В то время как Петро Маремуха изображал ее на сцене, мадам Рогаль-Пионтковская огибала на легком тузике волнорез, чтобы незаметно со стороны открытого моря подобраться к пароходу "Балтимора", который догружался на рейде зерном.
      Кузьма Никанорович не сказал нам в тот вечер, что по соседству с Рогаль-Пионтковской оказалась другая лодка и в ней были наши, советские люди. Они-то и помешали Глафире Павловне ухватить штормтрап, спущенный заблаговременно с борта ржавого грузового парохода... Он лишь объяснил нам, какая опасность угрожала заводу, и обронил фразу: "Мадам задержана своевременно".
      Признаюсь, многим из нас не все было ясно в ту ночь, когда мы несли охрану завода. Я пишу теперь обо всем столь подробно потому, что последующие дни, наполненные разговорами и пересудами об этом таинственном деле, помогли понять происшедшее.
      ПЛЕЩУТ АЗОВСКИЕ ВОЛНЫ...
      Шторм к вечеру разгулялся такой, что даже в порту желтые волны с грохотом били в гранитную стенку мола. Атакуя бешено порт, они то поднимали кверху, то лениво опускали вниз приземистый колесный пароход, готовый к отплытию.
      Над ободком колеса виднелась полукруглая надпись:
      Феликс Дзержинский
      В прошлый рейс этот пароход, идя в Керчь, завернул к нам и первый принес горестную весть о смерти человека, именем которого был назван.
      Он вошел тогда в порт со стороны косы и еще с внешнего рейда загудел тревожно и печально. Окаймленный траурным крепом флаг его был приспущен.
      Комсомольцы порта узнали от радиста подробности правительственного сообщения еще до получения из Мариуполя номера газеты "Приазовский пролетарий". Они рассказали нам, что Феликс Эдмундович умер в Москве от разрыва сердца после своего выступления на Пленуме ЦК, где он, как всегда горячо и гневно, разоблачал презренных врагов народа - троцкистов. Весть о смерти товарища Дзержинского ошеломила всех нас... Еще совсем недавно, перед отъездом сюда, я слышал, как поздней ночью звонил Феликс Эдмундович начальнику нашего погранотряда. Вспомнилось, с каким волнением сказал мне тогда Никита Коломеец: "Ты знаешь, кто это звонил? Первый чекист революции!"
      На следующий день, в перерыве, по поручению Флегонтова я читал рабочим литейной, собравшимся на плацу возле больших машинок, обращение Центрального Комитета ВКП(б) по поводу смерти Дзержинского:
      - "Скоропостижно скончался от разрыва сердца товарищ Дзержинский, гроза буржуазии, верный рыцарь пролетариата, благороднейший борец коммунистической революции, неутомимый строитель нашей промышленности, вечный труженик и бесстрашный солдат великих боев...
      Его больное, вконец перегруженное сердце отказалось работать, и смерть сразила его мгновенно. Славная смерть на передовом посту..."
      Прочел я это и остановился. Почувствовал, как рыдания подступают к горлу. С трудом сдержал себя, чтобы не разрыдаться перед всем цехом, перед грустными и суровыми лицами моих товарищей по работе. А потом, когда тихим, приглушенным голосом дочитал обращение до конца и, свернув газету, направился к рабочему месту, меня догнал Флегонтов. Он по-отечески положил мне на плечо свою тяжелую, припорошенную графитом руку и сказал вполголоса:
      - Трудно было читать, Василь? Я тебя хорошо понимаю. Такая потеря! Ты понимаешь, дорогой, как все мы - старики и молодежь, коммунисты и беспартийные - должны сплотиться вокруг партии, чтобы восполнить и эту потерю и смело идти вперед, несмотря на все происки буржуазии?..
      И, глядя сейчас в порту на близкую и родную надпись: "Феликс Дзержинский", я все никак не мог свыкнуться с мыслью, что этого человека уже нет в живых.
      "Феликс Дзержинский" возвращался в Ростов-на-Дону со стороны Крыма, и мы должны были уйти с ним в рейс до Мариуполя, на окружную конференцию комсомола.
