Так оно и вышло. Именно этой окруженной жесткими волосами воронкой он принялся, лежа на спине и словно бы как бы бодаясь, оглаживать мой пупочек и все оглаживал, оглаживал беззаветно, пока томительное, неудержимое желание, как огонь по бикфордову шнуру, не помчалось вниз и вверх - отчасти к моим перенапрягшимся от возбуждения грудкам, отчасти к моему отзывчивому, сладенькому бутону там, глубоко внизу, который по справедливому замечанию начитанного китайца, с которым я (помните?) имела дело - уже покрылся легкой серебряной росой пылающей страсти, как костер из сухого бамбука, возлежащий на изумрудах и алмазах посреди ночного, бархатного, вечного пространства...
      Что бы я делала в этот невыносимый момент, если бы рядом со мной не оказалось такого исключительно сообразительного, с прекрасной реакцией Джона? Едва уловимым, каким-то изысканным жестом он стремительно натянул на свое боевое, неудержимое "копье" очередной оранжевый "скальп" и...
      Признаюсь, от усталости мой самоотверженный Джон смог прошептать мне вслед только три слова:
      - Благодарю тебя, королева...
      Он даже с четверенек не смог встать - так я его и оставила в этой несколько экстравагантной, но по-своему милой, позе...
      Однако разве все это меня примирило с действительностью? Остудило? Нет и нет. Хотя, признаться, мечталось об отдыхе - принять душ, освежить все заветные уголки своего верного, надежного, неугомонного тела дезодорантами, лечь в постель, позвать гарсона, или как там у них называется, чтоб принес чашечку кофе, ликер, орешки, фрукты...
      Однако едва вымылась, едва осело легкое душистое облачко от дезодоранта моей любимой французской фирмы "Диор", едва мое шелковистое тело коснулось прохлады чистых простыней, и тотчас - даже невероятно! перед моим мысленным взором возникло могучее, опушенное густейшим мехом, "орлиное гнездо" "нового русского", а внутри его, в самой восхитительно-чарующей чаше, - великолепная флейта... нет, точнее - целый саксофон... Именно это я увидела там, в его каюте... и потянулась... потянулась, а он, жестокий хам, как рявкнет: "Пошла вон!"
      Боже, да разве кто-нибудь когда-нибудь поймет до конца женщину, если она сама себя не в силах понять! Ведь по всем правилам, по закону справедливости и морали что я должна была чувствовать по отношению к этому ужасно-прекрасному "новому русскому" с криминальным уклоном? Только презрение и еще, пожалуй, брезгливость. В конце концов я ведь профессорская дочка! У меня в детской комнате всегда лежали сказки Андерсена в замечательных картинках и призывали к благонравию. Я не имела права расчесывать волосы кое-как, а непременно должна была вгрызаться в них расческой тридцать пять раз, не меньше.
      - Массируй, массируй кожу, детка!.. Иначе облысеешь - так говорят ученые, - пугала меня моя ученая мама.
      А ученый папа, перелистывая толстенный том Шекспира или Сервантеса, добавлял:
      - Кэт, надо уметь владеть своими эмоциями даже в мелочах. Ты рано или поздно выйдешь в мир, где от человека требуется очень много терпения.
      Но как бы то ни было, несмотря ни на что, мое изящное, длинноногое, душистое тело, едва освободившись от обезьяньих причуд шоколадного сингалезца, вспомнило этого проклятого, неподдающегося, таинственного "нового русского"... и его забил озноб нестерпимого желания, и все это, вместе взятое, заставило меня опять подумать: "Наверное, вот это и есть любовь". А что же еще? И это было невероятно и как будто даже оскорбительно для моей гордости красивой, независимой американки. Я даже зажмурилась от нежелания признаться себе в том, что именно "новый русский" с грязными пятками и криминогенным ореолом сумел меня - и так легко - поймать в любовные силки. И, о ужас! Под моими веками тотчас замелькали, словно я глядела на конвейер, как бы цветочные букеты в блестящей, прозрачной пленке, а только вместо цветов в эту сверкающую пленку были обернуты фаллосы. И если поначалу мне показалось, будто все это ничуть не оригинальная, стандартная продукция, то, приглядевшись, я обнаружила, что все пакеты содержат в себе невероятную, изнуряющую, возбуждающую драгоценность - "орлиное гнездо" "нового русского" с горделиво, победоносно рвущимся вверх "саксофоном"... И все это - мимо меня... И я застонала от отчаяния... вскочила, накинула на себя пеньюар весь в золотистых кружевах, восхитительно трепещущих при ходьбе, на ходу побрила ноги и бросилась туда - туда, где была его каюта.
