...Повертевшись у зеркала, голенькая, как только что рожденная из белокружевной пены за кормой, я подвела итог: "Во мне ещё столько прелести, я ещё такая красоточка, что... вполне... вполне..." И, надев свое белое шифоновое платье, в котором меньше веса, чем в носовом платке, сунув свои прелестные узкие ножки в белые босоножки на тонком каблуке, в последний раз сравнив правую и левую бровь - ровно ли покрасила их, и быстренько побрив ноги, я вышла на палубу, на ветер, под солнце... И, делая вид, будто мне как-то немного меланхолично, а в общем-то ничего не интересует, прошлась туда-сюда. Но нигде, нигде... Продефилировала по палубе с другого боку, поднялась на нос теплохода, постояла рядом с флагштоком, на котором бился под встречным ветром какой-то полотняный квадрат... Но нигде, нигде...
      Вернулась в каюту, подновила линию по контуру губ... опять вышла...
      Чего я хотела? Вроде бы немногого - ещё раз увидеть "нового русского", того, в белых плавках, которые он по незнанию приобрел в магазине "сюрпризов".
      Нет, конечно же, вру. Мне захотелось, очень захотелось, чтобы он, увидев меня, немножко удивился бы моей, скажу так, приятной внешности... А дальше... дальше будет видно... В глубине души я не сомневалась - и этот человек, как и десятки до него, падет к моим ногам и будет, хоть на время, но безраздельно мой. Мне ведь тоже никакой мужчина пока не нужен надолго и тем более навсегда. Для меня пока мир тем и интересен, что полон этих живых и тоже жаждущих игрушек - мужчин.
      Однако и этот мой "выход в свет" оказался безуспешным. Нигде высокого блондина не наблюдалось. Время подошло к обеду. По трансляции объявили, что ресторан ждет гостей, и я пошла. И шла медленно, осторожно оглядываясь, но нигде, нигде... И каким же ненужным, надоедливым показался мне мой самурайчик, аккуратист и педант, хоть он в сущности никаких неудобств мне не создавал. Но требовал однако небольшого, а внимания. И, видимо, по праву "первой ночи" сел со мной за один столик, что не было запланировано. В конце концов он, впрочем, догадался своим изощренным японским подсознанием, что ему лучше освободить меня от своего присутствия, - и ушел, безупречно вежливо откланявшись. А я осталась в ресторане делать вид, что никак не могу допить крошечную чашечку кофе и игрушечную рюмочку ликера.
      Напрасно. Высокий блондин так и не возник. Где же он обедает? Здесь есть ещё буфеты... Пошла посмотреть... Но и там его не было. Не утратила усердия и вечером - ходила, ходила... Нигде... Словно его вообще нет на этом белоснежном лайнере, набитом разнокалиберной публикой, словно он утопился от стыда, бросившись в море...
      Проходя по палубе, я ловила обрывки разговоров западной публики и своих соотечественников-американцев:
      - О, это такое смешное зрелище - эти "новые русские"...
      - У "новых русских" денег много, а вкуса никакого...
      - Нам, предпринимателям, выгодны эти "новые русские" - они сметают с прилавков дорогие меха, не торгуясь...
      - Эти "новые русские" - обыкновенные дикари... Как и "старые", впрочем...
      - Говорят, "новые русские" просто грабители и бандиты...
      Я ловила обрывки этих разговоров, как оказалось, не зря. Во-первых, мне всегда противно объединившееся большинство против кого-то в единственном числе. Всякая, даже словесная охота на человека у меня вызывает отвращение. Во-вторых, симпатия моя к "новому русскому" росла и росла. Авантюристка по натуре, я с удовольствием узнавала, что "новые русские" - криминал. Тем интереснее познакомиться, и поближе, с таким.