      Нам, непривычным к шторму, было страшновато уходить в ночь в это шумящее беспокойное море.
      На самой верхней палубе появился высокий моряк и крикнул:
      - Эй, Селезень! Завинти повсюду на шлюпках донные пробки! Выйдем в море, там разведет волну еще больше.
      Голос моряка показался знакомым, но со свету я не мог разглядеть его лицо.
      Толя Головацкий, стоявший рядом, сказал:
      - Дело будет, братки! Барометр падает.
      - А мне казалось, ветер тише...
      - Пусть тебе не кажется, Манджура. Глянь-ка лучше на метеовышку. Сколько там было черных мячиков днем? Восемь! А сейчас уже появился и девятый.
      - Да уж коли капитан отдал приказ подготовить шлюпки, значит, на море настоящая качка, - согласился с Головацким секретарь комсомольской ячейки таможни Колотилов.
      По скрипучему трапу мы поднялись к вахтенному. Он проверил наши билеты, и тогда Головацкий предложил забраться всем повыше.
      - В каютах жара. Разморит, - сказал Толя, поглядывая на побледневшего Колотилова.
      Мы сложили наши вещички возле кормовой шлюпки, и, подойдя к борту, поглядывали на далекие сигнальные огоньки, повешенные где-то на уровне Кобазовой горы.
      Вскоре убрали сходни. Грузчики, оставшиеся на берегу, отдали носовой канат. Засвистал пар, машина заработала, и пароход стал медленно отчаливать от гранитной стенки мола.
      Вот и кормовой канат, ослабев, упал с причальной тумбы. Его перебросили на палубу. Уже ничем не сдерживаемый пароход, маневрируя, быстрее залопотал колесами. Заскрежетала, заерзала на верхней палубе рулевая цепь. Полукруглые портовые пакгаузы алюминиевого цвета отходили от нас все дальше.
      Силясь перекричать ветер, Головацкий спросил:
      - Споем, ребята?
      И, видимо, понимая, что возражений не последует, он запел низким приятным голосом:
      Вперед, краснофлотцы, вперед, комсомольцы,
      На вахту встающих веков!..
      Звонкими голосами, мигом уносимыми ветром, мы подхватили припев, с нежностью провожая взглядом знакомый узенький порт.
      Испещренный желтыми огоньками, постепенно проплывал перед нами город на песчаном приазовском берегу. Подтягивая любимую песню, я силился отыскивать в нитке прибрежных огней освещенное окошечко нашего домика.
      Бобырь с Маремухой вызвались было проводить меня, но я отказался. Неизвестно было, отойдет ли пароход по расписанию, а ведь завтра надо работать.
      И еще под звуки бодрой песни хотелось разглядеть с палубы обвитое плющом соседнее окошечко в комнате Лики.
      Теперь-то я мог с уверенностью сказать, что она выполнит свое слово. Еще сегодня за обедом Агния Трофимовна подкрепила мою уверенность брошенными мимоходом словами:
      - А у соседей плач стоит. Барыня рыдает, инженер хмурый, как ночь. Дочка ихняя в Ленинград собирается, а они ее отговаривают. Инженерша ей золотые горы сулит. "Не надо тебе, говорит, этой... как ее... консистории... На дому тебя учить будем. Двух учителей найму, да и регент из Лисовской церкви захаживать будет. Ты от чахотки умрешь в том Ленинграде". А дочь на своем стоит, не поддается на уговоры, и все тут! Барышня настойчивая.
      Слушал я Агнию Трофимовну - надежную разведчицу по соседнему дому - и радовался, и жалел, что Лика уедет без меня, не попрощавшись. Хотел поговорить с нею обо всем откровенно, проститься и пожелать ей удачи в новой, самостоятельной жизни.
      Мы, дети заводов и моря, упорны,
      Мы волею нашей крепки.
      Не страшны нам, юным, ни буря, ни штормы,
      Ни серые страдные дни...