      Наверное, пуритане меня и за это будут осуждать. Им ведь, замороженным, с глазами мертвой лягушки, с жидким мешочком едва трепыхающегося сердца, никогда не понять живую, полнокровную женщину во всеоружии молодой силы, азарта и любовной истомы, истекающей безо всякой пользы прямо на ковровые дорожки парохода...
      Да, да, я опять подошла к крепостной двери заветной каюты и прислушалась, и мне опять почудилось, что там что-то скрипит или даже скрежещет. Но когда я постучала - наступила полная тишина. Как истинная американка я не отступила и постучала ещё сильнее. Но в ответ - только глухая, беспросветная, бесчеловечная тишина. И что со мной было - не описать. Подчеркну лишь одну деталь, которая многое объяснит тонкому, чувственному человеку: на том месте, где я стояла у двери каюты, осталось буквально небольшое озерцо - это накапавший сок моего страждущего тела...
      И что же мне было делать, скажите на милость? Читать газеты о последних политических новостях? О том, что принцесса Диана предпочитает короткие юбки? О том, что какой-то идиот настоятельно рекомендует женщинам рожать в воде? И этим спасаться? Всей этой чушью?
      Или я должна была принять успокаивающее и уснуть? То есть дать отраву своему молодому, жаждущему новизны организму? Словно злодейка? За что же мне обижать свое прелестное тело, способное наслаждаться и дарить наслаждение другим? И потом, я подумала особенно как-то уверенно: "Все равно что-то должно произойти такое... такое... и мы с этим "новым русским" так захотим друг друга, что когда встретимся - стены содрогнутся и весь этот пароходишко, перенаселенный утлыми, невкусными старичками-старушками, пойдет ко дну, а мы, сильные, веселые, счастливые, воспарим на самый пик знаменитого японского вулкана Фудзиямы и там, где-нибудь в уютном, теплом местечке продолжим заниматься любовью... И так, так, что..."
      Я вернулась в свою каюту, разделась, нажала на кнопку... Мне вдруг подумалось: "А разве гарсон... или как он тут у них, у русских, называется, не человек, не русский?" Правда, до сих пор на мой звонок приходили почему-то русские девушки... и весьма милые, впрочем... Но я ведь не лесбиянка... Хотя другие находят в этом нечто...
      Как водится у русских, мне пришлось позвонить ещё раз, пока не явился стюард, молодой мужчина с усиками. Но вот ведь какой еще, видимо, невышколенный - едва вошел, едва увидел меня голую на постели - перестал дышать, смешно надул щеки, выпучил глаза... Ах, эти русские! Сколько в них, однако, загадочности и детской непосредственности!
      - В чем дело? - спросила я, играя на всей гамме своего бархатно-чувственного голоса. - Подойдите поближе, я продиктую свой заказ...
      По-английски он, видимо, понимал, потому что, спотыкаясь, но не меняя ошеломленного выражения своего лица, подобрался ко мне поближе.
      Это меня несказанно развеселило. Тем более он был молодой мальчик, лет двадцати, не больше, и мне показалось, что под его белым пиджаком... вернее, в том месте, где полы его белого форменного пиджака с золотыми пуговицами чуть разошлись, вспучивается нечто весьма неординарное и соблазнительное, с трудом сдерживаемое "молнией" черных брюк. Словно там все готово к взрыву... Я долго не могла собраться с мыслями, пока представляла себе, что будет, если..., и никак, ну никак не могла отвести взгляд от этого неординарного местечка...
