- Ты чего? - испуганно спросила она.
      - Я? Может, помочь чем?..
      Она с шумом выдохнула воздух, как это делает бегун, одолевший дистанцию, то есть первый страх с неё сошел, но что со мной делать дальше - она не знала.
      Ей на помощь пришла Валентина Алексеевна, секретарша директора, эта рыжеватая дама в желтых брючках, с бровками в ниточку:
      - Благодарим тебя, Наташенька, но помощь нам не нужна... Какая помощь? Мы ждем "перевозку"...
      Я вышла и спряталась в своей кладовой. И видела, как примерно через двадцать минут из комнаты вышла главврач. Лицо её было в пятнах. Она покусывала губы.
      Нет, мне надо было прорваться в квартирку Обнорской, где явно что-то происходило. Набралась нахальства и постучала в дверь и, едва мне открыли, повернув ключ, рванула внутрь...
      И не зря, не зря... Покойница лежала голенькая... То есть без своих бриллиантовых серег, без золотой цепочки... А на столе в беспорядке валялись бусы, колье, цепочки, кольца и прочее... Здесь явно шел дележ.
      - Чего тебе надо-то? - грубо спросила меня недавно столь деликатная секретарша директора. - Сдурела, что ли?
      Ее маленькая ручка-лапка с ноготками-коготками вцепилась в кучу ювелирных предметов с отвратительной жадностью, с откровенным бесстыдством, смазанная помада превратила её рот в одну уродскую кляксу, и эта клякса шевелилась, выдавая на гора шипящий шепот:
      - Лезет, куда не просят! Воркута и есть Воркута! Тебя надо предупреждать, чтоб молчала и директору ни слова?
      - Не надо. Никому ни слова! - пообещала я как бы крайне смущенно и клятвенно.
      - Ну смотри! - шевельнулся смазанный роток и вдруг растянулся в улыбке, показав ненадолго рядок белых, стройных зубов. - Плохо, плохо мы поступаем, девушка. Но не от хорошей жизни. Все беженки, все голые, босые в Москву заявились. Нужда! На зарплату не проживешь. На панель идти нам поздно.
      - Я понимаю! - ответила ей почти заискивающе, презирая в душе эту, в сущности убогую, но такую, выходит, наглую особь и отмечая заодно: "Директора они, все-таки, боятся. Он что, не знает, что ли, про эти ограбления покойниц? И про то, что Аллочка колется?" внезапно незаурядную тонкость в обращении проявила сестра-хозяйка тетя Аня.
      - Да это же Наташенька... хорошая девочка... не склочная... убирается на совесть, аккуратная... Она знает, что язык надо крепко за зубами-то держать... На, девочка, возьми, Наташенька, вот эту цепочку... чистое золото... на память о покойной старушке... У ней все равно родни никакой нет... Она не в обиде будет... В морге все равно уворуют.
      Тетя Аня ткнула меня в грудь рукой, которая держала болтающуюся цепочку с крестиком... Я медлила. Я не знала, что можно столь легко стать соучастницей элементарного ограбления... Но если я откажусь...
      - Ой, не надо! Ой, я её боюсь! - завопила я, изображая придурка из придурков, и бросилась из комнаты, забилась в кладовку. Там меня и нашла Алла. Уже не стесняясь, сделала себе привычный укол в вену на руке, спустила рукав белоснежного халата и насмешливо спросила:
      - Чего от цепочки отказалась? Неужели так покойников боишься?
      - Ужас и ужас! - для убедительности я перекрестилась.
      - Выпрут тебя отсюда, если не будешь со всеми, - предрекла шепотом же. Тут надо в одном котле... иначе... Иди, возьми цепочку... Быстро!
      Если ты говоришь, - покорилась и вышла. Там, в комнате, рядом с покойной, находилась уже одна тетя Аня.
      - А, - понятливо произнесла она, - за подарком вернулась... Ну то-то же... Бери, - и вытащила из кармана эту самую злополучную цепочку.
      На покойную актрису я старалась не смотреть. Я и впрямь боялась её застывшего строгого лица, словно уже на веки вечные осудившего своих грабителей...
