1. Луи

Она лежала на паркетном полу с окровавленным лбом и левой рукой, скрытой складками шторы.

– Ваши ноги в кадре, – сказал тип из отдела идентификации. Старший инспектор отступил на шаг, чтобы не мешать фотографу сделать несколько общих снимков тела.

– Когда это случилось?

– Здесь можно приготовить кофе?

– Сосед услышал шум около семи часов утра.

– Можно убрать тело?

– Наверное, она зашла сюда случайно. Убийца оказался застигнутым врасплох.

Младший из двух инспекторов оторвался от записной книжки, бросил взгляд на коллегу и поспешно, чтобы его не опередили, высказал гипотезу:

– Похоже на работу взломщика, из тех, что работают только в августе и быстро приходят в панику при малейшей опасности.

– Скорее всего, у него были ключи от квартиры. Некоторое время он рылся в комнате, перевернул все вверх дном, и шум разбудил жертву. Женщина встала и вышла из спальни, чтобы посмотреть, что происходит в гостиной.

Необычная суета вокруг тела Лизы достигла разгара. Со всех сторон раздавались обрывки фраз, на которые редко кто реагировал.

– Он запаниковал, схватил пепельницу с каминной полки и два раза ударил жертву по голове.

– Видимо, здорово перепугался – удар очень сильный.

– Выяснили, что украли?

Молодой инспектор показал деревянную шкатулку, инкрустированную перламутром.

– Здесь явно лежали драгоценности. Похоже, больше ничего не взяли.

– Что известно о ее семье?

– Детей у нее не было, она жила с мужем. Сейчас он в Барселоне, должен вернуться вечером.

– Можно убрать тело?

– Отпечатков мы не обнаружили.

– У консьержки и горничной были запасные ключи.

– Вызовите их ко мне. И соседа тоже.

Санитары с носилками скрылись в коридоре. Как всегда, едва вынесли тело, комната сразу почти опустела. Старший инспектор застегнул на молнию свою куртку, его коллега в последний раз посмотрел в окно.

В комнате воцарилась тишина.

Было около одиннадцати, и полицейские обменялись несколькими общими фразами по поводу завтрака и этого странного августа, больше похожего на октябрь. Им нужно было уладить дела в комиссариате, и Дидье, самый молодой из всех, предложил поехать по улице Прованс, чтобы избежать пробок на Больших Бульварах.

– Никто бы не захотел погибнуть так, как вы описали…

Полицейские, стоявшие в коридоре, одновременно обернулись. В гостиной, на стуле, втиснутом между забитым до предела книжным шкафом и дверью в соседний кабинет, сидел Луи. Ему удалось, словно хамелеону, слиться с окружающей обстановкой; странная неподвижность и костюм такого же цвета, что и старинная мебель, сделали его совершенно незаметным. Он явно не считал нужным подняться и сохранял полнейшую невозмутимость, как умел делать это в самых сложных ситуациях.

Дидье почувствовал, что совершил оплошность, не заметив постороннего в комнате.

– Вы здесь давно?

– С полчаса. Просто решил зайти, и меня никто не заметил. Я редко привлекаю внимание.

– И что вам здесь понадобилось?

– Я почти родственник. Еще два года назад я был женат на этой женщине. Но она развелась со мной и вышла замуж за известного актера. К сожалению, я не настолько богат, чтобы жить с ней в такой квартире.

– Как вас зовут?

– Луи Станик.

Старший инспектор, не сводя глаз с Луи и не скрывая раздражения, снял куртку.

– Значит вы «просто» решили зайти?

– У меня была деловая встреча в двух шагах отсюда. Я знал, что ее муж в отъезде, так как прочел в газете, что он снимается в Испании. Вот и решил, что если зайду «просто так», то, может быть, она меня впустит.

Старший инспектор подумал, что его раздражает больше всего: то ли невероятно естественное поведение Станика, то ли его способность обходить острые углы в этой необычной ситуации.

– У вас есть ключи от квартиры?

– Нет. Но у меня есть алиби на это утро.

– У нас здесь не американский телефильм.

Луи недавно исполнилось пятьдесят. Прямые усики и густые брови придавали его лицу серьезность, с которой не вязалось лукавство во взгляде светлых глаз. Он встал, распрямив свое высокое нескладное тело, и хрустнул пальцами. В бархатном голосе, идущем словно из глубины горла, прозвучали нотки печали.

– В американском телефильме я бы уже давно проливал слезы. Но я предпочитаю заняться этим позже.

– Да, похоже на правду, – сказал Дидье. – Вы явно переживаете случившееся как-то уж слишком… слишком спокойно…

Старший инспектор взглядом дал понять юному коллеге, что тот мог бы и воздержаться от подобного замечания. Похоже, и сам Дидье удивился тому, что сказал.

– Вы ошибаетесь, мне совсем не легко видеть распахнутой дверь в ее квартиру и каких-то типов, шныряющих вокруг ее тела. Но больше всего меня огорчает ваша версия случившегося.

Полицейский набрал полную грудь воздуха, чтобы не вспылить. В общении с Луи нужно было держать ухо востро.

– И чем вас не устраивает наша версия?

– Она правдоподобна, но маловероятна. Возможна, но абсолютно нереальна. Нет, никто бы не захотел погибнуть так, как вы описали.

– Если у вас есть какие-то сведения, сообщите их.

– Кому хочется умереть от удара пепельницей, нанесенного каким-то воришкой, удирающим затем с драгоценностями?

– В нашей профессии сталкиваешься и с более нелепыми смертями.

– Но не в моей. Вы действительно верите, что ее убили из-за драгоценностей в шкатулке?

– Это нам должен подтвердить ее муж. Или горничная.

Луи чуть было не возразил, что ни горничная, ни, тем более, муж ничего не расскажут им про Лизу.

– Лиза ненавидела драгоценности, что меня очень устраивало, так как за десять лет совместной жизни я не смог подарить ей ни одного украшения. Кстати, она умудрилась потерять обручальное кольцо во время нашего свадебного путешествия.

– …?

– А если в этой шкатулке находилось что-то другое? То, чем она очень дорожила? То, за чем специально пришел убийца?

– Пока он для нас всего лишь обычный взломщик, которому не хватило хладнокровия.

– Думаю, можно придумать что-нибудь и получше.

Слова Луи прозвучали без капли иронии. Напротив, чувствовалось, что он пытается быть логичным и помочь следствию.

– Вы прожили с ней десять лет. Мы вас слушаем.

Солнечный луч заскользил по спинке кресла. Луи устроился в нем и прищурил глаза от яркого света.

– Лиза спала очень чутко. Грабитель никогда бы не смог перевернуть вверх дном всю квартиру, не разбудив ее. Она видела, как он орудует. Ключей при нем не нашли, значит, это она впустила его.

– Продолжайте.

– Этот тип рассуждал так же, как я. Он пришел на рассвете, зная, что ее муж в Испании. А в семь утра в квартиру впускают только близких.

– Или любовника.

– Почему бы и нет? Это в ее стиле – завести любовника. Ведь в течение двух последних лет нашего брака у нее была связь с актером, за которого она потом вышла замуж.

– И что же этот любовник хотел найти в шкатулке?

– Пока мы можем рассмотреть один или два возможных варианта. Пожалуй, есть и третий, но он слишком сложен и, следовательно, не заслуживает внимания. Представим, что любовник решает сообщить ей, что хочет с ней порвать. Но Лиза об этом не подозревает; наоборот, она собирается воспользоваться неожиданной возможностью провести с ним ночь, не боясь внезапного появления мужа. Однако любовник не желает преподносить ей такой подарок в ознаменование разрыва. Поэтому он появляется как можно позднее, ранним утром, чтобы поставить ее перед свершившимся фактом. И даже подготавливает примерно такую фразу: «Мне так хотелось, чтобы ты меня полюбила, по ты всегда видела во мне лишь любовника». Однако проблема в том, что он не может считать себя совершенно свободным, пока не вернет свои письма.

– Какие письма?

– Безумно романтические письма, которые он написал ей за время их романа. Лиза обожала любовные послания, ей нужны были такие доказательства, чтобы чувствовать себя любимой. Она ценила их несравненно выше, чем драгоценности! Я знаю, о чем говорю – ведь я добился ее только благодаря своим письмам. В то время они у меня прекрасно получались.

– У вас есть хоть малейшее представление о том, кто бы мог быть ее любовником?

– Никакого. Но это явно женатый человек. Совершенно необходимое условие. Она никогда бы не заинтересовалась юным воздыхателем, который третировал бы ее просьбами, чтобы она развелась. Ее возбуждала двойственность ситуации, двойной адюльтер. Когда она познакомилась с артистом, тот тоже был женат. И потом, Лиза не бросилась бы на шею первому встречному, ей нужен был человек, с которым было бы престижно появляться в обществе, который был бы широко известен, то есть, занимал бы видное положение в шоу-бизнесе, понимаете, что я имею в виду?

– Более-менее.

Луи любил изображать ситуацию так, словно самое странное было вполне естественным. И делал это весьма убедительно.

– Следовательно, любовник должен был любой ценой уничтожить письма, иначе Лиза непременно воспользовалась бы ими. Вытряхивая содержимое ящиков серванта, он наконец натыкается на перламутровую шкатулку. Чувствуя себя в безопасности, но не в силах противиться нахлынувшей ностальгии, он говорит ей приблизительно следующее: «Теперь остается самое трудное, Лиза, забыть все, забыть, что ты существовала, пусть о тебе останется лишь смутное воспоминание, а потом я забуду и это воспоминание». Рассвирепевшая Лиза угрожает обо всем рассказать его жене. Он паникует, она отвешивает ему пощечину, он хватает пепельницу и…

Молчание.

Инспектор пристально взглянул на шкатулку, потом попросил Дидье сходить на кухню и принести остатки остывшего кофе.

– Такая версия событий вам подошла бы больше, да, месье Станик?

В этом инспектор ни капли не сомневался. Это убийство явно носило необычный характер, а он всегда предпочитал убийства из ревности у богачей, чем потасовки двух сопляков.

– Не знаю, – ответил Луи. – Вообще-то мне бы очень хотелось, чтобы тайна ее смерти раскрыла наконец секрет ее рождения.

– Что вы имеете в виду?

Дидье принес чашку кофе. Луи достал пачку сигарет, и инспектор стрельнул у него одну. Закуривая, он бегло обменялся с Дидье взглядами.

– Значит, вы не знаете, что Лиза – подкидыш?

Дидье, хотя его никто об этом не просил, достал блокнот и зачитал вслух информацию, полученную из Центрального банка данных.

– Все верно. Лиза Колетт была найдена в 1957 году у дверей госпиталя в Кане, ей было два года.

– До шестнадцати лет она находилась на попечении департаментской комиссии по санитарии и общественной деятельности, – добавил Луи. – В то время ходили слухи, что у нее есть брат, но его никто никогда не видел.

– Похоже, вы информированы лучше, чем кто-либо.

– И тем не менее Лиза редко бывала откровенной. Впрочем, ее любовь к секретам еще сильнее сводила меня с ума…

Старший инспектор, все более явно выражая свое нетерпение, попросил продолжать.

– Допустим, что брат решил связаться с Лизой.

– Из-за денег?

– Тогда бы он объявился намного раньше.

– Проснулись родственные чувства?

– Через сорок-то лет?

– Тогда что же?

– Есть только одна причина: ему нужна была операция по пересадке костного мозга.

– Простите, что?

– Попробуйте найти другой мотив, и вы поймете, что это единственно возможный. И только сестра могла ему помочь.

– …?

– Однако такая сложная операция не может пройти незамеченной, а Лиза не хочет, чтобы с появлением этого человека кто-то начал рыться в ее прошлом. Она категорически отказывается помочь. Но брат настаивает – речь идет о его жизни. Утром он приходит к Лизе и умоляет ее, это его последний шанс. Однако она снова отказывается спасти его. Он знает, что приговорен и должен умереть, но эта девка его не переживет!

Подобно пьяному, пытающемуся любой ценой выглядеть трезвым, инспектор счел делом чести скрыть свое удивление искренностью Луи. Дидье застыл, опустив руки и ожидая реакции начальника.

– Она приговорила к смерти своего брата?

– Это был единственный способ, чтобы больше с ним не встречаться.

– Вы изобразили нам настоящее чудовище.

– Только чудовище способно пробудить истинную страсть.

Инспектор уже начал сожалеть, что это не рутинное расследование. Особенно после того, как Луи сообщил:

– Подумав как следует, я решил предложить вам кое-что иное.

Инспектор, словно уже ожидавший подобного поворота, возвел глаза к небу и сжал кулаки. Луи сохранял полную невозмутимость. И искренность.

– Валяйте! И покончим с этим!

– Инспектор, кто, по-вашему, может уничтожить чудовище? – …?

– Только другое чудовище.

Дидье подавил вздох, сделав вид, будто хотел откашляться.

– Вы помните о деле Андре Карлье?

Никто из инспекторов не прореагировал.

– Это военный преступник, которого преследовала полиция всех стран мира. Он исчез в районе Кана в 1957 году. Больше никто его не видел.

– Никогда не слышал о нем.

– Однажды, просматривая бумаги Лизы, я случайно наткнулся на старую вырезку из газеты, в которой шла речь о том деле. Очевидно, это не было случайным совпадением. Лиза – дочь Андре Карлье.

Инспектор даже не успел удивиться.

– Она полагала, что он далеко, может быть, даже мертв, но призрак в конце концов возвратился. Зачем? Чтобы в последний раз перед смертью повидать свое милое дитя? Чтобы шантажировать ее? Или, наоборот, отдать ей награбленные во время войны сокровища? Кто знает? Утром она впускает в дом этого человека, которого никогда не видела и который давным-давно ее бросил. Во время встречи, о которой мы тоже никогда ничего не узнаем, Лиза погибает от ударов, которые он наносит ей по голове.

– Почему вы считаете, что мы никогда ничего не узнаем?

– А вы представьте себе личность Карлье. Он так и не искупил вину за свое прошлое. Теперь он стар, затравлен, и лишь надежда увидеть дочь до последнего времени придавала ему силы. Вы думаете, что он сможет пережить страшную сцену, разыгравшуюся утром? Вполне возможно, что в ближайшие дни тело этого негодяя ваш патруль обнаружит на одном из берегов Сены.