      ...Всю ночь мне не спалось. В каюте сгустилась духота. Вентилятор, казалось, жужжал не столь напористо, как обычно, и нагонял на мое лицо тепловатый, влажный, исключительно сексапильный ветер. По трансляции передали, что начинается шторм в три балла. Но я не из тех женщин, на которых шторм действует угнетающе. Видимо, и тут природа пошла мне навстречу. Хуже было то, что передо мной ярко, как в кино, продолжал стоять высокий "новый русский" со всеми своими роскошно-зазывными мускулами, загорелый, в белых плавках и без них... Меня неудержимо влекла его беспомощность там, под взрывами смеха, на палубе, его наивность, с какой он, видимо, решил, что покупает очень престижную вещь... А обилие великолепной, интимной русской плоти, которая мне виделась так отчетливо, как будто я смотрела голограмму, взвинтило меня настолько, что от одного нетерпеливого желания обладать этим сказочным, волшебных богатством я стонала, как истязаемая бегемотиха... Или тигрица... Или львица...
      Но так или иначе я стонала, и ныла, и, схватив подушку, прижимала ею изо всех сил свою беснующуюся в одиночестве, недоумевающую интимную дырочку. О, боги, духи, шаманы, шарлатаны, дайте, дайте мне этого "нового русского"! Иначе я погибну, истеку соком жизни, превращусь в одну из жутких, дряблых, унылых старух!
      Кстати, когда русский убегал босиком - я успела заметить, что его пятки, мягко говоря, не отличались чистотой. Но вот ведь неожиданность это не вызвало во мне, стерильной американке, никакой брезгливости! И то, что он вполне мог оказаться убийцей, - не озадачило и не пугало меня. Его было так много - этого "нового русского"! Его божественная плоть так могуче, победоносно, многозначительно провисала между его крупных, устойчивых, загорелых бедер... А как мощно дымилось при этом все его секс-гнездо, переполненное рыжеватыми завитками! Мне-то ясно было - это гнездо даже не ястреба, а орла!
      Что же со мной произошло? Куда девались осколки повышенной требовательности к возможному секс-партнеру?
      Профессорская дочка, я, вероятно, успела устать от чистоплюйства своих родителей, специалистов по всякого рода литературам, и меня невольно завлекло отклонение от так называемого "общепринятого". "Новый русский", да ещё при том криминальный элемент! Что может быть вожделенней? Только где же он? Неужели ему до такой степени неудобно теперь появиться перед публикой? Неужели грабитель или убийца может быть столь стеснительным? Странно, загадочно и очень-очень интригующе...
      Да ведь и уголек в том самом заветнейшем месте то вспыхнет, то опять тлеет, но никуда не девается, и томит, томит... и так как-то сладко-неловко ударяет в ноги, что едва не падаю...
      И, видимо, если чего-то очень хочешь, - случай рано или поздно пойдет тебе навстречу. Уже вечером я проходила по коридору мимо кают "люкс", и вдруг дверь одной отворилась, и оттуда вышел русский моряк в форме, невысокий, полноватый, с черными, вроде мусульманскими усами. Перед этим он пожал руку того, кто находился в каюте. И в те доли секунды, что дверь оставалась приоткрытой, я разглядела - у порога, в каюте, стоит мой... ну, конечно же, мой "новый русский"! Но прежде чем я на что-то решилась, дверь захлопнулась. Непроизвольно следуя правилам хорошего тона, сделала несколько шагов мимо. Какой ужас! Ведь завтра утром пароход придет в Токийский порт! Завтра утром, вполне вероятно, этот высокий, бесподобный блондин исчезнет навсегда в сумасшедшей японской столице. И что же? Возможно, самого грандиозного сексуального впечатления я лишусь навсегда? Да ради чего? А он так и сойдет с теплохода, уверенный, что все-все здесь только и делают, что потешаются над ним? Справедливо ли? По-человечески ли? Не женское ли, святое это дело - вернуть мужчине чувство полноценности?
      Я повернулась и подошла к заветной двери и громко, можно сказать, властно, постучала. Я чувствовала - горю. Вся. И щеки горят, и глаза, и все тело в огне. Не женщина - один сплошной пожар! И кажется, все мои косточки, даже те, что за ушной раковиной, вспыхнули и затрещали как сухой хворост, под напором губительного, сладостно-изнурительного огня.
