- Видишь, Василь, у нашей совпартшколы есть совхоз. Не так чтоб очень далеко, не так чтоб и очень близко. На Днестре. Место там хорошее, сады, река. Сегодня в этот совхоз на работу уезжает группа курсантов. Как ты думаешь, не проехаться ли и тебе с ними?
      - Меня разве возьмут?
      - Возьмут. Я уже говорил с начальником школы.
      - Хорошо. Я поеду.
      - Поедешь?
      - Поеду.
      - Но только придется тебе в совхозе поработать, Василь. Баклуши там бить нельзя. И кофе с барышнями по вечерам распивать не удастся. Словом, сам себе будешь зарабатывать на хлеб. Я в твои годы уже давно этим занимался и не жалею. Согласен?
      - Согласен.
      - Тогда живенько давай укладывайся - и марш к Полевому. На задний двор.
      - Полевой тоже едет?
      - Да. Он начальник отряда. Поживей собирайся.
      - Хорошо, тато, хорошо! - выкрикнул я и, вскочив на плиту, потащил вниз матрац, простыни и подушку.
      - Матрац брать не надо, - сказал отец. - А постель возьми. И пальто возьми.
      - Зачем пальто? Жарко же!
      - Возьми, говорю. Пригодится.
      Я снял с крюка свое старое осеннее пальто, сложил его вдвое и завязал в один узел вместе с полотенцем, простынями и подушкой. Отец стоял у меня за спиной и наблюдал, как я укладывался.
      КТО УБЕЖАЛ?
      Мы уехали - восемнадцать человек, и я даже не смог повидать перед отъездом Галю. Когда наша подвода катилась по крепостному мосту, я, привстав, увидел внизу под скалами крышу Галиного домика. Мне стало очень тоскливо, что я не простился с Галей. Возможно, в эту минуту она сидела в комнате и даже не думала, что я, надолго покидая город, проезжаю мимо. Побежать сказать ей об этом я не мог. Никто бы не стал меня дожидаться. Да и так все еще не верилось, что курсанты взяли меня в совхоз, что я, как взрослый, еду работать вместе с ними.
      За городом, только выехали на шлях, ведущий к Днестру, быстро стемнело. Проселочная дорога вилась под самыми огородами и кукурузными полями. Лужи воды блестели на ней. Комья густой грязи то и дело срывались с колес и летели в кукурузу, слышно было, как чавкают копытами, увязая в грязи, кони, как мелкие брызги стучат в деревянные борта подводы. Вскоре стало так вязко, что пришлось свернуть на шоссе, хотя это было и не очень здорово для селянских коней: все они были подкованы только на передние ноги. По шоссе поехали быстрее, сразу затрясло, зубы выцокивали на каждом ухабе. Я ехал на второй телеге, подложив под себя узел с одеялом, но все равно это мало помогало, и я мечтал, как бы поскорее свернуть опять на мягкую проселочную дорогу. Возница Шершень, дядька лет тридцати, в холщовых брюках, коричневой свитке и солдатской фуражке с обломанным козырьком, то и дело подхлестывал низеньких, но бодрых коней сыромятным кнутом. Кнут громко щелкал, и я жалел коней: и так им доставалось - каждый острый камешек, должно быть, больно впивался в их неподкованные задние ноги со стертыми копытами. Сказать же вознице, чтобы он не бил коней, я не решался и всю дорогу ехал молча.
      На задней подводе курсанты пели:
      Мы идем на смену старым,
      Утомившимся борцам
      Мировым зажечь пожаром
      Пролетарские сердца...
      Эта песня, заглушаемая грохотом колес, разносилась далеко над молчаливыми полями в свежем после недавнего дождя воздухе.
      Рядом со мной сидели четверо незнакомых курсантов. Трое из них шутили, переговаривались, а четвертый спал, подложив себе под голову мешок с овсом.
      Прислушиваясь к разговору курсантов, глядя на мелькающие вдоль дороги черные шапки лип, я с тревогой думал о том, что ожидает меня впереди.
      А вдруг я буду плохо работать в совхозе и меня выгонят? Надо будет поспевать за взрослыми, чтобы никто и слова дурного про меня не сказал.