      пели ребята. А пароход все больше и больше раскачивало. Он то спускался вниз с высоты гребней ухабистого моря, обдаваемый брызгами, - и тогда сердце замирало и ноги чувствовали упругую пустоту, то взметался на гору, выталкиваемый сердитой стихией, - и лопасти колес его задевали тогда длинные, ломающиеся гребни гороподобных волн. В ушах свистел все сильнее крепкий штормовой ветер, и шум его сливался с кромешной темнотой открытого моря, изредка рассекаемой лучиком маяка, пляшущим у выхода из бухты. Один за другим пропадали береговые огоньки, и ослепительно белый глаз маяка то вспыхивал совсем близко, то, отворачиваясь в сторону, показывал нам выход из бухты. А мы пели назло шторму "Краснофлотский марш" Александра Безыменского.
      ...Пусть сердится буря, пусть ветер неистов,
      Растет наш рабочий прибой.
      Вперед, комсомольцы, вперед, коммунисты,
      Вперед, краснофлотцы, на бой!..
      - Поете-то вы славно, а вещички попрошу от шлюпок убрать. Не ровен час, придется шлюпки вываливать, - послышался рядом знакомый голос.
      Я обернулся. В то же мгновение луч маяка ярко осветил лицо молодого штурмана, и я узнал его - моего побратима!
      - Куница, здоров!
      Я крикнул так, что все делегаты обернулись.
      Моряк отшатнулся, и быстрые веселые глаза его сделались удивительно большими. Видно, давно уже никто не называл его именем детства. Ошеломленный, он потер лоб, что-то припоминая, и, лишь когда луч маяка снова пересек уходящую вниз палубу, бросился мне на шею:
      - Манджура!.. Откуда?
      У Юзика сперло дыхание. Он оглядывался, словно ища поддержки, и, наконец справившись со своим волнением, заговорил тише:
      - Вот встреча! Ну, ты смотри! Васька! Бывает же такое!..
      Не верилось и мне, что именно здесь, при выходе из вспененной волнами приазовской гавани, на палубе парохода, я встречу друга своего детства Юзика Стародомского по прозвищу Куница.
      И все-таки это был он, мой старый товарищ еще по начальному училищу, гроза всех садов Подзамче, лучший пловец в нашем Смотриче! Ведь это с ним вместе мы лупцевали петлюровских скаутов и давали торжественную клятву над могилой убитого гайдамаками большевика Тимофея Сергушина.
      Спустя полчаса "Феликс Дзержинский", обогнув косу, вышел в открытое море, взяв курс на Мариуполь. К этому времени Юзик Стародомский уже сменился с вахты и позвал меня в кают-компанию. Спустились вместе с нами туда Головацкий и еще несколько делегатов.
      С большим трудом, цепляясь за поручни трапов, стукаясь локтями в стенки надпалубных надстроек, мы сошли в кают-компанию.
      - Дружка нашел, Николай Иванович! - радостно сказал Стародомский пожилому буфетчику в белом фартуке. - Столько лет не виделись, и вдруг!.. Сколько лет мы не виделись, а, Василь?
      - Шестой год пошел.
      Куница обнял меня за плечи и с укоризной сказал:
      - Даже написать не мог! Эх ты, побратим!
      - Да мы писали тебе - и я и Маремуха! А ты ответил один раз и замолк. Мы даже обозлились, думали, загордился в своей мореходке.
      - Я загордился? - Юзик засмеялся. - Я писал, писал, а письма все назад возвращались.
      - Куда же ты писал, интересно знать?
      - На Заречье, дом тридцать семь.
      - То-то и оно! - сказал я облегченно. - А мы оттуда перебрались на казенную квартиру, в совпартшколу.
      - Теперь понятно, - как-то успокоенно сказал Куница, и снова его лицо засветилось радостью.
      Пароход покачивался то вправо, то влево. Казалось, вот-вот штормовая волна выбьет стекло иллюминатора и зальет нас зелеными струями.
      - Постарше стал, - сказал Куница, разглядывая меня в упор. - Не тот уже Васька, что птичьи гнезда разорял. А помнишь, как мы в скале около кладбища нашли гнездо ястреба?
      - Ну как же! - улыбнулся я, согретый теплом воспоминаний. - Яйцо там было - кремовое, с красными пятнышками...
      - Редкое яйцо было! Только батько его вытряхнул со всей коллекцией. - В голосе Куницы прозвучало подлинное сожаление.