      Не говорю уже о том местечке, где горит и плавится моя заветнейшая, дерзко-податливая и отчасти недоумевающая, несчастная дырочка...
      У пуритан и всякого рода убогих ханжей, у которых наверняка все, что у нормального человека цветет и пахнет и сотрясается от желаний независимо от формы правления государства и всяких там законов-постановлений, усохло и скукожилось, предвижу, возникнет вопрос:
      - Молодая леди... Как же не совестно брать штурмом дверь, за которой скрывается совершенно неизвестный вам мужчина?
      Честно сказать? Да нисколько! Я же собиралась предложить ему не какой-то второсортный, залежалый товар, а добротную, изящную, натуральную блондинку на длинных, фирменных американских ногах. И все-таки та минута ожидания, пока не послышался звук отворяемой двери, показалась мне излишне затянутой...
      Наконец, дверь открылась, и - о ужас! о чудо! о невероятность! - он, высокий русский блондин предстал передо мной... абсолютно голый... Его глаза мгновенно приобрели зверское, пугающее выражение - это он так изумился... И стал оправдываться, почему-то подталкивая меня к выходу.
      Я не знаю русского языка, но легко поняла, о чем он, потому что его жесты говорили красноречивее слов: мол, не ожидал... мол, думал, приятель...
      - О! - улыбнулась я лучезарно. - Не надо оправданий! Вы поступили вчера неподражаемо, когда явились перед публикой голым. Вы были великолепны, уверяю вас!
      Он, как ни странно, отчасти понял, о чем я, и на ломаном английском сказал, не переставая, однако, подталкивать меня к двери:
      - Извиняюсь... извиняюсь... Мне очень жаль, но...
      Я рассмеялась, продемонстрировав нашу отменную американскую улыбку в шестьдесят девять зубов, и сказала:
      - За что? Я бы сожалела в единственном случае, если бы вы были гомосексуалистом...
      - О, нет, нет! - тотчас отрекся он, почему-то довольно стыдливо прикрыв свою могучую, кипучую, прелестно дыбистую мужскую плоть одной рукой и захохотал раскатисто, безмерно сексапильно, чуть обрызгивая меня слюной.
      Теперь мы оба хохотали, глядели друг на друга и хохотали.
      ...Подчас близкая моя подруга, серая библиотечная мышка Оливия, задает мне вопрос:
      - Ну как, как ты отдаешься мужчине? Если совсем не знаешь его? В какой момент вам обоим становится ясно, что надо действовать?
      В самом деле, в какой? И как мы с этим "новым русским" почувствовали, что миг настал? Нет, не просто, а глядя друг на друга, более точно - не спуская глаз друг с друга. Между нами в те минуты уже протянулась тонкая, звонкая, певучая струна и всё натягивалась и натягивалась, и наши взгляды становились всё густей, всё насыщеннее глубинным, обвальным смыслом...
      И как, почему, отчего он вдруг грубо столкнул меня в дверной проем и сказал, уже зло прищурившись:
      - Пошла вон! Проваливай!
      От полной растерянности я замерла на месте. Мне показалось, что ослышалась. Но он повторил:
      - Уходи! Я тебя не звал! Пошла, пошла вон! - и захлопнул передо мной дверь.
      Что все это значит?! Почему он поступил со мной так грубо?! Чем я ему не подошла?!
      Слезы невольно навернулись мне на глаза. Я шла мимо кают по ковровому покрытию, спотыкаясь, словно по болотным кочкам. Казалось, и мои нежные, чуткие грудки стенали и плакали вместе со мной. Сама не знаю, как бы пережила этот чудовищный, незаслуженный позор, если бы мне навстречу не попался молодой, плечистый, правда, бородатый, мужчина, чем-то чуть похожий на того странного блондина, что так легко отказался от меня.
