был пуст...

Сердце Морозини чуть не разорвалось, пока он своими длинными пальцами шарил по полому отверстию; ничего не обнаружив, Альдо упал на кровать, на лбу у него выступил пот. Куда подевался сапфир? Продан? Это немыслимо! Да и Массария знал бы о продаже. Однако он выразился совершенно определенно: камень по-прежнему находился во дворце. Но где именно? Неужели она решила перепрятать его? Предпочла другой тайник?

Не веря этому, Альдо быстро обшарил всю остальную мебель, в которой вряд ли можно было устроить такое же надежное гнездо для хранения сапфира, какое ухитрился соорудить в колонне гениальный столяр. Не найдя ничего, Морозини вернулся к кровати и ощупал каждый ее сантиметр. И вдруг он подумал, что мать, чувствуя приближение смерти, могла достать камень, чтобы полюбоваться им в последний раз, но сапфир, возможно, выпал из ее ослабевших рук, а она уже была не в состоянии поднять его...

Тогда, отодвинув ночной столик, Альдо потянул кровать на себя, чтобы оторвать ее от стены, опустился на колени, затем растянулся на ковре, чтобы осмотреть тяжеленное ложе снизу – его, видно, никогда не передвигали с тех пор, как привезли и поставили сюда.

Когда Морозини уткнулся носом в пол, сладковатый запах, который он ощутил, войдя в спальню, усилился. Заметив какой-то предмет, напоминающий кожаный мешочек, Альдо по плечо засунул руку под кровать и ухитрился вытащить... мертвую мышь; он чуть не отбросил ее с отвращением, но в последнюю секунду что-то привлекло его внимание: крохотное тельце стало твердым, почти засохло, но в зубах у мыши был зажат красноватый кусочек; Альдо сразу определил, что это такое. Мышь, наверное, полакомилась малиновой пастилкой – мать Морозини обожала их и заказывала во Франции. В ее конфетнице из севрского фарфора, стоявшей на ночном столике, всегда хранился их небольшой запас. Альдо поднял золотистую крышку: коробочка была до половины заполнена.

Сын тоже очень любил эти сладости, доставлявшие ему столько радости в детстве. Он взял одну пастилку и поднес ко рту, но в ту же секунду его взгляд упал на трупик мыши. Странная идея внезапно пришла ему в голову, и Альдо застыл. Безумие, нелепость, но чем старательнее он отгонял эту мысль, тем сильнее она овладевала им. Обозвав себя идиотом, Морозини снова поднес конфету к губам, но опять остановился, как будто чья-то невидимая рука удерживала его.

– Я, наверное, схожу с ума, – пробормотал он, будучи уже уверенным, что не дотронется до пастилки, внезапно вызвавшей у него подозрение. После этого Альдо подошел к инкрустированному секретеру, достал конверт, положил в него мышь с маленьким кусочком в зубах и нетронутую пастилку, засунул все это в карман, надел пальто и бегом спустился по лестнице, на ходу бросив Дзаккарии, что ему нужно отлучиться по делу.

– А мой завтрак? – запротестовала появившаяся как по волшебству Чечина.

– До полудня еще есть время, и я не задержусь, мне надо заглянуть к аптекарю.

Чечина сразу встрепенулась:

– Что с тобой? Ты болен?.. Dio mio[9], то-то мне показалось...

– Да нет, я не болен. Мне просто захотелось повидать Франко.

– Хорошо, но если так, то захвати для меня каломели[10]!

Отдав должное практичности кухарки, Морозини вышел из дворца через заднюю дверь и быстро дошел пешком до Кампо Санта Маргарита, где держал лавку Франко Гвардини. Он был самым старым его другом. Они вместе принимали первое причастие после того, как на уроках катехизиса совместными усилиями усвоили основные церковные каноны.

Гвардини, сын очень известного венецианского врача, должен был пойти по стопам отца, вместо того чтобы стать лавочником, как его однажды с возмущением и некоторым презрением обозвал родитель, но Франко, увлеченному химией и ботаникой, с трудом удавалось скрыть отвращение, которое вызывали у него тела ему подобных, и потому он держался стойко даже тогда, когда бородатый профессор Гвардини, подобно карающему ангелу, выгнал сына из дома после довольно резкой перепалки. И только благодаря княгине Изабелле, которая оценила этого серьезного и рассудительного юношу, Франко смог продолжать образование; она помогала ему до тех пор, пока не умер его вспыльчивый отец, оставивший сыну значительное состояние. Тогда Франко вернул княгине все до последней лиры, но его признательность благодетельнице граничила с идолопоклонством.

Он встретил Морозини застывшей улыбкой, что было признаком радости для этого человека, пожал другу руку, похлопал по плечу, осведомился о здоровье, словно тот расстался с ним накануне, и спросил, чем может быть ему полезен.

– Тебе даже в голову не приходит, что я просто захотел повидаться с тобой? – со смехом заметил Альдо. – Но, если хочешь, чтобы мы поговорили, проводи меня в свой кабинет.

Фармацевт кивком головы пригласил друга следовать за собой, раскрыв обшитую старинными деревянными панелями дверь в свой магазин. За этой дверью оказалась комната, наполовину заставленная книжными шкафами по периметру стен. Посреди стоял маленький письменный стол с двумя креслами по бокам. Здесь царил удивительный порядок.

– Слушаю! Я ведь слишком хорошо знаю тебя, чтобы не заметить, как ты озабочен.

– Да ничего особенного... Или, скорее, наоборот, все не так просто, поэтому я боюсь, что ты примешь меня за сумасшедшего, – вздохнул Морозини, доставая свой конверт и кладя его на стол перед аптекарем.

– Что же ты принес?

– Посмотри сам. Я бы хотел, чтобы ты произвел для меня анализ того, что находится в конверте!

