Футбольный матч сорван

На короткий отдых мы расположились в подвале, сложенном из серого камня-известняка, каких немало в поселке Демидовка. Подкрепились сухим пайком – сухарями да американской тушенкой. В подвале было прохладно и уютно. Обстановка, можно сказать, располагала к задушевной беседе. Такие минуты – самое подходящее время, когда комсорг может поговорить с людьми. Я достал из кармана номер журнала «Блокнот агитатора», перелистал его:

– Послушаем-ка «Слово Фомы Смыслова».

В журнале регулярно печатался раешник, полюбившийся бойцам. Вот и на этот раз снайперы с интересом слушали бывалого солдата Смыслова, его рассказ о фронтовых делах, изобилующий шутками и прибаутками. Да и у наших ребят нашлось острое словцо, и мы вдоволь посмеялись. А смех – это, если хотите, новый заряд бодрости.

В часы досуга мы читали газеты, журналы и конечно же письма от родных. Часто читали эти письма сообща, делясь самым сокровенным.

– От кого письмецо? – спросил Хромов Алешу Адрова, когда увидел в его руках конверт-треугольник.

– От мамы.

– Читай вслух, – попросили друзья. – А если что сугубо личное – пропусти.

Алешина мама сообщала, что в Поволжье хороший урожай, а собирать пшеницу трудно: в селах одни старые да малые. «Мимо станции Кумылга, – писала она, – идут поезда с ранеными, и я глаза проглядела: все смотрю, нет ли тебя, Алеша. Когда же увидимся, сынок?»

Алеша отвернулся, скомкал письмо, в глазах его заблестели слезы.

– Ничего, друг, не унывай, – успокаивал я Алешу. – Гитлеру и его армии несдобровать. У нас с тобой «снайперки». И счет у тебя за сорок перевалил…

– Ты об этом напиши матери, – советовали Алеше друзья. – Пусть земляки узнают о твоих боевых делах.

– И что орден Красной Звезды получил.

В подвал вошел старший лейтенант Николай Рыбалко – помощник командира батальона.

– Вы тут сидите! – сердито выпалил он. – А фрицы у нас под носом в футбол играют.

Мы повскакивали со своих мест. Где? Какие фрицы? Какой еще футбол?

– Я не шучу, – сбавил пыл Рыбалко. – Разведчики сообщили. За восточным скатом высоты, в лощине, около дубравы, гитлеровцы играют в футбол. Непорядок!

– Ясно, что непорядок. Но как так? – недоумевал Хромов. – Фронт и… футбол?

Мы направились на северную окраину Демидовки. Траншея вела нас по западному берегу Миуса. В том месте, где траншея, как и река, делает петлю, нам повстречался боец высокого роста с добрыми серыми глазами.

– Куда, хлопцы-снайперы, путь держите? – полюбопытствовал он.

– С фрицами в футбол играть.

Сероглазый боец недоверчиво смотрел в наши лица.

– А табачку нема? – спросил он, убедившись, видно, что ничего путного у нас не выведаешь.

Украинский акцент, слова «а табачку нема?», высокий рост стрелка кого-то мне напомнили. Но кого? Ну конечно же Гринченко! Пантелеймона Гринченко! Это он когда-то стоял в этом же окопе. Весной здесь была в обороне четвертая рота, сейчас – шестая.

Алеша Адров отсыпал сероглазому бойцу махорки, а я никак не мог избавиться от нахлынувших вдруг воспоминаний.

…Пантелеймон Гринченко. Это был худощавый, с продолговатым лицом боец. Родом он из Ростова, где осталась его многодетная семья. По характеру Гринченко был прямым и открытым, немного даже резковатым. Первое знакомство мое с ним состоялось весной в его стрелковой ячейке. Остановившись, я посмотрел на высокий бруствер:

– Ну и окопчик себе вырыл… Глубокий.

– Это не окоп глубокий, а ты мелкий, – сердито ответил Гринченко.