      Этот мужчина тоже был блондином со светлыми глазами. Не знаю почему, но я спросила у него, приостанавливаясь:
      - Русский?
      - О, да, - ответил он очень приветливо, - я - Иван.
      Это все, что он мог мне сообщить по-английски. Так что я и до сих пор не знаю, как, каким образом мы очутились у него в каюте. Но все остальное оказалось не так уж и некстати. Вероятно, он был спринтер и на школьных спортивных занятиях блистал в беге. А может быть, он получил навыки пожарного. Во всяком случае, все у нас с ним произошло на удивление стремительно, без малейшей запинки, словно мы совместными усилиями тушили пламя. И я лишь потом обнаружила, как пострадало мое любимое, нежное шифоновое платьице. Он поступил со мной как варвар - не стал тратить время, чтобы снять с меня хоть что-нибудь, а с себя - штаны. Вероятно, в России так принято? Но я не была в претензии, если иметь в виду конечный результат.
      Правда, кое-какая прелюдия случилась. Этот русский слегка покусал мои губы, мочки ушей и пятки, прежде чем приступить к основному. И мне было приятно слышать, как колотится его сердце на моем животе. А когда он, не претендуя ни на какие условности цивилизации, попросту задрал на мне платье и рывком отдернул мои крошечные, но очень дорогие трусики, я, признаюсь, впала в совершеннейший экстаз, вообразив себя на время женщиной времен палеолита, а его - охотником за мамонтами, который возвратился в пещеру после удачного дня и захотел немедленно одарить себя радостями секса.
      Что сказать ещё о постельных возможностях русского бородатого мужчины, случайно попавшегося мне на пути и взявшего меня без затей, задрав платье, до конца не сняв собственных штанов, как это делают насильники и маньяки?
      Он оказался на удивление отменно работающим агрегатом, рассчитанным на большие нагрузки. Скажу больше - он поначалу не сумел надеть презерватив и готов был идти на риск, бросаться на тигра с голыми руками. Ведь он не мог знать, кто я и что. Нынче любая представительница "группы риска", а попросту проститутка, если она хоть чуть-чуть внешне съедобна, способна и одеваться, и выглядеть как классная манекенщица или принцесса средиземноморского королевства.
      Но я, совершеннейший ортодокс в этом отношении, не позволила ему пренебречь элементарными условиями безопасного секса и сама, как мать, заботливо натянула желтоватый презервативчик на его вполне сносный русский фаллос, который с самым беззастенчивым, раскованным русским простодушием нацелился в меня и готов был дать, судя по первичным признакам, мощный огнеметный залп.
      Когда же мы, наконец, слились в экстазе, я вдруг ощутила усложненно-своеобразный запах этого русского, разворошенного моей кипучей, бьющей, как всегда, через край энергией, - он пах весьма оригинально: вроде бы можжевельником, растоптанным на мокрой кладбищенской дорожке, а отчасти раздавленной и немножко кисленькой вишней, но где-то внутри этих основных запахов витал ещё аромат довольно породистой лошади, только что победившей в забеге. И я с наслаждением истинной гурманки вдыхала в себя все эти сложно переплетенные ароматы, и моя голова кружилась, кружилась, хотя тело, естественно, ничуть не уступало в эти моменты его надежно работающему телу ни в напоре, ни по части синхронизации.
      И я вдруг обнаружила, к собственному удовольствию, слушая отдельные мурлыкания и кряхтения этого шустренького, самоотверженного в деле русского, что он только со мной, американкой, познал подлинные, обжигающие, завораживающие радости и причудливые всполохи секса. Иначе, думаю, он бы не мурлыкал и не кряхтел так продолжительно и самозабвенно.
      Однако едва мы оба одинаково стойко и неудержимо мятежно сотряслись в могучем, гулком оргазме и я оправила на себе свое изрядно помятое белое платьице, как он вытащил из кармана серых брюк, брошенных прямо у порога, бело-бордовую пачку сигарет, щелкнул зажигалкой, закурил - и ни слова. Словно меня здесь с ним и не было.