      Хотя наш город находился в пятнадцати верстах от границы, я еще ни разу не бывал на Днестре, а знал только по рассказам, что это широкая и очень быстрая река. Правда, от вокзала до самого Днестра тянулась одноколейная линия железной дороги, но пассажирские поезда по ней не ходили. Только изредка, раза два в месяц, направлялся к Днестру за песком и галькой балластный поезд, составленный из расшатанных открытых платформ. Его медленно тянул туда по заросшему бурьяном пути маневровый паровоз "овечка".
      Петьке Маремухе удалось однажды попасть вместе с демонстрантами на такой балластный поезд. Он тоже ходил по берегу, пел песни, а потом, вернувшись, долго рассказывал, как хорошо купаться в Днестре, какое там славное, песчаное дно, какой отлогий берег, без ям и обрывов, куда лучше, чем в Смотриче.
      Петька божился, что с нашего берега отлично видна Бессарабия, он говорил, что на него даже закричал румынский солдат.
      Что и говорить - я с завистью слушал рассказ Маремухи. Мне очень хотелось побывать на Днестре самому, но я не думал, что это случится так скоро.
      Ехали мы долго, миновали сонное село с белыми хатками среди деревьев, мелькнул на околице у колодца высокий, поднятый к темному небу журавель. Шершень дернул вожжи, мы бесшумно свернули с мощеного тракта на проселочную дорогу, и здесь я почувствовал, что близок Днестр. Оттуда, с горизонта, лежащего перед нами, где звездное и уже чистое от дождевых туч небо соединялось с черными холмами, потянуло влагой. Земля под нами была уже сухая, дождь здесь не падал, и я понял, что сыростью тянет от Днестра.
      Вскоре, как только мы перевалили через бугор и поехали вниз, провожаемые далеким лаем собак, я увидел белую полосу речного тумана. Туман стлался низко над Днестром, сворачивал влево и пропадал за поворотом реки далеко в приднестровских оврагах. Похоже было, что совсем недавно кто-то промчался перед нами на горящей арбе с сеном, и густой дымный след указывал дорогу неизвестного возницы.
      Чем ближе мы подъезжали к Днестру, тем становилось холоднее, и я уже подумал было, не надеть ли пальто, как вдруг из оврага вынырнула первая белая хатка.
      - Ну вот и приехали, - сказал сидевший рядом со мной курсант.
      - Отставить песню! Селян побудите, - донесся с задней подводы голос Полевого.
      Песня замолкла, и сейчас был слышен только скрип колес нашего обоза.
      Село тянулось долго, хаты были разбросаны на буграх, далеко одна от другой. Почуяв знакомые места, весело заржала наша левая коренная, и Шершень ласково хлопнул ее вожжой по крупу.
      - Это и есть совхоз, а, дядько? - спросил я Шершня.
      - Ага, хлопчик, - ответил он. - До революции тут была панская экономия, а теперь - совхоз.
      Подвода остановилась перед высокими железными воротами, за ними виднелись какие-то строения, сад.
      Шершень спрыгнул с облучка и, подойдя к воротам, постучал в них кнутом.
      - Диду! - закричал Шершень.
      За решеткой ворот показался сторож с винтовкой за плечом.
      - Это ты, Шершень? - спросил он неуверенно.
      - Я, я. И гостей привез. Открывай быстрее, - откликнулся Шершень и зазвенел цепью, закрывающей ворота.
      Как только обе их половинки разъединились, мы сразу въехали во двор совхоза и остановились возле конюшни, откуда слышалось приглушенное ржанье лошадей. Хорошо после долгой дороги спрыгнуть на твердую землю. Вокруг было тихо и тепло. К нам подъехали другие подводы; пока возницы распрягали лошадей, курсанты собрались вокруг Полевого.
      - Вещи снимать, товарищ Полевой? - спросил кто-то.
      - Погодите, - ответил Полевой и обратился к сторожу: - Дед, а заведующий где?
      - Нет заведующего!
      - Как нет?
      - Заведующий поехал в Витовтов Брод.
      - Давно?
      - Да еще светло было. Гонец оттуда прискакал, и вдвоем они уехали. Не знаю, то ли правда, но люди в селе говорили, будто банда Мамалыги границу снова перешла. И всех партийных туда в район созвали.