Он тут же крепко выругался, бросив на землю окурок, от которого отдавало неприятным запахом.

– Табачку даже нет. О чем там думают тыловики наши? Жди, когда доставят…

– Терпения не хватает? – заметил я.

Гринченко посмотрел на меня укоризненно. Безусый боец упрекал его, бывалого фронтовика, в отсутствии терпения.

– Иш ты какой шустрый, – быстро заговорил он, – да знаешь ли ты, что у меня терпения до самого Берлина хватит?

– А почему ругаешься? – не сдавался я.

Гринченко отыскал в кармане помятый клочок бумаги, насыпал какой-то сушеной травы и стал скручивать цигарку.

– На, затянись… – сунул он мне самокрутку. – Горло дерет. Табачку нема, вот и ругаюсь. Может, чиновник какой в тылах завелся? Ты бы, комсорг, поинтересовался…

Вечером, встретившись с комбатом, я рассказал об острой нужде бойцов. А дня через три мы снова оказались в траншее, где была ячейка Гринченко. Он старательно чистил винтовку. Увидев меня, оживился:

– Сказывают, что ты от имени нас, курящих, с комбатом разговаривал. Спасибо, комсорг. Махорочку доставили.

Гринченко был расположен к разговору, но мы с Адровым торопились на новую позицию.

Потом мы не раз с ним встречались.

Как-то к нашим окопам пробрались немецкие разведчики. Первым заметил их Гринченко.

– Гляжу, ползут цветущим садом, – рассказывал Гринченко, – меня не видят. Кустики им мешают. Как сразить гитлеровцев? До нашей траншеи осталось им пути на один рывок. Под руку подвернулась противотанковая граната. Первых трех в клочья разнесло. Четвертый бросился бежать назад. Того пулей достал.

Расчет немецких разведчиков строился на внезапности: они хотели напасть на нас в обеденное время. Не вышло! Наши бойцы шутили:

– Шел фриц на обед, а ушел на тот свет.

За смелый поступок Пантелеймон Гринченко был награжден орденом Красной Звезды.

В полдень погиб и сам Гринченко. На КП роты его принесли еще живого. Он лежал несколько минут, силясь что-то рассказать о детях, и умер в полном сознании. Не верилось, что вот так просто могут уходить из жизни люди.

У Гринченко была большая семья и неуемная любовь к ней. Он чуть ли не каждый день получал письма от жены и взрослых детей. Казалось, что эта любовь накрепко связывала его с жизнью. И вдруг Гринченко не стало.

Его похоронили в лесу на небольшой полянке, метрах в двадцати от реки Миус. Старший лейтенант Туз глухо произнес:

– Прими, земля миусская, тело верного сына Отчизны. Да будет земля тебе пухом.

Алеша Адров сидел у свежевырытой могилы задумчивый, подавленный. В глазах его, казалось, исчезла голубинка.

Шумели молодые дубки, буйно зеленела трава. А в наши души змеей заползала тоска…

К вечеру второго дня после похорон мы пришли к могиле однополчанина. Нагнувшись, Адров вмял в землю пустые латунные гильзы.

– Вот, – сказал он, – наша месть врагу за тебя…

Мы продолжали двигаться по траншее, которая вела нас в лес. По веревочному мостику перебрались на восточный берег реки. У опушки леса лощина. Весной она заливается водой, а летом высыхает, зарастает камышом. В зарослях камыша нет траншей, но зато здесь выставлялись нами усиленные дозоры. Мы знали: передний край противника сильно минирован, опоясан колючей проволокой, за которой была небольшая возвышенность, а затем начиналось ровное поле. Из-за камыша всего этого не видно. А если влезть на дерево? Правда, опушка леса наверняка просматривалась наблюдателями противника и скорее всего была пристреляна его пулеметчиками. Влезть на дерево – риск. Стрелять с дерева – двойной риск. И как бы в подтверждение этой мысли послышалась пулеметная очередь. Стреляли с северного ската высоты. Пули прошлись по вершине дуба. К нашим ногам упали сухие веточки и недозрелые желуди. Мы осмотрели дуб. Сучья его измочалены пулями. А лезть надо именно на этот дуб. Он крайний, самый высокий.