      Это было невероятно! Это было исключительно оскорбительно для меня! Со мной ещё никто, ни разу в жизни не позволил себе так обращаться, ни один из более чем сотни "опробованных" и отставленных! А этот! Да кто он такой, в конце концов? И я заставила себя не спешить с уходом - небрежно, свысока оглядела его унылую фигуру, сидящую на постели с сигаретой в руках, какую-то посиневшую картофелину - остаток еды на тарелке, стеклянную пепельницу, доверху набитую вонючими окурками, серо-зеленый переливчатый галстук, болтающийся на створке полуотворенного шкафа, темно-коричневые туфли с засунутыми внутрь комками синих носков...
      - Ол райт! - сказала я с усмешкой и взялась за дверь, чтобы выйти.
      Но тут он спохватился, бросился к шкафу, приговаривая какое-то русское слово, вероятно, обозначавшее - "сейчас, сейчас..." Мне стало любопытно, я подождала. Наконец он обнаружил, что искал. Бутылка коньяка!
      И как же мы с ним напились! Пол каюты поехал у меня в одну сторону, а потолок - в другую. Он включил какую-то громкую ритмичную музыку и попытался подхватить меня для танца. Хохоча, мы рухнули на постель и сделали ещё один, на этот раз маленький, секс. Не знаю как, но я, заинтригованная, все-таки вызнала у него, почему он в первый раз так грубо поступил со мной - сел, закурил и - ни слова. И каким-то образом, собрав вместе тройку английских слов, он объяснил мне, что - думал, курил и думал, кто я такая есть - американка или англичанка.
      Я так и не поняла, какое это имело для него значение. Да ведь он и сам не понял, потому что, как я наконец догадалась, с самого начала был крепко пьян.
      - О! - сказала я самой себе. - О! Если он в экстремально пьяном виде способен совершать чудеса в сексуальных поединках, то как бы он выглядел, будучи абсолютно трезвым? Это, видимо, нечто...
      Но что-то воистину рыцарское все-таки было в этом пьяном русском Иване - он взялся довести меня до моего номера, и мы кое-как, но проделали эту довольно сложную процедуру. Я поцеловала под конец его надбровную дугу, от которой на меня внезапно повеяло пронзительной сексапильностью, и закрыла за собой дверь. И в чем была - рухнула на постель. Я чувствовала себя как в кино - русской пьяной бабой. И вот тогда-то впервые и зародилась во мне мысль - описать все свои похождения и стать таким образом знаменитой. Уверена, не много найдется американок, которые сполна испытали ощущения пьяной русской бабы, которую только что трахал пьяный русский Иван. Не правда ли?
      ...Я уснула, представьте себе, с улыбкой на устах. В платье, помятом и испачканном. Впервые в жизни.
      Но когда проснулась - огорчилась, что это мое любимое, легчайшее, прозрачное платье так пострадало, и я расплакалась. И только спустя минут пять догадалась, почему плачу так горько и неостановимо. А плакала я от обиды, от горькой обиды на высокого русского блондина, который оказался таким хамом и не оценил меня, не придал никакого значения ни моей американской выдающейся внешности, ни даже тому, что за мной стоит великая Америка и весь её могучий военный потенциал.
      Вот тут я и раскричалась, не в силах сдержать обуревавших меня чувств:
      - Негодяй! Дерьмо! Импотент ползучий! Чтоб ты сдох! Чтоб у тебя сейчас же отвалился твой поганый, бездарный, отвратный, так и лезущий в глаза член! Плевала я на тебя! Плевала! Я знала такие... такие... такие... фаллосы... Чтоб ты знал! Ну кто, кто ты такой, чтоб пренебречь мной? С абсолютно грязными пятками и криминальным прошлым? Ненавижу сами слова "новый русский"! Ненавижу и презираю!
      Это меня немного успокоило. Да и ноги разболелись - я же ведь не только кричала, но и топала как-то невольно.