      - Это когда ты две иконы из киотов вынул и под их стеклами на ватках яйца расположил?
      - Верно, верно! - радостно воскликнул он. - Смотри, у тебя память какая!
      - А мы тебе все завидовали сперва, что у тебя такие ящики с золотыми гранями. Ни у кого ведь таких не было на целую трудшколу.
      - Ни у кого не было, - согласился Куница, и лицо его расплылось в улыбке.
      Балансируя, как фокусник на канате, и вытирая на ходу тарелку, к нам подошел буфетчик.
      - Свидание друзей, и за пустым столом! - сказал он, улыбнувшись. - Чем потчевать прикажете?
      Головацкий подмигнул мне, потом важно откашлялся и спросил:
      - Омары есть?
      - Что вы, сударь! - Буфетчик посмотрел на Головацкого так, словно тот свалился с луны.
      Больших трудов стоило нам не расхохотаться.
      Куница тоже глядел на Толю недоуменно. Где ему было знать, что наш секретарь нередко, желая потешить хлопцев, демонстрировал перед нами знание великосветской жизни, почерпнутое им из старинных романов.
      - Что же есть в наличии в этом неприглядном буфете? - спросил Головацкий, намеренно картавя, как сущий аристократ.
      Буфетчик заметно оживился и выпалил:
      - Маслины, если пожелаете! Икорка зернистая и паюсная! Со свежими огурчиками в самый раз! Маслице. Кефаль копченая. Скумбрия. Ну, балычок. Селедочка в горчичном соусе. Телятина холодная с хреном...
      - Вот что, отец, - неожиданно меняя тон, мягко сказал Толя, - давай-ка нам маслин побольше, ну и хлеба белого этак с четверть пудика, учитывая наш возраст и злодейский аппетит. Хлеб-то у тебя свежий?
      - В Керчи выпекали, - сказал буфетчик.
      - Отлично! - Головацкий обрадовался. - Корочка хрустит?
      - Хрустит-с.
      - Ну, пойдем дальше. Масла. Огурцов. Скумбрии или кефали, если жирная, и, разумеется, чайку с лимоном...
      - Выпить ничего не пожелаете?
      - Как "ничего"? - изумился Толя. - А чай?
      - Горячительного-с? - И буфетчик с особым смыслом посмотрел на нашего бригадира.
      - Не употребляем! - отрезал Головацкий. - А вот минеральной водицы пожалуйста.
      - Всю выпили днем пассажиры! - И буфетчик, качаясь, развел руками.
      - Минуточку, ребята! - С этими словами Стародомский сорвался с места и легко, словно не было качки, выбежал к трапу.
      Был он ловок и в детстве, зареченский наш хлопец, в жилах которого текла польская кровь. Он в каждую щелку Старой крепости мог залезть, оттого и прозвали мы его куницей. Но здесь, на море, движения Юзика стали удивительно гибкими и очень уверенными. Он грациозно раскачивался в такт разбушевавшемуся морю. "Вот бы кто мог матросский танец-матлот на вечере сплясать!" - подумал я, следя за Куницей, и обратился к Толе:
      - Какой парень, а?
      - Видно сразу, хваткий моряк, - согласился Толя.
      Гулко застучали под ногами Куницы ступеньки трапа, покрытые ребристыми медными планками. Сбегая по ним вниз, Стародомский держал две бутылки боржоми. Горлышко третьей бутылки выглядывало у него из кармана.
      - Из собственных подвалов! - сказал, переводя дыхание, Куница. Николай Иванович, принеси, пожалуйста, посуду. Проше бардзо!
      - Один момент, Иосиф Викентьевич! Летим-с!
      Впервые при мне назвали моего старого друга по имени-отчеству. А я и не знал, что Куница "Викентьевич"!
      Вот и кончилось наше детство, промелькнули и остались в прошлом славные, беззаботные денечки, когда мы наперегонки бегали по зеленому лугу над Смотричем и все мечтали найти в прибрежном иле золотые турецкие цехины.
      - Ты кем здесь плаваешь, Юзик? - спросил я.