Франко открыл бумажный пакетик и рассмотрел его содержимое.

– Откуда это взялось?

– Из комнаты моей матери. Найдено под ее кроватью. Признаюсь, что мертвый зверек с кусочком фруктовой пастилки, которые она любила, произвел на меня странное впечатление. Не могу тебе описать, что я почувствовал, но несомненно одно: в тот момент, когда я хотел съесть конфету из коробочки, что-то помешало мне сделать это.

Ничего не говоря, Франко взял конверт и прошел в соседнюю комнату, являвшуюся его личной лабораторией, где он занимался исследованиями и опытами, не всегда связанными с фармацевтикой. Морозини часто бывал в этом помещении, которое прозвал «логовом колдуна» и где не раз вставал на защиту мышек и морских свинок, которых его друг держал здесь для своих опытов. Но на этот раз Альдо не запротестовал, когда фармацевт отправился за одной из своих «подопечных» и перенес ее на стол, включив мощную лампу. Затем при помощи маленьких щипчиков Франко заставил мышь съесть кусочек конфеты, найденный под кроватью. Зверек с явным удовольствием грыз сладкую пастилку, но через несколько минут издох без видимых страданий. Аптекарь поверх очков взглянул на своего друга, ставшего вдруг таким же белым, как его рубашка.

– Быть может, ты не так уж безумен, как говоришь, а? Посмотрим, что будет дальше!

Другой мыши Франко дал съесть красную пастилку, которую чуть не проглотил Морозини; животное и на этот раз тихо рассталось с жизнью.

– Это те конфеты, которые герцогиня Изабелла держала в своей спальне?

– Да. Они были ее маленькой слабостью. Мы нередко лакомились ими в детстве. Я никак не могу понять, как она ухитрялась доставать их во время войны.

– Ей привозили их с юга Франции, и, судя по всему, она не испытывала недостатка в любимом лакомстве. Ты должен пойти и принести мне все, что осталось. За это время я попытаюсь узнать, отчего подохли мыши...

– Договорились, но я вернусь лишь после завтрака, иначе Чечина устроит мне скандал. Можешь себе представить, какой пир она собирается закатить для меня. Кстати... не хочешь разделить со мной трапезу?

– Нет, спасибо. Эта история заинтриговала меня и лишила аппетита.

– Я тоже не очень хочу есть... Да, чуть не забыл! Не дашь ли ты мне каломели для Чечины?

– Еще? Уж не посыпает ли она ею бутерброды, честное слово?

Тем не менее он насыпал порошок хлористой ртути в маленький пузырек:

– Скажешь этой толстой гурманке: если бы она меньше ела шоколада, то этого бы ей не понадобилось...

Через четверть часа совсем лишившийся аппетита Морозини, чьи мысли были далеко, садился за стол, уставленный яствами, приготовленными Чечиной.

Едва закончив завтрак и вставая из-за стола, он заявил, что ему необходимо пройтись пешком, после чего он собирается нанести визит кузине Адриане. Дзиану же приказал держать гондолу наготове к четырем часам.

Через некоторое время Альдо уже находился в лаборатории Гвардини, которому принес остатки фруктовых пастилок. Обычно невозмутимое лицо аптекаря странно изменилось. Взгляд за блестящими стеклами очков стал тревожным, на лбу пролегли глубокие морщины. Морозини даже не успел ни о чем спросить его.

– Остальное принес?

– Вот. Я сделал два пакетика: в одном то, что нашел в шкафу, в другом – пастилки из конфетницы.

Двум мышам было предложено то, что могло стать их последним лакомством, но умерла только одна, та, что съела конфету из маленькой коробочки.

– Полагаю, что доказательство налицо, вздохнул фармацевт, снимая очки, чтобы протереть их. – В конфетах был глоцин[11], алкалоид, который никогда не используют фармацевты, и, поскольку сам по себе попасть в конфеты он не мог, следовательно, его туда кто-то подсыпал... Тебе плохо?

Альдо очень сильно вдруг побледнел и рухнул на стул, чтобы не упасть. Не ответив аптекарю, он закрыл лицо обеими руками, чтобы скрыть слезы.

Несмотря на смутные опасения, которые он испытывал до того момента, в душе Альдо жило некое ощущение, не позволявшее верить, что кто-то мог причинить зло его матери. Все его существо восставало против очевидного факта. И действительно, разве можно было допустить, что кто-то решил хладнокровно расправиться с безобидной и доброй женщиной? В разбитом сердце сына горе смешалось с ужасом и гневом, они грозили смести все, если не обуздать их.

Сострадая другу, Франко хранил молчание. Через минуту Морозини уронил руки на колени, уже не стыдясь покрасневших глаз...

– Это означает, что ее убили, не так ли?

– Вне всякого сомнения. Впрочем, теперь я могу признаться, что внезапная остановка сердца, которую констатировал врач, меня смутила. Мне было хорошо известно состояние здоровья княгини, и, на мой взгляд, такой диагноз довольно необъясним, хотя природа иногда преподносит нам и большие сюрпризы. Но я не понимаю причины столь зловещего деяния...

– Боюсь, что я знаю, в чем она состоит: мою мать убили, чтобы обокрасть. Здесь замешана семейная тайна, но теперь она, пожалуй, утратила всякий смысл.

И Морозини рассказал историю древнего сапфира, упомянув о надежде немного поправить с его помощью свое пошатнувшееся финансовое положение, а также о том, как обнаружил исчезновение драгоценного камня.

– Вот и объяснение. Но возникает следующий вопрос: кто?

– Я и вправду не знаю. После моего отъезда в армию мама не выезжала совсем и принимала только редких друзей и родных: мою кузину Адриану, например, которую любила, как дочь...

– Ты с ней говорил об этом?