      - Друг мой, - выговорила я наконец, глядя в потолок, но как бы стеснительно, извинительно прикрывая ладошкой свое прелестное лоно, - прошу вас, чашечку кофе... рюмочку ликера... миндаль... что-то из фруктов... И, тут я помедлила и потянулась сладко-сладко, чуть прогнувшись мостиком. - и, прошу, все это в двойном исполнении...
      И только тут я дала себе волю взглянуть на него. О, эти его рыжеватые, жесткие молодые усы без единого седого волоса! Он еще, конечно, ничего толком не понял, он должен что-то сообразить лишь потом, в коридоре или там, где ему кладут на поднос еду, но мое безупречно чуткое, трепетное тело уже содрогнулось невольно, представив, как эти рыжеватые, жестковатые и все-таки упругие усы нежно проскребут мою заждавшуюся кожу от самых моих губ и ниже, ниже, до самого последнего ноготка на мизинцах ног, как они заставят повизгивать меня от щекотки и восторга, от неземного ощущения своей власти над очередным хозяином этого его бесценнейшего инструмента фаллоса.
      Однако этот усатенький, ясноглазый русский фаллосоноситель не сразу сообразил, что ему предлагает богатая красавица-американка. Он принес свой поднос и уже хотел выйти из каюты, но я сказала:
      - Дружок, мне что-то не по себе и так одиноко... и голова болит немного... прошу присесть и выпить со мной чашечку кофе...
      Он присел послушно на краешек стула... беленькая чашечка кофе в его загорелых ручищах повергла меня тотчас в немой восторг. Кажется, ничего более сексапильного я в жизни не видела. И еле сдержалась, чтобы не... Ну, положим, не сесть к нему на колени, как это показывают в длинных фильмах про проституток.
      Нет, я этого не позволила себе, но, конечно, как бы забыла накинуть на себя пеньюар, сидела в постели голенькая и благопристойно отпивала из чашечки. Пока эта самая чашечка вдруг не начала мелко-мелко дрожать... потому... потому что молодые, блестящие усы этого мальчика уже были там... ну, понимаете... там... где все течет, плывет в жарком мареве и горит огнем, изрыгая лаву желания... хотя на самом деле эти русские обжигающие усы смирно, в отдалении, жили своей жизнью, изредка чуть наклоняясь над маленькой чашечкой кофе...
      Но я же - профессионал в своем деле. И моя меленькая дрожь не могла не смутить этого тихого мальчика. Не сразу, но он спросил на своем весьма приличном английском:
      - Что с вами? Чем могу помочь?
      - О! - простонала я тотчас. - Сама не пойму. Может быть, вы попробуете своими руками... снять боль... с моей головы...
      - Я... попробую... хотя... надо врача, - растерянно пробормотал мой наивный избранник и очень неуверенно подошел ко мне. А когда дотронулся своей крепкой, загорелой рукой, пахнущей кофе "Мокко", Японским морем и чуть-чуть парным молоком, я вздрогнула и потребовала:
      - Скорее, мой мальчик!
      И только тут он все понял и стал действовать удивительно проворно и мастерски. Недаром про русских говорят, что они долго запрягают, но быстро ездят. Во-первых, он закрыл дверь на ключ, быстро сбросил с себя форменную одежду, сбегал в душ и рухнул на меня, как самолет, потерпевший аварию... Я имею в виду сокрушительную мощь его молодого и, видно, застоявшегося тела.
