Владимир Павлович Беляев
      Старая крепость
      Роман
      Книга третья
      Город у моря
      В третьей книге романа повествуется о длинном и нелегком пути от первых лет Советской власти до победы нашего народа над фашистской Германией, пути который достойно прошли герои книги, навсегда оставшись преданными великому делу революции.
      Для старшего школьного возраста.
      Содержание
      На Кишиневскую
      Опасный пост
      Чистим картошку
      Непрошеный гость
      Угрозы Тиктора
      Что же будем делать?
      Вагонный попутчик
      На улицах Харькова
      Весеннее утро
      При свете факелов
      Звонок из Москвы
      Попович из Ровно
      Каверза
      Никита молчит
      Не везет бобырю!
      Тиктор наступает
      Ищем карту
      В новом городе
      Страхи миновали
      Как получить ковкий чугун
      Мы устраиваемся
      Возле машинки
      Соседка будит меня
      На прогулке
      В гостях у Турунды
      "Ну ладно, мадам!"
      В доме инженера
      Ролики
      Письма друзьям
      Жертвы салона
      Каюта на суше
      Все, что ни делается,
      - все к лучшему
      Поручение Коломейца
      Памятная получка
      Записка под камнем
      Радостная ночь
      Где Печерица?
      Труп в балке
      Что такое "инспиратор"?
      Находка под мартеном
      Чарльстониада
      Чарльстониада, или
      Что пижонам надо?
      (Фельетон в лицах)
      Примирение
      Плещут Азовские волны...
      Поездка на границу
      Эпилог. Двадцать лет спустя
      КНИГА ТРЕТЬЯ
      ГОРОД У МОРЯ
      Памяти моего дорогого наставника,
      писателя-коммуниста,
      погибшего на войне,
      Евгения Петровича Петрова
      посвящается эта повесть...
      НА КИШИНЕВСКУЮ
      Был свободный от занятий вечер, и мы вышли погулять в город. Петька Маремуха важно шагал в своем коротком кожушке, от которого пахло овчиной. Саша Бобырь поверх старых, порванных ботинок надел блестящие калоши и плотно застегнул на все пуговицы длинное пальто желтоватого цвета, переделанное из английской шинели, а я напялил уже немного тесную в плечах серую чумарку, похожую на казакин. Она была коротка в рукавах, и крючки ее сходились кое-как: еще в позапрошлом году мне перешили чумарку из отцовского пальто, но я очень гордился ею, потому что в таких же чумарках ходили в нашем городе работники окружкома комсомола и многие активисты.
      По случаю субботы в Старом городе было людно. Хотя не все магазины были открыты, но их ярко освещенные витрины бросали полосы света на узенькие, замощенные плитками тротуары. По этим узеньким тротуарам главной улицы нашего города - Почтовки - прохаживались гуляющие.
      Какой-то подвыпивший, хорошо одетый тип с перебитым носом, никого не стесняясь, открыто напевал песенку контрабандистов:
      На границе дождь обмоет,
      А солнце - обсушит.
      Лес от пули нас укроет,
      Шаги ветер заглушит...
      Спи, солдат, курка не трогай,
      Мы шуметь не будем.
      Мы идем своей дорогой,
      Тихие мы люди.
      Мы идем по краю смерти,
      По узкой тропинке.
      Чтобы барышни носили
      Чулки-паутинки.
      Эх ты, жизнь моя хмельная!
      А судьба - насмешка.
      Нынче жив, а там не знаю,
      Орел или решка?..
      Можно было, конечно, и нам присоединиться к этому шумному потоку, но не хотелось. Кроме молодежи с Карвасар, Выдровки и других предместий города, тут сейчас, как всегда по субботним вечерам, прогуливались молодые нэпманы-спекулянты. За два года нашей учебы в фабзавуче ненависть к ним не утихла, а разгорелась еще больше. У комсомольцев и рабочей молодежи было другое место для гуляний - аллея возле комсомольского клуба.
      Мы шли прямо по мостовой. Еще днем таяло, совсем по-весеннему грело солнце, а к вечеру снова подморозило. Лужи затянулись льдинками, на проржавевших водосточных трубах повисли прозрачные сосульки.