– Я еще не виделся с ней. В телеграмме, которую я послал Чечине перед возвращением, было сказано, чтобы она никому не сообщала о моем приезде. Не хотелось выслушивать соболезнования на вокзале. Массария свалился на мою голову с утра только потому, что видел, как я подъехал. Но, возвращаясь к предмету нашего разговора, должен сказать, что представления не имею, кто мог совершить и убийство, и кражу, ибо предполагаю, что они связаны между собой. Рядом с матерью находились люди, заслуживающие доверия, к тому же, кроме двух нанятых Чечиной девчонок, у нас нет другой прислуги...

– За время твоего отсутствия донна Изабелла могла познакомиться с людьми, которых ты не знаешь. Ты ведь уехал так давно...

– Я по секрету расспрошу Дзаккарию. Если бы я рассказал Чечине о том, что мы только что обнаружили, она оглушила бы всю Венецию своими проклятиями, а я не хочу, чтобы эта трагедия получила огласку...

– Ты не собираешься обращаться в полицию?

Морозини достал сигарету, закурил и выпустил несколько больших клубов дыма, прежде чем ответить:

– Нет. Боюсь, что наши улики покажутся ей немного легковесными...

– А украденная драгоценность, по-твоему, мелочь?

– Нет никаких доказательств, подтверждающих кражу. Всегда можно сослаться на то, что моя мать продала сапфир, не поставив нотариуса в известность. Камень был ее собственностью, и она могла распоряжаться им по своему усмотрению. Для полицейских убедительным было бы одно: вскрытие... а я не могу на это решиться. Не хочу, чтобы нарушали ее покой и разрезали тело... О, нет, даже мысль об этом непереносима! – воскликнул он.

– Я могу тебя понять. Тем не менее ты наверняка хочешь узнать, кто убийца?

– В этом-то ты можешь быть уверен, но я предпочел бы найти его сам. Если отравитель поверит, что совершил идеальное преступление, не оставив следов, он будет меньше опасаться...

– Но почему же отравитель, а не отравительница? Яд – оружие женщины.

– Возможно. Во всяком случае, он или она ослабит бдительность. К тому же рано или поздно сапфир объявится. Ведь это роскошная драгоценность, и, если такой камень попадет в руки женщины, она не сможет устоять перед искушением покрасоваться, надев его на себя. Да, я уверен в том, что найду его, сапфир приведет меня к преступнику... и в этот день...

– Ты намерен сам совершить правосудие?

– Без тени колебаний! Благодарю за помощь, Франко. Буду держать тебя в курсе...

Вернувшись домой, Альдо увел Дзаккарию в свою спальню якобы для того, чтобы тот помог ему сменить костюм. Сообщение о том, что только что узнал хозяин, явилось тяжелым ударом для верного слуги. Он сразу утратил свою олимпийскую невозмутимость, не смог сдержать слез, но Морозини тут же спохватился и попытался успокоить его:

– Во имя Неба, возьми себя в руки! Если Чечина заметит, что ты плакал, вопросам не будет конца, а я не хочу, чтобы она знала…

– Вы правы, так будет лучше. Но имеете ли вы хоть какое-то представление о том, кто мог это сделать?

– Ни малейшего, и здесь мне необходима твоя помощь. С кем встречалась матушка в последнее время?..

Дзаккария напряг свою память и в итоге заявил, что ничего необычного не заметил. Он перебрал по именам нескольких старых венецианских друзей, с которыми княгиня Изабелла играла в карты или шахматы, либо говорила о музыке и живописи. В конце лета к ней обычно приезжала маркиза де Соммьер, которая была ее крестной матерью и двоюродной тетушкой: семидесятилетняя, чрезвычайно строгая дама в течение года, не считая трех зимних месяцев, которые проводила в своем парижском особняке, посещала то фамильный замок, то усадьбу друзей в сопровождении дальней родственницы, увядающей девицы, практически доведенной до рабского состояния, но ни за что на свете не отказавшейся бы от этой вполне беззаботной жизни. Со своей стороны, маркиза, может быть, долго и не выдержала бы присутствие этой фальшивой до мозга костей и льстивой старой девы, если бы она не обладала чутьем охотничьей собаки, «вынюхивающей» сплетни, кривотолки и намеки на скандал, которые забавляли почтенную старую даму между двумя бокалами шампанского, являвшегося ее маленькой слабостью. Подозревать смешную парочку было никак невозможно: госпожа де Соммьер обожала свою крестницу и баловала ее по-прежнему, как и в те времена, когда та была совсем маленькой девочкой.

– О! – воскликнул вдруг Дзаккария. – К нам приезжал также лорд Килренен!

– Господи! Откуда он появился?

– Из Индии или из более дальних краев. Не знаю...

Старый морской волк был привязан к своему судну сильнее, чем к земле предков; этот человечек не выше ста шестидесяти сантиметров ростом проводил на яхте «Роберт Брюс» значительно больше дней своей жизни, нежели в своем шотландском замке. За этим неисправимым эгоистом водилась единственная слабость: почти религиозное преклонение перед донной Изабеллой. Узнав, что она овдовела, он тут же примчался, чтобы сложить к ее ногам свое древнее имя, яхту и миллионы, но мать Альдо не могла вычеркнуть из сердца память о муже, которого поклялась любить до последнего часа.

– Жизнь, как и платья, не стоит перекраивать, – говорила она. – Их, пожалуй, и можно надеть после этого, но печати творческого гения уже не останется...

Влюбленный сильнее, чем готов был это признать, сэр Эндрю воспринял отказ как должное, но не смирился с поражением и каждые два года, как верный рыцарь, возвращался, чтобы с почтением преклонить колени перед дамой сердца, обратив к ней свои мольбы, приукрашенные огромным букетом цветов и корзиной редких пряностей, доставлявших необыкновенную радость Чечине. Сэр Эндрю знал, что Изабелла не приняла бы ничего другого...