Инспектор с отсутствующим видом скрестил руки на груди и о чем-то задумался. Дидье раскрыл блокнот и нацарапал в нем несколько слов.

Впервые за все время глаза Луи затуманились при виде обрисованного мелом контура тела Лизы. Возможно, именно в этот момент он осознал, что больше никогда ее не увидит.

– Месье Станик, я должен составить отчет. Ваш рассказ будет зафиксирован в протоколе.

– Стоит ли, инспектор? Забудьте все, что я вам сообщил.

– … Забыть?

Луи закрыл глаза, чтобы скрыть выступившие слезы, как это часто бывает в торжественные моменты.

– Вы были правы, инспектор. Лизу наверняка убил грабитель.

– …?

– Но люди моей профессии не могут представить себе, чтобы жизнь заканчивалась так глупо. Особенно жизнь тех, кого вы любили. Так и хочется придумать для них смерть, связанную со страстями.

Луи медленно направился в комнату Лизы. Ошеломленные полицейские двинулись следом.

– И… и что у вас за профессия?

После некоторого молчания Луи опустился на колени перед кроватью.

– Я – сценарист.

Его рука скользнула по смятым простыням, и он уткнулся лицом в подушку.

2. Матильда

Любовь.

Любовь никогда не приносила денег Матильде. Ну, может, совсем немного. Она двадцать лет служила любви, преподносила ее в лучшем виде, как настоящая мастерица показывала ее лучшие стороны. Любовь – это была ее работа, она овладела всеми ее хитростями и уловками. Иногда даже придумывала новые. Прежде, чем сдаться, любовь навязывала ей свои капризы, свои условия. И так день за днем, с утра до вечера. Но к чему считать часы, когда речь идет о любви? Разве любовь когда-нибудь спит? Разве у любви бывает отдых? Любовь постоянно требовала от нее все новых фантазий, однако ничем не помогала. Матильда искусно черпала вдохновение из сокровищницы своей тайной нежности. За двадцать лет, прошедших в погоне за любовью, она усвоила, что самопожертвование – неиссякающий жизненный источник.

Так или иначе, но ни на что другое Матильда не была способна. Виктор повторял ей это каждый день.

– Твой талант – божий дар. Ты только и умеешь, что делать это, но, черт возьми, как здорово ты это делаешь!

В конце концов, она сама поверила в тот образ великой жрицы любви, который так нравился Виктору. «Колдунья, повелительница сердец и страстей, хранительница неугасимого любовного огня», – он никогда не боялся преувеличений, когда требовалось подбодрить ее во время работы. Она свято верила во все, что слышала из уст Виктора, начиная с первого дня их знакомства.

Ни на миг у нее не возникло желания избежать ловушки, таившейся в его взгляде, когда она, сидя за краешком стола в бистро на площади Вогезов, увидела его. В ту же секунду Матильда бросила писать свой дневник. С обаянием проповедника, отрекшегося от веры, Виктор увлек в свои сети ее наивную душу. В тот же день он стал и ее любовником. Ей тогда не было и восемнадцати. Он ни за что не провел бы с ней в постели больше одного вечера, если бы она очень быстро не проявила поразительные способности ко всем тонкостям любви.

Десять лет безоблачного счастья. Она – за своей работой, он – за своей конторкой. Прямо как в песенке из «Трехгрошо-вой оперы». Он всегда умел дать ей совет и обеспечить уют, в котором она нуждалась для спокойной работы. Время от времени Виктор выводил Матильду в свет, чтобы немного развлечь и чтобы румянец оживил ее бледные щеки. Ему было достаточно проявлять к ней хоть каплю внимания, чтобы ловко избегать фразы «Я люблю тебя», которую она так мечтала услышать.

Потом все стало таким рутинным, таким печально предсказуемым. Раз в три недели Виктор появлялся в ее квартирке на улице Месье-ле-Прэнс, чтобы забрать плоды ее трудов. За пять минут он овладевал Матильдой на краю постели, и она никогда не требовала от него большего. В ней было достаточно любви еще на десять лет. И еще десять лет она любила его, несмотря на его брак с первой встречной женщиной и на рождение двух детей. «Любовь не имеет отношения к семье», – часто повторял Виктор. В конце концов, Матильда в это поверила. В тридцать лет она превратилась в старую любовницу, которой можно ничего не обещать.

Матильда с еще большим ожесточением ушла в работу. Чтобы забыть Виктора или, наоборот, вызывать его восхищение, она и сама толком не знала. Он становился все требовательнее и часто настаивал на том, чтобы она вносила побольше пикантностей в свои сочинения.

– Пикантности… Что ты имеешь в виду?

– Фантазии, жаркие сцены, черт побери! Заставь в конце концов говорить свою плоть!

В свои сорок лет Матильда соглашалась на все. Она пожертвовала своей юностью, своей мечтой родить детей. И все во имя чего? Во имя любви?

– Мне очень жаль, милочка, но я не смог продать даже тысячи экземпляров «Забытой любовницы».

– Но, Виктор… Я сделала все, что ты требовал. Добавила главы, где действие происходит в «Эрос-центре»…

– Я знаю, что ты старалась, но задница больше не привлекает читателя.

– Это из-за моего псевдонима. Кого привлечет последний роман Клариссы Гранвиль? Следующий роман я подпишу иначе. Например, Пэтти Пендельтон. Она уже давно ничего не публиковала.

Пэтти Пендельтон. «Очертя голову», «Замок без любви», «Та, которая ждет». Тридцать пять тысяч экземпляров каждой книги. Пэтти Пендельтон и неожиданные повороты сюжета, ее безумная романтичность, коттедж в Сассексе…

– Все это было уже пятнадцать лет назад, Матильда. Сегодня ты этим не возместишь даже стоимости бумаги.

– А Сара Худ? Ведь фаны ждут продолжения приключений Джейнис!

«Джейнис и Дама червей», «Джейнис идет на войну», «У Джейнис есть сестра», «Наследие Джейнис» и так далее.

– И что ты родишь на этот раз? «Джейнис в Интернете»? «Джейнис теряет вставную челюсть»? Читателям наплевать на эту дуру.

– Я могу возобновить серию «Экстаз». «Запретные мечты», «Экзотическая дрожь», «Дикая девушка Андреа», «Оазис наслаждений» и так далее.

Сидевший за письменным столом Виктор зашелся от смеха и схватил с закрывавшей всю стену полки первую попавшуюся книгу.

– Ты хочешь писать о сексе? Тебе прочитать любой отрывок из «Скандалистки»? «Эдвина почувствовала, что ее воля ослабевает под настойчивой рукой Дэвида. Она поняла, что рано или поздно отдастся ему, и этот час наконец наступил. Она опустилась на колени перед своим возлюбленным и коснулась губами его древка». Его древка! Нужно быть по меньшей мере шестидесятилетним, чтобы понять, о чем идет речь, черт возьми! Всем плевать на твой устаревший изысканный язык. Хуже всего то, что ты в этом даже не виновата. Как ты можешь надеяться, что читатель поверит твоим идиотским «Экстазам», если сама знакома только с двумя позами, да и то вторая предназначается исключительно для праздничных вечеров…

– Мне неприятно говорить это, Матильда, но тебе придется забрать свою последнюю рукопись.

– Что ты сказал?

– Я не стану ее издавать.

– …?

– Если мне не удастся увеличить торговый оборот, придется продать часть нашей конторы. А я слишком долго сражался за нее, чтобы делиться с незнакомыми людьми.

Бледная как смерть, задыхающаяся, Матильда склонилась над столом, пытаясь дотянуться до руки Виктора.

– Издательство «Феникс» – ведь это мы вдвоем… Вот уже двадцать лет… Мы вместе создали это издательство… Конечно, делами управляешь ты, но ведь это я написала первые книги и отдала их тебе без контракта, без задатка… Да у меня и сегодня нет контракта! Мы всегда работали, доверяя друг другу… Всегда были одной командой, разве не так?

Матильда с надеждой ловила улыбку на лице Виктора. Но он старательно отводил взгляд. Возможно, чувствовал неловкость. Или испытывал к ней отвращение.

– Забери свою рукопись. Завтра получишь все, что я тебе должен за «Забытую любовницу».

Она поднесла ледяную руку ко лбу. Господи, да ведь это жест Джейнис, полный изящества и патетики!

– Я должен дать шанс и другим авторам, как когда-то дал его тебе. У молодых более современный стиль, он лучше отвечает запросам публики. Ты слишком много работала последние годы, моя милочка. Возьми отпуск. Попытайся заняться чем-то другим.

Матильда ухватилась за спинку кресла, чтобы не потерять равновесия. Еще никогда она не была так похожа на своих героинь – прекрасных и беззащитных.

– Я больше ничего не умею…

– Тебе будет сложно пристраивать свои рукописи, Матильда. Я не знаю ни одного издателя, который бы согласился их взять.

Лучше бы он ударил ее, разбил в кровь лицо…

– Как же я буду жить?

– Поработай на женские журналы, попиши юморески для телевидения – для этого не надо быть семи пядей во лбу. Или выйди замуж. В твоем возрасте это еще возможно. Почему все находят любовь, кроме тебя?

3. Жером

Убийца склоняется над облаченным в оранжевые одежды бонзой, преклонившим колени перед гигантской статуей Будды. Звучит апокалиптическая музыка. Стены храма содрогаются от взрыва, земля проваливается у них под ногами.

– Слушай, парень, как быстро можно научиться левитации?

Столб голубоватого дыма вихрем кружит вокруг статуи Будды, который медленно открывает глаза. Перед зрителями возникает лицо Джин-зо.

Борец со смертью не верит своим глазам. Он хватает бонзу и бросается прочь, пока последняя стена не рухнула им на головы. Они выбегают из храма и оказываются в центре Лос-Анджелеса.

Превратившись в человека, Джин-зо врывается внутрь небоскреба. Сумасшедшая гонка по лестницам, схватки врукопашную. Крепко держа Джин-зо, Борец бросается в пустоту… и хватается за подъемный кран. Рабочие приводят в действие подрывное устройство, и небоскреб взлетает в воздух. Джин-зо исчезает под грудой дымящихся развалин. Борец, словно кот, подтягивается и смотрит с высоты подъемного крана, как на Лос-Анджелес опускается ночь.

Заключительные аккорды.

Титры.

Возбужденные подростки бросились из зала наружу. Остальная часть публики дождалась в полумраке окончания титров и неторопливо устремилась к автоматически открывающимся дверям. Когда вспыхнул свет, в зале не осталось никого, кроме Жерома, затерявшегося среди пустых кресел. Белый, как полотно, он встал и огляделся в поисках укромного уголка. Его тошнило. Заметив, что он шатается, билетерша проводила его до туалета и вытянула несколько бумажных салфеток из полотен-цедержателя на стене.

– Это фильм так на вас подействовал?

– Похоже, он идет у вас с потрясающим успехом?

– Еще бы… Сталлоне и Шварценеггер в одном фильме! В полдень зал был набит до отказа, на следующий сеанс многим не хватило билетов. На этой неделе мы больше не принимаем заказов по телефону.

Жером сунул голову под кран с холодной водой, словно желая протрезветь. Однако последний раз он притрагивался к спиртному более трех недель назад. Он извлек из одного кармана старенького плаща номер «Ле фильм франсэ». Из другого торчала синяя закругленная деревянная пластина. Билетерша ни за что на свете не догадалась бы, что это бумеранг.

– Я прочел в газете, что в США этот фильм собрал больше зрителей, чем «Бэтмен». Знаете, сколько это принесло сценаристу? Четыре миллиона долларов.

– Да уж, повезло ему, – пожала плечами билетерша. Жером едва удержался, чтобы не отвесить ей оплеуху. В этот момент он был способен ударить кого угодно, даже ни в чем не виновную женщину.

В карманах у Жерома не было ни гроша, и он отчаянно ломал голову над тем, как накормить вечером Тристана и как выкручиваться в последующие дни. Он потратил тридцать девять франков на «Ле фильм франсэ», сорок франков на «Борца со смертью» в кинотеатре на Больших Бульварах. Жером уже сожалел, что не придумал для себя какой-нибудь предлог, чтобы не идти в кино, однако желание посмотреть фильм оказалось настолько велико, что он бросился к билетной кассе. Желание посмотреть. Желание посмотреть его.

Ожидая, когда стемнеет, он решил укрыться в Булонском лесу, как это часто делал в последние месяцы своих скитаний. Не дойдя сотни метров до озера, он остановился посреди ровной пустой площадки и вынул из кармана плаща бумеранг. Легкий ветерок дул в нужном направлении.

Брось, старина, забудь про это дерьмо, ты еще не все потерял, у тебя есть Тристан и твой бумеранг. Да и что такое, в конце концов, эти четыре миллиона долларов?

С первого же броска бумеранг описал настолько правильную кривую, что Жерому пришлось сместиться всего на пять метров в сторону, чтобы поймать его.

Начни сначала, не думай об этой сволочи, а то ты совсем изведешься и у тебя не хватит злости плюнуть этим вечером ему в рожу. Давай, брось еще раз!

Бумеранг да еще плащ были последними реликвиями его прежней жизни, о которой, как он надеялся, ему никогда не придется пожалеть. Он сам вырезал бумеранг в виде большого вопросительного знака, а Тристан покрасил его в цвета американского флага. Получилось настоящее чудо, способное продержаться в воздухе не менее полминуты. Как раз столько, чтобы представить, будто бумеранг никогда не вернется в свою колыбель.

Еще! Бросай, пока не заболит рука. Безнаказанности не существует! Рано или поздно каждому мерзавцу приходится расплачиваться.

В тот момент, когда он готовился к очередному броску, у него возникло странное ощущение в животе.

Безнаказанности не существует…

Казалось, его желудок разъедает кислота.

Безнаказанности не существует…

Словно какая-то головешка сжигает ему все внутренности.

Безнаказанности не существует…

Жжение было настолько сильным, что Жером пожалел, что больше не может вызвать у себя рвоту. Он создал Мстителя именно потому, что его всегда приводила в ужас мысль о безнаказанности. Каждый человек рано или поздно платит за содеянное. Это Высший закон.

Но страшное сомнение продолжало жечь ему внутренности:

А если безнаказанность все же существует?