Взбираюсь на первый сук. Страха не испытываю. Не все же время вражеский наблюдатель смотрит на этот дуб. За мной лезет Адров. А внизу остался по моему указанию Хромов – для прикрытия. Вот мы почти на самой вершине. Припадаю к оптическому прицелу. И что вижу? Немцы на зеленой лужайке гоняют мяч. В душе злость – оккупанты играют в футбол на нашей земле! Переглядываемся с Алешей Адровым. Он чуть пониже, тоже все видит и тоже возмущен наглостью фашистов.

– Далеко, – сожалеет Адров, – метров восемьсот.

– Ставь прицел, – говорю ему. – Заряжай тяжелой пулей. Два выстрела – и вниз!

Гремят выстрелы. Мы видим, как заметались гитлеровцы. Одни бросились к убитым, другие залегли. Пора и нам в укрытие. Прыгаем с сука на сук, а затем на землю. По вершине дуба открыли огонь фашистские пулеметчики. Мы отбегаем в сторону.

– Игра окончена. Четыре – ноль в нашу пользу! – восклицает Алеша.

Возвращаемся лесной тропинкой, которая приводит нас к могиле Гринченко. По предложению Павлика Хромова оставляем на могиле однополчанина четыре пустые гильзы.

Когда о нашей вылазке доложили в штаб батальона, комбат нахмурил брови.

– Слишком рискованно, – сказал он. – Ведь любителей футбола легче накрыть артиллерией. – И, обращаясь к начальнику штаба, добавил: – Снайперам объявить в приказе благодарность.

Но и у нас не обходилось без потерь. Особенно тяжелым оказался один из. летних дней. Перед обедом тяжело ранило снайпера Клименко, а к вечеру смертельное ранение получил Павлик Хромов. Снайперская пуля пробила ему левое плечо и застряла где-то в груди. Когда принесли Павлика на носилках к обрыву Миуса, где располагался медпункт, он был еще жив. Увидев нас, Хромов оживился, внятно прошептал:

– Прощайте… Бейте их…

Хотелось обнять друга и сказать ему что-то утешительное, ласковое. Что, мол, ты, Павлик, славно поработал. Совесть твоя перед Отчизной чиста. Ты вышел из строя, но в живых остались твои друзья. Мы продолжим счет убитым фашистам.

– Отомстим за кровь товарища! – поклялись мы.

Через два-три дня Алеша Адров, спрятавшись в густой кроне дуба, выследил пункт, куда на рассвете доставлялась немецким солдатам пища.

– Подкинем-ка им «каши», – сказал Василий Петрищев.

Надев на себя камуфляжные плащ-палатки, мы втроем засели на деревьях. Удобно приспособили к стрельбе винтовки. И вот потянулись часы ожидания. Наконец затарахтела кухня. В предрассветном тумане показались фигуры гитлеровских вояк. Один за другим загремели выстрелы. Несколько фашистов – нам было не до счета – были сражены снайперскими пулями. Не медля ни секунды, мы прыгаем со своих мест. Трещат сучья. Среди гитлеровцев поднялся переполох. Их автоматчики открыли беспорядочную стрельбу, но мы были уже в безопасности, укрывшись за дубками.

– Это им наш комсомольский ответ на смерть Павлика, – говорит Алеша Адров.

К вечеру, запыленный, к нам на передовую пробрался майор Белкин – заместитель командира полка по политической части. Я как раз писал письмо матери, сидя в окопе.

– Полковые разведчики «языка» взяли, – сообщил майор. – Пленный признал, что от снайперов у них урон большой. Так что гордитесь своими боевыми успехами.

Майор Белкин рассказал нам, что фашисты называют Донбасс русским Руром, а Миус-фронт – железными воротами, прикрывающими Донбасс с востока.