      - Зря ты надел калоши, Бобырь! Видишь, как сухо, - сказал я Сашке и стукнул каблуком по замерзшей лужице, с треском проламывая лед.
      - Не балуй ты! - взвизгнул, отпрыгивая, Сашка. - Хорошее дело - "сухо"!
      Струйка грязи брызнула Сашке на блестящую калошу. Он стоял посреди мостовой, и у него был такой удрученный вид, что мы с Маремухой не выдержали и рассмеялись.
      - Чего смеешься! - еще больше рассердился Бобырь. - А еще член бюро... Пример показывает! - И, вытащив из кармана обрывок старой газеты, он принялся стирать грязь.
      Сердито посапывая, Саша то и дело поглядывал вниз. Я знал, что Бобырь обидчив и часто сердится из-за пустяков. Чтобы не дразнить его, я сказал тихо и миролюбиво:
      - Не обижайся, Сашка, я же не нарочно. Я не думал, что там грязь.
      - Да, не думал... - протянул Сашка.
      Но Маремуха, прерывая нас, крикнул:
      - Тише, хлопцы!.. Слышите?
      Из-под высокой ратуши-каланчи, что стояла посреди центральной площади, донесся звон разбитого стекла.
      - На помощь! - прокричал чей-то сдавленный голос.
      - А ну, побежали! - скомандовал я.
      Мы помчались напрямик через площадь по обмерзшим скользким булыжникам. Черная ратуша ясно выделялась на фоне вечернего голубоватого неба.
      - То в пивной бьются. У Менделя! - обгоняя меня, на ходу крикнул Маремуха.
      Пробежав палисадничек, окружавший ратушу, мы увидели, что Маремуха прав. Дрались в частной пивной Менделя Баренбойма, что помещалась под ратушей, по соседству со скобяными и керосиновыми лавочками. Под ржавой длинной вывеской, на которой было написано "Пивная под ратушей - фирма Мендель Баренбойм и сыновья", виднелась освещенная витрина. Кто-то изнутри запустил в широкое бемское стекло железным стулом. Стул этот, пробив витрину, валялся теперь на замерзшей грязи. Сквозь разбитую звездообразную дыру просачивался на улицу табачный дым и доносились крики дерущихся забулдыг.
      Нам в пивную заходить не полагается: все трое мы были уже комсомольцами. Мы остановились в палисаднике, наблюдая за дракой издали.
      - А что, если заскочить, а, Василь? - обращаясь ко мне, сказал Бобырь. - Может, помощь требуется?
      - Кому ты будешь помогать? Спекулянту? Наверное, снова нэпачи передрались! - сказал я.
      Худая молва шла по городу об этой пивной. Нередко в ней собирались торговцы, контрабандисты, карманные воришки. Такого добра еще много осталось в нашем маленьком пограничном городе со времен царского режима, со времен гражданской войны. В годы нэпа они чувствовали себя очень привольно. Эти люди заходили в пивную к Менделю устраивать свои дела. Говорили к тому же, что Мендель, кроме пива, подторговывает слегка и чистым контрабандным спиртом - ректификатом, который приносят ему из Румынии. Не раз в "Пивной под ратушей" агенты уголовного розыска делали летучие облавы, не раз они выводили оттуда под взведенными наганами хмурых арестованных королей границы - "машинистов", как называли вожаков партий контрабандистов, ходящих за кордон; не раз после таких облав Мендель опускал металлические шторы и шел на допросы в милицию, но пока все сходило ему удачно, он как-то выкручивался, и его пивная продолжала существовать.
      Крики в пивной стали глуше, и наконец один за другим несколько человек выкатились на улицу. Мы бросились к ним навстречу. Но только мы выбежали на освещенные огнями плитки тротуара, Сашка остановился и, обернувшись к нам, растерянно прошептал:
      - Хлопцы, ведь это...
      Два нарядных молодых пижона в костюмах из контрабандного бостона держали под руки нашего фабзайца Яшку Тиктора.
      Ноги Яшки подкашивались, воротник гимнастерки был разорван, пуговицы вырваны с "мясом", а от левого уха до рта тянулся кровавый след царапины.
