В то время в литературе основной важной темой считался технический прогресс. Все остальное имело второстепенное значение. В связи с этим рассказ "Звезда КЭЦ" был настолько сокращен, что превратился, по словам отца, в технический справочник. Отец хотел даже отказаться от этого произведения, но позже переработал его, увеличив до романа.
      Как-то нас посетил один изобретатель со своей женой. Он принес отцу для ознакомления статьи о своем изобретении. К сожалению, за давностью лет я уже не помню подробностей. Знаю только, что он вырезал на пластинках знаки различной формы: кружки, квадраты, треугольники, точки, тире, которые соответствовали определенным звукам. Каким должен был быть проигрыватель, на котором можно было бы прослушать эти пластинки, и какое они имели преимущество перед обыкновенными, я тоже не помню. Отец очень заинтересовался этим изобретением и попросил изобретателя оставить ему на время для ознакомления материал. И сказал: "Возможно, я введу его в какое-нибудь произведение. А я дам вам почитать что-нибудь из своих произведений". Вдруг его жена заявила: "Бывают такие, знакомятся с чужой работой, а потом выдают за свое". Всем стало неловко. Изобретатель даже не нашел, что сказать на это. Отец все-таки предложил ему прочесть только что вышедший роман.
      Каждой вышедшей книги издательство выдавало автору 15 авторских экземпляров; первый экземпляр получала мама, как всегда, с автографом. Второй экземпляр был неприкосновенным. На нем отец писал: "Автору от автора". Третий предназначался читателям. Остальные книги раздавались друзьям и знакомым.
      На Петроградской стороне мы прожили с 1935 года по 1938-й. За эти годы мы пережили много неприятных минут из-за нашей соседки. Как мама ни старалась наладить добрые соседские отношения, ничего не получалось. Летом 1938 года мы обменялись на Пушкин. У нас был тройной обмен, благодаря которому удалось выменять отдельную квартиру. Мы поселились на улице 1 Мая, в доме 21, во дворе кинотеатра "Авангард". Квартира состояла из пяти небольших комнат и вместительной кухни. Самая большая проходная комната была 14 метров. Отец жил в девятиметровой. В самой маленькой, четырехметровой комнате помещалась библиотека. Все ее стены были закрыты стеллажами. Много книг находилось и в комнате отца. В основном это были словари и энциклопедия Брокгауза в 86 томах, в зеленых кожаных переплетах с золотым тиснением. И вся Советская в синих кожаных переплетах с серебром.
      Писал отец очень много. В голове у него всегда было столько идей, что если бы он мог, как герой его рассказов, доктор Вагнер, не спать, он бы, наверное, писал и по ночам. Творческих мук, по всей вероятности, он не испытывал и к тем, кто вымучивает каждую строчку, относился с сожалением и юмором. Помню, отец рассказывал, как однажды, пребывая в Доме творчества в городе Пушкине, придя вечером в номер, услышал, как кто-то за стеной ходит взад и вперед. Постоит и опять ходит. И будто стонет или тяжко вздыхает. Отец решил, что у соседа болят зубы, и посочувствовал ему, так как и сам нередко страдал от зубной боли. На второй и на третий день повторилось то же самое. "И что он не вырвет его?" - подумал отец с удивлением. Не помню, на который день отец не выдержал и решил справиться о своем соседе у горничной. Она ответила с почтением в голосе:
      - Писатель он. Сочиняет.
      Окончив рассказ, отец заметил:
      - А сочинять-то, оказывается, трудно!
      В детстве я не задумывалась о том, как отец пишет. И только став взрослой, поняла и оценила его труд. Из своих наблюдений я сделала вывод, что больные мужчины гораздо нетерпеливее женщин. Стоит им заболеть ангиной или воспалением легких, как они чувствуют себя самыми несчастными. А у моего отца был костный туберкулез позвоночника, и он был годами прикован к постели. Месяцами видел перед собой только стены своей комнаты! От одного этого можно было впасть в уныние.
