Оставался один выход у бедного Сашки - удирать без боя. На свет! Туда, где бродячие псы не посмеют кусать человека.
      Пиная собак ногами, отбиваясь от них ножнами сабли, преследуемый громким лаем, Бобырь вырвался на Рыночную площадь в мундире офицера-пилсудчика и нарядной конфедератке с белым пушистым султаном.
      А в этот вечер у бакалейного магазина Церабкоопа на Рыночной площади снова дежурил сторож, которого в свое время допрашивал уполномоченный ГПУ Вукович. Сторож запомнил хорошо, как его пробирал Вукович и как, обращаясь к Полевому, уполномоченный ГПУ высказал предположение, что бандит, пытавшийся подорвать ЧОН, по-видимому, метнулся к польской границе.
      Теперь, взволнованный новой чоновской тревогой, сторож уже был начеку. Заслышав лай собак, он обернулся и увидел Бобыря, бегущего в странном наряде.
      Старик мигом воскресил в памяти годы гражданской войны и таких вот точно пилсудчиков, шагавших по улицам нашего города под командой приехавших из-за океана американских инструкторов. Сейчас у сторожа была полная возможность отличиться.
      Дрожащими пальцами сторож оттянул курки дробовика и, сбегая с крыльца магазина, крикнул грозно:
      - Стой, пся крев!
      За звоном сабли, за лаем собак Бобырь не услышал окрика.
      - Ах ты, панская морда! - заорал сторож и пальнул Сашке под ноги дуплетом из обоих стволов старинного охотничьего ружья.
      Бобырь подпрыгнул и взял круто вправо. Глубокая, разрытая водопроводчиками еще с осени, наполненная талой водой и ржавыми листьями канава пересекала Рыночную площадь. Саша думал с ходу перепрыгнуть канаву, но ботинок его скользнул по глинистому скату, и Бобырь с разгона шлепнулся лицом в ледяную воду...
      Самое-то обидное, что на этот раз тревога оказалась ненастоящей. Просто начальник штаба ЧОНа Полагутин, для того чтобы в последний раз собрать всех коммунаров, воспользовался старым, испытанным сигналом.
      Каждому, кто, подбегая к штабу, хотел получить винтовку, Полагутин показывал рукою на мостовую и говорил:
      - Давайте строиться, товарищи. Без оружия...
      Когда все коммунары построились перед зданием, как-то непривычно себя чувствуя без винтовок, Полагутин, позванивая шпорами, сбежал с холмика на мостовую и сказал:
      - Хочу вам сообщить, товарищи коммунары, новость, быть может, для кого-нибудь и неожиданную: части особого назначения и в пограничных округах Украины распускаются. Все оружие поступает в распоряжение окружного военкомата. Там же, на общих основаниях, будет проводиться военная подготовка призывников и запасных. Сильнее мы стали, товарищи, оттого и такое решение приняло руководство нашей партии. Красная Армия одна сможет в случае чего защитить страну и наши границы. Вот котовцы к нам прибыли на укрепление границы, слышали, надеюсь?..
      ...В то самое время, как Полагутин, не повышая голоса, запросто беседовал с коммунарами, за домами, на Рыночной площади, прокатилось два выстрела, отчаянный визг Бобыря прозвенел в ночной тишине, потом в ответ раздались отдаленные свистки сторожей у Старой крепости, и снова все стихло. Будь то винтовочная пальба, тогда, разумеется, все коммунары двинулись бы сразу туда, но многих успокоило, что звуки выстрелов были глухие, как из простого охотничьего ружья.
      Полагутин прислушался и, как бы невзначай заметив: "Что-то случилось у лесопильных складов", громко и спокойно объявил:
      - Все, товарищи. Можно с песнями и по домам!
      В разные стороны надо было идти коммунарам: одним - на Подзамче, другим - на Русские фольварки, третьим - на Выдровку, а ячейке мукомолов еще дальше - к хутору Должок, но все старшины, как бы сговорившись, повели свои взводы по Кишиневской, к Рыночной площади, чтобы узнать: а что же все-таки случилось у лесопильных складов?