      Яшка потерял кепку, пышные его волосы раздувало ветром, но что показалось нам самым страшным, обидным и оскорбительным во всем его теперешнем облике - был кимовский значок, поблескивавший на разорванной гимнастерке.
      Около Яшки суетился худой черноволосый человек в белом фартуке. Это был хозяин пивной Мендель Баренбойм. Подбежав к Тиктору и размахивая руками, он завопил на всю площадь:
      - А кто мне заплатит за витрину, ты, разбойник?
      С трудом шевеля языком, Яшка пробормотал:
      - Вот с этой... спекулянтской морды возьми деньги, а я тебе дулю дам!
      И, сказав это, Яшка вяло ткнул пальцем прямо в подбежавшего к нему толстячка в черном костюме. Из носу у толстячка сочилась кровь, и он маленькой пухлой рукой размазывал ее по щекам, становясь от этого все страшнее и страшнее.
      - Это я - спекулянтская морда? - завопил толстячок. - Люди добрые, вы слышите это или нет? Это я, честный кустарь, есть спекулянтская морда? Ах ты, байстрюк неблагодарный! - грозя Тиктору кулаками, но побаиваясь его ударить, кричал толстячок. - Запомни свои слова! Не дам я тебе больше заказов. Не дам! Пил на мои деньги, жрал пирожные на мои деньги, а теперь я спекулянтская морда? Теперь меня по лицу ударил, шибеник, искалечил меня. Где милиция, почему нет милиции?
      Но милиции, как назло, вблизи не было. Собирались на крик зеваки, но никто не знал, что делать с Яшкой.
      Заметив нас, Тиктор сперва смутился, но потом радостно закричал:
      - Хлопцы, сюда! На помощь, хлопцы! Эта спекулянтская шпана меня побила! А ну, дадим им.
      Но мы не двигались. А Маремуха прошептал мне:
      - Ты же член бюро, Василь. Скажи ему...
      - Вы из фабзавуча, ребята? - послышался в ту же минуту рядом с нами очень знакомый голос.
      Мы обернулись и увидели инструктора окружкома Панченко. Он был в такой же серой чумарке, как и у меня, в серой каракулевой папахе с красным верхом, высокий, стройный. Еще в трудшколе он преподавал нам политграмоту.
      - А, Манджура! Здорово! - узнав меня, сказал Панченко и протянул руку. - Это ведь, кажется, ваш сокол?
      - Наш, - тихо, так, чтобы никто не слышал, ответил я.
      - И комсомолец? - спросил Панченко.
      - Комсомолец, - еще тише подтвердил Бобырь.
      - Тогда вот что, - строго сказал Панченко, - немедленно уведите его домой. Будет буянить - сдайте в милицию.
      - Не надо в милицию, товарищ начальник, - появляясь возле нас, вкрадчиво пробормотал Мендель, - зачем в милицию? Я его прощаю. Хлопец молодой, выпил на злотый, а опьянел на десятку, ну и пошумел. С кем это не бывает?
      - Уйдите, гражданин, - прикрикнул на Менделя Панченко, - это не ваше дело! - И, обращаясь к нам, спросил: - Как его зовут?
      - Тиктор! - насупившись, сказал Бобырь.
      - Тиктор! Иди сюда! - позвал Панченко.
      Пошатываясь и потирая щеку, Тиктор неохотно подошел к нам. От него сильно пахло водкой.
      - Во-первых, немедленно сними кимовский значок, - жестким, суровым голосом приказал Панченко, - во-вторых, сейчас же уходи отсюда. Ребята тебя проводят... Ну!
      Повинуясь голосу Панченко, Тиктор медленно, стараясь не подать виду, что испугался, засунул руку за пазуху и принялся отвинчивать маленький, покрытый эмалью комсомольский значок.
      - А вы чего собрались? Что здесь, цирк? - поворачиваясь к зевакам, крикнул Панченко.
      Тиктор наконец отвинтил и дрожащей рукой подал окружкомовцу дорогую для нас эмблему.
      - Подлец! - тихо, сквозь зубы, бросил Панченко. - Разве о такой смене мечтал Ленин?
      Яшка вздрогнул и опустил голову.