      Как-то я смотрела киножурнал об одном научном эксперименте. К сожалению, я не помню ни автора, ни названия фильма, ни фамилии врача-экспериментатора. Осталось в памяти только, как ради эксперимента здоровый человек, врач, уложил себя на месяц в постель. Сперва он активно работал, читал научные труды. Через какое-то время он стал рассеян. Быстро утомлялся. Стал проводить время за чтением художественной литературы. Еще через некоторое время серьезные книги стали его утомлять, и он перешел на детективы, но и они утомляли его. Я смотрела этот фильм и невольно вспоминала отца. И мне было непонятно, как он, лежа годами без движений, мог сохранить внутреннюю энергию, живость, интерес ко всему окружающему, работоспособность. Писал он ежедневно по нескольку часов в день. И только когда умудрялся простыть и схватить насморк, он давал себе выходной, заявляя при этом: "больной заболел".
      Лежа в постели, он руководил моими играми, придумывал всякие забавы. А в то время, когда он мог подниматься, фантазия его была неиссякаема. Помню, однажды летом, жили мы тогда в Детском Селе на улице Жуковского, отец предложил мне пускать мыльные пузыри. Соломинок у нас не было, но отец очень ловко скрутил бумажные трубочки, разрезал их с одной стороны и загнул концами наружу. Открыв окно, мы уселись на подоконник. Я так усердно выдувала пузыри, что не заметила, чем занят отец. Вдруг мимо меня пролетел какой-то странный матовый шар. Потом еще и еще. Ребята, гулявшие во дворе, тоже заметили эти шары и побежали их ловить. Один мальчик протянул руку, пузырь коснулся его ладони, лопнул, и из него пошел дым. Мальчик даже вскрикнул от неожиданности. Оказалось, что отец пускал в пузыри дым от папиросы.
      А то сказки своего сочинения начнет рассказывать. Вернее, даже не сказки, а одну бесконечную сказку вроде "Тысячи и одной ночи". И рассказывал он мне ее каждый вечер перед сном, в течение всей зимы.
      Была такая сказка "Огниво". Так вот отец рассказывал мне ее, а потом, когда она кончилась, стал выдумывать новые приключения про солдата, которого стал называть Солдат Яшка Медная Пряжка. Много разных сказок прочла я в детстве, и русских, и других народов, но таких смешных чудес, как в папиной сказке, нигде не читала. Ну где можно прочитать про черта и чертиков, которые дружили бы с людьми? И о Бабе Яге, которая от старости разучилась колдовать и у нее все получалось наоборот? Смешная была сказка и удивительная. Чтобы ее не забыть, я ее записала, и, быть может, дети когда-нибудь прочтут ее.
      Как-то в папиной комнате завелся мышонок, о чем папа и сообщил мне. Он рассказал, что видел, как мышонок выходил на середину комнаты, поводил усами, нюхая воздух. Садился на задние лапки и начинал приводить себя в порядок. Узнав о мышонке, бабушка хотела сейчас же поставить мышеловку, но мы с папой уговорили ее не делать этого. Папа предложил мне принести маленькое блюдечко с молоком и кусочки булки, которые я разложила у стенки, и, затаив дыхание, мы принялись ждать появления мышонка. Не помню, сколько раз я так высиживала, но наконец мое терпение было вознаграждено, и я увидела, как мышонок выбирался из норы, как принялся за угощение.
      В тридцатые годы папа приобрел первый четырехламповый приемник. Для него это было большой радостью, так как отец был полностью отрезан от мира. Правда, он получал много газет и журналов, но разве это может сравниться с живым человеческим голосом. С возможностью при повороте тумблера перенестись в "неведомые" страны. Это доставляло отцу огромное удовольствие, а маму частенько выводило из себя, так как его блуждание в эфире наполняло всю квартиру свистом, треском и грохотом. Иногда раздавались обрывки музыки, незнакомая речь, после чего снова свист и звуковой глушитель: па-па-па... Уже тогда отец мечтал о телевизоре, но не о таком, какие сейчас стоят в каждой квартире, а об аппарате, который можно было бы настроить на любое расстояние и увидеть любой уголок земли. Именно это желание он воплотил в романе "Чудесный глаз". К сожалению, рукопись на русском языке бесследно исчезла. Осталась только книга, переведенная на украинский язык, изданная в Киеве, которую я впоследствии снова перевела на русский.