      - Товарищ начальник, если хотите, я разбужу Ковальского, - подойдя к Полевому, предложил Шершень.
      - А кто он такой?
      - Старший рабочий.
      - Не стоит, пожалуй. Пусть спит. Мы с ним утром познакомимся, - ответил Полевой. - Ты вот лучше скажи, сеновал далеко здесь?
      - Сеновал? А вон. Туточки сено прошлогоднее сложено, - махая кнутом в сторону длинного темного строения, сказал Шершень.
      - Ну и чудно, - сказал Полевой. - Ночлег обеспечен, теперь как с ужином быть? И чайку выпить не мешало бы...
      - Где же ты его сваришь, чай-то? - спросил кто-то хмуро.
      - Ну, это пустяки, - ответил Полевой.
      - Пустяки-то пустяки, а вот заварку не взяли, - сказал стоявший около меня высокий курсант.
      - Правда?
      - Верное слово, - подтвердил курсант.
      - Худо, брат, дело, - печально сказал Полевой. - Какой же чай без заварки? Хотя... - И, заметив меня, неожиданно спросил: - Манджура?
      - Да! - откликнулся я робко.
      - Ты знаешь такое дерево - сливу?
      Я молчал, думая, что Полевой меня разыгрывает.
      - Да ты что - онемел? Сливу знаешь? Венгерку, например, или ренклод?
      - Отчего ж, - ответил я тихо Полевому.
      - Ну так вот, будь другом, беги в сад и наломай веток сливы. Только молоденьких. И почище. Понял?
      - Понял, - ответил я и спросил у сторожа: - А где у вас сад?
      - Вон за конюшней. Сперва баштан будет, за ним сад, - ответил сторож, попыхивая самокруткой.
      Все деревья казались одной породы на фоне темного неба. Если бы кто другой приказал мне, я бы никогда не пошел сюда, но ослушаться приказа Полевого было трудно. И я, задирая голову, ощупывая листья на ветвях, долго отыскивал среди обкопанных фруктовых деревьев совхозного сада сливу. Липкие росистые лопухи хватали меня за ноги. Наконец уже на окраине сада я заметил молодое, стройное деревце, очень похожее на сливу. Чиркнул спичкой - в самом деле слива, да еще и не простая, а настоящий чернослив. Это я заметил по крупным созревающим плодам, которые заблестели в редкой листве, как только я зажег спичку.
      Я мигом наломал с одного этого дерева пучок веток и, чтобы не возвращаться обратно по темному саду, решил перелезть через забор и пройти к нашим по дороге. Забор виднелся уже совсем близко. Из-за темных конюшен через весь сад доносились ко мне сюда голоса курсантов, вспыхивали отблески костра. Подойдя к забору, я увидел, что он не такой уж низенький, каким казался издали. Положив наверх пучок веток, я с трудом вскарабкался на забор. Сразу показалось, что земля очень далеко внизу, но иного выхода не было, и я с шумом прыгнул в придорожный бурьян.
      И не успел я выпрямиться, как из-под куста, черневшего вблизи дороги, испуганный моим падением, точно из засады, выскочил человек в белом, с винтовкой в руке, и сразу же бросился опрометью в поле, к стогам.
      Он мигом исчез в кукурузе, только слышно было, как звонко затрещали стебли под его быстрыми шагами.
      Что было сил я помчался по дороге в другую сторону, к своим.
      Задыхаясь, я влетел во двор совхоза и, протягивая Полевому пучок веток, рассказал про белого человека.
      - Не почудилось? - недоверчиво спросил Полевой.
      - Да нет же. И с винтовкой, - обиделся я.
      - Бес его знает, кто он! - задумчиво сказал Полевой. - Может, это бандюга какой нас выслеживает? - И распорядился: - Товарищ Шведов, товарищ Бажура! Возьмите винтовки - и туда. Живо. Прощупайте огород. А ты, дед, сказал Полевой сторожу, - прогуляйся с ними тоже, чтоб случайно на проволоку не напоролись.
      Когда курсанты ушли, наступило молчание. Чудилось - вот-вот грохнет там, возле стогов, тревожный выстрел и все помчатся на подмогу. Но время шло, далеко за садом, возможно, на другой стороне Днестра, в Бессарабии, лаяли собаки, пламя костра освещало насторожившихся курсантов, коренастого Полевого.