      Топала, топала, а потом вздохнула, пошла приняла душ, попшикала на свое посвежевшее тельце дезодорантами и духами, закуталась в прелестный розово-жемчужный пеньюар, изысканно отороченный кружевами, всякого рода бантиками; и почему-то с большим удовольствием своими ногтями вгрызлась в его заповедную, душистую, возбуждающую мякоть. И все равно недоумение и так и сяк терзало мою беспокойную, неуемную душу: "Ну почему, почему этот высокий, прелестно загорелый "новый русский" отверг меня, да ещё так дерзко и грубо? Как же мне жить дальше с таким вот гнусным настроением? С неожиданным чувством ущербности? С кровавой раной в сердце?"
      Вообще-то я не курю, так, иногда балуюсь для вида. Не хочу портить цвет лица. Но в эту отчаянную, горькую минуту мне очень захотелось сигарету. И я в своем чудесном пеньюаре, непосредственная, как всякая красавица, вышла в коридор и стала ждать, кто пройдет, чтобы попросить сигарету, как когда-то в студенческие годы.
      Минуты через две в конце коридора показалась мужская фигура, высокая, худощавая, даже издали чем-то привлекательная. Вблизи же я увидела седоватого господина лет пятидесяти со щеточкой усов под крупным выгорбленным носом, с лысой как шар головой и сказала:
      - Будьте столь любезны, мне нужна сигарета...
      Но он не мог промолвить ни полсловечка. Онемел, абсолютно онемел, уставившись на мое будто бы упрятанное в ткань восхитительное тело. И я его вполне поняла. Ну как можно пройти мимо женщины, у которой сквозь жемчужные переливы розоватого шелка сияют её тугие, крупные, сочные, как спелые груши, грудки? И веселым, смелым глазком глядит сладкий славный пупочек? И искрится мягчайшая шерстка там, там, в самом райском закуточке?
      Как мы очутились в постели - не знаю. Но все, все было восхитительно. Он очень долго, умело оглаживал мои предплечья, лопатки, локти, сосочки, предварительно со знанием дела облив их медом (как ни странно, мед оказался в его кармане), а потом пробежался пальцами рук и ног по моему задику, передику, сексапильной ложбинке между бровями, эротическому третьему сверху позвонку, и я сомлела окончательно, признав его полное превосходство над собой, столь необходимое каждой женщине в подобных ситуациях.
      - О чудо! О прелесть моя! О рай земной! - произнес он по-английски и добавил несколько слов ещё на каком-то языке.
      Я, естественно, полюбопытствовала, что он сказал, кто по национальности.
      К моему восторгу, он оказался представителем очень маленькой народности, проживающей на севере Турции, - курдом. И этот курд, представьте себе, как вытащил для боя свое мужское оружие - так я и лишилась дара речи. Ну никак не могла понять, откуда у столь худого, весьма пожилого человека такое сокровище, похожее на аравийскую дыню? И когда он применил этот плод на практике - я ещё более зауважала себя за сообразительность. Надо же мне было в удачнейший момент оказаться в коридоре и выловить такой необыкновенный экземпляр!
      - Сколько вам лет? - спросила я в процессе очень, ну очень длительного сексуального контакта, слегка задыхаясь от усилий, экстаза и абсолютной раскрепощенности.
      Он улыбнулся, пощекотал мой дивный носик щеточкой своих усов и признался:
      - Шестьдесят семь.
      Я так и ахнула в порыве приятного удивления и тотчас же, для полноты ощущений, потрогала его добротное мужское достоинство и даже попыталась помять его, но это мне не удалось. И в восторге от такого изумительного партнера я тотчас захотела быть полезной. Со мной это бывает. Почему-то хочется как-то по-особому, чисто по-женски отблагодарить того, кто мне доставил истинное наслаждение. Я нежно провела своей бархатной, божественной коленкой по его лысой, кроткой голове и сказала:
      - Тебя, конечно, очень удручает эта голая поверхность?
      - В какой-то степени да, - сознался он, сексуально пощипывая мое предплечье.