      В последний раз шагая в чоновском строю по Кишиневской, коммунары запели любимую песню:
      Прочь с дороги, мир отживший,
      Сверху донизу прогнивший,
      Молодая Русь идет
      И, сплоченными рядами
      Выступая в бой с врагами,
      Песни новые поет.
      Прочь с дороги все, что давит,
      Что свободе сети ставит...
      Зла, насилия жрецы,
      Вам пора сойти со сцены,
      Выступаем вам на смену
      Мы, отважные борцы.
      Мы, рожденные рабами,
      Мы, вспоенные слезами,
      Мы, вскормленные нуждой.
      Из тюрьмы, из злой неволи
      Рвемся все мы к лучшей доле,
      Рвемся мы с неправдой в бой...
      ...И не успели чоновцы, по словам ребят, приближаясь к магазину Церабкоопа, пропеть всю эту песню, как им открылась незабываемое зрелище.
      Арестованный сторожем, мокрый и разозленный, Сашка Бобырь, то и дело хватаясь за искусанные ляжки, орал:
      - Кто тебе дал право стрелять, дубина стоеросовая? Ты же убить меня мог, психопат несчастный! Я же артист!..
      Сторожу было досадно не меньше, чем жертве его ошибки - Бобырю. Ведь патроны казенные расстрелял зря! Но разве мог сторож, старый царский фельдфебель, так сразу, да еще при всех коммунарах, признать свою вину и отпустить Бобыря?
      Озадаченный, держа наперевес ружье и оглядываясь, он бурчал:
      - Артист... Знаем мы таких артистов... Вот пойдем в ГПУ, там разберутся, кто ты есть такой и какое право имеешь в панской форме по советскому городу гонять...
      ТИКТОР НАСТУПАЕТ
      Бюро собрали вечером в слесарном цехе фабзавуча. Длинная эта комната казалась слишком большой для такого маленького заседания, особенно в вечернее время, когда в школе стало тихо.
      Мы расселись на верстаках.
      Яшка Тиктор, тихонечко посвистывая, сидел напротив меня. Вернее - не сидел, а полулежал, опираясь локтем о цинковую обивку верстака. Нижняя губа Тиктора была выпячена, светлый чуб лохматился над широким лбом, козырек клетчатой серой кепки был приподнят. Он чувствовал себя хорошо.
      - Начали, товарищи! - тряхнул головой Никита и вышел в проход между верстаками. - Повестка у нас сегодня маленькая, останется еще время и зачеты готовить. Два вопроса обсуждаем: первый - о поведении члена комсомола Якова Тиктора, а второй - разбор заявлений Тиктора о поступке комсомольца и члена бюро Василия Манджуры. Ну, если будет у кого что в разном - само собою понятно, обсудим. Возражения есть?
      - Прошу мое заявление поставить первым, - буркнул Тиктор.
      - Это почему?
      - А потому, что я его подал тебе два дня назад.
      - Ну и что из того?
      - Заявление написал, а ты о моем поведении хочешь говорить! А какое такое мое поведение, не понимаю. И где у тебя основания?
      - Основания? - Никита нахмурился, и его мохнатые черные брови сдвинулись над переносицей. - Ну что ж, Яков, пройдем с тобой на Центральную площадь, и я покажу разбитое окошечко в одной пивной - еще сегодня оно бумагой заклеено, - а ребята нас тут подождут... Как, товарищи, согласны? Подождете?
      Хлопцы засмеялись, и Тиктор сразу изменился в лице.
      - Ты свои штучки брось! - со злостью сказал он Никите. - Давай лучше голосуй!
      - Проголосовать всегда можно, - сказал удивительно спокойно Коломеец. Надо прежде условиться, что именно голосовать. И я думаю, что мы обсудим данные вопросы в порядке, так сказать, исторической последовательности.
      - Как это? - не понял Тиктор.
      - А так: вечером двадцать первого февраля комсомолец Яков Тиктор пошел в пивную нэпмана Баренбойма, напился там до положения риз, затеял в пьяном виде драку, разбил витрину, опоздал на чоновскую тревогу...
      - ЧОНа уже нет, это неважно! - перебил Тиктор.