      Самое удивительное - тетя Аня тоже смотрела на покойницу, и слезы жалости текли из её глаз, хотя карман её отдувался от уворованных вещиц. Мне следовало чмокнуть сентиментальную разбойницу в пухлую щеку, что я и сделала. Да ещё сказала:
      - Миленькая тетечка Анечка, да не переживайте вы уж очень... Эта бабушка совсем старенькая была...
      И почти без паузы, прямо на ушко:
      - А чегой-то главврач-то такая вся нервная вышла? Прямо в пятнах красных?
      Рассиропленная лаской и оттого утерявшая бдительность женщина произнесла поучительно:
      - Жадность все! Хотела бриллиантовые серьги, а ей досталось кольцо с бриллиантом. Секретарша сама серьги снимала и себе же в бюстгальтер поклала, успела. Ой, бабы! Окороту в жадности не знают!
      - Тетя Анечка, а как же, как же дальше-то? - строила я уж такую наивность. - Ведь люди знают, что у этой актрисы были драгоценности, а увидят, что нет...
      - А как всегда, - отшепталась женщина, которой доставляло удовольствие чувствовать себя очень сведущей перед глуповатой девицей. - Счас секретарша принесет подделки и положит на стол! В морг-то кто везет в золоте и каменьях?
      - А если родственники какие заявятся?
      - Откуда? Она бездетная. К ней уж лет десять никто не ходит. Одна редакторша была какая-то чужая.
      - Но... Георгий Степанович и Одетта Робертовна видели на ней дорогое...
      - Эти-то! - усмехнулась тетя Аня. - Смолчат! Им с начальством хочется в мире жить. Эти понятливые...
      Мне казалось, что самое удивительное уже случилось в этот день. О нем напоминала мне цепочка в кармане казенного халата. Однако дальше на сцену неожиданно вышел Мастер на все руки Володя. Он появился в квартирке покойной Обнорской, когда там уже никого не было. В руках он держал все тот же обшарпанный чемоданишко, из тех, с которыми ходят по вызову сантехники.
      Впрочем, он явился по необходимости, так как медсестра Алла, заглянув в квартирку, оповестила вслух, выйдя из неё в коридор:
      - Опять течет! Опят кран сломался!
      А через минут десять Володя с чемоданчиком тут как тут. А ещё через полчаса можно было наблюдать в окно, как к "черному ходу" подъехала синяя "перевозка" и из неё два парня-санитара вытащили брезентовые носилки... Как водится, все, свободные и не очень от дел, припали к окнам... Володя вообще из квартирки не выходил. А когда носилки с телом поплыли по коридору, - он, Володя, помогал санитарам... Директор еле поспевал за процессией. Последним его указанием, когда носилки уже вдвигали в машину, было:
      - Володя, не забудь забрать одеяло!
      - Не забуду, - пообещал Мастер на все руки и залез в машину вслед за носилками.
      Рядом со мной все это время стояла грузная Одетта Робертовна, дышала тяжело и всхлипывала. Но когда машина тронулась, спросила в воздух:
      - Зачем они на неё шерстяное одеяло накинули? Лето же, теплынь...
      "Верно, - её недоумение передалось и мне, - чего это покойница с головы до ног закрыта казенным шерстяным одеялом коричневого цвета в оранжевых разводах".
      - Хотя, - произнесла раздумчиво жизнедеятельная дама, - так эстетичнее... все-таки, в узорах... и тела не видно.
      Но мне такое объяснение показалось неубедительным.
      - А тут всех хоронят с одеялом? - обернулась к Одетте Робертовне.
      - Сейчас подумаю... Вроде, всех. Да, да, вон и Мордвинову... Тоже Володя уезжал на "перевозке", чтобы вернуть одеяло... Видимо, это традиция...