      В 1940 году из Одесской киностудии в Ленинград приехал кинорежиссер Ростовцев для привлечения ленинградских писателей к работе в кино. Отец предложил ему свой роман "Когда погаснет свет". Ростовцев остановился у нас, и они вместе с отцом стали писать сценарий. Что-то изменяли, потом возвращались к старому. А мама бесконечно перепечатывала исправленное. Изредка Ростовцев ездил в Ленинград. Закончив работу над сценарием, Ростовцев увез его в Одессу. Мы только получили аванс, как была объявлена война. Сообщение прекратилось. На этом все и закончилось. Только после войны мама написала в Одесскую киностудию, желая узнать о судьбе сценария, но никто ничего определенного ответить не мог, так как архив не сохранился, а новые сотрудники были не в курсе дела.
      Была у отца скрипка. Старая, ремонтированная. Он купил ее в комиссионном магазине, в Пушкине. Был тогда такой магазин музыкальных инструментов почти против Гостиного двора на улице Коминтерна. Помню, там даже фисгармонию продавали. Папа сел и стал на ней играть. Меня это очень удивило. Инструмент ведь очень необычный, клавиши в четыре ряда. Где и когда папа научился на нем играть - не знаю.
      Перед самой войной отец стал подниматься с постели. Иногда даже на улицу выходил. В эти дни он и на скрипке играл. Рояля у нас тогда уже не было, продали при переезде из Киева. Специального музыкального образования отец не получил, но на скрипке играл без нот, по памяти, такие сложные произведения, что я только удивлялась. Несмотря на болезнь, а может быть, именно из-за нее, у отца был строгий режим дня. Ни в одном доме, где бы я ни была, я не встречала такого режима. Надо отдать должное моей бабушке, маминой маме, которая занималась нашим хозяйством. Не знаю, как уж она ухитрялась любой обед приготовить с такой точностью.
      Когда мы были в Пушкине, обедали ровно в четыре часа. А когда жили в Ленинграде, по-городскому - в шесть. После обеда отец никогда не писал; он говорил, что стоит ему начать, и он не сможет остановиться и будет писать всю ночь. Поэтому послеобеденное время уходило на чтение газет и журналов, которые отец получал в большом количестве. В восемь часов вечера у нас был вечерний чай, после которого отец занимался со мной.
      Вся наша семья, кроме меня, была музыкальна. Каждый умел на чем-нибудь играть. Отец владел двумя инструментами - скрипкой и роялем. Мама играла на гитаре и, кроме того, пела. У нее было лирическое сопрано. Бабушка играла на гитаре и на цитре.
      Как-то ко дню рождения мне сшили новое платье. В 30-е годы это было событием, не то, что для современных детей. Материал было трудно достать. Выстаивали часами. Надела я новое платье, выхожу к отцу и спрашиваю:
      - Ну как?
      - Что? - не понимает он.
      - Посмотри, - выпячиваю я грудь, - видишь?
      - Тебя вижу.
      - А платье? - спрашиваю я с обидой.
      - И платье вижу.
      - Красивое?
      - Красивое.
      - Новое, - объясняю я.
      - В самом деле? - удивляется отец.
      Да что уж говорить обо мне, если он никогда не замечал, что надето на маме. Иногда она у него пыталась спросить совета, что ей лучше надеть в театр, на что он ей шутливо, но всегда неизменно отвечал:
      - Во всех ты, душечка, нарядах хороша!