Этот человек также был вне подозрений.

Перечень Дзаккарии заканчивался супружеской парой друзей-румын, приехавших крестить ребенка.

– Чем больше я об этом думаю, тем меньше понимаю, – вздохнул Дзаккария. – Ни на кого нельзя подумать, однако тот, кто совершил это мерзкое преступление, должно быть, хорошо знал нашу княгиню и даже имел доступ в ее комнату.

– А врач, лечивший ее после того, как прежний слег?

– Доктор Личчи? С тем же успехом можно заподозрить Чечину или меня. Этот молодой человек просто святой. Для него деньги имеют смысл только тогда, когда ими можно воспользоваться, чтобы помочь больным. Личчи – врач бедняков, и он гораздо чаще сам оставляет купюру на краешке стола, нежели требует плату за лечение. Госпожа княгиня очень любила доктора и часто в делах благотворительности прибегала к его услугам...

Альдо решил на время оставить вопрос открытым. Теперь надо было нанести визит кузине Адриане, последней из тех, кто видел живой донну Изабеллу. Нет, по поводу кузины у него не возникало никаких сомнений: она всегда была его другом, почти сестрой, и Морозини уже упрекал себя за то, что не предупредил ее о своем возвращении. Адриана была так же умна, как красива, и очень любила свою тетю Изабеллу; может быть, она хранила в памяти какую-то деталь, которая сможет направить его поиски в нужное русло.

– Отвези меня к графине Орсеоло, – сказал Альдо гондольеру, – но плыви вдоль Дворцовой набережной, я еще не поприветствовал Сан-Марко, хотя должен был с этого начать.

Дзиан улыбнулся и концом длинного весла оттолкнулся от покрытых зеленью ступеней, чтобы лодка отплыла от берега. Альдо устроился на сиденье, укутавшись в пальто. На воде было прохладно. Уже наступила зима, и погода предпочла робкому утреннему солнцу серый туман, на весь день окутавший город.

Над тихой водой прозвучало эхо скрипки, настраивающейся на мелодию вальса, и вернувшийся домой венецианец улыбнулся, усмотрев в этом определенный символ: разве не естественно, что Венеция, чья древняя красота и беспечная душа служили ей защитой в годы лихолетья, первый взмах своей волшебной палочки обратила к оркестру великолепной жизни, которая, конечно, только и ждет, чтобы возродиться...

Они проплыли мимо темного и молчаливого дворца Лоредана, принадлежавшего прежде дону Карлосу, претенденту на испанский трон, а затем перешедший, должно быть, к дону Хайме, его сыну. Дворец, наверное, опустел или был просто заброшен. Однако князь Морозини помнил, как однажды вечером, сидя в своей гондоле, слушал «Лунный свет» Дюпарка, который исполняла во дворце фантастическая певица Нелли Мельба, а аккомпанировал ей американский пианист Джордж Коуплэнд. То был миг высшего блаженства, и как прекрасно было бы сегодня вечером пережить его вновь...

Альдо попросил гондольера плыть помедленнее, чтобы полюбоваться белыми куполами церкви Санта-Мария делла Салюте, послал привет Догане да Мар, морской таможне, затем, проплыв канал, превратившийся в бассейн, велел остановиться напротив Пьяццетты, чтобы вновь пережить необыкновенные ощущения при виде потускневшей позолоты собора Сан-Марко и белого кружева Дворца Дожей, а затем проскользнуть под призрачной тенью Моста Вздохов, оккупированного влюбленными со всего света, забывшими или не подозревающими, что упомянутые вздохи не имеют никакого отношения к любви.

Графиня Орсеоло жила неподалеку в маленьком родовом дворце, соседствующем: с церковью Санта-Мария Формоза. Там к краю набережной подходила стена, по гребню увитая черным плющом, узкий портал из белого камня с фонарями по бокам украшала ажурная перемычка. Гондола остановилась в этом месте, и Морозини постучал в дверь бронзовым молотком. Через секунду чья-то рука приоткрыла дверь и незнакомый Альдо слуга с точеным профилем строго оглядел пришедшего.

– Что вы хотите? – спросил он так неучтиво, что Морозини возмутился.

– Похоже, за четыре года порядки в этом доме существенно изменились, – сухо заметил он.– Я хочу видеть графиню Орсеоло, разумеется.

– А вы кто такой?

Слуга собрался загородить гостю дорогу, тогда Альдо, упершись тремя пальцами в грудь нахала, заставил его отойти в сторону.

– Я – князь Морозини, хочу видеть мою кузину, и вы не сможете мне помешать!

Не обращая больше внимания на странную личность, Альдо пересек крохотный дворик, заросший дикими растениями, подбиравшимися к старому колодцу, и ступил на крутую лестницу, поднимающуюся к хрупким столбикам готической галереи, за которыми синим и красным цветом поблескивал витраж, освещенный изнутри.

Однако грубиян, открывший дверь Морозини, не сдавался. Оправившись от шока, он ринулся на лестницу и закричал:

– Спускайтесь! Я приказываю вам немедленно спуститься!

Морозини начал терять самообладание и собрался резко ответить ему, но в этот момент дверь галереи открылась, пропуская женщину, которая замерла на мгновение, а затем бросилась на шею посетителю, смеясь и плача одновременно:

– Альдо!.. Неужели это ты?.. Какая радость, Боже мой!

Ее волнение поразило Альдо. Никогда еще кузина не выражала так бурно своих добрых чувств по отношению к нему… Будучи на пять лет старше наследника рода Морозини, дочь единственного брата князя Энрико, – умершего, кстати, значительно раньше его! – в юном возрасте обращалась со своим кузеном с подчеркнутым пренебрежением, граничащим с высокомерием. Но на этот раз она расчувствовалась.