      А далее - сказка. Нет, нет, он мало что умел с точки зрения современного изощренного секса. Но то, о чем я мечтала, - свершилось, и его чудодейственные жесткие молодые усы с удивительной сексапильностью шаркали по моему податливому телу, словно счищая с него излишки дремоты, и только потом, когда от этих щекочущих волн мои груди наливались и отвердевали в жажде настоящего большого секса, а моя заветная дырочка едва не кричала о помиловании и спасении, он, этот русский сильный мальчик, с очаровательной, почти детской непосредственностью беспощадно вбил в меня первый свой "золотой гвоздь"... А дальше... дальше... Он столько навбивал в меня этих самых сокрушительных "золотых гвоздей", что я и не успела замерить, как впала в легкий, освежающий сон...
      А когда проснулась - минут через пять, не больше, - и встала, и королевской походкой прошлась туда-сюда, по всему моему телу разлилась такая дивная, победоносная, торжествующая сладость!
      Я отпила из рюмочки ликер, погрызла орешки и пожалела, что мой гарсон уже исчез. Подозреваю, ему трудно отвлекаться на посторонние дела. Но память о нем - я это сразу поняла - надолго останется в моем сердце...
      Впрочем, через минуток пять я почувствовала некоторое неудобство, и представьте, там, в этом самом... ну самом наинежнейшем местечке... Пришлось открыть косметичку и воспользоваться зеркальцем - не звать же, в самом-то деле, врача... Ну так я и предполагала - в момент умопомрачительного экстаза мой очаровательно-простодушный гарсон проявил себя с самой лучшей стороны, и случайный волосок застрял у меня там... там... Но он был, к счастью, такой рыженький, ну рыженький-рыженький, а моя плоть вокруг такая вишнево-алая, что мне не составило большого труда отыскать этот нечаянный пикантнейший сувенирчик и вытащить.
      Я было собралась его тотчас выбросить, но рука задержалась в полете к унитазу... И я почему-то (вот они, неведомые побуждения таинственной, непредсказуемой женской души!) завернула рыжий волосок в бумажную салфетку и положила в свою косметичку. Так, на всякий случай. Там у меня, кстати, тоже в салфетке, лежало с прошлого лета и черное зернышко от яблока...
      О! это черное зернышко... Можно вполне не поверить в то, что связано с ним... И вот тут, оставшись наедине с самой собой, изредка кидая в рот сладкий миндаль, я ушла в те неизгладимые, невероятные впечатления от Малайзии... Мало того, что я имела счастье наблюдать удивительный праздник "Дипавали", который отмечает индийская община, когда кругом все танцуют изумительно пластично, грациозно. Но я ещё испытала потрясающую исключительность "Тайпусам", который сравнить просто не с чем. А если сюда прибавить те невероятные часы с индусом Шаши...
      ...Почему-то именно в этот момент меня потянуло вспомнить, как все это было... Я прилегла на кровать, погладила свои милые, отзывчивые на всё подлинное грудки, вздохнула легко и радостно и вспомнила одно за другим...
      Как мне захотелось увидеть "Тайпусам"! Но мой сосед по гостиничному номеру, носатый, волосатый американский грек, стал меня отговаривать:
      - Совсем не надо туда ходить! Очень все это трудно. Много сил надо!
      Но меня его отговоры как раз и заинтриговали. Тем более под конец он мне сказал:
      - Я надеюсь, вы не садистка? Вам страшны ужасы? Пытки?
      Как же я после этого могла устоять!
      И до чего все-таки прекрасно, что моя бабушка была француженкой! Я сумела очень деликатно увернуться от приставучего грека-миллионера, кстати, имеющего жену и десятерых детей. Правда, меня в первые часы знакомства насторожили его исключительно волосатые ноги. Как я и предполагала, ногами не обошлось - он весь оказался заросшим густыми черными кудрями, так что тела было почти не видно, оно скорее угадывалось. И мне вдруг ужасно захотелось поваляться на этой лужайке! Моя нежная кожа так и запросилась в эти завитки-завитушки ненатурального вида. И я пошла у неё на поводу...