      - Я хожу на этом пароходе четвертым штурманом, - ответил Куница. - А до Азовского моря на разных судах борты жал: и на "Труженике моря", и на "Феодосии", и на "Пестеле". Полную же практику на "Трансбалте" проходил. И за границу на нем шел.
      - Как ты успел, удивительно! - позавидовал я Кунице. - А мы лишь в этом году фабзавуч окончили.
      - Я же старше тебя, - сказал Куница солидно. - Вы с Маремухой еще в трудшколе учились, а я уже паруса на "Товарище" укатывал под Батумом. Сам Лухманов и штурман Елизбар Гогитидзе обучали меня этому.
      Резкий удар встряхнул наш пароход. В буфете звякнули и посыпались чайные ложечки. Несколько маслин, сорвавшись с крайнего блюда, упали со стола и побежали по углам.
      - Ого! - сказал Юзик и прислушался. - Торчковая пошла. Ветерок меняется. Переходит на чистый ост.
      - Послушай, Юзик: ост - это хуже или лучше прежнего ветра? - спросил я осторожно, но, по-видимому, так, что в голосе моем прозвучало опасение.
      Стародомский глянул на меня испытующе:
      - Потонуть боишься, да, Василь? Не бойся! Этот пароход любой шторм выдержит. Ветры меняются, а он знай себе идет вперед.
      Приятно было сидеть в кругу новых друзей, напротив своего старого друга и под усиливающийся свист встречного ветра слушать его рассказы о путешествиях по морям, вспоминать своих прежних друзей и войну с нашими недругами, буржуйскими сынками - скаутами...
      ...Потом Юзик Стародомский поводил меня по пароходу, показал кочегарку, штурманскую рубку, помещения для экипажа, а затем мы забрались в его каюту. Он постелил себе на диванчике, а мне, как гостю, предложил узенькую койку с высоким бортиком, предохраняющим от падения.
      Над маленьким столиком в уютной обжитой каюте висела полка с книгами по навигации и штурманскому делу. Я перелистал один учебник и увидел повсюду на его страницах пометки, сделанные рукой Юзика. Все еще не верилось, что мой старый друг успел выучиться такой сложной и непонятной для меня науке, как вождение кораблей.
      На стене возле диванчика висел свинцовый барельеф. Присмотревшись, я узнал очертания родного нашего города, сделанные с плана XVI века.
      Обняв меня, Стародомский сказал:
      - В Одессе купил эту штуку. Смотрю - что-то знакомое. Пригляделся батюшки, да ведь это наш город!
      - Тут и Старая крепость выведена! Гляди-ка! - воскликнул я, разглядывая замыкающую въезд в город крепость со всеми ее валами и бастионами.
      - Ажурная работа! Все здесь изображено, до последней башенки, согласился Куница. - И речка Смотрич. Видишь, как она петлей охватывает город и соединяется у крепости?
      - Гляди, а вот и крепостной мост! Обрывистые какие берега тут! Помнишь, Юзик, как мы вечером несли по этому мосту цветы на могилу Сергушина и Маремуха все боялся, как бы нас петлюровцы не задержали?
      - Еще бы не помнить! - сказал Куница, и я понял, что вечер над могилой убитого большевика также запал и в его душу. - Послушай, а где же вы с Маремухой и Бобырем живете?
      - На Приморской. Два шага от порта.
      - Ай-ай-ай!.. Вот жалость! - протянул Стародомский. - Если бы знал, всегда бы во время остановки прибегал к вам!..
      Все уже было переговорено в каюте четвертого штурмана, и как будто не бывало позади разлуки. Мы поняли, что не только сами выросли и из мальчишек стали взрослыми, но и выросла за это время и окрепла наша молодая страна.
      Я узнал, что еще в Черноморском пароходстве Юзик был принят в ряды Коммунистической партии. Самый старший из нашей троицы побратимов, он первым из нас, в ленинский призыв, стал коммунистом.
      Лежа на плюшевом диванчике и упираясь ногами в переборку соседней каюты, Юзик спросил:
      - А изобретение твое значительное, Василь?
      Пришлось рассказать и об этом.
      ...Нашлись люди, которые дали ход моему предложению. Резолюция Андрыхевича, в которой я был назван "молодым фантазером", отпугнула мастера Федорко, но не повлияла на красного директора завода. Ведь и самого Ивана Федоровича кое-кто пытался в Укрсельмаштресте назвать "рискованным человеком" за то, что он задумал, не останавливая производства, поднимать крышу над литейной и достроить мартеновскую печь для выплавки стали.
      Директор вызвал меня к себе и сказал: "Молодец, Манджура! Действуй и дальше так напористо. Работай, работай, норму выполняй, а мозгами шевели получше, живи с размахом!.. Не будешь возражать, если мы приставим к тебе инженера-конструктора на недельку? Не для соавторства, конечно, а для технического оформления проекта?"
      Я, конечно, охотно согласился.
      Вскоре около проходной появился плакат: "Молодежь завода, равняйся на молодых литейщиков! Рационализаторское предложение Василия Манджуры сберегает заводу ежедневно 660 рабочих часов. Его предложение об уничтожении камельков и переход на центральный подогрев охраняет рабочих от простуды и других заболеваний!"
      Плакат этот, как выяснилось позже, сделали по совету Головацкого те же самые художники из юнсекции клуба металлистов, которые рисовали карикатуры на посетителей салона Рогаль-Пионтковской.
      Приказом по заводу директор Руденко объявил мне благодарность и выдал премию - пятьсот рублей.
      Уже "тропическая мебель" не угрожала больше мне и хлопцам. В ту ночь, когда, беседуя с Юзиком, я ехал на пароходе, лежа на его узенькой койке, мои приятели отсыпались дома на вполне удобных кроватях с пружинными матрацами. И моя кровать стояла там, в мезонине, застланная пушистым зеленым одеялом.
      На эти неожиданные деньги мы выписали "Рабочий университет на дому", журналы "Огонек", "Прожектор", "Красная панорама" и "Смена" с приложениями, а также газету "Комсомольская правда".
      С помощью Головацкого я выбрал себе в Церабкоопе отличную "тройку" из коричневого шевиота и тупорылые удобные ботинки "Скороход", прозванные "бульдогами".
      И все-таки у меня осталось девяносто пять рублей, которые я отнес в сберегательную кассу. Правда, ни хлопцам дома, ни тем более Юзику я не сказал, для чего нужны мне были сбережения. Тут скрывалась тайна: я решил сохранить эти деньги на тот случай, если они понадобятся Анжелике в Ленинграде. Независимо от того, захотела бы она прибегнуть к моей помощи или нет, я считал себя обязанным поддержать ее в самом начале ее самостоятельной жизни.
      - Ну, сейчас я понимаю, почему тебя избрали делегатом конференции! сказал Юзик, выслушав меня. - А какие твои планы на будущее?
      - Уже решено, Юзик! - ответил я с гордостью. - Вместе с хлопцами в рабочем университете буду учиться. Днем на заводе, вечером за партами. Не оглянешься, как и зима пройдет. А ты где зимой будешь, как море замерзнет?
      - На Черное море подамся. Одесса - Батуми. А может быть, на ледокол устроюсь. Рыбаков в путину выручать на Азовском море.
      - Маленький, наверно, ледоколик?
      - Да уж не велик. Моряки смеются: "Пять котлов - шесть узлов. Волна бьет - два дает". А мне что? Пока молод - штурманское дело можно и в каботаже изучать, была бы охота. А потом, глядишь, и океанские пароходы сюда подбросят. Далеко ходить станем. Возможно, и в Арктику отсюда заползем. Я, видишь, вон на досуге лоции Баренцева да Карского моря изучаю! - И Стародомский кивнул головой в сторону этажерки.
      - Значит, ты тоже доволен, Юзик?
      - Я? Вопрос! Когда я вижу перед собою картушку компаса, у меня душа ликует. Море плещется за бортом, посапывает внизу машина, а я не сплю и знаю, что мне одному поручена судьба пассажиров. Они все спокойно отдыхают в каютах, веря мне целиком, и я обязан провести судно верными фарватерами!.. А морей на мой век хватит. И звезд, по которым можно без сложных приборов определяться... Ну, а теперь давай поспим, Василь! Мне с четырех на вахту заступать. - И Стародомский потушил свет.