Он присел под навесом автобусной остановки на Елисейских полях. На длинной террасе на противоположной стороне авеню виднелись темные силуэты мужчин и женщин, чокающихся бокалами с шампанским. Сидевшая рядом с ним женщина упорно не отрывала взгляда от своих рваных теннисных туфель и совершенно вытертых джинсов. Жером снова глянул на фигуры в смокингах, блестящие, словно светлячки.

Наконец огни наверху погасли. Жером пересек улицу и остановился у здания, где загружались грузовички, доставлявшие заказы на дом. Затем прислонился к белому каменному входу в метро «Георг V» и подобрал валявшееся в водостоке приглашение.

Кучка гостей вышла на улицу. Во главе шествовал Ивон Совегрэн, основательно подвыпивший, с накинутым на плечи смокингом. Кто-то предложил продолжить празднование в другом месте, и довольный Совегрэн плюхнулся на заднее сиденье «мерседеса», куда уже набилось несколько гуляк.

Внезапно кто-то громко окликнул его со стороны входа в метро. Совегрэн с первого взгляда узнал Жерома. Придя в себя от неожиданности, он успокоил окружающих взмахом руки.

– Подождите, я на минутку.

Он выбрался из машины и быстрыми шагами направился к Жерому, на ходу вытаскивая из кармана бумажник.

– Возьмите это и убирайтесь. Я ненавижу нелепые ситуации.

Ошеломленный Жером увидел в своей руке бумажку в 500 франков.

– Месье «Мститель» принес вам четыре миллиона долларов! Я прочитал об этом в «Ле фильм франсэ». Там подробно рассказывалось, как один француз написал сценарий, который сразу купил Голливуд! И сценарист – вы!

– Так вы потеряете и все остальное.

– Два года! Два года назад я послал вам сценарий, и вы заставили меня дорабатывать его, пока не получился именно тот вариант, по которому сняли фильм, что я видел утром! Вы только изменили название!

– В нашей профессии каждый рано или поздно может оказаться в подобной ситуации. Считайте, что вы получили урок. Согласен, горький урок. Но в нашей работе наивность граничит с глупостью, а за глупость всегда надо расплачиваться. Что за дурость – отправить сценарий, даже не зарегистрировав его в Обществе авторов… Это первое, что я сделал, получив от вас рукопись.

Рука Жерома скользнула в карман плаща и судорожно сжала бумеранг.

Он прикрыл на секунду глаза, и представил, как лопастью разбивает в кровь лицо Совегрэна. Картинка была очень четкой, в цветном изображении и широкоэкранном формате: изувеченные черты лица, струя крови, льющаяся из рассеченной брови, лопнувшая губа. Если бы он так поступил, то, может, избавился бы от боли, но одна вещь остановила его. Мысль о Тристане.

– Я думал, что на такое никто не способен.

– Добро пожаловать в клуб дураков.

Совегрэн уже собирался вернуться к своим приятелям, когда Жером схватил его за руку.

– У меня брат, он очень болен, мне негде жить…

– Сам министр культуры поздравил меня, поскольку я доказал американцам, что мы можем писать не хуже них. Он даже предложил мне подготовить доклад о кризисе сценарного искусства во Франции. И не пытайтесь мне угрожать.

Жером хотел снова схватить его за рукав, но Совегрэн отвесил ему пощечину.

– Американцы уже поговаривают о «Борце со смертью-2». Мне будет чертовски недоставать вас, Жером.

4. Я

Кто из нас четверых чувствует себя наиболее скованно? Конечно, я, учитывая бессонную ночь, проведенную в ожидании этой встречи. Но и остальные, похоже, не в своей тарелке. Сидя на двух противоположных диванчиках, мы злобно уставились друг на друга, не пытаясь даже познакомиться.

Матильда Пеллерен, кажется, задается вопросом: какого черта она здесь делает? Раза два она резко поднималась, будто собираясь уйти, но потом снова садилась, явно не понимая, что ее удерживает. Видимо, ее смущает чисто физический аспект: трое мужчин в жалком помещении. Чужие взгляды с трех сторон. Изучающие взгляды.

Зато мне хорошо известно, почему Жером Дюрьец сидит как прикованный: ему нужны бабки. Есть люди, способные с высокомерной пренебрежительностью относиться к своей бедности, но Дюрьец не из их числа и выдает себя с головой при малейшем жесте. Когда мы обменивались рукопожатиями, он попытался спрятать потрепанные обшлага своей рубашки; остановившись перед кофейным автоматом, сделал вид, что ищет в карманах мелочь, а когда я угостил его кофе, он смаковал его так, словно не пил целую вечность. Мне даже захотелось одолжить ему немного денег, чтобы он стал чувствовать себя увереннее, поскольку его манера их постоянно считать быстро стала действовать мне на нервы. Один Бог знает, где его откопали. Больше всего меня интригует Луи Станик. Он единственный, кто попытался ободрить нас небольшой речью, какую обычно произносит декан факультета в первый день занятий. Наверное, это привилегия старшего по возрасту. Ему, похоже, уже исполнилось пятьдесят; он высокого роста, держится подчеркнуто прямо, а усы и роговые очки придают ему облик Граучо Маркса 1. Он – единственный из троих, о ком я нашел сведения в профессиональных ежегодниках. Пять строчек посвящены ему в «Лярус дю синема», где говорится, что в семидесятых годах Станик долгое время работал в Италии, однако названия его фильмов мне ничего не напомнили. Вернувшись во Францию, он написал сценарий полнометражного фильма, который так и не вышел на экраны. Потом с ним не происходило ничего необычного, и в конце концов Станик оказался здесь, в этой странной комнате. В общем, его послужной список настолько мал, что вполне мог бы уместиться на четвертушке листа. И хотя в моем послужном списке нет пока ни единой строчки, я даю себе клятву, что не закончу свою карьеру так, как Станик.

Никто не пытается нарушить тишину. Я встаю, подхожу к окну. Мы находимся в небольшом четырехэтажном здании на авеню де Турвиль в VII округе. Комната, в которой мы собрались, совершенно пустая, если не считать двух диванчиков и кофейного автомата. Похоже, что ее прежние хозяева тайком съехали отсюда, прихватив все, имевшее хоть малейшую ценность. Перегородка с большим окном позволяет видеть все, что происходит в коридоре. Сейчас там происходит нечто странное. То ли из-за усталости, то ли из-за волнения или стресса, но мне мерещится, что по коридору вереницей проплывают скальпы блондинок. Иногда удается различить лоб, глаза или шапочку, но все очень неотчетливо.

Тишину разрывает телефонный звонок, и напряжение сразу падает. Станик снимает трубку и через пару секунд кладет на рычаг – секретарша директора студии сообщила ему, что встреча откладывается на два часа.

– Мы и так проторчали здесь битый час, – ворчит Дюрьец.

Станик пожимает плечами, демонстрируя свою беспомощность. Для него терпеливое ожидание давно превратилось в постоянную работу.

– Вам не кажется, что им просто наплевать на нас? – спрашивает Матильда Пеллерен.

Так и хочется ответить ей, что мне всего двадцать пять и впереди у меня вся жизнь, чтобы дождаться такой встречи. Матильда встает и выходит, удостоив нас гневным взглядом в стиле героинь XIX века.

– Жаль. От нее так приятно пахло… – комментирует Станик. Жером Дюрьец в одиночестве остается на диванчике.

– Наверное, я могу малость всхрапнуть? У меня сейчас жуткая бессонница…

– В нашей профессии это едва ли не преимущество, – замечает Станик. – Устраивайтесь, я разбужу вас через полтора часа.

Не проходит и двух минут, как Дюрьец засыпает сном праведника. На него даже приятно смотреть.

– Так спят только маленькие дети.

– Дети и китайцы, – уточняю я. – В Пекине можно увидеть, как люди спят в любых условиях: опустив голову на руль велосипеда, в переполненном ресторане, в автобусе между двумя остановками.

– Вы часто бывали там?

– Ни разу. Но мне рассказывали.

С того места, где я сейчас нахожусь, мне наконец удается понять, что происходит в коридоре – стеклянная дверь позволяет видеть человека в полный рост. Правда, иногда реальность оказывается еще более непонятной.

– Скажите, месье Станик… что это за столпотворение лилипутов в коридоре?

– А, это «Прима», агентство по найму актеров, у них контора в конце коридора. Я заходил туда недавно, так как был тоже заинтригован. Они набирают актеров для американского фильма, который частично будет сниматься и в Париже. Им нужно две сотни взрослых лилипутов, преимущественно блондинов, знающих два языка.

– И о чем будет этот фильм?

– Они не сказали. Пока он называется «Вертеп». Там должна быть сцена с лилипутами и гигантскими женщинами с очень пышными формами…

– В стиле барокко…

– Скорее, символизма, американцы никогда не боялись сгущать краски, это одна из их сильных сторон.

Мы замолчали.

Если придется еще два часа ждать директора студии, то лучше о чем-то поговорить.

– Вам не кажется, что эта встреча – ловушка для дураков?

– Позвольте мне угадать, Марко. Вы никогда не работали ни на телевидение, ни на кого-то другого и не понимаете, почему именно вас пригласили для участия в работе над каким-то таинственным сериалом, который собираются показывать осенью.

– Да нет, я уже работал на этот канал. Я писал диалоги на французском для японского мультика «Властелины Галактики». А еще предложил несколько либретто для «Двух полицейских в аду». Но они не прошли.

Луи спросил, заплатили ли мне. Да, заплатили, жалкие крохи за мультфильм и ничего за все остальное.

– Вот поэтому вас и позвали. Они знают, что вы согласитесь на что угодно за мизерную плату.

Конечно, он прав. И я согласен, что меня еще раз облапошили. Но это неважно. Так как я, Марко, хочу стать сценаристом, это моя единственная цель в жизни и это написано на моей физиономии. Я продам душу тому, кто приоткроет передо мной двери. Я готов глотать оскорбления, писать невесть что, получать гонорар кирпичами или вообще не получать его. Мне плевать. Когда-нибудь это они будут есть из моих рук, просто пока еще они этого не знают.

– А вы? Почему вы здесь, Луи?

Я чувствую, что он колеблется, не зная, то ли отмахнуться от меня, то ли пойти на откровенность.

– Потому что я из тех, кого называют подававшим надежды. Для меня добиваться этой работы то же самое, что просить милостыню. Мое время давно прошло, и сегодня я согласен на что угодно, не испытывая никакой горечи. Я похож на старую рабочую лошадь, которую держат лишь потому, что она хорошо знает дорогу и не отличается большим аппетитом. Так или иначе, но я умею только это.

– Что именно?

– Сочинять километры страниц всевозможных перипетий.

Безмятежно спящий Дюрьец переворачивается на другой бок.

По коридору проплывает очередная волна лилипутов-блондинов. Все серьезны, словно священники, и готовы продемонстрировать свои таланты. Станик бросает два франка в кофейный автомат и протягивает мне стаканчик. По его мнению, помещение принадлежит телеканалу, который делит здание с «Примой» и монтажной лабораторией на последнем этаже. Я рассказываю, как мне вчера позвонил продюсер и поинтересовался, свободен ли я в ближайшее время. Я не очень понял, зачем понадобился так срочно.

– Послушайте, Марко, давайте не будем отрицать очевидное. Если какой-то телеканал собирает в одной комнате молодого бойкого сценариста, готового работать бесплатно, писательницу розовых романов, усталого бомжа и пожилого типа, вроде меня, подававшего когда-то надежды, то здесь явно пахнет дерьмом.

Обычно я не испытываю симпатии к циникам. Особенно, если они выбирают мишенью такого наивного типа, как я. Но в его манере говорить открытым текстом есть что-то привлекательное. Как будто он уже старается придать динамизм работе и исключить из наших будущих отношений малейший налет неискренности. А также похоронить проявление эго. Однако наивная личность внутри меня желает слушать свой собственный голос. И я, претендуя на откровенность, осмеливаюсь сказать, что не могу относиться к этой работе легкомысленно. Уважать то, что ты делаешь, значит уважать тех, кто это смотрит, а также уважать самого себя. И меня не интересует моральный облик тех, кто дает на это деньги.

Затем рассказал ему, что родился перед телевизором. И я не придумываю, когда говорю, что первая картинка, всплывающая у меня в памяти, это не материнская грудь, а блестящий, неудержимо манящий квадратный предмет. Телевизор был моей нянькой, моим развлечением по вечерам, он открывал для меня мир, картины которого бесконечной чередой проходили перед моими удивленно вытаращенными глазенками. Телевизор был для меня приятелем, с которым ты никогда не ссоришься и у которого всегда полно отличных идей. Телевизор знакомил меня с героями, которыми я восторгался. Влюблялся впервые в жизни, но также и ненавидел. Я относился к тем детям, которые неожиданно становятся взрослыми, когда приходит время сменить канал. Я рассказал Луи, как смотрел через приоткрытую дверь запрещенные фильмы; он, в свою очередь, вспомнил о том, как проводил бессонные ночи, спрятавшись под одеялом с фонариком и книгой. В конце концов я сказал ему, что если мне дан шанс проникнуть в этот мир, то я сделаю все возможное, чтобы не предать малыша, остававшегося один на один с голубым экраном.

Луи Станик растерянно посмотрел на меня. Но всем словам предпочел улыбку. И я подумал, что за ней скрывается ностальгия по утраченному с возрастом энтузиазму.

Пора было будить Жерома Дюрьеца. Я предложил ему стаканчик кофе в обмен на рассказ о его сне.

– …Я оказался в горах. Внезапно появился говорящий огненный шар. Потом я спустился вниз, где меня поджидала банда каких-то типов. Я страшно взбесился и принялся швырять в них камнями с выгравированными на них приказами. Довольно любопытная ситуация. И было еще много другого, чего я уже не помню.

Не слишком довольная собой и слегка сконфуженная, вернулась Матильда Пеллерен. Мы встретили ее, не проявив удивления и не задав ни единого вопроса о тех тайных мотивах, которые заставили ее, как и нас, согласиться на эту работу.

И это было правильно. Ален Сегюре, директор студии, тоже не горел желанием их узнать.

Немногословный, вечно спешащий Сегюре не собирался разводить дипломатию и пудрить нам мозги. С тех пор, как он появился в этой комнате, у него было достаточно времени, чтобы объяснить нам, что его каналу требуется сериал, берущий за живое, что его стоимость должна быть в разумных пределах, но самое главное: он должен нравится. Вместо этого он сказал: «Делайте, что угодно, все, что угодно, лишь бы как можно дешевле».