      - Очень важно! - сказал Коломеец резко. - Нет частей особого назначения, они слились со Всевобучем - это верно, но у нас была и остается строгая военная дисциплина, обязательная для коммуниста и комсомольца. Повторяю: вечером двадцать первого февраля комсомолец Яков Тиктор вел себя иначе, чем должен вести себя член Ленинского Коммунистического Союза Молодежи. Это первое. Второй вопрос: в ночь с пятого на шестое марта комсомолец Василий Манджура ехал в одном вагоне с бежавшим контрреволюционером Печерицей и, по мнению Тиктора, умышленно не задержал его. В таком порядке давайте и будем разбирать оба эти вопроса...
      Неожиданно и страшно прозвучали в тишине полутемной слесарной жесткие слова Никиты: "...ехал в одном вагоне с бежавшим контрреволюционером Печерицей и, по мнению Тиктора, умышленно не задержал его".
      Так вот какую яму вырыл мне Тиктор! "Ах ты негодяй!" - чуть не выкрикнул я.
      - Голосую, - предложил Никита. - Кто за предложение Тиктора, чтобы его заявление разбиралось первым?
      Молча сидели члены бюро. Лица у всех были строгие и задумчивые.
      - А кто за названный порядок обсуждения?
      - Зачем голосовать, товарищ Коломеец? - крикнула Галя. - Ясно же...
      - А вдруг есть воздержавшиеся? - сказал Никита и принялся считать голоса.
      Маремуха тоже хотел было поднять руку "за", но, вспомнив, что он только кандидат бюро и ему не дано право голосовать, словно обжегшись, сунул пухлую ладошку за спину.
      - По-моему, большинство... Приступаем?..
      - Конечно, сговорились!.. Своя ведь шайка-лейка... - исподлобья глядя на Коломейца, буркнул Тиктор.
      - Ты, кажется, хотел что-то сказать, Яша? - бледнея, спросил Никита.
      - Он... он хочет сказать... что его надо призвать к порядку! Этот известный Мочеморда, - вдруг очень пискливым, сорвавшимся от волнения голосом выпалил Петро.
      - Тише, Маремуха, тебе я слова не давал, - остановил Петьку Коломеец и, обращаясь к Тиктору, сказал тихо и очень спокойно: - Говори, Тиктор, говори смело, не бойся, все, что на душе есть, говори, чтобы не мог потом пожаловаться: "Коломеец мне зажим самокритики устроил". Ты ведь, как я погляжу, и на такие провокации способен...
      - Да чего уж говорить - разыграно как по нотам! Давай валяй, прорабатывай... - бросил Тиктор лениво и, болтая ногами, залез подальше на верстак.
      Коломеец, сдерживая себя, пропустил мимо ушей последние слова Тиктора и тихо начал:
      - Когда комсомолец пьет и хулиганит, то этим самым...
      - Я пил на свои, и вам нет до этого никакого дела! - грубо выкрикнул Тиктор.
      И вот здесь произошло такое, что заставило вздрогнуть каждого из нас. Никогда за все годы школьной жизни мы не видели Никиту Коломейца таким взволнованным, разгоряченным, как в этот тихий вечер в слесарной мастерской фабзавуча.
      - Негодяй! - крикнул Никита так резко, что эхо прокатилось в соседнем, токарном, отделении. - Ты еще хвастаешь, что пил на свои. Кто тебе дал эти "свои"? Кто научил тебя ремеслу? Кто из тебя человека делает? Кто стремится, чтобы ты жизнь свою прожил честно, с пользой для общества? Да разве для того наши отцы свободу тебе завоевали, чтобы ты, пьяный как свинья, марал в первом попавшемся кабаке почетное звание комсомольца, чтобы ты якшался с гнилью всякой, с нэпманами-спекулянтами, которые спят и видят нашу смерть? А по ним давно тюрьма плачет! Они тебя опутывают, а ты с ними чокался, лобызался. Где Бортаевский сейчас, заказчик твой, "честный кустарь", как ты его называл? Посажен за контрабанду. Пойди в ячейку милиции, поговори с уполномоченным угрозыска Гранатом о своем дружке. Он его дело ведет. Разве для того гибли на каторге, умирали в царских тюрьмах, на виселицах лучшие люди России, чтобы рабочий подросток Яков Тиктор спал в грязной луже на Прорезной, когда его товарищи с винтовками в руках охраняют город от всякой петлюровской нечисти, от агентов мирового капитала?.. Да еще мало того: сам нашкодил, а другого захотел обвинить. "Дай, - думает, - попробую водичку замутить. Авось шум подымется, и я тем временем вынырну сухим!" Эх, ты! Думаешь, нам не ясно, для чего ты подал заявление на Манджуру? Что мы дети, думаешь? Не понимаем, что ли, почему это ты вдруг не поленился на трех листиках заявление накатать? Да еще одиннадцать грамматических ошибок в нем! Ой, Яша, Яша, грубая это работа, прямо скажем... Мы не наказывать тебя сюда собрались - ты наш товарищ, и мы хотим тебе сказать: послушай, Тиктор, подумай о своем поведении! Ты можешь прожить свою жизнь красиво, со смыслом. Сотри пену прошлого! Не обливай себя грязью! - Передохнув, уже тише, заметно успокаиваясь, Никита сказал: - Другой бы на твоем месте сказал просто: "Ну, ошибся, было такое дело, прикоснулся к этой проклятой паутине. Постараюсь, чтобы больше этого не случилось". И все. А ты бузишь, и выходит - ты один прав, ты один на верной дороге, все другие комсомольцы сбить тебя хотят...