      Я не осилила забрать золотую цепочку к себе домой, так и оставила в кармане халата. А в Михаиловом душе мылась и мылась, словно грязь на мне лежала липким слоем, и ничто её не брало. Чувствовала я себя так, словно окончательно заблудилась в дебрях. К прежним вопросам без ответов пристроились новые: случайное совпадение или нет смерть Обнорской вскоре после того, как ей скормили кусочек торта? Почему сестричка Алла не участвует в традиционном грабеже мертвых старух? Брезгует? Или без того богата, но скрывает? Действительно ли случилась протечка в ванной в квартирке Обнорской и необходимо было вызвать этого самого Володю, мастера на все руки? Зачем покойниц кутать в шерстяное одеяло, если нет в этом никакого смысла, ведь обычно достаточно лишней простыни? Традиция или и тут некая тайна, стерегущая преступление? Или мне уже всюду чудится одно злодейство, потому что мозги набекрень, и вместо того, чтобы заниматься живописанием всякого рода светских событий, употреблять всякого рода красивые слова вроде "фужер", "бокал", "вокализ", "интерьер" и прочее, я влезла уж в такую слякотную бытовуху...
      Конечно, мысль быстренько настукать на машинке материалец с жутко интригующим заголовком "Грабеж покойницы" мелькала в моей голове. И я уже видела нечто вроде суровой радости на плохо выбрито лице моего старенького бедолаги-редактора. Однако следом за этой парадной мыслью выскакивала другая и как бы с дубинкой наперевес: "Сама все видела, говоришь? А кто подтвердит? Сами воровки, что ли? Так что продолжай сидеть в засаде, собирай факты, а там видно будет".
      Три следующие дня, где я исправно в образе безотказной "Наташи из Воркуты" исполняла роль уборщицы, прошли удивительно тихо, без событий, если не считать того, что за мной вдруг стал ухаживать былой красавец и киногерой Анатолий Козинцов. Когда я убирала в его квартирке, где в изобилии стояли всякого рода призы-статуэтки, а в ванной комнате - всякие флаконы и коробочки с кремами, духами, туалетной водой, тальком, ну как у дамы, - он вдруг обратился ко мне:
      - Очаровательная Наташа! Одно удовольствие наблюдать за тем, как легко, грациозно вы двигаетесь, как быстро, ловко работают ваши руки! Поверьте, я давно не испытывал такого наслаждения... Как много значит присутствие молодого, прелестного существа в комнате одинокого человека! Разрешите подарить вам вот эти духи.
      Я изобразила крайнюю степень смущения:
      - Да что вы... не надо... я и так...
      Но он вынудил меня принять подарок, и когда взял за руку - я почувствовала нешуточную силу этого "суперстара" с блистательным прошлым, который, как я отметила, с поразительным упорством каждое утро пробегает по три больших круга и при солнце, и при дожде.
      - Клеился? - спросила меня подвернувшаяся Алла и ухмыльнулась. - Он такой! Не смотри что семьдесят шесть!
      Недальновидно было упускать момент Аллиного ко мне расположения. Я вытащила из кармана коробочку с духами и призналась:
      - Вот... подарил... прям всунул. Может, назад отдать? Неловко как-то...
      - Дурочка! Мелочевка все это... Подумаешь - духи. Но учти - он действующий мужик. Девочек молоденьких обожает.
      - Он же старый совсем!
      - Да ты глупая какая! - укорила благодушно. - Есть способы...
      И тут же умолкла, словно споткнулась.
      - Аллочка, - я потянула её за рукав. - Я ещё хочу спросит у тебя... Даже не знаю, как...
      Мы с ней стояли в конце коридора, у окна. За окном у серого пикапа возился шофер Володя. Алла наблюдала за ним. Я держала в руках кишку пылесоса.
      - Тайна какая? - не сводя с Володи взгляда, спросила она.
      - Ага.
      - Ну... давай сюда, - она шагнула к двери комнаты отдыха. Здесь стоял большой телевизор, на стенах висели пейзажи и на специальной голубой доске фотографии из жизни и быта обитателей Дома, сделанные Михаилом. А в одном из мягких, рассиженных кожаных кресел, как птенец в дупле, - скрючился, согнулся добрейший старикашка, маленький, с кулачок Генрих Генрихович Витали, в прошлом эстрадный артист-разговорик, и спал с газетой на коленях. Его большая лобастая голова в остатках седых кудряшек все ниже клонилась к коленям, и вот-вот он мог, так мне показалось, упасть на пол. Что с ним и случалось. Вообще Витали был достопримечательностью здешних мест. Давно и бесперспективно склерозированный мозг этого старца при взгляде на любую женщину, девушку выдавал один и тот же текст. Что и произошло, когда Алла, подломив свой тонкий стан, наклонилась над ним, подняла его руку, тряхнула её и громко крикнула в большое дряболе ухо, в котором желтела улитка слухового аппарата:
      - Генрих Генрихович!