Вначале я не поверил своим ушам – мне даже показалось, что я услышал совершенно противоположное.

Матильда Пеллерен и Жером Дюрьец и глазом не моргнули. Только Луи Станик нашел в себе смелость уточнить:

– Что конкретно вы имеете в виду, говоря «что угодно»?

– Все, что угодно, все, что придет в голову – в любом случае этот сериал никто не будет смотреть. Каждая серия продолжительностью в пятьдесят две минуты будет транслироваться между четырьмя и пятью часами утра.

– Вы не могли бы повторить?

Крайне измотанный, Сегюре хватается за голову.

– Квоты… Грёбаные квоты, устанавливаемые в обязательном порядке на французское кино. Французское кино! Только эти два слова царапают мне язык. Если не считать вас, сценаристов, кто может на этом хоть немного подзаработать, кого еще интересует французское кино?

А я и не подозревал, что выпускники Национальной школы администрации знают слово «грёбаный»…

– Мы только что приобрели за бешеную цену калифорнийский сериал, заваленный призами и напичканный девицами с объемом бедер в девяносто пять сантиметров. Минута рекламы принесет нам 300 000 франков в первом же блоке, через несколько месяцев мы начнем выпускать майки и прочее барахло. Мы только что вырвали право на трансляцию финала Кубка Европы по футболу, а сейчас я пытаюсь подкупить известного режиссера с конкурирующего канала. Вы считаете, что у меня есть время заниматься французским кино?

Луи с видом стреляного воробья спрашивает, соблюдались ли квоты до сих пор. Но, как и все профессиональные администраторы, Сегюре не любит прямых вопросов, особенно тех, на которые проще всего было бы ответить «нет».

– Мы немного потянули с этим, но на этот раз Высший совет по теле – и радиовещанию вынес нам предупреждение и обязал дать в эфир восемьдесят часов французского кино. Мы должны начать трансляцию через три недели, иначе правительство не продлит нам лицензию.

– Восемьдесят часов!

– Вот поэтому вас здесь четверо!

– Первая серия через три недели? Вы что, шутите?

– Вам нужно приступить к работе сегодня же.

Вот она, ловушка для дураков…

Каждый на свой манер выражает растерянность, за исключением Станика, который продолжает гнуть свою линию, замечая, что срочность имеет цену. Несколько удивленный, Сегюре сдерживает усмешку. Этому их учат в элитных школах.

– Слушайте меня внимательно. Вас выбрали по двум причинам. Во-первых, вы оказались единственными сценаристами в Париже, свободными на данный момент. Во-вторых, никто из вас не может претендовать больше, чем на три тысячи франков за серию.

– Простите?

Сегюре вздымает руки к небу и кричит:

– Да эту муру может написать кто угодно! Даже я, если бы у меня было время! Даже моя кухарка, если бы она умела говорить на правильном французском. Вы можете согласиться или отказаться. Этот сериал прославится одним: он будет самым дешевым за всю историю французского кинематографа.

– И что вы хотите, чтобы мы выдали вам через три недели, работая круглые сутки за гроши, которых едва хватит на кофе, без которого мы не сможем продержаться?

– Сойдет все, что угодно. Расскажите вечную историю о двух враждующих семействах, сталкивающихся постоянно на лестничной площадке муниципального дома. Это всегда нравится зрителю. Добавьте одну-две слащавые любовные истории, покажите несколько человеческих трагедий – и дело в шляпе.

– Мы не можем так просто взяться за дело… Нам нужно… место, где можно собраться.

– Здесь.

– Здесь?

– Никакой квартплаты и все самое необходимое: два дивана и кофейный автомат. Завтра вам доставят компьютеры и принтер. Монтировать серии будут в монтажной на последнем этаже. Актерами займется агентство «Прима». Что вам еще нужно?

Матильда Пеллерен, совершенно сбитая с толку, не осмеливается открыть рта. Опасаясь, что могут нанять других, более решительных и менее разборчивых, мы со Стаником молчим. Дюрьец набирается смелости и просит небольшой аванс, но Сегюре не хочет об этом и слышать, пока мы не подготовим четыре первые серии.

– Но у меня больной брат… Мне нужно хотя бы немного денег на лекарства.

– Лекарства? Для больного брата? Я знаю, что ваша профессия – придумывать разные истории, но вам не кажется, что в данном случае вы зарываетесь?

Впервые я согласен с Сегюре. Дюрьец имеет право попытать счастья, но он не должен дискредитировать нашу профессию. Я бы придумал что-нибудь поудачнее, чем лекарства для больного брата.

Сегюре смотрит на часы, два раза звонит по телефону и встает.

– Ах, да, последнее, что я хотел сказать. Мы подумали над названием сериала и остановились на «Саге». Это создаст у зрителя впечатление, что он знает ее содержание наизусть и что сериал будет длиться годами. Именно то, что нужно, не так ли?

Я выбрался из постели Шарлотты, когда в окне забрезжило утро.

Большую часть ночи я провел, наблюдая за ее сном, но сам забыться так и не смог. На самом деле мне просто хотелось ускорить наступление завтрашнего дня, к тому же я не мог забыть о том, что произошло со мной накануне. Вчера у меня была встреча с тремя конкурентами, сегодня – с моей командой. Вчера я боялся остаться за бортом, сегодня отправлюсь в многомесячное путешествие.

В конце концов я отодвинулся подальше от Шарлотты и, устремив глаза в потолок, принялся мечтать о грандиозной одиссее с различными персонажами, сталкивающимися в бесконечных интригах. Делайте все, что угодно! Все, что угодно!

А если мы поймаем вас на слове, патрон?

Жером Дгорьец и Луи Станик уже на месте и разбираются со шнурами от компьютеров.

– По-моему, единственный способ соединить их – это вставить шнур А в разъем А1 и шнур Б в разъем Б1, – говорит Луи.

– Они сплавили нам чучела, которые пылились у них в запаснике; никогда не видел подобной рухляди. И еще хотят, чтобы мы на этом вкалывали!

Не переставая ругаться, Жером все-таки подсоединяет компьютеры. После серии заставок на экранах появляются движущиеся человечки, желающие нам всего хорошего. Я пробегаюсь пальцами по клавиатуре, чтобы убедиться в правоте Жерома по поводу дряхлости оборудования.

– Да вы оба просто избалованы, – замечает Луи. – Не сочтите меня старым мудаком, но если бы такое бесшумное устройство существовало в семидесятых годах, то сегодня я бы жарил задницу на солнышке возле бассейна. Мою блестящую карьеру погубило низшее сословие.

Мы с Жеромом обмениваемся скептическими взглядами, но Луи уже понесло.

– В молодости мне лучше всего работалось по ночам. Днем я раскачивался, но в голову ничего не приходило, и хорошо, если к семи вечера я придумывал хоть какую-нибудь жалкую реплику. Зато с наступлением ночи во мне просыпался зверь и я набрасывался на пишущую машинку. В то время я снимал то убогие меблированные комнаты, то какую-нибудь конуру, то комнату для прислуги со стенами не толще папиросной бумаги. И как только принимался за работу, толпа дуболомов угрожала свернуть мне шею, если я не перестану шуметь. Вот от каких мелочей иногда зависит судьба.

Лично у меня никогда не возникало проблем с тишиной. Сценаристы – носители шума и ярости, и их работа началась задолго до образования Вселенной, когда вокруг царили мир и покой.

– Когда я работал на Маэстро, такой проблемы не вставало. У него собственный отель в окрестностях Рима, и он – его единственный обитатель. Мы могли устроить любую шумиху, и никто не стал бы жаловаться.

Слово «Маэстро» действует на нас, как укол шилом в задницу. Несомненно, именно на такой эффект и рассчитывал Луи, так как теперь он смотрит на нас с удовлетворенным видом, скрестив руки на груди. Мы переглядываемся с Жеромом. Маэстро – слово, которое произносят шепотом. Все ощущают неловкость. Луи готов рассказать о нем поподробнее, но никто не проявляет любопытства. Маэстро… Маэстро… Вероятно, тут какая-то путаница. Существует только один Маэстро, которого никто не называет его подлинным именем.

– Вы говорите о настоящем Маэстро?

– А что, есть другие?

– О том, что работал на «Чинечитта»?

– А вы как думали, парни, – я был там королем, мои милые!

Короче говоря, Луи Станик сотрудничал с…

Невероятно! Вот уже целых десять лет Маэстро ничего не снимает. Если бы он написал сценарий хотя бы одного из своих фильмов вместе с французским сценаристом, я бы услышал об этом, прочитал в десятках статей, посвященных одному из величайших гениев мирового кинематографа.

Невероятно!

– Как-нибудь я расскажу, что нас с ним связывает. Но сейчас нужно подумать над «Сагой».

Неожиданно, словно услышав слова Луи, появилась Матильда – свежая и улыбающаяся. Может, она уже рада нас видеть? От нее все так же приятно пахнет. Если это ее естественный запах, то он вполне может сойти за духи. Поздоровавшись с нами, она выложила на стол разные мелочи: пачку бумаги, чайник для заварки и какую-то дурацкую лампу, поглощающую табачный дым.

– Я принесла ее для вас, а не для себя. Лично я курю сигариллы.

Теперь, когда Матильда избавилась от своих опасений, она выглядит красивой: ее белокурые волосы уложены в безупречный узел на затылке, а платье из красного миткаля придает ей вид деревенской красотки. Жером, вымыв руки над раковиной в туалетной комнате, садится задом наперед на стул перед компьютером, чтобы вытряхнуть из него все, чем тот начинен. Итак, все в сборе. Мы поворачиваемся к Луи, словно только он может дать сигнал к началу работы.

– У меня в руках два листа бумаги с требованиями к «Саге». Вы не ослышались: всего два листа. Трудно придумать что-нибудь более нелепое. Можете не затруднять себя чтением, я изложу вам суть:

1. Никаких натурных съемок.

2. Действие каждой серии всегда и везде должно проходить в четырех декорациях, которые необходимо определить заранее.

3. Максимум десять персонажей во всем сериале и шесть – в каждой серии.

4. При соблюдении первых трех пунктов вы получите полную свободу действий в работе над сценарием.

Матильда улыбается полусмущенно, полуиронично. Все происходящее кажется ей довольно странным. Восемьдесят серий, в каждой по шесть действующих лиц. Если не считать турнира по пинг-понгу, то я не представляю, чем их можно занять. Жером выясняет, можно ли считать труп действующим лицом.

– Не будем вдаваться в крайности, любой осветитель может изобразить мертвеца, – говорит Луи.

Жером объясняет, что раньше в его творениях было очень много убийств. Он не может удержаться, чтобы не усеять свои сценарии трупами и не забыть устроить один-два взрыва, чтобы связать воедино происходящее. Луи с насмешливым видом спрашивает, снимались ли уже фильмы по его сценариям, и Жером внезапно опускает глаза.

Все испытывают неловкость…

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что Жером соврал. Луи, смутившись еще больше, чем Жером, пытается продолжить как ни в чем не бывало.

– На сей раз вам придется ограничиться одним мертвецом. При необходимости можно добавить раненых с повязками, но большего Сегюре нам не позволит.

– В конце концов, какое это имеет значение, если все равно никто не будет смотреть сериал, – отвечает Жером.

– По шесть персонажей ежедневно в течение четырех месяцев – мы рискуем быстро исчерпать их возможности, – замечаю я.

– Можно использовать прием Беккета, – предлагает Луи. – Два типа сидят перед деревянным ящиком и треплются ни о чем, время от времени один из них чистит зубы, чтобы немного оживить действие.

– Не понимаю, что вас пугает, – вступает в разговор Матильда. – Если вы предоставите мне двух героев в спальне, желательно мужчину и женщину, то я одна израсходую несколько часов.

Она произносит это с таким апломбом, что все сразу принимают ее слова на веру.

У Жерома начинает жутко урчать в животе, и он прикрывает его рукой.

– Мы не имеем права ни на какие расходы, ни на талоны в ресторан, – говорит Луи. – Зато нам открыт кредит во «Флай Пицце», заказ можно сделать по телефону.

Жером тотчас же хватается за трубку. Я вижу, как по коридору идет странное создание, просто невероятное создание – женщина, красота которой граничит с уродством. Поскольку никто ее не заметил, то я предпочитаю не тыкать в нее пальцем, уверенный, что у меня галлюцинации. Вслед за ней проходят две женщины-великанши. Я вспоминаю о фильме с лилипутами.

– «Сага» беспокоит меня больше, чем я ожидал, – говорит Луи. – За тридцать лет, что я варюсь в этой профессии, мне впервые предлагают сделать все, что угодно, все, что взбредет в голову. Все, что я пожелаю. Как бы там ни было, но это кое-что значит. Правда, я еще не разобрался: то ли это обычный кошмар, то ли запоздалое осуществление мечты.

– Судя по деньгам, которые нам обещают, я склоняюсь к первому варианту, – бросает Жером, высматривающий в окно разносчика пиццы.

– Я вам уже говорил, Луи, что не могу решиться писать дерьмо в моем возрасте.

– Марко, Марко, не надейтесь, что эта дурацкая «Сага» сделает вам имя.

– Может быть, но она позволит мне, пусть хоть немного, вжиться в мою профессию. А это уже счастье. Сегодня утром я проснулся, чувствуя себя сценаристом; я завтракал, чувствуя себя сценаристом; у меня уже появились привычки и заботы сценариста, потому что с сегодняшнего утра я, черт побери, сценарист!

Не знаю, что заставило меня произнести подобную чушь. Наверное, это типичная выходка сценариста.

– В таком случае нам нельзя терять ни минуты, все за работу, быстро! – восклицает Луи. – Этот день нужно отметить. Сегодня у нас?..

– Двадцать девятое сентября.

– Тогда постараемся, чтобы он вошел в историю. В конце концов, История – тоже наша работа.