– Гитлер никак не может смириться с гибелью своей шестой армии. Перед нами стоит армия, имеющая тот же номер, что и армия Паулюса. Все полки и соединения ее носят те же номера, что и разбитые под Сталинградом, – сообщил нам майор.

– Скоро ли в наступление пойдем? – интересовались бойцы.

– Наступление не за горами, – уверенно отвечал Белкин.

Замполит, беседуя с нами, снайперами, живо интересовался и нашей «охотой», и нашим бытом. По его совету я написал на имя командира полка рапорт о своей снайперской работе.

– Патронов на врага не жалейте, – сказал, пожимая нам руки, майор. И, обращаясь ко мне, добавил: – А ваш рапорт мы опубликуем в дивизионке.

И действительно, в номере дивизионной газеты «За Родину» от 22 июня 1943 года появился мой рапорт командиру полка.

В гостях у командования

Вечером 7 июля, когда перестрелка несколько поутихла, в нашей траншее снова появился замполит полка майор Белкин.

– Слушайте сообщение Советского информбюро, – объявил он.

В сообщении говорилось, что западнее Ростова-на-Дону происходила артиллерийская и минометная перестрелка: наши подразделения здесь подавили огонь нескольких артиллерийских и минометных батарей, разрушили 11 блиндажей и 3 дзота противника; затем назывались наводчики минометных расчетов, взорвавших вражеский склад боеприпасов.

– Все это в полосе нашей армии? – спросил кто-то.

– Конечно, – отвечал майор. – Но вы послушайте, что сказано о нашем полку. – И он продолжал читать: – «За полтора месяца 37 снайперов Н-ской части истребили 472 немецких солдата и офицера. Снайпер Петр Беляков уничтожил 101 гитлеровца, Алексей Адров – 66, снайпер Павел Хромов истребил 65 немцев»[8].

Слова замполита с трудом укладывались в моей голове. Обо мне, парне из Сталинградской области, знает теперь вся страна. Прочитают мать, отец, знакомые. Я был на седьмом небе от счастья.

В ротах проводились беседы, комсомольские собрания, на которых провозглашались призывы беспощадно истреблять немецко-фашистских оккупантов, держать равнение на снайперов. Среди бойцов возросло стремление научиться метко стрелять.

Позвонил по телефону комбат. Подхожу, беру трубку. Туз сообщает, что мне присвоено воинское звание «сержант» и что меня вызывает 25-й – командир полка Дубровин.

– Не забудь поставить об этом в известность командира роты, – напоминает комбат.

Старший лейтенант Похитон не очень любил, когда кого-либо отзывали из роты. Вот и сейчас он заметил:

– Твоя слава уведет тебя из роты.

Эх, знал бы командир, как я привязался к своей роте! У меня и мысли не было покинуть ее. Но я смолчал.

В Старую Ротовку, где находился штаб полка, добираюсь с трудом. Повсюду земля изрыта траншеями, ходами сообщения. Кое-где приходилось ползти на животе, чтобы не демаскировать новые траншеи. Впрочем, к этому не привыкать.

Ползу, делаю короткие перебежки от одного дома к другому, от одной траншеи к другой. Обиды на тех, кто на меня шикает, нет. Окоп – крепость солдата, и эта крепость поддерживается не только стенами, но и маскировкой.

Наконец добираюсь до КП полка. Подполковник М. И. Дубровин встретил меня радостно. Крепко обнял.

– Сейчас сообщу о тебе семьдесят четвертому, – сказал он.

Семьдесят четвертый – это командир дивизии полковник К. В. Сычев. Пока Дубровин звонит, я осматриваю землянку. В ней чисто, уютно. На топчане лежит гармошка. На столе букет свежих полевых цветов.

Исподволь наблюдаю за командиром полка. Он кажется мне совсем молодым. Впрочем, он и в самом деле молод. Михаилу Ильичу Дубровину шел двадцать седьмой год.

– Командир дивизии приглашает к себе.