      - Восьмидесятидевятилетний старик встрепенулся, выпрямился по силе возможности, сквозь толстенные стекла очков углядел Аллу и радостно возвестил:
      - Красавица! Солнце! Как жаль, что теперь я не могу... Но прежде! Сколько молоденьких девиц сами прыгали в мою постель! Помню, одна пришла и говорит: "Бери меня! Ты же всех окружающих баб то-се... И я хочу!" Раз! - и разделась и такая получилась "а натюрель"... И уж я ее...
      Он не стеснялся в выражениях и был настолько упоен своим славным прошлым, что глаза его наполнились слезами счастья...
      Мы с Аллой переглянулись, она крикнула ему в ухо с аппаратом:
      - Вам лучше полежать на кровати! Вас довести до нее?
      - Довести, довести! - мягко, послушно согласился забавный старичок.
      Мы взяли его под руки и повели к лифту. Он жил на третьем этаже, там, где, как я уже успела сопоставить обитали бывшие творцы попроще, без особых регалий и наград, по двое в комнате, как в обыкновенном доме для престарелых.
      Мы уложили Генриха Генриховича на принадлежащую ему постель, но он приподнялся, обвел нас изумленно-восторженным взглядом сильно, сквозь очки, увеличенных глаз и сообщил свою вечную новость:
      - Когда я был молодой и темпераментный, сколько же молоденьких девиц сами прыгали ко мне в постель!
      Ну и так далее. Мы с Аллой вышли, добрались до пустой комнаты отдыха...
      - От мужики! Все на одно лицо. Никак не хотят без секса! Он уже сморчок сморчком, а туда же, - осудила Аллочка и восхитилась следом. - Природа! От неё не убежишь! Им без нас никак! Мы ими вертим, а не они нами! Хотим - дадим, хотим - нет. Ну, что хотела рассказать? Не тяни!
      - Боюсь, - робко отозвалась я. - Вдруг узнают, что у меня цепочка Обнорской, и меня в тюрьму... Вот она, в кармане ношу...
      Я вытащила злополучную вещицу.
      - Все? - спросила Алла. - А я-то думала... - она вздохнула облегченно. Брось, не спотыкайся на ерунде. Надень и носи. У тебя же нет ничего такого. Чем государству отдавать... Да какому государству! И государство наше воровское, не знаешь, что ли? Ну и не лезь в бутылку! Глядите, испереживалась вся! Смех!
      - А ты, - я потупилась, так как "Наташа из Воркуты" очень-очень стеснялась задать свой вопрос, - а ты... почему ничего не взяла? Побрезговала?
      - Я?! - круглые Аллины глаза уставились на меня с неподдельным интересом. - Почему я? - она словно бы никогда и не предполагала, что кто-то ей задаст такой вопрос. Но её замешательство длилось недолго. - Да зачем мне? У меня любовник богатенький! Он мне уже и квартирку купил. Однокомнатную, правда, но почти в центре, после евроремонта.
      - Целую квартиру?!
      - Ну не половину же... Зовет жениться, да я думаю.
      Алла надавила пальцем на кнопку телевизора, и тотчас в комнату ворвались звуки стрельбы, на экране замелькали парни в пятнистом камуфляже, в черных "чулках" с прорезями для глаз, с автоматами, кого-то преследовали, потом кого-то валили на землю... Диктор оповестил:
      - Так началась операция по обезвреживанию наркобанды, в которую, как выяснилось, входило одиннадцать человек. Двое оказали вооруженное сопротивление и убиты на месте. В квартире, где брали четверых, найдено много золотых цепей, дорогих ювелирных украшений и триста семьдесят тысяч долларов. Эти молодые люди думали, что конца их грязному бизнесу не будет, потому что их снабжали полезными сведениями продажные работники правоохранительных органов. Но сколько веревочка не вьется...