      Волны то подбрасывали пароход на своих крутых гребнях, то опускали его с размаху в морскую ухабистую пучину. Поскрипывая, пароход переваливался через их быстрые гребни и лопотал колесами, укрощая новые водяные валы, бегущие ему навстречу. Далеко внизу равномерно стучала машина, как объяснил мне Юзик, такой силы, что способна была бы дать свет не только одному нашему городу, но еще и соседним приазовским селам.
      Пароход шел по заданному курсу, я прислушивался к мерным вздохам его машины и думал о том, как славно, что и мы с хлопцами не ошиблись в выборе нашего пути. Хорошо написал мне об этом из Черкасс отец в своем последнем письме. Он рассказывал, как пришлось ему некогда отговаривать тетушку Марью Афанасьевну от вздорного помысла взять меня с собой в Черкассы. "А я считал, Василь, - с опозданием признавался отец, - что правильнее будет оставить тебя в фабзавуче. У тебя сейчас крепкое ремесло в руках, и хотя пришел ты к нему через трудности, но это лучше, чем за тетушкину юбку держаться. Верю, что, став на правильную самостоятельную дорогу, ты уже не сойдешь с нее. Также одобряю твое решение идти учиться в вечерний рабочий университет. Молодец, сынок! Советская власть дает сейчас молодежи все, о чем мы, люди старшего поколения, и мечтать не смели. И грешно было бы вам не воспользоваться этими завоеваниями революции. Учись, дорогой, не растрачивай молодости по пустякам, помни, что коммунистическое общество могут построить только грамотные люди с твердым характером, ясно понимающие, к чему они стремятся".
      Все-таки как мудро поступил отец, что не послушался Марии Афанасьевны и пустил меня одного в такое дальнее плавание! А что бы получилось из меня, если бы я и по сию пору за папину штанину держался? Пустоцвет, папенькин сынок, паразит отъявленный.
      То ли дело сейчас: твердо стою на ногах, и никакой мне черт не страшен. Остановят, допустим, на капитальный ремонт литейный. А я возьму да и махну на то время морем в Одессу. Наймусь куда-нибудь, хоть на судостроительный. Спросят - что делать можешь? Скажу - машинную формовку знаю и на плацу могу работать. А вакансии не будет, что же, сперва и ковши можно потаскать, заливщиком. Тоже кусок хлеба! Определюсь на заводе, сниму себе комнатку и тогда с визитом к Гале заявлюсь нежданно. Но только после устройства, иначе стыдно будет.
      "Что ты здесь делаешь, Василь?" - ахнет Галя.
      "Да ничего. Работаем", - скажу обычным голосом.
      Ну, а вдруг она забыла наши поцелуи на валах Старой крепости? И подружилась с кем-нибудь в этой своей Одессе?
      Но постепенно мысли перебросились с Гали на Анжелику. Не слишком ли все-таки я грубо с ней поступаю? Разве она заслужила это чем-нибудь? Правда, слов нет, туману у нее в голове пропасть, всяких лейтенантов Гланов да лампадок. Но с другой стороны - барышня начитанная, образованная и миленькая. А плавает как! Если моря не боится - значит характер есть. А что, если по приезде с конференции иным курсом пойти? Вызвать ее, скажем, записочкой на свидание на волнорез и так, с места в карьер, бухнуть:
      "Простите, Анжелика, обдумал я все и понял, что в вас ошибался. Вы на самом деле хорошая".
      А потом, как это делают артисты в заграничной картине "Женщина, которая изобрела любовь", взять да и поцеловать ее с налета. Прямо в губы! Крепко так, чтобы у нее дыхание перехватило! При одной такой мысли мне даже жарко стало на узенькой, огороженной высоким бортиком пароходной койке.
      А она, может, тоже прижмется ко мне, воскликнет "ах", а потом и шепнет:
      "Я твоя!"
      А что значит "я твоя"? Капут это значит для меня! Отработать задний ход после поцелуя уже никак не удастся. Придется идти к главному инженеру просить руки Анжелики, а тот - штучка сложная. Возьмет да и заартачится: куда, мол, чумазый со свиным рылом да в калашный ряд. Мы - интеллигенция, а ты кто?