      Его сухощавое лицо теперь казалось смуглым, козырек буденовки был наравне с густыми бровями. Полевой в упор смотрел на закипающую в котле воду, но видно было, что весь он превратился в слух и силится уловить каждый шорох там, за садом.
      Вода в чугунном котле закипела. Большие ключи поднялись со дна, и сразу развеялся пар над котлом.
      - Ну ладно, хлопцы! - сказал Полевой. - Помолчали - и хватит. Видно, разведка наша ничего не обнаружила. А вот чай мы сейчас смастерим знатный. С этими словами Полевой стряхнул со сливовых веточек росу и бросил их в кипящую воду вместе с таблетками сахарина.
      Прутики варились в котле долго. Уже вернулись из разведки, никого не найдя, курсанты со сторожем. Уже были разгружены все подводы и снаряжение сложено тут же, на траву, а Полевой все поглядывал на кипящую воду, изредка помешивая ее ложкой. Наконец он скомандовал:
      - Кушать подано! Давайте ложку и подходите за чаем.
      Он сам разлил в алюминиевые кружки чай и, когда все расселись вокруг котла, одну за другой вылил две поварешки кипятку в костер.
      Сидя на траве под звездным небом, мы все пили из кружек очень горячий и горьковатый, пахнущий осенним садом чай. Мы закусывали его ржаным хлебом. Каким вкусным показался мне этот чай! Я выпил его целых две кружки, обжег себе губы, рот и кончил чаевничать последним.
      - Разобрать винтовки! - послышался в стороне голос Полевого.
      Курсанты пошли за винтовками. Я сидел на траве и видел, как они получали у Полевого патроны, оружие.
      - Кто еще не брал винтовку? - строго спросил Полевой.
      - Все брали, - ответил кто-то.
      - Какой все, когда одна винтовка лишняя? - сказал Полевой. - Может, ушел кто?
      - Все здесь, - твердо ответил Шведов.
      - Манджура! - выкрикнул Полевой.
      - Я тут!
      - Брал винтовку?
      - А разве можно?
      - Да ты что думаешь - мы тебя в городки взяли сюда играть? - сказал Полевой. - "Можно, можно"! - И, подойдя ближе, протягивая винтовку, сказал: - Держи! И не баловаться. А будешь баловаться - в комсомол не примем.
      Когда ближе к полуночи, выставив у вещей в помощь сторожу часовых, курсанты и я направились к сеновалу спать, в руках у меня была настоящая тяжелая трехлинейная винтовка с пристегнутым к стволу пахучим кожаным ремнем. Держа винтовку наперевес в одной руке, а другой прижимая постель, я пошел следом за курсантами по сену. Они забрались повыше под навес, и я не хотел отстать. Поминутно проваливаясь в сухом сене, я карабкался все выше и выше к балкам, под темную крышу, очень довольный тем, что мне выдали винтовку. Радостно было услышать слова Полевого о комсомоле.
      Значит, отец сохранил тайну моего преступления и ничего не рассказал курсантам о ложках.
      Расстилая одеяла и простыни, курсанты устраивались на ночлег, и вся эта высокая многопудовая куча сена колыхалась под нами. Было очень мягко, тепло и уютно под крышей.
      - Только не курить, ребята, смотрите! - приказал Полевой из темноты.
      Я расположился вблизи Полевого. Придерживая винтовку, чтобы она случайно не соскользнула вниз под сеновал, я постлал простыню, разделся, лег на нее, и, зажав между ногами винтовку, закутался в легкое пикейное одеяло. Несколько минут я полежал не шевелясь, с открытыми глазами, прислушиваясь к отдаленному говору часовых да ржанию лошадей в конюшне. Потом, чувствуя, что засыпаю, продел руку под винтовочный ремень и так, прижимая к телу скользкую, холодную винтовку, заснул. Спал я крепко, но к утру один другого страшнее пошли кошмары. Я почувствовал, что на меня наваливается тяжелый груз, даже дышать стало трудно, я хотел отбиться и ушибся. Открыв глаза, я не мог сперва сообразить, где нахожусь. Вокруг было сено. Винтовка лежала у меня на груди, а сам я находился в какой-то норе под заваленной сеном старой бричкой. Должно быть, во сне я ворочался и постепенно, завернутый с головой в одеяло, съехал на самое дно сеновала и нырнул в пустоту, под бричку. Рядом слышались чьи-то голоса, смех. Быстро свернув одеяло и простыню, волоча их за собой и разрывая одной рукой проход, я выбрался наружу, в лопухи, жмурясь от яркого утреннего солнца.