По траншее выходим в балку, где нас ждет «виллис». Садимся и мчимся в сторону Лысогорки. Неподалеку рвется крупнокалиберный снаряд. Взлетают комья земли, и нас обдает горячей волной воздуха. Фашистские артиллеристы, очевидно, заметили машину.

– Держись, снайпер! – подмигивает мне Дубровин. – На передовой пули да мины, а здесь видишь какие чушки рвутся!

Обстреливаемый участок преодолеваем на большой скорости. Выезжаем на дорогу, по обеим сторонам которой зреет рожь-падалица. Повеяло чем-то мирным. Я отвык от такой обстановки. Замечаю группу солдат, которые шагают, не пригибаясь, по полю, что-то замеряют. Как это можно ходить в полный рост? По привычке определяю до них расстояние…

Мы на КП дивизии. Из соседнего помещения доносится басовитый голос. В приоткрытую дверь вижу высокого и полного полковника в полевой форме.

– Слушайте, командир дивизии о вас говорит, – кивнул в сторону двери Дубровин.

Действительно, комдив назвал мою фамилию.

– Вот сейчас он будет здесь. Солдат как солдат. Восемнадцать лет. Словом, юнец, а уничтожил роту гитлеровцев. Это ли не герой! Всем нам надо работать в полную силу, с какой воюют бойцы на передовой. Ясно?

«Ясно» означало конец совещания. Все шумно вышли из помещения и окружили нас. А я не мог прийти в себя от растерянности. Мне было не по себе от того, что меня так хвалили. И не кто-нибудь, а сам командир дивизии. Волновала и встреча с ним.

Но комдив оказался простым, приветливым человеком. Подойдя ко мне, он пожал мне руку и пригласил в землянку поужинать.

В землянке, обитой плащ-палатками, горела электрическая лампочка. Пахло донским чебрецом, который был разбросан по полу. Видно, командир дивизии любил запах полевых трав. На столе в алюминиевых тарелках стояла закуска: рыбные консервы, тушенка и редис с огурцами.

Навстречу нам поднялся начальник политотдела дивизии полковник Газис Лукманов – казах по национальности – с новеньким орденом Красного Знамени на груди. Рядом с ним стоял незнакомый мне генерал.

За ужином меня расспрашивали об «охоте» за гитлеровцами, о настроении бойцов, о поведении противника и о многом другом.

Наконец полковник Сычев встал из-за стола, и в эту минуту он показался мне особенно высоким и сильным.

– Это хорошо, что фашисты гнут голову. Бояться нас стали. Время! – сказал он со значительным ударением на этом слове. – Это им не сорок первый. Ну, спасибо, Дубровин, что растишь орлов. Снайпера представьте к награде.

Ночь я переспал в землянке командира дивизии, а утром меня одного (Дубровин уехал в полк сразу после ужина) подбросили на машине до Старой Ротовки, а оттуда я добрался до передовой.

В роте меня ждало печальное известие: тяжело ранен Алеша Адров, мой боевой друг, земляк и сверстник. Алешу у нас все любили. Он никогда не унывал, со всеми был приветлив. Его светлые, с голубинкой, глаза, казалось, излучали доброту и радость. Есть на свете люди, которых, увидев однажды, помнишь всю жизнь. К таким людям, несомненно, принадлежал и Алеша Адров, снайпер 528-го стрелкового полка.

– Растерял ты своих учеников. Ну что ж, на войне без потерь не обходится… А жаль! Добрые были хлопцы, – с грустью сказал мне Туз, когда я прибыл по его приказанию на КП батальона.

Я еще раз крепко задумался. Нет ли в чем моей вины? Ведь из строя выбыли многие. Да и оставшиеся ходили помеченные пулями или осколками. Меня судьба хранила, я и сам диву давался: в каких переплетах был, а остался жив!

Туз по-отцовски положил руки на мои плечи:

– Мы еще поживем, Петрушка. Для нас еще пуля не отлита на немецких заводах. А друзья твои дело сделали. Если бы все так воевали… Будем комплектовать новую команду снайперов.