      Пока мы вели его темными узенькими переулочками, он шел смирно и, казалось, совсем протрезвел. Но только мы вышли на освещенный Тернопольский спуск, ведущий к Новому мосту, Тиктора снова развезло. Он как-то сразу обмяк и стал опускаться, норовя сесть на тротуар. Пришлось взять его под руки. Тиктор рассердился и попытался вырваться.
      - Тише, Яшка! Не делай хай! - сказал Маремуха, хватая его.
      - А тебе какое дело, ты, сопляк! - прикрикнул на Петьку Тиктор. - Да отвяжитесь вы от меня, я свободы хочу, слышите? - Сказав это, Яшка неожиданно запел:
      Чорная карета,
      Два солдати йдуть.
      Мою ципу-маму
      В каторгу ведуть.
      Вдоль Тернопольского спуска ярко горели фонари, на панели было много прохожих, все они оборачивались на хриплый голос Тиктора. Мне казалось, что каждый из них знает Яшку, понимает, что мы ведем пьяного комсомольца. Давно уж мне не было так стыдно, как в эти минуты. А Яшка, как бы чувствуя это, нарочно не унимался и куражился как только мог. Ему, видимо, нравилось, что на него смотрят.
      - А ну, живее! - скомандовал я хлопцам. - Ты, Петька, толкай его сзади! - Сильным движением я потащил Тиктора вперед.
      "Поскорей бы протащить его через мост, а там, в темной аллее бульвара, где нет прохожих, будет уже другой разговор", - думал я, волоча за собой Тиктора. С другой стороны тащил его Сашка Бобырь. Доски Нового моста обледенели, и Яшка не шел, а ехал по ним, вытянув вперед ноги и повиснув у нас на руках. Ему удалось-таки зацепиться за бортик деревянной панели, и он, сразу задержав нас, повалился на доски. Бобырь предложил осторожно:
      - Давай понесем его, а, Василь?
      - Попробуй тронь, - пригрозил Тиктор, - я тебе так приварю, что последних зубов не соберешь!
      - Послушай, Яшка, мы же только хотим довести тебя домой. По-товарищески! - сказал я твердо и спокойно. - Какого же ты черта...
      Совсем неподалеку, за бульваром, застучал пулемет. Первую очередь сменила вторая, затем третья, и, наконец, после небольшого промежутка мы услышали пять винтовочных выстрелов, гулко прозвучавших один за другим.
      Хорошо знакомый каждому коммунисту и комсомольцу сигнал чоновской тревоги прозвучал над городом. В те годы коммунисты и комсомольцы старших возрастов были объединены в части особого назначения и созывались в случае надобности такими вот тревожными сигналами. Где бы мы ни находились - в общежитии ли, в литейной фабзавуча, на комсомольском собрании или на прогулке, - в любую минуту ночи и дня этот условный сигнал должен был найти нас. Мы обязаны были, услышав его, бросить все и что есть силы мчаться на Кишиневскую, к знакомому двухэтажному дому, в котором помещался городской штаб ЧОНа.
      Мы хорошо знали, что живем всего лишь в пятнадцати верстах от границы с панской Польшей и боярской Румынией и что вслед за такой тревогой в тихом и маленьком нашем городе может быть объявлено военное положение. Тогда все мы, чоновцы, пока подойдут регулярные воинские части, обязаны будем вместе с пограничниками принять на себя первый удар.
      - Тревога... да, Василь?.. - нарушив молчание, прошептал Бобырь.
      - Тревога! - подтвердил я. - Бегом, товарищи! Быстрее!
      ...У дверей штаба, выходящих на бульвар и Прорезную, нас встретил начальник ЧОНа Полагутин. Длинная деревянная кобура его маузера была расстегнута; по встревоженному виду Полагутина мы сразу поняли, что положение серьезно.
      - Какой ячейки? - спросил Полагутин.
      - Фабзавуча! - поспешно доложил Саша.
      Полагутин проверил наши чоновские листики и приказал:
      - Получайте оружие!
      Мы пробегаем по длинному освещенному коридору в оружейный склад. Получаем закрепленные за нами еще с прошлого года винтовки и по пять пачек патронов на брата.
      - Здесь заряжать или на улице? - засовывая патроны в карманы штанов, спросил бледный и немного взволнованный Маремуха.
      - Подождем приказа, - посоветовал я.
      - А я уже зарядил, - швыряя на пол обойму, сказал Бобырь.
      - Возьми на предохранитель! - шепнул Петро.
      Бобырь поднял винтовку кверху и, держа ее на весу, принялся оттягивать предохранитель. Но предохранитель был скользкий от масла, а пальцы Бобыря окоченели. Винтовка ходила в его руках. Казалось, вот-вот палец нечаянно зацепит спусковой крючок и Саша пальнет в подвешенную к потолку тусклую угольную лампочку.
      - Дай сюда, калека! - крикнул Петро, отнимая у Бобыря винтовку. Смотри!
      Но боевая пружина в затворе Сашкиной винтовки была тугая, видно совсем новая, и Маремухе тоже не сразу удалось оттянуть пуговку предохранителя...
      В большом, просторном зале, где обычно по воскресеньям каждая ячейка в порядке очереди чистила оружие, собралось уже много коммунаров-чоновцев.
      - Как вы успели так быстро? - спросил нас директор фабзавуча Полевой. Он был без винтовки, но при револьвере, который висел у него сбоку, поверх ватной стеганки.
      Шмыгая носом, Маремуха объяснил:
      - Мы втроем гуляли по городу, Нестор Варнаевич, и тут слышим...
      - Остальные фабзайцы еще бегут, наверное! - не без удовольствия ввернул Саша Бобырь.
      В зале стали появляться наши комсомольцы-фабзавучники - "гвардия Полевого", как нас называли в городе ребята из других ячеек. Они вспотели, раскраснелись, пальто и куртки у них были расстегнуты, на лицах блестели капельки пота.
      - Отлично! - сказал Полевой, проверяя глазами явившихся. - Успели вовремя... А где же Тиктор?
      Прибежавшие, переглядываясь, отыскивали глазами Яшку.
      - Тиктора, товарищ Полевой, видели пьяным... - начал было фабзаяц Фурман, но в эту минуту в дверях появился Полагутин и отрывисто скомандовал:
      - Внимание, товарищи коммунары!
      Все сразу притихли.
      - Обстановка такая. Петлюровские шайки, которых приютили за кордоном пилсудчики и румынские бояре, снова зашевелились. Есть сведения, что еще сегодня днем они двинулись к нашей границе... Сами они никогда не решились бы на такой шаг. Ясно - за их спиной стоят английские и французские капиталисты. Вполне вероятно, товарищи, что еще сегодня ночью эти петлюровские банды будут переброшены на нашу сторону. Вместе с погранотрядом вам, чоновцам, поручено встретить их как полагается... - И, сразу меняя тон, Полагутин четко, громко скомандовал: - Всем, кроме коммунаров и фабзавуча, строиться! Старшина взвода фабзавучников - ко мне!
      Мы потеснились, освобождая проход. Один за другим, высоко поднимая винтовки, пробегали мимо нас коммунары городских ячеек. Чем меньше оставалось их в зале, тем неспокойнее становилось у меня на душе. "А мы? Что же будет с нами? Они уйдут за город, в пограничные леса, в боевые дозоры и секреты, а нас, помоложе, как и в прежние тревоги, пошлют в караулы к провиантским складам - сено охранять - или поставят в самом городе стеречь крепостной мост, чтобы не подорвал его какой-нибудь шпион. Разве интересно стеречь забитые доверху фуражом деревянные амбары или на виду у всех сидеть в засаде у людного, освещенного электричеством крепостного моста!" В зал вбежал пожилой коммунар-железнодорожник в форменной фуражке и крикнул:
      - Все люди построены, товарищ начальник! Приехал секретарь окружкома.
      - Картамышев уже здесь? - радостно спросил Полагутин и, крепко пожимая руку Полевому, добавил: - Счастливо оставаться, Нестор Варнаевич! Желаю успеха. Не зевайте: вам доверено многое... До свидания, товарищи! - И он скрылся в дверях.
      - Мы останемся в наряде. Будем охранять штаб и склады ЧОНа, торжественно объявил Полевой. - Построиться!
      ОПАСНЫЙ ПОСТ
      Прямо передо мной на деревянных столбах туго натянута колючая проволока. Дальше, за проволокой, теряются в темноте огороды - несколько десятин перерытой заступами мерзлой земли. Где-то далеко, уже около проселочной дороги, есть вторая изгородь из колючей проволоки, но ее отсюда не видать. Все время чудится, что та дальняя проволока уже перерезана и диверсанты подползают ко мне по черной и мерзлой земле. Ушам холодно, очень холодно, но я нарочно, чтобы лучше слышать, не поднимаю воротника и цепко сжимаю окоченевшими пальцами холодную винтовку.
      Так вот каков он, этот пост "номер три", о котором я столько слышал от дежуривших здесь раньше комсомольцев!
      Позади высится холодная каменная стена сарая, отделяющего меня от внутреннего двора. Прямо над головой чернеет выступ крыши. Узкий проход для часового тянется шагов на тридцать в темноте между этой каменной стеной и проволочной изгородью и упирается в глухую стену соседнего дома. Две высокие каменные стены сарая и жилого дома сходятся вместе, образуя прямой угол.
      "Собачий куток" - так называют пост "номер три" чоновцы. Коммунар, попадающий сюда в наряд, чувствует себя как бы отрезанным от товарищей и всего мира.
      С самого начала моего дежурства я не мог оторвать глаз от черного бугорка, застывшего в огороде шагах в десяти от меня. Он был похож на голову человека, лежащего на земле. Я очень жалел, что не спросил стоявшего здесь до меня студента-комсомольца сельскохозяйственного института, не заметил ли он этого бугорка. Вдруг мне показалось, что бугорок зашевелился и начал медленно приближаться. Вздрогнув, я просунул дуло винтовки между проволокой и чуть было не выстрелил, но удержался. "А вдруг это не человек, а перекати-поле, пригнанное издалека ветром? Или кучка картофельной ботвы? Или просто холмик земли около ямки, оставшейся после вырытого картофеля? Что тогда?.. Вот скандал будет! Засмеют меня ребята. Первый раз на таком опасном месте - и проштрафился! Скажут: "Струсил".
      ...Пронесся ветер, и вслед за его колючим, холодным свистом вверху загрохотало кровельное железо. Никак кто-то ходит по крыше?.. Задрав голову, я гляжу под стреху сарая, ожидая, что вот-вот оттуда высунется черная голова диверсанта. Он может при желании без особого труда перемахнуть с крыши жилого дома на сарай.
      Подозрительные гулкие удары слышатся над головой. Неужели это шаги?.. Я приподнимаюсь на цыпочки. Слух улавливает какой-то стук на Кишиневской улице, шорохи на огороде, поскрипывание флюгера за темным брандмауэром. В глазах уже рябит от множества звезд, переливающихся в студеном небе, в тусклой дымке морозного воздуха.
      Гулкий шум на крыше усиливается. Я крепко держу влажное ложе винтовки, направляя ее вверх, навстречу шуму.
      - Держите ушки топориком, - сказал Полевой, разводя нас на посты. - Вы охраняете запасы оружия для коммунистов и комсомольцев всего округа! Склады ЧОНа - очень заманчивая цель для агентов мировой буржуазии.
      Да и без этих слов директора школы мы все отлично знали, какое доверие оказано в эту ночь нашей ячейке, впервые охраняющей ЧОН: в подвалах дома спрятано множество динамита, тола и патронов.
      "Ушки топориком! Ушки топориком!" - повторяю я про себя излюбленные слова Полевого, и мне начинает казаться, что мои озябшие уши растут, удлиняются и становятся тонкими и острыми, как лезвие топора.
      На крыше совсем тихо.
      Наверное, то просто ветер прогремел оторванным листом железа. А где же черный бугорок? Я уже и позабыл о нем... Глаза привыкли к темноте. Я быстро отыскиваю смутившую было меня грудку земли. Она преспокойно лежит в поле.
      ...Медленно прохаживаюсь вдоль сарая, подсмеиваясь внутренне над своими минутными страхами. Думаю, что близок рассвет и скоро все мои опасения как рукой снимет. Совсем ведь необязательно, чтобы как раз именно на моем дежурстве случилось что-нибудь особенное. Сколько дежурств проходит решительно без всяких приключений. И мое пройдет незаметно. Зато уж никто потом из хлопцев не посмеет подтрунить надо мной, что я, мол, юнец, самый молодой из членов ячейки. А если бы они еще знали, что я прибавил нарочно два годика, лишь бы быть коммунаром ЧОНа, тогда бы совсем житья не было... А так возвращусь с дежурства полноценным бойцом и долго потом буду гордиться, что стоял на посту "номер три". Сюда раззяву не поставят, как бы ни просился!
      Приведя меня на пост, Полевой коротко и просто приказал:
      - Увидишь кого на огороде - бей без всяких! Случайный прохожий или пьяный сюда забрести никак не может.
      "Бей без всяких!" Страшно и сурово звучит этот приказ.
      ...Снова запел в голых и обледенелых ветвях деревьев ветер, зашелестел сухой, прошлогодний бурьян, репейник, скрюченная ботва около проволоки, загромыхало, заухало железо на крыше, скрипнул флюгер на стене дома.
      И неожиданно с этим новым порывом ветра донесся отдаленный выкрик Саши Бобыря:
      - Что вам нужно?.. Стой!.. Стой!.. Руки... Хлопцы, сюда!
      На минуту все стихло, и сразу же я услышал дребезжащий свисток. Захлопали двери в караульном помещении. Там, за сараем, пробежали по двору люди... и затем опять Сашкин крик:
      - Там!.. Там!.. Ловите!..
      - Лестницу!.. Живо! - услышал я голос Полевого.
      Как мне хотелось броситься туда, к хлопцам, подсобить им, увидеть, что там такое! Но покинуть пост я не мог. Пусть бы даже все горело и валилось вокруг, я не имею права уйти отсюда.
      Прислушиваясь к тому, что происходило во внутреннем дворе, около четвертого и пятого постов, я продолжал изо всей силы вглядываться в темноту. А чтобы сзади никто меня не схватил, я прижался к стене сарая спиной и застыл на месте.
      Сердце билось, винтовка в руках колыхалась, я ждал чего-то необычайного...
      Совсем близко, на чердаке сарая, грохнул выстрел. За ним другой. И тотчас же далеко, уже за брандмауэром, кто-то простонал. Затем опять все стихло.
      Прошло каких-нибудь пять минут. В узком проходе, ведущем с внутреннего двора к моему посту, послышались быстрые шаги. Под ногами идущего похрустывали льдинки. Я отскочил в угол и приготовился стрелять... Как только тень человека показалась из-за стены, я срывающимся голосом крикнул:
      - Стой!
      - Жив, Манджура? - с тревогой в голосе спросил Полевой. - У тебя все в порядке?
      - В порядке! - хрипло ответил я и тут же сообразил, что допустил ошибку, не спросив у Полевого пароль.
      Полевой вплотную подошел ко мне. Он тяжело дышал и был без шапки.
      - Никто не пробегал здесь?
      - Никто. Вот за сараем стонал кто-то, и стреляли на чердаке...
      - Это я и сам знаю. А вот здесь, - Полевой показал наганом в сторону огородов, - ничего не замечал?
      - Ничего.
      - Очень странно! Как же он пробрался?
      - А кто там стрелял? - спросил я.
      - Смотри, Манджура, очень внимательно наблюдай за всем. Сейчас особенно. В случае чего - пали без разговоров. Понял? Уже немного до света осталось. Я к тебе скоро опять наведаюсь. - И Полевой быстро ушел обратно, во внутренний двор.
      Через два часа, когда уже совсем рассвело, я узнал от хлопцев, собравшихся в теплом караульном помещении, о том, что произошло этой тревожной ночью.
      В то время как продуваемые холодным ветром, который несся с полей и с отрогов Карпатских гор, часовые наружных постов коченели от холода, Саша чувствовал себя куда лучше. Огражденный от ветра стенами дворовых сараев и главного здания, он важно прогуливался в блестящих калошах по внутреннему двору. Электрические лампочки, подвешенные на углах штаба, освещали сухой и гладко вымощенный квадрат двора.