Через два часа «Сага» все еще не превратилась в зародыша, но мы, ее создатели, уже преодолели первый этап любовного сближения перед великим соитием. Сближения вкрадчивого, состоящего из оценивающих взглядов и робких – из-за боязни показаться смешными – предложений. Как и все, мы начинали с банальностей, штампов, а затем с наслаждением забраковывали их и шли дальше. У нас, четырех соавторов, очень быстро возникли мысли о деньгах, насилии и, конечно, о сексе. Мы еще не придумали сюжета для первых серий, но это нас мало волнует, так как он должен лежать где-то здесь, на поверхности. Поскольку нам не нужно никому нравиться, мы наслаждаемся собственными мечтами, и это для нас – прекрасный способ побороть скуку и плохое настроение. Если вы способны получать удовольствие, придумывая всякий вздор, это означает, что у вас с самого начала надолго наладилась динамичная совместная работа. Сразу же устанавливается правило: не отбрасывать ни одного предложения, каким бы нелепым оно ни казалось.

Последовав дурацкому совету Сегюре, мы выбрали местом действия современный многоквартирный дом, где на общей лестничной площадке все время встречаются две семьи. Первая из них – совершенно обычная; отец – руководящий работник, мать работает по полдня в благотворительной ассоциации, старшая дочь – студентка философского факультета, а шестнадцатилетний сын остался на второй год в пятом классе. Вторая семейка менее типична, пожалуй, даже немного чокнутая. Она недавно вернулась во Францию после двадцати лет проживания в Соединенных Штатах (идея Жерома). Отец – гитарист какой-то рок-группы, снискавший шумный успех в шестидесятые годы, но все еще продолжающий выступать. Мать – секретарша в издательстве, выпускающем книги по искусству. Сын, которому исполнилось двадцать пять, мечтает стать сотрудником Интерпола (он как раз проходит конкурс), а пятнадцатилетняя дочь отличается сверходаренностью (у нее высочайший уровень интеллекта, и никто из родных не понимает ее. Это идея Матильды, которую мы даже не обсуждаем, пусть сама и выпутывается). Все это не окончательный вариант, а лишь предварительно согласованная основа. Уже почти три часа дня, и мы, чтобы немного расслабиться, заказываем по пицце на каждого, продолжая обсуждать имена наших славных героев. Для первой семьи уже есть несколько вариантов: Мартине, Портье, Тиссерон, Гарнье и другие.

– Мне бы хотелось, чтобы они не ассоциировались с ксенофобными или религиозными чувствами, но и осторожничать слишком тоже не следует. Попробуем найти что-нибудь получше, – говорит Луи.

Я рассказываю о своих соседях по лестничной площадке, немного похожих на наших героев. Это Авуэны, у них есть голубой «сафран», из которого невозможно выжать больше тридцати километров в час. Соседей Матильды зовут Дюран-Коше. Со своими Авуэнами я выгляжу довольно глупо.

– А что вы скажете про фамилию Матиньон? – спрашивает Жером. – Серж и Клотильда Матиньон. Всем интересно, в какое дерьмо вляпалась семейка Матиньон.

– Только не это! – возражает Матильда. – Такая фамилия была у одного пожилого господина, который проводил время с моей мамой, когда отец нас бросил.

– Его звали Серж? – интересуется Жером.

– Нет, не Серж. Но все равно как-то неловко.

– Он страдал бессонницей?

– Нет, а что?

– Он привык завтракать в четыре утра?

– Да нет же.

– Его видеомагнитофон заколдован и самостоятельно включается посреди ночи?

Матильда в недоумении пожимает плечами.

– Тогда как ваш Матиньон может смотреть эту дурацкую «Сагу»? Он даже никогда о ней не узнает, вот в чем наша трагедия! Вы можете использовать его имя, номер страхового полиса, нежные словечки, которые он бормочет после оргазма – все, что угодно, потому что он ничего не узнает о том, что здесь рассказывается.

– Мы можем делать все, что взбредет в голову, Матильда, нам это ясно сказали!

– Нет, только не Матиньон.

– А как насчет Френелей? – предлагает Луи. – Надеюсь, никто не изнасиловал, не подверг шантажу и не зарезал Сержа или Марию Френель? Отлично, тогда решено. А как мы назовем их американских соседей?

– Каллахэны, – предлагает Жером. – Так звали Клинта Иствуда в «Грязном Гарри».

Мы единодушно соглашаемся, чтобы никому не было обидно. Итак, у нас есть Вальтер и Джейн Каллахэны и их дети Джонас и Милдред.

ФРЕНЕЛИ против КАЛЛАХЭНОВ.

Пусть победит сильнейший!

– Вы отдаете себе отчет, что нам придется жить вместе с ними на протяжении долгих недель?

– Мы выбираем не друзей, мы выбираем свою семью.

Сами собой проясняются два места действия: гостиная Френелей и гостиная Каллахэнов. Больше сэкономить невозможно. Еще две декорации пока не нужны. Нам нужно вначале разобраться, куда нас заведут наши восемь героев. С каждым часом все детали оттачиваются. Матильда интересуется, почему мы предпочитаем полные семьи. Почему бы не допустить, что пары только будут создаваться.

В результате Серж Френель скончался так же быстро, как и родился. Мария больше не вышла замуж, так как ее дети не жаждали иметь нового папочку. Чтобы заменить Сержа, мы тут же создали Фредерика, коротко – Фреда; это родной брат усопшего, слегка чокнутый малый, которого приютили Мария и ее дети. Фред – изобретатель, и редко покидает свою лабораторию (кроме тех случаев, когда нужно помочь нам выбраться из очередного тупика). Изобретатели всегда нравятся зрителям. Дети – Брюно (лоботряс) и Камилла (студентка философского факультета) – существуют пока лишь в зародыше.

Что касается Вальтера Каллахэна, то это отец-одиночка. У него двое детей от некой Лоли, бросившей семью после рождения второго ребенка. Она ни разу не дала о себе знать; никому не известно, где она сейчас и чем занимается. Мы выведем ее на сцену позже, в решающий момент. Луи энергично отстаивает идею о загадочном исчезновении экс-мадам Каллахэн, можно подумать, что для него это вопрос жизни и смерти. Я не уверен, что у нас получаются достаточно правдоподобные персонажи. Впрочем, к чему стараться, все равно ни один человек не узнает себя в наших героях. Одинокие сердца должны иметь возможность встретиться. У Марии Френель и Вальтера Каллахэна двадцать четыре часа в запасе, чтобы разглядеть друг друга.

Для первой серии Луи предложил нам небольшое практическое занятие – просто для того, чтобы размяться. Нужно коротко изложить основную сюжетную линию, а затем выбрать из каждого варианта наиболее удачные моменты. Мы не должны забывать, что пользуемся абсолютной свободой, особенно в выборе средств. Учитывая судьбу «Саги», нам, наоборот, нужно развенчать любые ортодоксальные идеи, поскольку все равно никто не станет жаловаться.

– Поберегите силы, – говорит Луи. – Первая серия нужна главным образом для того, чтобы представить героев и обрисовать место действия. Помните, что каждому из нас эти пятьдесят две минуты бреда принесут денег разве что на пакетик арахиса, так что не стоит сочинять новый роман «Унесенные ветром». Договорились?

Каждый из нас внимательно прочитал написанное другими. Ощущения, которые вызывает у меня это занятие, можно сравнить с любовными. Наконец-то обнаженные любовники осмеливаются показать себя такими, какие они есть. Они говорят: а я вот такой, и вот что люблю, несмотря на то, что это может быть неприлично или не модно.

На эту работу у нас ушло больше двух часов. Сразу же прояснился стиль каждого из нас, и теперь мы знаем, из каких элементов будет создана наша «Сага». Пока все прекрасно совмещается.

Мой краткий сценарий выглядит примерно так:

Мария Френель увязла по уши в долгах. Ее семья скоро окажется на улице, если она не решится уступить домогательствам кого-либо из окружающих мужчин.

К их числу относится и ее новый сосед. Вальтер Каллахэн, превратившийся в алкоголика после исчезновения жены, до сих пор не нашел серьезного повода, чтобы перестать пить. Бывший анархист и рок-музыкант, он не находит общего языка даже с собственными детьми. Джонас – полицейский, а Милдред слишком умна. Брюно Френель – его юный сосед по площадке, непоседа и бунтарь – мог бы оказаться для него идеальным сыном. Поэтому Вальтер Каллахэн предлагает Марии Френель обменяться детьми для общего блага. Но Мария должна вначале обсудить это в службе психологической помощи «SOS-Дружба», а ее дочь Камилла – со своим психоаналитиком.

Эти безобидные семейные неурядицы не идут ни в какое сравнение с коварными замыслами Фреда, деверя Марии. Фред, непризнанный гениальный изобретатель – существо измученное, с психикой, изуродованной одиночеством. Его электроулавливатель эмоций никак не желает работать нормально. Поэтому он решает погубить всех окружающих. Чтобы отомстить? Из чистого безумия? Этого никто не знает. Он оборудовал свою квартиру и квартиру соседей скрытыми камерами и микрофонами и контролирует все их слова и поступки, перехватывая любую, даже самую незначительную информацию. Чтобы удовлетворить свои самые низменные инстинкты?

Вероятно, я наиболее закомплексованный и наименее уверенный в себе из всей нашей компании. Поэтому ухватился за знакомые мне приемы повествования, стараясь придерживаться изначальных установок. Луи и Матильда уловили в моем тексте подобие «чернухи, неожиданной для такого волевого молодого человека». Не знаю, что они подразумевают под «чернухой». Лично я ничего не вижу в чисто черном или чисто белом цвете, меня интересуют исключительно суровые, мрачные, темные истории. Мне нравятся компромиссы, двусмысленность, сложные личности, изменчивые характеры, трусы и подлецы. Жером оценил идею о том, что Фред шпионит за своим окружением с помощью сложнейшей современной техники, но Сегюре никогда не даст нам денег, чтобы установить необходимое оборудование. Зато Луи полагает, что «SOS-Дружба» и психоаналитик Камиллы помогут нам заполнить сцены, когда наше воображение истощится, и обойдутся не слишком дорого.

Никто не может понять, когда Жером умудрился написать свой текст. Он не способен усидеть на месте и то хватает кусок холодной пиццы, то наливает кофе из автомата, то стреляет сигареты у ассистентов «Примы». В те редкие моменты, когда он стучит по клавишам, мне кажется, что он колотит направо и налево героев какой-то видеоигры.

Джонас Каллахэн (сын Вальтера, полицейский) звонит в квартиру Френелей, не спуская глаз с побрякивающего наручниками Брюно, которого он арестовал за кражу иконы из церкви. Марии Френель нет дома, и Камилла вступается за непутевого братца. Джонас, очарованный ею, предлагает освободить брата в обмен на поцелуй. Ошеломленная таким ненормальным поведением полицейского, Камилла соглашается на поцелуй. Затем говорит, что надеется больше с ним никогда не встречаться. В ответ он улыбается и входит в соседнюю квартиру. Камилла понимает, что это их новый сосед.

Мария хочет отблагодарить Джонаса за освобождение сына и приглашает в гости всех Каллахэнов. Милдред, любопытная, как все сверходаренные люди, очутившись в квартире, обнаруживает закрытую комнату, откуда доносятся странные звуки, похожие на стоны или рычание хищника.

Все семейство Френелей бросается к ней, чтобы помешать открыть дверь. Но по глазам девушки они понимают, что она не успокоится, пока не раскроет тайну.

В мастерской Фреда чья-то рука в перчатке включает какой-то прибор и прикладывает его к стене, общей с квартирой американцев.

Не окажутся ли Френели еще более странными, чем Каллахэны?

Луи протяжно свистит.

– Да он просто король teaser, наш малыш Жером.

– Король чего? – спрашивает Матильда.

– Захватывающих сцен, тех, что приковывают зрителя к креслу.

– Если бы вы прочли, что я написал в «Реквиеме хаосу», – говорит Жером. – В первые четыре минуты я устроил такую резню на ярмарке, что для съемок потребовалось разрешение префектуры, Министерства обороны и Общества защиты животных, а сами съемки должны были проходить под контролем пожарников и службы безопасности.

– «Реквием хаосу»? Никогда не слышал.

– Этот фильм так и не сняли, хотя из всех стран Европы поступили значительные пожертвования. Просто министр в последнюю минуту испугался.

– Мне очень нравится закрытая комната, в которой кто-то рычит. Вы уже знаете, кто там?

– Даже не представляю.

Для первой серии у нас материала более чем достаточно, мы даже можем оставить кое-что на черный день.

Теперь очередь Матильды. Чтобы не мешать нам читать, она решает попить кофе.

Брюно Френель – скрытный мальчик, которого другие члены семьи считают лоботрясом. Единственная, кто догадывается о богатстве его внутреннего мира, – это Милдред, выдающаяся дочь их новых соседей-американцев Каллахэнов.

Брюно и Милдред заключают союз: они объединят свои усилия по разработке стратегии, которая позволит сделать их семьи счастливыми. Главные цели: поженить родителей – Марию и Вальтера, которые просто созданы друг для друга, а потом соединить Джонаса и Камиллу – полицейского и прекрасную интеллектуалку.

Удастся ли замысел дурачка и девушки-вундеркинда?

Они обнаруживают, что их комнаты находятся рядом, и пробивают в стене отверстие, через которое могут незаметно общаться в любое время дня и ночи.

Однако они не подозревают, что Фред давно влюблен в Марию. Недаром он изобрел прибор для измерения силы эмоций. Каждый раз, когда Фред проверяет его на себе, прибор «зашкаливает».

Что касается Марии, то у нее есть своя сердечная тайна. В очередной раз она обнаруживает на лестничной площадке огромный букет. В него вложена карточка: «Эти цветы влюблены в Вас». И подпись: «Ваш тайный обожатель». Она ставит букет в вазу в комнате, которая и так заполнена цветами.

Прочитанное вызывает в моей памяти с десяток песен «Битлз». У Матильды странный способ открывать карты: она не блефует, но прекрасно знает, как воспользуется козырями. Чувствуется, что ее сценарий будет насыщен любовными перипетиями, таить скрытые опасности и держать в напряжении зрителя. Она хорошо представляет, чего от нее ждут: сноровки, чтобы поливать сиропом медовый пирог.

– Пока можно оставить тайного поклонника и дырку в стене между комнатами.

– Тип, влюбленный в жену умершего брата – это трогательно до слез, – говорит Жером.

Матильда отвечает, что из подобных ситуаций состоит вся жизнь.