      А почему бы и нет? Жизнь так коротка... Моя кожа - это моя кожа, и я имею право хоть в чем-то идти ей на уступки... И в какой-то мере этот исключительно лохматый грек оправдал ожидания моей изысканно-привередливой кожи... Мы с ним провели интересную ночь, а я словно бы побывала в пещере настоящего снежного человека. Он, правда, сначала не понял, почему я попросила его выключить весь свет и зажечь лишь одну свечку (он за свечкой послал горничную, и она долго-долго не возвращалась, потому что это оказалось не легким делом - в два часа ночи сыскать свечу). Но при этой свече так чудно заискрился доисторический мех этого довольно полного грека-миллионера, и моя плоть с душераздирающим ужасом, похожим на восхищение, тотчас погрузилась в него... Помню, мой "снежный человек" как-то странно попискивал, когда пытался отыскать в этой дремучей чаще свой фаллос, но ничего, нашел. А мне все-таки пожаловался:
      - Столько этих проклятых волос, что иногда готов выбриться наголо!
      Я ему отсоветовала и сказала совершенно искренне:
      - Такая ваша неординарная внешность ужасно сексапильна. Так бы вы были просто грек с большим носом, а так - чудо, возбуждающее несносную женскую любознательность.
      Он готов был заниматься со мной гимнастикой ещё и ещё раз, если бы не моя брезгливость к излишкам человеческой плоти там, где её должно быть не слишком много. Имею в виду живот. У грека-миллионера живот выдвигался вперед, как ящик стола, а когда расплющивался на моем очаровательном, плоском животике, я оказывалась почти до шеи погребенной под его расплывшимся жировым наслоением, или как сказать...
      Так вот, я пообещала греку не ходить на страшный "Тайпусам", а сама встала раненько и выскочила на улицу, остановила такси и поехала к храму Шри Маха Марьяммана. И очень удивилась множеству людей вокруг. А потом поразилась живописной красоте серебряной колесницы, в которой возвышалась статуя святого Субраманнана. Вокруг собрались мужчины и женщины, которые несли кокосовые орехи и небольшие кувшины с молоком. Эти дары предназначались святому Субраманнану.
      Но не это повергло меня в трепет. Я вдруг увидела мужчин, несших так называемые "кавади", то есть жертвоприношение на каждой ступеньке! Что такое "кавади"? Это железная дуга вокруг человека, а на ней цепи или спицы с крючками на концах. Эти крючки воткнуты в грудь и спину. Зрелище действительно не для слабонервных.
      Я спросила пожилую индуску, которая несла маленьких кувшин с молоком:
      - Зачем люди так истязают себя?
      - А затем, что они верят, - ответила мне индуска немного свысока. Они верят, что, если одолеют путь в таком виде, с таким тяготами, святой Субраманнана поможет им. А другие так вот благодарят святого за помощь.
      Больше я ни о чем не спрашивала, шла и смотрела. Один мужчина едва не поверг меня в обморок. Он нес огромный "кавади", и все тело его было проткнуто крюками, и даже один крюк проткнул его язык.
      - Боже! - невольно прошептала я.
      - Зря жалеете, - сказала мне индуска. - Этот человек испытывает блаженство. У его дочери долго не было детей, а благодаря обращению к Субраманнане у неё родилось сразу трое. Теперь он благодарит святого.
      И все-таки я не могла не произносить, по-английски, разумеется, хотя и шепотом:
      - Какое безумие! Какое безумие в наш цивилизованный век!
      И тут вот меня ужасно потряс длинноногий, изысканно сложённый индус с такими огромными, влажными, черными глазами, с такими алыми чувственными губами, с такой гладкой, желудевой кожей, что я не утерпела и сказала ему:
      - Зачем вы подвергли свое прекрасное тело таким жестоким испытаниям?
      Он глянул на меня с высоты своего прекрасного роста и ничего не ответил. А я увидела вблизи его чудесную шелковую, оттянутую крюками кожу, которую любая женщина - я в этом была убеждена! - готова была целовать с утра до ночи.