      - Не агитируй! Слышали! - огрызнулся Тиктор.
      - Как ты сказал? - спросил Никита. - Я не расслышал. Повтори еще раз, пожалуйста.
      - Кукушку попроси на Прорезной повторить, летает там часто, а я тебе куковать не буду! - И Тиктор вызывающе тряхнул чубом.
      Бледный, сжав губы, Никита в упор глядел на Тиктора.
      - Яшка ухмылялся.
      - Дай-ка, Никита, мне слово, - попросила дрогнувшим голосом Галя Кушнир.
      Я думал, Галя уговаривать Тиктора будет. И все так думали.
      - Говори, Галя, - сказал Никита.
      - Я думаю, товарищи, что будет лучше всего, если Тиктор сразу положит на стол комсомольский билет. Мне очень стыдно, что билет еще у него в кармане, - сказала Галя звонко и посмотрела на Яшку с таким презрением, что тот, не выдержав ее взгляда, опустил глаза, деланно засуетился и, вытаскивая из верхнего кармана толстовки желтенький с картонной коркой комсомольский билет, сказал:
      - Милости просим, барышня, - и протянул Гале билет.
      - Подожди, Кушнир, - сказал Никита и задал вопрос: - Кто за то, чтобы освободить Тиктора от этого документа?
      Все подняли руки. И тут Яшка Тиктор, кажется, увидел, что зашел слишком далеко.
      - Посмотрим еще, что собрание скажет, - сказал он с чуть заметной надеждой в голосе.
      - Конечно! Посмотрим, что еще собрание скажет, Тиктор, - повторил Коломеец слова Яшки и объявил: - Переходим к следующему вопросу.
      Яшка шумно спрыгнул с верстака и, оправляя кожанку, стряхивая стружки, пошел к выходу.
      - Куда же ты, Тиктор? Обсуждаем твое заявление, - остановил Яшку Коломеец.
      - Без меня обойдетесь. Чего уж тут заявлять! Все равно не поверите. - И Тиктор пожал плечами.
      - Ты можешь остаться на бюро во время разбора твоего заявления, сказал Никита.
      - Спасибочки! Пойду лучше погуляю: весна на дворе! - сказал Тиктор, желая показаться веселым, и вышел из слесарной.
      Видимо, для того, чтобы мы не подумали, что он испугался, Яшка, проходя в темноте мимо токарных станков и громыхая сапогами, запел:
      Шумит ночной Марсель
      В притоне "Трех бродяг"...
      Мы подождали, пока за ним гулко захлопнулась входная дверь, и тогда, вздохнув, Никита посмотрел на всех нас и с горечью сказал:
      - Да... Приступаем к следующему вопросу.
      А "вопроса"-то и не оказалось с уходом Яшки! Никто не захотел поддержать его обвинение против меня.
      После заседания я отозвал в сторону Коломейца и спросил:
      - Скажи, Никита, зачем ты скрывал от меня это заявление? Я ведь так мучился...
      - Я скрывал от тебя? Ты глубоко ошибаешься.