Обрадованный таким приемом, Альдо испытывал некоторую неловкость из-за того, что в нескольких шагах от них стоял бесцеремонный слуга, однако ласково обнял кузину.

– Может быть, все-таки войдем в дом… если, конечно, этот человек не возражает? – заметил Морозини.

Адриана рассмеялась и, прежде чем повести за собой посетителя, решительным жестом удалила слугу. – Следует простить Спиридона за то, что он слишком ревностно разыгрывает из себя сторожевую собаку, – сказала она, – но этот парень предан мне душой и телом с тех пор, как я подобрала его, умирающего от голода, на пляже Лидо. Этот молодой корфист[12] бежал из турецкой тюрьмы, и, поскольку у меня не осталось средств на содержание слуг, он взял на себя их обязанности – таким образом, речь идет о взаимопомощи. Моя старая Джиневра становится все неповоротливее. Поэтому молодой и сильный слуга мне очень кстати, согласись? Но как ты здесь оказался? Почему не предупредил меня?

– Я никому не сообщил о своем приезде, – солгал Морозини. – Не хотел, чтобы меня встречали. Знаешь, у пленных появляются странные причуды...

Продолжая беседу, Морозини окинул взглядом гостиную, где ему было так приятно оказаться вновь. Чисто женское убранство этой внушительной по размерам комнаты создавало теплую интимную атмосферу. Все здесь способствовало этому: шелковая стенная обивка цвета опавших листьев, бледно-бирюзовые бархатные скатерти на столах, шелковые абажуры, расставленные повсюду букеты цветов, разбросанные в беспорядке книги, а также кипа партитур, по-прежнему валяющихся на очаровательном клавесине в стиле барокко – его орнаменты и позолоченные фигурки толстощеких божков свидетельствовали о древнеримском происхождении инструмента. Гостиная выглядела как будто так же, как и раньше, но чем дольше Альдо осматривал ее, тем больше замечал изменений. Так, например, усаживаясь в одно из двух кресел времен французского регентства, Морозини заметил, что напротив него маленькое голубое полотно Боттичелли заменено на картину тех же тонов, но современную. Точно так же исчезла коллекция китайских ваз, заполнявших прежде консоли. И, наконец, бледное пятно на стене означало исчезновение картины «Святой Лука», приписываемой Рубенсу.

– Что здесь произошло? – спросил Альдо, вставая, чтобы рассмотреть все поближе. – Где твои китайские вазы... и твой Боттичелли?

– Я объясню тебе, – ответила Адриана. – Мне пришлось продать их.

– Продать?

– Конечно. На что же, по-твоему, могла бы жить все это время вдова, супруг которой оставил ей только долги и большой пакет с билетами сногсшибательного русского займа, разорившего пол-Европы? Кстати, твоя мать одобрила мое решение... Видишь ли, для меня это было единственным средством спасти дом, которым я дорожу больше всего на свете. Он вполне заслуживает, чтобы ради него пожертвовали несколькими фарфоровыми сосудами и двумя картинами...

– Надеюсь, ты получила за них хорошую цену?

– Великолепную! Миланский антиквар, занимавшийся продажей, заслужил полное право на мою признательность, мы даже стали большими друзьями. Я тебя сильно шокирую?

– Это было бы смешно! Я могу лишь согласиться с тобой. Матушка поступила точно так же. С той только разницей, что продала свои драгоценности...

– Потому что они были ее собственностью. Я хотела представить ей Сильвио Брускони, но тетя Изабелла неизменно отказывалась распоряжаться вещами, которые, как она говорила, по праву наследования принадлежат тебе одному. Но давай забудем об этом, лучше посмотри на меня! Ты не находишь, что я изменилась?

– Нисколько! – искренне возразил он. – Ты все такая же красавица!

Бесспорно, так оно и было, если не считать нескольких легких признаков, выдающих ее сорокалетний возраст. Двадцатью годами ранее Адрианой бредила вся Венеция. Ее сравнивали со всеми итальянскими мадоннами. Степенная и вместе с тем мягкая красота девушки была воплощением абсолютного совершенства. Каждый ее жест отличался благородством и достоинством. Она стала идеальной супругой для Томмазо Орсеоло, который не стоил ее, но Адриане хватило тонкости, чтобы оплакивать мужа, когда он покинул этот мир. Ее траур, отмеченный посещениями церкви и благотворительностью, в течение двух долгих лет являлся примером поведения в подобных обстоятельствах. Затем Адриана решила сблизиться с музыкальным миром, который вызывал у нее интерес, поскольку она сама замечательно играла на клавесине. Помимо концертов, Адриана никуда не выезжала и мало кого принимала у себя. В основном это были самые близкие ей люди, такие, как княгиня Изабелла, которая поневоле жалела ее, считая такой образ жизни слишком уж суровым для женщины, едва достигшей тридцатилетнего возраста.

– Она слишком молода для такого унылого существования, – говорила княгиня. – Мне бы хотелось, чтобы она снова вышла замуж и завела детей: из Адрианы получилась бы восхитительная мать.

Но племянница никак не хотела вновь выходить замуж. И эгоист Альдо радовался этому. Едва избавившись от детских увлечений, он питал тогда к своей кузине пылкую страсть мужающего юноши и был очарован ее тонким профилем, гармоничными чертами, изящной фигурой, естественной плавностью походки и неподражаемой манерой прятать свой прекрасный бархатный взгляд – она была слегка близорука – за изящным лорнетом из чеканного золота.

Сознавала это вдова или нет, но ее красота пробуждала сладострастие, и совсем еще незрелый юноша каждую ночь видел во сне, как он распускает великолепные черные волосы, которые Адриана закручивала на своем хрупком затылке в тяжелый блестящий шиньон. Она относилась к нему как к младшему брату, но в тот день, когда Альдо, целуя ее, осмелился соскользнуть губами со щеки к уголку рта кузины, она оттолкнула его с таким рассерженным видом, что он не рисковал больше возобновлять свои попытки.