      Но вскоре у Бобыря заболели ноги. Он взобрался на деревянное крылечко и присел там в тени, скрытый от света балкончиком. Бобырь клялся и божился Полевому и нам, что сидел он недолго, каких-нибудь пять минут, но, конечно, ему никто не поверил. Должно быть, Саша вздремнул малость на крыльце.
      Спускаясь обратно на каменные плиты двора, Саша уловил позади себя едва различимый шорох. Он обернулся... и замер.
      Вверху перелезал через перила чердачного балкончика, по-видимому желая соскользнуть по столбу во двор, неизвестный человек. Как он попал туда, на крышу, оставалось тайной.
      Надо было, не дожидаясь, с ходу палить в этого непрошеного гостя. Надо было повалить его пулей там же, на балкончике. Но Саша сплоховал и дрогнувшим голосом крикнул:
      - Что вам нужно?.. Стой!.. Стой!..
      Неизвестный сразу нырнул обратно в узенькие дверцы, ведущие в глубь чердака. Его еще можно было достать пулей. Тут Саша вспомнил о винтовке. Он приложился к прикладу и хотел выстрелить, но спусковой крючок подался до отказа, а выстрела не последовало: встав на пост, Бобырь позабыл снять предохранитель с затвора винтовки... Услышав крик Бобыря, заколотил прикладом в дверь караулки Маремуха, охранявший погреб с боеприпасами, засвистал на Кишиневской Коломеец.
      - Там... там... там стоял бандит! - захлебываясь, без устали бубнил Саша выскочившим во двор коммунарам и Полевому.
      Комсомольцы мигом поставили лестницу, и первым вскарабкался на крышу Полевой. Спеша перехватить бандита и опасаясь засады, Полевой промчался по крыше до крайнего слухового окна и прыгнул через него внутрь.
      Очутившись под стропилами крыши, Полевой заметил, что где-то вдали, в густой темноте, виднеется едва различимый свет. Там был пролом. В него протискивался человек. Полевой дважды выстрелил. Неизвестный застонал, но вырвался наружу и загромыхал по соседней крыше жилого дома.
      Полевой приказал двум подоспевшим коммунарам догонять неизвестного по крышам, а сам, спрыгнув обратно во двор, проверил мой пост и послал еще трех комсомольцев осмотреть все прилегающие к штабу дворы и оцепить выходящий на Кишиневскую Тринитарский переулок. Но бандиту удалось выскользнуть, прежде чем наш патруль добежал до Тринитарского переулка. Выскочив из пролома на крышу соседнего с ЧОНом дома, в котором жили студенты химического техникума, неизвестный, не раздумывая, спрыгнул сверху на большую кучу навоза в саду общежития и через дыру в заборе убежал в переулок. Здесь следы его прерывались.
      Должно быть, перерезав Тринитарский переулок, он махнул через дворы к Рыночной площади. Путь этот был труден, особенно для раненого: ему пришлось бы перелезать несколько раз через заборы, пробираться сквозь разделяющую дворы колючую проволоку и, наконец, выбежать на освещенную Рыночную площадь. Там же, около главного бакалейного магазина Церабкоопа, сидел с дробовиком в руках закутанный в овчинный тулуп сторож. Может, он спал, этот сторож? Вряд ли! Сторож клялся и божился, что не спал. За каких-нибудь десять минут до случившегося жена сторожа принесла ему на ужин горячую гречневую кашу с гуляшом. Эта не доеденная сторожем каша в глиняном горшочке была еще горяча, когда его стали спрашивать подбежавшие коммунары. Трудно было предположить, что раненый так ловко сумел пересечь Рыночную площадь, что сторож - старый, бывалый солдат - его не заметил.
      И все-таки путь неизвестного вел как раз к Рыночной площади!
      Колючая проволока, оплетавшая двор красного кирпичного дома уже по другую сторону Тринитарского переулка, была раздвинута. На одной ее колючке остался клок желтоватого английского сукна, вырванный из одежды пролезавшего здесь впопыхах человека. Это защитное военное сукно не было редкостью в нашем пограничном городе: в такие шинели английского сукна были одеты все петлюровцы, снабжавшиеся в годы гражданской войны Англией и Францией, а когда петлюровцы убежали за границу, их склады частично разобрало местное население.