      И я заплакала от отчаяния, что такой чудесный экземпляр мужской породы не ценит себя нисколько. Тогда индус проговорил на неплохом английском:
      - Не надо принимать это все так близко к сердцу. Поверьте, мне ничуть не больно. Я пришел просить у Субраманнаны уверенности в собственных силах, удачи в делах. И так как я не чувствую боли и кровь не выступила даже на моем языке, когда его, по обычаю, прокололи только что, - значит, святой готов помочь мне... Я счастлив!
      А я почти не слышала его слов. Я с тем же ужасом смотрела на яблоки, что висели на каждом крюке и оттягивали его кожу ещё больше.
      Не упуская его из виду, я вместе с толпой приблизилась к огромной скале, в которой почти отвесно было прорублено двести семьдесят ступенек. Надо было подняться наверх, к пещере, украшенной гирляндами орхидей и магнолий. Я устремилась по этим ступеням за красавцем-индусом и видела, как он, поднявшись на площадку перед пещерой, обессиленно упал на колени и жарко зашептал молитву...
      Я не спускала с него глаз, и, видимо, он не смог обойти меня своим вниманием. Я была слишком белая и слишком блондинка среди толпы слишком смуглых и черноволосых... Мои глаза непроизвольно горели огнем необыкновенного, почти сумасшедшего желания. Запах тысяч цветочных гирлянд и потных человеческих тел, горячих дыханий возбуждал сильнее тоника с джином или даже чистого виски. Мне казалось, что сейчас, сию минуту, я закричу или запою на весь белый свет. Или сниму с себя майку, джинсы и примусь танцевать что-то умопомрачительное в совершенно голом виде...
      ...Опускаю подробности, как я ждала его уже в густом саду среди каких-то белых и красных, сочащихся соком, одурманивающих индийских цветов. Я попросила его об одном - вынести мне на память одно только яблочко, которое было насунуто на крюк его "кавади".
      На небе сияла изумительно прозрачная, почти стеклянная луна, когда я услыхала легкий скрип его быстрых, сильных ног по песчаной дорожке. Абсолютно обессиленная набухшим внутри желанием, я едва удержалась на ногах... И уже издалека учуяла неповторимый, взвинчивающий аромат его тела, эту неземную смесь канифоли, магнолии, лаврового листа и павлиньих перьев.
      А когда увидела всю его высокую, легкую, летящую фигуру, облитую нежно-изумрудным сиянием луны, едва не задохнулась от волшебства мгновения и... и... что же это со мной было? - внезапная, неудержимая вспышка оргазма сотрясла все мое тело... И почему-то в тот невероятный момент мне представилось, будто я уже держу его великолепно отточенный фаллос в своих мягких, нежнейших губах, а он все растет, ширится, заслоняет собой всё вокруг... А потом он вдруг превращается в дудочку, на которой наигрывают худые, тонкорукие индийские заклинатели змей, а я оказываюсь этой самой очковой змеей, сладострастно-покорно поворачивающей голову на призывные звуки...
      Признаться, я не знала, был ли он чист в те мгновения, принял ли душ после восхождения на скалу с выбитыми в ней двумястами семьюдесятью ступенями. Мне, возможно, впервые в жизни это было все равно... В конце концов, презерватив способен притушить хотя бы на время самые неприятные запахи, в том числе и острый запах мужской несвежей мочи... Великое достижение цивилизации, как подумаешь невольно лишний раз, этот самый презерватив!
      Не могу сказать, что он, этот красавец-индус, сразу соблазнился возможностью обладать мной, красавицей-американкой. Какое-то время он пребывал в довольно индифферентном состоянии, глядя на меня вовсе невидящими глазами, должно быть, ещё одурманенными некими инфернальными, мистическими видениями. Но до чего же был притягателен его мягко очерченный подбородок и отблеск луны на его левой густой брови! И ещё там, где смуглая кожа чуть стянута джинсами и виден пупок, напоминающий глубь некоего чарующего благоуханного цветка. Не говорю уже о том отчетливо, в свете луны, видном тугом, распирающем грубую джинсовую ткань холме под "молнией" брюк, набухшем такой невероятно аппетитной, взвинчивающей, очаровательной плотью...