      - Ну да! Ведь ты ничего мне не говорил.
      - А зачем прежде времени всякие глупости говорить! Я не хотел понапрасну трепать тебе нервы. Пойми ты: этим заявлением Тиктор показал свое лицо. И я приберегал его для того, чтобы все хлопцы поняли, до чего докатился этот Тиктор. Бывает же так: отец - пролетарий, железнодорожник, а вот парня засосало мелкобуржуазное окружение...
      ИЩЕМ КАРТУ
      Красив наш город, особенно весной, когда зацветают ивы на Старом бульваре и древние, обомшелые стены Старой крепости, каменные городские ворота, сторожевые башни, прислоненные к скалам вдоль берегов реки, покрываются зеленью и цветами! Из любой щели пробивается к солнцу молодая поросль, на каждом башенном карнизе, куда ветер понамел за многие сотни лет немало земляной пыли, расцветает сурепка, нежные мохнатые одуванчики раскачиваются на тонких пустотелых трубочках, вьется кое-где по отвесным стенам, впиваясь корнями в каждую щелочку, дымчатый, с листьями твердыми и как будто неживыми, цепкий, злой плющ, даже поверх зубчатых башенных коронок растет мягкая, сочная трава, и никто не рвет ее там, разве бродячая коза заберется на карниз башни по крепостной стене, прогуливается там, над пропастью, пощипывая зелень, и тяжело наливающееся пахучим молоком вымя бьет ее по ногам.
      Пройдешь через каменные ворота Старого города; хоть день и солнечный, но холодный ветер продувает насквозь. Оглянешься - и видишь, как высоко к небу подымаются отвесные стены семиэтажной башни Стефана Батория, построенной по приказу польского короля, - мрачными они кажутся, особенно с теневой стороны. Ничего уж, думается, не вырастет здесь: да нет - вон где-то на высоте четвертого этажа зеленеет чудом выросший кустик не то колючего терновника, не то боярышника, и, покачиваясь на ветвях его, звонко поют над городом две малиновки.
      Весной над берегами реки, еще влажными от весеннего половодья, первыми цветут ивы-бредины. Их золотистые пахучие сережки появляются на ветвях куда раньше, чем липкие почки выбросят первые блестящие листики. И когда уже ива отцветает, хорошо бывает днем пойти на Старый бульвар и послушать там, как потрескивают шишки на полуголых ветвях иглистых сосен.
      Бродишь по аллеям Старого бульвара и только слышишь то там, то здесь нежный, едва уловимый треск, словно белка хвостатая скребется где-то на самой макушке по стволу, и вдруг мелькнет перед глазами коричневая шишка, упадет с ветки, подпрыгнет раз-другой на гариевой дорожке и закатится в молодую еще траву. То и дело теплым ветром сносит с иглистых сосен целые тучи желтой пыльцы.
      А надоело тебе бродить под соснами - сядешь на скамеечку и видишь: желтые лужайки цветов на бастионах крепости, яркие пятна пахучей сурепки покрывают израненные турецкими ядрами стены круглых боевых башен, выдержавших осаду "наездников" из Константинополя, а около въезда на мост будто кто-то расстелил сушить на барьерчике пестрые флаги. Но это не флаги: это селянки из Приворотья вышли продавать цветы горожанам. Корзины у них полны букетами красных, белых, желтых, бледно-розовых тюльпанов; перевязанные бечевочками, мокнут в тряпках пучки белых ландышей. Давно уже протянулись по могильным плитам старинных кладбищ молодые стебли блестящего барвинка - "могильницы", зазеленели уже огороды перед мазанками на предместье Подзамче, и первые, нежные еще усики фасоли, душистого горошка, лиловой повилики зацепились за плетни, чтобы к июню выглянуть уже на улицу.
      Грустно думать, что в такую весеннюю пору нам придется покинуть родной город.
      Из Харькова не было никакого ответа.
      Иногда по ночам я просыпался и, видя, как в общежитие сквозь открытые окна пробирается лунный свет, прислушиваясь к ровному храпу соседей, со страхом думал о дне выпуска.
      Харьков молчал. Порой мне казалось, что я вовсе там и не был, что я не видел секретаря Центрального Комитета в его кабинете на улице Карла Либкнехта, а только рассматривал его портрет в журнале "Всесвiт".