      Мой отец был таким фантазером, что теперь, вспоминая его рассказы, я начинаю сомневаться в их правдивости. Как-то отец рассказывал мне о дарвиновском "Происхождении видов". И, как бы продолжая высказывания Дарвина, сообщил, что люди, происшедшие от обезьян, некоторое время были еще хвостатыми. Только хвосты их почему-то не сгибались, и для того, чтобы сесть на землю, им приходилось делать в земле дырку, в которую они могли всунуть свой негнущийся хвост. В эту "гипотезу" я верила довольно долго, у меня и мысли не возникало, что это фантазия отца. Посетителей у отца бывало много: писатели, ученые, молодые, начинающие авторы, студенты и школьники. С каждым из них отец находил контакт и интересующую обе стороны тему. Многие из них привозили или присылали по почте на суд отцу свои произведения. А один раз какой-то студент прислал отцу несколько тем для фантастических рассказов, прося за них заплатить. Отец ответил ему, что в темах недостатка никогда не испытывает. Наоборот, мог бы даже поделиться с кем-нибудь. Ввиду этого и денег не выслал.
      Перед войной, в году сороковом, к отцу приходили ученики из пушкинской саншколы. Они решили поставить спектакль по роману отца "Голова профессора Доуэля" и хотели посоветоваться с отцом. Отец заинтересовался и попросил ребят показать ему несколько отрывков из спектакля. Игру их принял горячо, тут же подавая советы. Показывал, как надо сыграть тот или иной кусок. На спектакль мы были приглашены всей семьей, но пошли только вдвоем с мамой. Саншкола была от нас довольно далеко, в Новой деревне, автобусы в то время не ходили, а пешком отец дойти не мог. Тогда я была в восторге от спектакля. Мы с мамой очень жалели, что отец не смог его посмотреть.
      А однажды к отцу пришли дети из интерната для трудновоспитуемых, который находился около Софии, в помещении бывшей гимназии. Воспитатель, который собирался привести ребят, предупредил отца, чтобы он на всякий случай убрал все мелкие предметы. Но отец не сделал этого. И когда ребята ушли, все осталось на своих местах. При их беседе я не присутствовала. Не знаю, о чем они говорили, только тишина стояла у отца в кабинете такая, словно никого там не было.
      Перед самой войной отца положили в больницу. Ему должны были удалять камни из мочевого пузыря. В больнице он познакомился с мальчиком из детского дома, у которого не было родных. По рассказам отца, мальчик был похож на растрепанного воробья. Звали его Гоша. За то время, что они лежали вместе, Гоша очень привязался к отцу и очень жалел, что они расстаются. И тут отцу пришла мысль усыновить Гошу. О чем он и сказал мальчику. Не знаю, что бы получилось из этого, ведь он даже не посоветовался с мамой. Однако сбыться этому так и не удалось, так как началась война, поезда перестали ходить в Ленинград, и мы потеряли Гошу из виду. Помню только, что в своем последнем письме он обижался на отца за то, что тот не выполнил своего обещания. Не сбылись и мои мечты иметь брата.