      Не помню, каким порывом бури кинуло меня к нему, как мои жаждущие губы оказались прижаты к этому взбухшему холму под "молнией", излучающему, помимо воли, яркую, сочную мужскую силу?!
      Но мой красавец-индус не оценил моего искреннего, бескорыстного порыва и едва не бросился прочь. При этом его огромные черные глаза сверкали как агаты, и все во мне настолько воспламенилось, что ещё один неожиданный, но неудержимый оргазм потряс мое бедное, страдающее тело.
      И когда индус это увидел, он глазам своим не поверил и едва-едва не бросился наутек - уже повернулся ко мне спиной, уже сделал три бодрых шага прочь.
      И как же хорошо оказалось то, что я уже понабралась кое-каких знаний от индусских гидов и из путеводителей. Поэтому как бы между прочим, но быстро стягивая со своих узких, выносливых, горящих нешуточным огнем бедер свои узкие джинсы и оставаясь в розовых трусиках величиной с чайное блюдечко и прозрачных, как крылышки стрекозы, я крикнула ему призывным, чарующим шепотом неистребимо женского самоотверженного страдания:
      - Остановись! Неужели я так ошиблась в тебе? Неужели ты всего-навсего тот самый священный молочник племени того, которого соплеменники чтут как жреца священной маслобойни? Он ведь и должен жить только на этой проклятой маслобойне и дать обет безбрачия...
      Красавец-индус ответил не сразу. В этот момент, на мое счастье, откуда-то издалека донеслась эта самая заунывно певучая, ноющая от сладострастной тоски знаменитая индийская мелодия... И тут я, изумительно голенькая, безупречно бело-персиковая, в изумрудном, колдовском свете луны. Что может быть прекраснее? А индусы, как известно, весьма чтут всякое проявление прекрасного...
      - Нет, я не священный молочник племени того, - медленно, останавливая свой нелепый бег, отозвался красавец-индус, и по звуку его голоса я тотчас догадалась, что рот его иссушил тот самый огнь, что полыхнул так высоко от самого его паха, где уже зреет, зреет в душноватых, глухих дебрях кудрявых, заветных, дивных волос его наконец-то проснувшийся и осознавший величие момента фаллос...
      И я уже вся изготовилась... Я лежала перед ним на зеленой траве под изумрудным светом луны, несомненно как большая драгоценность, сияющая, сверкающая несказанной женской прелестью...
      Но он - видимо, так принято в его секте - вдруг, вместо того чтобы действовать, как это делают белые мужчины, да и африканцы, кстати, принял странную позу и в такт дальней мелодии принялся танцевать... И, ничего не скажу, его танец был по-своему прекрасен. Но вообразите мое состояние! Из меня так и брызгал сок жизни, нетерпения, желания, и я лежала перед ним вся, готовая к самому сокрушительному взаимному объятию. И как же хорошо, что мне в голову, по какому-то наитию, пришло прикрепить к своим трусикам крошечный колокольчик - подарок одного из моих арабов, кажется, из Кувейта, который очень любил "делать любовь", предварительно увешав всю меня серебряными колокольчиками. Помнится, эти колокольчики он умудрялся прикреплять каким-то образом не только к моим волосам, соскам, подмышкам, коленкам, мочкам ушей, жилкам на шее, но даже и к тем, ну совершенно неподходящим местам, ну ниже лобка, одним словом, хотя и на лобке, на этом моем священном всхолмии, он оставлял не менее десяти таких тонко звенящих игрушек. Он, этот забавный араб, по-моему все-таки из Кувейта, ужасно любил, чтобы наши любовные схватки происходили под нежный перезвон этих самых колокольчиков...
      Так о чем я? О том, что один из этих колокольчиков я прицепила к своим прозрачным трусикам, и он вдруг прозвенел, когда я, сгорая и перегорая, с легким, невольным стоном перевернулась на живот, потом снова на спину.