Неизменная сдержанность по отношению к Альдо никак не вязалась с нынешним теплым приемом и была тем более удивительна, что встреча происходила на глазах у слуги. Кроме того, приглядевшись к кузине повнимательней, Альдо отметил изменения: прежде всего легкий макияж, усиливающий – о, совсем немного! мягкие тона кожи цвета слоновой кости, бархатное платье, более плотно облегающее тонкие изгибы тела, достигшего той стадии расцвета, когда уже угадывается, что распустившаяся роза очень скоро начнет ронять свои лепестки. Духи тоже стали более волнующими, резкими... Вдохнув их, Альдо, не встречавший в плену ни одной хорошенькой женщины, почувствовал, как в нем заговорило прежнее желание. Графиня, наверное, догадалась, что он испытывает, ибо, подав ему бокал «марсалы», воспользовалась предлогом и подсела к нему поближе.

– Итак, – сказала она с улыбкой, прикрывая иронией несвойственное ей прежде кокетство, ты считаешь, что я по-прежнему красива?.. Так же, как в те, увы, далекие времена, когда ты был влюблен в меня?

– Я всегда был немного очарован тобою, – ответил он.

– Но в определенный период ты очень сильно любил меня, – возразила она.

Альдо не позволил ей продолжить, придержав на скользкой дорожке. Ему и в самом деле показалось, что, допусти он ласковый жест, за ним последует другой, и этому платью с глубоким треугольником декольте, довольно лицемерно прикрытым белым муслиновым воланом, пожалуй, не останется ничего другого, как соскользнуть с ее плеч. А он, несмотря на охватившее его волнение, не хотел поддаваться чувству. Надо было резко уйти от скользкой темы.

– Я любил тебя, это правда, – сказал он с улыбкой, но таким неожиданно серьезным тоном, что тональность разговора сразу изменилась. – Адриана, я пришел не для того, чтобы вспоминать далекое прошлое, я хочу поговорить о горестном событии трехмесячной давности. Сожалея, разумеется, что это омрачит мой первый визит к тебе. Его следовало бы целиком посвятить приятному общению, радости нашей встречи.

Красивое лицо с безупречным овалом побледнело, стало печальным, и Адриана, отодвинувшись от Альдо, облокотилась на подушки канапе.

– Смерть тети Изабеллы, – прошептала она. Все произошло абсолютно естественным образом, и что я могу рассказать тебе такого, чего не сообщили уже Дзаккария и Чечина?

– Не знаю, я хочу, чтобы ты описала сама во всех подробностях тот последний вечер, когда ты видела ее живой.

Черные глаза заволокло слезами.

– Неужели это так необходимо? Не скрою, мне очень больно вспоминать о случившемся, потому что я до сих пор корю себя за то, что не осталась с ней на всю ночь. Если бы я была там, то могла бы позвать врача, помочь ей, но я не предполагала, что она была до такой степени...

Тронутый ее горем, Альдо склонился и взял в свои руки ладони молодой женщины:

– Я знаю, что ты сделала бы для нее невозможное! Тем не менее умоляю тебя, поройся в своей памяти, как бы это ни было тяжело, для этого есть очень серьезная причина...

– Какая?

– Я скажу тебе об этом потом. Сначала расскажи!

– Но что я могу рассказать тебе? Твоя мать перенесла простуду, которая измотала ее, но, когда я пришла, мне показалось, что она выздоравливает. Мы с ней выпили чаю в Лаковой гостиной, и все шло прекрасно до того момента, когда она поднялась, чтобы проводить меня, поскольку я собралась уходить. Тогда у нее немного закружилась голова. Я позвала горничную. Той не оказалось дома, она ушла за покупками, и прибежала Чечина. Между тем недомогание как будто прошло. У тети Изабеллы слегка порозовели щеки, но мы обе все же настояли на том, чтобы она легла в постель. Поскольку у Чечины на кухне начало подгорать варенье, я предложила свою помощь. Она отказывалась, но ее состояние слишком беспокоило меня. Я не поддалась на уговоры тети Изабеллы и сама уложила ее в кровать. Однако она не разрешила позвать доктора, заявив, что очень хочет спать. Поэтому я оставила ее и попросила Чечину не беспокоить хозяйку, которая не захотела даже поужинать... А на следующее утро Дзаккария позвонил мне и сообщил... Никак нельзя было предположить... никак!

Не в силах больше сдерживать волнение, Адриана расплакалась.

– Тебе не в чем себя упрекать, ты же сама говоришь, что никто не мог и представить себе, что матушка скоро покинет нас... да еще при таких обстоятельствах!

– О, для нее эти обстоятельства были менее жестоки, нежели для нас. Она умерла во сне, и, веришь ли, меня это утешает! Но ты хотел сказать мне нечто важное?

– Да, и умоляю простить меня. Ты, во всяком случае, должна это знать: матушка умерла не естественной смертью. Ее убили...

Он ожидал крика, но услышал лишь хрип. И Альдо увидел вдруг перед собой маску ужаса без признаков жизни. Он боялся, как бы Адриана не потеряла сознания, и в тот момент, когда собрался было встряхнуть ее за плечи, услышал сиплый голос:

– Ты сошел с ума... Это невозможно!

– Не только возможно, но я в этом уверен. Послушай!

Альдо огляделся, и взгляд его упал на бокал с «марсалой», к которому молодая женщина даже не притронулась. Он поднес бокал Адриане – чтобы та выпила глоток, но она залпом осушила его. И ожила. В глазах вновь затеплилась жизнь, речь стала осмысленной:

– Ты сообщил в полицию?