      Вспоминается мне одно необычное знакомство. Несмотря на свой почтенный возраст, - отцу тогда шел пятьдесят четвертый год, отец оставался на редкость любознательным и даже любопытным. Не знаю, где он выкопал этого старика, только стал ходить к нам Ахалай-Махалай - высокий дородный семидесятилетний старик со здоровым румяным лицом. Звали его, конечно, иначе, это отец прозвал его так. Когда-то в цирке отец видел фокусника, который, перед тем как извлечь что-то из ящика, водил над ним руками, повторяя при этом: "Ахалай-Махалай". Действия старика напоминали отцу этого фокусника, в связи с чем он и назвал его так. Так вот, Ахалай-Махалай обладал якобы чудодейственной исцеляющей силой, которая была в его руках. Он даже приборчик смастерил для того, чтобы демонстрировать силу своего магнетизма, как он ее называл. Приборчик напоминал самодельный компас без делений. Вокруг компаса, в подставку, было вставлено несколько вертикально стоявших палочек. Вот и все. Сила магнетизма определялась быстротой вращения стрелки. Делалось это так: Ахалай-Махалай обхватывал компас двумя ладонями, соединяя руки концами пальцев у запястья. Как только круг был замкнут, стрелка начинала вращаться. Когда он менял руки, поворачивая к себе другую руку, стрелка начинала крутиться в обратном направлении. Он предложил и мне проверить свои силы. У меня стрелка тоже вращалась, но совсем медленно. Так вот, этот старик рассказывал, что он вылечил себя от аппендицита. Привезли его в больницу с острым приступом, но операцию почему-то сразу делать не стали, отложив ее до следующего утра. Уже зная о том, что в его руках таится некая сила, Ахалай-Махалай положил руки на голый живот и продержал их так до утра. Сначала боль была острой, почти нестерпимой. Потом стала затихать и, наконец, совсем прекратилась. А утром, когда пришли врачи и осмотрели его, то никакого аппендицита не признали. Так и выписали его. Лечил он и других. У отца был застарелый спондилит. Надежды на его излечение не было никакой. Да и не мог отец поверить в исцеление. Но испытать действие магнетизма решил. Делалось это так: отец ложился на живот, "целитель" прикладывал к его спине обе ладони. Когда он, по его словам, начинал чувствовать в пальцах покалывание, то начинал медленно опускать руки вниз. Ниже, ниже и наконец тряс кистями, словно что-то стряхивая. При этом неизменно раздавался треск, как от разряда электричества. И так проделывал он в течение пятнадцати минут несколько раз. Отец уверял, что после сеанса боли в спине значительно уменьшались. Несмотря на свой возраст, я отнеслась к этому скептически, и мне было даже стыдно, что отец может говорить об этом серьезно. Тем не менее я согласилась. Я абсолютно не верила ничему и была удивлена, почувствовав в ноге от рук старика покалывание, как от слабого тока. Когда же он опускал руки к кончикам пальцев, то покалывание двигалось вниз. И так же, как у отца, следовал затем разряд. И все ж таки от последующих сеансов я категорически отказалась, считая все это глупостью. Потом Ахалай-Махалай перестал ходить и к отцу.
      Много лет назад, когда отец был еще студентом, он попал на концерт, одним из номеров которого было угадывание предметов, предлагаемых зрителями. На сцену выходили двое мужчин. Один становился спиной к зрителям, другой ходил по рядам, собирая различные предметы. Возвратившись на сцену, он брал в руку один из предметов и начинал задавать вопросы своему партнеру, стоящему спиной к зрителям. Задавал быстро несколько вопросов, не ожидая ответа. А когда умолкал, угадывающий безошибочно называл предмет. Номер имел у зрителей большой успех. Артистам неистово хлопали, считая их чуть ли не ясновидцами. Отца заинтересовал этот фокус, и ему захотелось разгадать его. Для этого отец стал посещать концерты ежедневно. Внимательно прислушиваясь к задаваемым вопросам, он обратил внимание, что они однотипны и постоянно повторяются. Из этого следовало, что шифр был в самих вопросах. Причем ответить, какой предмет в руке у ведущего, артист мог только после последнего вопроса. Тогда отцу пришла мысль, что ключ не во всей фразе, а только в начале, вернее в первой букве первого слова. Проверив это, он убедился, что прав. Предметы, которые предлагали зрители, были однотипны: носовой платок, очки, билет, кошелек, и т. д., но, в сущности, их было не так и много. Поэтому можно было пользоваться одними вопросами. К примеру, у ведущего были в руке очки. В этом случае он задавал примерно такие вопросы: "Отчего вы молчите? Что вы можете сказать? Как это называется? Итак, что это такое?" Удовлетворив свое любопытство, отец решил подшутить над артистами. Собираясь на следующий день на концерт, отец взял с собой маленькую фигурку Наполеона. Я ее хорошо помню. Она была серебряной и когда-то украшала пробку. В старое время было принято украшать пробки разными фигурками, серебряными, металлическими или фарфоровыми. У каждой фигурки был металлический стержень, который втыкался в пробку для бутылки. У Наполеона давно отвалился стержень, и он стал самостоятельным предметом и стоял у отца на письменном столе как статуэтка. Так вот, прихватив его, отец направился в театр. Когда ведущий стал ходить по рядам и собирать вещи, отец протянул статуэтку. Необычный для театра предмет смутил ведущего, он явно не хотел брать его и сделал вид, что не заметил протянутой вещи. Но отец настойчиво протягивал руку и, когда артист прошел мимо, спросил нарочито громко: "А почему вы у меня не берете?" - обратив этим на себя внимание. Артисту ничего не оставалось, как взять Наполеона и начать задавать вопросы. Делал он это несколько медленнее, чем обычно, с паузами, так как предмет был необычен и слово имело много букв. Отцу казалось, что все зрители уже разгадали секрет фокуса, но он ошибся. Даже после того, как ведущему пришлось подсказать "ясновидцу", что это статуэтка, восхищение зала не уменьшилось, а возросло. Вот этому-то фокусу и научил меня отец. И когда ко мне приходили подруги, мы показывали его. Даже спустя тридцать и сорок лет этот фокус вызывал удивление и восторг.