      - Вот и зверь последний - пожалуйста! - сказал Полевой, показывая на меня курсантам.
      Я и в самом деле, наверное, походил на зверя: сонный, с растрепанными волосами, в нижнем белье да еще с винтовкой в руках.
      Курсанты стояли возле сеновала уже одетые, причесанные. Они подсмеивались надо мной. Лужи воды да пятна мыльной пены белели позади, в траве. Видно, курсанты давно умылись.
      Заметив мое смущение, Полевой сказал:
      - Ну ладно, забирай свои манатки да пойдем с нами жилье искать. Пошли, товарищи! - обратился он к курсантам. - Времени остается мало - глядишь, и на работу позовут.
      Я наскоро свернул простыню и одеяло в один тючок, натянул брюки и рубашку и, взяв за ремень винтовку, пустился догонять курсантов. Вместе с Полевым они уже подходили к высокому двухэтажному дому под железной крышей, что стоял на краю усадьбы, вдали от конюшни и амбаров. Дом этот окружали заросшие высоким бурьяном клумбы, окна в доме были выбиты, а по его стенам и ржавым водосточным трубам вился дикий виноград.
      НИКИТА ИЗ БАЛТЫ
      Меня приставили подручным к тому самому курсанту, что выставил меня в городе с комсомольского собрания. До полудня вдвоем с ним мы подвозили к молотилке пшеницу. Выглядел этот курсант совсем молодо - низенький, худощавый, с гладкой смуглой кожей. Курсант оказался старше меня только на три года, но первое время держался как взрослый и разговаривал со мной свысока.
      Когда мы приехали на поле, он похвастался, что мигом забросает подводу снопами.
      - Поспевай укладывать, - важно сказал он и взял вилы.
      Однако уже после седьмого снопа вилы в его руках задрожали, кое-как он протянул мне тугой сноп и, утирая пот со лба, буркнул:
      - Тяжелые, собаки! Перекурим это дело.
      Пока он свертывал цигарку и закуривал, я спрыгнул на землю, подхватил блестящие вилы и с размаху вогнал их в пышный верхний сноп, прикрывающий соседнюю, еще не початую копну.
      Очень трудно было выбрасывать без передышки на подводу один за другим скользкие и тяжелые снопы. Но я швырял их, не отдыхая. Хотелось доказать курсанту, что я сильнее его. "Ты остался на закрытом собрании, у тебя широкие бриджи, буденовка, сапоги, ты старше меня, а я работаю лучше. Вот смотри!" - думал я, прокалывая острыми вилами сухие слежавшиеся снопы. За шиворот сыпались колосья пшеницы, осот. Уже болела спина, шея, волосы были в соломенной трухе, но я не успокаивался и все кидал, пока не перебросал на подводу целую копну - пятнадцать снопов. Лишь когда на месте бывшей копны осталась лысая полянка с примятым куколем, травой да уходящей глубоко под землю мышиной норкой, я прислонил вилы к подводе. Тяжело дыша, медленно, как ни в чем не бывало подошел к сидевшему на колючей стерне курсанту.
      - Ты, я вижу, лихой работник, - сказал он, вставая. - Не зря тебя ко мне напарником назначили. У меня тоже была когда-то сила, да вот с голодухи я ее порастерял немного. Ну ладно, полезай теперь наверх, а я пошвыряю.
      Так, меняясь, мы скоро загрузили подводу снопами, притянули их увесистой жердью, называемой "рубелем", и, забравшись наверх, не спеша, чтобы не рассыпать снопы, поехали обратно в совхоз. Только мы свернули на пыльную дорогу, я осторожно спросил:
      - А как вас зовут?