Луи нажимает на клавишу, чтобы переслать нам свой текст.

Камилла только что защитила докторскую диссертацию по философии о Хайдеггере, Шопенгауэре, Сиоране и прочих. Будучи и так пессимисткой по натуре, она, закончив эту работу, еще больше впала в депрессию. Камилла собирается покончить с собой, тайно надеясь, что ее самоубийство послужит уроком другим.

Ее способна понять только Милдред, новая соседка, которая хотя и намного моложе нее, но отличается необыкновенно зрелым умом. У Милдред тоже есть идея-фикс: она мечтает расстаться с девственностью. Ее цель – любой ценой привести свой физический возраст в соответствие с духовным.

Вальтер Каллахэн сталкивается в лифте с Марией Френель. Эта встреча потрясает его. Мария чувствует, что производит на него какое-то странное впечатление, но разве она может догадаться, что удивительно похожа на Лоли, пропавшую мать детей Вальтера?

Джонас заметил интерес своего отца к соседке. Он решает собрать сведения о Марии и особенно о Серже, ее покойном муже, так как он, вопреки разговорам, может быть жив.

Фред, изобретатель, решил больше не выходить из своей лаборатории. Он становится все более раздражительным и никому не позволяет заходить в свои владения. Фред вот-вот сделает важное открытие, которое откроет новые горизонты перед человечеством, но может привести его и к катастрофе.

Луи только что предоставил нам такую канву, которая одна может лечь в основу первой серии. Мне нравится его тон, в котором чувствуется и таинственность, и отчаяние, и примесь крови, связывающей все элементы. Интересен контраст между личностью автора и его текстами. Сам Луи – жизнерадостный, расчетливый, а его стиль – сдержанный и почти доверительный. Когда я говорю, что по части «чернухи» он меня переплюнул, то он отвечает, что его драмы и мои – разные по природе. Он фаталист, а я – нет.

Я обещаю себе подумать над этим вопросом.

Уже почти девять вечера, а мы только-только закончили соединять наши тексты. Стемнело, и мы наверняка одни во всем здании. Луи раздает нам дубликаты ключей на случай, если кто-то захочет поработать в одиночку, найти пристанище, чашку кофе или товарища в таком же настроении.

Через несколько дней меня перестает мучить бессонница. Мне даже удается отключать свой мыслительный аппарат, чтобы заняться мелкими повседневными делами: готовить, менять рубашки и даже приглашать Шарлотту пообедать. Совсем как раньше.

– Твоя бессонница меня больше устраивала.

Тем не менее я должен немедленно записать идею о медиуме, который разработал «теорию одного процента». Она появилась у меня по пути домой, и я чувствую, что мог бы использовать ее на протяжении пяти-шести серий.

– Ты слышишь? Твоя бессонница меня больше устраивала!

– Моя любовь, у тебя есть ручка?

Вчера мы сдали первые три серии, реакция на которые последует завтра. Четвертая успешно продвигается, и у меня возникли кое-какие соображения по поводу девятого персонажа, которого нам осталось создать. Я вижу человека зрелого возраста, репортера-международника, который останавливается у Френелей, когда бывает в Париже. В то же время я не слишком доволен диалогом между Милдред и Брюно, который набросал на скорую руку сегодня днем:

Милдред. Я не моюсь уже три дня, чтобы от меня пахло, как от самки во время течки.

В нашей команде воцарилось неожиданное спокойствие. Когда в воздухе чувствуется приближение грозы, мы ждем свежего ветерка, который бы разогнал сгущающиеся тучи. Или мы слишком нуждаемся в деньгах, или сумели забыть о своем эго.

– Звонил Станик, он хочет, чтобы ты зашел в контору в четыре утра.

– Ты не могла сказать об этом пораньше?

Шарлотта умеет подшучивать с редкой убедительностью, у нее настоящий дар комедиантки. И ей известно, как я его ненавижу.

– И ты всерьез в это поверил! Самое забавное, что я не могу довериться даже лучшей подруге. Не представляю, как рассказать ей, что мой парень изменяет мне с Сагой, что он мечтает о Саге и даже называет меня Сагой, когда мы занимаемся любовью.

– Что ты болтаешь, я никогда не называл тебя Сагой…

– Естественно, ведь мы уже давно не занимаемся любовью.

– Можем хоть сейчас, если у тебя есть настроение…

– Слабо.

Негодяйка! Я знал, что она так ответит.

– Заметь, я тебя не принуждаю.

– Марко…

Мне бы очень хотелось избежать подобного разговора в ресторане. Черт побери, мы так давно не были вместе!

– Кстати, любовь моя, ты не желаешь посмотреть нашу контору? А я бы заодно перечитал один текст, который не дает мне покоя.

– Скажи, что ты шутишь…

– У нас там есть огромный телевизор со всеми кабельными каналами.

– Может, у вас есть еще и кушетка, и кофейный автомат?

– Конечно.

– Значит, у тебя есть все, чтобы провести там ночь.

Она резко встает и уходит, не удостоив меня даже взглядом. Ревность так ей идет, что у меня на мгновение появляется желание броситься за ней следом.

Я не люблю ругаться с Шарлоттой, но, только ругаясь, понимаю, насколько без ума от нее. Она относится к тем женщинам, чья внешность оставляет безразличными девяносто восемь мужчин из ста, но сводит с ума двух оставшихся. Я вхожу в их число и, к счастью, второй пока не появился. Впрочем, я никогда не пойму, почему мужчины оставляли ее в покое до нашей встречи.

Сейчас эта чертова девчонка, наверное, уже повернула за угол.

Я вспоминаю, что испытал странное беспокойство, увидев ее впервые. И подумал, что если она, к несчастью, не свободна, то всю оставшуюся жизнь я буду распутничать, но не свяжу ни с кем свою судьбу.

Сейчас она спускается в метро на станции Сен-Себастьян.

Тонкие руки, множество веснушек. Чтобы подчеркнуть светлый цвет лица, она красит волосы в каштановый цвет и носит только коричневое. Великолепные ноги. Ноги – самое лучшее, что у нее есть, и она знает об этом. Когда Шарлотта предложила мне жить вместе, то я согласился при условии, что она перестанет носить мини-юбки. Она обзывала меня всякими словами, но я своего добился.

Сейчас Шарлотта садится в поезд, даже не посмотрев, иду ли я сзади.

О том, чтобы побежать за ней следом, не может быть и речи. Ревновать к телесериалу? Смешно! Я двадцать раз объяснял ей, что «Сага» – мой единственный шанс, но эта чокнутая не хочет меня слушать. Я становлюсь сценаристом, настоящим сценаристом – вот и все. Сценаристом, черт возьми! Если бы она согласилась немного потерпеть, то через несколько месяцев жила бы уже со сценаристом.

Я слоняюсь по городу, засунув руки в карманы и размышляя о том, что могут делать сейчас, после полуночи, трое остальных. Матильда, наверное, сидит в окружении красных роз и увлеченно читает или пишет какой-нибудь роман. Жером декламирует наизусть диалоги из «Терминатора» в пустом кинотеатре. А Луи – в объятиях Морфея; ему все еще снится его Маэстро.

Мне не удается найти выключатель, и я в кромешной тьме поднимаюсь по лестнице, потом иду по коридору. В нашей комнате мерцает экран телевизора. Мы оставляем его включенным, правда, без звука на протяжении всего дня, и никому не приходит в голову выключить его, когда мы расходимся. Ощупью добираюсь до дивана, на котором должен валяться пульт. На экране – какая-то эротика: девушка заворачивается в мокрую простыню.

В этот момент моя рука натыкается на что-то шевелящееся. Я глупо вскрикиваю и шарахаюсь назад.

– Извините…

Какой-то человек лежит, свернувшись калачиком, на диване. Включаю галогенную лампу. На меня с виноватым видом смотрит молодой парень. У него такой же взгляд, какой был у Жерома, когда я впервые увидел его в этой комнате.

– Кто вы?

– Мой брат… Он пошел в супермаркет…

После нескольких неудачных попыток подняться он остается лежать на диване.

– Вы Дюрьец?

– Тристан.

– Вы моложе Жерома.

– На три года.

– А я – Марко. Хотите кофе?

Он отказывается. Его печальные глаза не могут оторваться от экрана. Ему ничего не нужно, лишь бы только лежать перед телевизором с пультом в руке. И я хорошо это понимаю. Человечество не придумало ничего лучшего, чем маленькое окошко в мир, позволяющее на несколько часов забыть об этом мире. Жестом даю понять Тристану, что не собираюсь ему мешать, затем включаю компьютер.

Вспоминаю реакцию Сегюре, когда Жером попросил у него аванс, чтобы купить лекарства брату. «А вы не переигрываете»? В тот момент я тоже подумал, что Жером рискнул сделать ход, на который бы не осмелился и сам Диккенс. Впрочем, что тут удивительного – когда сценарист говорит правду, ему никто не верит.

Я пробегаю глазами диалог между гениальной Милдред и лоботрясом Брюно. Что-то в нем не ладится с самого начала, но мне не удастся понять, что именно. Ладно, пусть она остается испорченной, но в то же время следует сделать ее привлекательнее. Что касается парня, то он должен испытывать к ней более сильное физическое влечение. Может, удастся придумать тогда что-то другое.

Сцена 12. Комната Милдред. Павильон. День

Милдред лежит в постели. На стене – большая афиша «Призрак в Опере». Брюно развлекается, разглядывая через отверстие в стене свою комнату, в руке у него сигарета.

Брюно . Отсюда кровать видна как на ладони. Подозреваю, что ты не скучаешь!

Милдред . Не беспокойся, я знаю, как подростки любят уединяться. Сама была такой.

Брюно . Лично я считаю тебя ровесницей, несмотря на весь твой ум.

Он подходит к ней, садится на край кровати и медленно кладет руку ей на лодыжку. Милдред решительно отталкивает ее. Брюно пожимает плечами.

Брюно . А почему ты уверена, что я не видел, как ты вчера голая вышла из душа?

Милдред садится на кровати с серьезным видом.

Милдред . Потому что тогда ты рассказал бы мне о шрамах.

Брюно . О чем?

Милдред . Знаешь легенду о Медузе? Тот, кто встречался с ней взглядом, превращался в камень. То же самое происходит с каждым, кто видит меня голой.

Брюно . Что за бред?

Милдред . Шрамы остались у меня после пожара в доме в «Бель Эр». Я мирно спала в постели под балдахином…

Брюно . Чего?

Милдред . Представляешь, я ничего не почувствовала; от ядовитого дыма потеряла сознание и пролежала в коме несколько дней. Говорят, что на меня рухнула расплавленная противомоскитная сетка и я получила ожоги четвертой степени. Врачам потребовалась уйма времени, чтобы извлечь из моего тела ее куски на операционном столе. (Она кладет руки на те части тела, о которых рассказывает.) Кожа у меня на ногах похожа на расплавленный сыр на пицце, на правом бедре – клеймо от раскалившейся пружины от матраса, прямо как у техасской коровы. А на груди такое… что я даже не знаю, как описать… Какие-то странные бугры и впадины… Говорит, что нужно прождать еще лет пять-шесть, прежде чем обращаться к специалисту по пластическим операциям, но я не знаю, пойду ли на это. В конце концов, я уже привыкла к такому телу.

Побледневший Брюно вскакивает и устремляется к двери.

Брюно . Да ты просто чокнутая! Ни слова правды, ни единого:

Милдред . Можешь проверить, если у тебя хватит мужества, маленький шпион. Брюно хлопает дверью.

– Марко?

Я отрываюсь от экрана, все еще продолжая витать в облаках. Это вернулся Жером с бумажным пакетом. Вид у него, как у провинившегося школьника. Я начинаю привыкать к его нескладной фигуре и усталым не по возрасту глазам. Если правительство когда-нибудь организует антиамериканскую кампанию, его портрет как нельзя лучше подойдет для наглядной агитации. Даже в Бронксе не носят с таким изяществом вытертые джинсы; его неуклюжая жестикуляция наводит на мысль об ожившей статуе, а американские ругательства заставят покраснеть сутенеров с 42-й улицы. И это все не искусное подражание: Жером всегда был таким, и когда он утверждает, что никогда не покидал Парижа, я не могу ему не верить.

Тристан даже не заметил появления брата и продолжает спокойно смотреть какой-то фильм.

– Обычно он находится в специализированной клинике, но вот уже полгода, как я не в состоянии оплачивать его пребывание там.

– Ты не обязан мне ничего рассказывать.

На самом деле мне нужно, чтобы он рассказывал. И это не просто любопытство. Я не могу понять, что значит оказаться на улице с беспомощным братом на руках, не представляя, как жить дальше. Жером протягивает мне бутылку холодного пива, которую только что купил в бакалейной лавке. Я ополаскиваю два бокала. Сейчас идеально подошло бы крепкое спиртное. Небольшой обжигающий глоток, придающий задушевность мужскому разговору. Жером заставляет Тристана проглотить две таблетки и запить их пивом. Потом подходит к моему столу.

– У Тристана болезнь Фридрейха – паралич нижних конечностей, который обостряется с каждым годом. Он может передвигаться лишь несколько минут в сутки. Ему нужно много отдыхать и регулярно принимать препараты, расслабляющие мышцы. В общем, необходим угол, где он мог бы отлеживаться, вот и все. Как только нам начнут платить, я снова смогу отвезти его в Норье.

Жером говорит это безучастно, как человек, ненавидящий все драмы, включая самые заурядные, в которых нет никакой интриги. Я предлагаю ему немного денег, чтобы перекантоваться, но он отказывается.

– Если бы я получил свои четыре миллиона долларов, то обосновался бы в Малибу и нанял бы одну или даже двух шикарных сиделок.

– Твои четыре миллиона долларов?

Жером нарочно сказал про деньги, и я тут же проглотил наживку. Чувствуется, что ему страшно хочется выговориться. Он с серьезным видом наклоняется к моему уху.

– Тебе что-нибудь говорит «Борец со смертью»?

«Борец со смертью»? Три миллиона зрителей в Париже и в пригородах всего за два месяца. Четыре «Оскара», и первый из них – Шварценеггеру за лучшую роль. Он плакал, когда его награждали, на это стоило посмотреть. Впрочем, «Оскара» мог получить и Сталлоне. В Штатах этот фильм по посещаемости скоро достигнет мифического рекорда «Инопланетянина», а выпуск товаров принесет больше, чем в случае с «Бэтменом».