      Помню, как-то у папиной настольной лампы разбился абажур, а в продаже их не было. Недолго думая, отец смастерил его из матовой кальки, по которой заплясали смешные человечки-силуэты из черной светонепроницаемой бумаги.
      Однажды он смастерил проекционный фонарь для просмотра открыток. В его устройстве было несколько зеркал, трубка из картона и вставленное в нее увеличительное стекло. Фонарь ставился прямо на настольную лампу, включался свет. В прорезь фонаря вставлялась открытка, проекцию которой можно было видеть на стене. Аппарат был примитивный, но работал исправно.
      Когда началась война, Союз писателей предложил отцу вместе с семьей эвакуироваться, но отец был еще так слаб после операции, что отказался. Если бы он мог предвидеть, что немцы так скоро возьмут Пушкин, то, наверное бы, все ж таки решился ехать. Но у него даже мыслей таких не возникало. Он все повторял, что немцев не допустят к Ленинграду.
      Многие соседи из нашего двора эвакуировались, уехали в Ленинград. Наш дом, в котором мы жили, считался домом-угрозой. Между вторым и третьим этажами у него образовалась трещина. Отец написал даже об этом заметку в пушкинскую газету. И как только начались бомбежки, мы перебрались в соседний дом, в квартиру наших знакомых, уехавших в Ленинград и оставивших нам свои ключи.
      17 сентября 1941 года - этот день запомнился мне на всю жизнь - мы сидели всей семьей за столом и пили чай. Вдруг раздался страшный гул, дом затрясся как в лихорадке. Звенели стекла. Отец первым выскочил из-за стола и крикнул:
      - Скорей, скорей! - бросился в переднюю.
      Мама выбежала последней и, схватившись за ручку, тщетно пыталась удержать рвущуюся из рук дверь. Раздался ужасный грохот. Потом сразу наступила такая тишина, словно все вокруг перестало существовать. Мы все были, словно мукой, обсыпаны мелом, в воздухе плавала белая мгла. Мы вернулись в комнату: окна были выбиты, люстра лежала на столе среди разбитой посуды. Пол был усеян битым стеклом и кусками штукатурки. Когда мы открыли выходную дверь и вышли на площадку, то от пелены пыли не увидели лестницы. И мне показалось, что ступени провалились и нам теперь не спуститься. Хотя все стихло, отец уговорил нас пойти в убежище, которое находилось у нас во дворе. Когда мы вышли во двор, то увидели огромную воронку от авиационной бомбы, которая упала перед самыми окнами дома, в котором мы раньше жили. Как ни странно, дом выстоял, только в нем, как и во всех соседних, вылетели все стекла и перекосились двери. Позже, уже после нашего отъезда, он был все ж таки разбит до основания и от него остался только фундамент, на основе которого был позже возведен новый дом, но уже не четырех-, а трехэтажный. Сейчас на этом доме мемориальная доска, которая гласит, что в этом доме с 1938 по 1941 год жил писатель Беляев.
      Чугунные ворота были сорваны с петель и так смяты, словно они были из тонкой проволоки. В убежище, куда мы пришли, было полно народа, душно, пахло керосином. Кто сидел, кто лежал на матрацах, прислушиваясь к канонаде. Какая-то беззаботная компания из нескольких человек при свете коптилки играла в карты. Только мы сели на узкую длинную скамью, как около убежища что-то грохнуло, но разрыва не последовало. Мама открыла дверь и выглянула наружу. Около самого выхода лежал огромный бронебойный неразорвавшийся снаряд. Опять мы остались живы. Если бы он разорвался, нам несдобровать, ведь убежище могло спасти нас разве что от осколков.
      В это время мама заметила, что из глубины двора к убежищу приближаются двое в сером, с автоматами в руках. Это были немцы. Заглянув в дверь убежища, они скомандовали: раус, раус! Домой мы не вернулись, а пошли в подвал дома, когда-то принадлежащего богатому купцу Кокореву, что находился на Московской улице, к которой примыкал наш двор. Говорили, что Кокорев был болен проказой и жил в доме один. Дом был красивый, впрочем, он стоит еще и сейчас, облицованный светлым кафелем. Огромные окна из зеркального стекла в палец толщиной. Внутренние двери из черного дерева, инкрустированные перламутром. На площадке лестницы большой витраж мадонны с ребенком на руках из цветного стекла. До того как мы пришли в этот дом, туда попала авиационная бомба, но, не разорвавшись, застряла между этажами. В подвале было много народу, преимущественно из нашего двора. Это были старики, женщины и дети. До войны в этом доме был сельскохозяйственный институт и общежитие. Из служащих осталась только одна кладовщица. И хотя в городе были немцы, она чувствовала себя ответственной за вверенное ей имущество и следила, чтобы ничего не пропало. Она пустила нас в кладовую, где хранились ватные тюфяки, на которых мы и расположились где-то под потолком.
      Прожив в кокоревском доме с неделю, мы вернулись в свой двор, но уже в другую квартиру, окна которой выходили на улицу 1 Мая и при взрыве бомбы уцелели. Это была квартира моей подруги, уехавшей с семьей в Ленинград.
      Как-то отец, выходивший зачем-то на улицу, привел к нам гостей. Это был профессор Чернов с подростком сыном. В профессоре мама узнала своего попутчика, с которым часто встречалась в поезде, когда ездила по делам в Ленинград. При встрече они здоровались и перебрасывались фразами, но друг другу не представлялись. Сыну было лет 14 - 15. Оказалось, что он был поклонником отца. Где познакомился отец с Черновым, не знаю, так как дел у него в городе не было и выходил он из дому редко. Мужчины стали почему-то вдруг спорить о том, кто из них раньше умрет. И каждый уверял, что он войну не переживет.
      Много лет прошло после той тяжелой зимы, но, наверное, никогда не изгладятся из памяти события тех дней.
      В городе не работала канализация, бездействовал водопровод. За водой приходилось выходить на пруд, который находился от нас в двадцати минутах ходьбы. Эта обязанность лежала на маме. У бабушки было больное сердце, я передвигалась на костылях. Об отце и говорить нечего. Был как-то такой случай. Зачерпнув воды, мама пошла домой, но почти у нашего двора ее встретил немец с пустым ведром. Ничего не говоря, он взял у мамы ведро и перелил воду к себе. Маме ничего не оставалось, как повернуться и идти снова к пруду. Когда она подошла к месту, где только что брала воду, то не узнала его - все было черно от разорвавшегося снаряда. Судьба оказалась милостивой к маме и на этот раз.
      В ту зиму, как известно, стояли страшные морозы. И снегу выпало как никогда много. Чистить его было некому, так что во дворах и на улице лежали сугробы выше коленей. Только тропинки были протоптаны. Иногда, чтобы не ходить за водой на пруд, мы топили снег. Только его надо было собрать очень много.
      Жители нашего двора понемногу куда-то перебирались, и дома совсем опустели. Наши нижние соседи перед отъездом сделали нам шикарный подарок подарили полбочки квашеной капусты. Была она кисловата и не особенно вкусна, но мы были рады и этому. Наши продуктовые запасы понемногу истощались, и мы начали голодать. Отец стал сдавать первый. Хотя он ел до войны очень мало, но пища была питательной. Кислая капуста и лепешки из картофельной шелухи, которую выпрашивала бабушка на немецкой кухне, не могли заменить этого. В городе был объявлен комендантский час. После четырех часов вечера нельзя было появляться на улице. Раньше мы жили в доме окнами во двор. Теперь наши окна выходили на улицу. На углу, почти против наших окон, стоял столб со стрелкой "переход". На этом столбе немцы вешали "провинившихся" жителей, созывая прохожих посмотреть на возмездие.
      Отец стал пухнуть и с трудом передвигался. В конце декабря 1941 года он слег, а 6 января сорок второго скончался.
      Похоронить покойника было нелегко, и, чтобы сделать это, маме пришлось долго хлопотать. В городской управе зарегистрировали смерть отца, там же мама получила гроб. Но отвезти его на кладбище было не на чем. А кладбище находилось от нас далеко, за Софией. Во всем городе была всего одна лошадь, и надо было ждать, когда она освободится. Мама положила отца в гроб, и они с бабушкой вынесли его в соседнюю пустующую квартиру. Через несколько дней его кто-то раздел. Он остался в одном белье. Тогда мама обернула его в одеяло, невольно вспомнив его шутливое пожелание. Как-то он сказал: "Когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литератор и всегда писал для газет".
      Почти все так и получилось.
      Пока мама достала от врача свидетельство о смерти, пока сделали гроб, ждали лошадь, прошло две недели. В городскую управу приходилось ходить ежедневно. Как-то, придя туда, она услышала кто-то говорил: "Профессор Чернов умер". И она подумала, что было бы неплохо похоронить их рядом. В дверях мама столкнулась с женщиной и почему-то подумала, что это жена Чернова. И не ошиблась. Они познакомились и договорились, что, как только мама достанет лошадь, они вместе отвезут своих покойников на кладбище. Чернова обещала сходить выбрать место. Наконец мама достала лошадь, и они поехали. Всю дорогу где-то рядом рвались снаряды, гудели самолеты. Комендант кладбища принял покойников и поставил их в склеп, как он сказал, временно. За место на кладбище было уплачено в управе, а могильщики брали за работу продуктами или вещами, которые они ходили куда-то менять. Когда женщины приехали, никого из них не было. Умирало столько, что могилы не успевали рыть. На кладбище в то время находилось непохороненными около трехсот покойников. Ими были забиты все склепы. Лежали все без гробов. Кто завернутый в одеяло, кто в рогожу, а кто и в одном белье. Лежали друг на друге, как дрова. После этого мама еще раз приходила на кладбище, но отец все еще не был похоронен. Мама рассказала коменданту, что ее муж был известным писателем, и очень просила похоронить его не в братской могиле, а рядом с профессором Черновым. Комендант пообещал выполнить ее просьбу.
      Ровно через месяц после смерти Александра Романовича немцы вывезли нас в Польшу. Через много лет, когда мы смогли вернуться в родной город, мы съездили на Казанское кладбище. Коменданта уже не было, но оказалась жива сторожиха, которая показала нам место захоронения отца. Рядом с ним была могила профессора Чернова. Комендант выполнил свое обещание. В настоящее время над могилой отца стоит белый обелиск с надписью: "Беляев Александр Романович". Ниже изображена раскрытая книга, на листах которой написано: "Писатель-фантаст". И лежит гусиное перо.
      Прошло уже сорок лет со дня его смерти, а я все еще вижу его умное лицо, вдумчивые глаза. Таким он мне и запомнился на всю жизнь.