      - Во-первых, ты мне не "выкай". Я тебе не барон и не князь, - сказал курсант важно. - А зовут меня Коломеец, Никита Федорович Коломеец, честь имею! - Он снял буденовку, сидя поклонился, и чуб его сразу распушило ветром.
      - Ты... что - беспризорник?
      - Чего вдруг? - спросил Коломеец удивленно.
      - Ну, а где же... ты голодал? Родных у тебя нет?
      - Почему? Есть. В Балте остались. Но я с ними разошелся на почве религиозных убеждений, - ответил Коломеец небрежно и загадочно.
      Я посмотрел на Коломейца с недоверием, но видно было, что он сказал правду. И тут я решил, что мой новый знакомый - поповский сын. Словно угадывая мои мысли, Коломеец прищурился, хлестнул батогом коней и сказал:
      - Только не думай, что я из духовного звания. Наоборот. Батька мой самый главный в Балте пролетарий был, он у меня на вальцовой мельнице машинистом работал, но в бога тем не менее верил и порол меня, как цуцыка. И никак я его перевоспитать не мог. Все комнаты в иконах, лампадки горят, как пост - мяса ни-ни-ни, а я должен страдать. И страдал долго в семейной неволе, но однажды забыл, что пост, принес домой кольцо колбасы. Вкусной такой - с перцем, с чесноком, просвечивается вся. Сижу себе на завалинке и жую. А окно в хату открыто, а в хате батька Священное писание читает. А мне ни к чему. Уплетаю колбасу за оба уха. Всю бы съел, да батька услышал из комнаты запах и шасть ко мне с ремнем. Выпорол здорово. Больно. Ремень солдатский, знаешь, с пряжкой медной. Убежал я в город, хожу по улицам и плачу. Спина болит, сердце болит, и жить не хочется. Обидно ведь - за какую-то поганую колбасу выдрали. Свернул на главную улицу, а там клуб комсомольский, все окна светятся, а у дверей афишки: лекция о происхождении религии, и вход свободный. И как раз, понимаешь, на мое счастье, лектор хороший попался. Азартный такой. Волосы, как у попа, длинные, густые, бегает по сцене и все кричит: бога нет, религия - буржуйские сказки, а человек на самом деле произошел от обезьяны. Зло меня взяло. Вот, думаю, бога нет, а меня из-за этого самого бога выпороли. Пришел домой - пусто. Все в церковь пошли, а ключ лежит под собачьей будкой. Отпер я хату, зажег лампу - иконы так и заиграли вокруг, святые на меня отовсюду глядят, злые такие, старые. Схватил я самых главных со стены да и забросил их в помойную яму, - святые, святые, а сразу на дно пошли. Бросил - и страшно стало. Ну, теперь, думаю, крышка - погиб Никита. Не жить тебе с родными. Убьет, думаю, отец, как вернется из церкви. Оставил я ему записку, а в той записке написал: "Тато, вы меня выпороли, что я в пост ел колбасу, а на самом деле бога нет, все это буржуйские сказки, и я в отместку вам покидал ваших святых в помойную яму. Пока". Махнул я за помощью в комсомол, служил сторожем в комсомольском клубе, голодал здорово, такой пост мне был - лучше не вспоминать. Ну, а погодя послал меня уком комсомола в совпартшколу.
      - Товарищ Коломеец...
      - Можешь называть меня Никитой.
      - Никита, а чего ты с курсантами в футбол не играешь?
      - В футбол? Ну вот глупости! - Коломеец пожал плечами. - В футбол одни сопливые играют, стану я с ними пачкаться!
      - Какие сопливые? - едва не закричал я. - А Полевой, а Марущак? Даже Картамышев и тот не гнушается играть, а ведь его, я слышал, в уком отзывают.
      - Ну, ну, ну. Ты не горячись. Я просто пошутил. А вообще футбол я считаю бессмысленной тратой времени. Лучше Рубакина почитать. Читал его книжицы?
      - Нет.
      - Занятные, познавательные. Я, когда комсомольский клуб в Балте охранял, ими увлекался. Все разойдутся, я насобираю под скамейками окурков, потушу всюду свет, только на сцене оставлю, притащу диванчик туда из библиотеки, лягу, сукном красным укроюсь и читаю. Кушать хочется зверски, а нечего. Вот и покуриваю, и читаю.
      - А ты "Спартака" читал? - решил я похвастаться.
      Но он, не слушая меня, сказал задумчиво:
      - Да, Балта... Хороший город Балта. У меня в этом городе дивчина одна осталась. Люся. Хотя ты, положим, еще пацан и в этих делах ничего не понимаешь.
      - Я не понимаю? Ого! - сказал я обиженно. - У меня у самого в городе девушка есть.
      Коломеец посмотрел на меня и засмеялся.
      - Ох ты, франт-герой! С тобой, оказывается, держи ухо востро! - сказал он весело и хлестнул лошадей.
      Мы проезжали мимо баштана. Он весь зарос вьющейся низко, у самой земли, ботвой. Кое-где из этой темно-зеленой ботвы выглядывали круглые бока арбузов, желтые дыни. Посреди баштана, сложенный из жердей, покрытых лебедой, чернел шалаш сторожа.
      - Дядько! - сложив руки лодочкой, закричал Коломеец.
      Из шалаша в коричневой домотканой коротайке, с тяжелой клюкой в руках вышел сторож.
      - Чего вам? - спросил он подозрительно.
      - Продайте арбуза, дядько, - попросил Коломеец.
      - Вы чьи будете?
      - Мы городские. В совхозе работаем.
      Старик постоял минуту молча, а потом зашагал по баштану, обстукивая арбузы. Искал он недолго и, выйдя на дорогу, протянул Коломейцу продолговатый арбуз.
      - Берить. Оце добрый кавунчик.
      - Спасибо, дядько. Сколько вам грошей?
      - Ничего! - ответил сторож.
      - Почему же? - удивился Коломеец. - Даром мы не возьмем.
      - Берите, берите, - сказал дядько. - Хлопцы вы молодые, грошей у вас, наверное, мало - возьмите так. Друга сатана просто бы полезла в баштан, а вы люди аккуратные, попросили по-доброму - возьмите потому бесплатно.
      - Ну, спасибо вам! - сказал Коломеец, погоняя лошадей. - Дай вам боже еще столько прожить!
      Только мы отъехали, Коломеец ударил арбузом по деревянной перекладине, арбуз с треском раскололся, и липкий его сок потек на сухие колосья пшеницы.
      - Желтый! Смотри! - удивился Коломеец. - Ну ничего, хоть желтый, но спелый. Видишь - косточки черные.
      Я взял меньшую часть арбуза и, прижав ко рту, стал выедать сердцевину. Арбуз был очень сочный, и тепловатый сладкий сок капал мне на рубашку, я глотал куски арбуза и был благодарен Коломейцу за его угощение. Что и говорить, он, видно, ловкий и находчивый парень. С ним не пропадешь.
      Кони медленно везли тяжелую подводу. Высоко в синем небе пели невидимые в солнечных лучах жаворонки. Где-то за зелеными холмами протекал Днестр. И далеко, на совхозном току, равномерно попыхивал локомобиль; черный дым из его трубы подымался над совхозным садом.
      Один за другим я швырял огрызки арбузной корки на дорогу, и они сразу зарывались в густую дорожную пыль.
      У совхозного мостика нас встретил Полевой.
      Он стоял у перил босой, без фуражки, с расстегнутым воротом гимнастерки.
      - Вас, ребятки, за смертью только посылать, - сказал он хмуро. - Отчего так долго?
      - Какое долго? - обиделся Коломеец. - Да мы раньше всех, товарищ Полевой.
      - Погоди, залезу, - попросил тот. Он быстро влез к нам наверх и скомандовал: - Поехали, да поживей!
      Коломеец щелкнул кнутом, кони рванули вперед, и подвода покатилась, шатаясь, мимо огороженного каменным забором совхозного сада.
      - Остальные скоро там? - спросил Полевой.
      - Еще накладывают, - доложил Коломеец. - Мы первые управились.
      - Там, понимаешь, хлопцы наши поднажали - пшеница кончается, и нечего больше молотить, - уже несколько мягче объяснил Полевой. - Так вот, если вы первые, - добавил он, - идите работать к молотилке. Снопы возить будут совхозные рабочие. У них, я думаю, это скорее получится.