      Алла резко выключила телевизор:
      - Вот и болтают! Идиоты! Сволочи! Гады!
      Я оглянулась. Поразила бледность лица медсестры, ну ни кровинки...
      - Ломает? - понятливо погладила по рукаву её халата.
      Она продолжала смотреть на потухший экран бессмысленным, остановившимся взглядом, потом вдруг опять нажала кнопку, где показывали какую-то кучу малу из человеческих тел, а после двое в белом бесцеремонно стаскивали с негра черные штаны, потом усаживали его на стульчак, а в следующее мгновение демонстрировали черные шарики, как оказалось, набитые героином, сначала среди дерьма в белой емкости, потом отдельно на белой бумаге...
      Алла, казалось, забыла про мое существование. Она повернулась и пошла как заводная кукла, свесив руки, как что-то ненужное. Мне показалось, что сейчас она способна совершить что-то из ряда вон, и я направилась за ней.
      Оказалось, она знала, что ей надо. Мы дошли до "моей" кладовки. Она огляделась. В коридоре было пусто... Я нащупала выключатель, включила свет.
      - Держи дверь! - приказала, протянула руку к полке, где стояли коробки с порошками, вытащила одну, а из неё извлекла шприц и ампулу, быстро всадила иглу в вену на своей руке...
      - Теперь бери таз и тряпку! - распорядилась мной. - Идем... да хотя бы к... Генриху Генриховичу...
      - Но я убираюсь на втором...
      - А Генрих Генрихович залил водой ванную комнату! - солгала она, ничуть не смутившись. - Искать мне, что ли, ещё кого, раз ты под рукой!
      При нашем появлении полусонный старик-склеротик расцвел и залепетал свой излюбленный текст, каким, значит, он был прежде орлом... Я для видимости повозилась в ванной...
      Когда же мы спускались вдвоем по лестнице, нам навстречу легко, пружинисто шагал Виктор Петрович.
      - Алла, зайди ко мне! - сказал он, вроде, вовсе не обращая на меня внимания. Мне показалось, он был на неё сердит. Действительно, из-за плохо прикрытой двери директорского кабинета сразу же донеслось:
      - ... отсутствие бинта в аптечке на третьем этаже! Элементарная небрежность! Перед приходом комиссии из райздрава! Безобразие! Вопиющая безответственность!
      Не ожидала я, признаться, от вежливого Виктора Петровича такого ора! Да, по сути, из-за пустяка. Тут богатеньких старух грабят почем зря, а он из-за бинтика шум поднял!
      Я принялась поливать коридорные цветы из розовой пластмассовой лейки, надеясь на скорую встречу с Аллой. Надо будет её, бедолагу, утешить... Надо крепить и крепить с ней связь...
      На воле, у кухонной двери, суетился Володя в своих неизменных поношенных джинсах и серой курточке - вытаскивал из пикапчика фляги с молоком и тащил их внутрь...
      - Слыхала, как орал? - раздался поблизости голос Аллы. Она покусывала губки.
      - Алла, - рискнула я намекнуть, - а ведь если... в случае чего... ну я насчет коробки с порошком... меня могут...
      - Ты что? - нахмурилась медсестричка. - Кому надо в кладовке рыться!
      - Мало ли...
      - Ну ты уж трусиха, так трусиха! А ещё в медицинский мечтаешь! Да ты как увидишь труп в анатомичке, так и хлопнешься в обморок! Ладно, пойду проверю аптечки, суну, что надо.
      Ушла. Володя вытаскивал из кухонной двери уже пустую флягу, задвигал её в пикапчик. То же проделал и со второй, и с третьей... Я вспомнила весьма смекалистых водителей молоковозов из архангельской глубинки, где довелось побывать в командировке. Им достались ужасные, все в рытвинах-колдобинах дороги. Но они сумели превратить именно это неудобство в первое, наиглавнейшее звено конвейера по производству масла. Их очень умелые ручки совали в цистерну обыкновенный рыночный веник, привязав его так, чтоб он мотался вольно, а на дно не падал. И если в начале пути молоко в цистерне имело хороший процент жирности, то в конце - одни воспоминания об этом самом проценте, зато весь веник был покрыт комками масла...