      Мой танцующий индус вдруг словно проснулся, остановился, спросил страстно:
      - Что это звенит?
      - Ах, это, - горячими от нетерпения губами прошептала я, - наклонись, посмотри...
      Послушный, как все мужчины, когда о том просит слабым голосом женщина, он наклонился над моими волшебными трусиками...
      О, чудный миг, когда наши освобожденные от всяких предрассудков тела вступили в эту восхитительную, единственно достойную их схватку! Я не буду говорить много, как это было, но после всего мне ещё целый месяц из ночи в ночь снился его черный от лунного сияния и словно бы грозный "меч", пронзавший меня насквозь. И даже когда я очутилась в знаменитом кёльнском соборе и увидела его старинный орган, вдруг с моим зрением произошло что-то странное: на месте знаменитых, торжественных, антиквариатных труб я увидела фаллосы моего индуса и невольно застонала от сладкого, неповторимого, роскошного воспоминания...
      Правда, скоро опомнилась. Все-таки... Германия... собор... орган...
      Но надо же было такому случиться - какой-то близко стоящий ко мне немец услыхал мой непроизвольный, чарующий стон и тотчас спросил меня тихо, но мятежно:
      - Вам нужна какая-нибудь помощь?
      Признаться, до этого я как-то ни разу не пленялась немцами. Во мне еще, вероятно, сильны были предрассудки по отношению к этой нации. Недаром мои ученые папа и мама сочли необходимым рассказать мне, ещё пятилетней-семилетней, об ужасах немецких концентрационных лагерей... И вообще в моей семье часто звучало то ли поощрительное, то ли язвительное, вроде "ну ты, мой друг, излишне пунктуален, как немец..." Или - "только немцу к лицу быть таким придирчивым и несносным". Так что во мне как-то не возникало желания хоть чуть "откушать" показательной немецкой плоти...
      Но тут, в соборе, рядом со мной оказался крупный, почти как Хельмут Коль, и такой же лысоватый, светлоглазый германец. Да ведь в первое мгновение я решила, что это и есть Хельмут Коль! На этом немце был излюбленный вождем немецкого народа серый костюм...
      Однако я довольно скоро разглядела, что у моего "Хельмута" нос как бы опирается на сизо-черное основание из коротких усов, а у того Хельмута усов вроде не наблюдалось...
      И хотя на первый взгляд вовсе не просматривалась связь с органом... и индусом..., его размножившимися фаллосами, подменившими органные трубы, и этим крупным, породистым "Хельмутом", но все-таки, все-таки...
      От его серо-стального костюма, когда он со всей немецкой, доведенной до крайности добросовестностью прижал меня к себе впервые, на меня так и пахнуло металлургической промышленностью. Иным и не могло. Немцы, как я додумалась чуть позднее, пахнут только так: либо металлургической промышленностью, то есть смесью запахов стали, чугуна, металлопроката, доменных печей, или же кислой капустой и свиной отбивной. Бывают, как я позднее в том убедилась, и переплетения этих ароматов, что тоже не лишено некоторой доли шарма...
      Немец любил меня неутомимо, жадно, словно голодный, который набросился на еду после долгого-долгого поста. Я даже не поняла, отчего так. Он сам мне объяснил:
      - Мне давно хотелось обуздать Америку! Уж слишком она нагло стала вести себя в последнее время! Считает себя сверхдержавой...
      В этот момент я проявила себя, считаю, как истинная патриотка своей великой страны. Я, представьте себе, не позволила ему, этому излишне беспардонному немцу, совершать в моей заветной, горяченькой, вкусненькой глубине свои насущные поступательно-отступательные движения, я тотчас, хотя моя плоть горела и звала, ещё не насытившись, а только предвкушая, но, повторяю, я сумела пересилить типично личный эгоизм и самым небрежным, независимым образом схватилась за "орудийный ствол" излишне самоуверенного, нахального немца и вытащила его из собственных сокровенных глубин и сказала при этом со всей определенностью и категоричностью: