Три часа утра. Пробили склянки в порту, и их мелодичный звон поплыл над всеми улицами и затих лишь где-то на горе, около кладбища. Тихо скрипнула под рукой калитка. Закрываю ее снова на щеколду, а сам бреду некоторое время по жестким путям над морем.
      Темное Азовское море, лишь у самого порта изборожденное отблесками желтых сигнальных огней, покорно улеглось в берегах бухты. Оно тоже спит, изредка тихо вздыхая нежно шуршащими волнами.
      Хорошо раствориться в удивительной предрассветной тишине досыпающих улиц! Еще ни одного огонька не видно в окнах. Уличные фонари горят лишь на главных перекрестках, бросая с высоты пятна желтого света на мостовую. Вокруг стеклянных колпаков фонарей вьются тучи белых, серых и кремовых мотыльков. Они шелестят шелковистыми крылышками там, вверху, будто упрямо хотят разбиться о горячее стекло. Ты проходишь один за другим безлюдные перекрестки, ныряешь во мрак ровненьких кварталов, сливаешься со шпалерами молодых акаций и потихоньку освобождаешься от остатков сна.
      Сонный вахтер в проходной кивает головой, глянув издали на пропуск. Хорошо слышно, как зазвенела на самом дне зеленого ящика опущенная туда рабочая марка. Она возвратится из зеленого ящика в литейную лишь с восходом солнца, после всех заводских гудков. Цеховой табельщик повесит ее на гвоздик в ящике, затянутом проволочной сеткой. И всякий раз, пробегая к камельку, видя ее - медную, блестящую, с цифрой "536", - ты будешь с удовольствием думать: "Еще день прожит честно. Без опоздания и прогула!"
      Больше всего меня мучила в первые недели работы на заводе боязнь опоздать. И совсем не потому, что за этим следовали взыскание, снижение заработка, выговор от мастера. Просто стыдно было даже представить себе, как идешь ты, опоздавший, гудящим цехом и все с усмешкой глядят на тебя. Люди уже давно работают, за машинками стоят заформованные опоки, их уже можно заливать. Литейщики, пришедшие на работу вовремя, глазеют на тебя и думают: "Вот соня, когда притащился в цех! Рабочий класс давно уже делом занят, а он отсыпался на своих перинах, лодырь окаянный!"
      Даже представить было трудно, как это я, опоздав, появлюсь перед своим напарником Науменко и как ни в чем не бывало скажу ему: "Привет, привет, дядя Вася!" Какую совесть надо иметь, чтобы опоздать, а потом делить поровну со своим напарником его заработок!
      А возможно еще и другое. Уронил ты в пустой уже ящик марку, гонишь к цеху заводским двором, и тут тебе навстречу директор Иван Федорович. "Здравствуй, Манджура! - говорит он тебе. - А куда это ты так торопишься? И почему ты здесь, когда все твои товарищи давно в цехе, формуют детали, своим трудом крепят смычку рабочего класса и крестьянства?" И что я скажу тогда директору в ответ? Опоздал, мол, Иван Федорович. Скажу это после того, как Руденко взял с нас слово честно относиться к своим обязанностям?..
      Вот почему, как только сменный мастер Федорко предупредил меня: "В летнее время начинаем не по гудку, а с четырех", - даже мурашки по коже пробежали. "Смогу ли я вставать в такую рань? Не опоздаю ли?"
      Но все сомнения заглушал разумный довод: "Как же иначе? Прикажи литейщикам начинать работу вместе со всеми, по гудку, - значит, заливка будет начинаться около полудня. Солнце уже в зените, и полуденный зной, соединяясь с жаром, идущим от расплавленного чугуна, превратит литейную в ад кромешный. Нет, это очень правильно, что директор Руденко, пока крыша над литейной не поднята, распорядился выделить наш цех в особый график".
      Обычно мне удавалось приходить в литейную одним из первых. Сегодня же я услышал подле вагранки, в полумраке цеха, голоса нескольких рабочих. Да и мой напарник уже явился. Под нашими машинками пламенели хвостики остывающих плиток. Заранее подсунутые Науменко в пазы под моделями, они отдавали свое тепло остывшему за ночь баббиту.
      От соленых инженерских раков и его бархатного пива меня мучила жажда. Я напился холодной воды прямо из-под крана и пошел за лопатами. Мы оставляли их в тайнике, под основанием мартеновской печи, которую не успел достроить заводчик Гриевз.
      Согнувшись, вошел я в сводчатый тоннель под мартеновской печью и нащупал там две наканифоленные лопаты. В темноте сверкнул зелеными глазами и метнулся в сторону обитатель этих подземелий - старый котище. Их жило здесь несколько, одичалых заводских котов. Они скрывались на день и выползали на простор литейной лишь к вечеру, когда чугун остывал в формах и не было риска обжечь на окалине нежные кошачьи лапки. Чем питались они в нашем горячем цехе, я понять не мог. Ведь крысам и мышам делать здесь было нечего. Может быть, объедками от завтраков рабочих?
      Приятно шагать по мягкому песочку цеха на рассвете с двумя лопатами на плечах, чувствуя силу, бодрость и желание в любую минуту приняться за формовку!
      Рабочие, голоса которых я услышал издали, собрались около машинок Кашкета и Тиктора. Стоял там Артем Гладышев, задержался с клещами в руках и мой Науменко.
      - Вот наработали, биндюжники!
      - Ты биндюжников не обижай! Хороший биндюжник до такого позора не допустит!
      И на того хлопца молодого валить нечего. Каков учитель, таков и ученик!
      - Кашкету денег на похмелку не хватало... Орал все: "Давай! Давай!" Вот и надавался!..
      Все эти отрывочные фразы долетели до меня еще по пути. Сперва я не понимал, что случилось. Однако стоило глянуть вверх, на груду пустых опок, как все стало понятным.
      На одной из опок мелом было написано: "115-605". Эта цифра обозначала итог предыдущего дня. После приемки литья такие надписи делали на опоках браковщики. Выходило сейчас, что всего сто пятнадцать хороших деталей заформовали Кашкет с Яшкой. Остальные пошли в брак.
      Позади себя я услышал тяжелое дыхание и знакомый голос:
      - Радуешься?
      Оглянулся, вижу - Тиктор. Воротник его расстегнут. Чуб распустился.
      - Я не такой себялюб, как ты, - сказал я очень тихо. - Мне чужие неудачи радости не доставляют. Обидно только, что столько чугуна пошло насмарку!
      - Ну ладно, давай сматывайся отсюда! Стыдить меня нечего. Сами с усами!
      Посмотрел я в злые, с кошачьей прозеленью глаза Яшки и понял, что у этого человека совести осталось очень немного. И сказал ему сквозь зубы:
      - Продолжаешь свою шарманку, Яшка?
      ...Самое золотое времечко - эти предрассветные часы в прохладе наступающего утра, пока руки не устали и капли пота не блестят на запыленном лбу. Электричество погасили, и сквозь стеклянную крышу в цех пробивается дневной свет.
      Работа в этот день у нас с Науменко шла хорошо. За плечами появились три ряда опок с "колбасками". Видя, что Науменко остановился на перекур, я спросил:
      - Откуда взялся такой громадный брак у них? А, дядя Вася? Прямо-таки странно!
      - Ничего странного, - поворачиваясь на мой голос и ставя ногу на ящик с составом, сказал Науменко. - Всякая машинка и модель свою душу имеют, подобно человеку. Одна модель - капризная, нежного обхождения требует, у другой характер потверже, и она никаких набоек не боится. Все это сердцем чувствовать нужно. К одной модели подходи осторожненько, с подогревом да с присыпочкой, расколачивай ее тихонечко. А другую набивай наотмашь.
      - Но машинки-то одинаковые?
      - Да ничего подобного! Здесь все должно быть механизировано: и набивка, и трамбовка с помощью сжатого воздуха. Так и было вначале, как только эти машинки установили. А как Советская власть в свои руки заводы начала забирать, хозяева прежние, заморские, принялись все под откос пускать. Чертежи уворовали, компрессоры испортили, части из-под них либо в землю позарывали, либо в море побросали. Ночами шныряли тут с фонариками иностранные техники да приказчики и свое грязное дело творили.