      Одно мое горе развеялось уже в тот вечер, когда Никита проводил заседание бюро. Как я был неправ, полагая, что Коломеец может думать обо мне плохо и замышляет что-то недоброе против меня! Прочитав тогда, на бюро, заявление Тиктора, Никита сказал во всеуслышание:
      - Вот здесь Тиктор пишет: "Ввиду того, что Василий Манджура помог дать ходу контрреволюционеру Печерице, я, как сознательный рабочий-подросток, считаю, что Манджуру за это надо обязательно исключить из Коммунистического Союза Молодежи". Думается мне, хлопцы, что вы понимаете, какая цена этим обвинениям? Манджура упустил Печерицу не потому, что умышленно хотел его упустить. Манджура допустил промашку потому, что не знал, что за фрукт Печерица и по какой причине уезжает он из города. Не знаю, как вы, но лично я вполне доверяю Манджуре.
      А через два дня на открытом комсомольском собрании Никита говорил:
      - Манджура выполнил свой долг: он поехал в Харьков и добился того, что вы, окончив фабзавуч, поедете на заводы...
      Тиктор хмуро выкрикнул с места:
      - Это еще большой вопрос - добился ли! Он треплется, как белье на ветру, а вы ему верите...
      - Да, мы верим ему, - заглушая ворчанье Тиктора, крикнул Никита, - а вот ты не заслужил пока нашего доверия! И тебе мы не верим. И так будем жить дальше: людям хорошим будем верить, а плохим, пока они не перестанут быть плохими, верить не будем...
      И хотя Никита при всех сказал, что верит мне, верит в то, что мы поедем на большие заводы Украины, я очень побаивался, как бы ему не пришлось сказать другое.
      - Поедем, как же! - сказал однажды Фурман Петьке Маремухе, не видя, что я стою у него за спиной. - Поедем... навозные кучи перекапывать!
      До окончания школы оставалась неделя...
      Был свободный от занятий субботний вечер, и мы с хлопцами после работы двинулись через Старый город к водопаду. Река, разлившаяся было в дни половодья, давно вошла в свои зеленые берега, очистилась от всякого мусора и уже манила к себе купальщиков.
      Хотелось поглядеть, как отцветают на Старом бульваре каштаны, да к тому же Бобырь похвастался сегодня в обед, что он мог бы, пожалуй, выкупаться. Мы хотели поглядеть, как первые купальщики прыгают в холодную воду с деревянного мостика, повисшего внизу, над самым водопадом. Конечно, мы знали: Сашка не станет прыгать с мостика в кипящий водопад - он не такой шальной, чтобы ломать себе голову на скалах; где-нибудь с бережка он потихоньку войдет в покойное течение разлива. Мы с Петром поймали Сашку на слове, он попытался отвертеться, но не тут-то было. Так и порешили: Саша вечером выкупается при нас!
      В этот субботний вечер в Старом городе было людно. Гуляющие так забили Почтовку, что по тротуару нельзя было идти.
      Маремухе недавно сшили новую синенькую рубашку с кармашком на груди. Сегодня он надел ее в первый раз. Сатин плотно облегал его широкую грудь.
      Мне в последней посылке отец прислал светло-кофейного цвета сатиновую косоворотку с голубыми цветочками, вышитыми на воротнике, и полосатые брюки. Я тоже решил сегодня обновить отцовские подарки.
      Саша Бобырь, который давно копил деньги и за два месяца не съел ни одной булочки, наконец размахнулся: в магазине Текстильторга купил себе серенький костюмчик-тройку из шевиота "елочка". Увидев его в первый раз в этом костюме, Никита сказал:
      - Знаешь, Сашок, чего тебе не хватает? Во-первых, золотой цепочки для солидности, а потом галстука. На золотую цепочку у тебя, конечно, денег не хватит, а вот галстук, я думаю, ты и даром не возьмешь, ибо знаешь, что такое настоящая культура и что такое мелкобуржуазное мещанство, и не захочешь, чтобы тебя на очередном вечере самокритики проработали. Верно ведь, Сашенька, дорогой ты наш товарищ Бобырь?..