      - Да, конечно, - согласилась я, продолжая своей коленкой нежить его лысину, - облысение для мужчины - это почти трагедия. Я помню, как страдал мой бедный кузен, когда в семьдесят лет вдруг начал лысеть. Что он только не делал, чтобы остановить процесс! Каких только патентованных лосьонов не втирал в кожу! Даже экскременты животных и птиц! Кому-то, говорят, они помогали. Например, куриный помет. Но моему кузену это не помогло. Между прочим, философ Аристотель считал, - продолжала я, сексуально оглаживая своей чудной коленкой его лысый затылок, - считал, будто причиной выпадения волос является именно секс. Но новейшие исследования (я много чего наслышалась от бедного страдающего кузена) показали, - виной всему плохая циркуляция крови в коже головы. И когда ему посоветовали просто энергично и каждое утро делать массаж головы простым полотенцем, - у него уже не лысине задержались хотя бы остатки волос. Попробуй, милый, и ты, хотя бы прямо сейчас...
      А так как все "пули", какие он имел при себе для моей прожорливой, неугомонной, прелестной дырочки, были прилежно израсходованы, он вполне по-джентльменски покинул меня и занялся растиранием лысины желтым полотенцем. И это смотрелось со стороны довольно эффектно и даже сексапильно - розовая, блестящая, абсолютно голая и словно отполированная голова в желтоватых волшебных отсветах трепещущего полотенца... Как тут было не сделать ещё один маленький секс?
      Но когда славный курд ушел - меня в скором времени опять покинуло ощущение своей исключительной, победительной женской силы. Из головы все не шел и не шел русский блондин, посмевший выгнать меня из своей каюты. Согласитесь, это не могло не ошеломить молодую, привлекательную, яркую, сексапильную американку. Во рту у меня почему-то скопился вкус старых гимнастических носков. В сердце вгрызлась тоска. Если вот только что очаровательный курд заставил чувствовать меня одновременно и женщиной-вамп, и шаловливой школьницей, то этот русский блондин в одно мгновение даже в воспоминаниях превращал ту же самую американскую красотку в полное дерьмо!
      Я лежала в постели лицом вверх, и феерические картины моего унижения там, в его каюте, все проносились и проносились перед моим мысленным взором.
      Мучительно было вспоминать и его изобильную и как бы отягощенную собственной мощью плоть, победоносно выставленную словно бы на презентации. Невообразимо грустно было вспоминать и грубый толчок его руки, которой он, по сути, отшвырнул меня за порог, и его злые, безобразные слова, сказанные на скверном, но самоуверенном английском: "Уходи! Проваливай!"
      И ни красота моих ключиц, ни умоляюще-дерзкий взгляд моих голубых прекрасных глаз - ничто не оказалось способным оживить этот русский камень!
      Почему? Ну почему? - допытывалась у стены, потолка, бокала с остатками джуса, у мандариновой кожуры, разбросанной по постели, - я забыла упомянуть о том, что мой славный курд, оказывается, имел обыкновение натирать мандариновой кожурой свои ладони и пятки, и ладони, и пятки партнерши - это придавало, по его заверениям, даже самому маленькому, случайному сексу налет особой, таинственной утонченности и близости к природе.
      ...Мне друг отчаянно захотелось пописать. Я быстро прошла в туалет и присела. И тут на меня совсем непроизвольно накатили непредвиденные ностальгические воспоминания. Я вдруг вспомнила свою ванную комнату в Филадельфии, её черно-сливовый кафель в розовато-изумрудную крапинку и белейшую туалетную бумагу в отличие от этой, что свешивалась с вертушки... Эта была почти серой и такой шершавой, словно наждачная. Ох, уж эти русские! Как-то у них очень странно устроена голова! Они не хотят приобщиться к цивилизации даже накануне третьего тысячелетия! Ну как можно пользоваться такой темной грубой бумагой, не понимая, что тем самым оскорбляют, оскверняют самые нежные участки своего тела!