– Так вот, «Борец со смертью» – это я.

Когда-то один человек уже произнес эту фразу по поводу Эммы Бовари. И мало кто в то время ему поверил.

Вернувшись домой, я скользнул под простыню к моей красавице. Когда я увидел ее великолепную и такую недоступную спину, моя ладонь замерла в нескольких сантиметрах от нее, и я прикорнул на краю постели, не осмеливаясь придвинуться вплотную. Кто виноват, что моя голова занята посторонними мыслями? Мне хочется разбудить Шарлотту и попросить, чтобы она не обращала на меня внимания. Сказать, что мне не в чем исповедоваться, что я думаю сейчас о других людях, о выдуманных личностях, которые не заслуживают ни малейшей ревности. И что я по-прежнему ее люблю. И что у меня впереди целая жизнь, чтобы повторять ей эти слова. Но я не сделал ничего подобного.

Матильда хорошеет с каждым днем. Так и хочется посадить ее себе на колени, чтобы писать диалоги вдвоем, не произнося ни единого слова, словно влюбленные, которые, читая одну и ту же книгу, терпеливо ждут друг друга, дойдя до конца страницы. С утра до вечера она выглядит удивительно свежей и от нее чертовски приятно пахнет. Даже если ее нет с нами, этот запах обволакивает нас и заставляет отрываться от работы. Вначале Матильде удалось заставить нас забыть, что она единственная женщина в команде, но вот уже двое суток, как это у нее не получается. Она несет в себе память сотен влюбленных женщин и судьбы тысяч любовниц, зависящих от ее прихоти. Это заметно отражается на работе: каждый из нас делает в три раза больше, чем прежде.

– Этому есть объяснение, – сказал как-то вечером Луи, когда Матильда первой ушла домой. – В средние века, когда нужно было прижечь открытую рану, требовалось с десяток здоровых мужчин, чтобы держать бедолагу, и операция всегда сопровождалась насилием и болью. Но был и другой способ: самую красивую девушку деревни просили подержать раненого за руки во время процедуры. Как правило, она справлялась с этим лучше, чем десять мужчин. Без Матильды мы, пожалуй, постоянно испытывали бы соблазн пустить все на самотек.

– Вы думаете, у нее кто-то есть? – спросил я.

– Вряд ли, – пожал плечами Луи. – Однажды вечером я проводил ее до дома, и она пригласила меня выпить кофе.

Наш любимый капитан, тот, кого мы с Жеромом нежно прозвали Стариком, в который раз продемонстрировал нам привилегии, присущие его возрасту. Насев на него, мы заставили его рассказать буквально все о жизни таинственной Матильды, королевы любви.

– Обстановка на редкость банальная – строгая, функциональная и декоративная. Что-то у вас разочарованный вид…

– Естественно, мы разочарованы.

– А вы чего ожидали? Что у нее мебель из розового дерева? Шторы и покрывала в стиле Лауры Эшли? Подушечки в виде сердца?

– Все в цветах, и ни одного лепестка на полу.

– Портреты «Битлз» в прихожей и большущий флакон «Лулу» в ванной комнате.

– Бутылки «Мари Бризар» и шартреза! Огромная плюшевая мышь!

– Огромный портрет Барбары Картленд!

– Вы бредите, дети мои. Ладно, чтобы немного успокоить вас, сообщу, что видел в туалете фотографию сестер Бронте.

Со временем я уже начинаю разбираться в своих партнерах и предугадывать их реакции. Если бы мы не обращали внимания на то, что каждый из нас делает на протяжении десяти-двенадцати часов совместной работы, то нам бы пришлось распроститься со взаимопониманием. Луи вспоминает своего Маэстро по поводу и без повода, но делает это так естественно, приводя столько деталей, что его рассказы невозможно принять за фантазии. Вечерами, когда у нас с Жеромом появляется желание поработать сверхурочно, мы часто говорим об этом. Приходится признать очевидное: Луи на самом деле работал с мэтром. Как, почему, над каким фильмом? Я не осмеливаюсь задавать Луи слишком конкретные вопросы, давая ему возможность раскрывать свое прошлое на манер стриптизерши, которая сама знает, как держать в напряжении публику. Мы рады, что он среди нас, и его положение капитана команды упрочняется с каждым днем. С общего согласия мы полностью доверили Луи все переговоры с администрацией. Именно он занялся нашими контрактами, пытаясь урвать максимум, и вряд ли у кого-то другого это получилось бы лучше. Сегодня утром он получил наконец наши первые чеки и раздал их, как учитель награды. Матильда опустила чек в сумочку, даже не взглянув на сумму. Жером с облегчением вздохнул и поцеловал бумажку. Он больше всех из нашей четверки нуждается в деньгах. По словам Луи, Сегюре пока ничего не может сказать о текстах. Он бегло просматривает эпизоды и передает их ассистенту, который подсчитывает расходы и составляет рабочий план. Вчера начались съемки пилотной серии. Главная цель Сегюре: ежедневно монтировать по сорок пять минут фильма вместо обычных десяти. Что в таком случае можно ждать от качества фильма? Никому не пришло в голову ни представить нам артистов, ни хотя бы показать их фотографии. Мы уверены лишь в одном: все они никому не известны, а три четверти из них едва ли относятся к профессионалам. Сегюре убежден, что «будущие» звезды всегда стараются больше. Он говорит, что с фигурантом, которому дали шанс, можно творить чудеса («Вспомните Мэрилин Монро!»). Каждый актер получает пятьсот франков в день. Водопроводчик за такие деньги не сдвинется с места. Разумеется, мы не рассчитывали на чудо, но у каждого из нас есть в голове дорогие ему тирады, реплики, диалоги, предназначенные в мечтах для Лоуренса Оливье или Анны Маньяни.

– В конце концов, нас наняли точно так же, – замечаю я. – Актерам тоже дают шанс.

Компьютеры уже давно в режиме ожидания, и мы расходимся по своим местам. Тристан, эта «вещь в себе», лежит перед телевизором с пультом в руке. В последние десять дней он почти не встает с дивана, и мы часто забываем о его присутствии. С полузакрытыми глазами, абсолютно неподвижный, в одежде в бежевых тонах он похож на какое-то хладнокровное животное. Тристан смотрит телевизор в наушниках, покорно ест пиццу и сторожит нашу лавочку днем и ночью. Если не хочешь заразиться непреодолимой сонливостью, лучше на него не смотреть. А вообще-то мы даже довольны его присутствием. С тех пор как мне стало известно, что Жером стоит четыре миллиона виртуальных долларов, я отношусь к ним, как к родственникам.

Старик интересуется, не желаем ли мы внести изменения в 4-ю серию. Жером считает, что я поспешил с расследованием Джонаса в отношении таинственной комнаты Френелей, куда так мечтает попасть Милдред. В одном из эпизодов я высказал предположение, что там спрятаны сокровища, но серьезно его не разрабатывал. В конце концов, там может быть что угодно, и совсем не обязательно настоящие деньги, а скорее, нечто, не имеющее к ним отношения. Какая-нибудь ню Ван Гога, ящик Пандоры, забальзамированная мумия, обломок подлинного Креста. Жером предлагает сделать там оружейный склад, оставшийся со времен давно забытой войны. Целый шкаф гранат-лимонок с квадратной насечкой и базук, пылящихся в ожидании своего часа. Луи же видит там что-то большое, занимающее почти всю комнату, например, станок для печатания фальшивых банкнот или тайную лабораторию. Мы сходу отбрасываем идею с лабораторией, потому что у нас уже есть лаборатория Фреда. Матильда еще не высказалась и на мой вопрос, есть ли у нее соображения по этому поводу, отвечает «да», имея в виду: «Да, но это еще слишком неопределенно, я бы предпочла ответить вам в письменной форме».

– О чем вы думаете?

– … Это еще слишком неопределенно, я бы предпочла ответить вам в письменной форме.

– Ладно, пока оставим эту таинственную комнату, – говорит Луи.

– Может, дадим читать друг другу 17-й эпизод? – предлагает Жером.

С самого начала он не испытывает симпатии к Камилле и мечтает от нее избавиться, заменив более колоритной героиней.

– Вот уже четыре серии, как мы возимся с этой шлюхой.

– У нас впереди еще семьдесят шесть, а ты хочешь пришить ее уже сейчас. Не торопись, успеешь.

– Мне кажется, что убирать Камиллу несколько преждевременно, – говорит Матильда. – Джонас должен в нее влюбиться.

– Ну и что? Он может влюбиться в другую. Более…

– Более колоритную?

– Вот именно.

Еще в самом начале Луи хотел сделать из Камиллы персонаж, одержимый тягой к самоубийству.

– Самоубийство дает целый ряд преимуществ: это утонченно, полно смысла и в духе времени.

– Я считаю, что это жестоко – так поступать со студентками философского факультета, – говорит Матильда. – Кто знает, вдруг во время трансляции одна из них будет заканчивать научную работу, оставив включенным телевизор, чтобы не чувствовать себя одинокой в своей каморке.

– У вас буйное воображение, Матильда, вы просто созданы для такой работы.

– Мы отвлекаемся! – восклицает Жером. – Короче, мы заставим ее покончить с собой, это решено. Остается выяснить как.

Он упорствует, но Матильда пускает в ход все, что в ее силах, лишь бы спасти несчастную. Луи предлагает компромиссный вариант: Камилла умрет, если никто из нас троих не сможет ее спасти. Заинтригованный, Жером предлагает всем принять участие в игре и дать предложения по спасению девушки. Луи первым берется за дело, чтобы показать пример.

Сцена 17. Комната Камиллы. Интерьер. Вечер

На Камилле белое платье. Она сидит в кресле-качалке с книгой в руке и смотрит, как за окном опускается ночь. Затем читает вслух отрывок из книги о стоиках. В отрывке речь идет о самоубийстве. Поднявшись, она достает из шкафчика револьвер, взводит курок и вставляет ствол оружия в рот.

Внезапно кто-то стучит в дверь.

Камилла идет открывать, спрятав револьвер за спину. Удивленная, она впускает в комнату своего дядюшку Фреда, который усаживается на кровать с удрученным видом.

Фред – Знаешь, эта штуковина, над которой я начал работать, когда ты была совсем маленькой…

Камилла . Что-то вроде волшебной шкатулки? Устройство, дающее бессмертие тому, кто ее носит?

Фред . Мой прибор должен возвращать к жизни любого человека, умершего не более часа назад. Будь это инфаркт, разрыв аневризмы или серьезный несчастный случай, моя коробочка умеет… как бы это сказать… обеспечить «возвращение назад». Но сейчас, когда я почти добился успеха, то понял, что никогда не увижу прибор в работе.

Камилла . Почему?

Фред . Потому что мне нужно проверить его на человеке, который только что умер.

Камилла . Но в больницах полно умирающих!

Фред (пожимая плечами ). По сравнению с моим изобретением, наша медицина все еще находится на уровне средневековья. Ты хочешь, чтобы меня сожгли как колдуна? Эйнштейн говорил, что побороть предрассудок труднее, чем расщепить атомное ядро. А смерть – высшее таинство. И потом, нужно, чтобы я вначале оказался возле умирающего, а это почти невозможно…

Камилла (очень серьезно ). И кто бы мог послужить для тебя идеальным подопытным кроликом?

Фред . Идеальным? (Рассуждает с мечтательным видом.) Это должен быть… человек, который совершает самые невероятные самоубийства под моим контролем и которого я каждый раз возвращаю к жизни. Но сколько мне понадобится времени, чтобы найти его? Чтобы убедить сотрудничать со мной? Я наверняка умру раньше, чем найду его, и вместе со мной пропадет труд всей моей жизни, человечество потеряет всякую надежду…

– Это просто нечестно – использовать историю с волшебной шкатулкой, – говорит Жером. – Если ты полагаешь, что этого достаточно, чтобы спасти ее… – И великодушно добавляет: – Но я хотел бы дать ей еще один шанс…

За компьютер усаживается Матильда.

После непродолжительного молчания Камилла провожает дядюшку до дверей.

Камилла . Когда-нибудь ты найдешь подопытного кролика, я уверена…

Она целует Фреда в щеку и закрывает дверь. Снова достав револьвер, прикладывает дуло к виску. Крепко закрывает глаза, готовясь нажать на курок.

Чья-то рука неожиданно выхватывает у нее оружие. Она испуганно оборачивается. Это Джонас.

Камилла . Кто позволил вам сюда войти? Даже мои родственники всегда стучат в дверь.

Джонас спокойно извлекает из барабана патроны.

Камилла . Убирайтесь!

Джонас . Вы знаете, что я могу арестовать вас за ношение оружия?

Камилла . Револьвер принадлежал моему отцу. Вы не посмеете отобрать у меня последнюю вещь, оставшуюся мне от него на память.

Джонас приближается к девушке и хочет обнять ее, но она отталкивает его.

Джонас (сухо ). Ладно, если вы так жаждете умереть, то пусть ваша смерть принесет хотя бы пользу. Вы слышали о «Белом» Педро Менендесе?

Камилла . Кажется, это террорист?

Джонас . Да. Сейчас он в Париже и готовит новую волну покушений, которая вот-вот обрушится на город. Хуже всего, что мы не можем ее предотвратить. Педро – мозг всей организации, но сам он никогда ни в чем не участвует. Его невозможно припереть к стенке, в настоящее время он живет в одном из роскошных парижских отелей, на виду у всех, насмехаясь над нами. Гибель ждет сотни ни в чем не повинных людей, а мы бессильны что-либо сделать.

Камилла . Но чем могу помочь я?

Джонас . Мы уверены, что гибель Менендеса повлечет за собой и конец его организации. Но мы не можем добиться этого легальными методами. А с ним нужно покончить любой ценой.

Камилла . Если не ошибаюсь, вы предлагаете мне роль камикадзе?

– Джонас не в состоянии удержать ее от самоубийства, но он хочет придать смысл ее смерти. Разве это не доказательство подлинной любви? – спрашивает Матильда.

Пусть меня повесят, если в сериале, даже передаваемом в четыре часа утра, останется эта психологическая галиматья. Но мне бы хотелось развить логику этой сцены. Мысль о том, что в этом доме невозможно тихо покончить с собой, начинает привлекать меня.

Достаточно исходить из жестокой очевидности: тот, кто знает, что ему осталось жить не более нескольких часов, впервые в жизни испытывает чувство удивительной свободы. Полной свободы, не ограниченной никакими барьерами, никакими табу. Свободы, которая превыше всех законов.

Какой ошибкой было бы не воспользоваться ею!

В комнату Камиллы то и дело приходят разные люди, предлагающие ей извлечь выгоду из самоубийства. Ей ничего не стоит сделать за час состояние, но такая продажность отвратительна отчаявшейся девушке. На мгновение ее соблазняет идея подарить свои абсолютно здоровые органы какой-нибудь больнице, но мысль, что ее тело превратится в набор запасных частей, пугает ее. Ей предлагают широкий выбор мистических смертей, каждая из которых способна потрясти воображение обывателей и запомниться на десятки лет, но зачем ей это? Ее самоубийство будет иметь смысл лишь в том случае, если оно окажется безупречным с эстетической точки зрения и, следовательно, бескорыстным.

Камилла смиряется с очевидностью и откладывает окончательное решение до того момента, пока не найдет смысла в своей смерти.

Жером заканчивает чтение эпизода и бросает листы на стол.

– Эта дуреха едва уцелела. Еще бы чуть-чуть и…

Луи, Матильда и я облегченно вздыхаем. Камилла получила отсрочку и не вышла из игры. Продолжение в следующей серии.

Уже полдень. Жером бросается к телефону, чтобы заказать пиццу. Его брат увлеченно смотрит какой-то бразильский сериал. Матильда копирует на дискету содержание 17-го эпизода.

Желтый луч солнца пробивается сквозь тучи, затянувшие осеннее небо. До вечера еще далеко. Мы продолжаем следить за событиями, разворачивающимися в нашем маленьком мире.

– Если не считать Бога и сценаристов, – говорит Старик, – вы можете назвать еще кого-нибудь, от кого зависят человеческие судьбы?

В этом году праздник всех святых пришелся на четверг, но мы сидим на работе, как будто никому из нас не надо съездить на кладбище. Кто-то обращает на это наше внимание, но реагирует только Старик. Он говорит, что его жена никогда не потащилась бы на кладбище, окажись он там раньше нее. По его мнению, есть гораздо более приятные возможности простудиться – хотя бы на колесе обозрения в Тюильри, к тому же все продавцы хризантем – мошенники. Затем он добавляет, что жена бросила его ради актера, с которым ему совсем не хочется встречаться.

– Из-за него я даже перестал ездить на фестиваль в Канны, тем более, не желаю глупо столкнуться с ним на могиле Лизы.

Кажется, Луи совсем не испытывает боли, говоря о жене. Он никогда не упускает возможности рассказать о той, которую так любил и которая заставила его столько страдать. Цинизм или необходимость выговориться, не могу понять. Матильда интересуется этим любовным романом со скрупулезностью геолога. Из чего состояла эта любовь? Какими были ее верхние слои? Что скрывалось в глубине? Какой склон оказался наиболее рыхлым? По словам Луи, Лиза рассталась с ним из-за его преданности Маэстро. Она не смогла понять, почему он пожертвовал своей карьерой ради того, чтобы помогать мэтру писать шедевры. Что касается меня, то я, готовый отдать душу дьяволу ради ночного сериала, не вижу особой чести торчать подле Маэстро в его творческой лаборатории.

– Что за актер этот тип, который увел у тебя Лизу? – спрашивает Жером.

– Из тех, кто играет Шекспира, бегая по сцене в черном трико. Эстет. Профессионал. Настоящий актер, что и говорить.

Наверное, даже если бы Луи не встретил Маэстро, Лиза бы все равно его бросила, поскольку он занимался неблагодарной работой. А Лиза жаждала быть рядом с тем, кому поклоняются и рукоплещут. Сценариста же, хотя он и стоит у истоков любого фильма, всегда вспоминают последним. Внимание публики приковано к актерам. Сценарист создает мечту, но о нем самом никто никогда не мечтает.

– Если он играет по вечерам в театре, то должен вставать очень поздно. Вряд ли он пойдет на кладбище раньше, чем в два или три часа, – говорит Матильда.

– Разве можно быть в этом уверенным? И потом, вы видели, сколько нам предстоит сделать сегодня?

Сегюре вернул 10-ю серию, отметив то, что ему показалось неясным, и срочные исправления заняли у нас почти два часа. Сегюре не собирается ни во что вникать, ему лишь нужно, чтобы отдельные фразы или целые ситуации не сбивали с толку актеров во время съемок и не задерживали работу.

– Я полагал, что Сегюре относится к типам, которым известно понятие «золотой век».

– Это в каком диалоге?

– Сцена 21. Джонас изрекает какую-то глупость, а Милдред отвечает, что речь идет о «золотом веке монгольской мысли».

– Замени «золотой век» на «зенит». Звучит красиво: «зенит монгольской мысли».

– Не уверен, что он поймет. Лучше заменить «апогеем», «вершиной» или «рассветом».

Похоже, что съемки двух первых серий прошли достаточно успешно. Сегюре не успел переписать их на кассету и посоветовал посмотреть по телевизору через два дня, когда начнется трансляция. Он считает, что результат «не такой уж плохой», и в 1-й серии есть даже «один или два любопытных момента». Директор канала еще ничего не видел, отсюда можно заключить, что ему плевать на «Сагу». У него и так полно проблем с размещением фильмов, различных шоу и новостей в программе передач. Сейчас снимаются 3-я и 4-я серии. Мы укладываемся в график.

– Я думал, что Сегюре относится к типам, способным оценить фразу «Я видел твоего отца, Джонас. Он был смертельно пьян и нелепо размахивал руками, словно забивал гвозди в воображаемый гроб».

– Он также не относится к числу тех, кто способен поздравить нас за 55-ю сцену.

Вот именно! 55-я сцена! Мария не оплатила вовремя счет, и у Френелей отключили электричество. Действие происходит в полной темноте, можно только понять, что в комнате вместе с Марией есть еще кто-то. Вначале она пугается, потом оживляется, и все заканчивается приглушенным хриплым дыханием. Не представляю, как из этого выпутается актриса, которая играет Марию Френель. Ей нужно обладать ярко выраженным актерским талантом. Сегюре смущает лишь то, что зритель не может догадаться, кто же находится в комнате с Марией. Я отвечаю, что и сама Мария предпочитает этого не знать. Мужчина это или женщина, ее неизвестный обожатель или шурин? Никто никогда не узнает. Для Сегюре важно, чтобы зритель не вообразил, будто Мария встречается со своим сыном Брюно. Но никто из нас даже не подумал об инцесте! Неоспоримое доказательство, что абсолютная темнота стимулирует воображение зрителей, зато воображение самого Сегюре не перестает меня удивлять. Надеюсь, что сцена будет снята так, как написана.

Старик прикрепил к краям экрана множество листочков с пометками, он по уши погружен в проблемы, связанные с папашей Каллахэном.

– Вальтер – просто кретин. У него нет никаких переживаний, ему нечего сказать, его диалоги крайне невыразительны. Большую часть времени он мертвецки пьян.

Я не согласен с ним. Вальтер – алкоголик, сохранивший некоторое достоинство, и в этом его шарм. Он стремится к нормальной жизни, которой у него никогда не было, и только выпивка помогает ему почувствовать себя человеком. После первого стакана он обнаруживает, что вовсе не такой тупой, каким его считают окружающие. После второго – превращается в заурядного человека. Отныне он порядочный отец семейства, на которого можно положиться.

– Для него нужно придумать что-то особенное. Что-то такое… Что связано со… страстью.

При слове «страсть», мы с Жеромом поворачиваемся к Матильде.

– Я набросала кое-что о его отношениях с Марией, но это не так просто, – говорит она. – Тайный воздыхатель укрепляет свои позиции.

– А пока можно найти Вальтеру любовницу, – говорит Жером. – Достаточно будет заснять возню парочки под простынями. Зритель не увидит ничего, кроме высовывающейся время от времени ноги.

– Когда я говорю «страсть», то подразумеваю совсем иное. Я имею в виду неосознанные стремления. Вдохновение! Духовное опьянение… Бог, смерть, небытие… В общем, что-то такое…

Луи немного капризничает. Это случается, когда автор отождествляет себя со своим персонажем. Не превращая Вальтера в своего двойника, Луи тем не менее заставляет его переживать некоторые события из собственной жизни, в том числе, потерю любимой женщины. Жером предлагает небольшое экзистенциалистское убийство в стиле Камю, излагая эту идею тоном человека, который хочет доставить удовольствие окружающим. Вальтер мог бы убить Камиллу, чтобы помочь ей умереть; это придало бы определенную «эмоциональную нагрузку» добрососедским отношениям. Луи, похоже, совсем не в восторге.

– Пусть лучше Вальтер пишет спиричуэлы 2 и стремится к встрече с Богом! – говорю я. – Но именно с самим Богом!

Матильда считает, что я шучу, и ошибается. Если Бог везде, то он обязательно должен присутствовать и в нашей «Саге», и мне кажется логичным, чтобы он появился. Мы до сих пор не придумали девятого персонажа; режиссер вполне мог бы нанять кого-нибудь на роль Бога, думаю, такого типа не трудно найти. Небольшой видеотрюк и – бац! – появляется силуэт самого Господа, пока Вальтер сочиняет в честь него спиричуэлы. Нужно только изобразить это очень величественно и без всяких излишеств (человек – песня – Бог). Разумеется, идея несколько ошеломляющая, но я отнюдь не шучу. Сегюре позволил нам делать, что угодно, и я не собираюсь лишать себя этой возможности, как и не собираюсь делать все лишь бы как.

Луи не обращает внимания на мои слова. Он встает, подходит к окну, закуривает сигарету.

– Вам не кажется, что пора заняться Лоли Каллахэн?

– Матерью этих ребят? Той, что исчезла пятнадцать лет назад?

Я должен был догадаться об этом. Луи хочет дать Вальтеру шанс снова увидеть ту, которую потерял. В любом персонаже «Саги» есть частичка каждого из нас. И если искусство имитирует жизнь, тем лучше.

– Она умерла много лет назад, – говорит Луи. – План Вальтера был прост: чтобы не травмировать психику детей, он скрыл от них ее смерть, сказав, что их мать уехала, но обязательно вернется. Прошло десять или пятнадцать лет, и вот он снова влюбляется женщину и хочет выдать ее за Лоли, чтобы дети снова обрели мать.

– И этот план ты называешь простым?

С одной стороны, слишком витиевато, с другой – почему бы и нет?

– Мне кажется, это красивый ход, – говорит Матильда. – Роль, которую он просит сыграть эту женщину, является для нее спасательным кругом. Ее зовут… Ева. Когда-то она жестоко пострадала из-за любви. Ее жизнь была ужасно бесцветной и, конечно, у нее никогда не было детей. Превратиться в Лоли – для нее единственный шанс коренным образом изменить жизнь. Бывшая искательница приключений, пренебрегшая интересами своей семьи, возвращается, чтобы добиться прощения. Более красивой роли для женщины, давно ничего не ждущей от жизни, не придумаешь. Дети будут ее обожать, отец будет от нее без ума. Вы представляете, сколько любви обрушится на эту несчастную?

Откуда появляются идеи? Как рождаются персонажи? Несомненно одно: только вчетвером мы можем создать «Сагу». Когда кто-нибудь из нас высказывает мимоходом свое пожелание, впечатление или сомнение, рядом всегда находится коллега, подхватывающий на лету его мысль. Кто создал нашу Еву? Все вместе. Она родилась из озабоченности Луи, деликатности Матильды, зубоскальства Жерома. И, конечно, немного из моего молчания.

Наступает время расходиться, но я не уверен, стоит ли мне возвращаться к Шарлотте. Сегодня, в отличие от предыдущих вечеров, мы уже не сможем разыгрывать дружную семейную пару, когда одному интересно узнать, как прошел день у другого. Чтобы заполнить тишину, я буду чувствовать себя обязанным выслушивать ее болтовню о работе. А мне хорошо известен единственный недостаток Шарлотты: у нее нет ни малейшего дара рассказчицы. Она монотонно пересказывает бурную перепалку с коллегой, упоминает множество неизвестных мне людей, которых я почему-то должен знать, путает прошлое с ближайшим будущем. Она с удивительной легкостью перескакивает с темы на тему, начинает с анализа вместо синтеза, видит сильные стороны в том, в чем нет ничего особенного, а если ей иногда случается сталкиваться с чем-то прекрасным, то заметить это она может только случайно. Шарлотта уверена, что легко овладевает вниманием аудитории, и, действительно, это ей удается, потому что она красива, безумно красива, даже когда совершает непозволительные промахи.

Хотя ее работа меня не слишком интересует, – она готовит специалистов для каких-то технических центров по развитию предприятий, – я готов согласиться, что работа у нее все же есть. А вот мне, Марко, начинающему сценаристу, время от времени приходится краснеть, когда меня спрашивают, чем я занимаюсь. И поэтому я с нетерпением жду того дня, когда смогу громко и открыто заявить: я – создатель перипетий, дипломированный фантазер и профессиональный выдумщик. «Сага» будет моим боевым крещением.

Бывают вечера, когда мне хочется попросить женщину моей мечты подождать меня месяца три. Представить, что я в командировке, где-то далеко в заморских странах.

Я еще немного задерживаюсь в конторе. Матильда и Старик уже ушли. Жером отправился в Булонский лес бросать бумеранг. Некоторое время стою возле Тристана, не особо надеясь, что он оторвется от экрана и поболтает со мной. Если не считать «спасибо», когда брат протягивает ему кусок пиццы, он может за весь день не произнести ни слова. Не понимаю, как братья Дюрьецы могут сутками оставаться в одном и том же помещении. И питаться одним и тем же блюдом.

Как и многие другие, кто столкнулся с серьезными проблемами, братья Дюрьецы придают большое значение личной гигиене. Как только рассветает, они уже моются в ванной комнате «Примы» и переодеваются в шмотки, которые старший брат приносит из прачечной. Затем Жером вытряхивает пепельницы, проветривает комнату и подметает. К нашему появлению в конторе царит идеальный порядок. Опять же некоторая экономия для Сегюре.