      У торговки возле моста мы купили "кокошков" - жареной, растрескавшейся на горячей сковородке кукурузы - и шли, веселые, посредине мостовой. Отгоняя от себя грустные мысли, я тоже улыбался, заранее представляя, как-то наш дружок полезет в холодную воду.
      Мы дошли уже до городской ратуши. Под ней сияла новая, ярко освещенная изнутри витрина первого в городе образцового комсомольского кафе. Это кафе открыли совсем недавно комсомольцы ячейки "Нарпит" в помещении бывшей баренбоймовской пивной. Финотдел прижал частника высоким налогом, нэпман не выдержал и сдался, и все его помещение, уходящее со своими службами далеко под ратушу, передали в руки молодежи. Комсомольцы городской электростанции обновили здесь проводку, ячейки коммунальников покрасили стены и привели в порядок полы, столяры из нашего фабзавуча на комсомольском субботнике, под руководством Кушнира, сделали для нового кафе отличные столики; даже мы, литейщики, у себя в цехе отлили для него новую плиту с конфорками.
      Первое комсомольское кафе было гордостью каждого комсомольца нашего города, и не только потому, что в нем была частица и нашего труда: мы видели и понимали, что именно так надо наступать на частника и выгонять его навсегда из советской торговой системы.
      Сейчас, сквозь новое стекло, мы с удовольствием увидели, как ходят между нашими фабзавучными столиками молоденькие официантки в белых фартучках, разнося посетителям пахучий китайский чай в граненых стаканах, кофе со взбитыми сливками и сельтерскую воду в синих сифонах с оловянными краниками и с сиропом "Свежее сено". Чистота и порядок, а самое главное сознание того, что здесь тебя никто не обманет, привлекали в кафе много публики. Почти все места за столиками были заняты.
      Когда мы задержались около кафе, оттуда, пропуская вперед жену и приоткрывая перед нею дверь, вышел Вукович. Я снял кепку и поклонился.
      Вукович улыбнулся мне и очень хорошо козырнул: по-настоящему, не как-нибудь, а прикоснувшись к лакированному козырьку пограничной фуражки кончиками пальцев вытянутой руки.
      - Кто это, а, Василь? - спросил с любопытством Саша Бобырь.
      - Это... товарищ Вукович, - сказал я небрежно.
      - Это и есть Вукович? Тот самый Вукович? - глядя вслед уходящему пограничнику, протянул Бобырь, явно завидуя моему знакомству. - Смотри ты... Я и не знал. - И добавил: - Он с тобой поздоровался...
      - А что ж такого? Он мой хороший знакомый.
      - Да разве, Сашка, ты его не видел, когда мы в ЧОНе дежурили? - спросил Маремуха.
      - Не... видел, - промямлил Бобырь, смущаясь.
      И я вспомнил вдруг, как Саша прикидывался больным в то самое время, когда Вукович и Полевой бродили по двору штаба, выясняя, куда же мог скрыться неизвестный диверсант. Все хлопцы выглядывали тогда из караулки и видели Вуковича; один лишь Бобырь лежал на топчане и выстукивал зубами, изображая лихорадку...
      - Знаете, хлопцы, а может, мы завтра утречком пойдем на речку? - сказал вдруг Бобырь. - С утра вода ведь еще холоднее...
      - Ну, знаешь! - накинулся на Бобыря Маремуха. - Значит, пари проиграл! Веди, угощай сельтерской водой. Но смотри - по две порции сиропа!
      - Эй, хлопцы! - послышались вблизи знакомые голоса.
      Перескочив через ограду палисадника, к нам бежали Фурман и Гузарчик.
      - Так вы зачеты готовите! - сказал назидательно Маремуха.
      - Какие там зачеты! - прямо завопил запыхавшийся Гузарчик. - Скажи-ка, где сейчас можно карту Украины найти?
      - Вот чудаки! Да у нас же в фабзавуче есть карта. В том шкафу, что в канцелярии, - сказал Маремуха.
      - А зачем вам карта? - спросил Бобырь.
      - Я знаю, что в шкафу, - не отвечая, пробубнил Гузарчик, озираясь, - но ключ-то ведь от того шкафа у делопроизводителя, а его до послезавтра не будет.
      - Для чего карта, скажи? - спросил я. - Вы же техмеханику сдаете.