Задумку Туза осуществить не удалось. Вскоре его тяжело ранило. Иосифа Калиновича увезли в госпиталь.

В один из жарких дней я зарядил винтовку обоймой тяжелых пуль, кончики которых были окрашены в желтый цвет. Просматриваю немецкую передовую: не попадется ли в прицел зазевавшийся гитлеровец?

Как назло, противник вел себя весьма осторожно, будто догадывался о моем замысле. В полдень замечаю: на бруствере лежат рядом три каски.

Обедать собрались? Ну, я испорчу фашистам аппетит! Одну за другой сшибаю пулями каски, и они, словно лягушки с берега, прыгают в окоп. А за спиной кто-то хохочет. Оглядываюсь: это помощник комбата старший лейтенант Рыбалко, искренне любивший меня и называвший не иначе как старшинкой. В руках у него большой трофейный бинокль.

– Ты, я вижу, зол. Чего они тебе дались, эти каски?

– Пусть знают, что на нашей земле оккупанту и пообедать спокойно нельзя, – отвечаю я.

– Правильно гутаришь, старшинка. Фрицы небось теперь смотрят на дырки в касках и возносят хвалу своему «гот мит унс», что уберег их от русской пули.

– И голову еще не одну продырявлю, – заверяю я, дозаряжая винтовку.

Месть

В первых числах августа наш батальон занял рубеж, который проходил напротив поселка Шапошникове. Из строя выбыл по ранению командир второго взвода младший лейтенант Валерий Мирогородский, и мне предложили временно принять взвод.

Оборона, занимаемая взводом, была весьма трудной. Мы находились на склоне высоты, фашисты – на самой высоте, в 80–90 метрах от нас. Грунт тут каменистый. Нам достались траншеи, отрытые не в полный рост. Кое-где по ним приходилось пробираться по-пластунски. Стыки взводов не были соединены сплошной траншеей. А с первым взводом нас разъединяла небольшая балка. Наш передний край не был минирован, так что противник в любое время мог предпринять активные боевые действия: попытаться захватить «языка», неожиданно нас атаковать, забросать гранатами. Правда, этого же боялись и фашисты: по ночам они освещали нейтральную полосу ракетами, которые падали за нашими окопами, так как нейтральная зона была очень мала.

Иногда фашисты ни с того ни с сего открывали бешеный огонь, очевидно пытаясь нас деморализовать. А однажды обстреляли тяжелой артиллерией. Примерно в полдень снаряд взорвался позади нашей траншеи. Земля содрогнулась, взметнулся ввысь столб огня и каменных осколков. Часть траншеи обвалилась, нас оглушило и заволокло густой пылью. Второй снаряд угодил в немецкую траншею, а третий упал на нейтралке. На этом огонь прекратился. Видно, гитлеровцы поняли, что обстрел из тяжелых орудий опаснее, пожалуй, для них самих. Зато они приноровились обстреливать нас из гранатометов.

Ночью на передовой, как обычно, никто не спал, а днем, когда люди отдыхали, здесь оставались наблюдатели и дежурные пулеметчики. И средь бела дня один за другим погибли три взводных наблюдателя. Все трое – от пулевых попаданий в голову ниже каски. Было ясно, что против нас действует снайпер. И я тут же доложил об этом командиру роты.

– Продырявьте тому снайперу голову! – возмущенно отвечал старший лейтенант Похитон. – Но вам из расположения взвода отлучаться запрещаю. Можете поручить…

Тут в трубке что-то затрещало, и Похитон положил ее. Гнев его был мне понятен.

Отдаю приказание: наблюдение вести только через окопные перископы. Было решено ночью переправить тела убитых бойцов через Миус для захоронения. А в груди моей что-то давит. Задыхаюсь от волнения. «Не все ли равно, кто поймает на мушку вражеского снайпера! – размышляю я. – Важно снять его. Уничтожить во что бы то ни стало… Это сделаю я. Я сам!»