– Нет. То, что я обнаружил, может для следствия оказаться недостаточным, и я намерен сам найти убийцу. Поэтому прошу сохранить в тайне то, что я только что рассказал тебе. Не хочу, чтобы память моей матери была омрачена досужими домыслами, а ее тело было оскорблено вскрытием. К тому же я не очень доверяю венецианским сыщикам. Им так и не удалось подняться до уровня агентов Совета Десяти[13]... Мне нетрудно будет превзойти их.

– Но почему же ее убили? Такую добрую женщину, такую...

– Чтобы обокрасть.

– Но ведь она уже продала свои драгоценности.

– Одна вещь оставалась, – заметил Альдо, не желавший излагать подробности. – Достаточно ценная, чтобы соблазнить мерзавца, которого, клянусь тебе, я рано или поздно поймаю!

– Тебе придется отдать его в руки правосудия?

– Я сам вынесу ему приговор и уверяю тебя, он будет беспощаден... даже если речь пойдет о члене моей семьи, о родственнике...

– Как ты можешь шутить по этому поводу? – возмутилась графиня. – Определенно, война лишила мужчин самого понятия о морали! А теперь расскажи мне все! Как ты узнал об... об этой мерзости?..

– Нет. Я и так слишком много сказал, больше тебе не нужно ничего знать. Напротив, я рассчитывал, что, если ты вспомнишь какую-нибудь деталь или что-либо вызовет у тебя подозрение, ты тут же сообщишь мне об этом.

Он поднялся, она попыталась его удержать:

– Ты уже уходишь?.. Проведи со мной хотя бы этот вечер.

– Нет, благодарю тебя, я должен вернуться домой. Хочешь позавтракать со мной завтра? У нас будет время поговорить... в более спокойной обстановке, – добавил он, бросив взгляд на витраж, за которым просматривался силуэт Спиридона, топтавшегося на галерее.

– Не будь слишком строг к бедному парню. Его грубость объясняется преданностью, но он очень скоро признает тебя!

– Я не уверен, что горю желанием развивать наши отношения. Кстати, куда подевалась твоя Джиневра? Мне бы хотелось обнять старушку.

– Ты увидишь ее в следующий раз, если, конечно, не побежишь за ней в церковь. В это время она на службе... Тебе ведь известно, что Джиневра всегда была очень набожной, и, кажется, старея, она с каждым днем все ревностней молится Богу. Но, в конце концов, пока она сможет на своих старых больных ногах добраться до алтаря, с ней все будет в порядке.

– Ее бедные ноги носили бы ее куда лучше, если б она целыми днями не напрягала колени на плитах Санта-Мария Формозы, моля Иисуса, Мадонну и всех известных ей святых о том, чтобы ее дорогая донна Адриана одумалась и прогнала бы этого варвара из своего добродетельного жилища, – заявила Чечина, бросая в кипящую воду пирожки, предназначенные на обед хозяину.

– Ты называешь варваром красавца Спиридона?

– Так говорит Джиневра, а не я. А еще она утверждает, что с тех пор, как он появился, в доме все пошло вверх дном, донна Адриана совсем голову потеряла. И я не склонна упрекать Джиневру: действительно неприлично, когда вполне молодая дама держит в доме беженца... да еще... ты, верно, и сам заметил, что он недурен собой!

– Как это – неприлично? Он же ее лакей. Веками в венецианских домах была прислуга, иногда даже рабы, которые приезжали откуда угодно, и их зачастую выбирали по внешним данным, довольно строго ответил Альдо. – Твоя подружка и ты – отъявленные сплетницы, но вы слишком быстро забыли, что в доме Орсеоло всегда жили на широкую ногу, до последнего времени, конечно, и что донна Адриана – важная дама!

– Я не сплетничаю! – воскликнула возмущенная Чечина. – И очень хорошо понимаю, кто такая донна Адриана. Только мы с ее старой няней боимся, как бы она сама не позабыла о своем высоком положении. Тебе известно, что она дает ему уроки пения? Это лакею-то! Под тем предлогом, что у него великолепный голос.

Признав про себя, что его кузина несколько злоупотребила своей любовью к музыке, но не желая поддерживать Чечину, Альдо ограничился немного ворчливым: «А почему бы и нет!», – но сам задумался. Что означает эта новая манера одеваться, краситься? В какой степени красавец грек – ибо он им и был – добился расположения своей покровительницы?.. Но, в конце концов, это дело Адрианы, а не его.

Он распорядился, чтобы в первый вечер, который он проводит в доме, стол был накрыт в Лаковой гостиной, и решил надеть один из своих старых смокингов.

– Сегодня вечером я буду ужинать с матушкой и донной Фелицией, – заявил он чрезвычайно взволнованному Дзаккарии. – Ты поставишь стол на равном расстоянии от обоих портретов... Так, чтобы я мог видеть их обеих одновременно...

На самом деле, перед тем как принять решение, которое могло тяжело отразиться на его будущем, Альдо искал опоры в прошлом. В этот вечер тишину гостиной должны были оживить воспоминания. Души двух женщин, воспитывавших его с юных лет и оказавших на Альдо значительно больше влияния, чем отец, который был слишком занят своими делами и часто отсутствовал, будут находиться рядом. Как всегда, объединенные любовью к нему, они проявят внимание и готовность помочь.

Никакой претенциозности или нарочитости не было в портретах женщин, изображенных в полный рост и стоявших друг напротив друга среди лакированных изделий. Сарджент изобразил Изабеллу Морозини яркой блондинкой, каковыми якобы являются истинные венецианки, с отливающей жемчугом кожей; она, как лилия из чашечки цветка, вырастала из черного бархатного платья, облегающего тело; при таком великолепии открытых плеч художнику не потребовалось никаких украшений, разве что шлейф платья, протянувшийся почти по-королевски. И только на безымянном пальце изящнейшей руки поблескивал изумруд.