      - Что значит "для чего"? Смешной разговор! Ты разве не знаешь? - И вдруг, хлопая себя по лбу, Моня крикнул: - Невежды, вы ничего не знаете! Едем!!
      - Как - едем? - встрепенулся Бобырь.
      - Едем, едем, едем!.. Ура! Виват!! - заорал Монька и запрыгал на тротуаре, отбивая чечетку.
      - Да объясните толком вы, черти! - крикнул я Гузарчику.
      - Мы сидим, понимаешь, учим техмеханику - и вдруг видим: почтальон. И в руках у него письмо. Толстое такое, с печатями сургучными. "Где, - говорит, - ваш директор? Письмо ценное у меня для него". Повели мы, понимаешь, почтальона к Полевому в комнату. Тот расписался, а мы не уходим. Ждем. Словно чуяли! Я сразу и говорю: "Давайте мы, товарищ директор, поскорее печати оборвем". Оборвали. Раскрыли письмо, а там - путевки! - И Фурман, выпалив скороговоркой эту новость, даже закашлялся от волнения.
      - Через час экстренное собрание в школе! - ввернул Монька. - Велено всех из города созвать!
      - Куда путевки? - суетливо спросил Бобырь.
      - На заводы всей Украины. Нам! Понимаешь? От ВСНХ! - Фурман порылся в карманах и вытащил оттуда длинненький листочек бумаги. - Я все списал... Читай, Гузарчик!
      - "Одесса - два места..." - нараспев прочел Моня с такой гордостью, будто это он сам выписывал путевки и выдавал их хлопцам.
      - Я поеду в Одессу, факт! - загорелся Бобырь.
      - Да, только тебя там и ждут! - насмешливо сказал Фурман. - Там из таких конопатых мыло варят.
      - Ну ты... не задавайся! - обиженно возразил Бобырь.
      - Да не мешай, Сашка! - попросил Маремуха. - Пусть человек читает... Давай, Монус.
      - "Дружковка, Торецкий завод - три места, Енакиево - четыре места, Гришино - два места..." Фурман, ты не знаешь, где Гришино? Ты там под вагонами не ночевал, случайно?
      - Понятия не имею! - пробасил солидно Фурман в ответ.
      - "...Макеевка - пять мест, Алчевск - четыре места, Луганск - одно место..." Смотри, Луганск, кажется, большой город, а почему туда только один поедет? Странно!..
      - Читай, читай! - толкнул Гузарчика Маремуха.
      - Читаю... "...Краматорская - два, Запорожье - четыре, Мариуполь пять..." Это где-то на море, кажется.
      - На море, - буркнул наш всезнайка Фурман, - только мелкое дно очень: идешь, идешь - и все до коленей.
      - "...Бердянск - три места, Киев - пять мест..." Даже в Киев, смотри! Прекрасный город! "...Большой Токмак - четыре..."
      - Дохлое дело - так читать! - остановил Моньку Петро. - Как слепые... Поди знай, что такое Большой Токмак, где он! Выберешь, а потом...
      - А никто тебе выбирать самому и не даст! - сказал Фурман.
      - Все равно... Я хочу знать заранее, куда мне выпадет, - бросил Петро. - Давай поищем карту. Может, в комсомольском клубе есть? Пошли, хлопцы, в клуб! Еще до собрания успеем.
      И мы пятеро, задыхаясь от быстрой ходьбы, направились в клуб. Мы шли, размахивая руками, мимо отцветающих каштанов, мимо тенистого, густого парка. Оттуда доносились мягкие звуки гитары и чья-то песня:
      Мы идем на смену старым,
      Утомившимся борцам
      Мировым зажечь пожаром
      Пролетарские сердца...
      Хорошо шагать в такт этой песне, зная, что все опасения уже позади!
      Хлопцы переговаривались, шутили; только я один шел молча, но мне было радостнее всех: я шагал мимо тенистого парка и вспоминал Харьков, весеннее утро в заваленном талым снегом университетском скверике, ясное солнце, ударявшее мне в глаза, и так же, как тогда, весело билось мое сердце.
      - Человек, не ставящий перед собой никакой цели в жизни, - пропащий человек, - так начал свою речь Полевой на экстренном собрании учеников в помещении нашей слесарной.