      Впрочем, едва я с брезгливостью дотронулась до русской туалетной бумаги, как именно эта бумага возбудила во мне заглохшее было желание ощутить на своем теле, лежащем, естественно, навзничь, могучий вес "орлиного гнезда"... да, да, все того же "нового русского" блондина, который пренебрег мной столь грубо и дерзко. А потом приникнуть к нему... К этому "гнезду"... А потом...
      У меня закружилась голова... Я налила себе немного джина с тоником и попыталась медленно, кротко отпить его через соломинку... И пока мои глаза блуждали по пузырькам и коробочкам с парфюмом, по туфлям, оказавшимся на столе, - все бы ничего.
      Кстати, как мои белые туфельки оказались на столе? Ах да, мой оригинальный лысый курд уверял меня, что один вид женских туфель на столе как-то особо разжигает его страсть. И я, естественно, позволила ему эту маленькую, безобидную слабость...
      И все бы, все было ничего. Если бы я вдруг не обратила внимание на соломинку, которую придерживала губами... Всё! Эта проклятая розовая соломинка тотчас швырнула меня в бурю страстей, вернее в бурное прихотливое желание этих страстей. Во мне опять забушевало могучее, кипучее пламя, требовавшее немедленного созвучия с каким-либо подходящим фаллосом.
      Опять накидывать пеньюар и выскакивать в коридор? Мне почему-то это показалось таким долгим делом... Проще было заняться мастурбацией, что я немедленно и выполнила, лежа на постели, а частично сидя на стуле и продолжая потягивать через соломинку свой джин с тоником и расслабляясь, расслабляясь, и возбуждаясь, и возбуждаясь...
      При этом я решила (мастурбация, кстати, не требует особого напряжения интеллектуальных способностей) попристальнее вглядеться в особенности своей жизни последнего месяца. Я вообще-то фаталистка. Мне нравится верить, что все заранее предрешено. Поэтому какой с меня может быть спрос, если неким высшим силам хочется, чтобы я поступала именно так, а не иначе? Значит, отнюдь не случайно моя тетя Элизабет попросила меня слетать в Гонконг на выставку декоративных тканей, и я не стала упираться. Я решила, что попутно с лицезрением этих самых тканей я смогу "распробовать" гонконгского китайца в собственном гонконгском соку. Согласитесь, это ведь тоже интересно? И свою программу-минимум выполнила. Во-первых, как вполне добропорядочная представительница тетиной фирмы посетила выставку, собрала небольшую коллекцию образцов тканей, которые показались мне чем-то интересными, а вечером в баре гостиницы "Гонконг" среди пряного, сугубо экзотичного аромата цветов, и блеска пальмовых веерообразных ветвей, и нежной, мяукающей здешней музыки познакомилась с китайцем весьма приятной наружности, вполне отвечающим стандарту, который мне импонирует. Китаец был высок, широкоплеч, от него пахло отменным одеколоном и чуть-чуть диким зверем из джунглей. Настоящие, стопроцентные мужчины обычно пахнут только так. Мои чуткие, трепещущие ноздри тотчас ловят этот возбуждающий, будоражащий аромат...
      И руки китайца мне приглянулись. Они были крупные, с длинными, крепкими, чуть тупоносенькими пальцами. Разумеется, ногти острижены коротко и розовы, и чисты, как лепестки шиповника или водяной лилии, когда утренняя заря слегка румянит её белоснежный наряд... Я же не могу даже вообразить себе, что моего чудного, чистого, изнеженного тела вдруг коснется чья-то корявая, нечистая рука с неровно подстриженными ногтями.
      Не стесняюсь лишний раз признаться - я по природе своей большая эстетка. И все, что касается секса, - для меня начинается с безукоризненной чистоплотности очередного партнера. Я никогда не понимала тех девушек и женщин, которые вожделели самых настоящих чудовищ в мужском облике с вонючим лоном и ручищами в грязных трещинах, а чернота ногтей их даже перевозбуждала.