– Что там? – поинтересовался Чейс.

– Ничего особенного. Не хватит лягушонку ножки промочить. Но к востоку от Пуэрто-Рико омерзительная область низкого давления.

– Я имел в виду наши дела. Что-то от агентства или департамента? Нам разрешили тащить кита?

– Ничего. Я звонила в обе конторы, и автоответчик пожелал мне всего наилучшего.

Чейс, словно тасуя карты, провел пальцем по кипе писем на столе.

– Мы получили чек от доктора Мейси?

– Пока нет. На твоем месте я бы сказала этой женщине, что ты намерен, если она не заплатит, снять шкуры с ее тюленей. Получатся две парки и перчатки. – Госпожа Бикслер остановилась. – Вот что, однако. Я была в городе, забирала почту. Энди Сантос сказал, что Финнеган пытается организовать проверочку твоего налогового статуса.

– Черт! – воскликнул Чейс. – Он не отвяжется, да?

– Нет, пока ты не подожмешь хвост и не пустишься в бега... Или свернешь дело и продашь ему остров.

– Я скорее взорву остров так, что над ним заплещут полны.

– Я так Энди и сказала, – улыбаясь, произнесла госпожа Бикслер.

Брендан Финнеган, торговец земельными участками, обладал большой проницательностью... которая обычно запаздывала на год. В семидесятых он сколотил состояние, в начале восьмидесятых потерял, в конце восьмидесятых вернул – и попал под пресс последних сдвигов в бюджетной политике. Теперь его империя балансировала на грани банкротства, и ему был отчаянно нужен крупный куш.

Через месяц после того, как Чейс закончил оформление сделки по острову Оспри, до Финнегана долетел пробный шар, пущенный неким третьеразрядным саудовским принцем. Принца беспокоило чреватое взрывом возрождение исламского фундаментализма, и он искал безопасное укрытие для накоплений в фунтах стерлингов и немецких марках на сумму в несколько миллионов долларов. Не доверяя рынкам и банкам, принц желал обладать надежной недвижимостью и считал, что, несмотря на американские проблемы, собственность близ океана на Восточном побережье Соединенных Штатов относится к самым надежным в мире вложениям. Стоимость ее может не увеличиваться, может снижаться, но никогда не обесценится: на расстоянии до пятидесяти миль от берега размещается семьдесят процентов населения, и каждодневно из центральных районов прибывают все новые жители. На продажу за долги выставлялись дома от Северной Каролины до Нью-Гэмпшира, но островов не предлагали, а принц был законченным параноиком, он требовал отдельного безопасного редута.

Финнеган решил, что араб – искомая крупная добыча, если только найти и продать принцу остров. Его не устраивали обычные брокерские комиссионные, он хотел получить прибыль еще и как продавец. Поэтому он решил стать владельцем острова.

Денежные проблемы Чейса не составляли тайны. Цена, уплаченная им за остров, была объявлена при публичной отчетности, и все знали, с каким трудом он покрывает повседневные расходы.

Для начала Финнеган предложил Чейсу ту же сумму, которую тот заплатил за остров. Несмотря на настойчивые уверения Чейса, что он не намерен продавать Оспри, Финнеган периодически увеличивал ставку на десять процентов. Последнее предложение составило сто восемьдесят процентов цены, выплаченной Чейсом, или около двух третей расчетной стоимости острова.

Чейс знал, какую игру ведет Финнеган, и вовсе не пытался поднять цену. Когда их отношения были еще сравнительно дружелюбными, он сказал Финнегану, что наконец-то нашел нечто такое, что полюбил, хотел бы сохранить и возделывать, и что он намеревается сберечь спою находку.

Дружбу Финнеган прекратил. Он начал писать нудные жалобы: в отдел по районированию, в отдел по планированию, в береговую охрану и в Агентство по охране окружающей среды. Ни одна из жалоб не подтвердилась, но на каждую приходилось отвечать – если не лично Чейсу, то его адвокату, стоившему двести долларов в час.

– Что он нашел на этот раз? – спросил Чейс госпожу Бикслер.

– Говорит: никакой настоящей науки здесь у тебя нет, твои опыты до сих пор не дали ничего определенного, так почему налогоплательщики должны тебя финансировать?

– На такой довод нужно реагировать. – Чейс на мгновение замолчал. – Доктор Мейси прибывает как раз вовремя... Кавалерия спешит на помощь.

– Помощь – если заплатит по счетам.

Макс, казалось, не прислушивался к беседе, погруженный в гипнотизирующий рокот сводок погоды, но вдруг проговорил:

– Ты не можешь все это утрясти? И потеряешь остров?

– Нет, – заверил его Чейс с принужденной улыбкой. – А сейчас пойдем за аквалангом и потренируемся, прежде чем вернуться и нырять за датчиком.

– Ничего не получится, – сказала госпожа Бикслер. – Компрессор сломан.

– О боже! И что с ним еще случилось? – спросил Чейс, увидев, как опустились плечи у разочарованного Макса.

– Джин сказал – может быть, соленоид. Но Джин вообще-то все мировые проблемы сводит к соленоидам. На твоем месте я бы послала Длинного посмотреть.

– Хорошо, – ответил Чейс. Он почти испугался: теперь какие-то неприятности с компрессором. Что сломается следующим? Больше всего сейчас ему хотелось бы уснуть.

Но здесь находился Макс, и Чейс точно знал, что Макс не настроен терять время попусту.

– Пойдем поговорим с Длинным, поможем накормить Вождя Джозефа. А потом проверим стеллажи с аквалангами – может, и найдем пару полных баллонов, – сказал Саймон, улыбаясь сыну.

Длинный был уже в хранилище с оборудованием и возился с дизельным компрессором: неполадка не имела отношения к соленоиду и заключалась в засорившихся клапанах. Он обещал исправить двигатель к вечеру, а акваланги наполнить к утру.

Чейс не знал, как воспримет такое известие Макс, – может быть, угрюмо и покорно, но наверняка без энтузиазма, – и поэтому весьма удивился, когда Макс заявил:

– Вот что здорово, когда живешь здесь целый месяц: всегда есть завтра. – Он призывно взмахнул рукой: – Идем, па, покажи мне все остальное.

На острове стояли еще три здания – бывшие жилые дома, которые вначале предполагали снести, но вместо этого переоборудовали в лаборатории, складские помещения, а одно из них – во временный лазарет.

Гостиную самого маленького строения освободили от мебели и ковров, на пол положили кафель, взамен обоев стены оштукатурили. В центре комнаты, привинченный к полу и освещаемый закрепленными на потолке люминесцентными лампами, находился цилиндр двенадцати футов в длину и шести в высоту: на одном его конце имелся круглый люк, а в середине люка – маленький иллюминатор. К пульту управления на стене тянулись пластиковые трубопроводы и изолированные провода.

– Это наша декомпрессионная камера, – объяснил Чейс. – Мы зовем ее «Доктор Франкенштейн».

– Зачем она?

– Ну, поглядим, что ты усвоил из уроков подводного плавания. Какие три главных врага у ныряльщика? Если не считать глупости и страха, которые опасней всего и о которых тебе не говорили.

– Это легко. Во-первых, эмболия – когда задерживаешь дыхание на всплытии. Во-вторых, кессонка. И... Третье я забыл.

– Некоторые называют это экстазом, – сказал Чейс. – Глубинным экстазом. – Он подошел с Максом к небольшому холодильнику, достал из него две банки кока-колы и передал одну Максу. – Ты когда-нибудь напивался?

– Я? – покраснел Макс.

– Неважно, ответ мне не нужен. Я хочу просто сказать: так называемый экстаз – это все равно что ощутить себя пьяным под водой. Настоящее название этого состояния – азотный наркоз. Когда на глубине вдыхаешь сжатый воздух, в смеси, попадающей в организм, высокое содержание азота, а азот может стать таким же ядом, как алкоголь. Он действует на разных глубинах и различным образом. Кто-то невосприимчив к нему, с другими это случается всего один раз: у некоторых происходит так часто, что становится почти привычным. А кое-кто от него умирает.

– Почему?

– Потому, что оказаться пьяным под водой – это... хм, действительно тяжелый случай. Самое скверное, часто не понимаешь, что с тобой происходит. Это – сладкое вино, вино-мечта. Забываешь, где ты, и ничто не волнует. Подводная скала на глубине двухсот футов выглядит такой милой, что нельзя не посмотреть на нее поближе; а пытаясь прочитать показания глубиномера или счетчика оставшегося воздуха, не можешь этого сделать: цифры расплываются – ну и черт с ними! – и ты продолжаешь погружаться. С ныряльщиками проводили опыты и установили, что, как правило, на ста пятидесяти футах двадцатипятилетний мужчина в самой лучшей физической форме не может решить простейшую задачу, если не предупрежден о ней заранее.

– Например?

– Например, одна из тех игр, в которые играют дети: положить что-то круглое в круглое отверстие, а квадратное – в квадратное. Он не может этого сделать, не может ничего понять. Теряет всякую способность к новым решениям. Не может корректировать схему погружения. Если случается что-нибудь чрезвычайное: кончается воздух или трубка с загубником выдергиваются из регулятора, – он выживает за счет инстинкта и рефлексов, обусловленных прошлым опытом и подготовкой. Или не выживает.

– Значит, ныряльщиков убивают чрезвычайные ситуации?

– Не всегда. Иногда они сами себя убивают. Если не знаешь, можно подумать – самоубийство.

– Как это? Чейс вздохнул и посмотрел вдаль, припоминая:

– Десять лет назад я работал спасателем при парне, который хотел заснять черные кораллы на рифе Малого Каймана. Большая глубина – двести, двести пятьдесят футов, на пределе безопасности для погружения с аквалангом при использовании сжатого воздуха.

– А дышат еще чем-то? – спросил Макс.

– Угу, если нужно работать глубже, используют газовые смеси. Например, гелиево-кислородные. Во всяком случае, мы приняли все меры предосторожности: вывесили трос до двухсот пятидесяти; на каждых пятидесяти футах располагался пловец с запасным баллоном, чтобы все время наблюдать за оператором и обеспечить его достаточным количеством воздуха для декомпрессии при подъеме. Я находился на ста, а парень подо мной – на ста пятидесяти. У оператора были две восьмидесятки под давлением три тысячи пятьсот фунтов на квадратный дюйм – большие баллоны, так что воздух у него кончиться не мог. Он сказал, что раньше никогда «не улетал», поэтому у нас и в мыслях ничего такого не было. Встали по местам, оператор нырнул и начал погружаться. Он прошел мимо меня и махнул рукой, то же – со следующим, потом ухватился за трос на двухстах и остановился настроить камеру и включить лампы. Вода была прозрачной как стекло, и я все видел. Казалось, он в полном порядке, ситуацию контролирует, пузырьки поднимались равномерно, а значит, дыхание оставалось хорошим – ни возбуждения, ни страха. Из своей дыры в стене выплыл большой групер[15]и завис, глядя на оператора; тот извел на него немного пленки. Потом груперу надоело и он начал сматываться вниз по стене. И вдруг совершенно неожиданно оператор смотрит вверх, на парня подо мной, машет рукой, снимает маску – маску, мой бог! – отбрасывает ее и начинает преследовать групера – вниз, вдоль стены. Я бросился за ним, и парень подо мной тоже, и мы таки помолотили ластами, но все без толку. На двухстах пятидесяти пришлось остановиться, и все, что можно было увидеть, – как лампы камеры опускаются ниже и ниже в темноту, пока не превратились в едва различимые точки.

– А какая там была глубина?

– Две мили. Думаю, он все еще там.

– Две мили! – воскликнул Макс. – А ты почувствовал этот... экстаз?

– Прежде всего, я был ошеломлен. Но в какой-то момент испытал странную идиотскую зависть к человеку, который видит сейчас там, внизу, эти дебри. Как только я ощутил это, то понял, что происходит, и испугался. Я схватил напарника и поволок вверх, туда, где мы снова почувствовали себя нормально.

– А кессонка была у тебя когда-нибудь?

– Слава богу, нет и, надеюсь, не будет. – Чейс обвел комнату рукой. – Когда мы сидим здесь, – начал объяснять он, – на каждый квадратный дюйм тела давят четырнадцать с половиной фунтов воздуха. Ясно? При погружении на каждые тридцать три фута добавляется, как это называют, еще одна атмосфера. Значит, на тридцати трех футах ты получишь две атмосферы; на шестидесяти шести – три и так далее. Улавливаешь?

– Конечно, – ответил Макс.

– Теперь вспомни, что я тебе говорил: чем глубже опускаешься, тем больше вдыхаешь азота. Ну так вот он снова – мерзавец-азот. Если остаешься внизу слишком долго и поднимаешься, не прочистив от него организм, – такую прочистку и называют декомпрессией, нужно просто зависнуть в воде и выдыхать, – то пузырек азота может застрять у тебя в локте, в колене, в позвоночнике или в мозгу. Это и есть кессонка. Она изувечит тебя, убьет или наградит бурситом на всю оставшуюся жизнь. – Чейс показал на стальной цилиндр. – Вот для чего у нас де компрессионная камера – на случай чьей-то кессонки. Опасность здесь очень мала, потому что на большие глубины мы не погружаемся, но когда ВМС предложили нам свою лишнюю камеру, я ее загреб.

– А как она работает?