      - А где же Андрыхевич был? Чего же он смотрел?
      Попыхивая цигаркой, Науменко сказал мне:
      - Кто его знает! Может, бычков с волнореза ловил, а может, сам с теми хозяйчиками виску ихнюю пил. Жил себе в полное удовольствие, с примочечкой, и заботы ему было мало, что эти буржуи и здесь колобродят...
      - Дядя Вася, а раньше подогревали машинки тоже так? Плитками? - спросил я, поглаживая свою остывающую модель. - Неудобство большое!
      Науменко глянул на меня, недоумевая.
      - Экося! Почему неудобство?
      - Ну как же! Взял разгон, поставил несколько опок - и плита уже остыла. Беги через весь цех до того камелька...
      - Ишь ты, барчук! Бегать, значит, тебе лень? А может, конку тебе до камельков проложить? Вся работа в литейном на том и построена, чтобы не сидеть, а бегать. А хочешь спокоя - в конторщики нанимайся.
      Слова Науменко обидели меня крепко, но вступать с ним в спор не хотелось. Чтобы не задерживать формовку, я схватил клещи и побежал "на Сахалин" - к камелькам.
      Мчался литейной и думал: "А все-таки, дядя Вася, не прав ты! Разве это дело - такие концы бегать? Где рационализация? Сложить все расстояния до камельков и обратно - полдороги до Мариуполя будет!"
      Не успели мы набить сто первую опоку, к машинкам подошел мастер Федорко и спросил:
      - Шабашить скоро собираешься, Науменко?
      - А что такое, Алексей Григорьевич?
      - Перестановочку сделаем.
      Дядя Вася и формовать бросил. Не скрывая досады, он протянул:
      - Какую?
      - Ролики тебе ставлю.
      - Ролики? Да смилуйтесь, Алексей Григорьевич! Оставьте нам "колбаски". Подладились только-только, а вы уже снимаете!
      - Надо, Науменко! - строго сказал Федорко. - "Колбасками" вашими уже весь склад полуфабрикатов забит. А роликов там с гулькин нос. Я поставил было тех башибузуков, а они, видел сам, напороли браку столько, что и двумя платформами не вывезешь. Еще день такого художества - и слесарно-сборочный в простое. Можно ли рисковать?
      - Я-то понимаю, что рисковать нельзя, - сказал дядя Вася, - но...
      - Не нокай, цветик Василек! - крикнул из-за машинок Гладышев. - Менка славная. Для твоих "колбасок" полвагранки чугуна перетащить нужно, а ролики хоп-хоп - и залил моментом.
      Запасные плиты из ремонтно-инструментального притащили чернорабочие. Притащили и бросили прямо в сухой песок, на место, освободившееся от пустых опок, которые почти все уже пошли у нас в дело. Пробегая на плац, чтобы ставить нижние половинки формы, я нет-нет да и поглядывал на новую модель. Она казалась очень простенькой. Над гладкой баббитовой плитой было припаяно шесть таких же роликов, как и те, что ведут четыре крыла жатки по железному маслянистому скату от падения к подъему. Над каждым из роликов, торчащих над модельной плитой, возвышался отросточек для стержня. А верх был и того проще: шесть маленьких наперсточков - гнезд для шишек и будто прожилки на листке клена - канавки, расползающиеся в стороны, для заливки каждого ролика.
      "Интересно все же, почему брак может получиться в такой простой детали?" - подумал я, формуя.
      Пора уже было шабашить. Турунда с Гладышевым заформовали все свои опоки и начали заливку. Дальше в этой жаре формовать было трудно. От залитых по соседству опок полыхало жаром. Под вагранками снова ударили в рынду. Начиналась очередная выдача чугуна.
      - Бросай формовку! - приказал Науменко. - Пошли до вагранки.
      Мы заливали под частые удары рынды. От одного выпуска чугуна до другого времени оставалось ровно столько, чтобы дотащить наполненный расплавленным металлом тяжелый ковш к машинкам и залить друг за дружкой все восемь форм.
      Как приятно было увидеть наконец, что чугун дошел до самого верха формы и круглая воронка литника, в которую заливали мы расплавленный металл, наполнилась и побагровела! Радостно было чувствовать, что все наши формы примочены в меру и заливаются удачно, металл не стреляет по сторонам сильными жалящими брызгами. Он только глухо ворчит и клокочет внутри, заполняя пустоты в формах и становясь из жидкого твердым в холодном песчаном плену.
      Едва успевали мы выплеснуть в сухой песок около мартена бурый, подобно пережженному сахару, остывающий шлак, как у вагранки опять звенела рында, приглашая литейщиков брать чугун. И мы поворачивали туда, где под шумящими вагранками, в шляпах, надвинутых на лоб, в темных очках, с железными пиками наперевес, расхаживали горновые.
      Мы мчались туда бегом. Дядя Вася трусил вприпрыжку, совсем по-молодому, позабыв о своих годах.
      Мне нравилась эта рискованная работа, быстрый бег наперегонки с другими литейщиками по сыпучему песку мастерской и осторожное возвращение с тяжелым ковшом обратно.
      Было поздно. Першило в горле от запаха серы. Яркие вспышки разлетающихся искр делали почти незаметным свет последних непогашенных лампочек в отдаленных углах цеха.
      Совсем близко, за недостроенным мартеном, гудела круглая "груша" пузатая печь для плавки меди. Случайные сквозняки приносили оттуда едкий запах расплавленной меди. Захваченный общим волнением, я не обращал никакого внимания на чад и на жару, которая становилась все сильнее.
      Лица литейщиков блестели в отсветах пламени, мокрые от пота, темно-коричневые.
      Стоя под черной гудящей вагранкой, вблизи желоба, по которому мчалась к нашему ковшу желтоватая струя чугуна, изредка поглядывая на хмурое сосредоточенное лицо дяди Васи и чувствуя, как наполняется ковш, я понимал, что выбрал для себя правильное дело.
      Мелкие брызги чугуна, описывая красивые огненные дуги и остывая на лету, сыпались где-то за спиной, но я уже не порывался ускользнуть от них в сторону, как раньше, не вздрагивал, а лишь незаметно поеживался, крепко сжимая кольцо держака.
      В гуле вагранки, вблизи огня, в быстрых проходах по цеху с ковшом, полным расплавленного чугуна, была особая отвага, был риск, веселое удальство. И, таская в паре с Науменко тяжелые ковши, усталый, обливающийся соленым потом, но гордый и довольный, я был несказанно счастлив.
      Лишь к концу плавки я заметил, что возле наших машинок копошится еще с одним слесарем, погромыхивая раздвижным ключом, Саша Бобырь. Присланные из ремонтно-инструментального цеха, они переставляли нам модели на завтрашний день. По-видимому, Саша давно наблюдал за тем, как мы заливаем чугун, потому что, когда, поставив пустой ковш на плацу, разгоряченный, я подошел к машинкам, он спросил жалостливо:
      - Заморился, а, Василь?
      В голосе Бобыря я услышал признание того, что труд литейщика он почитает выше своей слесарной работы.
      - Заморился? С чего ты взял? День как день! - ответил я тихо.
      Уже иным, пытливым голосом Бобырь осведомился?
      - А где ж ты вчера до поздней ночи шатался?
      - Там, где надо, - там и шатался! Гляди лучше, плиту ставь без перекоса. И болты подтяни до отказа!
      - Не бойся! Мы свое дело знаем, - буркнул Сашка и, упираясь ногами в ящик с составом, потянул на себя еще сильнее рукоятку разводного ключа.
      - Давай кокили смазывать, молодой! - позвал меня Науменко.
      Он уже успел притащить из кладовой ящик, наполненный чугунными обручиками. Я захватил с собой баночку графитной мази и уселся около напарника на песок.
      Стоял такой пеклый жар, что плотная утром графитная мазь сейчас сделалась как кашица. Мы обливались потом даже за легкой этой работой. Надо было макать палец в графитную мазь и затем смазывать внутри каждый кокиль.
      - Соображаешь, для чего эта петрушка? - спросил Науменко.
      - Чтобы эти кокили свободно насадить на ролики.
      - Это первое. Второе - чтобы снимались они легко, вместе с песком.
      - Разве они в опоке остаются?
      - А ты думал? Застывая в кокилях, чугун обволакивается твердой коркой. Такой ролик с твердой и гладкой, скользящей поверхностью без обточки в дело идет.
      - Ловко придумано! - сказал я и вспомнил, что не раз видел, как, падая на гладкую плиту, жидкий чугун, застывая, становится гладким и твердым, как эта плита.
      За дымящимися опоками промелькнула красная косынка Кашкета. Щелкая семечки, он медленно брел по проходу.
      Нынче он приплелся на работу позже всех. Стоило ему увидеть надпись, сделанную браковщиком, как он поднял страшный крик, бегал к мастеру, ходил с ним во двор, куда обычно высыпали бракованные детали, грозился подать заявление в расценочно-конфликтную комиссию и ни в какую не признавал брака по своей вине. Так и слонялся он весь день по цеху, до самой заливки.
      Приметив нас около ящика с кокилями, Кашкет круто повернулся. Минуту постоял он молча, в шутовском платке, стянутом узлом на затылке, шелуша подсолнечные зернышки, а потом спросил:
      - Загодя готовите?
      Вопрос этот был ни к чему, и дядя Вася не счел нужным отзываться. Молча натирал он кокили графитом, перемешанным с тавотом.
      - Заработать больше всех норовите? На дачу с садом? - прошепелявил Кашкет.
      - Да уж не на свалку, как ты, а для пользы рабочего класса! - отрезал Науменко, хватая кокиль.
      - Интересуюсь, что вы послезавтра запоете, как напишут вам такое, что мне сегодня?
      - Интересуйся сколько влезет, а пока давай лузгу-то подсолнечную не швыряй под ноги. В песок же попадает! - сказал Науменко сердито.
      - Выбойщики просеют. Не бойся! - сказал Кашкет и лихо сплюнул шелуху под ноги.
      - Такую мелочь не просеешь. Попадет в форму - и, глядишь, раковина. Не сори, тебе говорю! - уже совсем сурово прикрикнул дядя Вася.
      - Ну ладно, голубок, не серчай, - сказал Кашкет примирительно и сунул семечки в карман.
      Присев на корточки около меня, он схватил кокиль и принялся намазывать его внутри. От Кашкета несло водочным перегаром.
      - Однако коли рассуждать так, без крика, дядя Вася, то все, что вы сейчас делаете, лишнее, - прошепелявил Кашкет, водя пальцем в середине кокиля.
      - Ты о чем? - спросил Науменко, строго глянув в сторону Кашкета.
      - Намазывай не намазывай - не поможет. Модель сконструирована погано оттого и брак. Переделать ее давно пора, а они рабочих за брак донимают.
      - Сам ты себя донимаешь, а не "они", - ответил Науменко. - Болты болтаешь, а формовать не знаешь.
      - Поглядим вот, сколько ты со своим комсомолистом наформуешь, - сказал Кашкет, вставая и потягиваясь.
      - Глядеть другие будут, а ты, друг ситцевый, давай-ка танцуй отсюда, а то вертишься по цеху, как бес перед заутреней, и другим работать мешаешь!
      И хотя сказал это Науменко так, словно он не придал никакого значения словам Кашкета, но я сообразил, что этот лодырь задел моего напарника крепко. Понятно было, что Науменко в лепешку разобьется, лишь бы заформовать и отлить ролики хорошо.
      - А может, и на самом деле конструкция модели подгуляла, а, дядя Вася?
      - Ты слушай побольше этого болтуна, - сказал сердито Науменко, - он тебе еще и не такое придумает! Однажды он забрехался до того, что ляпнул: "Я, говорит, хорошо помню то время, как пароход "Феодосия" еще шлюпкой был". Да можно ли верить хотя бы одному его слову!
      ...Следующий день, втянувшись, мы работали еще проворнее. До обеда у нас было уже забито восемьдесят семь опок. Хотел было я метнуться после обеда до Головацкого, но дядя Вася засадил меня обтачивать рашпилем на конус края крепких, замешенных на олифе стержней - шишек. Готовя шишки на последний задел, чтобы можно было втыкать их в гнезда формы, не тревожа краев будущих роликов, я думал о том, что формовать эту детальку оказалось проще простого. Но какими они у нас получились, мы еще не знали. Об этом предстояло узнать лишь в понедельник, когда раскроют опоки.
      Сегодня была суббота.
      Когда мы пошабашили, на плацу осталось сто пять пышущих жаром залитых опок.
      ПИСЬМА ДРУЗЬЯМ
      - Нехай вам грець! Чешите языками дальше, а я пойду хлопцам писать! так сказал я Маремухе и Саше, выслушав терпеливо все их насмешки по поводу моей вечерней отлучки.
      Оставляя их вдвоем в мезонине, я так и не сказал им, где пропадал весь вечер третьего дня. Как выяснилось из допроса с пристрастием, который мне учинили хлопцы, они намеревались и впредь контролировать каждый мой шаг, опасаясь: а не отрываюсь ли я от коллектива? Они по-товарищески боялись, как бы я не свихнулся на стороне, не "переродился", и разными намеками хотели выведать у меня все. А я не смог признаться. Заикнись я только про званый ужин да про раков - получилась бы такая проработка, только держись! А разве я честь нашего флага у того инженера не держал? Держал!
      Еще в сенях я переобулся в легкие тапочки, а литейные мои "колеса" выставил в козий сарайчик до понедельника.
      Под забором в нашем дворике приютилась ветхая, обросшая диким виноградом беседка. Посреди нее был вкопан в землю шестигранный столик.
      Славно писалось в уютной тени беседки! Ветерок-низовка иногда залетал сюда с моря и шевелил обложку тетради, то приоткрывая ее, то укладывая листочки на место.
      Сперва я написал Фурману - в Луганск, на завод имени Октябрьской революции, Монусу Гузарчику - в Харьков и, конечно, Гале Кушнир - в Одессу. С самого утра я думал над тем, что мне написать ей. Обида, которую нанесла она мне, взяв было сторону Тиктора в истории с Францем-Иосифом, теперь казалась совсем пустяковой.
      Забыв все досадные колкости и мелкие обиды, я вспоминал сейчас только все милое и нежное. Скромную, веселую Галю я невольно сравнивал с Анжеликой - со всеми ее суевериями, с лампадкой на ковре, тоскливой феей да увлечениями чарльстоном.
      "Конечно же, Галя во сто тысяч раз скромнее, проще и сердечнее!" думал я, старательно выводя в конце открытки строки:
      "...И если это письмецо найдет тебя, выбери свободную минутку, Галя, напиши, как ты живешь, как устроилась, нравится ли тебе работа, Одесса, словом, все опиши и вспомни при этом наши прогулки в Старую крепость и все то хорошее, что было между нами. Просят тебе передать пламенный комсомольский привет Петрусь и Саша Бобырь, которые живут со мной в одном домике, у самого Азовского моря.
      С комсомольским приветом Василий Манджура".
      Никакой уверенности в том, что мои письма дойдут до адресатов, у меня не было. Расставаясь, мы записали названия заводов, на которых будем работать, и все. Но ведь на заводах тысячи рабочих!
      Никите Коломейцу я решил написать большое, обстоятельное письмо. Его-то адрес впечатался в мою память на всю жизнь: "Город Н., Больничная площадь, школа ФЗУ около завода "Мотор". Старательно я вывел этот адрес и придавил голубенький конвертик камешком-голышом, чтобы не унес его ветер. Но стоило мне раскрыть тетрадку, как я понял, что в ней кто-то хозяйничал. Две страницы были вырваны из середины, а на первой красовался знакомый почерк Бобыря.
      Прочитал я и невольно улыбнулся.
      "Начальнику городского отдела ГПУ.
      У меня очень хорошая память. Увидел кого - запомнил навеки. Это я все к тому, чтобы вы, товарищ начальник, отнеслись..."
      Здесь Сашкино послание обрывалось. Последнее его слово "отнеслись" появилось позже, взамен зачеркнутой фразы: "не смеялись, как мои товарищи".
      Снова мне живо представился день приезда, распаленный Саша Бобырь, доказывающий, что возле киоска с бузой он видел Печерицу. Не забыл я, какой вопль поднял Саша, когда Маремуха спросил: "А ты не сказал, увидя Печерицу: "Чур меня, чур!"
      Сложив вчетверо испорченную страничку, я положил ее в кармашек косоворотки и принялся сочинять письмо Никите Коломейцу. Длиннющее оно получилось. И виноват в этом не столько я, сколько сам Коломеец.
      Накануне расставания Никита сказал: "Одно прошу, милый, побольше подробностей. Жизнь всякого человека состоит из множества мелочей, и только тот является настоящим человеком, кто не утонет в этой каше, а, разобравшись, что к чему, найдет правильную дорогу вперед. Потому давай-ка, брат Васенька, побольше мне поучительных мелочей, которые ты заметил на новом месте. Я постараюсь в них разобраться и использую в работе с новым выпуском фабзайцев".
      Я и "давал мелочи", как говорят кочегары, "на полное давление". Все написал Коломейцу: и как Тиктор уединился от нас в поездке, и как мы боялись сперва, что у крупной домовладелицы поселимся, и как Печерица привиделся Саше Бобырю у киоска с бузой, и даже этого специалиста по пушечным ударам Зюзю Тритузного, который чуть не встал поперек нашей дороги, я распатронил так, что держись! Сообщил я Никите, что продумываю на досуге одно изобретение по поводу подогрева машинок. Очень обстоятельно описал историю своего визита в танцкласс Рогаль-Пионтковской. А чтобы Никита, чего доброго, не вздумал упрекать в увлечении танцульками, объяснил причину посещения этого заведения:
      "Хотел воочию проверить, не является ли здешняя Рогаль-Пионтковская родственницей той старой графини, которая жила у нас на Заречье и так гостеприимно встречала у себя в усадьбе атамана Петлюру, "сичовиков", Коновальца, представителей Антанты и других врагов Советской власти".
      Я просил Никиту узнать поподробнее, какая судьба постигла графиню и ее породистого братца.
      Описал нашего красного директора Ивана Федоровича Руденко, который по-отцовски обошелся с нами. Рассказал в письме Никите, как заботится Иван Федорович о рабочем классе: крышу в литейном возводит и сам пытается разгадать секреты, увезенные иностранцами.
      Уже смеркалось, и потому письмо пришлось закончить кое-как, на скорую руку. Дальше я написал Никите о мелочи, на мой взгляд, весьма полезной:
      "...Передай инструктору Козакевичу: пусть он велит обрезать рукава до локтей тем новым ученикам, которые работают у него в литейной. Сколько у нас браку получалось из-за этих длинных рукавов, а никто не обращал на это внимания. Сообразили только здесь. А дело простое: ползет фабзаяц над раскрытой формой и задевает песок манжетами. В одном месте крючком подрыв исправит, а в других местах сам же невольно сору насыплет. Получаются и раковины и заусеницы. С подрезанными же рукавами формовать куда сподручнее и скорость движения большая. Пусть также Жора растолкует всем литейщикам, что такое кокили, для чего они служат, а еще того лучше - нехай он ради примера заформует да зальет детальку с кокилем. Полезно очень. А то взять, к примеру, меня: лишь тут впервые я увидел, что это за штука такая..."
      Солнце уже свалило в море. На прогретую и усталую землю спускались теплые молочные сумерки. А я все писал и писал. Даже рука заныла, хуже, чем от набойки.
      ЖЕРТВЫ САЛОНА
      Все воскресенье вместе с хлопцами мы провалялись в приморском песке, как заправские курортники.
      Прокаленный солнцем до самых костей, коричнево-красный от загара, я медленно брел по мягкому асфальту и наткнулся на Головацкого.
      Он шел на прогулку в легкой апашке, в кремовых брюках, в сандалиях на босу ногу.
      - Ищу пристанища от жары! - сказал Головацкий, здороваясь. - Вентилятор дома испортился. Пробовал читать - невмоготу. Размаривает. Уже и бузу пил и яблочный квас с изюмом - не помогло. Давай заберемся туда, подальше! - И Головацкий кивнул головой в глубь парка.
      Признаться, я думал по случаю воскресенья навестить Турунду, даже друзей звал туда к нему, в Лиски, на берег моря, но они отказались. Предложение Головацкого заставило меня изменить первоначальный план. Мы смешались с гуляющими и пошли аллеей мимо площадки летнего театра, отгороженного высокой решеткой. Там дробно стрекотал киноаппарат, и под самым экраном слышались одинокие звуки рояля. Сегодня на открытом воздухе давали "Медвежью свадьбу" и "Кирпичики" - две картины в один сеанс. Гуляющие повалили туда, и в аллеях для воскресного дня было сравнительно просторно.
      В зеленом тупике, куда пришли мы с Головацким, оказалось совсем пустынно. Сквозь решетку сада просматривался освещенный переулок, который вел на Генуэзскую. Тупик сада, образуемый ветвистыми деревьями, оставался в тени, и мы сразу почувствовали себя прекрасно, откинувшись на выгнутую спинку скамеечки.
      - Тс-с! Внимание, Манджура! - подтолкнул меня Головацкий, указывая на переулок.
      В полутьму Парковой улицы выпорхнули две девушки в легких ситцевых платьях. Едва очутились они в тени лип, как первая девушка присела на ступеньку крылечка. Поспешно, словно ее догонял кто-то, она стала проделывать какие-то фокусы со своими ногами. Скоро я понял, что девушки освобождаются от туфель. Потом, как кожу со змеи, они стянули длинные чулки, засунули их в туфли и бережно завернули обувку в газеты, еще заранее припасенные для этой цели. Оглядываясь и разминая ноги, по-видимому чувствуя себя отлично босиком, девушки побежали в сторону Лисок. И тотчас же из освещенного переулка под тень лип выпорхнула целая стайка подруг. Подбежав к крылечку и садясь на ту же ступеньку, они проделали то же самое, что и их предшественницы, и, завернув свои узкие туфли кто в старую газету, кто в платок, легко и радостно разбежались по домам.
      Улыбаясь и таинственно поглядывая на меня своими умными глазами, Головацкий сказал:
      - И смех и грех, не правда ли? Такое зрелище можно наблюдать отсюда каждый вечер.
      - Смотри, еще! - шепнул я. - Новые жертвы!..
      На Парковую вырвались, пошатываясь, две подруги. Одна была в блузочке-матроске, с челкой на лбу. Другая придумала себе платье-тунику с удивительно широкими рукавами.
      Девушка в матроске с откидным воротником даже до заветной ступеньки не могла добраться. Она с ходу обхватила старую липу и, прижавшись к ней, сбросила с ног блестящие туфельки.
      - Какое блаженство! - донесся сюда ее тонкий голосок. - Думала сомлею, так жать стали!
      - Чулки-то стяни, Марлен, - сказала ее подруга, уже присевшая на крылечко, - подошву протопчешь!
      - Погоди. Пусть пальцы отдохнут... - И девушка в матроске медленно прошлась под липами в одних чулках, как бы остужая ноги на камнях тротуара.
      - А вольно тебе было такие тесные заказывать! - сказала ее подруга, стягивая чулки.
      - Да я и так тридцать седьмой ношу. Куда же боле? Смеяться станут... отозвалась Марлен.
      Когда девушки растворились в сумерках, убегая босиком на Лиски, Головацкий сказал:
      - Та, что в матроске, на заводе у нас работает.
      - Откуда же они так бежали?
      - Штатные завсегдатаи танцкласса Рогаль-Пионтковской... Ты не был там?