      А другие шоферы хвалились мне тем, что в период жестокого, абсолютно бесчеловечного сухого закона, когда и милиция и гаишники подлавливали на дорогах тех, кто везет "левую" водку или самогон, - они именно во фляги с молоком засовывали бутылки с "горючим", "и все дела"... Много, много чего можно провезти в таких вот безобидных с виду флягах!
      ... Внезапно мне на плечи легли чьи-то руки, завитал в воздухе запах мужского одеколона:
      - Любуетесь пейзажем?
      За моей спиной стояла давно угасшая "звезда экрана", он же легендарный герой-любовник, все ещё статный седой старик Анатолий Козинцов.
      Что меня заставило улыбнуться ему мягко и нежно? Он же тотчас истолковал мое поведение, в самом благоприятном для себя смысле. Пророкотал остатками некогда невыносимо бархатного баритона:
      - Не зайдете ли ко мне? Я заварю чудесный чай из трех сортов...
      - Из целых трех?!
      - Из целых трех. Так как же?
      Былой красавец, небось, был уверен, что предложение его весьма соблазнительно для молодой "никакой" уборщицы. Он улыбался мое чуть-чуть снисходительно с высоты своего роста.
      - Ну-у... ладно, - решилась я продлить игру. Мало ли какими новыми фактами из жизни странноватого Дома обогатит меня этот человек...
      Однако он предупредил:
      - Постоим здесь минут пять. Там у меня Володя возится с кранами. Опять что-то сорвалось, течет...
      - Какой Володя? - удивилась я. - Он же вон фляги носит, молоко привез...
      - Вы плохо знаете этого человека. Он очень быстрый. Поглядите, возле кухни его уже нет.
      И действительно, пикапчик стоит, а Володи нет. Но когда мы с Козинцовым вошли в его квартирку, из ванной показался Володя со знакомым мне битым чемоданчиком и смущенно посоветовал знаменитости:
      - Вы... не очень краны туго завертывайте... А то они срываются...
      - Хорошо, хорошо, - пообещал артист. - Сам не знаю, откуда вода... Вернулся из столовой - кругом вода...
      - Я все сделал. Надолго хватит, - уверил Володя.
      Мы остались с артистом наедине. Он, действительно, заварил какой-то исключительно душистый чай и поставил передо мной большую белую в цветочек кружку с этим дымящимся напитком, разорвал с треском прозрачную пленку на новой конфетной коробке, заставил меня взять и съесть подряд четыре разных по форме шоколадки, а потом, совсем неожиданно подошел ко мне и поднял меня и подержал какое-то время на весу.
      - Убедились? - зарокотал, отшагнув от меня на некоторое расстояние, - что есть у нас ещё порох в пороховницах?
      Я честно подтвердила:
      - Ну надо же!
      - Значит, надо! - нарочито расслабленным движением руки он отбросил назад, к затылку, вьющуюся прядь седых волос, сел напротив, спросил строго:
      - Почему вы не встретились мне раньше? С этими фиалковыми глазами? С этими прелестного рисунка губами?
      - Но вот же мы и встретились, - наивничала "Наташа из Воркуты".
      Он протянул ко мне руки и умоляюще произнес:
      - Позвольте поцеловать вас, обнять и поцеловать... прикоснуться... Вам это ничем не грозит... И мало стоит. А я... а мне...
      Не призывай и не сули
      Душе былого вдохновенья.
      Я - одинокий сын земли,
      Ты - лучезарное виденье!
      Он прочел четверостишие с такой силой страсти и отчаяния, что я сдалась. Он крепко, очень крепко обнял меня и поцеловал в щеку... И долго ещё глядел на меня издалека, глазами раненого зверя...
      Как тут не подумать о том, что особенно тяжел, болезнен переход в глухую старость бывшим красавцам, кавалергардам, удачливым деятелям искусства и литературы! Они привыкли к поклонению, любви, славе... Попробуй отвыкнуть!
      Очень кстати я вдруг заметила, что на тумбочке стоит кожаная дорожная сумка, а рядом с ней красный термос.
      - Вы ехать куда-то собрались? - поспешила задать вопрос.
      - К сожалению... Впрочем, и к счастью... В свой родной Питер... Я ведь там родился. Надо бы встретиться с сестрой. Она там в больнице. Вон телеграмма.
      - Самолетом?
      - Как вы плохо обо мне думаете! - он укоризненно поводил в воздухе указательным пальцем. - На своей машине поеду. Я ведь когда-то даже в ралли участвовал...
      Машинально я взяла в руки голубоватый листок телеграммы, развернула... "Милый Толик лежу больнице может быть ты приедешь мало ли целую Нина."
      - Она старше меня на шесть лет. Но была вполне бодрая. Мы виделись на Новый год. Надо, надо ехать... Заодно белые ночи там... столько красоты... Он поднял лицо вверх, словно в небо, и прочел с чувством:
      Белой ночью месяц красный
      Выплывет в синеве.
      Бродит призрачно-прекрасный,
      Отражается в Неве.
      Мне привидится и снится
      Исполненье тайных дум.
      В вас ли доброе таится,
      Красный месяц, тихий шум?
      - Как хорошо! - вырвалось у меня.
      - Самое хорошее, - произнес он с паузой, - это - молодость, это мамины теплые глаза над тобой... А знаете ли, я только сейчас понял, почему потянулся к вам... Вы похожи на мою маму... И еще, пожалуй, - он прищурился, - на актрису Мордвинову в юности, в молодости. Она носила такую же челку. Я был в неё безнадежно влюблен. Я таскал ей букеты цветов. Но она пренебрегала прыщавым юнцом. Увы, в семнадцать лет я был очень прыщав. Это потом, потом очистился от этой пакости...
      - Это... эта Мордвинова, которая умерла?
      - Она. Дико звучит, но мы сошлись накоротке только здесь, в сенях, примыкающих к кладбищу...
      - И... и она хорошей оказалась?
      - Излишне прямой, излишне... Но очень цельная натура, вы понимаете? Не терпела лжи. Недаром играла героинь.
      - А вы героев.
      - А я - героев. Но я... сломался.
      - Как?
      - Ну-у... испугался стареть. Не будем уточнять. Зачем вам забивать голову чужим хламом?
      В дверь постучали.
      - Войдите! - отозвался хозяин.
      На пороге, замерев от неожиданности, стояла медсестра Аллочка. Впрочем, она быстро сориентировалась и молвила:
      - Вот ведь какой вы ужасный сердцеед, Анатолий Евгеньевич! Уже и Наташу соблазнили! А я думала, только ко мне питаете самые пылкие чувства! Да ладно, раз вас на всех хватает. Это же замечательно! Уже собрались? - она глянула на дорожную сумку. - Вы очень рано решили выезжать?
      - Да, - отозвался актер. - Часов в пят утра.
      - Я вам сейчас дам кое-какие лекарства. На всякий случай. Ваши обычные. Мало ли... Возле сумки и положу. - Она вытащила из кармана две коробочки, патронташик и бутылочку с валидолом. - Через неделю вернетесь? Будем ждать. Вас всему Дому будет не хватать. Теперь вот и Наташа затоскует... Спешите назад!
      - Постараюсь, - актер, видно, непроизвольно, забывшись, положил ладонь на развернутый листок телеграммы и медленно смял её, глядя куда-то мимо и Аллы, и меня... Но быстро спохватился, произнес игриво:
      - Девочки милые! Не поминайте лихом! Живите долго и счастливо!
      Позже, ещё и ещё раз прокручивая в памяти всю эту сцену, я пыталась понять, чуял ли Анатолий Козинцов, что путь его в Петербург окажется путем в морг? Чуял, но ничего изменить не мог? Или же верил в хороший конец своего путешествия?
      ... Он не явился в Дом ветеранов ни через неделю, ни через десять дней. Он сгорел в своей машине, как выяснилось, где-то в пятидесяти километрах от Петербурга. Свидетелей не было, если не считать тех деревенских жителей, что увидели уже вовсю пылающий автомобиль. К вечеру в столовой собрались все обитатели Дома и почтили нелепую гибель своего товарища прочувствованными речами и минутой молчания.
      На третий день, когда я пришла, дверь его квартирки была распахнута настежь, и сестра-хозяйка вытаскивала оттуда картонные ящики, наскоро набитые носильными вещами, обувью и книгами. Внутри уже стремительно строчила свое нотариус-Шахерезада. В кресле же сидела пожилая дама в черном, в маленькой черной шапке с вуалью. Надо всеми и всем возвышался парниша баскетбольного роста. Он бережно, почтительно даже снимал с полок статуэтки и прочие памятные вещицы.
      - И это забирать? - неуверенно спрашивала тетя Аня и быстро-быстро совала в коробку кожаные тапки артиста.
      - Что ж... да, да, - отзывалась дама в черном.
      - Тетя Аня, помочь? - напросилась я.
      - Давай, неси ящик с книгами... пока в бельевую.
      Я потащила. Вернувшись, услыхала протяжный, как стон, голос дамы в шляпе:
      - Какая его сестра? Какая телеграмма? Нет у него в Петрограде никакой сестры! Я его единственная родня, жена, а это его законный внук Филипп... После меня он уже не женился официально. Так, жил с кем хотел...
      - А он по телеграмме, по телеграмме! - частила тетя Аня, почти не скрывая радости от того, что дама оказалась щедрой и позволила ей столько вещей утянуть в бельевую. Там я и обнаружила изрядно потрепанный том медицинской энциклопедии, откуда на пол выпала газетная вырезка со статьей "Волшебный эликсир". Многие строчки в статье были подчеркнуты красным фломастером. Наспех проглядела, о чем речь. А речь шла об открытии ученых, о чудесных уколах, омолаживающих стареющий организм. Открыта субстанция, получаемая из... человеческого плода... в том числе в результате абортов, а также из выкидышей... На полях стояли три восклицательных знака, сделанные тем же красным фломастером...
      Я еле успела сунуть бумажку под бюстгальтер, - в бельевую не вошла, а влетела тетя Аня:
      - Чего застряла? Не думай, и тебя не обижу, дам чего... Тут много! Дама с пониманием.
      - Я на книги загляделась... Сколько их! Можно, я две-три возьму?
      - А бери!
      - Пороюсь.
      - А ройся!
      Она бросила на пол сетку, набитую обувью погибшего, и унеслась туда же, где можно задарма отовариться. Я же принялась пролистывать книги. Из одной, когда опрокинула её корешком вверх, вывалился изжелжтившийся рецепт на радедорм, слабый антидепрессант, выписанный А. Козинцову аж 2 апреля 1973 года. Из другой вылетела гладенькая розоватая десятка, устаревшая где-то в начале девяностых. Из третьей - листок с письмом, не дописанным по какой-то причине. "Родненькая моя! Лучшая моя!" - так начиналось оно сразу под датой "4 февраля 1968 года". "Мне не хватает слов, чтобы сказать тебе, как я тебя люблю! Как тоскую! Как рвусь с гор, прекрасных, чудесных, окутанных покоем, в нашу сумасшедшую Москву! Я бы хотел, чтобы ты знала, про мой в известном смысле подвиг. Я отказался от дублера-альпиниста и сам вскарабкался на весьма известную скалу. Вот слезть не смог. Вызывали вертолет. Но режиссер уверяет, что кадр получился сногсшибательный! Я посвящаю и его тебе, как..." Письмо это выпало из тонкой книжки "О пользе раздельного питания". И там же, приклеенная к внутренней стороне обложки, желтела газетная вырезка под заглавием: "Не бойся, старичок!" О чем речь? О том же, как справиться с импотенцией: "Мне за пятьдесят, но записываться в старики не хочу. Когда-то женщины называли меня в шутку жеребцом, что мне льстило. Сейчас не то, совсем не то... Неужели я выпадаю из большого секса навсегда? Неужели нет мне спасения? Ф. Кайгородовский.