Такую строгость придавало портрету современное исполнение, которое, как ни удивительно, прекрасно сочеталось с творческой манерой Винтерхальтера. Мастер изображения зрелых красавиц в пышных оборках, вероятно, вынужден был подчиниться требованиям позирующей ему женщины. Ни блестящий атлас, ни воздушный муслин, ни пенящиеся воланы не подошли для Фелиции Морозини! Длинная и строгая черная амазонка в полной мере подчеркивала царственную красоту дамы в маленькой шляпке с белой вуалью, венчающей густые локоны черных блестящих волос. Эту красоту Фелиция сохраняла и в преклонном возрасте.

Родившись в семье герцогов Орсини, одной из самых знатных в Риме, донна Фелиция скончалась во дворце Морозини в 1896 году. Ей к тому времени исполнилось восемьдесят четыре года. Альдо было уже тринадцать, достаточно много, чтобы он успел полюбить эту важную и очень строгую даму непреклонного нрава, с неукротимой жизненной энергией, которую не сломил даже возраст. За ней числился ряд подвигов, и потому в семье она слыла героиней.

В семнадцать лет ее выдали за графа Анджело Морозини, которого она прежде не знала, но тут же полюбила, однако через шесть месяцев Фелиция овдовела. Австрийцы, хозяйничавшие в те времена в Венеции, за призывы к восстанию расстреляли ее супруга у стены Арсенала, и с этого момента молодая женщина превратилась в богиню мщения.

Став яростной бонапартисткой и переселившись во Францию, Фелиция примкнула к тайному обществу карбонариев и попыталась вызволить из бретонской крепости Торо своего брата, посаженного туда за те же взгляды. Затем она стреляла на парижских баррикадах в дни Июльской революции, чем заслужила безграничное восхищение художника Эжена Делакруа, став одной из тех женщин, которых он втайне любил. Далее, возненавидев короля Луи-Филиппа, бросившего ее в тюрьму, она решила вырвать из золотой клетки Шенбрунна герцога Рейхштадского, Орленка, которого намеревалась посадить на императорский трон. После того как смерть наследника помешала ей сделать это, графиня Морозини, имевшая тесные отношения с графиней Камерата и подружившаяся с принцессой Матильдой, посвятила свою жизнь реставрации французской империи и в течение долгих лет была ее активной сторонницей. Она была также одним из прекраснейших украшений двора Тюильри, когда соглашалась появиться там.

Храня верность своим идеалам и своей любви к Франции, она не покинула эту страну в тяжелый момент и оказалась в Париже во время ужасной осады, приведшей к трагическому концу правление Наполеона III. Фелиция была там тяжело ранена и находилась на волоске от смерти. Ей было тогда пятьдесят восемь лет, но любовь врача, которого привели к ней ее друзья, спасла женщину. Именно он, когда буря улеглась, заставил ее вернуться в Венецию, где дед и бабушка Альдо приняли ее, как королеву. С того дня, за исключением нескольких поездок в Париж и в Овернь к своей подруге Гортензии де Лозарг, донна Фелиция не покидала дворец Морозини, заняв место покойной бабушки Альдо.

Несмотря на усталость, накопившуюся за день и предшествующую ему ночь в дороге, Альдо испытал невероятное блаженство во время ужина, когда его окружали незримые тени близких и дорогих его сердцу людей. Он хотел как можно дольше продлить это очарование. Не подумав даже закурить сигарету, он продолжал сидеть за столом, прислушиваясь к звукам дома, к шумам, доносившимся с улицы: ударам гондол об опоры и столбы, звукам музыки, раздающимся в ночи, сиренам кораблей, подплывающих к портовому бассейну Сан-Марко или выплывающих из него, а также к голосу Чечины и тихим шагам Дзаккарии, который принес ему последнюю чашку кофе. Все это наполнило его душу решимостью, и только мысль о расставании с дворцом показалась ему невыносимой.

Конечно, оставался швейцарский вариант, но чем больше он думал о нем, тем меньше нравилось ему такое решение. Он не сомневался в том, что две благородные дамы, от которых он ждал совета, не одобрили бы его: и та, и другая признавали только брак по любви, или по меньшей мере по взаимному уважению. Если бы он позволил купить себя, это вызвало бы у них отвращение...

Но что же делать?

И тут взгляд Альдо, следивший за голубыми клубами дыма от сигареты, которую он наконец закурил, задержался на китайской фигурке эпохи династии Тан, изображавшей кривляющегося духа войны, которую Морозини всегда терпеть не мог. Вещь была бесспорно ценной, и Альдо безо всякого сожаления готов был расстаться с ней. Вспомнив о безвозвратных утратах Адрианы, продавшей часть своего имущества, и о том, что донна Изабелла одобрила поступок племянницы, Альдо понял, что нашел ответ на мучивший его вопрос. В его доме находится невероятное множество старинных предметов; часть из них ему дорога, другая – не очень. Последних значительно меньше, и, чтобы реализовать их, надо проявить некоторую активность, но торговля антиквариатом могла стать отличным способом, позволяющим отыскать след сапфира. Кроме того, в советах у него недостатка не будет: среди его парижских друзей есть человек с большим вкусом и опытом, Жиль Вобрен; его магазин на Вандомской площади – один из самых шикарных в столице. Жиль не откажется помогать ему на первых порах.

Покидая Лаковую гостиную и направляясь в свою комнату, Альдо улыбался. Он медленно поднимался по лестнице, отшлифовывая свою идею, даже лелея ее, а тем временем взгляд его начинал скользить по окружающим вещам, оценивая – мысленно он уже отбирал их. Если хоть немного повезет, ему, возможно, удастся спасти свой дом и – почему бы и нет – снова сколотить состояние.

Так князь Морозини стал антикваром...

Часть первая

Человек из гетто

Весна 1922