      Сперва мне было обидно, что нас так быстро сняли с подвозки снопов, но как только я влез на решетчатую площадку молотилки и стал позади Коломейца, готовясь ему помогать, я понял, что новая работа будет куда интереснее.
      Мы с нашей подводой поспели вовремя. Подвезенные раньше снопы кончились, только мы въехали на ток. Длинная, выкрашенная в кирпичный цвет молотилка "Эльворти" работала сейчас на холостом ходу. Курсанты завязывали мешки с зерном, подбирали с утоптанной земли остатки соломы. Совхозный ток был расположен поодаль от нашего жилья, у разрушенных глиняных сараев. Видно, когда-то здесь были строения панской экономии, а теперь лишь глиняные стены напоминали о них.
      Небольшой локомобиль-паровичок с высокой задымленной трубой попыхивал рядом, соединенный с молотилкой широким кожаным ремнем. То и дело тугой этот ремень осыпали толченой канифолью, и в воздухе пахло смолой. Поодаль виднелся высокий стог соломы. По верху стога бродили с вилами и граблями, разравнивая солому, сельские девушки в пестрых платках из грубого полотна.
      Курсанты волочили по земле от молотилки к стогу перехваченные веревками охапки соломы, подавали ее наверх девушкам, те принимали солому и утаптывали ее. Оттуда, со стога, доносились к нам веселые голоса, смех девушек - видно, работа спорилась.
      - Ну, принимай, хлопче, первый на почин, - сказал мне снизу наш вчерашний возница Шершень, который уступил место у барабана Коломейцу. С этими словами Шершень протянул мне с подводы сноп; взяв его руками, я покачнулся и чуть не полетел вниз - сноп был очень тяжелый. Я быстро распутал тугое, хорошо сплетенное перевясло и, разделив сноп надвое, передвинул половину его Коломейцу.
      Тот разворошил пшеницу и толкнул ее вперед колосьями в барабан. Кривые блестящие зубья захватили пшеничные колоски, смяли их, потащили к себе стебли, молотилка, получив пищу, затряслась, зашумела, из барабана поднялась пыль.
      - Поехали! - крикнул Коломеец и, сдвинув на затылок буденовку, протяжно засвистал на весь ток.
      - Никита свистит - значит, дело будет. Поднажали, ребята! - сказал, смеясь, Полевой, подгребая ногой к локомобилю солому.
      Чтобы не стоять без дела, Полевой помогал кочегару. Сейчас кочегара не было видно. Полевой нагнулся и, подобрав охапку соломы, ловко швырнул ее в топку локомобиля. Упав на раскаленное поддувало, солома задымилась, первые языки огня прорвались наружу, мигом охватили ее со всех сторон.
      - Давай, давай! Чего загляделся? - Коломеец сердито подтолкнул меня.
      Я поспешно двинул к нему вторую половину снопа.
      Пыль все больше рвалась наружу из барабана, защекотало в носу. Чихая, я один за другим подсовывал Коломейцу развязанные снопы. Жарко пекло солнце, мелкие колючки осота впивались в ладони, но выковыривать их не было времени. "После иголкой выну", - думал я, разрывая перевясла. Весело на душе было, что я работаю наравне со взрослыми, да еще у самого барабана - не где-нибудь. Поглядел бы на меня сейчас Петька Маремуха. Ему и не снилось такое - стоять на площадке молотилки. Ведь Маремуха даже и Котьке Григоренко завидовал, что тот у медника Захаржевского работает. А что Котька по сравнению со мной? Подумаешь! Гордый и довольный, я принимал от Шершня снопы. Шершень в рваных холщовых штанах бродил по снопам с вилами. Вот он начинает новый ряд.
      "Ну-ка подай этот крайний широкий снопик - его, пожалуй, на три порции хватит", - подумал я.
      Шершень, словно угадывая мои мысли, перебросил мне сноп. Только я развязал перевясло, к моим ногам со стуком упало что-то тяжелое. Я нагнулся и увидел на решетке длинный ржавый болт.
      - Никита, смотри! - шепнул я Коломейцу.
      Тот поднял болт, нахмурился.
      - В самом снопе?
      - Ага!
      - Давай, давай, Никита! - закричали снизу.
      - Да погоди ты! - отмахнулся Коломеец и, переведя ремень на холостой маховичок, подозвал Полевого.