– Если у человека приступ кессонки, его помещают в камеру и повышают в ней давление воздуха до такой величины, которая уравновешивает показатели по записям его погружения, необходимые для начала безопасной декомпрессии, – сто, двести футов, сколько нужно. Мы можем повышать в камере давление до величины, соответствующей глубине в тысячу футов. Давление загоняет азот назад в кровеносную систему человека, так что пузырьки исчезают и он снова чувствует себя нормально. Как правило. Но – зависит от того, как долго длился приступ и насколько серьезные повреждения уже нанесены. Потом идет самое сложное. Давление в камере понижается постепенно, как будто человека поднимают с глубины очень медленно, чуть ли не по дюйму, чтобы азот мог покинуть ткани. Иногда на это уходит целый день.

– А если он поднимется слишком быстро?

– Ты хочешь сказать, по-настоящему слишком быстро? Умрет.

Они выбросили банки из-под кока-колы в мусорную корзину и вышли.

В юго-западной части острова в воронки от взрывов, образовавшиеся в выступе скалы, был залит бетон, так что получился огромный круг пятидесяти футов в диаметре. Этот бассейн заполняла вода, а оставленные от дикой природы валуны складывались в платформы и пещеры.

– Похоже на загон для морских львов в зоопарке, – заметил Макс.

– Молодец, догадался. Мы его построили специально для морских львов доктора Мейси.

– Ты думаешь, я смогу с ними поиграть?

– А почему бы и нет? – Чейс посмотрел на часы. – Но как раз сейчас мне нужно сделать пару звонков. Пойдем.

– Можно, я попрошу у Длинного рыбу, попробую покормить Вождя Джозефа?

– Конечно. – Саймон двинулся прочь, потом остановился. – Только. Макс, послушай... Это остров... Вода, везде вода.

Макс скорчил гримасу:

– Па...

– Знаю-знаю, виноват, – сказал Чейс и улыбнулся: – Ты не забывай, эти отцовские дела для меня довольно-таки непривычны.

Чейс сидел за письменным столом, уставившись на факсимильную копию расписки о банковском переводе. Деньги доктора Мейси станут завтра утром хорошим взносом на счет института в городском банке. Он сможет заплатить госпоже Бикслер, сможет заплатить Длинному и смотрителю Джину, сможет расплатиться с заправочной станцией и бакалейной лавкой. Он даже сможет – впервые за несколько месяцев без штрафа за просрочку – заплатить страховой взнос.

Наверное, ему следует поместить факс в рамочку и повесить на стену, как некоторые вешают первый доллар, который принесло собственное дело, потому что эти десять тысяч поистине стали спасательным кругом, первым шагом на пути института к платежеспособности. Только бы удалось задержать доктора Мейси с ее морскими львами на все три месяца – а почему не удастся? Погода простоит хорошая, и киты будут двигаться туда и обратно до конца сентября. Он получит тридцать тысяч долларов, которых хватит, чтобы удержаться на плаву до конца года. Может быть, к тому времени выдадут наконец дотацию на разработку по динамике укуса акулы; может быть, он заключит «по блату» несколько контрактов с компаниями кабельного телевидения, устраивающими шоу с акулами или китами. Может быть... что еще может быть? Может быть, он выиграет в лотерею.

Да, он снимет копию с факса и поместит ее в рамку. Ему доставит удовольствие смотреть на нее потом, когда настанут лучшие времена.

Чейс размышлял, имеет ли доктор Мейси хоть малейшее представление о том, как важны для него ее десять тысяч. А что значат десять штук для нее? Возможно, ничего. Университетская система в штате Калифорния ежегодно всасывала дотаций на сотни миллионов. Десять тысяч для доктора Мейси, возможно, составляли мелочь на карманные расходы.

Он размышлял, на кого окажется похожа доктор Мейси. Саймон готов был спорить, что на ней не будет никакой синтетики, – одна из тех женщин, которые пахнут бараньим жиром, поскольку носят свитера из грубой новозеландской шерсти; в маленьких круглых очках; с грязью между пальцами ног, потому что разгуливают в сандалиях с супинаторами. Еще они отказываются есть хоть что-то, что когда-то было живым.

Чейс неплохо знал их со времен «Гринписа» и находил большинство из них либо несносно самодовольными и самоуверенными, либо опасно простодушными кривляками.

Ему, однако, было на это наплевать. Деньги ее были хороши, да и проект – тоже. Связи института с общественностью – часть работы, которую Чейс ненавидел и не умел делать с прибылью, – от сотрудничества с доктором Мейси могли только выиграть. Добротные видеосъемки горбачей (особенно если они окажутся таким же откровением, каким определенно оказались съемки, выполненные доктором Мейси по калифорнийским серым китам) станут осязаемым свидетельством серьезной научной работы. Появятся сообщения в газетах и по телевидению. Брендану Финнегану придется заткнуться и поискать какую-нибудь другую жертву.