      Нет, такие фокусы откалывать нечего. Я парень пролетарский, каким был твердым и стойким, таким и останусь. И вообще с девушками надо быть загадочным и недоступным, в противном случае раскиснешь - и пропал ни за понюх табаку. Все эти нежные лобзанья до добра не доведут.
      Мариуполь открылся на заре, весь белый и удивительно чистый, в лучах утреннего солнца.
      Едва уловил я сонными глазами розовый отблеск зари в иллюминаторе, мигом вскочил на ноги. Диванчик Юзика был пуст, постель убрана. Стародомский ушел на вахту неслышно, так и не разбудив меня.
      На палубе шуршали швабры и шипела вода, вырываясь из шлангов. Босоногие мускулистые матросы в подвернутых штанах скатывали полубак.
      Я быстро ополоснул лицо водой из умывальника и, посвежевший, выскочил из каюты.
      Палуба под моими ногами блестела от воды. Чистые ее доски пахли свежестью. Развевался на мачте проворный вымпел.
      Солнце, встающее по ветру, румянило белые барашки, бегущие с оста. Куда им было до вчерашних гороподобных волн с длинными ломающимися гребнями! Вышло так, как и предсказывал Куница: ветер, задувший от Ростова, не только укротил штормовую волну, но и нагнал в море немало пресной донской воды. Море пожелтело еще больше, и кое-где сливалось по цвету с песчаными берегами Таврии.
      Мариуполь, идущий на нас, открывался все больше. За ним дымили трубы большого завода. Огненные клубки пламени вырывались из черных, пузатых доменных печей. "Значит, там Сартана!" - сразу догадался я.
      За городом, у железнодорожной станции Сартана, раскинулись заводы имени Ильича. До революции они принадлежали компании "Провиданс". Больше всего, наверно, будет делегатов на конференции с этих заводов. Ведь это самые крупные предприятия на всем Азовском побережье! В одном цехе у них комсомольцев больше, чем у нас в целом ОЗК.
      И как только я подумал о предстоящей комсомольской конференции, сразу забеспокоился: "А что я скажу на конференции?"
      Накануне отъезда, передавая мне мандат, Головацкий посоветовал: "Ты, Манджура, обязательно выступи! Поделись своим опытом. Только не волнуйся! По дороге обдумай свое выступление".
      Вот и обдумал!..
      - Василь! Проснулся? Сюда иди! - позвал меня Стародомский.
      Он стоял на капитанском мостике, в куртке с узенькими золотыми шевронами на рукавах, в форменной фуражке, с биноклем, болтавшимся на ремешке.
      - Ну, как спалось? Добре? - спросил Юзик.
      - Мне-то добре, а вот тебе маловато.
      - Нам не привыкать. Служба такая: один глаз спит, а другой смотрит.
      - Погодка-то славная, - сказал я, - ты верно предсказывал.
      - Но видишь, на востоке уже заволакивает! - сказал Куница, кивая на облачко, появившееся справа над горизонтом. - К вечеру опять заштормит. Но мы к тому времени уже в гирле Дона будем... Каков курс, Ваня?
      - Норд-ост-тень-норд! - крикнул рулевой.
      Все было ново для меня в этом продолговатом коридорчике, облицованном под мореный дуб; рычаги машинного телеграфа со стрелками и надписями на белом циферблате: "Полный вперед", "Стоп", "Самый полный"; надраенные до блеска переговорные рупоры, уходящие вниз, в машину; картушка чуткого компаса, плавающая, как огромное глазное яблоко, в спирту под стеклом.
      Стародомский показывал мне свое хозяйство, то и дело подходя к рулевому. Он сверял курс на компасе с линией на карте и поглядывал в стороны, где нет-нет да и возникали на гребнях желтых волн качающиеся вешки. Вешки показывали линию морского канала и, кланяясь нам, словно желая "доброго утра", исчезали за кормой.
      Слушал я друга, видел сквозь прозрачные, чистые стекла мостика город, возникающий над морем, и думал: